Шталаг

                Шталаг.

      -Наверное, это был один из самых сложных периодов моей жизни, - рассказывал Кузьмин Виталий Васильевич.
      Очень много в нашей истории изложено про концлагеря и пленных. Сразу хочу внести ясность, в концлагере я не был, а лагерь для военнопленных – это несколько иное понятие.
Итак, про лагерь военнопленных.
      В первых числах мая сорок четвёртого года немцы пригнали на станцию товарный вагон и поставили в тупик.
      Среди военнопленных сразу прошёл слух, завтра пленных из комендатуры будут отправлять в концлагерь.
      Старожилы комендатуры сообщили, мол, это  четвёртая отправка при них.  Среди нас было несколько человек, которые при этом учреждении находились уже более полугода, в зимнее время жили в чулане и о местных порядках знали достаточно много. От полицаев они слышали, пленных всегда отправляли в Восточную Пруссию или в Польшу, для работ на немецких военных предприятиях.
      На следующий день на работы никого не погнали. Всё дневное время в комендатуре готовили сопроводительные документы, проверяли и перепроверяли военнопленных.
      Во второй половине дня, ближе к вечеру, нас построили в колонну и  ещё раз пересчитали.
      Мы с Володей, товарищем из нашей дивизии, пообещали друг другу держаться вместе и помогать, если возникнет такая необходимость.
      Вещевые мешки с нехитрым скарбом разрешили взять с собой. Выдали по половине буханки чернушки на человека и погнали на станцию.
      В тупике, по деревянным сходням, стали цепочкой загонять всех в вагон и снова пересчитывали при этом.
      Народу внутри набилось плотно, всё-таки больше ста человек в двухосную теплушку входило с трудом. Двери закрыли, но вагон ещё долго стоял в тупике, прежде чем его прицепили к поезду.
      Сколько времени ехали, не знаю. Возможно, двое или трое суток. Часто останавливались и подолгу стояли, потом сцепки лязгали, и снова вагон начинал медленное движение.
      Всё это время ни еды, ни питья не давали. Нужду справляли на параше в углу вагона. Места оставалось совсем мало, спали по очереди, сидя. Лежать из-за тесноты было негде.
      Наконец, остановились. Дверь вагона открылась, и охранник на ломаном русском приказал выходить наружу.
      Как оказалось, немцы пригнали целый состав с пленными.
      Мы с трудом выбрались из вагонов, стояли, покачиваясь от голода и оттого, что от длительного нахождения в вертикальном положении затекли ноги.
      Было темно, прохладно и сыро. Туман стелился по окрестностям.
      Постепенно всех выползших из вагонов согнали в подобие строя. Несколько человек из пленных отрядили для вытаскивания из теплушек неспособных самостоятельно передвигаться и умерших во время пути.
      Когда их, наконец, выволокли, полуживых и мертвецов погрузили на стоящие в тупике вагонетки и заставили пленных толкать тележки куда-то вперёд по рельсам.
      Тогда мы ещё не знали, что совершенно ослабевших, больных и мёртвых сразу отсеивали и отправляли в соседний концлагерь, где их, как говорили немцы, утилизировали или, попросту, сжигали в печах крематория.
      Начинало светать. Постепенно в тумане прорисовались очертания множества бараков, расположенных за колючей проволокой.
      Всех стоявших в строю охрана неспешно погнала к лагерю. Когда проходили через ворота, я разобрал надпись над входом « Stalag 1A».
      Колонну загнали в административную зону. Охрана разрешила присесть на корточки и дожидаться, когда у администрации начнётся рабочий день.
      Постепенно лагерь оживал. На востоке среди облаков проклюнулось красное солнце. Осветило окрестности.
      Было слышно, где-то дальше, в глубине лагеря проявился шум движения сотен людей, звяканье металла, отдельные выкрики немцев и гул непонятной чужестранной речи.
      Через какое-то время открылись ворота из лагеря в административную зону, и через неё мимо нас под охраной немцев проследовала колонна пленных, несколько сот человек.
      Спустя час или два дошла очередь и до нас. Небольшими группами пленных заводили в административные бараки. Там заставляли раздеться догола, стригли налысо, потом направляли в комнату, где каким-то газом травили на нас паразитов, и только после этого мы попадали в душевую, под холодный душ.
      Душевое помещение, со стенами светлого кафеля, встроенными большими зеркалами, никелированными сосками никелированных душевых трубок и стерильной чистотой, произвело удручающее впечатление.
      За последние несколько месяцев я впервые увидел себя голым, в зеркале. Страшное зрелище.
      Череп с какими-то шишками, щёки провалились, глаза запали, уши, и те тоненькими лопушками прилепились. Руки и ноги, что тебе палочки. Рёбра, обтянутые кожей, устрашающе торчат, на заднице почти нет ягодиц. Сколько во мне тогда было весу? Ну, может быть, килограммов сорок с небольшим.
      Мы с Володей как-то ещё терпимо выглядели. За дни, проведённые в вагоне, исхудали, но всё же до образа скелета в коже не дошли. А ведь были и такие.
      После душа нас поочерёдно отправляли на рентген. Потом, на улице, расположившись за столами, немецкое начальство сортировало наши формуляры и нас, разводя на разные группы. Совсем уж слабых, доходяг, отправляли в местную больничку –  ревир. Остальных пока оставили в административной зоне.
      Одежду после душа забрали в санобработку. Взамен выдали второсрочку, военную хэбешку, а не полосатые робы, как в кино показывают.
      Помывки, обработки, проверки продолжались часа три-четыре. К полудню всех оставшихся снова собрали в колонну.
      Строем прошли через ворота в жилую зону. Справа и слева были отгороженные колючкой участки с бараками, но проходы в них оставались открыты. Левые бараки стояли торцами к дороге. У них толпились небольшими группами военнопленные в добротных офицерских френчах. Справа бараки располагались вдоль дороги. Там толкались гораздо проще одетые пленники. Доносились отдельные фразы, похоже – на картавом французском и польское пшеканье.
      Проследовали через площадь, вошли через ворота в русскую зону. Строй остановили. Немцы подозвали старшин бараков, в чьё распоряжение нас определяли,  и принялись выкрикивать номера заключённых.
      После развода по баракам нас с Володей разлучили. Он оказался в четырнадцатом, а я в тринадцатом.
      Старшина показал свободное место на нарах. Указал, куда повесить шинель и положить вещевой мешок.
      Почти сразу в барак внесли баки с супом. Пленные выстроились перед раздачей, приготовив котелки и ложки.
      В числе последних  и я получил полкотелка супа-баланды. Выпил на раз чуть солоноватую водичку, а оставшуюся гущу из сваренных овощей уже доедал неспешно, тщательно пережёвывая пищу. Выданную пайку хлеба спрятал за пазуху, на всякий случай.
      После обеда осваивался в бараке. Разобрал личные вещи, посидел за длинным, обеденным столом, послушал, о чём говорят пленные.
      Вечером снова появились раздатчики пищи. Выдавали какую-то фигню. Что-то вроде холодца желтоватого цвета, желейное, словно разбухший кусок столярного клея.
      Называли это блюдо шлам или слам. Желейка оказалась без вкуса и запаха, но все её ели, поэтому съел и я.
      Вот так началась моя лагерная жизнь. Вечером немного освоился, присмотрелся к местным порядкам. После ужина сходил повидаться с Володей.
      Перед сном провели проверку военнопленных в бараке, потом вечерние туалеты и в десять вечера отбой.
      На утро, после подъёма, снова проверка. Немного позднее эрзац чай с хлебом и маргарином. И – ожидание обеда.
      Это было удивительно, почти никого не посылали на работы. Народ бесцельно слонялся по бараку, выходил по нужде в туалет, валялся на двухъярусных нарах, играл за столом в незамысловатые игры.
      Но, надо сказать, далеко не все бездельничали. По углам барака несколько человек занимались ремесленными работами.
      Мастерили из пластмасс, металлических полосок и ещё из Бог весть чего разные поделки. В основном, мундштуки, ножики, зажигалки, мелкую скобянку. У некоторых были даже маленькие тисочки, напильники, особые режущие и колющие инструменты.
      Инструмент и поделки стерегли особо. Можно было предположить, умельцы на этом пытались зарабатывать. Позднее выяснилось, ремесленники разными способами переправляли свои изделия либо в другие сектора лагеря, обменивая их на еду, либо умудрялись каким-то образом отправлять поделки за пределы лагеря, получая в обмен опять же продукты, материал для последующей деятельности, а иногда и рейхсмарки.
      После обеда на площадке за бараком собиралось подобие толкучки, на которой можно было выменять что-нибудь из еды, одежды, личных вещей.
      Фантастичные, невероятные  вещи увидел я на этой толкучке. Некоторые продавцы предлагали совершенно деликатесные вещи. Я с удивлением смотрел на иностранные банки с мясными и рыбными консервами, пачки печенья в блестящих обёртках, конфеты и плитки шоколада, банки со сгущённым молоком и стеклянные баночки с джемом, вареньем.
      Честно говоря, все эти деликатесы были в минимальных, даже в мизерных, количествах. Но они были. И всё это вызывало сначала огромное удивление.
      Надо признать, по большей части выменивали и продавали обычные продукты. Чаще хлеб и варёную картошку, порции шлама. Пореже другие варёные овощи: морковь, репу, горох и бобы. Ещё реже разные варёные каши. Из одежды – шинели, ватники, фуфайки, куртки, портянки и исподнее, изредка свитера и шарфы. Шапки, кепки и обувь тоже были в предложениях.
      Было непонятно, откуда всё это появлялось на толкучке, если за колючку никого кроме итальянских пленных, работавших на военном заводе, не выпускали.
      Совсем уж обжившись и освоившись, я узнал – многие вещи, появившиеся на толкучке, прибывали из иностранных секторов благодаря некоторым пленным, ухитрявшимся разными способами проникать на территорию иностранных блоков и там выменивать, выпрашивать или каким-то образом зарабатывать редкие вещи и продукты.
      И ещё выяснились у этих пленных совсем уж поразительные вещи из жизни иностранцев. По нашему пониманию французы, голландцы и бельгийцы жили чуть ли не при полном изобилии. Им каждый месяц приходили по одной-две посылки Красного Креста, и ещё две-три посылки с родины. А это – двадцать, тридцать килограммов высококачественной, калорийной пищи в месяц дополнительно. В дополнение к этому, немцы кормили их значительно лучше,  чем нас. Вместо баланды давали настоящий суп, иногда с потрохами. Утром чай или эрзац кофе с хорошим хлебом и маргарином, вечером – каши. А шлам иностранцы просто не ели.
      Вот от ихних щедрот некоторые деликатесы и оказывались на толкучке.
      Надо честно сказать, все эти невероятные моменты с питанием происходили в иностранных зонах. У нас этого не было. Наша страна в Красный Крест взносов не платила, поэтому немцы нас за обычных пленников и не считали.
      Плохо немцы относились ещё и к итальянским военнопленным. Считали их предателями, в решающем сорок третьем перекинувшимися на сторону союзников. Поэтому и отношение к ним было, как к предателям.
      Чуть лучше обстояли дела у поляков. Несмотря на то, что государства у них уже не было, кое-что им по линии Красного Креста  всё-таки доставалось. Кормили их хуже французов, но лучше, чем нас.
      В мае им разрешили провести католическую пасху. Польские пленные в белых простынях-саванах, с крестом во главе процессии совершали крестный ход в пределах лагеря. К ним присоединились некоторые французы и бельгийцы, а вот итальянцев из их зоны не выпустили.

      Закончился май. Я немного окреп и даже чуть в весе прибавил. Стал больше походить на человека, а не на того скелета, каким выгрузился из вагона в начале мая.
      Володя Пузырёв, мой товарищ из нашей дивизии, к этому времени окончательно освоился в лагере. Родом он был из Челябинской области, из города Касли. Успел поработать на заводе каслинского литья и от родителя уже знал некоторые секреты работы с металлом.
      В плену, присмотревшись, каким образом действуют ремесленники, он тоже начал своё производство. Правильно сказать, даже не производство. Он подошёл к одному из кустарей в своём бараке, немного посмотрел, как тот изготавливает зажигалки из стали и латуни, и предложил сделать гравировку в виде сложных вензелей.
      Ремесленник некоторое время мялся, зажигалку давать не хотел, опасаясь, что произведённый сувенир может быть испорчен окончательно.
      Как его убедил Володя, я не знаю, но зажигалку для оформления получил. А ещё выпросил сломанный надфиль для обработки.
      Поколдовав над зажигательным прибором часа три, Володя вернул прибор с затейливым рисунком, где среди хитрых вензелей выделялась роза. Была она изображена очень искусно и с небольшого расстояния выглядела объёмной.
      Мастеровой внимательно рассмотрел изделие, удивлённо поцокал языком и пообещал, что если зажигалка быстро найдёт владельца, он сдаст ещё несколько зажигалок в обработку.
      Через пару недель у Володи было своё рабочее место. В бараке, у одного из окон, он оборудовал столик для гравировальных работ.
      Всё тот же кустарь помог с инструментом, через итальянцев договорился, чтобы Володе изготовили специальные тисочки, штихеля и особые инструменты для обработки металла: рифель, шабер, пуансон, матик, лощильник.
      Работа закипела. За световой день Володя успевал отгравировать все произведённые зажигалки, а в оставшееся время из обрезков и отходов металла зажигалочного производства делал шахматные фигурки.
      При Володином производстве нашлось дело и мне. Я помогал в некоторых несложных операциях. Чернил рисунки, ходил с ремесленником за материалом, охранял столик и инструменты во время обеда и ужина от случайного вмешательства других пленных.
      На небольшом куске жести Володя очень умело сделал портрет блокфюрера Зиммеля, унтер-офицера, отвечавшего за русский блок. На портрете Зиммель выглядел несколько лучше, чем в жизни. Орлиный взор, чуть выступающий подбородок, усики а-ля фюрер очень понравились немецкому начальнику, и он милостиво разрешил хранить некоторый запрещённый инструмент в бараке.
      Надо признать, что вся эта Володина трудовая активность привела к тому, что наше питание улучшилось. На ужин стало можно себе позволить дополнительно пару кусочков хлеба, картофелин или свёрток каши.
      В начале июня союзники начали высадку десанта в Бретани. Положение западных пленных несколько осложнилось. Немцы запретили им посылки из дома, но оставили разрешение на посылки Красного креста.
      «Пикировщики» - ребята, которые разными хитрыми способами проникали в западную зону – рассказали, что у союзников царит оживление и подъём в настроении. Они кричат - скоро войне конец, а немцы будут разбиты.
      Некоторые из западных военнопленных стали с энтузиазмом заниматься спортом, играли в футбол и волейбол, упражнялись в гимнастике на брусьях и перекладине.
      Для нас, советских пленных, это казалось невероятным. Многие из нас были очень худыми и, даже пробежавшись немного, начинали задыхаться. Но, тем не менее, мы с изумлением слышали, когда после обеда иногда из западных блоков слышались громкие возгласы и доносились звучные удары по мячу.

      К концу июня я окончательно окреп, ощутимо прибавил в весе и вполне себя неплохо чувствовал, благодаря Володиной деятельности.
      Володя в полной мере перешёл в разряд «шакалов». Так в лагере пленные называли ремесленников и других сидельцев, промышлявших тем или иным видом заработков. Основная масса не очень-то жаловала их. Про них говорили, мол, они продались за лишнюю пайку фашистам и прислуживают им.
      Что-то в их словах и могло быть правдой. Почти все шакалы были связаны с администрацией лагеря. Без помощи вахманов (охранников), оберфюреров заниматься поделками было бы очень сложно. Невозможно было бы достать сырьё и инструменты. И сам сбыт продукции, особенно за колючку, мог происходить только благодаря вахманам. Но самое главное, пленные ненавидели шакалов за то, что при достаточно скудном питании у последних почти  всегда собирался некоторый избыток продуктов, который постоянно охранялся помощниками – шакалятами.
      В разряд шакалят попал и я. Честно говоря, это было очень неприятно. Свои же считали нас чуть ли не предателями только за то, что шакалы и шакалята целыми днями трудились, зарабатывая, к слову сказать – не самым лёгким трудом, свою дополнительную пайку.
      Обидно было ещё и потому, что в отличие от «придурков» (была в лагере часть контингента, откровенно сотрудничавшая с фашистами), за лишнюю пайку откровенно доносивших о положении дел в бараке оберфюрерам и вахманам, шакалы и шакалята дальше производственных отношений с немцами не заходили.
      Надо сказать, стычек между шакалами и остальными пленными почти не было. Вахманы, участвовавшие в реализации поделок – мундштуков, зажигалок, портсигаров и других сувениров, состояние дел контролировали. Любые попытки недовольства гасили карцером, а охотников, попасть туда, было немного.
      Внутреннее нежелание быть шакалёнком привело к усиленным размышлениям над своей дальнейшей судьбой. С одной стороны, оставаясь при Володе (шакалёнком), наверное, можно было безбедно дожить до конца войны. Уже тогда, даже находясь в плену, было ясно – время Германии сочтено. Неясно оставалось одно, как долго она сможет агонизировать. Остаться живым и дожить до победы казалось вполне реальным. За определённую мзду можно было откупаться от отправки на работы к местным помещикам и мелким хозяйчикам.
      Вот только уже тогда было очевидно, по возвращении домой ждать хорошего от Советской Власти не приходилось. Все знали, Сталин всех пленных считает предателями. Представители Русской Освободительной Армии, приезжавшие ежемесячно в лагерь для вербовки новых бойцов в свои ряды, популярно объясняли, что ждёт военнопленных после возвращения на родину. – Расследование, суд за содействие Германии при нахождении в плену и лагеря.
      И другой вариант сулил мало хорошего. Если определиться в трудовую команду и попасть на работы к бюргерам, то в этом случае оставалась маленькая надежда на побег.
      Шакалы и шакалята в большинстве своём доносчиками не были. Им и без доносов было с чего жить. Но вот худая слава об их отношениях с администрацией плелась следом. Поэтому и возникали грустные мысли.
      От этих размышлений мне было не по себе. Волей неволей задумаешься о том, что ожидает нас дальше.
      Теперешнее существование никак пока не угрожало жизни. Кормёжка даже самым последним чуморям не грозила голодной смертью, но вот опасение о дальнейшей судьбе было очень ощутимо.
      Это опасение изгрызало душу. А придурки и вербовщики из РОА подливали масла в огонь, утверждая, что товарищ Сталин всё равно всех нас считает изменниками Родины. И если Красная Армия освободит нас, ожидать чего-то хорошего не придётся. Они с глумливой улыбкой убеждали, что всё равно всех расстреляют, ну или, в самом лучшем случае, отправят на Колыму лет на пятнадцать. А это вовсе не такое безоблачное существование, как в этом немецком лагере.
      Честно говоря, верилось придуркам не до конца. Слишком много наших солдат оказалось в плену. Но и опасения не покидали душу.
      Ещё в июне, когда высадились союзники в Бретани, возникла мысль уйти  в работники. Сбежать из лагеря – шансов никаких. Убежать от  хозяев шансы, пусть и мизерные, были.
Ходили по лагерю легенды об удачных побегах от хозяев, но ещё больше рассказывали о неудачных. Когда беглецов местные жители затравливали собаками, и потом их трупы привозили в лагерь. Начальство устраивало построение в русских блоках и нудно объясняло, что может ожидать сбежавших, в заключение, подводя черту заявлением – из Германии убежать невозможно.
      В конце июня просочился по лагерю слух о том, что наши войска на огромном фронте перешли в наступление. И если оно будет развиваться успешно, то к осени точно выйдут к границе Восточной Пруссии.
      В июле слух получил подтверждение. У блокфюрера Зиммеля сын попал в плен в Белоруссии. По этому случаю, Зиммель ходил чернее тучи, орал на вахманов и при любом удобном моменте норовил пнуть кого-нибудь из пленных.
      К середине июля я окончательно определился, решив попроситься в сельхозкоманду. Володя к моему желанию попасть в транспортный блок отнесся, мягко говоря, с непониманием. Дела у него шли хорошо. От немцев стали поступать индивидуальные заказы, и, как результат расплаты за поделки, появились не только местные деньги, но и настоящие рейхсмарки.
      В питании он мог позволить себе многое. Особых угрызений совести в том, что пребывает в шакалах, не испытывал. Он наивно полагал – такая, в общем-то, безбедная, жизнь позволит ему, а вместе с ним и мне, дожить до освобождения. А дальше – уж как получится.
      Когда он узнал о моём желании перебраться в транспортный блок и уйти на сельхозработы – сильно расстроился. Пытался убеждать, уговаривать. Обещал чуть ли не половину своих доходов отдавать мне, лишь бы я остался и по-прежнему помогал ему в производстве.
      Червь сомнения источил душу. И всё же, на очередном построении в конце июля я попросил перевести меня в транспортный блок. Старшина барака, знавший о моей работе у Володи, сильно удивился, но в списки фамилию занёс.

      В транспортном блоке были заведены иные порядки. Состав пленных постоянно менялся. Одних забирали из блока и уводили на транспорт. Им на смену приходили новые, такие, как я, изъявившие желание работать.
      Кроме того, кого в этот день не наметили к отправке, тех гоняли на различные лагерные работы. По большей части на уборку территории, ремонт старых помещений и строительство новых, ремонт и установку ограждений, вышек, ворот, ассенизацию туалетов.
      Всё это проводилось под руководством вахманов. За несколько дней, прежде чем   отправили в сельхозкоманду, успел я и рогатки заграждений сколачивать и дерьмецо лагерное из выгребных ям почерпать, которое потом развозили по полям местного помещика, для удобрения.
      Здоровье моё вполне позволяло трудиться. Ведёрные черпаки, которыми мы вычерпывали нечистоты, не показались сверхтяжёлыми. К тому же от немецкого хозяина возвращалась расплата за «удобрение» в виде варёной картошки или вполне приличного супа, которых по основательной порции доставалось на каждого члена ассенизационной команды.
      Дня через четыре я попал на транспорт. Утром вахман собрал группу больше десяти человек. После утреннего чая выдали что-то вроде сухого пайка – хлеб с маргарином. Потом мы с час сидели в ожидании, пока будут улажены все административные дела, и на нас выдадут сопроводительные бумаги.
      Когда организационные моменты были разрешены, пришли вахман с бумагами и вахман из охраны и повели нашу группу строем через административную зону и главные ворота в сторону вокзала.
      Перед административной зоной я оглянулся. За колючей проволокой русского блока стоял Володя и на прощание махнул мне рукой. Как он узнал о нашей отправке, не знаю. Сердце защемило от сознания того, что предал товарища, в общем-то, благодаря которому вполне безбедно прожил в лагере для военнопленных почти три месяца.
      О дальнейшей судьбе Володи я ничего не знаю. После войны, в пятидесятых, написал письмо его родителям в Касли. Но, то ли точный адрес подзабыл, то ли они место жительства сменили – ответа не получил.
      За время войны больше всего сожалел о том, что судьба развела меня с двумя товарищами – Колей Бусыгиным и Володей Пузырёвым, с которыми так никогда и не удалось встретиться. И даже узнать не удалось, живы ли они остались в страшной военной мясорубке.