Наваждение

                Михаил Литов

 
                НАВАЖДЕНИЕ

                1

Голос Веры, исторгавшийся из крошечного отверстия телефонной трубки, казался Арине грозовой тучей, которая тяжело обволакивает ее, нагоняя трепет и смятение. Голос нежный и мелодичный, чуточку насмешливый, хотя и с интонациями человека, привыкшего к беспрекословному подчинению окружающих, голос-посредник, голос-присутствие. А присутствие подруги всегда производило на Арину ошеломляющее впечатление, независимо от того, что и как та говорила.
- Приходи часам к двенадцати, - вещала Вера в трубку. – Ну, в общем, ты должна знать это кафе. Возле порта, в конце той грязной улочки, где развалины кирпичной церкви… Припоминаешь? Остатки стен и груды кирпича, впрочем, кажется, сохранился даже и купол. А в конце улочки кафе, называется «Нептун». Или «Луна». Наверно, «Нептун», потому что близко от моря, считай, это прямо на пирсе. Приходи ровно в полдень. И захвати две лопатки, у тебя, я думаю, они есть. Или найди где-нибудь. Такие, знаешь, лопатки, вроде саперных, маленькие – это чтобы не бросались в глаза. Нам совсем не нужно рекламы, у нас дело особое, и мы его не будем афишировать. Лопатки принеси в сумке. Посторонним вовсе не обязательно знать, что они у нас есть. А посторонние – это, сама понимаешь, каждый встречный.
- Зачем все это? – решилась наконец подать голос Арина.
Вряд ли ее голос произвел на другом конце провода ту же чувственную сумятицу, в какой пребывала она, словно зачарованная вливавшимися в ее ухо звуками. В трубке послышался вздох.
- Кафе возле порта, в конце улочки, - сказала Вера. – Закажи себе коктейль, пока будешь меня ждать. Я могу немного задержаться. Не скучай. Но ни с кем там не связывайся, в таких кафе обычно околачивается всякий сброд. И не забудь про лопатки. Все, до встречи, - и своенравная подруга, не дожидаясь ответа, повесила трубку. С такой не поспоришь.
Повторив вздох Веры, все еще звучавший в ее ушах, Арина выглянула в окно. Лето кончалось, над порыжевшими деревьями и теперь словно всегда мокрыми и угрюмыми крышами домов сеялся мелкий противный дождь, день был пасмурный. Разговор с подругой выбил Арину из колеи, и она забыла, что перевод мистического опуса, доверенный ей издательством и даже, можно сказать, выигранный ею в конкуренции с другими переводчиками, - работа срочная. Все это мигом вылетело из головы. Таинственность, в центре которой смутно, как существо в полупрозрачном коконе, вырисовывалась фигура Веры, манила ее. Впрочем, ей ли не знать, что вся эта атмосфера заговора, встреча в кафе, странные лопатки, все эти недомолвки и туманные намеки сулят не что иное, как очередное сумасбродство.
Вот только дрянная погода не располагала к прогулкам, а еще то, что Арина, несмотря на все разъяснения, которые сама Вера посчитала, конечно же, вполне емкими и содержательными, так и не поняла, о каком кафе идет речь. Но все это были мелочи, не способные удержать ее дома.
Она отправилась в кладовую поискать лопатки, зачем-то понадобившиеся Вере. Поиски велись вяло, поскольку Арина больше думала о том, что произойдет, когда она встретится с подругой, чем о деле, которым занималась сейчас.
Повернув голову на внезапно раздавшееся за ее спиной покашливание, она увидела своего дядю Андрея Васильевича. Импозантный дядя горой возвышался на пороге и как-то странно смотрел на нее – то ли насмешливо, то ли с застенчивым желанием помочь ей. По его щекам, уже заметно тронутым увяданием, струился пот.
- Что ты ищешь? – спросил он.
- Лопатки.
- Что?
- Саперные лопатки, - небрежно бросила Арина.
- Но ты вряд ли найдешь здесь саперные лопатки, - возразил Андрей Васильевич.
- И что с того?
Мужчина пропустил вопрос мимо ушей, это был вопрос, как бы лишь случайно вырвавшийся у его племянницы, хотя он более или менее ясно представлял себе, что может в действительности крыться за ним. Он смутно, неопределенно и оттого, казалось, взволнованно проговорил:
- Это она тебе звонила, твоя подруга… сумасшедшая Вера?
- Послушай, дядя, - с неожиданной злостью воскликнула Арина, - если ты не можешь подсказать мне ничего путного насчет лопаток, так по крайней мере не мешай, не путайся под ногами!
И тут она поняла, что действует как сомнамбула; или как автомат. А все потому, что Вера, которую она считала своей лучшей и, собственно говоря, единственной подругой, хотя та и вспоминала-то о ней, скорее всего, только от случая к случаю, позвала ее.             
Едва ли это основательная причина для того, чтобы обижать дядю. Дядя взял ее с братом к себе на воспитание после какого-то давнего ужасного кораблекрушения, унесшего жизни их родителей, и они всем обязаны этому человеку.
Но, с другой стороны, какое ему дело до того, что она говорила по телефону не с кем-нибудь, а именно с Верой? Его ведь именно это взволновало. Арина почувствовала укол ревности – не потому, что у дяди могло что-то быть с Верой (это было бы смешно!), а потому, что он проявлял заинтересованность, а следовательно, так или иначе вмешивался в ее отношения с человеком, которого она любила.
Если бы она сама лучше понимала природу этой своей любви к Вере, Арина, очевидно, меньше бы паниковала и раздражалась, когда окружающие совали нос в ее чувства.
Пот еще гуще и быстрее покатился по широкому красному лицу Андрея Васильевича, по его обвислым и плохо выбритым щекам, он весь вдруг принял жалобный до карикатурности облик, действительно забавный, если принять во внимание его габариты. Арина, может быть, пожалела бы его, но в этот момент она нашла необходимые лопатки, вопль торжества вырвался из ее глотки, и она перестала замечать страдания своего мясистого, отвратительно потеющего дяди. С обезоруживающей ясностью он осознал себя пожилым и никому не нужным человеком, если и не разбитым пока неисчислимыми болезнями, то уж во всяком случае постыдно склонным к злоупотреблению спиртными напитками. Давненько не случалось уже недели, когда б он целый вечер, а то и два подряд не посвящал своей пагубной страсти. И это на глазах утонченно, активно трезвых племянника и племянницы, чьим нравственным воспитанием он некогда вызвался заниматься!
Однако все это были переживания непрочные, мимолетные. Дядя и племянница соприкоснулись в тесной кладовке как две тени и беспрепятственно прошли друг сквозь друга, Арина со своим торжеством по поводу лопаток, дядя ее – с сомнениями в целесообразности своего существования.
Вскоре Арина, упаковав лопатки в сумку, вышла на улицу и направилась к трамвайной остановке. Шла она не совсем наугад, поскольку у нее были кое-какие догадки насчет того района, о котором говорила Вера, но все же поручиться, что она найдет к назначенному часу нужное кафе, девушка не могла.
Не заполненный и наполовину трамвай быстро миновал кварталы высоких и красивых, но давно уже обветшавших домов, составлявших какую-то мрачную и таинственную безлюдность, некую предрасположенность к тайнам и едва ли добрым делам, нырнул под мост, и тогда за окном потянулись тяжеловесные фабричные корпуса, полуразвалившиеся каменные ограды, превращенные в склады церкви, черные от копоти дома с пивными в подвалах, у входа в которые сновали подозрительного вида личности. Можно было спросить дорогу у кого-нибудь из пассажиров, но что-то удерживало от этого Арину. Странно, не правда ли? Допустим, не просто было бы сформулировать вопрос, опираясь на указанные Верой ориентиры, но почему же все-таки и не спросить?
Вдруг толчок изнутри подсказал, что выходить надо на следующей остановке. Это было гораздо удивительнее оторопи, сковавшей ее желание обратиться к пассажирам с вопросом, ибо Арина ясно почувствовала, что ею руководит какая-то неведомая и, судя по всему, чуждая сила.
Она сошла как раз перед нужной улочкой; у нее и на миг не возникло сомнения, что это та самая улица, о которой говорила Вера. Черт возьми, она уже вымокла под этим мерзким дождем. Зонтик она не взяла, чтобы не выглядеть неженкой, кисейной барышней рядом с Верой, которой что дождь, что снег – все едино.
Мокрое платье прилипало к телу, а легкие туфельки размякли и сделались чем-то словно бы посторонним и вязким под ногами, болотом, которому не было конца. Но стоило Арине отвлечь внимание от этих невзгод, как она тут же находила повод для радости: вот разрушенная кирпичная церковь, упомянутая Верой; море, море впереди, там рвутся сквозь туман и пелену дождя его бушующие валы. Она на верном пути.
Страшная, нездоровая улочка, где не могло не сосредотачиваться все зло этой уродливой городской окраины, скоро оборвалась, и прямо под ногами разлилась чудовищная цивилизация, которую люди имеют обыкновение строить перед лицом моря, надеясь укротить его свирепый нрав. Неубедительнее всего выглядела попытка одеть в бетон и асфальт берег. Арина стояла между лужами на огромной, дикой, бессмысленной платформе, обрывавшейся чем-то косматым, седым и сердитым, и жизнь вдруг показалась ей сумраком под немного сбившейся в сторону могильной плитой.
На рейде стояли, должно быть, корабли, они всегда там стояли, даже если их невозможно было рассмотреть с берега. Какой-нибудь из них, казалось, неожиданно превращался в призрак и с сумасшедшей скоростью летел на тебя, но так же внезапно рассеивался в тумане, не успев разбиться о пристань. В отдалении горбились под низким небом портовые краны, а между ними теснились неказистые широкие трубы судов, выставленные, словно задницы опустившихся на четвереньки клоунов. Туда уводили почти занесенные грязью рельсы, и мимо Арины медленно, с глухим перестуком проехал товарный поезд. Когда он исчез, она увидела близко – рукой подать – незамысловатое стеклянное сооружение с крупной надписью «Девятый вал». Кафе называлось «Девятый вал». Нехитро, но совсем не похоже на предполагавшееся Верой.
В кафе было довольно много для столь раннего часа посетителей, и все люд, который тянет к порту, как магнитом, тусклый, вечно полухмельной, с назойливой и неразрешимой, как иная математическая формула, претензией на моряцкую лихость. Они жили морскими небылицами, запахом рыбы, фантастическими видами морского дна, воображением, которое уводило их в безбрежные странствия, пока сами они, не зная ничего, кроме своего обшарпанного дома в глухом переулке и кафе «Девятый вал», утыкались носами в захватанные, липкие пивные кружки.
Арина в нерешительности остановилась на пороге. Она была здесь лишней, что уже точно и недвусмысленно чувствовалось по тому, как ее с суровой небрежностью обошли вниманием. Таким чистеньким, не прошедшим крещения морем, а следовательно, простодушным и глупым девушкам нечего делать в кафе «Девятый вал». Тем более девушкам, приехавшим на трамвае из чужого района, из центра города.
Была бы она парнем, ее живо научили бы порядку. Тут имеются свои капитаны, старпомы, боцманы, в общем, бывалые люди, настоящие морские волки, и не беда, что они никогда не выходили в море. Они умеют вправлять мозги всяким залетным юнгам…
Один из этих краснолицых задрал кверху свой смахивающий на пирамиду Хеопса сизый нос и повел им, как хищник, почуявший добычу. К счастью, Арина вспомнила о коктейле, заказать который учила ее Вера. Приблизившись к молодому бармену, который, как огромный медведь, по несчастливой случайности забредший в это тесное прокуренное помещение, возвышался за стойкой, она робко проговорила:
- Я могу попросить у вас стаканчик коктейля?
Тягостная тишина, подразумевавшая ожидание новых бредней, нового взлета еретического кошмара, воцарилась в кафе. Бармен смотрел на Арину как в пустое пространство. Напротив него на высоком табурете сидел молодой человек, замечательно отличавшийся от прочих завсегдатаев. Наверное, он и вовсе не являлся завсегдатаем кафе «Девятый вал». Его отличие состояло в том, что у него не было ни широкого багрового носа, ни раздутых щек, испещренных синими прожилками, он выглядел удивительно гладким и свежим.
- Какого коктейля ты просишь, детка? – осведомился этот гладкий молодой человек с непринужденным смехом. – Есть водка, есть портвейн, есть пиво. О коктейлях здесь ничего не слышали.
Молодой человек, судя по всему, намеренно, сознательно и нагло лгал, Вера-то говорила именно о коктейле, а ошибиться она не могла. Непонятно было и то, для чего он вмешался в дело, касавшееся только посетительницы и бармена.             
- Ну, дайте мне что-нибудь… - пробормотала Арина.
- Водки? – опять влез гладкий молодой человек.
- Лимонаду…
- Слышишь, Айвазовский? – развязно обратился парень к бармену. – Барышня просят лимонаду!
Бармен наконец пришел в движение, сунул руки под стойку, пошевелил ими там, а затем вытащил и поставил перед Ариной стакан с какой-то прозрачной жидкостью, по виду не имевшей ничего общего с заказанным лимонадом. Арина расплатилась за это сомнительное приобретение. Бармен и не подумал отсчитать ей сдачу.
Девушка остановилась у свободного столика возле окна и тоскливо взглянула сквозь мутное стекло на море. Из серой мглы смешавшихся неба и моря бесшумно возникали высокие волны и обрушивались, поднимая кружева брызг, на пристань. Арина едва пригубила напиток, поданный ей в качестве лимонада.
Повернув голову, она посмотрела в окно напротив, и оно вдруг расширилось, перестав быть плоским, округлилось, захватывая окрестности кафе, превратилось в огромный светлый пузырь, в прозрачной глубине которого шествовала Вера. Длинные белые локоны, крутясь в порывах ветра, обвивались вокруг ее шеи и лица, падали на грудь, а то вдруг взмывали вверх, как языки пламени. Шла она, разумеется, прямо по лужам, и те под ее открыто и живо блестевшими ногами разлетались тысячью брызг, как если бы птицы или камни шлепались в них с большой высоты. Полы ее платья разлетались тоже, и оттого издали казалось, будто Вера вот-вот выйдет из него, явится, ступая длинноногой цаплей, во всей своей умопомрачительной наготе.
Как жить дальше? – успела подумать Арина, содрогаясь перед этим безотрадно волнующим зрелищем.
Головы завсегдатаев повернулись навстречу Вере, и теперь все происходило иначе, чем когда вошла Арина. Арина была хорошенькой славной девчушкой, но слишком понятной даже для этих скупых на добрые сердечные излияния тугодумов, а все понятное представлялось им заведомо оплеванным, низвергнутым, втоптанным в грязь. Слабая беззащитная девчонка невесть зачем забрела в их притон…
Другое дело Вера. Та умело подавала себя. Ее прекрасное чистое лицо с привычно волевым выражением в чертах на мгновение обособлялось, и тогда под ним бушевали грандиозные воздушные потоки, вызванные не иначе как воздействием каких-то сверхъестественных сил, и не было еще наблюдателя, которого не тянуло бы броситься в них очертя голову, как в омут. Это лицо обладало властью потому, что было красиво и красота его не ведала подобий. Что можно было поделать с ним? Ничего. Во всяком случае не этим замшелым, состарившимся в подростковом возрасте пердунам, просиживающим штаны над кружкой пива, было что-то измышлять против него.
Стало ясно, что Вера появилась здесь не зря, отнюдь не случайно; и девушка, вошедшая первой, тоже. Теперь обе девушки озарили убогий притон светом неземной красоты. Когда воздушные потоки улетучились и вместо них образовалось стройное и сильное тело, несшее на плечах изумительную голову, все стало на свои места, и оцепеневшие багроволицые и козлоподобные кавалеры ощутили, что внезапно обуявшая их страсть, не смея выказать наружные признаки, что-то делает с ними внутри, как бы насилуя их самих.
Вера, приветствуя подругу, слегка коснулась влажными губами ее щеки. Едва различимый вздох кавалеров качнулся между столиками, пошевелив спертый воздух. Если бы эти нежные губы пронеслись в сладострастном полете над их дряблыми щеками, над их женоподобно набрякшими грудями, булькающими от пива животами, откляченными задами, смущенно приподымающимися членами! Но это была несбыточная мечта. Гладкий молодой человек тихо сполз с табурета и, словно отряхивая перышки, поправил свой безукоризненный белоснежный костюм, после чего направился к девушкам. Он нес в руках бокал, наполненный приятного цвета жидкостью.
- Вы заказывали коктейль, - он смотрел только на Арину, только к ней обращался, не решаясь, очевидно, взглянуть на Веру, - я принес его.
Арина рядом с Верой почувствовала себя гораздо уверенней. Она окинула сникшего молодца скептическим взглядом и спросила с издевкой:
- Вы официант?
- В мои намерения входит лишь одно: быть вам полезным, показаться приятным во всех отношениях человеком, - смиренно ответил парень, и его голос задрожал от едва сдерживаемого волнения. – Выпейте, прошу вас, я сам приготовил его… собственноручно соединил все необходимые для подобного рода изделий компоненты…
Закончив эту речь и страшно недовольный ее искусственностью, он побрел назад к стойке. Во всем кафе был только один человек, немыслимый бродяга, допившийся до уродства субъект, проспавший теофанию Веры. Когда возвращавшийся к стойке парень проходил мимо столика, за которым он жмурился от солнца, сверкавшего в его воспаленном воображении, бродяга неожиданно уцепился за белый рукав и несчастным голосом проблеял:
- Ангел, налей мне рюмочку… Я на мели…
- Сколько же, придурок, из-за тебя было у нас всех хлопот, - ответил Ангел горько. – Вечно пьяный, грязный… Ты воровал у собственных друзей… Я не знаю, было ли время, когда от тебя не смердело…
Старик встрепенулся:
- Ангел, родной, ведь если что и было такое… то это были поиски… все ищут… Смысл и цель и все в таком роде… Это было становление!
- Становление? А сейчас что с тобой происходит?
- А сейчас я прошу у тебя рюмочку водки, всего лишь одну…
Ангел вздохнул, печально повел плечами, как будто в его душу вселилась великая скорбь, но тут же он сбросил с себя руку бродяги и даже толкнул его так, что вполне прояснилось, сколь сильно эта скорбь отдает злобой. Старик упал со стула, распластался на феерически расцвеченной грязи пола, и Ангел надменно переступил через него, продолжая свой путь к стойке бара. Не исключено, он гордился этим удачным приключением, которую раскрыло его недюжинную силу. Завсегдатаи же заинтересовались происшествием лишь из соображения, что оно может хоть немного развлечь прекрасную гостью их убогого логова, тогда как участь бродяги, пытавшегося подняться с пола, не волновала их ни в малейшей степени.         
Вера, достаточно усладившись созерцанием припортовых нравов, решительно повернулась к собранию спиной. Прежде всего она утолила жажду из бокала, принесенного Ангелом. Ее руки, когда она пила, едва уловимо трепетали, и поскольку это было слишком хорошо, слишком красиво, чтобы она могла так просто бросить подобное занятие, Арине в результате не досталось и глотка. Но как не внушало Арине ни досады, ни зависти то обстоятельство, что лишь благодаря чудесному облику подруги изменилось к лучшему отношение питейных кавалеров к ней самой, так не рассердилась она и из-за злополучного коктейля. Что бы ни сделала Вера, все было хорошо. Устремив на Арину взгляд сияющих и смеющихся глаз, Вера сказала:
- С переводами покончено. Со вчерашнего дня я не перевела ни строчки и больше никогда не переведу. И ты тоже. А с голоду не умрешь, малышка, дядя с братом не допустят, верно? И вообще, положись на меня. Я говорю тебе, наша жизнь круто меняется. Ты спросишь, каким образом… ты спрашиваешь? Ну, шевельни же хоть губками-то, что ты, ей-богу, такая скованная, такая зажатая? Кого ты боишься? Чего? Говорю тебе, отныне все будет иначе. Мне приснился сон минувшей ночью. Вещий сон! Я шла по едва освещенному длинному коридору, кругом – разруха… От стен веяло сыростью и холодом могилы, я чувствовала это как наяву. Иногда меня охватывал такой ужас, что даже сквозь сон в сознание проникала мысль: лучше проснуться, смахнуть наваждение… Но это было не наваждение, даже не какая-нибудь там гипотеза, а чистая правда и указание, что я должна отыскать этот коридор и пройти по нему. Я увидела в углу большой комнаты кучу камней… впрочем, не уверена, что то была комната, так, помещение с какими-то неопределенными размерами… Я тебе после это доскажу. Я разбросала камни. Тяжелая работа… Мы наймем работников, которые сделают ее за нас, а после всех их ликвидируем, чтобы они не узнали нашу тайну. Только ты и я! А теперь выйдем-ка отсюда, здесь слишком много лишних ушей!
Вера зашагала к выходу, и Арина поспешила за ней. Девушек провожали завистливыми взглядами, потому что они были хороши собой, чисты помыслами и в их жизни возникла замечательная цель.
Снова дождь. Словно прибой ударил вдруг Арине в лицо, в первое мгновение она даже пятилась и хотела юркнуть назад в кафе. Вера засмеялась.    
- Испугалась дождика? – воскликнула она, сильными руками привлекая подругу к себе. – Вот что, я не хотела, чтобы эти бездельники узнали две вещи. Во-первых, где находятся развалины, по которым я бродила в своем сне, во-вторых, что я увидела, когда раскидала камни. Развалины – тут, неподалеку. А под теми камнями был люк, я откинула крышку и увидела прогнившие деревянные ступени, уводящие глубоко вниз. Я, естественно, спустилась, и мне сверху светил рабочий, которого я успела нанять и приучить к настоящей работе. Он умер, как только скрылся из виду. Я очутилась в узком и тесном подвале, куда непонятным образом просачивался кое-какой свет, и заметила в углу большой кованый сундук. Само собой, я с криком радости устремилась к нему. Но этот крик меня разбудил… Какая досада! Я даже не успела прикоснуться к этому захоронению потрясающих сокровищ! Да, потрясение… Я продолжала кричать уже наяву – от счастья, от изумления, от незадачи чересчур поспешного пробуждения.
К концу рассказа Вера возвела очи горе, не совладав с охватившим ее восторгом, но, поскольку молча стоявшая рядом Арина затихла и притаилась все равно что мышь у подножия горы, какое-то сомнение в слушательнице закралось в ее сердце, и, опустив глаза, она вперила в ту удивленный взгляд. Арина и теперь не проронила ни звука.
- Я живу, как тебе известно, одна, но стены в моей квартире тоненькие, и сосед уже стучал  одну из них, досадуя, что я подняла в его семействе панику своими воплями. Плевать мне на него и на его семейство! А что же ты молчишь, Арина? Тебе нечего сказать?
Арина в отчаянии переступила с ноги на ногу. От ответа теперь было не уклониться.
- И ты поверила во все это? – пролепетала она.
Подруга ее презрительно хмыкнула. Если она верит в свое личное бессмертие, отчего же не верить ей и в свои сны? Так что вопрос у Арины получился праздный и неуместный. Тогда она решилась на другой:
- А почему ты рассказала этот сон именно мне?
- А кому мне рассказывать? Кому еще я могу довериться?
- О-о… Значит… значит, ты меня любишь?
- Конечно. Я люблю тебя. – Вера серьезным кивком подтвердила верность и значительность своих слов.
Счастливый вздох, вздох облегчения и вместе с тем тяжело нарастающего сладострастия вырвался из груди Арины.
- И лопатки, лопатки… - задыхалась она.
- И лопатки, если на то пошло, люблю.
- Ты потому и велела мне взять их, что мы вместе будем искать сундук? – Но тут же, спохватившись, что слишком выдает подруге, насколько теряется в ее присутствии, Арина добавила с каким-то случайным смехом: - Теперь я все поняла. Все, все!..
Но Вере показалось мало этих заверений. Она нахмурилась и взглянула на Арину испытующе.
- Но ты веришь? Веришь, что это серьезно?
- Верю, - ответила девушка твердо.
- Веришь в сундук? В то, что он существует?
- Верю в тебя, в твои пророчества…
- Я не пророчествую, - осудила пыл подруги рассказчица.
- Но…
Арина не договорила, ибо Вера подняла руку, призывая ее к молчанию.
- Я видела сон, - сказала Вера. – Разве этого недостаточно? Если принять во внимание, что это был не простой сон.
- Этого вполне достаточно, - согласилась Арина.
Ей было бы достаточно и меньшего. Если бы Вера увидела во сне ее смерть, какую-нибудь гибель от чужой руки или самоубийство, она, может быть, без особых колебаний восприняла бы это как руководство к действию. Нет ничего слаще смерти у ног любимой. А уж искать вместе с ней сундук… почему бы и нет?
- А теперь идем! – решительно бросила Вера.
Как клокотавшая в ней жизнь не в состоянии была допустить, что со временем должна будет обернуться смертью, так некое «я», глубоко сидящее в ее сознании, безоговорочно идентифицировало пришедшую из сна идею как истину высшего порядка, не подлежащую обсуждению и не подвластную никаким сомнениям. Взгляды Веры на окружающий мир полнились средневековьем: камни живут, обладая душой, с животного можно взыскать по суду, через упавшего на пол бродягу надо переступить, как это сделал высокомерный Ангел, а могла бы сделать и она.
Церковь, втершаяся между домами на зловещей улочке, наверное, и в лучшие свои времена производила впечатление странного и мрачного сооружения, эдакое нагромождение кирпичей, каким-то образом вдруг обретшее форму чего-то правильного в архитектурном смысле и все же нетерпимого, словно бы ненавидящего себя, рвущегося за собственные пределы, чтобы перестроиться и получить иной облик. И сейчас еще можно было угадать ее изначальный вид. Но с зияющими провалами вместо окон и дверей, с пучками травы на выступах, с остатками купола, похожими на сломанный зуб, почерневшая и в том, что от нее еще сохранилось, казавшаяся непоколебимой, она была, несомненно, порождением жутковатого сна, как и та цель, с которой девушки приблизились к ней.
- Это здесь, - процедила Вера сквозь зубы. Можно было подумать, что она, намереваясь искать заветный сундук в этой церкви или в коридорах, которые еще предстояло отыскать где-то на освящаемой ею территории, уже ненавидела место будущих поисков и раскопок.
Арина с опаской посмотрела на суровые руины. По таким местам не бродят в нарядном платьице и легких туфельках. Вере следовало предупредить о роде их занятий. Впрочем, и по заявке на лопатки можно было догадаться, что работа будет не чистой. К тому же сама Вера не удосужилась одеться соответствующим образом.
Поднявшись по узким каменным ступеням, выщербленным и покосившимся, кладоискательницы вошли в церковь. Внутри было уютнее, чем на улице, видимо, из-за того, что здесь не так донимала водяная пыль, затопившая мир. Ковчег, застывший на водах потопа, может быть, лежащий на дне вместе с былой человеческой вселенной в приятном соседстве с затонувшей при весьма таинственных обстоятельствах Атлантидой. Вместо исчезнувших плит пола тянулись волнистые земляные бугры с островками куцей, какой-то карликовой травы и дерьма, оставленного более или менее случайно завернувшими сюда путешественниками. Вера крикнула, чтобы послушать эхо, но голос ее отразился под высокими сводами глухо и слабо, как если бы жертва вскрикнула в душивших ее могучих руках. Вера сделала знак Арине следовать дальше и ловко запрыгала по остаткам каменной кладки, прыгала же она из чистого удовольствия, а не потому, будто боялась ступать на загаженную землю.
Обойти церковь снаружи было невозможно, там путь преграждали с жалкой теснотой скучившиеся дома, и чтобы попасть во внутренние пространства сна, претворяющегося в действительность, нужно было пройти от главного входа до странного пролома в стене, некогда прятавшейся за иконостасом. Неожиданно средних размеров черная птица закружила над головой кощунствующей Веры, лопоча, как рассерженный священник, еще слишком молодой, чтобы научиться сдерживать свои эмоции. Но Вера лишь отмахнулась от назойливого создания, не осознав себя совершающей святотатство, нечистым животным, сосудом греха. Арина тоже не почувствовала за собой никакой вины.
Пролом очень походил на пробитую артиллерийским снарядом дыру, и нижний его край пролегал в метре над землей. Вера первой, как бы показывая подруге пример, стала перебираться через него, и каждое ее движение – потому, что оно теперь составляло нечто странное, порывистое, неизвестно к чему устремленное, - казалось Арине волшебством, приподнимавшим завесу над подлинными тайнами женского естества. И эти тайны ее, бормотавшую что-то себе под нос о темной их сокровенности, манили с удивительной силой, словно до сих пор и не слыхала она ничего о них.
Перед ними раскрылось огромное и в своей заброшенности словно открытое пространство, прочерченное множеством железнодорожных линий, иные из которых причудливо изгибались, а все в конечном счете исчезали между величественными зданиями. Арина никогда еще не сталкивалась с такой фабричной архитектурой, которая издали смотрелась мощной до навязчивости зарисовкой древнего хорошо укрепленного города. И у нее захватило дыхание. Вера, ощутив ее восторг и пожелав разделить его, с чувством прошептала:
- Это здесь. Если бы я не узнала во сне это место, я бы ни за что не поверила, что мне дано указание.
Но уже свой восторг овладел ею, когда она всмотрелась в диковинные башни, изломанные крыши и пустые бойницы далеких заводских корпусов. Этот восторг был сродни умоисступлению пророка, шамана, мученика за веру.
- Скажи, - потребовала она, - ты действительно веришь?
Арина если не почувствовала, то во всяком случае поняла, что сейчас должна дать самый убедительный ответ. Глаза Веры сверкали, как взрывающиеся в ночном небе ракеты, ее руки, охваченные тонкими светло-серыми рукавами платья, готовы были экстатически взметнуться. Арина с истовостью в голосе воскликнула:
- Я верю! Как не верить? Я не знала, где искать кафе, о котором ты говорила по телефону, а вышла прямиком к нему. Все случилось словно само собой… Нет, я, может быть, шла как под гипнозом. Не знаю… Разве такое можно знать? Как после этого не верить?
Руки Веры так и не взметнулись, она сцепила их на груди, но волнение ее улеглось далеко не сразу.
- Если это испытание, я горжусь тем, что оно выпало на нашу долю! – восклицала она. – Ты гордишься? Я вовлекла тебя! Наверное, я не спросила твоего согласия? Ты гордишься, я знаю! Ты веришь! Мы должны достойно пройти этот путь! Ты не знаешь, что нас ждет в его конце? Я не увидела этого даже во сне! Что такое, душечка? Ты хочешь сообщить мне что-то о своем страхе? А, ты испугалась дождика. Тебя смутило, что ты рискуешь испортить свое прелестное платьице! Но это все пустое! Я не боюсь грязи, я, например, даже люблю ее!
И она продемонстрировала эту любовь, зашагав к корпусам через маленькие топи, безуспешно пытающиеся затвердеть, песок и лужи. Комья грязи и мелкие камешки вылетали из-под ног, как из-под колес машины, и Арина заслонялась от них руками и пригибала голову. Вера говорила, не оборачиваясь к отставшей спутнице:
- Гофман погиб от пьянства, По сгубил себя на том же пути, Бодлер травился опиумом, Ницше закончил свои дни в сумасшедшем доме, Толстой впал в маразм и убежал из дому, Лотреамон почил в юном возрасте и при невыясненных обстоятельствах, Сухово-Кобылин убил свою жену, а Гоголя похоронили живым… сколько свинства, а? И после этого мужчины еще смеют что-то вякать о своем превосходстве! Но теперь настал наш день! Пробил час девушек! Час женщин! Посмотри, какие стройные и красивые ноги у нас и какие кривые и волосатые у них! Они не смотрят за собой, и от них воняет! А нас поддерживает вся парфюмерия и косметика, за нас промышленность! Нам ли не справиться с какими-то человекоподобными обезьянами? Мы на верном пути, милая!
Арина все глубже уверялась, что попала в новый для нее мир, где многое, куда как многое устроено, несмотря на внешне узнаваемые черты, совсем на других основаниях. Какие-то вещи переворачивались – например, представление о роли мужчин и роли женщин, - вот только становились ли они от такого трюка с головы на ноги или как раз наоборот, было непонятно, и к этой непонятности тоже нужно было привыкать. Жила Вера в этом необыкновенном мире раньше или он для нее то же откровение, что для нее?
Первый корпус, куда они вошли, - четыре стены, обнимавшие пустоту; потолок давно рухнул, пол был усеян его обломками. Здесь ничто не подходило под описания, подсказанные Вере сном. Они перешли в следующий, где, видимо, располагался некогда большой цех. Гудели некогда станки, жались к чудовищного вида механизмам измученные, одуревшие от грохота и однообразной работы люди. Царство несправедливости, эксплуатации, ужасного детского труда, борьбы за выживание, волчьих нравов, сменившееся затем кровавым прогрессом диктатуры труда и сознательности, после чего все пришло теперь – так и хочется Арине сказать: в один прекрасный день – к необходимости подчинить одурманивающую себя крепкими напитками и наркотиками, маразмирующую мужскую волю женской мудрости.
Что производил этот промышленный гигант прошлого, догадаться было трудно. Да и не женского ума это дело. Вере необходим был длинный коридор, приводящий в помещение с кучей камней в углу. И они переходили из корпуса в корпус. В проходах между мрачными строениями попадались проржавевшие остовы автомобилей всех эпох, на рельсах стояли брошенные вагоны, сгнившие или искореженные, в каком-то закоулке они увидели полуразложившийся труп собаки. Арине казалось, что обратный путь будет найти так же нелегко, как лестницу в подвал, где на грани сна и действительности покоился сундук.
Они очутились в сумрачном зале с низким потолком, с единственным окном, через которое только и поступал сюда дневной свет. По диагонали этот зал пересекало нечто вроде канала, заполненного серой, издававшей резкий неприятный запах жижей, и на другую сторону можно было перебраться лишь по узкой кирпичной стеночке, перегородившей канал, как плотина. Но и эта плотина не мешала проникновению жижи. Арина показалось рискованным ступать на этот сомнительный мостик, и она предложила вернуться, здесь ведь, в этом темном зале, все равно не было ничего похожего на длинный коридор.
Но Вера выбежала на середину стеночки, пустилась в пляс, смеясь и смешно размахивая руками. Арина против воли улыбнулась. Ее подруга непременно хотела какой-то последовательности в их путешествии, и хотя Арина не понимала, что можно пусть бы даже только приблизительно назвать последовательностью в этом блуждании, она уняла страх надеждой на спасительное присутствие Веры и тоже пошла на противоположный берег, еще мгновение назад казавшийся ей неприступным. Вера, приплясывая, отступала, освобождая ей путь. Путь этот в действительности не был долгим, а высота, на которую поднялась Арина, была и вовсе незначительной, но на середине мостика, как раз на том месте, где Вера пустилась в пляс, у нее закружилась голова, она покачнулась и вдруг с криком полетела вниз.
Ее ноги утонули в мягкой и ласковой податливости дна, жижа, оказавшаяся не такой густой и тяжелой, как представлялось издали, но, разумеется, невыносимо вонючей, дошла ей до груди. Подняв глаза, она увидела, что Вера, присев на корточки, протягивает ей руку. И Вера улыбалась. Но не эта улыбка, добродушием скрашивающая трагикомический эпизод, ошеломила Арину. Она увидела, что под платьем у Веры нет никакого белья.
- Не переживай, - сказала Вера, когда Арина уже стояла рядом с ней на достигнутом наконец берегу. – Должен же этот ручей, чуть не утопивший тебя, откуда-то вытекать.
- Он грязный, - механически откликнулась Арина, все еще потрясенная тайной подруги, которую она невольно подсмотрела. А может быть, Вера и не делала из этого тайны?
Вера сказала:
- Мы найдем место почище, какой-нибудь водоем. Так, знаешь, бывает, водоем – и все тут. И ты приведешь себя в порядок.
Шлепая по грязи, они достигли окна и через него выбрались наружу. Арина дрожала от холода, а Вера поглядывала на нее заботливо, опасаясь, что на ветру после холодного купания несчастная подхватит простуду. Такое, знаешь, тоже бывает. Их изумленным взорам открылась холмистая местность, и нужен был сновидческий и пророческий гений Веры, чтобы среди этой дикости, среди этой первозданной небывальщины, затерявшейся в двух шагах от цивилизации, отыскать уютное, удобное для потаенного купания двух девушек озерцо.
- Эти холмы, - рассуждала Вера, направляясь к воде, - скорее всего искусственного происхождения, скажем, горы заготовленного когда-то впрок угля, на которые потом легла пыль, обыкновенная пыль. Пыль затвердела – попробуй ножкой, как твердо все вокруг! – и получился дивный ландшафт. Это безобразие как раз по мне.
Арина почти не слушала наукообразные высказывания подруги, ее голова была занята соображением, какой страх и стыд она испытает, когда ей придется снять платье, а под ним обнаружатся дурацкие трусики – то, чего нет у Веры! Она выставила вперед руки, робко защищаясь от необходимости раздеться. Вера, видя ее нерешительность и не задумываясь над ее причинами, легко прошла между этими вытянутыми бесплодно руками и одним энергичным движением стащила с Арины платье.
Вода в круглом озерце, над которым они стояли, выглядела довольно чистой. Вера спустилась вниз, присела на корточки и стала полоскать платье. А спутница ее осталась сидеть на гребне весьма высокого для этих мест берега в мягком и липком месиве, которое после всего пережитого уже воспринимала не столько как грязь, сколько как обыкновенную среду своего обитания; и она смотрела сверху вниз на Веру, гордясь ее трудом, который та делала отнюдь не для себя, делала не корысти ради. Вера, не разгибаясь, повернула лицо, напрягшееся от работы, и сказала:
- Трусы давай тоже. И выкупайся в озере. От тебя воняет.
Арина отрицательно покачала головой.
- Ну, как хочешь… - сказала Вера.
Арина вздрогнула. Что, если Вера обиделась? Работает на нее, а она, Арина, хладнокровно и нахально покачивает головой, отказываясь следовать ее разумным советам.
Внезапно земля под Ариной медленно, как в страшном сне, поползла вниз, увлекая ее за собой. Арина растопырила пальцы, вонзала заостренные ногти в эту рыхлую землю, стараясь удержаться, но все напрасно. Так она съехала на заднице вниз, к ногам Веры, которая уже выпрямилась и потягивалась, отложив в сторону выстиранное платье и закинув руки за голову. Арина не решилась встать и сидела у воды с невозмутимым видом, как будто выбрала это место с самого начала.
Вера надумала окунуться, рассказывая, что лучшего развлечения в праздной жизни, которую они пока (пока не ищут длинный коридор) ведут, чем купание в озере под дождем, и не придумаешь. Она выступила из платья, слабо упавшего в грязь, и прямо перед Ариной возникло белое округлое бедро, источавшее тепло жизни. Даже глазам ее стало больно, и она на мгновение зажмурилась. Вера была совершенно голая.
Глуповато шмыгая носом, Арина украдкой смотрела на Веру, изучала ее, впитывала, мечтая навсегда, на веки вечные запомнить ее всю. Какой мощью веет от фигуры Веры, если смотреть на нее снизу вверх, да еще украдкой, исподтишка! И Арина почувствовала свое положение жалобным, безответственным, никчемным. Сидит в каких-то нелепых грязных трусиках, тогда как ее подруга горделиво возвышается рядом на берегу безымянного озера во всей своей первобытной наготе и прелести, которые так легко ей дались!
Арина до боли закусила нижнюю губу. Не успев остановиться, она все же подняла голову, чтобы разглядеть лицо Веры, и в тот же момент собственная смелость так поразила и обескуражила ее, что она, не помня себя, еще быстрее подняла руку и нежно провела пальцами по колену подруги. Та с улыбкой посмотрела на нее.
- Ну? – только и сказала Вера.
Арине почудилось поощрение в ее улыбке. Так ли? Но она уже потеряла способность к анализу, да и контроль над собой тоже; запрокинув голову и выпучив глаза, в мутной влаге которых покачивалось какое-то ровное и плоское, как икона, выражение собачьей преданности, она приникла губами к тому месту, на котором еще теплилось прикосновение ее пальцев.
Вера села, расставив и вытянув ноги так, что ступни скрылись под водой. Целуя, Арина передвигалась по ее ноге все выше и выше, и бедро перед ее глазами расширялось в холм, на вершину которого она непременно должна была взобраться.
- Так, так… - услышала она над собой срывающийся шепот Веры.               
Вера легла на спину. Значит, еще что-то было не совсем так, и Вера своим шепотом направляла к чему-то большему. Арина, судорожно искривив рот, высунула язык, вошла в подругу, и тогда ей показалось, что от громкого вскрика Веры и от сменивших его стонов земля вокруг них сотряслась и расступилась, открывая черные бездны. Теперь было так, как следует.
У Арины на грудь и живот налип толстый слой грязи, образовалась словно бы шкура животного, привыкшего валяться в лужах или вообще жить в болоте. Так она и вскарабкалась на Веру, чтобы посмотреть, что с ней делается в результате удовлетворения. Вера плакала в два ручья и улыбалась сквозь слезы. Жидкая грязь капала с лица Арины на ее лицо.
- Хорошо как, - сказала она. – Ты правильно поступила, деточка… Я всегда плачу после такого удовольствия, - добавила Вера, размазывая по щекам слезы и грязь.
Арина отстранилась, села чуточку поодаль, заявление подруги несколько охладило ее.
- Выходит, ты испытывала подобное и раньше? – спросила она простодушно. – У тебя есть мужчины?
- Все есть. – Вера рассмеялась. – Испытывала… А ты нет? А знаешь, такого удовольствия, как сегодня, с тобой, я никогда еще не испытывала и никогда не буду испытывать. Я тебя отблагодарю за твою доброту.
- Не надо меня благодарить.
Вера села и внимательно взглянула на подругу, пригорюнившуюся над водой.
- Ты не хочешь, чтобы у меня были мужчины?
- Но это твое дело, оно меня касается, но я не вправе что-то решать за тебя, - тихо ответила Арина. – Я не занимаю в твоей жизни никакого настоящего места. Это я люблю тебя, но для тебя моя любовь ничего не значит.
- Напрасно ты так думаешь. – Погрузившись в озеро у ног Арины, Вера укоризненно покачала оставшейся над поверхностью головой. – Я не умею говорить громких слов. Я скажу только, что твоя красота неотразима.
- Но она ничто в сравнении с твоей красотой.
- В моих глазах ты самая прекрасная девушка на свете. Мужчины – ничто! Ты понимаешь, для чего мы забрели в этот дикий край? Сон? Сундук? А действительность? Что же тогда такое действительность? Да, и сундук тоже… Но ты, ты прежде всего! Я буду сражена наповал, если в том сундуке обнаружу твои кости.
- А как мои кости могут оказаться в сундуке? – с сомнением спросила Арина.
- О, в этом мире нет ничего невозможного, потому что он насквозь символичен. И мы вошли в зону чистой символики, хотя ищем нечто совершенно определенное и реальное. Поэтому ты и доставила мне столько неожиданного удовольствия.
- Но это было взаправду, у меня на губах до сих пор не высохла твоя влага! – вырвалось у отчаявшейся Арины.
- Не спорю, не спорю. – Вера вышла на берег. – Однако пора. Одевайся, милая. Пойдем дальше, и я буду размышлять, как тебя отблагодарить. Вот, между прочим, - сказала она вдруг, нагибаясь и поднимая с земли какой-то жгут; затем она взяла туфли Арины и связала их между собой этим жгутом. – Совсем не обязательно тебе надевать эту грязь на твои милые ножки. Видишь, что я придумала: пусть туфельки болтаются у тебя на шее, а ты пойдешь босиком.
Арина надела платье. Она пошла босиком, жгут лег ей на шею, туфли болтались на груди. Битое стекло и камни резали ноги, но она не решалась сказать об этом Вере и прекратить пытку. Ей даже нравилось страдать по вине подруги, которая думала, что предложила благоразумный способ для сохранения красоты Арининых ног. Но, придумав этот способ для Арины, сама она им не воспользовалась.
Наконец они после того, как Вере удалось вскрыть заколоченную досками дверь, проникли в помещение, где было сухо и пыльно, и ступать по ковру из теплой пыли было истинным наслаждением для босых израненных ног. Арина быстро согрелась. А Вера, пройдя несколько метров, остановилась, задумчиво глядя перед собой, и произнесла:
- Возможно, это здесь.
Арина вздрогнула. Могло статься, что Вера, найдя то, что она искала, с гнусной суетностью сосредоточит все свои заботы на тревожащей ее воображение находке, не оставляя места для чувственности, так хорошо здесь, в мертвой и беспокойной глуши, устраивающей интимный светлый мирок неги, глубокого размышления и образов высокой истины.
Перед ними простирался длинный, пропадавший за поворотом коридор, и, конечно же, подобный коридор, возникая во сне, скорее ведет к смерти, вообще ко всяким тайным, запретным и чудовищным вещам, которые лучше перечеркнуть своевременным пробуждением, а не к сказочно набитым золотом сундукам и обыкновенному обогащению. Но Вера и не гадала о содержимом сундука, она говорила главным образом о том, что нужно принять ее сон за указание и призыв.
Она с любопытством взглянула на Арину, отыскивая какие-либо существенные признаки реакции на вероятное приближение к цели. Наверное, у Арины, обвешанной туфлями, топчущейся в теплой ванне из пыли и взирающей на подругу с молчаливой страдальческой преданностью, был нелепый, даже комический вид. Но было и другое, и Вера, всплескивая руками, воскликнула:
- Да у тебя все ноги в крови, Аринушка!
Аринушка смущенно улыбнулась. Восклицание Веры, исполненное лучезарности сочувственного упрека и снисхождения, оборачивалось манящим и пока недоступным образом любви, и это было большим подарком истомившейся душе Арины, но она отдавала себе отчет в том, что лично ее заслуги, будто бы и побудившие Веру одарить ее, следует оценивать весьма скромно. А Вера, приговаривая: «Бедная моя девочка!», усадила ее на камень, улеглась в пыль и принялась слизывать с ее ног кровь, смешанную с грязью. Арина пыталась отодвинуться и даже вырваться.
- Не надо, не надо, не делай этого… - лепетала она.
Однако Вера, крепко ухватившись руками за ее щиколотки и поднимая удивленный взгляд, разражалась вескими пояснениями:
- Но я хочу отблагодарить тебя. За то, что ты для меня сделала.
Арине казалось, что у нее сейчас отвалится голова, так она вытягивала шею в своем стремлении отдалиться от невозможного, мучающего ее самоуничижения Веры.
- Это я должна благодарить тебя, а не ты меня!
Вера вдруг подняла из пыли голову, повернула ее куда-то в сторону и настороженно прислушалась.
- Погоди, - оборвала она подругу.
Но Арина уже не могла остановиться:
- Ты только терпела меня, когда я прикоснулась к тебе… когда я посмела…И спасибо тебе за это…
- Помолчи!
- Это я испытала истинное удовольствие, это мне…
- Ты ничего не слышала? – перебила Вера, приподнимаясь на локтях.
Арина растерянно огляделась по сторонам.
- Ничего…
- Как будто шаги.
- Может, вода где-то капает… Здесь много воды…
Обе прислушались.
- Тут кто-то есть, - сказала Вера.
Арина увидела необъяснимую странность в том, что теперь, когда за ними, возможно, кто-то следит и они должны почувствовать себя затерянными в бесконечном и опасном лабиринте, она, однако, не испытывает страха, а любимая женщина, на глазах у постороннего, лежит у ее ног. И ей захотелось что-то сделать для Веры, захотелось убедить незнакомца – человека или неведомое существо, возникшее в этих чудовищных переходах, залах и подвалах, что Вера не совершает ничего постыдного и сомнительного, а, напротив, поступает правильно и хорошо. Она поставила ногу на затылок Веры, легонько надавила, заталкивая лицо подруги в пыль, думая таким образом превратить последнюю в приют и убежище любви от посторонних взоров. Но Вера не оценила по достоинству этой уловки нежного и трогательного чувства. Она просто смахнула ногу Арины и, вскочив, жестко бросила:
- Пойдем, не стоит здесь задерживаться.
Залюбовалась Арина и такой Верой: заметно побелевшей в сумраке от напряжения, решительной, готовой к схватке с неизвестным врагом, вторгшимся в ее планы и таинственными действиями пытающимся расстроить их. Это была настоящая воительница. Но и самой Арине уже не время стало пребывать в прострации, ибо опасность касалась и ее, от нее тоже требовала каких-то ответственных начинаний.
Ускоряя шаг, девушки добежали до поворота, остановились, осторожно выглянули. И увидели тень, смутное шевеление какого-то предмета или существа, как если бы кто-то переместился вдруг по воздуху в дальнем конце коридора. Но с Верой Арине нечего было бояться.
- Видела?
Арина солидно кивнула, но надулась она этой важностью скорее для своей спутницы, чтобы та убедилась, что и она, Арина, варежку не разевает, а с полной сознательностью готовится к любым неожиданностям. Стояли же они так близко друг к другу, что локон Веры щекотал ей щеку, и Арина млела от этого прикосновения.
Как бы то ни было, преследователь теперь отрезал им путь к отступлению, шевелясь как раз у того входа, через который они проникли в здание, а куда вел коридор и не заканчивался ли он тупиком, искательницы приключений не знали. Они еще немного пробежали вперед и, разглядев в сгущающейся темноте боковое ответвление, свернули туда. Под ногами у них внезапно, как западня, образовались ступени, а никакого другого пути, судя по всему, не было, и они спустились в подвал.
Там было светлее – оттого, что по стенам кое-где тянулись щели. В этом подвале было душно, по-своему даже хорошо, укромно, но в дальних его оконечностях и углах властвовала полная неизвестность. Девушки присели отдохнуть и перевести дух.
Здесь, именно здесь и именно в эту странную минуту бегства и ненароком прихваченного отдыха Вера раз и навсегда дала верные доказательства, что ее чувства к Арине отнюдь не грешат равнодушием, которое та с душевной болью подозревала. Она молча сняла с шеи подруги туфли, развязала их и собственноручно надела на израненные ноги Арины. И Арина почувствовала себя ребенком, опекаемым нежной и заботливой матерью.
И тут они услышали шаги у себя над головой. Они мерно и неумолимо создавали звук, навевающий девушкам сознание, что они обречены. Конечно, не могли напугать Веру какие-то шаги, и Арина не понимала и не ведала страха, когда сидела плечом к плечу с Верой. Но в то же время нельзя было не признать, что они до этой минуты именно что спасались бегством, не разбирая, что им в действительности угрожает, а теперь на все происходящее легло чувство безысходности, потому что не было ответа на вопрос, как и куда бежать дальше. Шаги сами по себе полнились неразрешимой загадочностью: где в этой засыпанной пылью и всевозможным мелким хламом темноте преследователь нашел место, чтобы так четко вышагивать, да еще аккурат у них над головой, и куда он направлялся, какие пути к спасению отрезал своим жертвам сейчас?
Сидя на земле в подвале, под угрюмыми сводами, они хладнокровно и зло, как крысы, всматривались в тяжелую, только и обещавшую, что раздавить их, материальность старых стен. Выбраться можно было разве что в щели. Щели, широко блестевшие, если смотреть на них с некоторого расстояния, на поверку оказались узкими и непрактичными, ибо их неровные края никак не желали подлаживаться под прихотливые формы отнюдь не субтильных беглянок. Девушки извивались, как под невыносимым давлением, к тому же неуклонно нараставшим.
Вера высвободилась из-под этого грубого насилия первой, и вид у нее при этом был раздраженный. Какой-то мертвый камень!.. Присоединившись к подруге, Арина жалобно попросила:
- Посидим здесь немного, я так устала…
- Только минуту, а потом туда, - Вера указала на затейливую тень соседнего корпуса, которая внезапно легла на ее ладонь, мягко и любовно подставленную под сверкнувший лучик света, - там и отдохнем. И подумаем, что делать дальше.
Они привалились к стене, из-под которой только что выбрались.
- А что делать дальше? – спросила Арина.
- Для первого раза мы побродили здесь достаточно, - ответила Вера, почувствовав и признав правомерной усталость Арины; ее тон сделался добросердечным. – Будем выбираться… пора домой.
- Ты возьмешь меня к себе? – воскликнула Арина тоскливо.
- Мы будем часто встречаться, - ответила Вера просто. – Каждый день… У нас ведь теперь одно дело, общее дело. И я буду приходить к тебе. А ко мне не надо, это скучно.
- Скучно? Почему?
- Не знаю. Только чувствую, что скучно, можно сказать – предвижу… Все должно решиться здесь и в твоем доме. Такое у меня предвиденье. И это уже не сон.
Арина потом не могла вспомнить, как и с чего начался их обратный путь. В высшей степени неожиданно наступило мгновение, когда вместо подвала, тесноты и сумрака перед ними образовалась некая туманная ширь; и словно миг лишь длилось это. Тем не менее Арина успела окинуть тоскливым взором пространство, которое им предстояло пересечь. Развороченные рельсы, брошенные вагоны, неизвестно как очутившийся здесь остов сгоревшего троллейбуса, камни, словно занесенные сюда силой какого-то отдаленного взрыва. А здание, где они надеялись укрыться от преследователя, вырисовывалось за пеленой дождя неприступным замком.          
Может быть, тут этих корпусов раз, два и обчелся, а они, путая их, воображают, будто прошли и осмотрели с добрый десяток. Но Арина была почти уверена, что тот, который теперь маячил перед ними, она видит впервые. И оттого он казался очень значительным.
Они бегом припустили к этой твердыне. Арина, споткнувшись о камень, упала, и ей почудился смех за спиной, там, откуда они уносили ноги. Главное, чтобы преследователь не засек их, и они на ходу пригибались к земле, полагая, что это увеличивает их шансы остаться незамеченными.
Внутри корпуса просились маленькие резкие птицы, подчеркивая его внутреннюю пустую раздольность и не придавая значения ограждавшим ее от внешних пространств стенам. Арина сразу устроилась в уголке, заботясь только об отдыхе для натруженного тела. Вера степенно прошла мимо нее, остановилась у окна и выглянула наружу.
Арина закрыла глаза и погрузилась в размышления. Она не скрывала от себя свою удивительную пришибленность перед Верой. Достаточно той посмотреть на нее, чтобы она приготовилась выполнить любое ее приказание, а если никакого приказа не последует, то ощутить смятение и некую вину. Вера производит на нее впечатление существа высшего порядка. А откуда это впечатление, откуда эта приниженность, и любовь ли тут или что-то другое – разве ей дано знать? Ясно лишь, что если сегодня и начал понемногу развязываться узел, уже давно сковывавший и тяготивший ее, то легче от этого не стало. Случившееся в конце концов могло оказаться и дьявольской насмешкой над ее чувствами, которые с естественной силой жаждали завершенности и вполне отчетливых перспектив.
У нее ведь были и свои желания, личные, не зависящие от воли и взглядов Веры, от ее высказанных и невысказанных приказаний. Например, ей хотелось иметь ребенка, а как им с Верой получить дитя? Можно, конечно, все устроить, и даже так, чтобы дети появились и у нее, и у Веры, а они затем называли бы их только своими детьми и воспитывали в соответствующем духе. Но когда Арина обдумывала этот вариант, ее начинало беспокоить ощущение ненормальности сложившихся между ней и Верой отношений, хотя мучило оно не столько раскаянием и страхом перед вероятным наказанием, сколько сладким и опасным возбуждением.
Это любовь. И ничего не поделаешь, приходится валяться в грязи. Арине грязь всегда внушала отвращение. А Вера, заведя ее в этот лабиринт, сказала, что любит грязь, - может быть, это только шутка, но, так или иначе, пришлось Арине преодолеть отвращение, на славу поползать сегодня, побарахтаться в болоте, в нечистотах бывшей промышленности, человека и природы. Но ради Веры она готова проделать и не такое. А мечту о ребенке придется оставить до лучших времен. Хотя кто скажет, что это такое – лучшие времена?
Вера стояла у окна, и по ее напряженному лицу стекали капли дождя. Раз она смотрит – значит, нужно что-то высмотреть, скажем, пробуждение ото сна, выход из лабиринта, а не только обломки зданий и машин, среди которых они минуту назад неслись как угорелые. Должно быть увидено что-то существенное. Но не получалось из-за тумана и неба, которое спустилось неправдоподобно низко. Небо словно изъявляло готовность принять ее, но Вере нечего было делать в его сурово и мрачно провисшем над самой землей брюхе.
Вера смотрела, как заклинательница стихий, как ведьма, которую простые смертные умолили повлиять на осточертевшую всем непогоду. Развейтесь, тучи! Рассейся, туман!
Черный замысловато лавирующий дымок скользнул перед глазами – словно гладкая шкурка какого-то прозрачного зверька. Он стер чрезмерные густоты тумана, и в образовавшейся чистоте поразительно близко возник стройный и монолитный даже в своей разрухе облик церкви, через которую девушки прошли в лабиринт. Это был, конечно, лишь облик. Мало того, что он потрясал своей грандиозностью и представал словно бы вознесенным на вершину недоступной горы. Его как будто озаряли лучи неведомо откуда взявшегося солнца. Это был облик, почти образ, но не видение, не оптический обман; призрак, но достаточно живой, чтобы не порождать иллюзий насчет своего происхождения. Вера торжествующе вытянула вверх руки, празднуя удачу своего маленького колдовства, она знала, что там же, где теперь действовала неумолимая острота ее зрения, находится и настоящая церковь.
Отпала нужда в спешке, девушки медленно направились к выходу. Преследователь потерялся. Да и был ли он когда-нибудь? Был ли, нет ли, увидеть вознесенную на вершину горы и озаренную лучами солнца церковь он все равно не мог. В такой ситуации и самый ловкий на его месте отстал бы, сбился со следа.
Вот и церковь. Арина ласково прикоснулась к холодной и влажной стене. Для нее-то храмик оставался крошечным несчастным созданием, смиренно переживающим мучительную агонию. Она дала волю слезам.
- Все кончено…
Вера встретила ее слова деланным смехом.
- Ты ошибаешься.
- Как же, ошибаюсь! А то я не вижу, как все на глазах меняется. Ты уходишь все дальше и дальше…
- Я докажу тебе, что ты ошибаешься.
Они проникли в церковь. И тут Вера снова насторожилась. Арину она, грубо схватив за руки, прижала к стене, а сама подняла голову и внимательно смотрела вверх, в зияющую вместо купола дыру. Арине пристальность ее взгляда показалась чудовищной, зловещей, и впервые за все время, что они провели в развалинах, ее охватил страх.
Не опуская головы, Вера сделала шаг, но тотчас отпрянула назад к стене, у которой оставила подругу. Арина за волной ужаса ничего не слышала и не сознавала, кроме того, что стоит перед неведомым, непостижимым, перед гибелью, недоступной ее пониманию, а Вера прекрасно расслышала зазмеившееся сверху вниз шуршание. У их ног глухо шмякнулся довольно увесистый камень.
- Помогите! – заверещала Арина. – На помощь!
Вера зажала ей рот рукой. Она повторила попытку пройти – и снова вынуждена была отступить. Тогда Арина попросила:
- Скажи ему что-нибудь, пусть перестанет…
- А что тут скажешь? Есть люди… - начала объяснять Вера.
- Это человек? – перебила удивленная Арина.
- Конечно! – убежденно ответила Вера. – И просить его нам не о чем. Есть люди, которым ничего не говорят доводы рассудка и сердца. Их исправляет лишь могила.
- Не будем же мы кого-то убивать?
- Но он хочет убить нас.
Теперь и Арина взглянула вверх.
- Если бы он хотел убить нас, он бы уже давно сделал это, - произнесла она задумчиво.
- Выходит, он счел, что лучше всего сделать это здесь.
- И как ты его там, наверху, найдешь?
Девушки стояли, прижавшись к стене, как жители Помпеи, ждущие с ужасом, когда на них обрушатся камни и огненная лава.
- Я не говорю, что это произойдет сейчас, - ответила Вера после некоторой паузы. – Возможно, ему еще нравится играть с нами в прятки, изображать из себя неуловимого. В таком случае он только пугает, а смерти нашей дает отсрочку. Понимаешь, что он такое вообразил? Будто наши судьбы в его руках… Ты согласна подыгрывать ему?
- Я не знаю, Вера…
- А как же я? Я больше ничего не значу для тебя? Только он?
- О, Вера, зачем ты так?..
- Я не собираюсь сидеть здесь и дрожать от страха, как затравленная зверушка. Ты идешь со мной?
- Конечно…
Девушки, тесно прижавшись друг к другу и втянув головы в плечи, быстро, насколько это было возможно, засеменили через незащищенное от снарядов ужасного незнакомца пространство. И ничего не случилось. Они выбежали на улицу. Так сон прерывается на том месте, где человека подстерегает особая и, может быть, настоящая опасность.

                2          
 
Что она не собирается обманывать подругу, как не собирается и обходиться без нее в дальнейшем, Вера доказала уже на следующий день, заглянув к Арине на вечерний огонек. Ее глаза излучали таинственный свет, на губах лежала, застыв, неопределенная усмешка, но было бы глупо заподозрить, что это как-то связано, например, с новыми сведениями о сундуке, каким-то образом добытыми сновидицей. Нет, Арина понимала. Взгляд и улыбка Веры учили ее, как ей вести себя, или просто напоминали о случившемся вчера в «пространстве», как они уже успели окрестить фабричные руины.
Арина опустила глаза, пробегая взглядом по половицам, на которых внушительным слоем лежала пыль. Даже следы Веры  различила она в этой пыли. Перехватив этот оценивающий взгляд, гостья проговорила лукаво и утешительно:
- Чисто, чисто…
Но Арина не приняла утешения.
- Я ужасная неряха, - вздохнула она.
- А я люблю грязь, - напомнила Вера.
Арина с невозмутимым лицом, хотя внутри у нее все бушевало и неистовствовало, опустилась на колени перед диваном, на котором сидела, закинув ногу на ногу, Вера. Половицы протяжно скрипнули под ее пришедшей в движение тяжестью, и этот звук как нельзя лучше соответствовал ее настроению. Ей было грустно оттого, что заключался какой-то труд и какая-то особая неловкость в этих первых прикосновениях к Вере перед погружением в нее, прикосновениях, вызванных уже как будто оговоренной и освоенной необходимостью, а все же навевавших помыслы о чем-то нереальном и невозможном, едва ли не потустороннем. Однако в конечном счете настроена Арина была решительно. Она не только преодолеет навсегда это первое смущение, она еще и завоюет Веру, покорит ее – своей любовью, готовой ко всяким превратностям. Она сделает так, что Вера почувствует ее, Арины, неотрывность, абсолютную привязанность и спаянность с нею.
Андрея Васильевича интересовало, чем занимаются девушки, уединившись в комнате его племянницы. Чтобы удовлетворить свое неуемное любопытство, он, втянув объемистый живот, склонялся к замочной скважине и с надсадным сопением, обливаясь потом, заглядывал в нее. Мужская его плоть, разбухнув от этих наблюдений, занимала место искусственно устраненного живота и служила отличной подставкой для его подбородка; впрочем, в иные мгновения яма разинутого в изумлении рта расширялась до неприличия, а тогда исчезал и подбородок. И происходили удивительные, фактически невероятные и просто непотребные для столь почтенного господина вещи. И Андрей Васильевич не знал, чего прежде всего стыдиться: поведения девушек там, за дверью, собственного поведения или того, на какую грязную и позорную жизнь обречен род человеческий.
Обстановка казалась Андрею Васильевичу нервной, а время – отнюдь не работающим на те удовольствия, которые он извлекал из своего занятия. Он частенько отскакивал от замочной скважины, даже если это бдительное перемещение не обуславливалось какими-либо внешними причинами. Во всяком случае, к этому его подталкивало внутреннее сокровенное смущение, ведь занимался он, как ни верти, делом тайным и сомнительным. В минуты, когда он лишал себя поста у двери племянницы, ему вообще было трудно оставаться в коридоре, и он, поеживаясь и утробно хихикая, вбегал в комнату к племяннику. Почему он устремлялся именно туда, Андрей Васильевич и сам бы не объяснил.
Николай – а это был молодой человек приятной наружности и отменного телосложения – удобно расположился в кресле с томиком Гоголя на коленях. Вбегавший дядя пыхтел, хихикал, издавал всяческие междометия, в общем, наполнял комнату весьма грубыми и назойливыми звуками человеческого присутствия, но Николай с завидным упорством не относил их к себе, поскольку Андрей Васильевич как будто даже и не замечал его. Никоим образом не заподозрив, что дядя гибнет и возрождается в потоках дикой любви, изливающихся на него из комнаты собственной племянницы, Николай пришел к несколько неожиданным выводам на его счет.
Дядя еще в ранней юности, если не в младенчестве, взялся строить пылкую мечту о поприще математика, профессора, великого академика, а стал лишь скромным бухгалтером. Отчего бы ему теперь пыхтеть, хихикать и бегать из угла в угол? Не иначе как воскресли задатки и зачатки умственной деятельности, взлелеялась мечта, и в дядином мозгу закопошились монументальные математические комбинации. Племянник положил: когда они достигнут степени открытия, а это легко можно будет прочитать по сиянию на простодушной дядиной физиономии, он отложит книгу, встанет и самым серьезным образом поздравит старика. А если, обогатив мир открытием, дядя при этом потеряет разум, он, Николай, собственным могуществом и влиянием присвоит ему звание академика, и бедняге будет чем согреть свою старость.
В комнате, стремительно ускользающей в поздние сумерки, Арина спросила:
- Это сон?
- Не знаю, - ответила Вера. – Не уверена. Тот сундук…
- Я о том, что мы делаем, а не о сундуке.
- А я о нем, - сурово выправила на свое Вера, одновременно лаская подружку, играя ее свежими, слегка влажными от разнообразных течений любви кудряшками. – Наверно, то было видение. Я видела, что происходило за много кварталов от дома, от кровати, на которой я лежала.
Арина почесывала голову и размышляла о том, как ей крепко-накрепко, неотторжимо привязаться к Вере.
Озадаченный и озабоченный, Андрей Васильевич в очередной раз отлепился от замочной скважины. Николай услышал его приближающееся хихиканье, но услышал и звонок, каким звонил в дверь их квартиры только жених Арины.
Дамы еще отдыхали, и Андрей Васильевич решил, что сообщать об этом жениху совсем не обязательно, а Николай поддержал его, сам не ведая почему. Очевидно, потому, что Вершиделов пришел явно не с тем, чтобы объявить наконец день свадьбы, и это легко угадывалось. Черты его лица заострились пуще прежнего, он был напряжен и до некоторой степени суетен, взглядывал на хозяев с беспокойством и испытующе.
Дядя, племянник и жених расселись вокруг стола в гостиной. Вершиделова связывали с Ариной давняя дружба и известная страсть, которой поднималась порой до пламенности, заставлявшей думать, что дело не сводится тут единственно к физиологической потребности. Стало быть, можно было предполагать, что молодой человек днюет и ночует у своей избранницы и прилагает все силы, чтобы поскорее заключить с ней брачный союз. Ничуть не бывало, он уходил, пообещав наведаться через денек-другой и уж точно решить матримониальный вопрос, а возвращался в лучшем случае через две недели, и не только не приносил никакого решения упомянутого вопроса, но и не удосуживался объяснить причины своего долгого отсутствия. Николай, любивший сестру, предпочитал думать, что ее не слишком мучает перманентная разлученность с женихом, относился к Вершиделову с полным равнодушием и не удостаивал подозрением, что в продолжительные периоды отсутствия тот где-то на стороне занимается некими темными делишками. А Андрей Васильевич после открытий у замочной скважины и вовсе знал подлинную цену продекларированной племянницей готовности идти под венец и потому теперь разочарованно смотрел на жениха, молодости которого, впрочем, продолжал завидовать.
Рука Вершиделова, как механическая железная штука, с грохотом опустилась на стол – это он брал чашку чая, наполненную для него гостеприимными хозяевами. В его глазах, смотревших поверх голов дяди и племянника, коснела какая-то тупая и неизбывная загадка его существования, о которой он в своем небрежении логикой и истинной чувственностью и не подозревал, что ее нужно просто выложить родным, близким, друзьям и тем самым сбросить с сердца бесполезный груз. Что-то его терзало, заставляло нервно дергаться, и он то барабанил пальцами по столу, то глуповато ухмылялся в пространство. В его внешности не было ничего примечательного, кроме чрезвычайно высокого роста и почти фантастической худобы.
Племянника и жениха выделяло из человеческой массы то, что Андрей Васильевич, привыкший работать не разгибая спины, не мог назвать иначе как ленью, и они часто казались ему натуральными близнецами, хотя разум подсказывал, что у этих двоих не так уж много общего. Сейчас от воцарившейся за столом скуки он уставился в промежуток между ними, полагая, что так ему будет легче отличать их друг от друга и постигать особые приметы каждого. Николай же, решившись на более радикальные меры, грубо прервал затянувшуюся паузу:
- Ну, хватит играть в молчанку!
- Да, пожалуй, - тотчас согласился Вершиделов. – Мне есть что рассказать вам, друзья мои. Это случай из жизни. Я пил долго, чтобы не соврать – дней десять-пятнадцать. Для других это, может быть, и вовсе не срок, но у каждого своя мера, свои представления о пределах разумного и возможного. И в одно прекрасное утро я, поднимаясь с пола, где до того спал, свернувшись калачиком, сказал себе: полно, полно, Ферапонт!
С этой минуты моей главной, но не единственной заботой стало не допустить белой горячки. Я бродил по квартире из угла в угол и, чтобы резкий срыв в трезвость не привел к нежелательным последствиям, осушал потихоньку бутылочку сухого вина, закусывая сухариками. А вдруг ты не избежишь белой горячки, Дормидонт? – спрашивал я себя. Вдруг она тебе на роду написана? Вдруг она предначертана тебе в самой книге жизни и судеб? Ну и ну! Я страдал, меня мучил стыд. До чего же я дожил!
Но я уже говорил, что моя отчаянная борьба с надвигающейся белой горячкой была все же не главной моей заботой, поскольку я не верил, что проклятое безумие, этот бич пьющих людей, в самом деле до меня доберется. Другой, более значительной и насущной целью я поставил себе вообще полный отказ от спиртного. Ни капли! Хватит, Аполлодор! Сколько величайших умов погибло из-за пьянства, и ты туда же, несчастный Вершиделов? Пора браться за голову. Ты так не считаешь, старик?
- Я? – рассеянно отозвался Андрей Васильевич. – Тебе виднее, парень. Ты молодой.
- Если тебе недостаточно моего примера, давай воочию убедимся, что нам не хватит пальцев, чтобы перечислить всех тех гениев и титанов, которых сгубило пристрастие к зеленому змию. Как ты думаешь, от чего загибаются иностранцы? С чего бы им умирать, если они, подлецы, живут на всем готовом? Только водка их и губит.
Андрей Васильевич сухо заметил:
- Мне вполне достаточно твоего примера.
- Хорошо. Продолжим. День подошел к концу, и я уверовал, что имею в своем лице безупречного трезвенника. Пара стаканов сухого не в счет. Пришлось поискать другие цели и занятия для себя, поскольку задача стать трезвенником отпадает, как только ты им становишься. И тут неизбежно в голову стучится вопрос: для чего жить? в чем смысл жизни?
Откуда я пришел? Из запоя. А куда иду – непонятно. Я лег в постель, решив, что утро вечера мудренее. В комнате моей установилась тишина, ниоткуда не просачивался лишний свет, стало быть, имелись все условия для того, чтобы пришел добрый, освежающий, целительный сон. Не тут-то было! Сна – ни в одном глазу! Я вздыхал и ворочался с боку на бок, и вот здесь-то и начинается история.
Внезапно что-то заставило меня повернуться, приподнять голову, всмотреться – и я увидел, что в темноте ко мне со стороны кухни приближается высокая фигура в чем-то белом. Приближается бесшумно и медленно, словно плывет по воздуху; по всему заметно, что этот визитер молод, но лицо его разглядеть невозможно… Ба! да это же Николай! Я воскликнул, садясь на кровати:
- Николай, ты? Как ты вошел?
Он не отвечает, остановился и чего-то ждет. Сказать по правде, у меня от ужаса просто волосы встали дыбом. И главное, ни малейшего настоящего сомнения в реальности этой фигуры, только маленький недоуменный вопрос: как же он так вошел, что я ничего не слышал? И как я сообразил все-таки, что это Николай?
Я, как известно, не трус. Но ситуация не тривиальная, в таких условиях одной безумной отвагой не возьмешь, да и не стану утверждать, что можно не испугаться при столь загадочных явлениях. Все вместе – и страх, и решимость – подняли меня с кровати, я сделал шаг вперед, уже отчасти догадываясь, что предо мной все же не настоящий Николай, а лишь призрак. Он остановился, затем отступил. Я, все еще в ужасе, выбросил вперед руки и крикнул: фу! фу! Он вдруг как-то запрокинулся немного назад, словно от сильного порыва ветра, и растворился в воздухе.
Все ясно! Горячка! Не уберегся, Досифей! Скорее сухонького! Я бросился на кухню и выпил стакан. Было совершенно очевидно, что ничего действительного в подобных видениях нет, а есть одни лишь капризы и фокусы больного ума. Было абсолютно ясно, что если я лягу и постараюсь уснуть, не ожидая новых явлений, то ничего страшного не произойдет. Я ведь отдаю себе отчет в происходящем, вижу и понимаю истинную реальность и начисто отрицаю нереальность, которую попытался мне навязать какой-то там вымышленный химерический Николай.
И все же я не мог поручиться, что не струшу, случись повторный непрошенный визит. Каким-то образом закралась в мою голову мысль, что и в действительности существует мир, где куются эти призраки, и теперь я соприкоснулся с этим миром, и я, возможно, не хочу связываться с ним, а вот он как раз весьма расположен наладить со мной связь. Я лег. Немного полежал с закрытыми глазами, но только открыл их – из кухни выплыл массивный субъект с портфелем в руках и медленно направился ко мне. На ходу он повернул голову назад, посмотрел в кухню, и я узнал его. Андрей Васильевич! Та-ак… Я как бы уже по обыкновению вскочил, чтобы прогнать негодяя, и он остановился, но не отступил сразу, как тот, первый. И вдруг я почувствовал его страшное недовольство. Мучительное, жуткое недовольство монстра, на пути которого возникла мошка и мешает ему. Мурашки у меня – по всему телу. Я весь задрожал. И сознаю: еще шаг – и он что-то сделает со мной. И все-таки он ушел назад в кухню. Я, смелый человек, заставил себя сделать шаг, и он отступил, жутко недовольный, конечно. Я бросился включить в кухне свет, понимая, что это скорее добьет его, и он – поверите, поверите ли? – стал улепетывать. Он увернулся от движения света буквально в последнюю секунду!
И вот потому, что я это увидел, я долго не мог прийти в себя, долго не мог поверить, что он – всего лишь порождение моего бреда. Ведь он с такой панической живостью убегал! Это так впечатляло. Не может быть, чтобы подобное совсем уже не имело никаких оснований в реальности. Конечно, являлись мне отнюдь не настоящие Андрей Васильевич и Николай, но, выходит, существуют создания, умеющие принимать их облик. Я стоял посреди комнаты, дивясь таким чудесам.
- Погаси свет, скотина! – загремел из кухни голос.
Я бросился туда и, срываясь на какие-то спазмы и рыдания, крикнул:
- Убирайся! Убирайся в ад, откуда ты и пришел! Там твое место!
Видите, они боятся света. Сделав это открытие, я посмеялся, включил свет по всей квартире и улегся на кровать. И подумал: а как бы оно не вышло так, что вся эта чертовщина преобразуется в действительность, воплотится…
- То есть? – перебил удивленный Андрей Васильевич. – Ты хочешь сказать, что эти призраки могут воплотиться в меня и в Николая?
- Дыма без огня не бывает, вот что я хочу сказать. Все это происшествие на редкость многозначительно. Это некий заколдованный круг, из которого нам необходимо поскорее вырваться.
- Но это твое происшествие, - возразил Андрей Васильевич недовольно, - твои галлюцинации.
- Они свидетельствуют об определенном вашем отношении ко мне, - сказал Вершиделов убежденно. – О том отношении, которое не лежит на поверхности и роль играет только тайную. Я могу, конечно, заблуждаться, ошибочно приписывать вам эти нелицеприятные чувства в отношении моей скромной персоны. Но я уверен, что мне не избавиться от этого, пока вы сами не избавитесь от ваших вредных воззрений на меня.
Андрей Васильевич вскочил:
- Но как мы можем избавиться от того, что является всего лишь твоими заблуждениями?
- Это ваше дело. А мое – продолжить рассказ. Из предыдущего уже очевидно, - Вершиделов нервно повел плечами, как бы отмечая важность некой вехи в переходе от одной части рассказа к другой, - что я лежал, не выключая света. Так прошла добрая половина ночи. Я даже читал. Да, знания лезли мне в голову. И, читая книжку Гоголя, я задумывался, чем бы таким подзаняться мне самому. Уж не сочинительством ли? А они – вы, естественно, понимаете, о ком я, - они не могли пробиться, свет стал непреодолимой преградой на их пути. Из этого можно сделать вывод, что они – порождение тьмы и зла. Но не будем торопиться с выводами.   
Они изыскали другой способ проникновения в мое сознание. В комнате работали настенные часы, до этого я их не слышал, а тут услышал: они пустились работать все громче и громче. Я думал, что достаточно отвлечься, перестать вслушиваться в тиканье, - и можно будет спокойно продолжать чтение. Но это оказалось не так, наоборот, пришлось отложить книжку, потому что часы внезапно превратились в средство связи со мной. Я услышал, как они подают голос. Может быть, голосу приходилось пробиваться сквозь тиканье, подражая ему, не знаю, как это точнее определить. Постепенно эти тиканье и голос, металлический, каркающий, с каким-то чудовищным акцентом, стали вполне связным рассказом, только велся он таким образом, чтобы не нарушать ритма. Ну, примерно так:
- Это было, было, так, было, было это, было, было, было, давно, это было, было, так было это…
- Мы поняли, - раздраженно прервал имитирование Андрей Васильевич.
- Короче говоря, суть рассказа в следующем. Некогда, очень давно, тридцать или гораздо больше тысяч лет назад, все люди были призраками. Их было немного, и они жили в стране под названием Одержимия. Но умели они многое, летали по воздуху, читали мысли друг друга, мгновенно переносились из одного пространства в другое и так далее. Они были очень мудры, вели себя с необыкновенным достоинством, и в их нравах не было ничего грубого. Но затем случилась катастрофа, а какая именно, это от меня утаили. Не то притчеобразная, как изгнание из рая, не то с применением оружия невиданной мощи и неизвестно кем. Но факт тот, что замечательные призраки Одержимии превратились в известных нам людей, грузных, плотских, напичканных пороками, желающих только жрать, пить и совокупляться…
Я подумал, что можно было гнать прочь тех, что приняли облик моих друзей, но этот рассказ слушать интересно и поучительно. И в нем заключена определенная истина, правда о Золотом Веке. Почему бы и нет? Ко мне пробивается голос из незапамятного прошлого, недаром же он такой нечеловеческий, нерусский. Меня посвящают в тайну. Есть над чем поразмыслить.
Но вот рассвело, и мне все ужасно надоело. Я понадеялся, что дневной свет разгонит все эти чары, и отвернулся к стене, мечтая уснуть. Опять же – напрасно. Я сел на кровати и вдруг увидел… а у меня над кроватью, знаете, висит большая фотография Аринушки, где она изображена по пояс, стоит у дерева и улыбается… и я увидел, что эта Аринушка по-настоящему смеется надо мной, прямо-таки заливается смехом. Я, не скрою, закричал в первое мгновение от ужаса. Я боялся смотреть на фотографию, и все же то и дело смотрел, и каждый раз Аринушка совершенно по-настоящему смеялась и даже несколько раз качнула головой, как бы говоря: видишь, брат, какие пироги!
Это было уже слишком, я рассвирепел и с криком показал фотографии кукиш. А она… она, Аринушка, не переставая смеяться, плюнула в ответ… не то чтобы далеко и целенаправленно, а как будто, скорее, сплюнула себе под ноги… но я отчетливо видел этот плевок!
Хотя я тут же стал посмеиваться над тем забавным обстоятельством, что показал кукиш портрету, а он плюнул в ответ… в моем смехе были и рыдания, да… я все-таки сообразил, что мне лучше куда-нибудь смотаться с квартиры, - подальше от греха, поближе к людям, которые в случае чего окажут мне помощь. А то неизвестно, какие еще фокусы меня ждут.
Я оделся, вышел на улицу и там почти сразу услышал громкое, торжествующее пение. Исполнялась, правда, только одна строка песни:
               
                Родина моя – Одержимия…               

Я подумал, что это, наверное, рота солдат марширует за углом и орет во все горло. Действительно, мимо меня пронесся грузовик, и в нем, возможно, сидели солдаты, он был крытый, я не рассмотрел. Но тут из всех окон и всех проносившихся машин поочередно стали меня оглушать этой песней, и все только одной строкой. И они, понимаете, распевали это все громче и настойчивее, как будто хотели меня окончательно сразить. Я обогнал старую бабу, она молчала, но стоило мне уйти вперед, она вдруг завопила, как оглашенная:
- Ну и дела, все поют, и только один сукин сын не поет!
И тоже давай – во все горло, с пафосом, мне назло; разумеется, все ту же песню. Но я-то так и не запел. Ускорил шаг, и вот я у вас.
Глаза Андрея Васильевича полезли на лоб.
- Как?! Ты хочешь сказать, что все это происходило с тобой минувшей ночью? И сейчас происходит?
- Именно.
- Но как, как ты мог? Прийти сюда! В таком состоянии!
- А что мне оставалось делать? Я сейчас как никогда нуждаюсь в человеческом обществе, может, и в помощи, мне, может, нужно будет даже, чтобы кто-нибудь поднес стакан воды и все такое…
Вершиделов ухмыльнулся.
- Однако я понял так, - подал голос Николай, - что ты вышел из дома еще утром, а сейчас вечер.
- Ну, я еще прокатился в пригородном поезде. Не знаю, что это мне взбрело на ум, но я прокатился.
- И сошло благополучно?
- По радио там объявляли не станции, а что надо судить и убить человека, укравшего волчьи колбаски. Это я, мол, украл волчьи колбаски. Вот вам уже бытовщина! Что говорили часы – и что этот идиот машинист! И люди слушали, их, впрочем, было мало в вагоне, и за всех решил ответить парень бандитского вида, но оказавшийся честным малым. Он сказал, что сам не видел, чтобы кто-то крал эти дурацкие колбаски, и потому никого без четких доказательств вины убивать не собирается. У людей еще все-таки сохранилась совесть! И это только укрепило меня в желании идти к вам.
- А сейчас ты как? – спросил Николай.
- Ничего… Мне бы только поспать чуток. В общем, нуждаюсь в приюте, в человеческом тепле и участии, уповаю на ваше гостеприимство… И побольше совести, ребята, вы должны осознать, что к краже волчьих колбасок я не причастен. – Заметив входящих девушек, Вершиделов нагнул лицо к столу и, дико вращая глазами, шепнул: - Аринушке пока ни слова…
Так встретились два одержимых идеями человека. Вершиделов и Вера, они переглянулись, и незримые для прочих токи пробежали между ними. Но для Веры, догадавшейся, что Вершиделов еще больше, пожалуй, не в себе, чем она, Вершиделов как личность и тем более как мужчина ничего не значил. Для Вершиделова же Вера сразу стала значить очень многое, но что кроется за этим значением, он, обуреваемый идеями и чувствами и ловчащий вырваться из заколдованного круга, понять не мог.
Раньше он только слышал о Вере, но не встречался с ней. И ее красота, конечно, поразила его. Но дело, он чувствовал, было не в красоте, не в этой чарующей женской прелести возникшего перед ним небесного создания. Как и многие до него, он мгновенно подпал под власть обаяния Веры, но еще не знал, как обратить эту власть себе на пользу, применить ее в своем деле. А дело у него было теперь большое. И прежде всего он нуждался в отдыхе.
Вера выпила чашку чая и собралась уходить. Обе девушки сияли, и Андрей Васильевич знал тайну их ликования, а скучающий Николай решил, что они не иначе как нашушукались вволю и оттого довольны, как набившие брюхо курицы. Все вышли в прихожую попрощаться с Верой.
- Распространяются нелепые слухи, что я будто бы имею отношение к тем волчьим колбаскам… - начал Вершиделов словно в бреду.
Но Андрей Васильевич заслонил от него Веру, оттеснил его самого в угол прихожей и… вдруг исчез. Вершиделов был до крайности изумлен этим обстоятельством и не находил сил для продолжения рассказа. Остальные ничего не заметили, но в том-то и дело, что Андрей Васильевич действительно исчез, во всяком случае, из прихожей, - как сквозь землю провалился. Он находился уже внизу, под лестницей, у выхода из парадного, и поджидал Веру.
Когда девушка спустилась, Андрей Васильевич, обмирая от страха и робости, выступил из тени и взял ее за руку. Вера с удивлением посмотрела на него. В полутьме едва освещенного парадного она была похожа на огонек заплывшей свечи.
- Вера, я не знаю, как жить без тебя… - с томлением сказал Андрей Васильевич. – Помоги мне…
- Но чем я могу тебе помочь, мущинка? Ты же знаешь, я мущинок не люблю.
- Перестань!
- Отчего же? – перебила девушка. – Надо сразу объясниться. Ничего не утаивая друг от друга. Не утаи любви своей, мухомор. Чего ты от меня ждешь? Чтобы я тебя приласкала? Но это совсем не просто. Ракурсы, дядя, ракурсы – в каком ракурсе ты видишь эти ласки? Что ты под ними подразумеваешь? Ты хорошо все обдумал, прежде чем обратиться ко мне?
Андрей Васильевич стер пот со лба. Руку Веры он уже отпустил и теперь стоял перед девушкой в позе человека, впервые попавшего в храм и не знающего, как там себя вести.
- Поработаешь на меня? – спросила Вера, повысив вдруг голос.
- Что нужно делать?
- Копать ямы.
- Буду копать.
- Землю жрать по моему велению будешь?
- Послушай, Вера, - сказал Андрей Васильевич, воздушными змеями запуская свои большие руки в небеса парадного, - не прикидывайся, будто ты сразу все отлично себе уяснила. Это невозможно. Ты ничего подобного не ожидала, а я раньше никогда не давал тебе повода подозревать, что люблю тебя… Но я любил. А что ты можешь знать о любви такого человека, как я, к такой женщине, как ты? Я, допустим, не очень молод, но я… я потерял сон, я погрузился в грезы, я не знаю больше покоя, а что это, как не молодость?
- Ты ждешь благодарности – за то, что открыл мне свою душу?
- Я хочу любви, Вера…
- Давай здесь, под лестницей.
Андрей Васильевич, оторопев, пробормотал:
- Но ты только что получила удовольствие с моей племянницей…
- А, подсмотрел?
- Я сейчас говорю только для того, чтобы ты лучше меня поняла, Вера. Я знаю, мои шансы ничтожны… Ты красива, а я стар и некрасив…
- Но ведь я уже капитулировала.
- У меня есть немного денег, я сниму квартиру, мы будем там встречаться…
- Ну что, ты еще торгуешься со мной? А ради чего? Здоровой, чистой любви у нас все равно не получится. Ты старый вонючий кобель, но и я еще та сука! Запрыгни на меня сзади, мой Дафнис. Попробуй! Знаешь, пузатая жаба, если бы мне взбрело на ум опередить тебя и первой объясниться в любви, я бы тебя сама и изнасиловала. А ты еще мнешься!
- Вера, ты… такая непредсказуемая, такая невоздержанная на язык! Но я все это принимаю… молодежные нравы доступны моему разумению. Моя жена… бедняжка, я ее схоронил… она частенько болтала лишнее, особенно когда ей хотелось повторить это… ну, понимаешь… повторить после того, как я уже доставил ей удовольствие! И это непостижимо! В этом кроется великая загадка женщин. Хотеть второго блюда сразу вслед за первым! Потом еще компот! Безумная ненасытность… - Андрей Васильевич говорил как в лихорадке. – Вера, я гигиеничен… Я от тебя не отстану теперь, моя любовь сильна, она крепнет, моя любовь беспредельна… Но я очень гигиеничен! А ты даже не помылась, не приняла ванну после моей племянницы. Когда я сниму квартиру и ты подмоешься…
- Ладно, до следующего, значит, раза.            
- Погоди! Вера, я не знаю, что со мной происходит. – Мужчина в умоляющем жесте сжал руки. – Но я стал очень гигиеничным. Никогда со мной прежде подобного не бывало! А может быть, это робость? Я оробел, как юноша, впервые пришедший на свидание? И стал гигиеничным? Но откуда же в таком случае все эти планы? Снять квартиру… Так поступают только опытные мужчины. Чем же объяснить мою внезапную гигиеничность? У тебя есть догадки на этот счет, Вера? Хочешь, я сам вымою тебя? Любовь моя, небесное создание!
Утомленный собственной глупостью, Андрей Васильевич свалился на ступеньку и закрыл лицо руками, оплакивая любовную неумелость свидания, которое он, казалось бы, так ловко подстроил. Неумелость-то была его, вот только отчего она? И какая, к черту, гигиеничность! Все дело было в пропасти, которая внезапно разверзлась между ним и Верой, и сам Господь Бог едва ли сказал бы, что это за пропасть и как ее преодолеть.
Когда он оторвал руки от лица и огляделся, Веры в парадном уже не было. А тем временем в квартире события развивались по-своему. Николай сказал сестре:
- У твоего жениха белая горячка.
Вершиделов всплеснул руками, горько жалуясь:
- Я же просил ничего не говорить Аринушке! Пока… пока это не станет смешно, неким анекдотом… Но сейчас это очень серьезно.
- Я должен был предупредить ее, - холодно возразил Николай. – Неизвестно, что ты еще выкинешь.
Вернулся Андрей Васильевич, и сообща решили уложить спать страждущего жениха, и негде было поместить его, кроме как в комнате Арины; бедный малый как бы взошел на брачное ложе. Арине не пришлось это по душе, но она промолчала.
Вершиделов, раздевшись, лег, укрылся одеялом, закрыл глаза, и тотчас раздался скрип. Но он не повернулся посмотреть, кто вошел в комнату, соображая, что, пожалуй, и никто, кроме очередного призрака, а здесь, в доме, отнюдь не ставшим еще для него родным, лучше было не связываться с ними, не подавать вида, что они снова тут как тут. Вершиделов решился терпеть. Крепиться и мужаться.
- Какая свинья лежит в нашей квартире! – произнес голос Николая, роскошный в своей холодной, жестокой насмешливости. – Притворяется, будто спит. Ничего, пусть послушает. Пусть узнает, что мы о нем думаем!
Ага, подумал Вершиделов, теперь уже и не прячутся, а ведь сначала не признавали, что я верно угадал их истинное отношение ко мне.
- Он действительно не спит? – зазвенел голосок Арины. – Ах, все равно! Ему уже никогда не стать человеком! А может быть, он станет, как и хотел, призраком?   
- Призраком, да не тем, каким ему хотелось, - строго поправил Николай.
- Ну и пусть! Пусть уснет и не проснется! Сдохнет, мой миленький! А мы воспользуемся его прошлым, мы обратим его прошлое в капитал и будем обстряпывать делишки.
- Нехорошо так говорить, - появился вдруг нежный и серьезный голос Веры. – Он жив, а если умрет, мы сохраним о нем вечную память. Он стал сочинителем и сочинил превосходную повесть о своей жизни. Поклонимся же ему! Я пою о нем такую песню. – И Вера необыкновенно сильным, чувственным и торжественным голосом запела:
 
                Поклонимся, поклонимся ему,   
                из вечности пришедшему парнишке,
                он гений, каких свет не видывал еще,
                поклонимся, поклонимся ему!

Я знал, знал, с умилением подумал Вершиделов, только она, эта новая, незнакомая и милая девушка, только она протянет мне руку помощи.
И словно теплая звезда опустилась из темной космической бездны на его сердце.
Арина давно уже остыла к Вершиделову и только по инерции считала его своим женихом, а теперь он и вовсе стал ей противен. Какие у него преимущества в сравнении с приблизившей ее к себе Верой? Вера – это мудрость, гордое достоинство, нежная любовь, страсть, милосердие. Вершиделов – грубый мужлан, деградирующий пьяница, беспутный малый; глядя на него, лучше понимаешь Веру, которая отзывается о мужчинах самым нелестным образом. Как же могли дядя и брат положить ее рядом с этим субъектом? Так они ее любят и так о ней заботятся? Тело у него отвратительное, горячее, как только что упавший в унитаз кусок говна. И Арина в ярости ударила Вершиделова коленкой под зад. Но Вершиделов, для которого утратились различия между явью и бредом, так и не понял, к какому роду явлений отнести этот пинок.
Ситуация запутывалась, переставая со всей очевидностью и непреложностью свидетельствовать, кто, кого и как любит, но лучше всех понимала, что виной тому явное и тайное хищничество Веры, сама Вера. Растерянный Андрей Васильевич был как зомби: бог весть почему повлекся объясняться в любви и бог весть почему спасовал, струсил, заплакал, как дитя. И на его примере Вера видела, что поступит до крайности неразумно, если не воспользуется удобным моментом и упустит инициативу.
С молниеносностью она объявила о том, что было уже известно Арине, - о «пространстве», о коридоре, кончающемся помещением с камнями в углу, о сундуке, и только разумение, что это сон, было внедрено в сознание слушателей как-то уклончиво и зыбко, как если бы средства языка поднялись уже на другой уровень и речь велась о чем-то большем. Арина так и восприняла эту новую реальность поставленной перед ними задачи. Вера становится мудрее не по дням, а по часам, и то, что вчера казалось сном, сегодня приобретает характер высшей действительности. У Веры так много общего с древней богиней, пробудившейся от многовекового сна и выступившей в странствия по земле, - говорят, подобные вещи время от времени происходят.
Андрей Васильевич понял, что Вера не в шутку сказала накануне о рытье ям, а значит, и путь к ее сердцу по-прежнему открыт перед ним. Он поплевал на ладони, готовясь сделать их мозолистыми. Вершиделов просто перешел из одной сказки в другую, не промотав, однако, доставшегося ему от бурной ночи наследства. Скучающий и трезво смотрящий на вещи Николай не поверил в сундук, но согласился участвовать в его поисках.
Поднялся вопрос, не назначить ли Андрея Васильевича бригадиром копателей, и Вершиделов решил его важным положительным утверждением:
- Старик для этой должности достаточен гораздо.
Андрей Васильевич с ходу предложил захватить большие лопаты вместо саперных. Он засуетился, выслуживаясь перед Верой. Предлагал нанять бульдозер, запастись динамитом, разнести «пространство» к черту. Ограничились большими лопатами и киркой.
Войдя в «пространство», они взяли курс на корпус, где Вера и Арина впервые почувствовали за собой слежку. Вера считала коридор, по которому они убегали от преследователя, наиболее соответствующим «некоторым приметам». И Николай, хладнокровный и злой, как ястреб, высматривающий добычу, ощутил твердую уверенность, что это соответствие непременно подтвердится. Не сон Веры, а сама Вера ведет их. Но куда? И зачем? Что все это значит?
Николаю не хотелось разрушать холодным анализом чары, которые, кстати сказать, вполне могли обернуться и приятными результатами. Красивой девушке пристало напускать чары, а если она и сама поддалась колдовству, сама во власти наваждения, это вдвойне приятно, ибо может статься, что в минуту пробуждения и разочаровывающего столкновения с суровой действительностью она будет особенно прелестна. Но это девушка, красивая женщина, слабыми пальчиками плетущая свои маленькие игры и забавы, - какой с нее спрос? А вот этих соблазнившихся ее россказнями мужиков, этих кинувшихся за овечкой баранов хорошо бы отрезвить заблаговременно.
Соответствие впрямь подтвердилось: пройдя коридор, они вошли в большое, хорошо освещенное падавшим из окон дневным светом помещение, и Вера после минутного колебания сказала:
- Думаю, это здесь.
Хотя сундук еще оставался под землей, всем показалось очень скорым и как бы преждевременным это почти полное достижение конечной цели пути. Вытянутый пальчик Веры довольно неопределенно указывал на пол, усеянный камнями.
- Где именно? – деловито уточнил Андрей Васильевич.
- Там, в углу…
- Но камни разбросаны по всей комнате, а не собраны в углу в кучу, - позволила себе сомнение Арина.
Вера, бросив на нее быстрый взгляд, смысл которого был неуловим, ответила:
- С прошлого раза здесь могло и измениться что-то.
Мужская ветвь группы приступила к работе. Коль могло, по словам Веры, что-то измениться, то следовало внести коррективы в общий план действий, и Вера предложила раскопать пол не только в углу, на который прежде всего указала ее интуиция, но, по мере необходимости, и по всему помещению. В общем, Вера нянчилась с «пространством» как с живым существом, а остальные не умели этого, стало быть, бразды правления некому было выхватить из ее рук. И уже силой личного пристрастия Вера отвела физический труд и от Арины. Не потому, что грубую работу пристало делать мужчинам, а не слабой женщине, какой была Арина, а потому, что она с первых же минут освоения «пространства» ясно вывела для Арины статус своей избранницы и любимицы. Она чувствовала, что может позволить себе это.
Посмотрев, как работают мужчины, девушки надумали сходить в «Девятый вал», выпить там по чашечке кофе и купить бригаде что-нибудь на обед.
- А как же тот человек, который в прошлый раз… - завела Арина разговор, когда они с Верой пересекли «пространство».
- Ты боишься? – перебила Вера.
- Не боюсь, я и в прошлый раз не боялась… почти не боялась. Но должен же он быть где-то здесь.
- Почему ты так думаешь?
- Ну, это ведь загадка. И она не может не беспокоить, а потому…
- А потому, - подхватила Вера, усмехнувшись, - он должен быть где-то здесь. Возможно. Не исключено, что он и сейчас следит за нами. Однако нас теперь много. И даже не в этом дело. Видишь ли, я чувствую, обстоятельства складываются так, что мы должны бывать здесь и продолжать начатое, независимо от того, следит кто-то за нами или нет. Если ты скажешь, что это звучит не очень-то убедительно, я не найду вразумительного ответа. Но я чувствую, что обстоит все именно так, как я говорю. Впрочем, я никого не неволю, и каждый вправе решить сам, бывать ему здесь или нет.
Арина понимающе кивнула. Свой выбор она уже сделала: разумеется, бывать! И, осмысляя всех участников скопом, не рассматривая никого в отдельности, она не видела, чтобы кто-то из них был способен отступить и предать не то что сейчас, но даже и в тяжкую минуту.
С холодной и сырой улицы они ступили в разогретый, удушливый, тяжелый воздух кафе. Естественно, их заметили, когда они еще только приближались к этому месту паломничества припортовых бродяг, и даже невозмутимый, как медный божок, бармен немного оживился и повеселел. А в самом центре этого скопища пьяненьких поклонников красоты девушек сидел, сияя приветливой и нагловатой ухмылкой, неизменно трезвый, подтянутый и по-своему серьезный Ангел. Он сменил белоснежный костюм на черный.
- А вы, милые, зачастили к нам! – громко воскликнул он в насупленной и внимательной тишине злачного «клуба».
- Не похоже, чтобы вы просиживали здесь штаны, - отпарировала Вера. – Но мы приходим сюда второй раз – и второй раз встречаем вас.
- Надежда повидать ваши очаровательные личики…
- Звучит не слишком убедительно! – вклинилась Вера, не дав Ангелу дотянуть до конца его «частушку».
- Посидите с нами! – крикнул он.
- Сдается мне, ваши друзья не готовы оказать нам любезный прием.
- Ошибаетесь! Они помалкивают, это правда, они словно в рот воды набрали, но к этому их привело исключительно восхищение вами!
Вдруг, бросив Ангела, Вера шагнула к стойке и сказала бармену:
- Два кофе. И три добрых обеда.
Тот удивленно приподнял брови:
- Обеда?
- Да. И, пожалуйста, заверните.
Ангел не спускал с девушек глаз; он издали смотрел, как они пьют кофе.
- Надо бы с ним поосторожнее, с этим Ангелом… - шепнула Арина. – Возможно, он  есть тот человек…
- У тебя имеются основания так думать?
- Никаких… Но он проявляет к нам интерес, он активен… И он слышал наш разговор в прошлый раз. А кому еще мы нужны здесь?
- Если мы ему нужны, то что, по-твоему, он может сделать с нами? – спросила Вера задумчиво. – Или для нас?
- Для меня важен только вопрос, нужен ли он тебе.
- Мне нужна ты. Ты моя?
- И ты еще спрашиваешь?
- Я хочу услышать.
- Твоя, - шевельнула Арина побелевшими губами.
- О чем вы там шепчетесь? – крикнул Ангел.
Вера взыскующе посмотрела на бармена:
- Вы завернули?
- Я взял было кастрюльку, - начал объяснять тот, - поставил на плиту…
- А короче?
- Все готово! – Бармен триумфально поднял в воздух увесистый пакет, аккуратно перетянутый голубой ленточкой.
Обед предназначался мужчинам, работавшим не покладая рук. Взявшись за дело под пригибающим к земле взглядом Веры, т. е. словно под гипнозом, они почувствовали, как только пленившая их фея удалилась, что этот труд, каким бы условным он ни выглядел, возвращает их в разряд людей, думающих не бреднями и снами, а самой целенаправленностью действия. Легкости и приятности этого возвращения способствовало то обстоятельство, что компания их была чисто мужской. Женщине трудно с кем-либо договориться, и совсем уж немыслимо договориться с женщиной, а мужчина с мужчиной всегда найдет общий язык. Только бы не совала нос в их разговор баба.
И когда это превосходное и оправданное всей историей человеческого рода условие было достигнуто, сама работа, пусть даже тяжелая и непривычная для них, стала казаться чуть ли не отдыхом. Они с радостным удивлением переглядывались, теперь лучше понимая друг друга, узнавая с новой, неожиданной стороны. У каждого открылась масса достоинств, а недостатки были забыты. Положим, дело, в которое их втянули, при этом не раскрыло своей истинной цели и смысла, но это не так уж и важно. Главное, работа вернула им занятость, силу, уверенность в себе, мужественность, которая отрастала снова, как волосы на обритой было голове.
Лишь когда ощутимее заговорила усталость, Николай позволил себе внести нотку сомнения в умиротворение, с каким они ритмично перелопачивали землю.
- Дикое местечко, - сказал он с вкрадчивой и лицемерной улыбкой.
- Бывают и не такие, - неопределенно отозвался Андрей Васильевич.
- А ты видел их, эти «не такие»?
- Ты вероломный.
- Я? Вероломный?
- Да. Ты хочешь разрушить гармонию… Только-только начало что-то складываться и налаживаться, что-то получаться… - вынес Андрей Васильевич приговор племяннику и осуждающе покачал головой.
Николай нетерпеливым движением руки отмел это голословное обвинение. Он отшвырнул лопату и присел на край выкопанной им ямки.
- А ты не находишь, дядя, что все это… ну, эта гармония, как ты ее называешь… все это чуточку… как бы это выразиться… чуточку неправдоподобно, искусственно, даже вообще, можно сказать, притянуто за уши?
- А почему ты волнуешься? Почему запинаешься? Да потому, что чувствуешь – не под силу тебе объяснить происходящее, не под силу постичь!
Можно подумать, что толстый старик, не ведая ничего о философии, походя объявил подвернувшегося ему под горячую руку философу, что тот ничего не смыслит в основополагающих проблемах бытия. Но это не совсем так. Вместе с самодовольством на его мокром от пота лице полыхали отблески, источник которых следует искать в приближении не какого-то там философа, а самой истины. Расположив на земле для отдыха свои могучие телеса, он принялся распутывать и разматывать нить соображений весьма высокого пошиба:
- Ты еще молод, не знаешь жизни, Николай. Для тебя жизнь все еще разбита на главы, в конце которых сообщается для надежды живущих, что продолжение следует. А представь ее всю целиком… Вот бегал человек беззаботным ребенком, а потом и оглянуться не успел, как сделался глубоким стариком, сгорбленным, дряхлым… его сталкивают со своего пути молодые. Старость – это реальность, а детство и молодость – только миф. Способен ли ты без устрашающего изумления подумать о старом пердуне с подгибающимися коленами, что и он когда-то был ребенком? Вспомни своих родителей. Они мертвы, и это уже совершенная старость, полный реализм. А ведь и они когда-то были ребятишками, ждали от жизни какого-то продолжения, а потом сделали тебя и решили, что ты и есть их продолжение. Бог ты мой, какое же в тебе для них продолжение! Ты чужд им до бесконечности, твоя память даже не удержала их лиц. Вот и оказывается, что в действительности никакого продолжения нет. И никогда не было. Истина никогда не открывается, ни в каком отрезке твоей жизни. И особенно тяжело сознавать это в старости. Поэтому надо верить… Пусть даже не во что-то определенное, разработанное, обставленное всякими обрядами и ритуалами. Не надо замахиваться на непостижимое, взыскивать что-то там с небес, искать в вечности и бесконечности. Самое верное, на мой взгляд, это прислушаться к человеку, который приходит к тебе и говорит: знаешь что, я вот тут выяснил то-то и то-то, и если ты готов поверить в это так же, как поверил я, что ж, очень хорошо, давай действовать вместе. Славно, когда в твою жизнь приходит такой человек…
Николай, состроив кислую мину, окинул взглядом унылый ландшафт, в котором они копошились. От услышанного веяло замогильностью, а Николай жаждал настоящей кипучей жизни и в данную минуту понимал лишь то, что в этих трущобах ее не получит. Он сказал:
- Мало ли что этот твой ближний, на которого ты так уповаешь, выяснит и во что поверит. Может быть, и что-нибудь глупое или сумасшедшее, а ты ему будешь вторить только из солидарности, только из своего доморощенного альтруизма? И хорошо еще, если он тебе навяжет безобидную вещь и если он сам человек безвредный. Но ведь может, дядя, статься и так, что ты оглянуться не успеешь, как лишишься главного – свободы. И превратят тебя в раба под всякую человеколюбивую трескотню, растолкуют, что, мол, делают это для твоего же блага. Свобода, дядя, такое явление, важнее которого нет ничего не свете. Я не о физической свободе. Можно и в тюрьме остаться свободным. Но когда уже и твои мысли порабощены – это конец. Может быть, ты даже и не знаешь, кто или что тебя угнетает, не видишь своего поработителя. А только чувствуешь: мысли твои связаны, ты не то что постигать мир, а просто-таки мыслить в полную силу не способен, - это-то и есть начало конца.            
- А кто из нас мыслит в полную силу? – вздохнул Андрей Васильевич. – Любой ученый скажет тебе, что человек использует только ничтожную часть своих способностей. Другое дело, что можно найти множество причин, объясняющих это прискорбное явление. Одни слишком озабочены добыванием куска хлеба, у других, как говорится, мозги не в ту сторону повернуты, а третьи и учены, и мыслят справно и усердно, а что-то у них не получается, ну, чего-то им не хватает… вроде как чувства или веры. Так что ты не о той свободе говоришь, племянник. Ты же не ученый, которому непременно нужна идея, и не мистик какой-нибудь. Ты просто живешь, и свобода тебе нужна для того, чтобы и дальше жить так же. Не слишком обременять себя разными обязанностями, функциями… Это отдых, а не свобода, отдых расслабленного южным солнцем человека. У такого моря, как наше, многие так живут. Поэтому я не вправе тебя упрекать за твой образ жизни. Вот и он, - Андрей Васильевич кивнул на Вершиделова, - тоже так живет. Так что с вас возьмешь? Какой с вас спрос? Но подумайте сами, ребята. Вера, я полагаю, предложила нам верное дело. Если найдем сундук и он окажется не пуст, считайте, расслабление гарантировано вам до конца ваших дней. Сегодня кому-то приходится отдуваться вместо вас, чтобы вы не остались босы и голы, а завтра вы будете просто сорить деньгами.
Вершиделов не принимал участия в разговоре, хотя каждое слово споривших мог бы опровергнуть добрым десятком своих. Например, он не считает себя расслабленно отдыхающим человеком. Кто это, интересно, отдувается вместо него? Он приторговывает по малости, напрягаясь, правда, ровно настолько, чтобы хватало на жизнь, но ему много как раз без надобности. Он не рвач.
Но истинная причина его отстраненности от болтунов заключалась в другом. Прежде всего, Вершиделов устал махать лопатой в яме, долбить киркой тяжелый грунт с прочно засевшими в нем камнями. После основательного запоя подобная работа не покажется медом, и с него сошло семь потов. В общем, не до пустых разговоров. И было еще одно обстоятельство. Жених Аринушки уже, конечно, понимал, что виденные им явления знакомых лиц в ночи, слышанные голоса – все это лишь плод больного воображения и изнуренного алкоголем ума, и никакого сообщения с особым загадочным миром, направлявшим будто бы к нему своих посланцев, в действительности не происходило. С выпивкой пора кончать! Звоночек, предупреждающий о страшной опасности, прозвенел.
Андрей Васильевич с племянником не являлись ему в темноте, фотография Аринушки не смеялась над ним и не плевала комочком слюны, и все вместе эти добрые люди отнюдь не собирались у его постели, чтобы попророчить ему скорую смерть. Этого не было, ничего худого о нем, по крайней мере, в его присутствии, они не говорили. Но думают они о нем именно так, т. е. нехорошо, обидно, оскорбительно, и, может быть, шепчутся у него за спиной. Каким-то фантастическим образом он проник в их помыслы. На душе у Вершиделова остался горький осадок, и никакие трезвые и резонные попытки убедить себя, что у него нет оснований так видеть своих друзей, к тому же не кем-нибудь, а самой Верой привлеченных к совершенно полезному и разумному делу, не могли этот осадок уничтожить.
В желудке совершались некоторые волнения, и Вершиделов решил сходить на оправку. А под предлогом этой последней он рассчитывал отдохнуть и от работы, и от краснобайства своих коллег. Поэтому он стремился уйти как можно дальше.
Он прошел по коридору, свернул, еще раз свернул и очутился в узкой и высокой комнате с провалившимся потолком. Мелкий дождик сеялся в неровную дыру. Вершиделов выбрал местечко и, вздохнув, присел на корточки. Было нелегко. Нелегка работа в этом склепе, ему же хотелось не орудовать лопатой и слушать разглагольствования своих тайных недоброжелателей, а поскорее объясниться с Верой, единственной, кому он доверял в этой компании.
Распространилась вонь – вот что значит портить желудок выпивкой, подводить себя к натуральному разложению. Смердение жуткое. Вершиделов осуждающе покачал головой. Наконец дело было сделано, он встал и хотел уже застегнуть брюки, как вдруг перед ним выросла в высшей степени странная фигура. От неожиданности и испуга Вершиделов опустил руки, и брюки сползли до колен. Он сознавал, что стоит перед незнакомцем в комическом и унизительном виде, но не мог ничего изменить.
- Штаны-то подтяни, - презрительно бросил незнакомец.
Голос у него был глухой, чему, видимо, способствовала повязка, закрывавшая добрую половину лица. Только черные насмешливые глаза блестели, в упор выстреливая в Вершиделова металлическим взглядом, парализуя его страхом. Вершиделов быстро подтянул и застегнул брюки, но исполнил это механически, ведь действовал он не по доброй воле, а в силу приказа, от выполнения которого не имел ни малейшей возможности уклониться.
Все в незнакомце было необыкновенно. Он был облачен в просторный черный плащ, полы которого взлетали в воздух, как крылья, при каждом его движении, а на голове сидела темного же цвета шляпа с широкими полями и остроконечной тульей. Хотя эта экипировка выглядела нарочитой и пародийной и словно была взята во временное пользование из какой-нибудь романтической баллады о благородных разбойниках, Вершиделов диковинный облик незнакомца воспринимал в общем-то как должное и сознавал странность лишь собственного положения. В конце концов и фотографии, как правило, не плюются, не заливаются живым смехом, а это было в его жизни, в его очень недавнем прошлом. И он не знал, человек ли из плоти и крови возник перед ним или очередной призрак.
Удрученный этой новой кризисностью, Вершиделов покорно ждал, что произойдет дальше и в какие еще удивительные штуки выльется неожиданное появление незнакомца. И тот сказал хрипло и резко, как бы затрудняясь пронизывать человеческим голосом сыплющееся из его глотки воронье карканье:
- Пикнешь – убью! А будешь вести себя примерно – особого вреда тебе не причиню. Как мыслишь поступать?
- Буду вести себя примерно, - ответил Вершиделов без запинки.
- Хорошо, - одобрил незнакомец и удовлетворенно потер маленькие руки в черных перчатках, по виду совершенно женских. – Ищете сундук?
- Да, - выдал тайну Вершиделов, затуманенный и скорбный.
- Похвально, похвально…
Иронический тон незнакомца заставил Вершиделова поежиться. Он чувствовал, что не вызывает у того ни малейшего интереса и что говорит этот загадочный человек гораздо меньше, чем знает, а от задуманного уже не отступит ни на йоту, как бы он, Вершиделов, ни старался ему угодить. В недавнем прошлом было иначе: являвшиеся среди ночи подобия друзей были преисполнены конкретной любознательности и ужасающей заинтересованности, и, не фукай он на них, даже страшно подумать, к какой жути свели бы они свою игру. Нынче же… бог знает что такое творится нынче!.. Он вовсе не симулирует болезнь, но все равно всего лишь вроде как болен, а вот этот незнакомец, он, в сущности, почти что обыкновенный человек, но из какой-то прихоти вырядившийся как на маскарад, и что еще можно о нем сказать, известно разве что ему одному.
Непонятно…
Необходимо поскорее вылечиться. Исцеление жертвы, конечно, не принудит незнакомца исчезнуть прежде, чем он устроит и доведет до ума все свои козни. Но если он сейчас будет знать, что Вершиделов мучается раскаянием из-за своего прошлого, в котором слишком много пил, и ничего так не желает, как стать другим человеком, трезвым и бодрым, он, может быть, смягчится, отменит чрезмерную жестокость, уже как будто намечающуюся в его повадках. И Вершиделов, молитвенно сложив на груди руки, жалобно проблеял:
- Перестаньте… я болен…
- Болен ты или нет, а у меня на твой счет свои планы, и я от них не отступлю, - твердо заявил незнакомец. – Сидел бы дома, раз болен. Но ты пришел сюда, шляешься тут… Зачем?
- Мне предложили работу… я хочу сказать, что мне показалась интересной и заманчивой вся эта история с сундуком… Эта история как раз подходит к моему состоянию, очень даже впору, а если она неправдоподобна, то мне сейчас едва ли под силу отследить это и каким-то образом в этом убедиться… Поэтому я не остался дома.
- Ты вторгся на чужую территорию.
Вершиделов живо запротестовал:
- Я сделал это не в одиночку. Я совсем не думал о том, чья это территория. Меня привели сюда, и я не могу отвечать за то, что другие делали сознательно, а я всего лишь…
- Хватит! – перебил незнакомец. – Это моя территория. Я объявил ее таковой.
- Когда? Я ничего не слышал.
Незнакомец извлек из складок своего необъятного плаща свернутую кольцами веревку, перекинул ее через сохранившуюся от потолка балку и заболтавшийся было свободно конец внезапно, к полному изумлению Вершиделова, привязал к его ногам.
- Чтобы ты окончательно усвоил мои слова и в наилучшем виде донес их до своих дружков, я подвешу тебя вниз головой, - объяснил он.
- Вы, наверное, шутите, - пробормотал Вершиделов. – Все выглядит несколько надуманно…
- Видишь, тебе кажется, что я шучу. Не спорю, доля шутки тут есть, ибо я пока еще не потерял терпение. Но я не знаю, найдется ли глупец, который позавидует тебе и твоим друзьям, когда мое терпение лопнет. Так лучше пусть не доводят до этого! Так и передай им. Пусть убираются отсюда, если им дорога жизнь. В следующий раз я шутить не буду.
- Я все отлично понял. Я так и передам. И совсем не обязательно подвешивать меня. Лучше, чем это сделал я, понять уже невозможно.
Незнакомец сказал:
- А теперь ложись на землю, если хочешь, чтобы подвешивание прошло более или менее безболезненно.
- Я не понимаю…
Незнакомец дернул за конец веревки, который держал в руках, и Вершиделов поспешно лег на спину. Он еще что-то говорил, доказывал, но незнакомец, не слушая его, натягивал и натягивал веревку, поднимая свою жертву ногами вверх. Когда судорожно мечущиеся в воздухе руки Вершиделова уже не доставали до земли, он привязал конец к торчащему из стены крюку. Сделав это, со скрытой под маской улыбкой заглянул в вытащенные глаза Вершиделова и назидательным тоном произнес:
- Так до тебя дойдет лучше. И до твоих приятелей тоже. А теперь я ухожу. Не вздумай, однако, милок, позвать своих на помощь прежде, чем досчитаешь до шестидесяти. Понял? Не раньше, чем отсчитаешь минуту. Я прослежу. Если ошибешься хоть на секунду, тебе несдобровать.
Высокая тулья и развевающийся плащ стремительно заскользили вдоль стены и в мгновение ока исчезли из виду. Видимо, незнакомец превосходно знал расположение комнат и ходов в этом темном лабиринте, откуда Вершиделов без посторонней помощи не выбрался бы и до второго пришествия.
Кровь стучала в висках Вершиделова, он добросовестно отсчитывал ее удары, так что на помощь позвал, лишь когда действительно прошла минута.
Вера с Ариной, которые уже вернулись из «Девятого вала», и дядя с племянником, переговорившие обо всем на свете, но так и не достигшие согласия, прибежали на его зов. Кричал Вершиделов громко и дико, его раскачивавшееся маятником лицо походило на закатное солнце, полыхающее над горизонтом. Мужчины развязали веревку и осторожно спустили беднягу на землю.
Его рассказ был тягостен для Андрея Васильевича и Николая, которые, препираясь между собой, все же уверовали с замечательным единодушием, что работа в «пространстве», куда их завлекли женские причуды, будет согреваться философскими беседами и носить какой-то символический характер, а не обернется опасными и странными приключениями. Вера и Арина, выслушав Вершиделова, удалились на военный совет.
- Это он, - сказала Вера, мрачно и сурово глядя в окно. – Его рук дело.
- О ком ты?
- Об Ангеле.
- Но он оставался в кафе, когда мы уходили, - возразила Арина.
- Вполне вероятно, что он знает эти места лучше нас.
- И успел переодеться, примчаться сюда, выловить этого… этого…
- Этого? Ну, договаривай! – Хищная улыбка скользнула по губам Веры. – Я же знаю, что он твой жених. Какая тут тайна! И мне интересно, что ты о нем думаешь.
- Не это сейчас важно, Вера. Да и жених… какой он мне теперь жених!
- Хорошо. Твои слова разумны, твои мысли соответствуют действительному положению дел, и это не может не радовать. Итак, мы выяснили, что Ангел затеял против нас возню. Ну что ж…
- Но…
- Про Ангела пока никому ни слова, мы сами разберемся с ним.
Арина тускло посмотрела вслед подруге, не пожелавшей выслушать ее аргументы. Но в глубине души она беззвучно соглашалась с правотой Веры – правотой во всем, в том числе и относительно Ангела.
А Вера подошла к сидевшему на камне Вершиделову, взяла руки в бока и с какой-то грозной, не терпящей возражений иронией осведомилась:
- Так ты понял, дружище, с кем имел дело?
Вершиделов, встрепанный, красный, только начинающий приходить в себя, затравленно покосился на девушку.
- С кем? – Оробев, Вершиделов встал и вытянул перед Верой руки по швам.
- С комедиантом.
- Это похоже на правду, - смиренно признал Вершиделов, любивший Веру за то, что в атмосфере бреда, окружавшей его, она смотрелась сильным, уверенным и честным человеком.
- А что, - повернулась Вера к остальным, - мы будем пугаться угроз комедианта, какого-то опереточного злодея? Или мы будем спокойно и невозмутимо заниматься своим делом?
Все молчали, замкнув рты, как равнодушный человек замыкает сердце.
- Не слышу! – крикнула девушка.
- Будем… - отозвался далеким эхом Андрей Васильевич.
Вернулись к раскопкам. Николай развел костерок, и девушки разогрели на нем обед для мужчин. Занималась этим главным образом Арина. Потом Николай и Вершиделов ели, а Андрею Васильевичу кусок в горло не шел. Он следил взглядом за Верой, шептавшейся у окна с его племянницей.
Он любил Веру давно и, как ему представлялось, безнадежно, а заговорить о своем чувстве его побудила вовсе не сцена, которую он подсмотрел в замочную скважину, не странные отношения девушек, не их тайная нечистая связь. Андрей Васильевич был вольномыслящим человеком и потому не осуждал их. Подтолкнула же его открыться, может быть, смутная и неверная догадка о доступности Веры, а в действительности – то же чувство, которое он неожиданно испытал, когда подстерег Веру под лестницей. То же чувство, которое внушало ему, что между ним и Верой непреодолимая таинственная пропасть. Выходит, это чувство и толкало его к Вере, и отталкивало, и от себя самого он уже зависел мало, хотя, скорее, только он и видел ту пропасть. Но коль невозможно было разгадать природу пропасти, значит, непостижимым оставалось и чувство. И это оставляло Андрею Васильевичу немало надежд – надежд, которые он расценивал как шансы. О какой гигиеничности он говорил в прошлый раз? Чепуха! Может, и пропасти никакой нет, а только и было с ним, что в решающую минуту он струсил, заколебался, нашел благовидный и совершенно дурацкий предлог для отступления.
Арина подошла спросить у едоков, насытились ли они, тогда Андрей Васильевич встал, приблизился к Вере и проникновенно шепнул:
- Вера, пройдемся немного, мне нужно поговорить с тобой…
Она пошла впереди, старик трусил за нею. Он понимал, что надеяться на полноценный роман с этой девушкой нечего, и вся его надежда складывалась из какого-то едва намеченного, стыдливо прикрываемого ожидания, что она все же сообразит что-то о его беспокойной настойчивости и найдет ему какое-нибудь местечко возле себя. Придумала же она, как им устроиться с Ариной. Андрей Васильевич был готов на все.
- Ты, конечно, еще не забыла о нашем прошлом разговоре… - начал он.
- Ты хочешь извиниться за него? – перебила Вера.
- Извиниться? Нет… Я не сделал ничего плохого, я только открыл душу, высказался начистоту…
- Но ты был глуп, выглядел очень даже жалким, никчемным…
- Я должен был повести себя иначе?
- А что тебе подсказывает твой мужской опыт?
Они остановились в крошечной комнатенке, погруженной в сумрак. Вера в упор смотрела на старика, и под ее взглядом он почувствовал, как снова между ними разверзается пропасть. Это было черт знает что такое! Он любил девушку, хотел ее, признавал ее всю, от макушки до пят, а стоило ему приблизиться к ней, стоило заговорить от души и от чистого сердца – и словно ледяной холод сковывал его члены, пронизывая их неизъяснимым ужасом. И этот непонятный ужас был очевиден, достоверен, объективен. Но боялся он не девушки, а чего-то, что стояло между ними. Какая глупость! Что могло стоять между ними? Какой-то запрет? Бог? Какой-нибудь гнилостный нравоучительный шепоток? Ничто? Смерть? Мировая скорбь? Вселенский абсурд?
Андрей Васильевич решил действовать наперекор всему – что бы там ни стояло между ними, он покажет себя настоящим мужчиной, знающим, как соблазнить женщину. Пусть разбирает страх, пусть силы тьмы и ада ополчаются на него, пусть он будет дрожать, как загнанное животное, и непомерная непостижимость ужаса превратит его в смрадную лужицу на земле, - из этой лужицы он тоже подаст голос любви. Лицо Андрея Васильевича пошло пятнами цвета гиблой немочи. Он выпалил:
- Вера, придумай что-нибудь! Что бы ты ни решила, я со всем заранее согласен!
Девушка рассмеялась.
- И ты уже не гигиеничен, старичок?
- Вера, прошу тебя…
Чем сильнее физиономия тщетно пытающегося сохранить достоинство Андрея Васильевича сморщивалась и мельчала в гримасе мольбы, тем заметнее и наглее расплывалась на прекрасном лице Веры торжествующая ухмылка. Незадачливый ухажер в нетерпении комически притопнул ногой. Он ощутил беспредельное и бесприютное одиночество, и вызвано оно было именно тем, что он остался наедине с Верой, отгородившись от всего и вся и очутившись на каком-то немыслимом островке жизни, обитаемом лишь настолько, насколько он, старый глупец и прохвост, был еще жильцом на этом свете. Вера смеялась, высвечивая взглядом «второе дно» и просто нечто уморительное в натуре влюбленного старца, нечто такое, чего он сам не в состоянии был углядеть или хотя бы только заподозрить в себе.
- А ты не предполагаешь, мой дряблый мальчик, - сказала Вера, - что меня влечет к тебе гораздо сильнее, чем следовало бы, будь мы оба разумны? Да, влечет… только не любовь к твоему доброму сердцу и не почтение к твоему мощному уму. А отвращение к твоим гнусным морщинам и желание отхлестать тебя по щекам… оно, поверь, преследует меня неотступно, когда я смотрю на эти твои нескончаемые градины пота. Так может быть?
- Так… - начал Андрей Васильевич и осекся.
- Что? – вскрикнула Вера. – Что ты подумал?
- Что так не может быть, - твердо и печально сознался старик.
- Почему же ты не высказал этого сразу?
- Я подумал, что это может тебе не понравиться.
- Но если я говорю, что так может быть, ты должен без колебаний повторить за мной: да, так быть может.
- В самом деле, так быть может, - повторил Андрей Васильевич.
- А если так и только так оно и есть?
- Значит, ничего другого быть не может.
- Ты понял, что представляешь собой в моих глазах? Ты омерзителен, как всякое пресмыкающееся. Огромное брюхо мешает тебе ползти, и ты страдаешь… Но я знаю, что ты с радостью пошел на эти страдания. Когда ты подсматривал за мной и Ариной, ты увидел нечто низкое и понял: если что-то и получится у тебя со мной, то будет еще ниже, еще гаже и ужаснее. И ты обрадовался, старый змей, ты возликовал, ты пожелал распоследней гадости, ты с той минуты только и предвкушал, как в какой-нибудь дыре, вроде этой, будешь извиваться на сырой земле между мокрыми склизкими камнями. – Вера вонзила ногти в щеки Андрея Васильевича и прочертила на них кровавые борозды. – Скажешь, что тебя поцарапала кошка. Здесь наверняка водятся кошки.
- Хорошо, - тут же согласился Андрей Васильевич, с неким особым пониманием своей участи, а следовательно, со своего рода достоинством терпевший боль.
Клешни девушки методично перебирали его волосы, а затем вдруг с чудовищной силой вошли в кожу, покрывавшую череп, и старик познал, каково это, когда с живого человека снимают скальп. У него потемнело в глазах, от новообразованного убеждения, что у избранницы его сердца на все случаи жизни заготовлены определенные обряды и ритуалы, предполагающие иной раз, может быть, и кровавые жертвоприношения, пошла кругом голова. Крик с задушенным в зародыше звуком раздирал глотку. Подчиняясь неведомым и несомненно могучим законам обряда, роль жертвы в котором исполнял он, Андрей Васильевич опустился на колени, преданно заглядывая в глаза Вере, глубоко запустившей пальцы в его мозг, и рухнул лицом вниз. В разинутый рот набилась влажная земля, в отверстые глаза вдавились большие круглые камешки. Вера дергала его за волосы, как марионетку за ниточки, и Андрей Васильевич плясал, отталкиваясь от земли бесчисленными невидимыми конечностями. Это смех девушки превратил его в сороконожку. Как она демонична, эта мелодично смеющаяся девушка! Андрей Васильевич натужно приподнял голову. На подбородок у него свисали с губ корни травы, а в глазницах, обведенных кругами грязи, словно поблескивали матово запотевшие монокли. Ему самому было смешно, что он так выглядит. Андрей Васильевич вполне отчетливо видел себя со стороны.

                3               

От помещения, которое стали было раскапывать, отказались как от не оправдавшего надежд. Работа с «пространством» с некоторых пор повелась как-то неопределенно, почти хаотично, т. е. теперь просто брали точку, на которую указывал палец Веры, а указывал он, похоже, наобум, как если бы руководительница все меньше сообразовывала свои действия с рекомендациями сновидения, угасавшего где-то в прошлом. И среди этой бессистемной работы Вершиделов частенько напоминал собой сказочного чертика, потерявшегося между листами печатного текста, силой которого он только и мог существовать. А его коллеги выглядели далеко не так бесславно, их бессистемность явно не угнетала.
У них были свои проекты, свои расчеты и наметки на Веру, и потому игра в поиски сундука была для них прежде всего поприщем, позволявшим им развернуться, обустроиться по-своему. А у Вершиделова не было никаких проектов, ничего, кроме упования, что Вера в конце концов обратит на него внимание. Коллеги что-то там подгоняли, сводили концы с концами, а он всего лишь простодушно разводил руки в стороны, выставляя себя напоказ, занимал позицию полной и фактически беззащитной открытости. Он стал честен до предела, искренен донельзя, и тому причиной была его мученическая трезвость. Он бледнел и горестно опускал уголки рта оттого, что Вера каждый раз проходит мимо, даже не поворачивая головы в его сторону.
Но однажды он, шествуя с лопатой на плече между корпусами, услышал за спиной ее приятный голос.
- Ты-то ради чего здесь страдаешь, парень?
Так она сказала. Имела она в виду, наверное, «шутку» незнакомца, подвесившего Вершиделова вниз головой. Но это было не совсем так. С большой натяжкой и отдаленностью прозвучал намек, что она все пребывание в «пространстве» считает неким страданием, которое обрушилось на Вершиделова только по чистой случайности и незаслуженно. Можно было подумать, она дает Вершиделову понять, что он, в сущности, зря находится здесь, что он вправе в любую минуту уйти и она вовсе не сочтет его за это предателем. А что касается остальных – это уже вопрос другой; их-то она, пожалуй, и не отпустит. Такой вывод можно было сделать из ее слов.
Маловразумительные мысли вихрем пронеслись в голове Вершиделова, обрадованного вниманием девушки. Он понимающе усмехнулся на исходящую от нее уверенность, что она будто бы обладает некой особой властью и от нее, стало быть, зависит его, Вершиделова, существование.
- Я чувствую себя как нельзя лучше. Ты, возможно, слышала кое-что о моем недавнем прошлом, о моих прошлых грехах и ошибках. А теперь моя голова прояснилась, и на сердце, я бы сказал, солнечно.
- Солнечно? – подивилась Вера. – Работа, однако, у нас нелегкая, и неизвестно, что всех нас ждет в ближайшем будущем.
Вершиделов приблизился к Вере вплотную, непринужденно коснулся ее руки.
- Если ты о том, что меня подвесили вниз головой, так об этом, поверь, не стоит и вспоминать. Произошло недоразумение, только и всего. Ну хорошо, я скажу тебе больше, скажу о том, что меня в самом деле смущает. Да вот, была у меня горячка. Были галлюцинации. Я отдаю себе в этом полный отчет. В сущности, тоже недоразумение, и я должен еще благодарить Бога, что кончилось все вполне сносно и благополучно. Я теперь точно знаю, что ни Арина, ни дядя с племянником не приходили ко мне тогда ночью… И все же у меня возникло предубеждение против них, и я ничего не могу с собой поделать. Я знаю, то были не они, а только химеры, и все-таки меня не покидает ощущение, что они могли быть такими же, как эти призраки, что по сути они и есть такие. Ты понимаешь, Вера? Это ведь очень скверно! А вот ты – совсем другое дело. Когда все они хулили меня, замышляли что-то недоброе, сулили мне скорую смерть, ты одна заступилась за меня и повела себя по-человечески. Ты пела песню, ты посвящала ее мне, эту преисполненную любви и заботы песню…
- А что это за песня?
- Я сейчас не вспомню точно слов… то есть я как раз отлично их запомнил, но зачем же повторять, если все это немножко даже глупо? Главное, что благодаря тебе я сохранил надежду и в моей душе не наступила черная ночь. Что было бы со мной, если бы я только и думал о них как о своих врагах? Я примерно так и думаю… И не будь тебя, вся жизнь представлялась бы мне рассадником зла. Но ты есть, ты – лучик света в темном царстве, и я утешен и обнадежен, я говорю себе: будь добрее, Дормидонт. Учись добру у этой славной девушки, Феофил! Нехорошо жить во зле, а они, наши друзья, похоже, именно так и живут, хотя у меня нет никаких доказательств, что дело обстоит именно так, а не иначе. Это только мои ощущения, и я хочу вырваться из их плена… с твоей помощью, Вера! Ты добра. И я когда-нибудь стану добрым. Надо любить людей. И я хочу любить их.
Вершиделов отнюдь не объяснялся в любви. Его душевное состояние было гораздо выше обычного плотского влечения. Но, волнуясь оттого, что скидывал с сердца гнусную тайну неприязни к Андрею Васильевичу и взращенной им молодой поросли, он то приникал к Вере, то отскакивал от нее, то хватал ее за руки, то, как в умоисступлении, закрывал лицо ладонями. И стороннему наблюдателю могло показаться, что он не избежал общей участи и попался на удочку, на которую Вера обычно и ловила души простых смертных мужчин.
Такими наблюдателями были Арина и ее брат Николай. Случилось так, что в корпусе, где сейчас велись раскопки, расположенные решеткой металлические прутья составляли нечто вроде второго яруса, куда вела круто бравшая вверх лестница. И пока мужчины вонзали лопаты в неподатливую землю, Арина, почувствовав усталость, поднялась наверх, набросала у пыльного оконца кучу разного тряпья и прилегла отдохнуть. Ее сморил сон.
Луч солнца, редкий гость в этом царстве мелкого дождя, тумана и разрухи, внезапно пробился сквозь древнюю пыль оконца, мягко, как котенок лапой, тронул лицо спящей девушки. Увидев это, Николай остро пожалел сестру. Зачем она спит как животное, которое везде найдет себе притулок? Николай отбросил лопату и поднялся наверх. Он разбудил сестру, чтобы спросить у нее: зачем? Но не успел.
Сестра могла бы сказать ему, что совсем не обязательно было будить ее. Он очень эгоистичен. У него возник вопрос, и он тут же решил, что необходимо задать его не откладывая. Разумеется, Николай действовал из гуманных побуждений. Он думал объяснить сестре, что у нее нет никакой веской причины находиться здесь, где и сильные-то, выносливые мужчины выдерживают лишь за счет небывалого напряжения души. Зачем ей страдать?
Но успелось лишь то, что Арина поднялась с кучи тряпья, а Николай испытующе глянул ей в глаза, - и тут они увидели в оконце, как пылко и жарко беседует Вершиделов внизу, между корпусами, с Верой. Кровь стремительно собралась под копной пышных волос Арины, а оттуда вдруг и ударила мощной волной, низверглась водопадом, бешеным и злым. Вся девушка была теперь пронизана бурлящими потоками крови. Николай, не понимая причин столь возмущенной жизнедеятельности, ощутил, однако, ее силу, и нечто подобное сотворилось и в нем. Какой-то первобытный зов родства потеснил его к сестре, а может быть, и к основам родства всего человечества, из которого между тем непременно должен был быть вычеркнут обнаглевший Вершиделов. Так они и стояли рядышком, ничего не сказав друг другу, и брат в этом головокружении и в этой циркуляции крови вынужден был думать, что его сестра страдает из-за предательства жениха, полюбившего ее подругу.
Вера и Вершиделов наконец разошлись в разные стороны. Арина повернулась к оконцу спиной, обратила бледное и надменное лицо к входу в корпус, в котором вот-вот должен был возникнуть человек, все еще считавшийся ее женихом. А Николай отошел в тень, скрестил руки на груди и задумчиво наблюдал за сестрой.
В той узенькой душе Арины, которую за последние дни создала Вера из чего-то большого и бесформенного, полнившегося любовью к ней, сейчас билось одно лишь сознание: Вершиделов не имел права приближаться к Вере и объясняться ей в любви! Никто официально не снял еще с него обязанностей жениха. Следовательно, формально он по-прежнему принадлежит ей, Арине. Разумеется, она не вправе приказать кому-либо: не приближайтесь к Вере, потому что мы с ней любим друг друга и принадлежим друг другу. Но в отношении человека, который принадлежит ей, хотя бы только формально и уже без всякой взаимности, она может по крайней мере предположить за собой такое право. Да, это довольно путаное толкование. Но из этой путаницы возникает основательный закон, по которому Арина сердится на Вершиделова вроде как на обманувшего ее жениха, тогда как в действительности готова убить его за то, что он осмелился подойти к боготворимой ею Вере.
У Вершиделова, когда он вошел в корпус, было совсем другое настроение. Он отлично поговорил с Верой, объяснился с нею, излил душу и убедился, что Вера как раз та, какой он себе ее и представлял. Светло и просторно сделалось в его груди, и сердце, готовое выпрыгнуть оттуда, полыхало жаркой радостью. И тут он заметил Арину.
Арина стояла на вершине лестницы и, опираясь рукой на перильце, жадно и сурово смотрела на него. Но Вершиделову на глаза откуда ни возьмись наскочили розовые очки, и он в этот раз не разглядел истинного отношения к нему невесты. Напротив, какой-то внезапной солнечной любовью он полюбил своеобразную обстановку и атмосферу склепа, в котором они трудились. Вот Андрей Васильевич, стоя по пояс в яме и держа перед собой лопату, как меч, смотрит на него устало, а вон Арина сверху следит за трудовыми процессами, сознавая свою почти профессиональную ответственность перед общей руководительницей Верой. Все хорошо! Эти люди не могут затевать против него, Вершиделова, никакого зла, особенно Арина, которая, естественно, остается его невестой. И Вершиделову захотелось сказать девушке что-нибудь приятное, ободрить ее, дать понять, что его любовь не оскудела и он по-прежнему намерен жениться на ней. С довольной улыбкой на лице Вершиделов направился к лестнице, попыхивая:
- А, Аринушка! Я рад тебя видеть!
- Не подходи, - медленно и жестко проговорила Арина сверху.
- Но почему? – Вершиделов взялся за поручни, занес ногу над нижней ступенькой.
- Оставайся там, где стоишь.
Но Вершиделов не слушался. Ступеньки быстро возносили его к девушке.
- Я твой жених, Аринушка, - приговаривал он.
Когда его голова появилась в пределах досягаемости, Арина нанесла ему ногой жестокий удар. Подметка своротила нос Вершиделова набок, острый каблучок пробил брешь в плотно сомкнутых губах, образовав какой-то перпендикулярный рот. Вершиделов, не удержавшись на ногах, с визгом и как бы с лаем полетел вниз, пересчитывая ступеньки.
Андрей Васильевич довольно равнодушно наблюдал из ямы за его перемещениями. Из происходящего с молодым поколением его интересовало теперь лишь то, что имело непосредственное отношение к Вере. Арину и Николая он вырастил, воспитал, поставил на ноги, и у них уже, собственно говоря, своя взрослая жизнь. И уж совсем незачем ему вникать в обстоятельства этого малого, которого то мучают галлюцинации, то подвешивают вниз головой, то сбрасывают с лестницы. Пусть позаботится о себе сам.
Вершиделов с трудом поднялся. Исполненный укоризны, он, однако, даже не взглянул на поразившую его Аринушку. В голове у него гудело, а по губам и подбородку струилась кровь. Трогательно прижимая руки к животу и наклоняясь вперед, словно танцор к партнерше, в данном случае невидимой, он побрел к выходу.
Все естество Арины дрожало и кипело от ярости. Она двинулась вслед за своей жертвой, чтобы добить ее, удивляясь, что смертельный удар не удался сразу. Ведь в то, что она сделала с этим человеком, она вложила весь свой гнев, наверное, даже ненависть, если только он был достоин ее ненависти. И в это мгновение ее слуха достиг голос брата.
- Остановись, Арина, - таинственно шепнул Николай.
- В чем дело?
- Не женское это занятие… Да и не стоит он того, чтобы ты из-за него губила свою жизнь…
Багровое лицо девушки исказила судорога отвращения к брату, который некстати вмешивал свою рассудочность в ее страстные поступки, подчеркивая их неразумность.
- Да что ты понимаешь?! – закричала она. – Ты, сообразительный! Ты, бездушный!
Арина ругалась, но это был крик отчаяния, и Николая поразила, обескуражила и сбила с толку ее неожиданная мука. Он на шаг приблизился к сестре, теперь уже не скрещивая руки на груди, а беспокойно поводя ими в воздухе.
- Ты моя сестра, Арина, - сказал он, пытаясь придать своему голосу умиротворяющие нотки, - и я не могу допустить…
- Какая мне разница, - перебила она, - что ты можешь допустить, а что нет! Ты мне не указчик! Я не верю ни одному твоему слову!
- Арина, будь благоразумна. Ты уже примерно наказала этого негодяя. И достаточно. Пусть уходит. Он запомнит этот день на всю жизнь, ты преподала ему великолепный урок.
Арина посмотрела вниз, а Вершиделова уже и след простыл. Только по-кошачьи сверкали в сумраке глаза ее дяди. Рык разочарования и бессильного гнева вырвался из перекошенного рта девушки. А Николай, усмехнувшись на эту непосредственную реакцию сестры, вывел умозаключение:
- И пусть… Все хорошо, что хорошо кончается.
Это дурацкое заявление излишне осмотрительного братца сломило волю Арины к погоне, и она устало опустилась на ступеньку. А может, Николай и прав, пусть Вершиделов уходит, пусть навсегда исчезнет из ее жизни. В сущности, это оскорбительно для ее самолюбия, и было бы лучше, когда б он по-прежнему домогался ее руки, а видя, что она холодна и неприступна, умолял бы ее о снисхождении, стоя перед ней на коленях. Но раз уж это не сталось, значит, не судьба. В конце концов последнее слово осталось за ней. Она проучила его, а не он ее. Набредя на эти утешительные мысли, Арина прицокнула языком. Что ни говори, а здорово она вздула парня, надо же, как он катился с лестницы!
Вершиделов в первой подвернувшейся луже смыл кровь с лица, а затем в церквушке выждал, пока прекратится кровотечение, и утерся пучком травы. На душе у него было так тяжело и смутно, что он не мог сосредоточиться и осмыслить, что же с ним произошло. Ясно было только, что худшие его опасения и все его подозрения насчет «этой семейки» подтвердились, и еще одно: надо поскорее уносить отсюда ноги, пока они не бросились за ним вдогонку.
Он шел, прихрамывая и часто потирая ушибленные бока. Ему показалось неприличным садиться в трамвай и ехать среди чистых людей, когда его одежда была в грязи и пятнах крови, да и рискованным, поскольку «они», если все-таки вздумают пуститься в погоню, непременно кинутся прежде всего к трамвайной остановке.
Он свернул в переулок. И тогда потянулись, путаясь, переулки и улочки с приземистыми домишками, сложенными с бессмысленной причудливостью из больших серых камней; эти домишки разрастались по прихоти хозяев и рассыпались чуть ли не на глазах, так что многие из них приходилось подпирать всяким подручным материалом, что создавало свою дополнительную архитектуру. За воротами беспорядочно лепились сараи и старинные голубятни, вдруг выглядывали острые углы неожиданно высоких зданий. Во дворах стоял или слонялся сомнительный, кое-как одетый люд: нарочито зловещего вида парни, старички, повадками старающиеся подчеркнуть свое бурное преступное прошлое, девицы с птичьими головками, уродливыми личиками и необыкновенно стройными ногами, сварливые старухи, вечно ухмыляющиеся дурачки. Эти люди производили впечатление какой-то отторгнутой от прочего мира массы, и, казалось, появись они где-нибудь еще, им пришлось бы встретить весьма нелюбезный прием: мы знаем, откуда вы, так вот, возвращайтесь к себе, там ваше место, а здесь вам делать нечего.
Влажный туман освежил усталую и разочарованную душу Вершиделова. Он упорно продвигался вперед, сминая нараставшую уверенность, что заблудился. Наконец он вышел к железнодорожному мосту, а там уже рукой было подать до его дома. Вершиделов жил в квартале высоких красивых зданий, таинственность которых была не столь устрашающей, как в местах, которые он только что миновал.
В квартале этом, в тесном дворике-колодце с огромным деревом в середине, заслонявшим жильцам свет, квартира его помещалась на втором этаже, крошечная и провонявшая всеми испражнениями, которым давали в этом доме люди и животные. Она была придумана не иначе как для одиноких, и Вершиделов добросовестно отбывал в ней свое одиночество. А сейчас он ощутил его в особенности, как если бы осознанно увидел, что силы добра покинули его, а силы зла только и знают, что обижать. Аринушка обидела его, окончательно переметнувшись в стан ожесточенных, злых и порочных, где ее с распростертыми объятиями встретили дядя и брат. А жаль, потому что Аринушка, несмотря ни на что, была хорошей невестой.
Вершиделов попил чаю, высасывая из кусочка сахара отрадную сладость. Он не знал, где именно у него впрямь болит после падения с лестницы, и потому ему казалось, что болит все тело, превратившись в один сплошной ушиб, в одну жгучую рану. Видели бы люди, как ему горько! Еще его мучила мысль, что враги представят перед Верой дело в совершенно невыгодном для него свете, выведут его, Вершиделова, отступником, предателем, злоумышленником, и Вера, может быть, поверит им.Как дать ей весточку, что он как раз ни в чем не повинен и все так же хранит верность наилучшему о ней мнению?
Он прилег на диван и подремал. Ему больше не хотелось жить в одиночестве, а чтобы изменить жизнь, сделать ее заметной, публичной, нужно было добраться до Веры и рассказать ей всю правду о своем положении. Стемнело. Дом затих, и Вершиделов, веки которого утратили желание слипаться, понял, что ему предстоит бессонная ночь.
На ветви дерева, занимавшего добрую половину двора, взобрался человек, с них шагнул на балкон и возник в проеме открытой двери. Проделывая эту операцию, он сжимал в зубах раскрытый нож. Сбоку пролился слабый лучик света, получивший для своего движения коридор в листве, все еще шатавшейся от усилий человека, он упал на лицо этого последнего, и Вершиделов узнал Николая. Но чтобы Николай забрался в его комнату с ножом в зубах, ну, это как-то неправдоподобно, несуразно. Вершиделов сжался в комочек на диване под старым пальтецом, которым он укрылся от ночной прохлады. Он думал так переждать новый приступ болезни, ее грозную стихию, очередной кошмар, вызванный странными вкусами и буйными манерами призраков, которые приходили, уходили и снова возвращались, когда им вздумается. И все же было уже почти очевидно, что дело тут не в призраках. Половицы скрипнули под ногами Николая, шагнувшего в комнату, и Вершиделов жалобно и томно заскулил, вторя этому звуку.
- Николай, это ты, я тебя узнал, - сказал он. – Что ты здесь делаешь?
Удивительный гость не ответил. Нереальностью веяло от фигуры этого человека, известного своим трезвомыслием и бездушием, однако нож он теперь держал в руке, и это выглядело весьма убедительно. Сошел ли он внезапно с ума, осуществлял ли план, давно и тайно выношенный им, - так или иначе, странен и непостижим был его поступок. Вершиделов снова подал голос, приглушенный страхом, свинцовым удушьем ужаса:
- Николай, не надо… я же не сделал тебе ничего плохого… что ты задумал?..
И снова не ответил Николай. Вдруг стремительно, как бы играючи, мальчиково, что было несколько неожиданно для его всегда солидной и важной стати, он рванул к дивану и полоснул ножом по ненадежному, состоявшему всего лишь из ветхой материи укрытию Вершиделова. Но Вершиделов тоже взыграл и заюлил, и весьма своевременно. Он успел увернуться от лезвия на оставшемся для его маневров небольшом пространстве, и нож только слегка оцарапал кожу на плече.
- Ах ты бестия! – запищал Вершиделов.
Он отшвырнул от себя пальто с таким расчетом, чтобы самому от него освободиться, а Николая накрыть или хотя бы на время обезвредить. Это удалось ему на удивление легко. И вот Николай сражался уже с пальтецом, как Лаокоон со змеями. Вершиделов же метнулся к двери. Он был уже у цели, когда Николай преградил ему путь.
О неопытности и малой подготовленности Николая к ратным подвигам свидетельствовало то, что он умудрился потерять нож. И теперь его главным оружием было пальто, которым он, широко размахнувшись, как-то по-женски хлестнул Вершиделова по лицу. Так осерчавшая жена мокрой половой тряпкой или полотенцем бьет подзагулявшего мужа.
Хорошо, ловко перемещался Николай в темноте и ориентировался в чужой квартире, но счастье праздновать молниеносную победу ему все же не привалило. В душе Вершиделова пробудилась некоторая мужественность, и он подосадовал, что Николай, не справляясь с задачей, находится на грани какой-то бабьей истерики, стало быть, ему, Вершиделову, приходится оказывать сопротивление словно бы бабе, а вместе с тем и отступать, улепетывать, поскольку на стороне противника все еще такие факторы, как внезапность нападения и изначально заданный напор. Надо же, бьет его ветхим пальтишком! Но зато с каким азартом!
Вершиделов вихрем полетел к балконной двери. Он перемахнул через перильца, уцепился за толстый сук, мгновение-другое покачался на нем, словно обезьяна, и прыгнул вниз, на заасфальтированную площадку двора. Николай неотступно следовал за ним. Теней было так много, что всякое понятие о возможном их происхождении смазывалось в голове и в каждой чудился вырастающий из ничего безумный грозный Николай. На улице было так темно, точно мир вымер. Сначала Бог, а теперь и мир. Пробежав несколько темных вымерших кварталов, Вершиделов ощутил неимоверную усталость и понял муку вечных скитаний Агасфера.
Дорога вела на старинный каменный мост, а беглец сбоку по узкой лестнице спустился на бежавшую под этим мостом улицу, проскользнул, постоянно оглядываясь, ко второй арке, и там во мраке под низкими массивными сводами лег на булыжник мостовой, думая, что надежно укрылся от преследователя. Но Николай как будто чудесным образом высмотрел его и в этой темноте, во всяком случае, он засек, под какой аркой спрятался Вершиделов. Но как раз там искать было в высшей степени нелегко, и необходимо было, чтобы Вершиделов сам как-нибудь выдал свое присутствие.
Зная удивительные акустические свойства, которыми здесь можно было поразить врага прямо в его укрытии, Николай зловеще усмехнулся, словно бы со стороны созерцая, как у него вылупляется мощная выдумка, плотная и округлая, как яйцо. Он, ступив под своды, внезапно затопал ногами, закричал, засвистел – и вышла оглушительная канонада, немыслимая какофония и гвалт, как если бы сотня закованных в броню воинов пробежала с победными кликами под этим старым красивым мостом. Вершиделов просто-таки, можно сказать, опрокинулся в сущую тарабарщину безумия, которую ему уже не хватило сил трезво осмыслить и отринуть как нечто нереальное. Он с воплем ужаса вскочил на ноги и бросился бежать куда глаза глядят. Николай, словно выброшенный из катапульты, прыгнул на него, но, промахнувшись, врезался головой в древний камень моста.
Вершиделов карабкался вверх по склону между домами. Там были дорожки, посыпанные гравием, но больше мусором, оставшимся от разрушенного стеклянно-жестяного кафе. Вершиделов очутился в его руинах и, протянув руку, порезался обо что-то острое, жалящее. Наверху горел в некоторых окнах свет. Николай, оглушенный неудачей его попытки на лету перехватить жертву, гнался за Вершиделовым как в тумане или как в бреду, но в том-то и дело, что гнался, не отставал, как если бы все неудачи, которых у него было уже немало с начала операции, только придавали ему сил.
Когда утомленный и отчаявшийся Вершиделов сразу у порога бывшего кафе забрался в металлическую урну, непостижимым образом уместившись в ней, подоспевший Николай играючи опрокинул эту конструкцию и отправил ее катиться по склону. А сам бежал с ней рядом, чтобы не упустить Вершиделова. И он хохотал, истерически и торжествующе. В беспрерывном грубом звуке этого хохота утверждала себя страстная сила осмысленности существования Николая, и можно было подумать, вслушиваясь в похожие на электрические разряды, новые и новые удары смеха, что твердая и упорная линия смысла и цели его жизни должна была достичь своего апогея не в чем ином, как именно в том, чтобы с некой изощренностью умалить и поставить в смешное положение Вершиделова.
В ошалевшем воображении катившегося в урне бедняги весь мир завертелся, как белка в колесе, и это было странное, дикое, отвратительное ощущение. И все же Николай упустил его – может быть, потому, что у Вершиделова, восходящего к своему апогею, не было возможности выбраться из урны сознательно и принимая необходимые меры предосторожности, и он просто вывалился из нее в какой-то пропущенный гонителем момент.
От мысли добраться до верхних улиц, где можно было рассчитывать на помощь людей, пришлось отказаться, и Вершиделов помчался вниз, в сторону порта. На маленькой площади, находившейся там между картонного, по случаю темноты, вида домами, стоял на постаменте бюстик героического матроса, который в давние времена совершал большие революционные подвиги и в конце концов пал под пулями жандармов. С этим матросом в последнее время творились удивительные вещи. Вообще-то его уже отделили от постамента, и люди, находившие его подвиги бессмысленными и даже прямо преступными, не позволяли ему спокойно обретаться в его бронзовой и каменной вечности. Они снимали мужественно хмурившегося и целеустремленно глядящего вдаль матроса с постамента; но унести его куда-нибудь на уничтожение, хотя бы на какую-нибудь свалку, пригодную для не выдержавших испытания временем монументов, им словно не хватало уже сил, и они небрежно сваливали морского кабысдоха на землю. Где на него плевали все, кому не лень. О времена, о нравы!.. Но затем приходили люди противоположных взглядов и водружали матроса на прежнее место, и даже клали ему под бездыханную грудь букетик-другой цветов. Совершив эту трогательную церемонию, поклонники матросской революционности распечатывали бутылку водки и, жарко сплотившись, выпивали по доброму глотку и вспоминали собственные подвиги, действительные и вымышленные. А сейчас возле памятника не было никого.
Матрос стоял на постаменте, как бы свидетельствуя, что ветер истории снова окрасился в красные цвета, а оппортунисты и буржуазные прихлебатели, не выдержав массированной контратаки, дрогнули и отступили. Вершиделов же и Николай, опять наступавший своей жертве на пятки, были просто какими-то разбойниками и дураками. Они забегали вокруг памятника с сумасшедшей скоростью, так что и собственные тени не поспевали за ними. Вдруг Николай остановился, и Вершиделов остановился тоже. Они стояли друг против друга, постамент разделял их. И Николай, в чьем активе по-прежнему были инициатива и напористость, толкнул матроса прямиком на Вершиделова.
Вершиделов не успел отскочить в сторону, он успел лишь неизвестно для чего раскрыть объятия матросу. Бюстик оказался тяжелый, изготовлен он был с какой-то суровой и радикальной добросовестностью. У Николая тотчас пропала всякая необходимость действовать в прежнем духе, ибо Вершиделов мертво лежал на тротуаре, припечатанный мореходом-тяжеловесом. Он повернулся и не спеша побрел домой.
Собственно говоря, ему прежде всего не хватило духу проверить, действительно ли мертв Вершиделов или только вновь попал в смешное положение. Он просто-напросто уверовал в совершившееся убийство, в этот акт, который он считал неким священным возмездием. Но одно дело замахиваться ножом, гоняться за своей жертвой по ночным улицам, сталкивать на нее памятники, и другое – тем более для столь неопытного убийцы, как Николай, - приблизиться к тому, что очень похоже на труп, приблизиться и ясно осознать, что это – твоих рук работа. И в результате Вершиделов всего лишь показался Николаю мертвым.
Один из охранников, бродивший у проходной порта, давно уже окидывал площадь орлиным взором, силясь понять, что такое творится возле матросского памятника. Но он знал о сделавшейся повседневной политической борьбе в этой точке города и потому не спешил с выводами, сознавая к тому же, что ему, человеку безыдейному, трудно было бы принять чью-либо сторону. Когда Николай ушел, он, однако, все же решил покинуть пост и рассмотреть вблизи место происшествия. Он обнаружил под бюстиком матроса, вынужденно проделавшего очередной кульбит, пострадавшего Вершиделова.
- Только не говори, что эта статуя сама на тебя набросилась, - проворчал охранник, помогая Вершиделову освободиться от матросского гнета.
- Я ничего такого не говорю…
Бюстик откатили в сторону, а затем Вершиделов, у которого из попытки сразу хорошо утвердиться на ногах ничего не вышло, уселся на земле и принялся усердно налаживать умственную работу в своем помраченном, контуженном сознании.               
- Иди домой и благодари Бога, что остался цел.
Это напутствие охранника прозвучало в высшей степени актуально.
На следующий день бригада Андрея Васильевича недосчиталась Вершиделова. Первый дезертир? Только Николай ведал разгадку этого неожиданного отсутствия. Он поджал губы, пряча самодовольную и торжествующую ухмылку.
Опять моросил дождь. Вера перевела своих работников на новое место. И по тому, как она уверенно произнесла «здесь» и как подобострастно и с какой-то фанатичной верой поддакнула ей Арина, Андрей Васильевич понял, что должен не мешкая что-то основательно и окончательно решить в своих любовных похождениях. Так дальше продолжаться не может. В тысячный раз он спрашивал себя: что за пропасть разделяет его и Веру? к чему эти нелепые разговоры о гигиене? Он хочет обладать девушкой. Правда, она ведет себя довольно странно, в прошлый раз она расцарапала ему лицо до крови, вырвала пук волос из его головы. Наверное, это произошло оттого, что он допустил какие-то неясности, недоговоренности в их отношениях, и девушка, рассердившись, выпустила коготки. Как же ей объяснить, что он, чувствуя свою старость, в общем-то просто немножко стесняется перед ней, такой молодой и такой красивой?
Но он знал, попытки растолковать ей это только вгонят его в стыд и краску, в натуральное и безысходное смущение, и после она уже никогда не придумает ничего иного, кроме как вить из него веревки. Это допустимо, он совсем не против – пусть вьет! Он готов служить ей, но… Не в той, однако, форме, когда остаются какие-то неясности и ей приходится считать его всего лишь беспомощным простачком. Если и служить ей, ее капризам и странноватым прихотям, то сознательно; положим, даже и быть у нее в рабстве, но быть рабом вполне мужественным, волевым, всегда демонстрирующим готовность к настоящей и нормальной любви, а не вымученным, карикатурным, просто старым болваном, потерявшим голову из-за девчонки.               
Поэтому надо повременить с объяснениями. Прежде всего необходимо показать себя сильным, решительным мужчиной, стариком, который еще даст сто очков форы любому парню, воображающему себя непобедимым бойцом на любовном фронте. Завладеть ею силой. А нет, так на кой черт нужны ему эти раскопки, пригрезившийся сундук и все золото мира?
Андрей Васильевич огляделся, высматривая, куда подалась Вера. А она вышла под дождь, остановилась с непокрытой головой, пристально смотрела на вырисовывающиеся в тумане развалины былой промышленности. Набравшийся храбрости бригадир отложил лопату и жестко бросил Николаю:
- Копай!
Приблизившись же к Вере, он глухо и отрывисто сказал:
- Дорогая моя, давай выберем место посуше и почище и поговорим…
- Где же такое место? – усмехнулась Вера.
Взгляд старика задержался на близком нагромождении камней и бетонных плит.
- Вон за тем бугром…
- А, ты полагаешь, там хорошо? Ну что ж, проверим…
Они пошли.
- Пора кончать с недомолвками, - говорил Андрей Васильевич, - пора объясниться до конца, расставить все по местам…
Его поднявшийся было на высоты мужественной решимости дух неуклонно падал, и этому весьма способствовало уныние, веявшее от местности, куда они углублялись.
- На этом граните, - Вера указала себе под ноги, - мои сапожки совсем не оставляют следов.
- Это бетон… щебенка… обычные камни…
- А следы?
- Следов не остается, - согласился Андрей Васильевич.
- Ты действительно любишь меня, старичок?
- Люблю, Вера, словами не описать, как люблю… Только говорим мы все время не о том… не говорим главного… Словно мы во сне… или сошли с ума…
- А что ты считаешь главным? Надежду на взаимность? Она обуревает тебя, питает?
- Не терять же мне надежду, Вера… это уже совсем никуда не годится…
- Ты так думаешь? Думаешь, что ничего хуже не бывает? А вот и место, на которое ты только что возлагал столько надежд.
Перевалив через бугор, они теперь спускались к утопавшей в грязи мутной лужице.
- Ну да, место… И что же с того? – удивился Андрей Васильевич.
- Грязь какая-то тягучая, мощная, жирная. Я люблю грязь. И смотри, какие точные и глубокие следы остаются в ней. – Остановившись, Вера посмотрела в глаза старику; на ее лице застыла злая улыбка, и Андрей Васильевич окончательно струсил. – Вот мои следы. На свои не смотри, они глупые, это следы какого-то допотопного чудища. А мои следы такие трогательные, правда? Что делает человек, который по-настоящему любит? Он целует следы любимого существа. Почему же ты этого не делаешь, сатир?
Андрей Васильевич понял, что дело опять уклоняется в какую-то бесперспективность. Но знал он, знал, что Вера не отстанет уже, пока не добьется своего. Может, угодить ей, чтобы она все-таки отстала? И после она смягчится, что-нибудь позволит ему, и дело хоть немного наладится?
- Я же целую твои следы…
- Разве? Что-то не замечала.
- А мои грезы, мои мечты?
- Нет, вот здесь, в этой грязи, в настоящем, а не придуманном мире. Но куда тебе! Ты же у нас чистюля!
Не тянуло Андрея Васильевича целовать следы Веры, и не потому, что не было для того романтического настроения, а подсказывала ему основательно вдруг упрочившаяся мысль, что привело бы это его в очередной тупик. А ведь нынче он, затеяв с Верой новый разговор о любви, не чувствовал между собой и девушкой пропасти, напротив, ощущал некую свободу, словно она порхала в воздухе пухом одуванчика и нужно было только с ловкостью подпрыгнуть и поймать ее. Но Вера мешала ему предпринять такого рода маневры. Был шанс, была возможность правильного и надежного развития событий, - подпрыгнуть да поймать, только и всего! – а Вера намеренно коверкала действительность, и шанс некуда было приткнуть. Вера требовала грубой реалистичности, а не поэтических прыжков. Андрей Васильевич вздохнул. Сердце остановилось в груди, в глазах потемнело. Почти не сознавая себя, он тяжело опустился на колени, сгорбился над цепочкой следов Веры и уткнулся носом в грязь. Ничего необыкновенного в этом не было: пробил смертный час – повлекло к земле. В грязи заключался дух мертвечины, небытия, а след, оставленный девушкой, под мелко подрагивающими губами старика рассеялся, как мираж.
- Начало положено… - заговорила сверху Вера. – Неплохо! Вот ты целуешь мои следы пока еще словно из-под палки, и тебя мучит мысль, что это какое-то безобразие, что надо бы чего-то другого, ты болен этой мыслью. Ты вообще болен, почтенный! А знаешь ли ты, что эта грязь обладает целебными свойствами? И ты лечишься. Ты исцеляешься! И скоро тебя не будут мучить сомнения в целесообразности того, что ты делаешь.
Андрей Васильевич сознавал, что испускает дух, и необходимо было, чтобы Вера поняла это тоже. Наверное, в этом еще как-то состоял его последний долг; выстроить понимание и внедрить его в сердце девушки, а самому превратиться в ничто. Но жизнь, с которой он расставался, странным образом претворялась в слова, камнями сыпавшиеся из его глотки и слишком громоздкие, чтобы можно было рассчитывать на их воспарение к небесам.
- Мало ли что я делаю… делаю и делаю!.. но это вовсе не дает мне шанса, отнимает у меня надежду! – трубил старик в ямку, образовавшуюся под его летящими в никуда поцелуями.
- А это? – спросила Вера, громко шлепая ему на спину увесистый ком грязи.
И Андрей Васильевич понял, что в его душе ничего нет, кроме тупой готовности подчиниться распущенной и развратной игривости Веры, погрязнуть в диких забавах, среди которых можно, наверное, со смехом ущипнуть ее за ногу, за виляющий зад, пока она вертится, зачерпывая грязь для нового шлепка. Он вытянул руку, нашаривая девушку, тяжело перевернулся на спину и рассмеялся, ибо в этот момент ему показалось, что Вера, склонившаяся над ним, необыкновенно нежна. А уж как хороша она была! С этими ее гадко выпачканными руками и чистеньким, свежим, умытым дождем и детской радостью личиком.
Ну да, она нежно собирала грязь и озабоченно закидывала его ею. Пусть насладится, вволю потешится. Так мать забавляется со своим ребенком, так добрая крестьянка ухаживает за своей коровой. А он, Андрей Васильевич, ужасно неуклюж, толст, некрасив, отчего бы и не прикрыть его недостатки? Девушка знает, что делает. И она дает ему шанс. Рука Андрея Васильевича скользнула по груди Веры и в тот же миг затихла под жирным слоем грязи. Пусть девушка играет. Она великая фантазерка, а все только затирают ее, отпихивают, мешают ей довести до конца свои затеи, свои сказки, так нужно же наконец и ей дать шанс, разрешить ей раскрыться вполне, свободно и непринужденно!
Андрей Васильевич, репетирующий смерть, лежал в глубине могильного кургана, и только его глаза мигали снаружи, а для вдохов и выдохов ему было оставлено крошечное отверстие. Вера, вымыв в лужице руки, тихо залюбовалась своей работой. Но было неясно, что может последовать за этим. Девушка молчала.
Ставшие негритянскими глаза Андрея Васильевича не отрываясь смотрели на нее. Разумеется, проще простого свалить все на сон, на бред, на блуждание в потемках безумия, и в таком случае вовсе не обязательно умерять свой пыл – можно и с пылом, с рвением покоиться в недрах вонючей жижи, когда любимой девушке взбрело на ум закопать тебя. Откапывая заветный сундук, закопала она преданного своего поклонника. Так действует смерть, но не любовь; у любви иные требования. Между тем погребенному ничего хорошего не приходило на ум, когда он смотрел на девушку, никаких дельных гипотез относительно дальнейшего. Было очевидно лишь одно: плотские утехи подобное начало не предполагает. А уже хотелось ему света и настоящей нежности. Действительно ли теперь девушка только любуется своей работой или замышляет еще что-то? и были достигнутые результаты задуманы изначально или все вышло случайно, в порядке игры? – вот, однако, какие вопросы сверлили его мозг, не разгоняя тьмы.
Вопросы не получили ответа, тайна, если она тут имела место, так и осталась тайной среди прочих загадок, загвоздок и закавык. Вера вышла из оцепенения, ее челюсти задвигались, губы медленно зажевали что-то и обозначили коварную усмешку, но тут же змеям, которых она собиралась выпустить, пришлось затаиться, ибо сверху, перевалив через черный гребень насыпи, солидно спустился Николай.
- Вот ты где, - сказал он не радуясь, не удивляясь. – А я тебя искал. Надоело работать, да и дядя, знаешь, запропастился... дал, сволочной старик, деру, что ли? Хочу с тобой потолковать.
- Что же с твоим дядей? – спросила Вера.
- Не знаю… Да и плевать на него. А вот если бы ты спросила, почему не пришел сегодня Вершиделов, я бы мог тебе кое-что порассказать. Я его прошлой ночью убил.
- Тоже надоел он тебе? Как и работа?
У Андрея Васильевича, слушавшего этого разговор, мозги выпрыгивали из головы, только выпрыгнуть им было некуда. А Николай хранил невозмутимость, он, убийца, был бесстрастен. Дяде и в голову не приходило, что на самом деле у племянника в груди душа разрывается на части. Николай сказал ровным голосом:
- В сущности, ему следовало бы оставаться при Арине, не дергаться. Не мое дело вмешиваться в жизнь сестры, и если бы она послала этого парня ко всем чертям, я бы и словом не обмолвился по этому поводу. Но он зашел слишком далеко, этот хлыщ…
- Ничего подобного, - возразила Вера. – Он был простодушен, чистосердечен, был близок к открытию…
Николай кисло усмехнулся.
- Что же он мог открыть?
- Великую силу любви. Хотел спасти наш мир любовью.
- Все это чепуха. Не надо было ему примеряться к тебе, а он… обнаглел, осатанел! И ведь что он такое? Полное ничтожество. Ты это понимаешь, Вера? Не возьму на себя смелость утверждать, будто дело, которым мы тут занимаемся, - великое дело. Но он и до него не дотягивал. Ничтожный хлюпик! – вдруг с большим усилием крикнул Николай, как бы на мгновение выйдя из себя. – Может быть, мы тут бредим… устроили цирк… превращаемся в клоунов… но он и этому мешал!
- В чем дело? Разве можно убить человека лишь за то, что он кажется помехой?
На скулах молодого человека заходили желваки, он медленно наливался бешенством.
- Знаешь, родовое бессознательное… о нем талдычат ученые мужи, я читал в книжках… Пока я жил почти сам по себе, индивидуалистом, я и не сходил с ума из-за разных мелочей… А вы вовлекли меня в свой коллектив, втянули меня в свое помешательство, вот и расхлебывайте теперь, потому что я стал соображать и распределять, ну, кого ценить, а кого – уничтожить… В тесноте такие вещи понимаешь лучше.
- Тебя, конечно, надо ценить? Дядю, который тебя вырастил, ты, естественно, и в грош не ставишь. И до сестры тебе нет никакого дела, не правда ли? А вот меня ценишь! Со мной пришел поговорить!
- Вершиделов мне никогда не нравился, но здесь он внушил мне полное отвращение… достаточное, чтобы убить его. Путался под ногами… метнулся к тебе… ты заметила? А потом к Арине, и недаром она спустила его с лестницы. Я торжествовал. Но мне этого показалось мало. Таких надо убивать. Этому и учит коллектив, община, коммуна. Его надо убить – вот какое сложилось коллективное мнение. А атмосфера убийства уже царит, определенно царит, Вера…
- Но он стоял за сплочение!
- Тебе жалко его? – воскликнул Николай, словно бы опомнившись.
- Нисколько, - возразила девушка внушительно. – Просто я за справедливость. Если ты любишь меня, надо было прийти и прямо сказать об этом. Мы бы устроили цирк… А ревновать… нашел к кому! В этом не было ничего справедливого.
- Но из меня полезли всякие демоны, всякие чудовища…
- Поверишь ли, - перебила Вера с усмешкой, - я к твоему роду и к твоему бессознательному не имею ни малейшего отношения.
- Я вот понял, что дядя, сестра немного, в сущности, для меня значат, а Вершиделова вообще надо убрать. Мы же с тобой – совсем другого разбора люди. Другая раса. Высшая! И мы должны повелевать. Этот сундук… он, пожалуй, и найдется, но это все же занятие для сонных дурней, а для таких бодрствующих и жизнеспособных натур, как мы с тобой, любой сундук, даже и набитый несметными сокровищами, - это всего лишь символ, миф, жреческий обман, с помощью которого избранные управляют и помыкают простаками. Я всегда стремился к свободе и самодостаточности, а теперь вижу, что моя истинная свобода заключается в объединении с тобой ради торжества над другими! Мы победим, Вера. Будем убивать врагов, если таковые заведутся. Тут кто-то действует… помнишь, Вершиделова подвесили вниз головой? Мы найдем этих недоброжелателей, и первому же из них, кто попадется мне в руки, я сверну башку, как курице.
- Ты сумасшедший, - сказала Вера, качая головой. – А любишь ты меня или нет? Для чего тебе свобода? Мной-то помыкать не будешь. Не выйдет!
- Я не собираюсь тобой помыкать, и ты прекрасно это знаешь. Готов предложить руку и сердце. Жениться. Но семейное гнездышко, уют, достаток – это все потом, на склоне лет, а пока мы молоды, надо действовать, действовать и действовать!
Николай сжал кулаки и потряс ими в воздухе.
- Хорошо сказал, не слабоумно.
- Ты как будто решила насмехаться надо мной, Вера, - насупился Николай.
- Ничуть не бывало. Я просто не даю тебе окончательного ответа. Я не готова к нему. Ты ведь совершил преступление, и мне кажется, оно оглушило тебя, да и оглупило маленько, в общем, ты потрясен, ты теперь немного не в себе. А что будет, когда ты остынешь? Во всяком случае, я обещаю подумать над твоими словами. А пока работай, милый, сундук, видишь ли, не только символ, и его следует найти.
Вера решительным шагом удалилась, и Николай лишь теперь разжал пальцы, с удивлением взглянул на свои покрасневшие от натуги ладони.
- Сучка… - пробормотал он злобно.
Расстегнув ширинку, негодяй помочился на холмик, внутри которого смиренно лежал его дядя. Бессознательная струйка сроднила их пуще крови, в одно мгновение сделала собратьями по наваждению, только у племянника была мечта о возвышении, а дядю уже заметно понизили.
Николай ушел. Андрею Васильевичу была понятна та мука незавершенности начатого дела, которую унес в себе племянник, он-то уже прошел этого рода выучку у Веры. Но его самого куда мучительнее жгла и обескураживала поглощавшая, как ему представлялось, их обоих пустота, в которой нельзя было задавать вопросов, тогда как единственно возможный выход пролегал через примиряющее объяснение, некое сотрудничество в прояснении всех недоумений. Но как же объясняться, если дядя подслушивал, лежа в пузыре из грязи, когда племянник рассказывал о своем жестоком и бессмысленном преступлении? И о каком примирении можно говорить, если племянник, хотя бы и не ведая того, помочился на дядю?
Андрей Васильевич вырвался из земли, вырос в перекошенной струями дождя перспективе, словно мифическое чудовище. Стыдно было бы не только объясняться с Николаем, приводя факты, но стыдно было сейчас даже и думать о происшедшем. Грязь стекала с него, отваливались комья, старик отплевывался, чертыхался и в беспомощном изумлении разводил руками перед загадкой, в которую превратился жизненный конфликт и распад его семьи. Он, как мог, почистился в лужице.
Николай вернулся к раскопкам, но, глянув на лопату и чуть тронутую ею землю, равнодушно сплюнул и отошел в сторону. Работа утратила для него смысл, и он не смог бы войти снова в азарт и энтузиазм, не поговорив прежде с Верой. Но говорить он будет не так, как это было только что, а идейно, убежденно, властно, загибая пальцы в перечислении тех благ и выгод, что получит она, последовав за ним. Если она откажется, он проклянет ее и поставит на ней крест. Но зачем он тогда убил Вершиделова? Совсем не для того, чтобы Вера артачилась, виляла хвостом, водила его за нос. Она как будто не уяснила всей серьезности положения, собственно говоря, не пожелала уяснить, а он ожидал совсем другого и совершенно в другом отношении с ее стороны нуждался.
Ни Веры, ни Арины не было видно. Опять, должно быть, подались в кафе. Только и знают, что бить баклуши. Николай не любил праздных девушек, вялых вертушек, инфантильных попрыгуний, правильнее сказать, что он вообще питал отвращение к слабому полу, а Веру лишь за то и выделял, что она казалась ему на удивление сильной натурой. Он не мог не признаться самому себе, что красота Веры ставит его в своего рода подчиненное положение.
Из помещения, где Вера нынче определила своей бригаде фронт работ, железная дверь вела в странную комнатенку, в которой был проломлен потолок, а второй получился от общей крыши здания где-то на невообразимой, как бы церковной высоте. Николай ступил в этот колодец, находя, что его мрачное строение как нельзя лучше соответствует состоянию его духа. Он разлегся на камнях, подложив под голову руки, и его душа взвилась под потолок, как летучая мышь, бесшумно и жутко кружа под ним. Он ни о чем не думал. Просто медитировал. И пусть на него кричат, пусть бьют, заставляя работать, а он никуда не пойдет и не оставит своей суровой отрешенности.
Тусклый свет падал на его бледное лицо, плотно сжатые губы, устремленные в пустоту глаза. Это был человек, совершивший бессмысленное нападение на ближнего, и таким он себя и сознавал. Отстраненность Веры мешала ему находить полезные и веские оправдания убийства Вершиделова. И эта самка посмела оттолкнуть его, посмеяться над ним, когда он рассказал ей всю правду о своем ночном походе и изложил свою доктрину!
Но Николая не очень-то терзало это внезапное неумение сполна отчитаться перед собой в необходимости совершенного им преступления. Подумаешь, минутная слабость… Невелика беда! О Вершиделове он не сожалел и ничего не мечтал повернуть вспять. Он по-прежнему чувствовал свою огромную силу – силу победителя и руководителя, вождя, и разве что не знал, как в новых условиях, без Веры, распорядиться ею получше. А может быть, ненависть продолжает разливаться по его организму соками какого-то перезревшего и лопнувшего плода? И теперь эта ненависть ищет способ ужалить саму Веру?
Вошел дядя, неся в руке котомку с завтраком. Никогда не упускавший случая набить брюхо человек предложил перекусить, и Николая поразила скудость и ограниченность возникшего перед ним двуногого мирка, жалкая пришибленность интересов, ничтожество потребностей, всегда на первое место ставящее утоление физического голода.
- Откуда, дядя, ты явился такой грязный? – осведомился Николай с презрением.
- Да так, было дело… - уклончиво ответил Андрей Васильевич.
- От тебя смердит!
- Знаю, племянник, знаю, уж не обессудь, но действительно смердит, и ничего с этим поделать невозможно!
- И это цивилизованный человек, наследник Третьего Рима!
- Покушай лучше, я вот непременно покушаю, - снова заговорили потребности ограниченного дяди, в пустоте безмерного тупика, где они теперь оба обретались, уклонявшегося от роковых вопросов.
Толстый простак принялся разводить костер, чиркая спичками, подбрасывая веточки, которые отыскивал в сумраке. Николай, не меняя позы, следил за ним, питая свою прожорливую ненависть исследованием мерзости и какой-то болезненной бесполости. Разве у этого брюхана имеются признаки пола? Это мужчина? Николаю казалось, что дядя побывал в кабаке, где вздумал заявлять свои права, и его избили, а теперь он отступал в неизвестном направлении, куда-то за тридевять земель, и сделал в его, Николая, замке привал. Хочет попить чайку. Жалкий, оборванный, измученный старик.
Что же делается с человеком? Андрей Васильевич между тем поставил чайник на огонь, и с ним как будто ничего и не делалось. Обычный старичок, вернется домой и будет смотреть телевизор, читать газету, валяться на диване.
- Подай мне бутерброд, - велел Николай.
Андрей Васильевич понял, что племянник именно приказывает. Как руководитель, как превосходящая во всех отношениях личность, как человек, убивший другого человека ради скорейшего достижения вершин власти. Но пугаться тут старику было нечего, ведь ему теперь были известны мысли Николая, и этот резкий тон вовсе не явился для него неожиданностью.
- Подождешь, - отрубил он.
Николай встрепенулся. Ему грубят! И кто? Старик, который будто бы взрастил его. А ведь еще неизвестно, развивался бы хоть как-то он сам, когда б ему не довелось воспитывать и лелеять такого человека, как он, Николай!
Но зарвавшийся дядя был все же мощной цитаделью, огромным жирным куском мяса, который не свалишь одним ударом, тогда как второго, может быть, и не успеешь сделать. Не зная, как удачнее приступить со своими поучениями к этой глыбе, экзальтированный Николай вдруг принялся странно, как бы маршируя, вышагивать на месте и в такт своему воинственному, хотя и лишенному направления, маршу размахивать кулаками. И абсурд, в который ударился племянник, пробудил у Андрея Васильевича задремавшую было мудрость. Он скорбно смотрел на жалкого человечка, который выделывал угрожающие фигуры, исходя единственно из убеждения, что убийство Вершиделова дает ему право находить ничтожным и презирать весь мир.
Военная гроза, готовившаяся Николаем, не разразилась, события приняли неожиданный оборот: внезапно с грохотом захлопнулась железная дверь. Щелкнул засов. Дядя с племянником оказались заперты в каменном мешке, и напрасно Андрей Васильевич налегал могучим плечом на дверь, пытаясь ее высадить.
- Тихо! – прикрикнул на него Николай.
Андрей Васильевич увидел, что племянник стоит посреди комнатенки, чутко прислушивается и, запрокинув голову, высматривает что-то в таинственном сером сумраке уходящего ввысь колодца. В наступившей тишине послышался слабый шорох. В темной стене, гораздо ниже потолка, но все же на порядочной высоте Андрей Васильевич к своему ужасу вдруг различил какое-то еще более глубокое затемнение и почти одновременно с мыслью, что это лаз, обнаружил и осознал там дрожание и шевеление смутно белеющего человеческого лица. Неизвестный человек теснился в отверстии, бог весть куда уводящем, и смотрел вниз на тех, кого запер в ловушке.
- Кто вы такой? – прокричал Андрей Васильевич неожиданно истончившимся, сбивающимся на визг голосом.
В ответ на праздный вопрос и на куриное квохтанье, покатившееся из глотки толстяка вслед за ним вместо многоточия, сверху камень больно ударил Николая в грудь. Второй камень угодил в едва тлевшие головешки костра, и они впечатляюще вспыхнули с новой силой, бросив красные отблески на стены и скрыв в тени амбразуру, из которой незнакомец вел обстрел все более крупными снарядами. Из опрокинувшегося чайника хлынул кипяток, и Андрей Васильевич с несуразным верещанием исполнил канкан в разлившейся луже. Но ее, к счастью, быстро поглотила земля.
Внимание пленников сосредоточилось на щели у основания стены напротив двери. Они опустились на четвереньки и принялись энергично ее расширять. Внушительный камень обрушился на спину Андрея Васильевича, он распластался, как сплющенный ударом молота, и завыл от боли. Его пальцы остались в щели, и Николай, расчищая путь к спасению, захватывал и их, выворачивал, причинял дяде новые страдания. Как ни странно, он, который до нападения незнакомца сам подумывал напасть на дядю и маршировал, небывалый и устрашающий в слабеньких отблесках костра, сейчас порывисто заботился о том, чтобы довести размеры дыры до особых дядиных габаритов. И нырнул в открывшийся ход лишь после того, как в нем благополучно скрылся Андрей Васильевич.
Они съехали на задницах в кромешный мрак подвала. Андрей Васильевич достал из кармана куртки полагавшийся ему по бригадирскому статусу фонарик, и тонкий луч ударил из дрожавшей от пережитого ужаса руки, выхватывая сухие низенькие стены и пяди неровной, причудливо перекошенной земли, на которую, казалось, никогда не ступала человеческая нога. Какая-то адская ловкость позволяла незнакомцу метать камни таким образом, что они попадали в цель и по-прежнему представляли немалую угрозу для беглецов.
Николай подхватил изнуренного болью и отчаянием дядю и увлек в темноту. Андрей Васильевич, которому каждый шаг давался как в кошмарном сне, выронил фонарик. К счастью, тот не погас, и его тотчас подняли; теперь дорогу высвечивал Николай.
Но что это была за дорога! Ужас, а не дорога! Камни незнакомца больше не настигали их, но теперь все то, что они сносили и претерпевали в комнате-колодце под методичным обстрелом, казалось им минутным замешательством и детскими страхами в сравнении с ощущением безысходности, пронзившим их, безраздельно овладевшим ими в безжизненном лабиринте подполья. Пригибаясь под низким потолком, они переходили, а кое-где и переползали из помещения в помещение, и между этими узкими и затхлыми клетушками не было отличия, так что в сердца беглецов вселилась сумасшедшая уверенность, что они бродят по кругу. Они поверили, что в этом лабиринте впрямь можно заблудиться, и Андрей Васильевич сдался первым.
- Не могу больше… - простонал он, падая на камни. – Голова отваливается… все время гнуть шею… что за проклятое место!
Проклятое, да, подумал Николай, просто-напросто заколдованное… И оттого, что уже почему-то невозможно было вспомнить, как и с чего начались эти нынешние их блуждания, ему представилось, что время остановилось или, может быть, бросив их в некой абсолютной пустоте, ушло далеко вперед.
Но даже если они очутились в другом измерении, Николаю все равно была противна слабость и немощь дяди. Он нарочито осветил того фонариком, чтобы рассмотреть, как выглядят пораженческие настроения этого ничтожества. Однако зрелище вышло каким-то странным: дядя как будто отстранился от действительности, убогая обстановка, окружавшая их, перестала, похоже, его трогать, он спокойно лежал на каменном ложе, зачем-то прикрыв глаза рукой, и не то спал, не то предавался мечтам.
- Ты, дядя, достиг герметизма? – воскликнул пораженный Николай. – И уже полноценно мистичен?
Это «мистичен» соприкоснулось в памяти старика с тем, что он выдавал перед Верой за свою гигиеничность, и он невольно улыбнулся.
- Что тебе сказать, Николай… - проговорил он мягко и примирительно. – Человек такое животное…
- Человек не животное, - строго и убежденно возразил Николай.
- Не животное? А ты посмотри на нас. Погаси, дорогой, фонарик… надо экономить… батарейки сядут…
В темноте Николай продолжал жестко спорить:
- Я не желторотый мальчишка, которому в голову можно вбить какую угодно идею. Что ты мне вдалбливаешь эту глупость? Какое тебе человек животное!
- Тут не из-за чего и колотиться, - сказал Андрей Васильевич. – Человек способен только жрать, пить, извлекать из всего удовольствия…
- И это говоришь ты? Но как странно, как вообще странно ты рассудил… А если я, не приведи Господь, папуас, или у меня одна нога, или меня поджаривают на медленном огне, о каком же удовольствии тогда можно говорить? Ну, жрать да пить, от этого никуда не денешься, но какие удовольствия извлечешь, скажем, если ты обречен на какую-нибудь тусклую и унылую швейцарскую жизнь, если ты наглухо встроен в банковскую систему или вынужден переводить всякие идиотские книжки, как это делает моя сестра? Из всего, дядя, из всего мы способны извлекать удовольствия? И поэтому мы – животные? Но это ты дал маху. Ты это брось. Из всего… Да в том-то и дело, что не из всего, и это «все», это, знаешь ли, идеал, может быть совершенно недостижимый… но он-то нам и нужен, к нему-то мы и стремимся! И не ради одних удовольствий. Вот мы ищем фантастический сундук, а какой-то невероятный тип терроризирует нас, и мы бегаем от него по подземелью. Это острые приключения… И это ты называешь жрать? Ты жрешь? И какие удовольствия ты из всего этого извлекаешь? Ты стал гедонистом? Послушай, ты сам говорил, что нужно верить, пусть даже в невозможное и абсурдное…
- Я не говорю про нас. Я вообще… О человеке как таковом. Сидит этакий благополучный господин в роскошном особняке да пишет книжку, выдумывая всякие невероятные приключения. Вот кто последняя свинья! И я его ненавижу. Все эти нынешние сочинители… Если Сервантес в книгах своих нагромождал сплошные авантюры и интриги, так у него у самого была остросюжетная жизнь, он в сражении потерял руку, и в плену у пиратов томился, и в родном отечестве сиживал в тюрьме… Уж он-то в этом мире знал все ходы и выходы! И потому самые фантастические приключения, описанные им, самые невероятные персонажи его – все исполнено правды и жизни, а раз жизни, то и света. А что мы некоторым образом сподобились, ну, что мы тут вот бегаем по развалинам, уворачиваясь от камней, и что у нас любовные похождения, ну, любки вперемежку с нелюбками, так одному этому благодаря мы еще не дотягиваемся до его, Сервантеса, персонажей, не становимся Персилесами и Галатеями…
- Нет, ты только путаешь меня, - недовольно покачал головой Николай, - у тебя, похоже, и нет другой цели, кроме как задурить мне голову. А ты про веру-то, веру – о ней продолжи! Что ты еще можешь сказать о ней?
- Не только могу, но и должен сказать, что нам бы поучиться вере у того же Сервантеса. Он ведь не спутывал, не сплетал тяжкую свою жизнь с прекрасными сюжетами своих книг. Я думаю, он и писал их всегда в исключительно прекрасном настроении. Ну, вдохновение, это понятно… Но главное – вера. Вот почему в его книгах все так полнокровно, светло и в конечно счете истинно. О, если бы нам уподобиться Дон Кихоту! Но ничего не выйдет… Нынче вера дается только на время.
- А как же те, у кого она на всю жизнь? И не странно ли, что мы, говоря о вере, в глубине души судорожно решаем, как же быть с ассоциациями, то бишь с тем, что тут есть одна такая девушка… одноименная…
- Странностей вообще много, - перебил старик. – Конечно, Сервантес, коль он жил верой, жив до сих пор. А девушка, чего бы там ей ни сулило ее великое имя, умрет. Никто нынче не живет вечно. Все умираем. Так что он среди нас – все равно в царстве мертвых… представляешь, как ему тяжко с нами?
- Ты о ком?
- Об авторе бессмертного романа…
- Да Бог с ним! – закричал Николай в ярости. – Вот прицепился! Ты по существу дела говори!
- Я думаю, в последнюю минуту никто ни во что не верит. Это, так сказать, перед лицом вечности.
Николай скрипнул зубами.
- Припозднился ты со своим разочарованием, папаша, - зло выговорил он. – Дедуля-резонер, предок недорезанный… Надо было раньше разочаровываться и слоняться в тоске, с мировой скорбью в глазах. А теперь ты уже в том возрасте, когда человеку непременно хочется жить. К жратве и питью присосался, и удовольствия тебе подавай!
- Откуда ты знаешь про мой возраст? – печально откликнулся Андрей Васильевич.
- Знаю…
- Это в нынешних глупых книжках…
- Не в книжках. Я вычитал все в твоих глазах. Ты думаешь о душе, потому что боишься смерти. Все в твоем возрасте так поступают, все твои ровесники придумывают душу.
- А ты в нее не веришь, в душу-то?
- Верю.
- Ты же еще молод.
- Я умен.
- Я тоже не глуп, - произнес Андрей Васильевич с сомнением, припомнив, как лежал в склепе из грязи и таращил глаза на ухмыляющуюся Веру. Умен ли? Он горько спросил: - А если мы с тобой умны, что же мы здесь делаем?
В темноте раздался страшный грохот. Это Николай в гневе запустил камень, и тот ударился о стену.
- Мы в ловушке! – крикнул он хрипло. – И это все она! Она виновата!
- Вера?
- Женщина!
- Наша Вера?
- Она завлекла нас в эту западню!
Андрей Васильевич удивился:
- Но как эта девушка могла придумать столько бедствий?
- А какие бедствия? О каких бедствиях ты говоришь? Что ты называешь бедствиями? Все те глупости, которые мы вытворяем? А я называю их только глупостями. И ничем другим!
- Но ты любишь ее…
- Может быть, - перебил Николай. – Как самку. Представим себе, что это первобытная пещера… А так оно и есть… Я бы боролся за обладание… и вообще за преобладание! Причем… если уж на то пошло… с мыслью о потомстве. Но я ушел в своих размышлениях куда-то дальше первобытной пещеры, хотя избавиться совсем от нее нелегко. И если я личность, а она лишь самка и никакая не личность, за что же мне ее любить? Ты согласен? То, что я говорю, истинно.
- Но в романах, о которых мы говорили, в тех великих книгах истинность – другая. И не ты с твоим убогим…
- Черт возьми, старик, говори по существу, или я плюну тебе в рожу.
- Хорошо, давай по существу… Опять же о девушке этой, и о твоем отношении к ней, о тех авансах, которые ты ей… а коротко сказать, так вот вопрос… ты бы ради нее не совершил преступление? – осторожно намекнул старик.
- В борьбе за обладание? Да почему бы и нет? В конце концов, мне все равно, совершать преступления или не совершать. Я их совершаю… Даже против собственного разума. Я же позволил завлечь себя в этот мрак. Здесь все мои способности притупились, снизились почти до нуля, и это при том, что где-то, в чем-то, в каком-то смысле они по-прежнему остаются безграничными. Ну чем не преступление? И совесть даже не мучит… А ты говоришь – любовь! Ничего серьезного, никаких серьезных чувств не существует, старик. Есть только действие. Движение вперед. Двигайся, старик, и мы найдем выход!
- Я вижу выход, - пробасил Андрей Васильевич неожиданно солидным тоном.
- Где же?
- Вон там впереди свет.
Сладострастный писк счастья вышел прямо из утробы Николая, брызнул горячим фонтаном из его восставшей мужской плоти. Тут уместно заметить, что при случае Николай всегда был готов восторженно подчеркнуть: у него все не как у людей. Наблюдая себя, он умозаключал, что страх смерти не возбуждает его, а принижает и делает маленьким, ничтожным, но воля к действию и возможность действовать пробуждают его плоть, пронизывают ее бешеной энергией, и это превращает его в безумца. И в силу этого он необыкновенный человек.
Андрей Васильевич умереннее выражал свои восторги. После неудачного опыта любовных ухаживаний за Верой и благодаря постоянному балансированию в ее присутствии на краю какой-то непостижимой пропасти, он уже хорошо знал, что всему есть предел. Есть предел скитаниям в лабиринте, и есть он также у избавления: когда-нибудь, порой даже слишком скоро, оно перерождается во что-то другое.
Свет падал из проема, выходившего непосредственно в соседнее строение, в отличие от того, где находились дядя с племянником, практически разрушенное. От него сохранились лишь кирпичные стены с измученно глядевшими квадратиками выбитых окон, а вместо пола были как бы вздыбленные неведомой силой валы земли, иной раз дававшие обрывы на глубину гораздо ниже подошвы фундамента. По странной случайности один такой обрыв располагался как раз под дырой, у которой оказались путешественники, и он почудился им настоящей пропастью. Николай сразу увидел путь по карнизу до места, где уже прыгать на землю будет не так высоко, а Андрей Васильевич покачал головой, признавая этот путь рискованным и даже вполне невероятным для такого упитанного человека, как он.
Изящный и решительный Николай выбрался первым. Карниз был, на его взгляд, достаточно широк, а цепляться руками за всякие выступы и выбоины в стене не составляло особого труда. Но не сделал он и трех шагов, как из проема, к которому он устремился и который, должно быть, уводил опять же в подвал, высунулся Вершиделов и помахал ему рукой. От неожиданности Николай едва не свалился вниз.
- Ты?.. Ты?.. – только и выдавил он.
Вершиделов не исчез, не оказался плодом истерзанного сознания и больного ума. Он как-то лихорадочно зачастил:
- Я с вами, я с вами, иди ко мне, Николай, я тебе помогу…
Андрей Васильевич смотрел на Вершиделова и тоже недоумевал, не ведая, как разрешить задачу, в которой Вершиделов по заверениям Николая был мертв, а в действительности оказывался жив.
Николай смирился с фактом, что Вершиделов уцелел, и сосредоточился на попытках разгадать ближайшее будущее. Этот новый, избежавший гибели Вершиделов демонстрировал дружелюбие и готовность помочь, но, может быть, задумал месть. Только выбора у Николая не было, не возвращаться же назад! И он достиг проема, в котором вертелся и с приятными ужимками подманивал его Вершиделов.
Бывший жених Арины даже протянул руку и помог Николаю запрыгнуть внутрь здания, а затем снова высунулся наружу, чтобы подбодрить неуклюжего и всегда комического в подобных переделках Андрея Васильевича. Дядя пробирался долго, у Николая было время насмотреться на тонкую спину услужливо мельтешившего Вершиделова, который тревожно вскрикивал каждый раз, когда незадачливый скалолаз едва ли не терял равновесие. И Николай понял, что больше не питает к Вершиделову той суровой и требующей немедленных мер ненависти, которая подвигла его влезть в квартиру врага с ножом в зубах. Он только удивлялся причудливому сочинительству судьбы: в прошлом запись о погоне по ночным улицам и сумбурная беготня вокруг матросского памятника, а в настоящем этот парень появляется в момент, когда от него и впрямь возможна кое-какая помощь и польза.
Наконец добрался и старик. Вершиделов сказал, что они попали в тот же подвал, где столь долго блуждали, но он знает, как отсюда беспрепятственно выбраться, не рискуя повстречаться с неизвестным и словно бы вездесущим преследователем. Вершиделова явно взволновало до глубины души благородство услуг, оказанных им очутившимся в беде коллегам; он даже впал в эйфорию и слегка забредил. И пока они отдыхали, сидя на камнях, он бегал по комнате и велеречиво повествовал:
- Я все время был недалеко, неподалеку здесь, но не знал, как вам помочь. Все ждал подходящего момента и зорок был, всматриваясь, ибо перспективы, сами знаете, дело такое, на редкость, можно сказать, тонкое. А какие перспективы… у меня, у вас? Я был все же в некотором смущении, ведь Бог знает, как вы могли воспринять мое появление… Да-а… Но уж когда дошло до этого карниза и до опасностей, сопряженных с… ну, о тех опасностях вы лучше меня расскажете… так вот, я понял, причем с предельной ясностью, что тянуть дальше нечего, сейчас или никогда! Решайся, Калистрат! Выйди из тени! Вступи в игру! Протяни руку помощи! Да, я должен был сделать выбор: объявиться – или исчезнуть, исчезнуть навсегда, навеки, чтобы вы думали, будто меня вообще нет на свете белом! И я не мог ни на что решиться. Не мне судить, как это вышло, что я все же выбрал возвращение. Но я уверен, что не ошибся. Я вернулся в строй. А если вдуматься, разве мог я оставить вас в беде? Как должен поступать в подобных обстоятельствах благородный человек? Возможно, вы выбрались бы и без меня, но я сказал себе: сейчас, Пафнутий! в строй! сейчас, старина, ты снова будешь в строю! И я не жалею о своем выборе.
А знаете ли вы, что я не мог сегодня не прийти сюда? Да, да! Я пришел как обычно, хотя знал, что иду не на работу. Я пришел, но я прятался, и вы знаете, почему. Но не будем об этом. Кое-какие вещи погибли в прошлом, вы согласны со мной? Вы хотите, чтобы было так, как думаю и предлагаю я?
А я вам скажу, что я думаю, чего я хочу. Мы допустили в прошлом много ошибок, на нашей совести немало грехов, нас отнюдь не назовешь людьми непорочными, чистыми. Но ведь мы способны честно и твердо прояснить для себя наше настоящее, осмыслить будущее, заложить основы какой-то другой, более разумной и справедливой жизни? А раз так, то вот вам и мои выводы. Не надо больше белой горячки, моего недоверия к вам, вашей вражды ко мне. А надо – достичь примирения и между собой, и с собой, и с этой землей, и с этим небом… Что бы ни было, я верю, мы к нему стремимся и будем в свое время в нем парить, как птицы. Не правда ли?.. Пора одуматься, друзья.

                4      
 
Сколько дней прошло с тех пор, как они начали осваивать «пространство», никто в бригаде копателей уже не помнил. Может, неделя. Или два дня. А может быть, все началось только нынешним утром?
Что было совершенно очевидно, так это то, что погода стоит скверная. Стоит и стоит; и никогда не перестанет стоять, никуда не денется. С утра небо обкладывали серые тяжелые тучи и моросил дождь, клочьями висел повсюду туман, цеплялся за огромные высоты разрушенной фабрики, которые казались горными пиками. С другой стороны, возникал вопрос, что же происходит ночью. Возможно, небо проясняется и на его лице выступают, как веснушки, звезды. Но про ночи забыли, давала себя знать усталость.
Преподанные Вершиделовым уроки добра и миролюбия погрузились в безвестность, будни торопились взять свое, заглушить вершиделовскую праздничность фиктивной романтикой работы, кладоискательства. А коли б победила приподнятость Вершиделова, какая бы тогда была работа? Тогда срывай с дерева готовые плоды, ночуй прямо под открытым небом, живи как у Бога за пазухой. Но несколько времени никто не дрался.
Арина росла на грязи, как невиданный густой махровый цветок, толстые стебли, прикидываясь тоненькими веточками, обвивали прекрасные члены, а высовывавшиеся своевременно язычки входили в нее нежным пламенем. Своего мира у Арины уже не было. У Андрея Васильевича он, напротив, был: мир представлений, что такое он сам и что такое Вера. По этому вопросу он мог бы изъясняться до бесконечности, ибо в общем и целом не видел никакой пропасти между собой и возлюбленной девушкой, но стоило ему приблизиться к последней, или ей к нему, как пропасть тут же образовывалась, разверзалась, и противоположный ее берег был неразличим. Понять и раскусить эту загадку было решительно невозможно.
Вера много рассуждала о том, как они когда-нибудь поймают таинственного незнакомца, мешающего им спокойно работать, и примерно накажут его. Эти речи Николай слушал охотно, поскольку они предполагали действие. Правда, Вера никогда не произносила конкретных и окончательных слов: пойдемте-ка ловить этого парня, после чего уже надо было бы только встать и отправиться на охоту. Она лишь разглагольствовала о туманном и неопределенном будущем. Но решающие слова как-то постоянно ожидались, и Вера умела нагнетать это полезное и плодотворное ожидание; казалось, она вот-вот позовет в дорогу, затрубит в охотничий рожок. А как только речь предводительницы перескакивала на что-либо иное, Николай мгновенно погружался в туман лени и рассеянности, не слушал, тупел, кисло морщился.
Что происходит какой-то поворот, тоже было, в общем-то, заметно. Поворот, а может быть, даже и переворот. Но в чем его суть? Где его корни? и на каком поле он действует? Возможно, все дело этого поворота, или переворота, совершалось лишь в их сознании. Но не исключено, что оно играло определенную роль в той действительности, которую они выстраивали. Можно также предположить, что идею поворота, или переворота, внедряла в их умы Вера, ловко маневрируя в море идей, исподволь и осторожно меняя курс.
Например, раньше говорилось, что сундук находится в углу какого-то помещения, под кучей камней, где должна открыться (не лучше ли сказать – обнаружиться?) лесенка в подвал. Так-де повествовал сон, с которого все и началось. А теперь выходило, что сундук можно, в сущности, найти где угодно, нужно только копать и копать. А копать нужно там, куда укажет прелестный пальчик Веры. И так медленно, продуманно, с бдительностью осуществлялся этот поворот к необязательности кучи камней в углу, что никто его фактически и не заметил. А в таком случае они, следовательно, стали другими людьми. Условно говоря, перевернутыми с ног на голову.
Нет, Николай заметил этот поворот, но до поры до времени помалкивал, ожидая, когда же раскроются тайные планы Веры, обнаружится разгадка ее умысла. Он с самого начала подозревал, что она неспроста затеяла все это и никакой сундук ее на самом деле не волнует. Если другим просто было поверить в его существование на основании лишь сна, к тому же не виденного ими самими, а только рассказанного им, то проще простого было для них и позабыть о зафиксированной изначально куче камней. Не таков Николай, он все запоминает, отмечает, заносит в списки. А когда у человека такой багаж, его просто так, за здорово живешь, не перевернуть с ног на голову. Николай твердо стоял на земле.
Однажды Вера восседала на странном сооружении, весьма смахивающем на сложенный из камней трон, Арина, опустив руки на колени, сидела у ее ног, а остальные маленько толпились чуть поодаль, недоуменно гомоня. Они ждали дальнейших указаний, запутавшись во всех этих наступательных направлениях работ. Где нынче копать? Вера царственным движением вытянула вперед руку с вытянутым указательным пальцем и веско произнесла:
- Здесь.
Бригадирские брови Андрея Васильевича пошевелились, поползли вверх. Вообще-то палец работодательницы и царицы его сумасшедших грез указывал на его грудь. Возможно, жрица намекала, что пора вынуть сердце из груди бригадира и осветить им пути дальнейшего развития кладоискательства, этого святого дела, которое их всех столь увлекло и сплотило. Андрей Васильевич не имел оснований считать этот вариант наихудшим, и все же следовало хорошенько разобраться, расставить акценты; главное было – не пороть горячку. Вполне вероятно, что палец девушки, незримо проникая его плоть, указывает на что-то за его спиной. Андрей Васильевич оглянулся, даже бросил окрест себя внимательные взоры знатока и острого критика. Корпус, где они находились, показался ему вдруг наскучившим, пережитым, а может быть, и изжитым. Он потоптался на месте и с деловитостью прораба, архитектора воздушных замков, осведомился:
- Где?
- Да, - как бы подтвердила его догадку Вера.
Следовательно, Андрей Васильевич уже должен был знать, ведь он догадался, прозрел в замыслы руководительницы, предвосхитил ее более или менее конкретные высказывания. Теперь нужно было держать марку. Приняв исполненную достоинства позу, Андрей Васильевич попятился и, остановившись на пятачке земли, где его догадки могли получить новые подтверждения, спросил:
- Я правильно понял? Здесь?
Едва уловимый кивок царственной головки в сумраке помещения показался ему небывалой наградой. Андрей Васильевич просиял. Но Николай не заметил кивка и, поймав себя на каком-то странном и неожиданном простодушии, влез в разговор руководящих чинов:
- Где? Я не понял!
- Копай, ребята, - сухо бросил в сторону подчиненных Андрей Васильевич.
Тут уж Николая зацепило, он решил не отступать, или что-то за него решило в его темной и загадочной душе, и он полез в бутылку.
- Но я не понял! – кричал он, ударяя себя в грудь кулаком. – Я хочу определенности!
- Нужно объяснить ему… - произнес Андрей Васильевич, словно бросая реплику в сторону.
- Я сказала, - донеслось с трона.
Николай крикнул:
- Но где копать? Где?
- Здесь, где я стою. – Андрей Васильевич для убедительности и наглядности демонстрации потопал могучими ногами.               
- А почему там? – не успокаивался и не входил в рабочую норму Николай. – Почему не здесь? Я, например, стою на этом месте, так почему бы мне здесь и не копать? Вы копайте там, а я буду здесь. Или давайте все вместе копать вон там, где сидит моя сестра Арина! Арина, хочешь, я выкопаю тебе ямку?
- Ну что с ним таким поделаешь… - укоризненно и сокрушенно отнесся бригадир к главной деятельнице и первопроходице «пространства».
- Надо поддержать в нем уверенность, что на этот раз мы непременно найдем сундук, - разъяснила Вера.
- Поддержать во мне уверенность? – на миг зашелся в крике вечный студент. – Интересно, как это тебе удастся. Хотя есть один путь… Вот растолкуй-ка мне, недотепе, чем ты руководствуешься, когда указываешь на то или иное место, где, по-твоему, следует в настоящее время копать.
- Я руководствуюсь наитием, вдохновением. Тебе этого не понять.
- Наитием? Ну, куда уж мне понять!.. Только что же твое наитие так долго водит нас по заколдованному кругу?
Вера не теряла выдержки. Бесила ее неуступчивость и строптивость работника, нет ли, - попробуй, угадай! Ее прекрасное лицо дышало покоем человека, обретшего истину.
- Тебе не хватает уверенности в себе, а стало быть, утрачиваешь верное представление о дисциплине, о необходимости организованного труда, - сказала она назидательно. – Там, где утверждается порядок, ты пытаешься вызвать зловредных духов разрушения, внедрить первобытный хаос.
- Ты издеваешься надо мной?
- Я объясняю тебе то, что твои товарищи уже давно поняли. Ты отстал от них. И виной тому отсутствие веры.
Николай заколотил в землю ногами, поднимая тучи древней пыли, и на какое-то время он даже скрылся в них, но столь неудобным и тесным образом, что то и дело перед глазами изумленных очевидцев мелькали то его голова, то руки, то дико вытаращенный глаз. И это была жуткая картина.
- А куча где? – завопил этот проводящий чудовищный эксперимент парень. – Куча камней? Где она? Где куча?
Но Веру не могло смутить никакое волхвование, тем более в виде какой-то дикой пляски. Она невозмутимо отпарировала:
- Эта куча исключительно в твоей голове. Куча камней – вот и все, что осталось от твоих мозгов.
Оскорбления Николай не стерпел, вдвойне уязвленный еще оттого, что адресовалось оно ему женщиной. Он знал, как вести себя с дамами подобного сорта. Подбежав с топотом и визгом, разгневанный и бушующий, он кулаком нанес предводительнице жестокий удар в подбородок.
Андрей Васильевич и Вершиделов схватили повстанца, а Арина, жалобно пища, бросилась поднимать свое божество, великолепные ножки которого смешно торчали из-за «трона», циркулеобразно задранные вверх.             
- Ну что ты кривляешься? что такое ты корчишь из себя, бабенка? – продолжал бунтовать, но уже словесно, Николай.
- Зачем ты так?.. – вздохнул Вершиделов печально.
Николай говорил:
- Ты начинала как мечтательница, сновидица, даже как – не побоюсь этого слова – визионер, и это было еще приемлемо и терпимо. Это было забавно, в конце концов. А что ты представляешь собой теперь? Что ты себе вообразила, пичужка несчастная? Почему ты молчишь? Ну, ответь своим друзьям, своему народу!
Вера слушала его, не отвечая. Она стояла непоколебимо, как скала, и трудно было бы припомнить, глядя на нее, что всего минуту назад она пребывала в чрезвычайно комическом положении. Ястребино высматривала она в череде телодвижений Николая позицию или, лучше сказать, некий момент, который определит его будущее, но отнюдь не гадала, когда именно клюнет. А Николаю почудилось, что она думает загипнотизировать и укротить его взглядом, и подобного рода дурацкие, искусственные меры подавления его личности и его благородного бунта совершенно не устраивали молодого человека. В широком протесте он отшвырнул своих стражей и снова устремился к девушке.
Стражи, поднимаясь с земли, видели суетливую спину упущенного ими Николая, а Арина, стоявшая за спиной Веры, имела возможность полюбоваться побагровевшим от ярости лицом брата. Но никто из них не уловил мгновения, когда Вера причинила наскочившему на нее Николаю смертельную боль. Николай вдруг повалился на землю. Из его груди торчал нож, поразивший сердце.
- Зачем?.. зачем?.. – механически пролепетал Вершиделов.
- А вот за этим, - ответила Вера, величаво ставя ногу на грудь Николая рядом с рукояткой ножа.
- Но зачем?..
- Он побежден, повержен, - произнесла Вера с чувством глубокого удовлетворения, - и сейчас вы его похороните. Ты и ты.
В могильщики она выделила Вершиделова и Андрея Васильевича, а сама была готова взять Арину под руку и вместе с этой преданной своей подружкой составить похоронную процессию.
- Закопайте его, - каким-то гулким эхом разнесся под сводами корпуса голос Арины.
- Где? – с самым трусливым видом засуетился Андрей Васильевич.
- Я показывала место. Он не поверил. Так похороните его там, - сказала Вера.
Вершиделов опять подал голос:
- Господи, зачем? зачем все это?
Арина, опустившись на колени возле тела брата, приникла к его груди, слушая, не бьется ли сердце. При этом у нее была возможность прикоснуться плечом к ноге Веры, и она ею воспользовалась. Болезненная улыбка замерцала на ее губах. Лезвие ножа слегка оцарапало ей ухо, заструилась кровь и смешалась с выступившей пятнышком кровью брата.
- Увы, мой брат мертв, - возвестила Арина, поднимаясь; рука ее затейливой змейкой скользнула вверх по ноге застывшей в величественной позе подруги.
- Увы, увы… - затуманено и плаксиво откликнулся Андрей Васильевич и начал копать могилу.
Вершиделов же за работу не брался. Он выражал общее для некоторых членов компании непонимание случившегося. Скажем, Андрей Васильевич абсолютно не понимал, как и почему произошло убийство, для чего ушел из жизни его племянник. Но это непонимание он выражал пассивно и даже надеялся немного подзабыться в работе. А Вершиделов выражал активно. Из этого можно заключить, что он не понимал еще больше и глубже, чем Андрей Васильевич.
- Ну как же это?.. Как?.. – восклицал он, сидя на земле и раскачиваясь из стороны в сторону: охваченный горем и отчаянием человек.
- Он, как неразумный дух, плачет и воет, - сказал Андрей Васильевич о Вершиделове из частично выкопанной могилки. – И он мне как-то присущ сам по себе… Не знаю, как поточнее это выразить… Но я бы тоже хотел сидеть и плакать, а не работать…
- Копай, дядя, - сказала Арина, - надо похоронить Коленьку.
- Коленьку похоронить надо, - не возразил Андрей Васильевич, бригадир могильщиков, и, поплевав на ладони, с новой силой вонзил лопату в сырую землю.
Поосторожней бы надо, а то сундук испорчу, подумал он, удивляясь своей бодрой силе. Вера зря говорить не будет, здесь сундук, здесь, под этим слоем землицы. Может, как раз для похорон и сгодится.
- Да отойди ты, Вера, не стой тут над трупом, - взмолился Вершиделов. – Уже все видели, налюбовались… картинка что надо, - добавил он гадливо. – Уйди, убери ногу, пожалуйста… Зачем ты это сделала, Вера?
Не дожидаясь ответа, он вдруг переметнулся на четвереньки, опустил низко лицо, как вынюхивающая что-то собака, вытянул губы трубочкой и приготовился исторгнуть из себя тошноту. Но это были только пустые спазмы. Он икал, крякал и безнадежно сотрясался всем телом.
- Я позабочусь о нем, - сказала Вера Арине, - а ты помоги дяде.
- Хорошо, - ответила Арина и посмотрела, чем бы можно было помочь старику, но так ничего и не придумала. Она осталась присматривать за ним и туповато переводить взгляд с него на бездыханное тело брата, ждавшее погребения. Без Веры ей трудно было бороться с недомыслием, подобным тому, какое было у Андрея Васильевича и Вершиделова. Но Вера скоро вернется, и все станет на свои места. А вот если погрузиться в то, чем живут нынче дядя, копающий могилу для племянника, и бывший жених, выйдет неодолимая странность – все равно что тащиться по болоту, уверяя себя, что более ровной и гладкой дорогой еще не приходилось хаживать. А для чего путаться и рисковать? Все ее ориентиры держит Вера; и если Вера подобна маяку в ночи, какой смысл искать другую дорогу?
Вера вывела Вершиделова наружу. Они отошли к сваленным в кучу давнишним, почти сгнившим под дождями бревнам, сели, и Вера поместила голову бедняги-юродивого у себя на коленях. Она сказала:
- Не убивайся так, дружок. Все будет хорошо. Вот увидишь.
- Посмотри, что получается, - стал рассуждать Вершиделов, грея щеку о колени девушки и не спуская печального взгляда с корпуса, который они только что покинули. – Люди начинают верить в некую цель, пусть всего лишь призрачную, ненормальную… И знаешь, что укрепляет их веру? Откуда они черпают силы? Я скажу тебе. Они постоянно совершают какие-то маленькие открытия на этом новом для себя пути. Вдруг обретают волю к жизни, к действию, как Николай. Или осознают величие добра. Я ведь только потому и бросил пить, что заболел той целью, которую ты поставила перед нами. А в сущности – тобой, твоей энергией и силой, твоей уверенностью, вообще твоими красивыми, щедрыми, великодушными воззрениями… Потому как верить просто в сундук было бы слишком даже для меня. И эти открытия постоянно питали нас. А что же такое вдруг потом?.. Какая-то внезапная грызня, как у крыс… Почему? Не знаю… Получается, только и есть, что самообман и крах?
Вера нежно провела рукой по его растрепавшимся волосам.
- Ну, погрызлись… а кто-то все же уцелел, - сказала она тихо и как будто с каким-то смехом. – И продолжает путь.
- Но ты же в этом участвовала…
- В чем это я участвовала, милый?
- Бум!.. ножиком человека пырнула… не ты ли убила Николая? – как-то странно вымолвил Вершиделов, не решаясь, видимо, языком твердости и мужества заговорить о случившемся.
- Я, - согласилась Вера. – И посмотри, что произошло. Мы-то с тобой живы.
- Сейчас не время говорить загадками, - возразил Вершиделов.
- Никакие это не загадки. Живы, живем, будем жить… Тебе с каждой минутой становится легче. Дышишь ты уже ровнее, а будешь дышать привольно. Оглянуться не успеешь, как перед тобой возникнут горы золотые, дали обетованные, всякие чудесные россыпи на небесах…
Вершиделов зажмурился.
- Я, выходит, соучастник убийства? – спросил он тревожно.
- Молчи, - Вера легонько шлепнула его ладошкой по губам. – Ты все равно не понимаешь этого. Я тебе открою кое-что. Николай погиб по странной случайности. Наткнулся на нож… Я не удивлюсь, если окажется, что он сам себя и зарезал. Так бывает с чересчур буйными молодыми людьми.
Лопата, которой орудовал Андрей Васильевич, звякнула в похоронной тишине. Камень подвернулся? Старик заработал энергичнее, вкладывая все оставшиеся у него силы в поиски какой-то подземной истины. О нет, нет! не камень. Твердая гладкая блестящая поверхность. Плита? Бригадир чуть не сошел с ума от усердия и воодушевления. Комья разбрасываемой земли градом сыпались на мертвое лицо Николая, безучастно взиравшего на эту суету из запредельной дали.
- Да Коленька еще не в яме, а ты его закидываешь! – с досадой призвала дядю к порядку Арина.
Тот не ответил, просто не услышал. Комья летели и племяннице под ноги, мешая ей сосредоточиться. Она хотела похоронить брата путем, правильно, как это обычно и делается у людей. Разве имелись сколько-нибудь убедительные причины изменять давно сложившейся традиции?
Андрей Васильевич лихорадочно откапывал сундук, и пот стекал ручьями по его возбужденному лицу. Наконец и до Арины дошло, что они достигли цели и стоят на пороге величайшего открытия. Подбежав к яме, она присела на корточки и уставилась на большую металлическую крышку, которую оставалось только открыть. Но прежде всего ей бросились в глаза дрожащие руки старика.
- Ну-ну, дядя, - с нервным смешком заметила она, - не жадничай так, все же, не забывай, мы хороним Коленьку…
Андрей Васильевич, открыв рот, жалобно смотрел на нее из ямы.
- Я не жадничаю, о нет, Аринушка… а только это очень кстати! Мы нашли-таки… Хотя бы и ценой мучений и жертв… Я просто радуюсь… Не смотри на мои стариковские слезы… Значит, Коленька погиб не зря!
- Ну, это еще как сказать. Потому что нужно бы стать на позицию самого Коленьки, хотя бы попробовать, то есть мысленно… - проговорила Арина, менее всего задумываясь над тем, что говорит, поглощенная созерцанием находки.
- А мы его в этой яме и похороним, - сказал Андрей Васильевич, делая выводы острым умом кладбищенского распорядителя.
- Эва, сундук-то надо вытащить, прежде чем хоронить…
Гробовщик прервал рассуждение племянницы:
- Может, и не придется. Его надо открыть. Содержимое вытащим, а сам он, глядишь, сойдет заместо гроба!
Арина одобрительно кивнула.
- Это ты дельно, да, здорово придумал. Устроим Верочке сюрприз!
- Ах, помогай нам Бог! – прошептал Андрей Васильевич, неожиданно перекрестился и протянул руку к колечку, укрепленному на крышке сундука…
…На глазах сонно мурлыкавшего Вершиделова красно-черные кирпичные стены, сморщенные изыском фабричного архитектора в некое подобие шоколадного торта, внезапно стали, словно бы тяжело и плоско булькая, расползаться и рушиться. А до этого ему было очень хорошо, возле Веры-то, и он не сразу воспринял картину разрушения как реальную. Вера так славно успокоила его. Он не буйный молодой человек, как Николай, и с ним не происходит никаких странных случайностей, он не натыкается на нож, как это бывает, по слову Веры, с буйными юношами.
А теперь было необходимо привыкать к удивительному и, в сущности, жуткому зрелищу. Но в самом ли деле это необходимо? Вершиделов, съеживаясь, не спешил оторваться от Веры, не торопился убирать голову с ее колен. Он вправе допустить, что эти падающие стены – всего лишь мираж, что-то вроде видения. Ему ли не знать видений? Ибо из чего бы тут внезапно возникнуть взрыву столь мощной, столь разрушительной силы? Он услышал и звук, и земля затряслась под ногами. Но все это может быть обманом зрения, слуха, всяких прочих чувств. Одно другому не мешает, то бишь вот тебе зрелищность, звук, а все же это не что иное, как нереальность, обман…
Но тонкий стебелек умиротворения уже переломился, и у Вершиделова началась другая жизнь. Или с ним началась. Ведь он из тех, с кем вечно что-то приключается. То его посещают видения, то его подвешивают вниз головой, то набивается в мозг гнусная смесь яви и сна, как сейчас, когда он вообразил, что прибился к тихой пристани. Вершиделов поднялся на ноги, мечтая вырваться из тягот сомнительных приключений и понимая, что именно им нынче в очередной раз положено начало. Он пошел к месту взрыва, самозабвенно бормоча:
- Что это значит?.. что это?..
Нечего было и думать о том, чтобы под грандиозными обломками отыскать останки людей. Вершиделов и не собирался это делать. К тому же еще не настолько все пришло в норму в его ощущениях и представлениях, чтобы он осознал связь между мощью взрыва и сохранностью, некой личной безопасностью Аринушки, Андрея Васильевича и тела покойного Николая. Даже, к примеру сказать, то обстоятельство, что Аринушка с некоторых пор сделалась, по сути, бывшей его невестой, осознавалось им сейчас как-то яснее и ярче.
Он обернулся и взглядом поискал Веру. Не тотчас он убедился и поверил, не тотчас и признал, что ее нет в поле его зрения. Нигде нет; она исчезла из «пространства». И тогда неизъяснимый ужас обуял Вершиделова, и он бросился бежать, интуитивно угадывая дорогу, а не узнавая ее – ведь взрыв и исчезновение Веры неумолимо преобразили все вокруг. То, что Вера ушла, ничего ему не сказав, было фантастично, ибо не укладывалось в логику, доступную разумению такого человека, как он, Вершиделов.
Однако ужас на него навела не столько эта фантастичность, сколько неуловимость связи между взрывом, исчезновением девушки и его собственным будущим. Ведь яснее ясного, что это будущее должно проистекать из взрыва и исчезновения Веры, должно учитывать их и опираться на них. Но они уже состоялись, а будущее оставалось закрытым. Какой-то чудовищно большой замок висит на двери, скрывающей его будущее. И связь тут проходит на такой глубине, что до нее ему никогда, кажется, и не докопаться.
А если и докопается, то что его ждет? Каких чудовищ он встретит на той глубине? Мало ему тех бурь, что он переживает на поверхности? – и это при том, что жизнь внешне в общем-то понятна и ее язык ему вполне доступен! Нет, без доброго глотка обжигающей и умягчающей жидкости тут ни в чем не разобраться, даже в самых близких и как будто очевидных обстоятельствах.
Вершиделов прибежал домой с бутылкой водки в кармане. Потом он еще не раз выбегал и прибегал снова, и каждый из этих случаев приводил к отличным результатам: под рукой у него оказывалась позарез необходимая бутылка. Он с торжеством распечатывал ее. И следующей явью, которую можно было записать в актив будущего, была стеклянная пустота этой бутылки и его, Вершиделова, жалкая скрюченность на диване, а то и на полу, куда его сносило по причине какой-то невесть откуда взявшейся и уже, однако, прижившейся в комнате перестановки предметов, как тех, которыми он пользовался редко, так и повседневного спроса. Лишь комната сама по себе оставалась неизменной, и это не могло не утешать ее хозяина, ибо придавало его жизни некоторую прочность и основательность. Все-таки корни. Где-то здесь, в этой комнате, он пустил корни.
Но в одно прекрасное мгновение представилось необходимым покинуть комнату, а иначе жизнь уже никогда не выровняется, не вернется к трезвой рассудительности и чистоте. Был вечер, и следовало выждать до утра, не принимая больше не капли. Утром он отправится на поиски людей, способных подарить ему разумное существование. Вершиделов взглянул на фотографию Арины, которую забыл снять и уничтожить. Арина не смеялась, не улыбалась даже, она смотрела на Вершиделова серьезно, с мрачным и изощренным лукавством подмигивая бывшему жениху. Холодок пополз по спине Вершиделова. Начинается! опять! И на этот раз будут не те пустяки, что в прошлый.
До чего же уныла его жизнь, если ему не к кому пойти за ободрением, за надеждой, что его не бросят в трудную минуту. Как он раньше терпел и выносил это одиночество? А пойти действительно было не к кому. Сколько ни перебирал Вершиделов в памяти имен и лиц, все оказывалось ни к чему. Тот сказал обидное слово, другой палец о палец никогда не ударил ради ближнего, третий умер уже. И так далее. А концы терялись в ужасе предстоящей ночи.
Но раз у него оставалось понимание происходящего с ним, оставались, стало быть, и опробованные уже средства борьбы с наваждением. Крепиться, смеяться над призраками, не гасить свет. Он оставил свет в комнате, а в кухне выключил. Собственно говоря, ему хотелось, чтобы какой-нибудь призрак обосновался в полумраке этой кухни ему в испытание, уж он-то проверит тогда могущество своего ума, не желающего складывать оружие перед всякой отвратительной чертовщиной. А сна не было ни в одном глазу. Вершиделову казалось, что покоить голову на подушке в залитой электрическим светом комнате – неопровержимый симптом болезни, исцеление от которой единственно в растущей день ото дня трезвости. И если он доживет до утра, трезвость его уже никогда не износится и вечно будет служить ему опорой здоровья и процветания. Вершиделов размышлял о своей жизни, не задавшейся на вид, если взглядывать на нее из столь болезненного положения, и частенько посматривал на темный прямоугольник входа в кухню.
Там давно уже что-то намечалось, даже происходило, но как медленно! Учредителей этого движения не смущало даже приближение рассвета, гибельного для них. Медленно, вкрадчиво, последовательно… как будто вся прошлая жизнь Вершиделова была пустой и глупой суетой, а теперь донести до него всю важность и значительность бытия можно было только внедрением чего-то неторопливого, как бы измучившегося вместе с ним в предыдущей толкотне, а сейчас желающего показать свою основательность и серьезность. И потому Вершиделов не мог думать, что происходящее – случайно.
Из тени, которую еще легко было принять за ошибку зрения, неспешно выросли вполне уловимые очертания, и если Вершиделов не сомневался, что в этих метаморфозах участвует лишь одно существо, одно и то же, должен же он был верить в его реальность! И он находил причины верить. Причины же он находил потому, что были основания. Были основания иметь причины для некоторого рода веры, а равным образом и для уверенности, что эти причины имеют основания. В комнате царила полная тишина. Это вам не какие-нибудь штучки и фокусы с превращением часов в средство связи.
Вершиделова беспокоило и отчасти задевало за живое, что эта тень в кухне как ни наращивается, а все живет и живет своей отдельной от него жизнью, словно бы не придает факту его присутствия ни малейшего значения. Может, там и нет никого? Как же нет: вон, прислонилось к буфету. Если сказать, что там, у буфета, никто не стоит, сложив руки на груди, не следует ли в таком случае предположить, что нет и его, Вершиделова, не смотрит он из освещенной комнаты, лежа на диване, в полумрак кухни? Вот, поворачивает голову, слегка и как-то замедленно, со значением кивает. Ага! Признала наконец. Как будто с самого начала не ясно было, что явилась она ради него, Вершиделова.
Но в поведении тени чувствовалось, что она пришла в свой дом, например, вернулась после долгого отсутствия, а теперь вспоминает свою былую жизнь здесь, заново осваивается. Все это, разумеется, непросто, так сразу не привыкнешь даже и к собственной квартире, если давно в ней не бывал. А за окном-то уже сереет, светает – интересно, куда денется эта неторопливость, когда взойдет солнце?
Как бы почувствовав, что ее время выходит, тень стала тесниться к проходу в комнату. А на свет нельзя, и она только бочком приближалась, украдкой заглядывала. Вот она уже вполне материализовалась, и Вершиделов узнал Арину. Он даже рассмеялся над такой простотой явления.
- Что же ты не заходишь, Аринушка? – воскликнул он. – Не получается? Свет мешает?
- Я зайду попозже, - ответила Арина и отодвинулась назад в кухню.
Вершиделов подбежал, включил там свет, и Арину как будто ураганом смело в подполье. Вот откуда они являются, эти существа. Но Вершиделову жалко было совсем не давать Арине доступа, и он снова погасил в кухне свет. Край его сознания отяжеляла, грозя перевернуть все вверх дном, догадка, или, может быть, настойчивое припоминание, что Арина – существо не только вымышленное.               
Арина полезла на стол, рассчитывая выкрутить лампочку и бормоча ей проклятия. Но Вершиделов строго предупредил, чтобы она не делала этого. Так и знай! Шутки шутками, а перегибать палку не стоит. Арина смирилась, слезла со стола. В сущности, она вела себя мирно и прилично, просто хотела не шутя утвердиться в кухне или даже во всей квартире, зажить нормальной жизнью всех созданий, нуждающихся прежде всего в темноте.
Вершиделова не тревожили подлинные воспоминания о гибели Арины под обломками фабричного корпуса. Что он знает о загробном мире? Ровным счетом ничего. А вот Арине, похоже, известно о нем многое.               
Арине захотелось попить, и Вершиделов лишь удивлялся такого рода прихотям и желаниям гостьи с того света. Вас там, в царстве мертвых, мучают жаждой? И как все медленно, тяжело делала она, и это тоже было забавно.
На буфете стоял сифон, и Арина, приставив стул, добралась до него. Теперь на ее лицо падал свет из комнаты, и Вершиделов отчетливо видел его. Абсолютно живое лицо, ни следов взрыва, принесшего Арине смерть, ни следов самой смерти. Она приникла к сифону с невероятной жадностью, но у Вершиделова не было уверенности, что она пьет. Да и была ли в сифоне вода? Если Арина что-то извлекла из него своими жаждущими губами, то разве что какой-нибудь порошок, так представилось Вершиделову. Он не без удовольствия наблюдал за этой забавой, похожей на цирковой номер, - Арина хочет пить, а заглатывает какой-то сухой порошок! Между тем в сифоне появилось некое маленькое существо, вроде котенка, но с одним глазом, фактически прозрачное, и оно не отрываясь смотрело на Вершиделова с неизбывным удивлением. Это нарушало достоверность картины, отнимало у Арины шансы действительно утвердиться в квартире. Ведь существ, подобных этому, не бывает.
Вершиделов, поднявшись с дивана, подошел посмотреть, что в устройстве сифона преступно служит целям существа прикидываться, будто у него есть глаз, и тем самым лишний раз изобличает призрачность его никчемного, ненужного существования. Для видимости своего глаза существо приспособило какой-то белесый пузырек в стенке сифона, и пока Вершиделов внимательно рассматривал его, само существо пряталось в тени, как и Арина. Теперь Вершиделов знал о существе все, а для этого достаточно было знать, что оно не существует. Но подобные суждения он не рискнул бы отнести и на счет Арины, которая никак не могла утолить свою бешеную жажду и опять присосалась к сифону с сидящим внутри несуществующим существом. Вершиделов видел их с дивана. Понимая, что ничем не в состоянии помочь Арине, он просто интересовался, что же произойдет после того, как она сочтет свою жажду утоленной.
Вдруг то, что было иссушающей жаждой, которая направляла действия Арины как бы даже на потеху Вершиделову, стало ужасным неистовством, злобой, умоисступлением. Она развернула сифон в сторону комнаты, и из его носика ударил какой-то белый пар. Вершиделов от страха выпучил глаза.
- Что ты делаешь, сволочь? – закричал он. – Зачем ты пускаешь газы в мою комнату?!
Он подбежал к выключателю, и кухню залил яркий свет. Арина, со всей ее незаконно обретенной плотью и с чудовищной гримасой на лице, рухнула вниз, в подпол или, может быть, в преисподнюю. А существа в сифоне словно и не бывало никогда. Вершиделов на всякий случай перенес сифон в комнату.
Уже не было надобности в электричестве, квартира сияла свежим солнечным утром. Вершиделов очнулся для жизни в каком-то другом времени года, не пасмурном, как прежде, не дождливом и сыром, а веселом и теплом.
Арина снова подмигивала с фотографии. Вершиделов схватил этот неуемный клочок бумаги, порвал на мелкие кусочки – сколько он от него натерпелся! – и в кухне с отвращением швырнул в помойное ведро.
Эта решительная и победоносная атака на фотографию окрылила его, ему представлялось, что он создал дома плацдарм, откуда скоро совершит грандиозный скачок в новую жизнь. И все же сейчас оставаться в родных стенах было невмоготу. Вершиделов наспех оделся и выбежал на улицу. Определенного плана у него не было, он брел без всякой цели. А что, если на какой-нибудь оживленной улице, среди людей, машин и собак, на него вновь накинутся призраки и он начнет с воплями и бранью отбиваться от них? Что подумают люди? Этот вопрос, не получивший ответа, заставил Вершиделова пугливо втянуть голову в плечи.
Ноги сами понесли его в припортовую улочку к разрушенной церкви, за которой начиналось «пространство». Он не анализировал, хочется ли ему посмотреть, как выглядят руины, когда на них щедро проливается солнечный свет, или он рассчитывает найти там что-то связанное с Ариной. Наверное, было и то и другое. А вообще-то он не считал, будто занялся каким-то делом.
Вот так, прогуливаясь более или менее беспечно, он очутился возле «Девятого вала», куда привела его потребность промочить горло, дать отдых быстро утомившимся ногам, посидеть среди людей, которые, скорее всего, не очень удивились бы, узнав, какую пытку выдержал он ночью. В подобной компании у него будут все основания видеть себя героем, стреляным воробьем. Здесь он мог бы, при желании, снискать громкую славу. Но Вершиделов не искал славы и никому не собирался рассказывать о своих ночных геройствах. Он предпочитал держаться в тени.
Раньше ему не приходилось бывать в этом кафе, но он кое-что слышал о нем от девушек. Теперь девушки бросили его, каждая по-своему, и Вершиделов по праву считал «Девятый вал» верной приметой недавнего прошлого, а потому посещение этого злачного местечка могло стать своеобразным ритуалом, поддерживающим на должном уровне силу и яркость его памяти. А вспомнить было что.
Вершиделов попросил бокал пива, а бармен обслужил его молча и равнодушно. Посетители, тащившиеся сюда по улицам кучей побитого молью рванья, а перед входом обретавшие облик желанных клиентов, все прибывали. Хлопавшие двери пропускали череду унылых физиономий, потертых личностей, потасканных субъектов. Из угла, где он расположился, Вершиделов мог полюбоваться этими избранниками Бахуса, одним из которых он в конце концов станет, если не воспользуется превосходными шансами избежать подобной участи, в изобилии предлагавшимися ему жизнью.
Оценивая эту публику массово, то есть не разбирая лиц, Вершиделов не обратил сначала внимания и на Ангела, хотя тот, войдя, мгновенно распространил вокруг себя ауру совершенно особого рода. Во вселенной, представленной дешевой пивной «Девятый вал», Ангел был единственен, неповторим, неподражаем. Но его самобытность Вершиделов различил, лишь когда Ангел заговорил. Говоря вообще, этот последний был на целую голову выше любого из присутствующих, выше во всех отношениях, и лишь к Вершиделову как стороннему наблюдателю эта замечательная деталь не имела определенного касательства. Исходя из нее, резонно предположить, что Ангелу не стоило бы вовсе открывать рот среди всех этих низких людишек, а если уж заговорить, то непременно свысока. Однако у него было довольно-таки простое пожелание выпить коктейль, и он счел возможным выразить его доступным языком и без всякого высокомерия.
Некогда, еще до знакомства с Верой, Ангел случайно увидел ее на улице, она шла ему навстречу. Ангел всегда был ищущим человеком, искал и девушек, и ответ на небезызвестные проклятые вопросы. И Вера, естественно, не могла не привлечь его внимание. Но как она шла! Это была сама грация, сама женственность, некая сверхъестественная сила в чистом виде. Ангел сразу сообразил, что с одного взгляда эту девушку не уяснить, и, расторопно философствуя, принялся энергично выхватывать детали, среди которых одна особенно поразила его. Ее нога в вырезе платья. Нога свободно и непринужденно отбрасывала, раскидывала границы выреза, и сама, мелькая в заманчивой тиши под платьем, выступала олицетворением полной свободы.
Тут Ангел и понял, что такое свобода. Что иное, если не вот так вольготно двигаться по тротуару? Не четко сформулированная цель движет девушкой и придает осмысленность ее безмятежно-безудержной поступи, а хотение, ее собственный глас: я так хочу! Заключалась ли в ее хотении хоть крупица желания, чтобы случайно встретившийся Ангел, парень видный, последовал ее примеру и тоже обрел свободу, осталось неизвестным, но факт тот, что Ангел свободу обрел. В конце концов он, приходя в «Девятый вал», стал неизменно заказывать себе коктейль. Ибо Вера хотела, чтобы люди, раз уж им свойственно пристрастие к спиртному, пили коктейли.
Когда Ангел заговорил, излагая бармену свою питейную программу, смутное подозрение закралось в душу Вершиделова. Где-то он слышал этот характерный голос. И тут нашла себе применение проницательность Вершиделова, обострившаяся за ночь испытаний и великой борьбы с призраками: ну конечно же, не кто иной, как этот парень исполнял роль незнакомца в широком и долгополом плаще, в шляпе с высокой тульей и с маской на лице!
К счастью, Ангел ненадолго задержался в кафе, иначе Вершиделову пришлось бы взять еще пива и, всего вероятнее, похерить эту болезненно в нем задрожавшую надобность развить свое открытие и блестяще разгадать тайну ужасного незнакомца. Выпив коктейль и расплатившись с барменом, Ангел вышел на пристань и как ни в чем не бывало зашагал прочь. По нему и не скажешь, что человек пил! Несколько иное самочувствие было у Вершиделова, старавшегося во что бы то ни стало поспеть за парнем, которого он решил выследить. Хотя что именно можно было выследить теперь, когда Ангел и не думал скрываться, Вершиделов представлял себе весьма туманно.
Потянулись знакомые Вершиделову переулки – здесь он влачился после того, как Аринушка столкнула его с лестницы. Тоже тяжелое было испытание, под стать тому, что выпало на его долю минувшей ночью. Вершиделов горестно покачал головой, на мгновение задумался, потупил взор, а когда поднял его, изящно скользившего впереди Ангела – так было прежде – уже не было. Вершиделову почудилось, что он перепутал времена, некие эры, заплутал во временном лабиринте и потому потерял из виду парня, который словно вышел из давней эпохи плаща и кинжала, но за которым он, Вершиделов, до сих пор следовал с ловкостью, недоступной даже профессиональному сыщику. Он растерянно огляделся – и тут в тесном и, невзирая на яркий дневной свет, сумрачном дворике заметил Ангела, стоявшего у серой, как бы мохнатой стены и делавшего ему знаки.
Вершиделов вошел во дворик, а когда приблизился к Ангелу, тот, не говоря ни слова, зашагал решительно, куда-то увлекая своего разгоряченного преследователя. Все было очень таинственно. Таким манером они очутились в пасмурном подвальном помещении, где имелось все необходимое для обозначения человеческого жилья – стол, стулья, кровать, зеркало, но посредине как-то торгово-промышленно возвышалась пузатая винная бочка с краном у основания. Вершиделов в недоумении, а отчасти и в немом восторге замер перед ней. В этом огромном сосуде таилась солнечная радость бытия, может быть, если верить слову древних, даже истина, но таились в нем и злые духи, уже не раз приходившие искушать Вершиделова и смущать его покой. Он погрузился в размышления над этим противоречием, тщетно пытаясь свести концы с концами.
- Здесь я живу, - сказал Ангел. – Ты это хотел узнать?
Подавленный баснословным и повелительным видом бочки, Вершиделов судорожно кивнул в знак подтверждения. Ему не было никакого дела до жилья Ангела, а если и было, он сполна уже удовлетворил свое любопытство, и следовало, очевидно, отправляться восвояси. Но вместо того он беспричинно и, судя по всему, нагло сидел на стуле перед бочкой и благодушно любовался поставленным для него полным стаканом вина, рискуя протягивать к нему руку и нежно ощупывать его приятную граненую поверхность. Не исключено, он даже пил. Ангел же стоял у окна со своим стаканом в руке, загадочно возводил профиль к чему-то бледно светившемуся и сползавшему сюда, в подвал, извне и рассказывал о Вере.
Вершиделов не припоминал, чтобы было время, когда этот рассказ начался. Но такое время должно было быть, и, наверное, ему предшествовало его, Вершиделова, замечание, что он узнал в Ангеле ужасного незнакомца, который подвесил его вниз головой. Судя по некоторым впечатлениям, которые начали складываться у Вершиделова от рассказа Ангела, тот не собирался отметать предъявленное ему обвинение.
- Это был спектакль, не более, - рассказывал Ангел, - и никакого преступления я не совершил. Что там произошло в конечном счете, я не знаю. Говорят, был взрыв. Я не вникал в подробности. Зачем они мне? Она попросила меня исполнить роль загадочного незнакомца, обитающего в лабиринте и отстаивающего свои владения, и я согласился. Для чего ей было это нужно, я не интересовался, поскольку она обещала объяснить все потом.
- Ты любил ее? – взволнованно спросил Вершиделов.
- Я не делаю различия между красивыми женщинами, просто люблю их всех. И когда красивая женщина о чем-нибудь меня просит, я обычно исполняю ее просьбу.
- И не взвешиваешь все за и против?
- А зачем? Я свободен. А женщина, чья просьба удовлетворена, с большой охотой отдает себя мужчине. Я не хочу этим сказать, что и она после всех дел отдалась мне. Ведь она исчезла.         
- Может быть, она ждет тебя в том домике, где они все обычно отдаются тебе… - сказал Вершиделов. – Там совершаются предварительные церемонии?
- Может быть, - ответил Ангел, странно и задумчиво взглянув на Вершиделова.
Тот, уловив это пристальное внимание хозяина, этот нескрываемый интерес к его личности, стал прихорашиваться и приятно улыбаться. Как бы по странной случайности он после этого внезапно переместился на улицу, что совсем не входило в его планы. Он так ничего и не узнал о Вере, о своих друзьях, оставшихся под обломками фабричного корпуса. Слишком обрывочной, фрагментарной получилась встреча с Ангелом, к которой он так давно и нетерпеливо стремился.
- Видишь ли, - сказал он, снова спускаясь в подвал, - так не пойдет. Ты мне просто затуманил мозги, а я хочу предельной ясности в этом деле.
- Тебе лучше всего отправиться домой, парень, - сухо возразил Ангел, наполнявший у бочки свой бокал.
Вершиделов запротестовал:
- Как раз дома мне делать нечего. И не надо меня уверять, что в таком состоянии, в каком я будто бы нахожусь, лучше не показываться на улице.
- А я ничего подобного не говорил.
- Как же, только что сказал, - воскликнул Вершиделов и огляделся, проверяя, не завелся у них в подвале еще один друг и собеседник.
Никого, кроме них двоих, не было, следовательно, Ангел и произнес те обличительные, но совершенно неуместные слова.
- Я вижу, - сказал Вершиделов, - ты живешь один, как и я. Не буду распространяться на тему дружбы, то есть что нам, мол, следует держаться друг за друга. Торопиться с этим нечего, знаешь, еще попадем сообща, чего доброго, в дом престарелых, а там… там и успеем… и успение… А пока будем исполнять каждый свою роль. Ты пугаешь людей, прикидываясь обитателем развалин, а я живу своей жизнью. Скажи хотя бы, где она живет. Ты уже понял, что я ищу Веру?
- За мостом, в большом желтом доме, в первой же квартире.
Получив эти исчерпывающие сведения, Вершиделов внезапно прошмыгнул под мостом, как мышка. Во всяком случае, такое у него создалось впечатление, и он был им вполне доволен. Желтый дом он хорошо знал. А что такое первая квартира, как не первая же дверь, в которую он постучит?
Открыла ему женщина средних лет в замызганном халате и с полотенцем, обмотанным вокруг головы; видимо, недавно принимала ванну. Спроси его эта женщина, нравится ли ему ее тип, ее облик в целом или хотя бы какие-нибудь частности, Вершиделов вынужден был бы твердо дать отрицательный ответ. Но поскольку женщине и в голову не пришло спросить подобное, он сам должен был прояснить этот вопрос, поставить его и четко ответить, ибо женщина была затерта, как монетка, слишком долго находившаяся в употреблении. Слишком банальный, расхожий тип, такие не нравятся ему, он отвергает ухаживания подобных женщин. В ушах Вершиделова гремели чьи-то речи, приятный баритон распевал бойкую песенку под монотонный стук барабана.
- Я ищу Веру, - сообщил Вершиделов сдержанно и даже с оттенком неприязни, что с головокружительной быстротой воздвигало между ним и женщиной стену отчуждения.
Но женщина как будто не заметила этого. Очевидно, ее голова настолько была занята мыслями о Вере, что ничего прочего она не видела вокруг.
- Бедняжка так переживала… - Женщина воздела руки и расслабленно повела ими, коротко сказать, недовсплеснула. – У нее от этих переживаний разболелась головка, что-то повредилось в головке, и ее можно понять. Еще бы, лучшие друзья, близкие люди, ближе их никого у нее не было, а вот, поди же, напоролись на мину или на какую-то бомбу… этакие штуки, которые находят после войны. Ну что тут остается? Только всплеснуть руками… - Наконец повествовательнице удалось это, и она закончила более оживленным тоном: - Ее забрали?
- Куда? – с тупым удивлением спросил Вершиделов.
- Как куда, в желтый дом.
- А это разве не желтый дом?
Женщина улыбнулась на его простодушие и разъяснила:
- Нет, это дом, который всего лишь покрасили в желтый цвет, а тот – желтый по сути, и как его ни перекрашивай, он всегда будет желтым.
- А как до него добраться?
- На первом же трамвае. Вы разве не знали?
Вершиделов, разумеется, знал, и спросил лишь для того, чтобы его знания наилучшим образом подтвердились. Едва этот маленький интеллектуальный праздник состоялся, Вершиделов бросился из подъезда к ближайшей остановке, где уже поджидал его большой и пустой красный трамвай.
Несмотря на таинственность, с какой упорно ускользала от него Вера, и на сумбурный треск явлений, терзавший его слух, Вершиделов верно шел по следу девушки и очень неплохо ориентировался в этом песенно-речевом эфире, иной раз даже настраивая его на нужную волну. Жизнь его заполнялась не только звуками, в которые частенько вторгались угрозы прохожих расправиться с ним, но и путешествием к известной и – он не боится утверждать это – обдуманной цели. Найти Веру! А там уже образуется что-нибудь и дальше…
Но его искания сопряжены с некоторым риском, через который уже прошла Вера. Ее переживания усугубились – как думают окружающие, в связи с безвременной кончиной близких, ее страдания зашли слишком далеко, и она кончает свои дни в желтом доме. Как бы не вышло подобного и с ним, Вершиделовым, которому тоже на роду написано страдать и терзаться по любому поводу. Если он хочет пройти к Вере сквозь все заслоны, сооружающиеся недоброжелательными людьми и просто безответственными элементами, он должен сосредоточиться на показной безмятежности, предстать человеком, едва ли не впавшим в нирвану.
Особенно опасным будет момент, когда ему придется объяснять, почему он хочет встретиться с Верой. Тут его вполне могут заподозрить. В чем угодно. На него могут распространить самые необыкновенные и безграничные подозрения и в конце концов признать неблагонадежным. Поэтому необходимо сконцентрировать всю свою волю и сфокусироваться на людях, ждущих от него объяснений, держаться спокойно и независимо, всем своим обликом, который дышит уверенностью и силой, показывать, что язык окружающих вполне ему понятен.
Прямой, как телебашня, Вершиделов прошел в приемный покой и изложил суть своего вопроса. Дежурный врач гостеприимно слушал его, все откровеннее расстегивая на груди свой белоснежный халат. Вершиделову показалось, что объясняется он с этим бездельником чересчур долго и подробно, тогда как весь его вопрос состоял в том, можно ли ему повидаться с Верой.
- Почему же нет? – благодушно отозвался врач. – Вы ее родственник. Настоящий друг, а девушка в очень плохом состоянии и ценит внимание друзей. Романтическая натура… Я лично ее принимал и хорошо помню этот случай. Бедная девушка без устали напоминала нам, что сон и только сон научил ее романтике будней и прочим милым вещам, которые помогут ей вознаградить отца за всю его невиданную доброту. Мы-то с вами понимаем, что это такое, когда люди хотят одарить ближних, а денег нет. Приходится искать сундуки, сокровища, а то и воровать. Наша пациентка думала, что если папа найдет сундук, он почувствует себя вознагражденным, будет доволен жизнью. Другого ей и не надо было. И папа энергично взялся за поиски…
- Папа? – не выдержал Вершиделов и с иронической усмешкой посмотрел на эскулапа, который вздумал рассказывать ему сказки.
- Ну что ж, придется выложить вам все начистоту, пренебрегая врачебной тайной. Да, папа. Но в действительности не то чтобы папа. Если там вообще имел место какой-то человек, а я склонен думать, что это так, то она воображала его своим отцом…
Тут врач заметно подтянулся, нахмурился, и, как за пеленой тумана, мелькнул какой-то другой его образ и лик. Вершиделов ощутил непреодолимую склонность считать, что в этом промельке все же не растворился и по-прежнему коренится человек, и раз уж это так, то этому человеку известна истина, придающая его отношениям с Верой характер особого рода.
- А-а, - протянул он, - папа – это вы…
Врач взглянул на него странно, как это уже было у Ангела. Но тогда Вершиделов пил и мог просто-напросто удивить этим Ангела, а сейчас он вел себя примерно и едва ли давал повод для каких-либо недоумений на его счет.
- Смотрите, - сказал врач, аккуратно выстроив на своей гладчайшей физиономии серьезную мину, - я бросаю на стол шарики. Что вы в состоянии поведать о них?
- Очень многое, - резко ответил Вершиделов, желая поставить на место этого прохвоста в белом халате, а не потому, что уже разглядел предложенный его вниманию объект.
И только после этого он присмотрелся. Мелкие, но отбрасывающие весьма внушительную тень шарики катались по столу между руками врача. С другой стороны, это могли быть вовсе не шарики, а всего лишь врачебные уловки, продиктованные пытливой гипотезой, что на свете вообще не существует здоровых людей. К проблеме этих шариков следовало подойти со всей осторожностью, с естественным, но не выдающим себя, а только адекватным ситуации страхом ошибки.
- Как они катятся, какие они красивые, блестящие, гладкие… - чудесно лился откуда-то сбоку голос эскулапа, неожиданно вместивший в своей сердцевине словно бы пение целого хора сирен.
- Я согласен с вами, - поддержал Вершиделов беседу, - шарики неплохие…
Врач сделал санитарам знак забирать пациента, и Вершиделов не противился, полагая, что ему предоставляют отличную возможность отдохнуть и привести себя в порядок перед встречей с Верой. Принимали его очень хорошо, предложили вымыться под душем и переодеться во все чистое, затем отвели в просторную светлую комнату и указали на приготовленную для него постель.
Проснулся Вершиделов с убедительным осознанием, что шариков не было и в помине. Врач обманул его, гнусно завлекая в ловушку. И с этой минуты, вразумившись, старательный и исполнительный Вершиделов в невероятном темпе пошел на поправку, изумляя врачей и радуя санитаров, у которых не было с ним ни малейших хлопот. Опытные душеведы не в состоянии были разгадать странный секрет столь ошеломительного результата их лечебных методов, не имевших успеха ни в одном другом случае. Вершиделов представлялся им ангелом, спустившимся с небес для подтверждения того, что они не зря коптят эти самые небеса. А между тем разгадка заключалась в серьезности, с какой Вершиделов относился к любому делу, не разделяя их на значительные и мелкие. Если уж лечиться, так лечиться добросовестно, без дураков.
Отпускать его не торопились, а поскольку санитаров не хватало, то и обязали, как выздоравливающего, дежурить в приемном покое. Там Вершиделов насмотрелся всякого. Но особые хлопоты выпадали на его долю, когда дежурить приходилось под руководством врача, обманувшего его мнимыми шариками. Этот неуемный исследователь свято верил, что Вершиделов только симулирует здоровье, и забавлялся тем, что ставил перед несчастным неисполнимые задачи, выдумывая всевозможные ребусы и головоломки. Он забрасывал невидимую удочку в несуществующий пруд, интересуясь, как поведет себя в этой ситуации Вершиделов, якобы исповедующий идею присущего ему рыбьего или ракообразного состояния. В другом случае неутомимый эскулап пускался выделывать какие-нибудь живые фигуры из области эстрадных шоу, вилял задом и стрил глазки, изображая, например, звезду стриптиза, которую Вершиделов, с его, конечно же, неотразимым обаянием, мечтает покорить. Но Вершиделов не поддавался на эти провокации и стойко сносил все насмешки и ругательства, которыми осыпал его разъяренный доктор.
Вершиделов уже знал, в каком отделении находится Вера, и даже видел ее однажды, мельком, когда ему поручили отвести в это отделение расслабившуюся, исстрадавшуюся от неутолимого желания покончить с собой женщину. Вера не заметила его, и Вершиделов обрадовался этому, поскольку час встречи еще не пробил. Он выберет действительно подходящий момент. Теперь у него был специальный ключ, которым он мог открыть дверь любого отделения, и это облегчало ему задачу.
Однажды подходящий момент и пришел, и вся сила этого быстрого, воистину резвого мгновения заключалась в том, что Вершиделов сказал себе строго и четко: пора! Была глубокая ночь. Персонал, дежуривший в приемном покое, спал кто как и где мог, Вершиделов же – у самой двери: на случай звонка, возвещающего о доставке очередного пациента. Но раз уж Вершиделов решил действовать, то по-своему решил и проблему этой доставки: пусть звонят, а его это уже не касается, и свое дело он откладывать из-за каких-то будто бы профессиональных, а по сути лишь навязанных ему обязанностей не будет.
Он прошел по территории больницы, тихонько открыл дверь в отделение, где лечилась Вера, и бесшумно зашагал к нужной палате. Кое-где дремали на стульях санитарки, но их присутствие не беспокоило Вершиделова, поскольку они, дремавшие, надо сказать, знатно, приставлены были наблюдать главным образом за теми, кто мог внезапно впасть в буйство, а Вера к числу этих подозреваемых не относилась, и к тому же он, Вершиделов, уже числился едва ли не настоящим санитаром. Так что он шел как свой среди своих. И никто не проснулся, кроме Веры, да и та лишь тогда, когда он вошел в палату и сел на ее койку. Спала она на спине, гордо вздернув носик. Вершиделов все хорошо рассмотрел, ибо в палату из коридора проникало достаточно света. Открыв глаза, Вера узнала его, удивленно глянула на белый халат, в котором он пришел к ней, и сказала:
- Смотри-ка, ты, оказывается, санитар. Не знала…
- Ты отлично знаешь, что я не настоящий санитар и что мне можно доверять.
Вера похудела за дни, проведенные в больнице, но по-прежнему была хороша собой. Она натянула грубое больничное одеяло до самого подбородка, и что скрывалось под ним, Вершиделову оставалось только гадать. Прелестные формы, спрятанные под халатом, пижамой или ночной рубашкой сомнительной чистоты. Но подобные вопросы не занимали воображение Вершиделова, целиком и полностью вовлеченного в стихию расследования. Поскольку Вера молчала, безмятежно и бессовестно разглядывая его, как какую-нибудь заморскую птицу, он сказал:
- Если бы ты думала, что я представляю для тебя опасность, я бы остался в корпусе с теми, кто там погиб, с ребятами, с моей незабвенной невестой, блестящим Николаем и толстым Андреем Васильевичем… Но ты вывела меня, сохранила мне жизнь…
- Ты благодарен мне за это? – перебила Вера.
- Я знаю только, - твердо и сухо ответил Вершиделов, - что ты каким-то образом убила их.
- Каким-то образом? И ты не знаешь, каким? Да всем известно, что там произошел взрыв.
- Но к чему тогда все эти рассказы про оставшуюся после войны мину, сказки про папу, которого ты хотела вознаградить за его доброту?
- Разумеется, все это для следователей. Тут атмосфера добра и душераздирающей драмы, в которой я брожу, недосягаемая для подозрений и страдающая от горьких потерь…
Вершиделов нетерпеливо прервал ее тихий рассказ:
- Любой мало-мальски сведущий следователь спросит тебя: а как же мина?
- Это его, следователя, дело докапываться, откуда взялась мина.
- Но как тут можно не заподозрить тебя?
- А вот так и можно… Ты подозреваешь только потому, что мы слишком долго и тесно общались. А следователь, который приходит со стороны и видит красивую девушку, - а она рвет на себе волосы, лепечет что-то об отце и явно нуждается в лечении, - с чего бы ему подозревать эту девушку? Кто из этих следователей способен по-настоящему вникнуть в существо дела? А если ты пойдешь и расскажешь, как все было, тебе не поверят, скажут, что тебе все это приснилось. И возьмут под подозрение тебя, а не меня.
- А почему они верят твоим сказкам?
- Да им не надо мне верить. Им достаточно моей красоты.
- Расскажи о ней… - попросил Вершиделов задумчиво.
- Буду немногословна. Красоту мою, конечно же, не мне описывать, не мне высказывать о ней самые глубокие и пронзительные суждения. Я лично мню так, что другую такую красавицу, как я, надо еще поискать.
- И, по-твоему, этого хватает, что безоглядно верить тебе?
- Но учти еще безграничность и какую-то, я бы сказала, необузданность их простодушия. Они словно куча варваров, не понимающих ничего тонкого и изысканного, они все равно что дикари, которых ничего не стоит прельстить стеклянными бусами. По-настоящему они, естественно, не понимают моей красоты и не в состоянии дать ей надлежащую оценку. Они просто сидят как в тумане, слушают мою болтовню, качают головой и думают: все понятно, у девушки не все дома…
- Но я здесь тоже как сумасшедший.
- В лучшем случае они будут слушать тебя так же, как слушают меня. И держать здесь, пока ты не вернешься в норму.
Вершиделов подумал немного, осознал, что в перспективах, которые рисовала Вера, многое могло оказаться правдой, и затем обратился к девушке с новой просьбой:
- Расскажи, как все было. Почему в эту историю впутали твоего отца?
- Я росла без отца, с матерью, - с готовностью начала повествовать Вера. – Но однажды она мне указала на Андрея Васильевича: это он! Между ними случилась мимолетная связь, за которую мама поплатилась мной. Меня эта история мало заинтересовала, я-то уж привыкла жить собственными проблемами, да и мама к ней больше не возвращалась и вообще вскоре умерла. Я не думала об Андрее Васильевиче, но как-то само собой получалось, что все больше и больше узнавала о нем. Он пренебрег мной, велел моей маме помалкивать, когда она однажды при встрече заикнулась, что у нее растет дочь. Понимаешь, помалкивать! Может, мама придумала, что он мой отец, или тут попросту закралась некая ошибка, но почему же обязательно помалкивать? Зачем он ее грубо одернул? Ну, положим, это он брал на испуг, старался пригнуть ее и устроить так, чтобы она не вздумала добиваться справедливости, в общем, действовал в своих интересах. Но с какой стати мне уважать его интересы, а мамины претензии, хотя бы и высосанные из пальца, ставить ни во что? Кто меня убедит, что мир построен по его законам и стоит на его правде, а не маминой или вообще какой-то третьей, им обоим неизвестной? Они, вот, суетятся, отношения выясняют, и вид у них при этом серьезный, так что вроде бы складывается определенная реальность, а между тем не исключено, что это одна видимость, и в какой-то подлинной реальности они предстают комедиантами или даже, при всем поднятом ими шуме, являются бессловесными тварями. Ученых, художественных личностей и эрудитов немало, а истинная постановка дела, то есть как оно высшей силой задумано и в космической бездне осуществлено, это все равно никому не известно. Но, так или иначе, толстяку удалось припугнуть бедняжку, мама отстала от него. И по отдельности они еще ничего, а сведет их случай в парочку хоть на одно лишь мгновение, сразу столько взрывается мировой ахинеи и человеческой глупости, что в глазах – если со стороны смотреть – темнеет. Так вот, мама отстала, а он взял на воспитание племянника с племянницей и нежно заботился о них. Почему так? Чем они угодили ему – и чем не угодила я? Он никогда не интересовался моим существованием, не узнавал меня при встрече и даже, собственно говоря, не представлял себе, как я выгляжу. И потом я, уже не без умысла, познакомилась с Ариной, стала приходить в их дом, и он влюбился в меня…
Со временем я пришла к мысли унизить их и в конечном счете уничтожить. Потому что люди только воображают себя гигантами, властителями чьих-то дум, министрами, художниками слова и вообще венцом творения, а на деле они Андреи Васильевичи, Арины и Николаи. И за это им надо мстить: одних убивать как бешеных собак, а над другими смеяться до упаду. В действительности мне приснилась, некоторым образом привиделась месть, а не поиски какого-то там сундука, да так выразительно, что не было нужды ничего уже и додумывать. Ну, почти не было. Во сне ясно определилось, кто чего достоин, смерти ли, смеха лишь… Процесс в целом раскрылся весь как на ладони, а разные мелкие детали, ну, те пришлось измышлять по ходу дела. Но главное, я впервые почувствовала, насколько все это серьезно, глубоко, по-своему поэтично. Я почувствовала это даже не через старика, которого уже привыкла, в сущности, знать как своего отца, а через Арину и Николая, которых вдруг возненавидела. А поэзия и серьезность, они исходили от меня, потому что я, включившись в процесс, стала расти как на дрожжах, возрастать, строиться, обустраиваться… Понимаешь? Это было созидание личности. И вовсе не воображаемое. Я могла ощущать и осознавать его, оно происходило немножко вне меня, независимо от меня, но ради меня, не с тем, чтобы образовался вдруг какой-нибудь вождь, трибун или прожектер, а для того, чтобы я… а я была тогда как бесформенная масса, как кипящая смола… чтобы я влилась в приготовленную форму, отлилась и явила… уже после процесса… нечто новое. Гору… Стала горой. Говорят: гора родила мышь. А почему бы мыши не родить гору?
Но никакого «после» в подобного рода делах нет, не может быть. Нет «после» останавливающего, подразумевающего замирание, фактическое небытие, ничто. Я это тоже почувствовала, увидела… При таком-то размахе, что у меня вышел, невозможно было не домахаться до бессмертия, да, странно было бы получить в результате некое ограниченное, скомканное или даже смертоносное «после», а не зацепиться, хотя бы чуть-чуть, за вечность. Уж очень, знаешь ли, хороша была возводимая личность.
Но откуда тебе это знать? Ты маломощный, неспособный, и родился ты только для того, чтобы профукать жизнь. Оно и понятно, не всем дана безупречность, поднимающая в небеса. И мне ведь она далась нелегко, еще как пришлось повозиться. Уже вроде глыба, скала, вот-вот вымахает сверкающая первозданной белизной вершина, а тут эти дуралеи, братец с сестренкой, Аришка да Николашка. Мне было неприятно ненавидеть их, мне это казалось мелким, недостойным меня. Поэтому я, задумав уничтожить их всех, решила разыграть для этого целый спектакль. Чтобы они испили до дна чашу унижений. Чтобы они показали себя глупыми, жалкими, ничтожными людишками, а потом отправились к праотцам, копнув там, где я укажу. Все это мне удалось. Ты не все видел, но я могу тебя заверить, что вволю насладилась их унижениями. Бог знает, до чего способны дойти люди!
Ну, кое-что вышло и зря. Признаю это, признаю… Например, вполне излишним оказался трюк с Ангелом. Я пригласила его для пущего эффекта, в общем, чтобы подстегивать моих актеришек, держать их в постоянном напряжении, а они и сами по себе были хоть куда… Но Ангел никогда меня не выдаст. Он из породы тех, кто предпочтет гибель работе на легавых.
Явленный мне во сне черновик я переписала набело. Успех налицо. Ты как считаешь? И твоего участия я тоже не предполагала, - задумчиво произнесла Вера. – Не могла, естественно, предвидеть. Но грех было бы думать, что ты, мол, нагло примазался. Ну да, тут состоялось творение, в сущности – величайший факт, а что же ты? Я бы сказала так: ты более или менее вписался. Хотя, если начистоту, ты просто некстати подвернулся. Ты неплохой парень, попадать в эту историю тебе было совершенно ни к чему, и я в конце концов решила, что расшибусь в лепешку, а спасу тебя. Ну, преувеличиваю, расшибаться надобности не было, нужно было лишь оттащить тебя подальше от того места, где прочим была уготована гибель. Уготована… Звучит, правда? А как сердились на тебя… Кто? Силы ада – назовем так. Ты же их из терпения вывел. Путался под ногами. Они ли не хотели тебя утащить, на сковородку швырнуть, на крюк подвесить? Еще как хотели! Но я отстояла тебя. И ты тоже будешь помалкивать, как и Ангел. Не из благодарности за то, что я помиловала тебя, даровала тебе жизнь и, может быть, даже второе рождение, а просто потому, что эта история и сейчас тебе ни к чему. Не станешь же ты, к примеру, уверять меня, что тебе жаль Аринушку. Она была когда-то твоей невестой, но… неужели ты не догадываешься, чем она была при мне? А? Ну-ка, скажи.
- Не надо об этом, - сказал Вершиделов, не ведая толком, о чем говорит Вера, но чувствуя что-то нехорошее.
- А что я теперь всем рассказываю о сундуке, который мне приснился да привиделся и которым я хотела вознаградить своего будто бы папу Андрея Васильевича, так что об этом можно сказать? Бред сумасшедшей. Тем более что Андрей Васильевич как папа мой нигде документально не подтвержден и никому в этом качестве не известен. Пусть ищут, пусть доказывают, что я все это придумала и сама подложила бомбу. Ничего они не докажут. Значит, жизнь продолжается, и возникает нужда в новых приключениях, свершениях, затеях. Смотри, ты ползаешь, копошишься, даже вырядился в белый халат, а я, как человек самоутвердившийся, привстаю на цыпочки, в нашей темноте вынимаю из стены кирпичик и выглядываю наружу. Что тебе сказать… Там светло и просторно, а ничего путного все равно не видать. В итоге выходит все-таки чепуха. И никакой тебе вечности, ни капельки бессмертия. Значит, нужно и дальше жить, двигаться, возрастать…
Закончив свой рассказ, Вера выставила из-под одеяла руки и сладко потянулась. Вершиделов молча смотрел на нее и не знал, что предпринять. Необходимо было не просто сделать что-нибудь наобум, выкинуть, что называется, номер, а совершить шаг, вполне соответствующий завершенности рассказа Веры. Но что это за шаг? Встать и уйти? И оставаться санитаром, не чувствуя ни малейшего призвания к этой должности?
А Вера? Как быть с ней? По всему заметно, что достигнутые результаты мало ее удовлетворяют, и, покончив с одним сновидением, она не прочь поскорее перескочить в другое. Ее сны – это испытания, выпадающие на ее долю; испытания – это путь познания и становления. А весь путь… способна ли она самостоятельно пройти его? Должен же кто-то насылать сновидения. Правильно ли будет оставить ее без помощи?
- Хочешь переспать со мной? – спросила Вера. – Прямо здесь и сейчас?
На этот вопрос Вершиделов мог ответить только утвердительно. Как не хотеть? Было бы странно, если б он возразил что-либо против естественности подобного рода хотений, в силу которой и вероятный дальнейший ход истории приобретал какой-то заведомо естественный характер. Но как ему ни хотелось – до того даже, что он почувствовал напряженное шевеление в штанах, - не только вымолвить правильный и единственно возможный ответ, но хотя бы лишь сформулировать его в своем лихорадочно вращающемся мозгу он не мог. А Вера ждала и имела право в любой момент настоятельно потребовать этого ответа. Имела право спросить: ну так что? что ты мне ответишь? Это могло произойти в любую минуту. И Вершиделов ужасался той свободе, с какой она спрашивала и требовала все, что ей заблагорассудится, и собственному бессилию, мешавшему ответить на весьма простой и понятный вопрос.
Поэтому он, торопясь предотвратить новые вопросы Веры, которые опять унесли бы его в туман и смуту наваждения, выхватил из-под ее головы подушку, набросил ей на лицо и надавил обеими руками. И так держал, пока она не затихла, расслабившись и со свободной опустошенностью в членах раскидавшись на кровати.

                Ж-л «Лепта», №32, 1996 г.