Звезда упавшая в чашку с молоком

               

               
                1
               
    Причина, заставившая человека покинуть Родину, у каждого своя. Но есть одна, которая всех объединяет: неуверенность в завтрашнем дне. Так скитались первобытные  племена кочевников, осознав, что земля, на которой они жили, исчерпала свои возможности – и во имя спасения рода следует менять местожительство.          
Когда мы расставались, Ефим Гольба сказал мне на прощанье: «Писать не буду – не хочу усложнять тебе жизнь. Я сделал выбор, а тебе жить в этой стране – и пусть у КГБ будет меньше работы».            
Уезжал не просто друг, а человек, который был для многих из нас учителем, эталоном  художественного вкуса. Общительный, вольнолюбивый, умудряющийся сохранить в наших тоталитарных условиях независимость, свободу мышления. Это был талантливый художник, скульптор, поэт. Власти травили его за человеческое желание жить по законам своего таланта и совести. В милиции он состоял  на учете, как тунеядец. Вечно голодный, нищий,  «наш Пиросмани» (так мы его звали)  жил в подвале – мастерской. Из-под его кисти и резца выходили прекрасные работы, из-под пера – великолепные стихи и фантастические рассказы. Но ничего из этого он не мог ни продать, ни выставить, ни опубликовать. Знатоки искусства скупали у него работы за бесценок. Многие он сам раздаривал. Когда однажды воры залезли в его мастерскую и украли картины, он сказал с веселой усмешкой: «У меня воруют – значит признали». Подрабатывал он на хлеб, краски, штаны случайными приработками: то художником на заводе, то вахтером. Но надолго не мог удержаться ни на одном месте. И немудрено: когда на него нападало вдохновение – а это было почти всегда его обычным состоянием, он  забывал обо всем на свете. Запирался у себя в мастерской-подвале и сутками работал. Появлялся худой, голодный, с воспаленными глазами, читал свои новые стихи, рассказы и приглашал смотреть свою новую картину или скульптуру. Мы, как могли, подкармливали его из своих скудных заработков.         
   Он окончил школу с золотой медалью, в университете получал повышенную стипендию…и вдруг на третьем курсе все бросил и уехал в Казахстан  строить железную дорогу, поддавшись призыву партии, как многие из нас, испытать себя в трудовых подвигах. Очередная ударная стройка требовала дешевой рабочей силы. Подвига не состоялось. Он раньше многих понял этот всегосударственный обман молодежи: сотни изломанных судеб оставляли после себя  «великие стройки коммунизма».            
   В одном из своих стихотворений он так отразил тот мир, в котором мы жили, втянутые в обман  преступной системой, для которой человек был лишь подсобным материалом в создании невиданного по масштабам тоталитарного государства.         
               
                Младенец, пузырь, недотепа,
                Да понял ли ты, наконец, -
                Мир слеплен из грязи и пота.    
                И циник – творенья венец.         

   Он возвращается домой, в Минск. Снимает подвал-мастерскую и начинает работать: пишет картины, стихи, рассказы. В них пытается противостоять той системе жизни  в стране, которая губит все честное, лучшее в человеке. Он создает творческий кружок молодых поэтов. Они читают свои стихи на улицах, в фойе кинотеатра «Центральный». Возвышенно и открыто звучит его сильный красивый голос:            

                Я  понял: смерть легка.   
                Да, смерть легка. 
                Но надо жизнь прожить сначала      
                Не так – виляя, как лиса,
                Средь правды и неправды.    
                А так: пылая, как леса,
                Где отойдут слова и словеса.         
                Придет возвышенная осень. 
                Стремленье ввысь…   
                И лику сосен      
                Тебя причислит, чист и ясен,
                Осенний лес.               

   Милиция разгоняет их вечера поэзии. Директора кинотеатра снимают с работы за подрыв советской идеологии. С тех пор Гольба числится в списке неблагонадежных.            
   Ему часто видится один и тот же сон. Он сидит на красном, парящем в пространстве облаке, а под ним плывет разноцветная земля. Она все сильнее раскачивается от пьяной оргии веселящихся в дурмане людей. Тела их деформируются, сбиваются в общую массу и, как перестоявшееся тесто, стекают с покатых краев земли, смывая ее красочную оболочку. И вся эта мутная масса, вытягиваясь, исчезает в кромешной бездне – в ней лишь угадываются обезумевшие глаза и руки в болезненном изломе. И все, созданное Богом и руками человека, исчезает с поверхности земли. Она пустынна, мертва и искорежена, как выброшенная яичная скорлупа. А он остается один на этом облаке и обречен видеть исчезновение всего человечества. Он в ужасе просыпается, и ему является мысль: люди, лишенные духовной жизни, лишь плоть, которая безудержно поглощает все на своем пути – и гибнет цивилизация. Только человек духа, художник, не подвластен этому распаду.      
   Его обостренному художественному вкусу и необузданной фантазии тесно и душно  в рамках нашей низведенной до примитива жизни, где  все должны быть равны в нищете духа. Он не может с этим смириться.       
   Когда мы, его друзья, закончили институты, он собрал нас и изложил свой план новой  и желанной для всех жизни.       
   - Если мы хоти остаться людьми и спасти нашу страну от надвигающегося маразма, - с пылающим взором заговори он, - нам надо уехать в глушь, к простому народу и заняться его просвещением. Соберем учителей по всем предметам, создадим школу единомышленников и начнем учить детей достойной жизни. Мы сами для себя построим жилье: двухэтажный дом, на втором этаже для каждого отдельная комната, на первом – общая гостиная. Будем в ней собираться, вести философские беседы и читать стихи. Мы превратим эту глушь в центр духовной жизни, куда, благодаря нашей работе и стараниям, будут приезжать люди со всей страны и увозить с собой наши идеи и мысли.         
   Мы тут же, воодушевленные, написали коллективное письмо в ЦК партии с просьбой выделить нам школу в глуши.
   Ответа не последовало.       
   -  Если они там, вверху, этого не понимают, - сказал Ефим, - значит все: наша система просуществует недолго…Погибнет.         
   Мы начали спорить с ним, доказывая трудности перехода от социализма к коммунизму. Он выругался и оборвал нас:    
   - Мы все – поколение рабов, изуродованных социалистической  действительностью и ее теорией бесконфликтности. Если мы не вырвемся из этого дурмана – станем мертвецами еще при жизни.      
   Он стал сдержанней с нами своими планами о жизни, но по-прежнему охотно читал свои стихи и показывал картины. Лишь однажды ему удалось выставить одну из них на городской выставке. Называлась картина «Земля и небо». До горизонта простиралось колышущееся поле пшеницы, в ее изгибах под ветром отчетливо проявлялась фигура обнаженного юноши, смотрящего в небо. На нем плыли облака, образуя фигуру девушки. Это полотно резко выделялось среди других картин соцреализма: портреты передовиков производства, партийных деятелей и производственных процессов на заводах и в колхозах. Картину со скандалом сняли.       
   Ефим один из первых в городе начал носить бороду. В те времена это считалось небезопасным: воспринималось, как вызов обществу. В государстве нивелировалось все: мысли и поступки, чувства и одежда. Дружинники ловили парней с узкими брюками и распарывали их бритвой по швам, длинные волосы тут же обрезали ножницами. К человеку с бородой мог придраться любой прохожий и обвинить его в том, что он своим видом позорит и подрывает нравственные устои общества. Человека с бородой не принимали на работу, а если вдруг отрастил – заставляли через партком сбрить. К нему однажды на проспекте подскочил ветеран войны с орденскими колодками на всю грудь и заорал: «Мы за тебя кровь проливали! А ты бороду носишь! Жаль, нет теперь Сталина на тебя!»       
   Да, мы уже второе десятилетие жили без «отца всех народов», но намертво вошли в сознание людей и стали генетической памятью его кровавые уроки.  Наступившая «хрущевская» оттепель лишь на какой-то миг позволила людям встрепенуться от кошмарной действительности и глотнуть каплю свободы. Ее хватило лишь на то, чтобы затравленно прохрипеть о наболевшем в наших закабаленных душах. Это было похоже на радость собаки, которая, виляя хвостом, грызла брошенную ей искусственную кость.       
   После окончания института я, под влиянием запавшей мне в душу идеи Гольбы, уехал работать в деревенскую глушь, в школу - интернат. Ефим решил ехать со мной. У него была лишь справка об окончании двух курсов университета, но я договорился с директором школы. Поскольку учителей не хватало, тем более по рисованию, его приняли на работу.  Но проработал он недолго. Со своего урока он уводил учеников в лес, на пленэр, рассказывал о природе, учил рисовать, писать стихи, рассказы. Увлекшись, часто находился с ребятами там до обеда – этим срывал следующие уроки. Его вызвал директор и объявил выговор. Ефим объяснил ему свою идею учения и воспитания детей и попросил, чтобы его уроки были последними или освободили один день. Тот, конечно, отказался, сославшись на недопустимость подобного и  противозаконность.            
   Но в следующий раз он сделал по-своему.      
   Его уволили.         
   Вечером он пришел ко мне с несколькими бутылками вина. Мы пили и беседовали. Он с гневом и болью говорил о невозможности в наших условиях жизни растить настоящих, добрых и умных, свободных духом людей.            
   Люди, подобные Гольбе, принимают свои фантазии за реальность и ставят свое понимание жизни выше и дружеских отношений и самой действительности.  Им до физической боли трудно видеть в обществе даже малейшие несоответствия  своих понятий о жизни тем порокам, которые бытуют в нем. От противоречия их фантазии и холодной реальности происходит взрыв души, который нередко приводит их к самоубийству.      
   Он пил, изливая передо мной свою душу. И трудно было смотреть в его печальные глаза. Я убрал последнюю бутылку, боясь, что он напьется. Он вырвал ее у меня из рук, налил полный стакан, подошел к белой, недавно мной оштукатуренной стене и, макая палец в вино, нарисовал на всю стену голову одного из своих друзей, рюмку перед его губами и выкрикнул:    
   -  Ты не понимаешь меня! А вот  он понимает!       
   Он чокнулся с рисунком на стене, залпом допил остатки вина из бутылки и вышел с опущенной головой. Назавтра, прощаясь, сказал обреченно:      
   -  Завидую твоей выдержке…Говорю это искренне. А мне этого не дано. Горит душа, понимаешь, горит!      
   Он вернулся в Минск и опять зажил своей жизнью отшельника в подвале- мастерской. Вел в нем при домоуправлении кружок по искусству для детей – это давало ему возможность иметь крышу над головой. Зарабатывал себе на пропитание, делая поделки из подсобных материалов. Собирал на мясокомбинате кости, вытачивал из них оригинальные запонки и выжигал на них рисунки. Из осколков фарфора, добытых на свалке фабрики, создавал кулоны и расписывал их изумительными миниатюрами: пейзажи, бытовые сцены, миражи. Его изделия мгновенно раскупались в художественном салоне. Ему заказывали их целыми партиями, но он никогда не соглашался повторить уже готовое, хотя это могло принести ему неплохие доходы и обеспечить хоть сносную жизнь.      
   Однажды ЦК комсомола пригласил в гости великого режиссера Сергея Параджанова, недавно выпущенного из тюрьмы. Он увидел на груди одной из хозяек ЦК кулон и спросил, где она его достала. Тут же бросился в магазин, скупил все и попросил познакомить его с этим мастером. Ему устроили встречу. Ефим принес в подарок Параджанову скульптуру из дерева. Одна из секретарей ЦК взяла у него из рук и сказала, что это их подарок. Ефим бесцеремонно перехватил свою скульптуру из ее рук, вручил Параджанову и сказал: «Это я дарю вам. А они умеют дарить только лживые слова». – «Вы это верно подметили», – поддержал его тот. «Как вы смеете так говорить о нашей партийной организации!» – возмутилась секретарь. Тот ответил ей с улыбкой: «Вы пригласили меня – имейте терпение выслушать именно мое мнение. А я всегда говорю то, что думаю».         
   Параджанов подхватил Ефима под руку и увел с собой. Они проговорили вечер. Он, узнав историю жизни Ефима и его образ мыслей, сказал ему: «Дорогой мой человек. Тебе здесь не дадут жить. Приезжай ко мне. Я помогу тебе не только развивать свой талант, но и стать богатым человеком». Они договорились о встрече. Но она не состоялась: вскоре Параджанова посадили в тюрьму в очередной раз.          
   Прошла очередная оттепель. Снова стала стыть от мороза страна.      
   Наступал предел терпению человека. Начались массовые отъезды. Не родину покидали люди. Искали свободу и право людьми зваться.         
   Преодолев унижение, стыд и прозвище «предатель», Ефим Гольба поехал по спасительной визе за кордон. На прощанье подарил мне свои последние стихи. Заканчиваются они так:      
                …Во дворах жгут осенние листья.   
                Горький дым, сладкий дым, горький дым.      
                Наплутал я в погоне за счастьем.
                Наплутал. Заблудился. Аминь…


                2   

   В Нью-Йорке мое тайное желание увидеть его, видимо, услышал Бог. Наугад открыв толстый телефонный справочник, я сразу же увидел его фамилию. Очень редкую. Когда-то он пошутил: «Видимо, я потомок испанских графов – одна из провинций Испании носит мое имя».    
   Я позвонил, не веря в чудо. Когда услыхал его незабытый голос – слезы навернулись на глаза: друг возвращался из небытия. Все эти годы про него ходили разные слухи. И самые страшные. Домой он почти не писал: для родных с юности был «отрезанным ломтем», хотя до разрыва все они гордились им.      
   Я ждал его на улице в районе Манхеттена, где живут художники.      
   Узнал его еще издалека. Та же стремительная походка и небрежно расстегнутая рубашка, но когда-то широкая борода стала клинообразной. Глаза его, всегда искрящиеся вдохновенным светом, блестели, но этот свет почему-то не притягивал, не грел.      
   -  Что будешь пить? – спросил он.    
   -  Что и на родине, - улыбнулся я.      
   -  Чернила здесь не продают, - ехидно усмехнулся он.         
   Я ожидал поток восторгов, вопросов, а он выдернул руку, заскочил в ближайший магазин и вернулся с плоской бутылкой  «Смирновской» водки.      
   -  Пошли! – бросил он и зашагал, не оглядываясь.      
   Я растерянно шел за ним, и все вопросы за эти долгие годы невстреч смешались в один тяжелый: «Что с ним?»      
   Ошеломленный такой встречей, не помню, что он говорил и что я отвечал, и лишь как-то интуитивно отмечал, что с каждым поворотом улицы становятся все уже, темнее и грязнее. И только в маленьких магазинах ярко светились витрины, и прилавки ломились от товаров.   
   Около дверей бара стоял, сложив на груди руки и сверкая амуницией, огромный негр-полицейский. Ефим с опаской посмотрел на него и обошел. При виде следующего он сделал тоже – вот так же обходил он милиционеров на наших улицах.   
   Наконец, мы вошли в старый обшарпанный дом. В дверях он, заискивающе улыбнувшись, сказал швейцару, что с ним гость из России. Тот лениво взглянул на него, бросил: «О, кей!» и вновь уткнулся в телевизор.
   В тесном дрожащем лифте мы поднялись на двенадцатый этаж.      
   В комнате царил беспорядок. Мы уселись на полу, на лежащий матрас. Ефим открыл бутылку, разлил водку по стаканам и сказал:   
   -  За встречу! Поехали!   
   Я искал глазами среди нагроможденных вещей его картины и спросил:   
   -  У тебя есть мастерская?   
   - Пока нет, - равнодушно ответил он, выпил залпом и вновь наполнил стаканы.      
   Я все пытался втянуть его в разговор, вызвать воспоминания о родине, называл имена знакомых, улицы нашего города. Он что-то бормотал в ответ, пожимая плечами. И вдруг вскочил и надрывно начал говорить:   
   - С голоду здесь не помрешь. Не дадут подохнуть! Америка – скатерть-самобранка, все для живота. Здесь можно подохнуть только от духовной тоски. Но ей это не грозит, как и большинству ее граждан. Нью-Йорк - это страшный город, но и великий. Лучшие музеи мира, множество театров – но они не интересуют большинство ее жителей. Все это для туристов: все, кто распоряжаются этим богатством, делают на нем бизнес. Все продается! И меня они хотели купить. Но у них это не выйдет! – прокричал он в разбитое окно, угрожая кулаком бесконечным крышам, темнеющем в вечернем небе.      
   Он выпил залпом и продолжил говорить таким знакомым мне бархатным голосом: 
   -  Только у нас, в России, есть дух. Больной, истерзанный, страждущий, но великий Дух! Здесь этого никому не понять. Не дано!          
   -  Может, вернешься, - осторожно предложил я.       
   - Зачем, - тускло ответил он. – Там изломали мою душу. Здесь, изломанная, она никому не нужна. Все…время ушло. Мне 50 лет – время подводить итоги. «Заверчен я Нью-йоркской круговертью. Здесь сладко пахнет жизнь. Здесь сладко пахнет смертью…» – прочитал он отрешенно с затуманенным взглядом и пояснил. - Это единственные строчки, которые я написал здесь. Ты думаешь, я ничего не сделал? Думаешь, я нищий?       
   Он вскочил, отбросил вещи на полу, поднял картину в простой деревянной рамке и поставил передо мной.         
   - Смотри, она стоит миллион! Но я ее не продаю. Называется «Звезда, упавшая в чашку с молоком». Свою душу я не продал даже у себя на родине, а здесь…- он сумбурно заговорил, возбуждаясь и размахивая руками.      
   А я застыл пораженный. Казалось, попал в мир Босха. В верхнем углу картины в матово бордовую чашку с молоком вел след от упавшей в нее звезды. Молоко разбрызгалось по всему пространству картины, и из него проступали лица людей, зверей и птиц. С правой стороны  выползала из рамы веревочная лестница и растворялась в тревожном свете облаков. Все это напоминало Ноев ковчег, конец или начало нового мира. Краски горели каким-то божественным внутренним светом, и сквозь них проступала такая глубина, словно не было холста, и передо мной открылась Вселенная во всей своей непознаваемой и притягивающей бездне.      
   Мы проговорили всю ночь. Фрагментарны и зыбки были его воспоминания о Родине, о своей жизни в ней. Он удивлялся, что все хорошо помнят его, и недоумевал, когда я на память цитировал его стихи. На какое-то время мне показалось, что он пробуждается, медленно возвращается к нашей прошлой жизни – и я начал узнавать его. Но все шло каким-то провалом, как будто человек приходил в себя от контузии.      
   Утром я улетал. Прощаясь со мной в аэропорту Кеннеди, Ефим сказал:      
   - Бог обернулся лицом к нашей родине. Ужасный эксперимент, кажется, заканчивается. Только великий народ  способен выдержать такие нечеловеческие испытания и не сломаться. Я верю, у нас наступит настоящая человеческая жизнь.      
   - Вот и возвращайся, - радостно подхватил я. - Ты же больше всех нас ратовал за то, что начинает происходить у нас.          
   Глаза его вспыхнули тем изумительным светом, который всегда восхищал, когда он жил среди нас на родине «непризнанным гением».            
   - А как насчет предателей родины? – горько усмехнулся он, и свет в глазах погас. Он обреченно махнул рукой. – Нет, мне этого не простят.      
   - Кто? – спросил я.      
   - Родина…- Он помолчал и добавил. – А впрочем, разве власти это родина…  Вампиры и сатрапы умирают. Но вечен смертный человек.         
   … По причине абсурдных законов нашей жизни распадались дружеские связи, семьи, коллективы. Эти не восполняемые потери каждый из нас помнит не только в часы горести – они с нами всегда, потому что существует память, неразрывная связь людей через время и пространство.      
   А если человек бы творческой личностью – с нами остается бессмертный дар его души: плоды его трудов.      

               
               


               
                Ефим  Гольба      

                СТИХИ       

                Х  х  х

                Зажегся свет. Настала осень.      
                И каждый разглядеть сумел –
                по меньше мере, он неточен 
                в потемках ежедневных дел.

                И так на протяженье года
                Одна забота за другой.
                Но этот свет горел итогом
                И был бессмертен, как герой.

                Ведь главное в любом герое –
                Любовь. Свет был высокая любовь
                К деревьям, к женщинам и строю
                Домов, где обрели мы кров.      

                И я не о прошедшем лете
                Грустил и бредил, и бродил   
                А мне хотелось света, света!   
                …Но свет в бессмертье уходил.         

                Х  х  х 

                Эти деревья
                Эта деревня   
                Эта ночь 
                Из колодца со льдом
                Занесло луну в каждый дым 
                И тихо    
                Заметано, перевито дневное лихо 
                Как корова покрытая спит деревня
                Только вон там   
                В оконце старушка древняя
                Просит о чем-то Бога   
                Вот проснутся
                И у каждого порога   
                Глупым теленком  - счастье.   

               
                Х х х               
               
                Бабочка и луна
                Ночь 
                Крылья и нежные ноздри
                Пегас
                Из мрака крылатые кони 
                Летят на свечу
                Свеча обливается потом 
                П о э з и я   

                Х  х  х       

                Весь день я ждал,
                Ждал этой тишины.
                В которой с близким треском
                Расширяется твои глаза
                И обретут размеры глаз ночных.   
                Спорхнули бабочки с ресниц 
                Мне на ладонь,   
                На губы,    
                На живот,
                На простынь белую.   
                О, милая!  Ты их сама спугни.         

                Х  х  х

                Там куда угас закат
                Не жди восхода
                С ночью круг замкни
                И обернись!      

                Х  х  х   

                Здесь выдумано все.
                Закаты, листья, лица…
                Улыбка чудака
                В кудесованьи длится.    

                Под словом здесь я скрыл
                Бумагу книг, полотна.
                В них трепетанье крыл.
                В них ворожба полета.      

                Зачем себя пытал?
                Зачем пылал?
                Зачем летал?
                Зачем он краскам дал
                Власть углубляться в даль.

                Зачем?
                Ответ улыбкой  уничтожен 
                Улыбка чудака с улыбкой Будды  схожа.   
                И, как кораблик у причала,
                Она у зыбкого лица.   

                А мир все так же ждет конца.
                А мир все так же ждет начала.
               
                х х х
               
                Лиза Джоконда в золотой раме

О чем я здесь горю
О чем я говорю
С бессмыслицей плутая налегке
На полупьяном языке
О чем мне в темном далеке
Ее глаза не потухают
Ресницами расширенно вздыхают
Ворочая волнение во мне.
Как в полусне литыми петухами
О чем поют вон там – кругами
Зачем вам в этом гаме
Я лопочу нашедший стих
О листьях золотых
О латаной тоске
О золотой доске закатного сарая
У памятного края
О золотой реке
Плеснувшей вдруг у края
Скрипки
И полетевшей в теплые моря
Ее полуулыбки
Зачем черчу вам я
Путь корабля
Прогреженный и зыбкий
В пылающие золотом края
Моей тоски
Моей Джоконды Лизы

Зачем вы понимаете меня!?
Зачем становитесь мне ближе!?