Тамара

Вместо вступления. Первая реакция – отредактировать, подумал, и решил ничего не менять, оставить как напоминание о молодости, когда это было написано. В конце концов. пишу для себя. Сайт всего лишь место хранения. Ю.М.

                Тамара.

Я долго плескался под краном, докрасна натерся полотенцем, сделал несколько упражнений, что случалось крайне редко. Дальше делать было нечего, и энергия, плескавшаяся во мне, словно вода в неустойчивом сосуде, начала выветриваться. Хотелось заполнить день чем-то нужным, но ни одной зацепки. Вечное желание –начать жить по другому, знать бы ещё как. Оставалось ждать вечера, и как всегда на танцы, а там, куда вынесет. Не люблю время ожидания. Чтобы занять себя, не торопясь, дошёл до киоска, купил сигареты, посмотрел рекламу кинотеатра, почитал газетные витрины. Газеты всегда интереснее читать на улице, когда вокруг гудит город. Можно было зайти к приятелям, выпить, но пить не хотелось. После вчерашнего тошно было смотреть на водку. Вернувшись домой, нажал на клавишу приемника. Долго гонял белую полоску взад – вперед по шкале и, наконец, среди шума и писка нашёл какой-то блюз. Под такую музыку хорошо мечтать и выпивать. Сорвав с пачки хрустящий целлофан, закурил и завалился на диван. В квартире было тихо, и музыка тихая, накачивавшая тихую грусть. Приемник запищал, затрещал. Больше ничего хорошего найти не удалось. Было 6 часов вечера, до танцев оставалось убить два-три часа. Время тоже скучало и не торопилось вперёд. Время живет внутри нас, а не вовне, оно торопится, когда тебе некогда, и не спешит, когда ты в ожидании. Взялся было за книгу, но читать не хотелось. Я лежал, курил, и проклинал занудливую стрелку на циферблате часов. Сидеть одному дома становилось невыносимо. Предки дней десять назад укатили на юг, оставив меня хранителем очага. Им сейчас наверно весело. От юга я бы не отказался. Жаркое солнце, горячий песок, загорелые девушки, любовь под шепот волн. Пока я шёл к танцплощадке, выдумал пару любовных историй на южном берегу. Им, наверное, не хватало бытовых деталей, никогда не был на море, но привлекательность от этого они не теряли.

Боба я встретил у входа в парк. Он был с двумя девицами, и оттого его распирала гордость.
- Привет, - окликнул он. – Девочки хотят с тобой познакомиться, посмотри на эту крошку. Идешь с нами?
Я посмотрел, крошка мне совсем не нравилась.
-Нет, не могу, меня ждут.
- Ух, ты!- удивился Боб.- Да ты сегодня трезвый. Что-нибудь случилось?
-Ничего. Бывает иногда такое.
Боб пижонился перед девочками, демонстрировал нашу забубенность, я подыграл ему. Хотя, действительно, последнее время я редко бывал трезв. Что-то сломалось во мне, и меня несло как щепку в весеннем ручье. С уровня этой щепки ручей казался безбрежным океаном. Я помнил, как меня поволокло течением, поначалу мне казалось, что берег рядом, и в любой момент я могу пристать к нему. А теперь… Берега грязны и неуютны, а куда меня вынесет, непонятно.
Сашка, как всегда, стоял на нашем постоянном месте, курил.
-Ну как сегодня?- спросил я.
- Как всегда, ничего интересного.
- Пройдемся, посмотрим.
-Ты думаешь, может появиться что-то новое. Исключено. Всё те же кадры, и новые такие же. Принцесс распределили из-под прилавка, а в порядке живой очереди, берите то, что осталось. Кстати, тебя искал Боб, с ним две кадры. И одна из них писает в штанишки от желания познакомиться с тобой. Вторая тоже готова в любой момент оставить Боба, так что есть возможность выбора.
- Я видел их. Типичное не то.
- Если хорошо выпить, то сойдут.
- Оставим до другого раза.
Мы послонялись по площадке, комментируя девиц. Всё было заурядно и пресно, как и всегда прежде. От такой скучищи не хочешь, а напьёшся. Я подумал, что может зря не пошёл с Бобом.
-Ну, что, - говорит Сашка, - делаем последний обход и баиньки.

Мы медленно шли по кругу, и вдруг меня словно что-то толкнуло. Я не разглядел сразу даже её лица, только глаза. Огромные на пол-лица, светло и радостно посмотревшие на меня. Я уставился на неё, как на чудо, и глаза её тревожно дрогнули, взгляд ушёл куда-то в сторону, как уходит луч прожектора, оставив тебя во мраке.  Я знал, что танцы кончаются, понимал, что надо немедленно подойти к ней, пригласить. Сашка ушёл вперёд, а я стоял, как вкопанный. И мелькало, может это та девушка, о которой я мечтал. – Ну, подойди, - приказывал я себе, но стоял, как парализованный, со страхом ощущая, как уходит время, как тает шанс на знакомство. Смотрел на неё и шептал про себя – Ну, посмотри на меня еще. Словно почувствовав, она повернулась и смотрела на меня тревожно и вопросительно. Музыка кончилась. Мы бросали взгляды друг на друга, и я знал, что она ждёт. Оркестр заиграл снова, и я похолодел от страха, но ноги прилипли к полу. Никогда еще в жизни я так не боялся подойти к девчонке, заговорить с ней. И тут объявили белый танец. Этим обычно заканчивались танцы. Я даже почувствовал облегчение, и развел плечами, показывая, что теперь от меня ничего не зависит. Больше всего я боялся, что она пригласит кого- то другого, и отвернулся в сторону, чтобы не видеть этого. Чья-то рука вдруг легонько коснулась меня, я повернулся слишком резко. – Пойдемте? Она уверенно взяла меня за руку, и повела в круг танцующих. Я танцевал так, словно на ногах у меня были пудовые гири, было мучительно стыдно за свою робость, и от этого я еще больше терялся. Молча мы дотанцевали, молча отвел ее на место, компания, с которой она пришла, тут же подхватила её и увлекла за собой к выходу. Сашка поджидал меня у выхода.
- Ты куда пропал, я тебя жду уже минут десять.
- Разве не видел, какая там была девушка?
- Что там может быть? – махнул рукой.
- Я её первый раз вижу здесь.
- Познакомился?
- Нет, не успел. – Я не стал рассказывать Сашке про свою нерешительность. – Глаза у нее красивые. На пол лица. Выразительные.
- А остальное? –изобразил рукой округлый контур.
- Вроде ничего. Я вообще – то не рассмотрел. Да нет, нормально смотрится.
- Всё ясно, любовь.
- В такую можно и влюбиться. Ты бы видел её.
- Не расстраивайся, завтра подкадришь.
- Думаешь, придёт?
- Придёт, - уверенно сказал Сашка. – Была сегодня, будет и завтра. Ладно, я домой. Забегай завтра днём.

Подставив лицо под ночную прохладу, вспоминал, как тревожно дрогнули её глаза, когда встретились наши взгляды, лёгкое касание руки. Было радостно и легко на душе. С этим же чувством неожиданной радости я проснулся утром. Подошёл к окну, откинул шторы, солнце ослепило глаза, влилось, наполнило  комнату свежим светом, и это была ещё одна радость.  Не люблю дожди, тогда мне беспокойно, неуютно, и тянет куда-то идти, бродить. Река, видимая из окна, с буро-зелёными пятнами островов, блестела как зеркало, местами затуманиваясь рябью.  Солнце дробилось спектром в торце зеркала, сверкающим квадратом лежало на полу. А ещё оно высветило окурки на столе и подоконнике, запыленные бутылки, и так захотелось, чтобы всё вокруг было солнечным и чистым, что я принялся за уборку. Видели бы это мои родители. И на улице всё было солнечно и зелено, свежий ветерок задирал подолы девушкам, лохматил прически. Всё было утренне чистое и доброе – стройность девичьих ног, яркость улыбок, свежая зелень. Настроение было как перед праздником, и не было ничего старого, и сам я заживу по новому, чисто, прямо и весело. Кончилась скука и начинается бесконечное счастье. Не было сомнений, что сегодня вечером я встречу её снова, и уже не растеряюсь так, как вчера. Всё будет прекрасно, потому что пришла та, которую я долго ждал.
Тянусь к тебе от века! В тот день, когда земля творила человек, Я был уже твоим.(В.Незвал)

Обрывки стихов лезли в голову, я бормотал их, думая, как я прочту их той девушке. Всё то, что теснилось во мне и искало выход, я расскажу ей, и она поймёт. Я твердил про себя разные истории, которые должен рассказать ей, и весёлые, и грустные. Все истории были про меня. Сколько я мечтал о человеке, который мог бы выслушать и понять. Я сказал бы ей, что не был ангелом, много в жизни сделал глупого, неправильного, но не от зла, не от легкомыслия, а чаще из чувства противоречия. Я хотел быть самим собой, а меня заставляли быть кем-то другим. Но раз не принимают таким, каков есть, то я докажу, что могу быть и хуже. Не люблю, когда меня принимают не за то, что я есть. Ненавижу людей, которые пытаются выглядеть кем-то для других, они лживы, в них всегда разочаровываешься. Меня тошнит от образованных демагогов. Выглядеть хуже, чем ты есть, честнее, чем строить из себя идеал. По крайней мере,  я никого не разочарую.

И мне стало вдруг тоскливо и грустно, настроение повернулось на 180. Я думал, как много в жизни было того, что я хотел бы забыть, как много нагородил нелепого, несуразного только из чувства противоречия. И тут же подумал, что вдруг я не встречу её. Обдало холодком страха и горечью. Опять ничего не будет впереди, и только всё та же пустота. Бывает так – снится сон, в котором невероятно прекрасно, ты просыпаешься и сон выскальзывает, разбившись вдребезги, и с безысходной горечью ощущаешь, что это был лишь сон, что никогда не будет так в жизни, и от этой невозможности воплощения хочется плакать. Я ходил по комнате, вел мысленные разговоры с самим собой, потом вдруг всплыли стихи.
Ведь скоро лёд размоют волны, открыв дорогу кораблю,
            Так почему же мне не молвить простое Я тебя люблю.

Только вечером на танцплощадке я вспомнил, что обещал зайти к Сашке. Я шлялся по площадке, и тот холодок страха, который испытывал весь день, всё сильнее разгорался. Вчерашней девушки не было. Сашка подходил несколько раз, что-то говорил, подшучивал, я криво улыбался и не слышал его. И в тот момент, когда отчаяние доходило уже до предела, я вдруг увидел её. Она шла по краю. Всё исчезло, я видел только её. Непроизвольно шагнул навстречу. Её огромные глаза вздрогнули, и у меня перехватило горло спазмом, хриплым  выдохом - Разрешите. Улыбающиеся глаза смотрели на меня в упор. Колени мои дрожали, и, боясь, что она заметит это, я отстранился от её прохладного тела, так доверчиво прильнувшего ко мне. Мне нужно было заговорить с ней, но я боялся сказать что-то пошлое, банальное, с чего обычно начинаются знакомства. Но еще больше боялся потерять её. Проклятые колени не переставали дрожать, словно к полу площадки пристроили вибратор, и я знал, что и голос мой будет таким же дрожащим. Когда оркестр замолчал, я отвёл её к краю, и стал рядом, проклиная дурацкую робость, молчал как идиот. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы она сама не заговорила со мной, спросив, не видел ли я её знакомую  девочку, она ведь здесь никого не знает. Тема для разглвора была найдена, я тут же спохватился – Ведь мы ещё не знакомы. – Тамара. – Сергей.- Очень приятно.- А мне, действительно, очень приятно.
И мы рассмеялись одновременно. Я не отходил от неё ни на минуты, с ней оказалось легко и просто, её голова ложилась мне на грудь, и пушистые волосы щекотали лицо, когда мы танцевали. Болтали о разных пустяках, или просто молчали. Ни с кем мне не было так хорошо. Нам было весело, мы смеялись по каким-то пустякам. Я узнал, что она перешла в 10-й класс, и про её подругу Таньку, и еще много разных вещей. Мне захотелось покурить, я подвёл Тамару к знакомым девчонкам, и пошёл искать Сашку.
-Она?
-С чего ты взял?
-Глупо счастливая рожа влюблённого.
Наверное, это действительно было так, но мне было плевать. Я стрельнул у Сашки сигарету, и снова вернулся к Тамаре. Мы сидели на скамейке, я курил, снова танцевали, с ней я мог бы танцевать целые сутки, хотя обычно не очень любил это занятие. Оркестр заиграл последний танец, и всё повалили на выход, а я не видел ничего вокруг, а когда вдруг оторвал глаза от Тамары, то оказалось, что мы остались на площадке вдвоём, ребята играли и улыбались.

Мы стояли у её подъезда, и никак не могли расстаться. Мне мучительно хотелось поцеловать её, но не решался. Тамара несколько раз порывалась: Мне пора, бабушка будет ругаться. Мы брались за руки, прощаясь, и так и оставались на месте,  что-то говорили друг другу. В конце концов вышла бабушка, окликнула Тамару, подозрительно оглядывая при этом меня. Мы прошептали последний раз: До завтра, и я помчался домой, как на крыльях. Радость и нежность распирали меня, я готов был обнять весь город, всех встречных.

В утреннем полусне меня насторожило шуршание и бульканье. Раздирая сонные глаза, я бросился к окну. Косой дождь шуршал по стенам с тягучей равномерностью.в двенадцать часов я должен встретиться с Тамарой на пляже, ровно в 12 она будет ждать меня у входа. Я смотрел на небо, безуспешно пытаясь найти разрывы в тучах, а дождь всё  строчил монотонно, безостановочно. Я молил: Остановись, имей совесть, но в ответ всё то же  жадное чавканье.  Я всё ещё надеялся, вот прольёт и разметёт тучи, брызнет солнце. Мы будем плавать. Ныряю, а со дна навстречу тянутся светлые щупальца лучей отражённого солнца. Мне всегда в таких случаях казалось, что там в глубине сидит какое-то существо, и тянет мне навстречу свои светящиеся искрящиеся щупальца. Я стремлюсь к нему, а существо уходит всё глубже, и манило, и страшно было в объятиях этих лучей. А когда кончится дыхание, устремится наверх к свету, и увидеть над собой Тамару в пузырящейся воде. И, конечно, я хотел увидеть её в купальнике. Время приближалось к двенадцати, дождь лил с прежней силой, словно разверзлись все хляби небесные. Идти на пляж было нелепо, не будет же она в такую погоду ждать меня. Я колебался  ещё некоторое время,  довод, что я буду выглядеть смешным, оказался самым убедительным. Нелепый Ромео.  Какая может быть встреча под проливным дождём.  Но когда зарокотали глухие удары стенных часов, меня обдало холодом. Это был погребальный звон для меня. Вдруг она всё-таки пришла, и ждёт меня в эти минуты. Я быстро оделся и выскочил на улицу, конечно, на месте её не было. Двадцать минут первого. Если она даже и приходила, то ждать столько она не будет. Мокрая рубашка противно липла к спине, стрйки воды затекали за воротник.  Пижон, мелкий пижон, говорил себе. Если бы даже землятрясение, если бы рушился весь мир, ты должен был быть там. Если ты её больше не встретишь, виноват только ты.  Сделать то, что зависело от тебя, а всё остальное не так уж и важно.  Всё остальное – случайные обстоятельства, на которые ты не должен ссылаться. Боязнь оказаться смешным для тебя оказалась важнее.  Дело ведь не в сегодняшнем дожде, всё у меня в жизни не так. Бесконечное отступление перед обстоятельствами. Кто придумал, что лбом стену не прошибёшь. Если нет другого выхода, ты обязан бить лбом стену, и совсем не важно, рухнет ли она. Её дело – стоять, твоё – долбить. Даже под хохот улюлюкающей толпы долбить и долбить. Горечь всего, что накапливалось долгими месяцами, выплеснулась в меня залпом. Горечь того, что не случилось, а могло и обязано было быть. О том, что случилось, жалеть не стоит, оно останется с тобой, пусть это и плохое, есть ещё время исправить. Жалей о том, чего не случилось, и уже не случится никогда, то, что упустил. Тёмная глухая тоска заполняла меня, туманила голову, заставляя курить сигарету за сигаретой, хотелось рычать или кричать. Никогда ешё я не был так противен себе самому. Прокручивал свою жизнь, но уже не так каким вчера, когда представлял, как расскажу Тамаре о себе, чтобы она поняла меня. Вчера я оправдывал себя, хотел выглядеть в её глазах тоскующим, непонятым Печориным. Сегодня судил себя, отметал все оправдания. Вечером пошёл в парк, дождь хлестал по-прежнему, не выдохнувшись за день. Холодная стылая сырость пропитывала воздух. Парк – место, куда по вечерам приходили пройтись, встретиться со знакомыми, местный Бродвей. Дошёл до танцплощадки, пузырящейся брызгами, парк был пуст. За всю прогулку не встретив ни одного человека, другого я ,впрочем, и не ожидал. Весь город вымер или затаился. Во рту горчило от бесчисленных сигарет.  Долго бродил, пытаясь отыскать дом, куда я проводил Тамару. Даже этого не запомнил, оказывается. Одинаковые коробки вокруг, поди угадай, в какой из них она. Последняя надежда оставалась на среду, когда будут танцы.

Неприятности всегда идут полосой. Наутро я опоздал на работу. Последняя надежда проскочить к своему столу незаметно растаяла, когда я увидел в дверях цеха старшего мастера. в ожидании разноса остановился, но он только горестно и сокрушённо покачал головой. Мужик он был добрый, и мне было неприятно огорчать его, и надо бы просто пройти мимо, но словно потусторонняя сила, не зависящая от меня, толкала меня в спину, чтобы жизнь не казалась сладкой.
- Здравствуйте, Илья Семенович, не меня ли вы ждёте?
- Опять, ну что мне с тобой делать?
- Наказывать, Илья Семёнович, наказывать, чтобы другим неповадно было. Покажите, что возмездие неотвратимо. И воспитывать меня надо, я же молодой.
- А, - расстроено махнул он рукой,- доложу начальнику, он уже тобой интересовался, пускай сам с тобой разбирается. Он повернулся и засеменил по проходу, один из немногих, кто искренне пытался понять меня. Он искренне считал, что его внимание в конце концов заставит меня стать таким, каким я должен был быть. А я знал безнадёжность его усилий и жалел его.
-
Разбросав инструмент по столу и включив паяльник, я пошёл в курилку. Свою работу я не любил не потому, что она была плохая, неитересная. Если бы дело было в этом, сменить работу не проблема. Но на другой работе будет то же самое, это я знал точно. Какой смысл искать в работе, если не видишь смысла во всём окружающем. Меня пытались заставить верить в то, что телега идёт впереди лошади. Как я мог им объяснить, что в бессмысленности жизни работа только один из элементов бессмыслицы. Я не видел впереди выхода, и с фатализмом ждал, куда меня вынесут обстоятельства. Мне было всё равно, что думают обо мне другие. Этого Илья Семенович не мог понять, и тем более принять.
-Как ты можешь такое говорить? Ты же с людьми живешь. Что тебе на меня наплевать, я переживу, но как к тебе люди отнесутся?
-Илья Семёнович, чтобы всем нравиться, я должен быть как камень- голыш, обкатанный, обтёртый, без уголков, а я хочу быть самим собой.
Меня жалеют, меня воспитывают, хотят, чтобы я стал без сучка и задоринки, и так притёрто вошёл бы в этот механизм, который они называют “такова жизнь”. И нужно им от меня немного: вовремя приходить на работу, добросовестно делать её, а после работы найти себе тихое уютное хобби и утешаться им в своей обустроенной норке. Вот таким они готовы меня принять, не таким, каков я есть. Я не ангел, но и зла не хочу. Слишком многое меня не устраивает в этой жизни, и я не хочу устраиваться в ней. Бывают времена, когда люди не устраиваются в жизни, а жизнь пытаются сами устроить. Когда это было у нас? Наверное, в 20-е годы, время Корчагиных. Не их вина, что им подсунули пустышку, а затем просто втиснули в жизнь, которую не они строили. Строили её по усмотрению изворотливого  демагога, подмявшего страну под себя, и сделавшего их всего лишь пешками в той игре, которую он вёл. Вполне допускаю, что вёл он её с самыми лучшими намерениями, но роль творца жизни оставил только себе, всем остальным отведя роль исполнителей.

Через пару часов меня вызвали к начальнику цеха. С ним у нас была “любовь с первого взгляда”. Он был из  категории тех, которые считают, что подчинённые не должны иметь своих мнений, они выполняют распоряжения. И распорядок, им установленный. В первый же день моей работы он послал меня что-то грузить, а я ответил, что в заявлении о приёме на работу я не писал, что согласен работать грузчиком. Дальнейшее моё поведение не способствовало улучшению наших отношений, и при одном моём виде у него начинала подёргиваться щека. Я вошёл в кабинет с самым независимым видом, поняв, что сесть мне предложат, сел сам. От такой наглости начальник взбеленился совсем, минут10-15 высказывая свое отношение ко мне, вспоминая всё: от опозданий, прогулов, плохой работы, вызывающего  поведения  до причёски, которую я должен сменить. Как я понял, меня вобще нужно переделать полностью, и внутренне, и внешне. На прощание он влепил мне выговор, на том мы и расстались. Собрав инструмент, я поволокся в гравировальную. Там я попросил выгравировать на всех инструментах букву Т, начальную букву  имени Тамары. Смотрел на эту букву и твердил навязчивую строку – В том замке высоком и тесном царица Тамара жила, прекрасна как ангел небесный, как демон коварна и зла. Не знаю, была ли она коварна и зла, в этом я здорово сомневался, моей Тамары это не касалось, человек с такими глазами не мог быть коварным и злым. а что касается –прекрасна как ангел небесный, соответствовало ей полностью.

Потихоньку ковыряясь над работой, я вспоминал каждую минуту того вечера: как она смотрела на меня, как послушно приникало ко мне её тело, слова, которые она говорила, волосы, рассыпавшиеся по плечам. Чем больше я вспоминал, тем становилось всё более тоскливо, вдруг никогда это уже не повторится, не встретиь мне её больше, никогда уже не поцелую её, не скажу то, что не успел сказать. Грустно было, как потерявшейся собаке. В среду я встречу её, успокаивал я себя, она обязательно придёт, иначе просто быть не может. Не может быть, что она не захочет увидеться. Потерплю два дня. Всё ей объясню, если она всё – таки приходила в тот дождь. Вымолю прощение. Да, я сглупил, но не может же такая мелочь испортить жизнь. Я буду любить её всегда, я приду на свидание, даже если обрушится мир вокруг. Я расскажу всё о себе, и она поймёт. Я чувствую, она может быть единственный человек, которому смогу открыться целиком. Сашка был другом, но мы уже давно не пытались говорить с ним обо всём, потому что мы тогда  не смогли бы видеть друг друга. Сказать всё о себе друг другу мы бы никогда не решились. Подшучивали, иронизировали, но не лезли в душу. А вот ей я смог бы сказать вс . я вспоминал свою жизнь, словно бы рассказывая её Тамаре. Это рассказывание так увлекло меня, что я даже вечером не пошёл к Сашке. Лежал, курил, пересказывал для себя разные случаи, и объяснял для неё свои поступки и свои мысли.

День начинался, как свежераспечатанная пачка сигарет, хрустящая целлофаном, полная аромата. В нетронутости дня было столько обещающего, что казалось невозможным начать его. Не убивай дня, не убивай время. Блевотина пьяных, убитых дней плещется в мозгах. День начинался хрупкой снежинкой в сырой слякоти осени, кружился над землей и падал в сырость осенней скуки, чтобы исчезнуть в её чавкающей грязи. Как его удержать? Все тела падают на землю с ускорением свободного падения, даже снежинки. Долой закон тяготения, прочь от земли. Дни юности. Юность – лучшее время жизни? Если это лучшее, то каково же тогда худшее? Старость? Или то, когда не будет стыдно за бесцельность серого существования, когда время не будет стонать под удары костяшек домино, под унылой радостью мелких происшествий. Серая  скука заливает мир. Бросьте мне спасательный пояс, я не хочу тонуть. Пояс поднимет только на поверхность скуки. Пояс не крылья, мир не водноспасательная  станция для пижонов.

Я бреду на работу, отбывать трудповинность, как говорит Сашка. Сегодня мне даже неохота травить гусей, я никому не дерзю, не эпатирую начальство, даже не иду потрепаться с девчонками. Ковыряюсь над свои столом, внутри отчаяние и глухая тоска, пропитывающая все поры тела, клубящаяся как туман. Сегодня вторник, а завтра…завтра мой последний шанс, моя последняя надежда. Но сам то я не верю в этот шанс. Я упустил его, когда в тот дождь не пришёл к парку из-за боязни выглядеть смешным. Всегда и всем я твержу, что мне плевать на чужие мнения, но при том боюсь выглядеть смешным в чьих-то глазах. Сколько из-за этого сотворил, сколько еще мне надо натворить, чтобы стать самим собой. После работы лежу на диване и курю сигарету за сигаретой. Дым поднимается голубой извивающейся ленточкой, свивается в причудливые кружева, висит голубыми пластами в воздухе, переливаясь в солнечных лучах. Смотрю на дым, от табака во рту горько и сухо, но всё курю. Больше делать ничего не хочется. Скучно и неуютно. Сколько помню себя, мне всегда скучно. Да и всем людям, по моему, всегда скучно, и всё, что они делают, это способы избавиться от скуки.”Жизнь человека колеблется подобно маятнику между скукой и отчаяньем”. Фраза Шопенгауэра, всплывшая в голове, близка мне как никогда. Говорят, что каждый человек имеет свою цель в жизни, своё предназначение. Придумано, чтобы легче было жить. А я вот ничего не могу придумать, чтобы оправдаться, у меня нет никакой цели. Раньше была, в детстве, а может и не было, просто тогда я этого не понимал. Я мальчик, прошедший мимо небесного привратника, раздававшего земные предназначения.. До встречи с Тамарой я старался не думать об этом, а теперь задумался и стало ещё тоскливее. Я становился противен самому себе от этого самокопания, и не мог от него избавиться. Оно прилипало, как смола.

Улегшись на диван, я стал читать Достоевского. Недавно я из любопытства взял его книгу, сначала с трудом втягиваясь в тягучую вязь слов, а потом уже не мог оторваться. Он действовал, как наркотик, погружая в состояние нереальной реальности. Хаос, где смешивались добро и зло, мучительно отыскивалась грань между ними, где опускаешься в самые тёмные уголки разума, о которых в жизни стараешься не думать, и скрываешь их от себя для меня переплёлся с хаосом во мне самом. Разрушив старые скрижали, я не смог отыскать новых, ту точку опоры, с помощью которой хотел найти равновесие. В собственном хаосе я искал эту точку. Я принимал Достоевского и отвергал, не хотел превратить свою жизнь в бесконечное самокопание, ощущая только пустоту и бесцельность жизни. Хаос жизни перекликался с хаосом в моей душе. Я искал зыбкие границы добра и зла. Опоры, которые когда-то внушали мне, подточились коррозией сомнений и разочарований. Среди их развалин бродил я, выбирая кирпичи, из которых мне предстояло построить дом. Мой собственный, выстроенный мною с моими сомнениями, мыслями. Я искал такие кирпичи у Достоевского, которые подошли бы и мне. Но чтобы выбирать правильные кирпичи, нужно было понять, что отделяет добро от зла. Иногда мне казалось, что Достоевский ставит уж слишком замороченные эксперименты, а что будет, если? Но разве жизнь каждого не эксперимент, в котором мы ставим вопросы, и не наша вина, что ответы получаются совсем не те, что ожидали. Но в  чужом опыте обманчивость мыльных пузырей. Где черта дозволенного? Запреты привлекательны, сдвиги бесполезны. Найти в обоих полюсах одинаковое наслаждение? Стереть грани между добром и злом – всё дозволено. Сегодня я не смог долго выдержать Достоевского.

От надежды у отчаянию и от отчаяния к надежде прошли эти дни. На танцы я шёл с таким чувством, как к зубному врачу. Всё холодело внутри. Я мрачно стоял у стенки, страх холодной лапой сжимал сердце. Тамары не было. Я честно прождал до конца, до самой последней минуты. Я направился к дому, куда провожал её, но не мог вспомнить ни дом, ни подъезд. Бродил между 2-3 –х коробок, пытаясь угадать, в какой из них может быть она. Маленькая надежда, что я случайно встречу её, ещё теплилась. Посидел на скамейке, выкурил несколько сигарет и, опустошённый, побрёл домой. Было так плохо, что плакать хотелось. И снова прилипшая мысль, для чего я живу. Прошлым летом, когда я завалил экзамен в институт, завалил сразу же первый, чтобы долго не тянуть, как-то вечером забрёл в парк. Оттого, что аллеи были освещены, небо смотрелось каким-то неестественным, густым фиолетовым светом. Я сидел в пустой аллее, смотрел на небо, и думал, как мне жить, что делать дальше. В институт я подал документы только по настоянию родителей. Я не знал, кем я хочу быть, не знал, на что я способен. Грезилась будущая слава, открытия, которые я сделаю, с сочувствием думал о будущих школьниках, которым придётся изучать открытые мною законы. А может быть будут звучать на всех языках имена космических кораблей, которые конечно будут названы моими инициалами, как Ту, Ил. Я предоставил себе год на выбор будущей профессии, на то, чтобы найти себя в этой жизни, разобраться в себе, а затем уверенно стартовать в блистательное будущее. И вот через год я сижу у разбитых черепков. Я так старательно пытался разобраться в себе, что развинтил всё до гаечки. Подверг сомнению все опоры, и они рухнули. И теперь я не знал с чего начинать строительство. Всё было ненадёжно. Я потерял смысл, а теперь и девушку, в которую влюбился. Давно я так много не думал, как в эти дни. Иногда мне приходило в голову, что судьба может быть специально подстроила всё так, может она ведёт меня к ей ведомой цели. Подсознательно я был фаталист и всегда верил в предопределенность жизни.

В субботу я пошёл к Сашке, только тогда я вспомнил, что почти неделю не видел его.
-О, заявился, - сказал он. – сидишь дома, тоскуешь и читаешь Достоевского, не так?
-Может и так.
-И хватает тебя на такое занудство. Смотреть на тебя тошно, так и хочется выпить.
Я начал было, но разве смог бы объяснить, что со мной происходит возражать.
-Ладно, - оборвал меня Сашка. – Не заводись, с тебя причитается. Пока ты страдал в уединении, я узнал, кто эта девушка.
Меня обдало жаром. -  Ну!
-Не погоняй. Она здесь в гостях у Никитиных, родственница. Витьку Никитина ты знаешь, остальное в твоих руках.
С Витькой Никитиным мы работали в одном цехе. Вот только как подойти к нему и спросить про Тамару, я пока не знал. Витька отслужил в армии, он был хороший парень, в нем была какая-то надежность, и я уважал его. Наверное, с ним хорошо было дружить, от него исходили уверенность и спокойствие. Только он был слишком правильный и на мои выходки смотрел  как на дурь, непонятную ему.  Но самое главное, что я подстроил ему как-то одну историю, просто из чувства противоречия.  Он пришёл на танцы со своей девчонкой. Зачем мне это было нужно, я не мог обьяснить. Девушка была в общем –то не в моём вкусе, хотя и приятная. Я бы на неё и внимания может не обратил, но она была с Витькой,  они выглядели прекрасной парой, а Витька так и цвёл. Я весь вечер увивался вокруг этой девчонки, видел, как мрачнел Витька. Он был порядочный парень, другой бы мне морду набил, но именно на его порядочность я и рассчитывал. В конце концов, я увёл девушку и пошёл её провожать. Она была тихая и молчаливая и промолчала весь вечер, только отпихивала меня, когда я её лапал. У неё были чудесные волосы, пахнущие смолой, и маленькая тугая грудь. За весь вечер я добился от неё несколько слов. Меня волновала та безропотность, с которой она согласилась пойти со мной. Я возомнил о своей неотразимости. После того вечера я не видел её ни разу, но своё дело сделал. Витька больше с ней не встречался, он был гордый и не стерпел, что она так легко ушла со мной.

Мы вышли на лестничную площадку, и в этот момент открылась дверь квартиры напротив.
-О, - завопил Аркан, - заходите фраера, чё мимо проходите.
-Как- нибудь потм, сказал Сашка. – сейчас некогда.
-Ну конечно, интеллигенты, фраера, с нами не знаетесь.
-Брось, Аркан, действительно некогда.
-На пять минут то можете войти, по стакану вмажем, заодно трояк отдам, что должен, а то завтра пропьюсь, отдавать нечем будет.
Он почти втолкал нас в квартиру. Аркан был не один, пятеро поддатых парней сидело за столом.
-Вот, полюбуйтесь, - сказал Аркан. – Фраера бешеные. Девочки таких любят, им давай чистеньких, вежливых. А мы рабочий класс, нам плевать. Была бы выпивка да закусон, а бабы всегда найдутся. Он разлил по стаканам водку, отбросил опорожненную бутылку.
-Вчера хохму отмочил, мужики. Пили в общаге, так там после получки вся умывалка заставлена пустыми бутылками. Говорят, уборщица по утрам собирает. Это сколько же она, падло, имеет с этого, особенно после получки. Наш брат пьёт, а она наживается. Ну я и сделал ей подарочек. Все до одной бутылки перебил, не хрен глодничать за наш счёт. Представляешь, пришла сегодня утром, и ни одной целой бутылки, а она уже небось на мешок навострилась. Во, посмотреть бы на её морду.
Водка была тёплая, селёдочно-спиртовой дух пропитал комнату.
-Пей, пей, - подталкивал Аркан. – Брезгуете, фраера? Ничё погоди. Вот в армию попадёте скоро, там вас салаг научат жизни. Я там не таких ломал. Придёт такой фраер, ти-ти–ти, две недели каждую ночь в трюмах и гальюнах повкалывает, сразу тихим делается. А поначалу дёргается.  Начальству нажалуется, издеваются мол над ним. Ах, ты жаловаться, не хотел в трюм, гальюны всю ночь будешь чистить, да не один раз, а раза два. Начальству жаловаться, запомни, пустое дело. Любому офицеру нужен порядок,  а кто его поставит. Мы, старшины.
Аркан сел на своего любимого конька. Год назад он дембельнулся, и все разговоры с ним сводились к рассказам, как он обламывал салаг. Армия - единственное место, где он чувствовал себя человеком. больше всего Аркан жалел, что мы не попали служить под его начало. Если бы мог, он наверняка согласился ещё раз оттянуть лямку, лишь бы получить возможность показать свою власть над нами. Ему вообще не везло, никто из тех, с кем он общался, не знал его по армии, не знал, каким большим человеком он был там. От Аркана мы выбрались с трудом, уже захмелевшие, забежали в магазин и пошли к Валерке. Ему пришёл вызов из военного училища, и скоро он должен был уехать.
Валерка истомился, ожидая нас, был возбуждён предстоящим отъездом в училище, и сразу же пустился в трёп – в какое прекрасное училище поступает, какие будет получать деньги после окончания, каким будет тренированным, а к тому же ещё и форма, и, главное, никаких забот. У него всё определилось в жизни, и это возвышало его над нами в собственных глазах. Нас он искренне жалел, а сам себе казался таким разумным, особенно по сравнению с нами, потому считал, что не вправе оставить нас без своих мудрых советов. Меня уже начало тошнить от его разумности, не слишком ли много поучений за один вечер- сначала Аркан, теперь Валерка. Боже, как все любят поучать , воспитывать, какими они сами себя чувствуют правильными при этом, сразу забывая все свои глупости и несуразности. Жаль, что в городе сейчас не было Стаса, он бы смог понять меня. Он такой же сломанный, как и я, и также фанфаронится, но я видел за этим  пижонством его боль. Валерка – хороший парень, но в н1м слишком много правильности, которая идёт от бездумности, от принятия мира, каким он есть. В конце концов, мне надоели его поучения и я взорвался. Вести праведную жизнь? А кто знает, в чём она состоит? Разве праведность в том, чтобы принимать всё существующее, подлаживаться под него? Да, у меня дурная репутация, у меня нелады на работе, да и дома тоже. Я, может, и хотел бы по другому, но во имя чего? Во имя высоких идей, которыми меня пытаются пичкать? Меня тошнит от этого вранья. Плевал я на все идеи, и все плюют, только притворяются. Вот ты бросил курить, почему? Да, потому, что твоя девушка не выносит запах табака. Можно, конечно, если девушка нужна тебе. Здоровье? Плевал я на него, на кой чёрт оно мне нужно, если я сам не знаю, что из меня выйдет, и нужна ли кому моя жизнь. Валерка начал выступать, они теперь завелись с Сашкой о жизни, а я отключился от их разговора, и думал о себе. В сказочки о счастливой жизни и светлом будущем я перестал верить лет в 15. пытался найти что-то другое, но чего не касался, всё оказывалось ложью, рассыпалось в прах. Не осталось ни одной целой стенки, пришлось разбирать все на кирпичики, но построить пока ничего не получается.  У Метерлинка есть одна вещь, там старик – время прежде чем выпускать человека на землю, спрашивает: а что ты приготовил для человечества? Один т- открытие, другой – преступление. А что я должен сделать в этой жизни, для чего я родился? Если бы знал, я бы всё сделал для этого, но, по-видимому, я проскочил мимо старика с пустыми руками. Словчил. В школе я ещё о чём-то мечтал, к чему-то стремился, но сейчас полная пустота. Кажется, совсем недавно я бродил поздно вечером по парку и мечтал – каким великим делом прославлю себя. Потом сел в поздний автобус, настроение было элегическое, и тут в автобус с песнями ворвалась развеселая компания. И так не вязался этот пьяный гомон с недавней тишиной в парке, с моими мыслями. Мир окружавший меня был против меня, это был не мой мир. Сломать его я не мог, вписываться не хотелось. Я оказался чужаком. Никому в жизни я не поверял свои мысли, я придумал игру, будто бы есть кто-то, с кем я могу быть самим собой. В качестве этого поверенного я определил значок, обычный значок в виде силуэта ракеты, который в тот вечер был у меня на пиджаке. Когда-нибудь я вырвусь из этого гнусного мира такой ракетой. А потом как-то получилось, что я потерял этот значок, который стал для меня неким символом, надеждой. Такая вот история.

Вино кончилось, и Валерка побежал за новой порцией выпивки. Мы пили, пили, и начали нравиться сами себе. Вот сидим мы такой мужской компанией, говорим о жизни, и о женщинах, конечно. Женщины – тема неисчерпаемая, с нашим-то “опытом” тем более, ибо, чем его меньше, тем больше слов. Валерка вдруг разнылся, как ему будет тяжело расставаться с подругой, и как она будет ждать его. Я, в который раз, пустился в рассуждения о великой любви к Тамаре. Потом пустились в полный стриптиз, выкладывая своё сокровенное, и я тоже трепался, какой я сложный и непонятный. Трепались бы мы ещё неизвестно сколько, но Валерка вдруг вспомнил про свидание. Подогретая вином и разговорами энергия требовала выхода, и мы задумались, куда нам с Сашкой податься ещё, пока не вспомнили, что в одном из клубов сегодня танцы. Танцы были в самом разгаре, когда мы появились там. Немного потолкались, осматриваясь, потом я прицепился  к какой-то девчонке. У неё была смазливенькая мордочка, а груди, соблазнительно торчащие под прозрачной кофточкой, призывали потрогать их. Я был пьян и дерзок, и разговор у нас получился многообещающий. Валечка, так звали девчонку, хохотала и давала понять, что с ней всё можно. Я дурел от её намеков и упругой груди. Сашка оттащил меня в сторону: Ты с кем связался?  Она ещё малолетка. – Плевать, - ответил я, и пошёл к Валечке выяснять её возраст. Она созналась, что ей скоро 16, но это ничего не значит. Она вполне взрослая, и может делать, что хочет. Я танцевал, прижимая  к себе, чтобы лучше чувствовать её грудь, Валечка и сама стремилась прижаться поплотнее. Как-то вдруг я отрезвел, вспомнил о Тамаре, стало грустно, и Сашка уволок меня домой. Кровать подо мной вздыбилась, и  стремительно понеслась куда-то, закрутились стены, опрокидываясь на меня. Я закрыл глаза, пытаясь остановить это кружение, и тошнота жгутом скрутила желудок.

Весь день мне было муторно и тошно, и сам себе был противен. Тот вчерашний я, распустивший хвост перед наивной малолеткой, был омерзителен, но это был я. Мучаясь от перебора, я выблёвывал себя самого, каким я был, и страшно становилось, когда я думал, что может быть я и есть такой на самом деле. Вечером пришёл Сашка, и мы пошли прогуляться. Надежда на встречу с Тамарой всё ещё не покидала меня. Девушку, прошедшую мимо, я даже сразу не  узнал, но где-то в подсознании отпечатался её взгляд, выплыл через мгновенье ещё неосознанным беспокойством, оно заставило меня оглянуться, и уже глядя в её спину, узнал ту, которую когда-то  увёл у Никитина. Я вспомнил её имя, окликнул. Она поздоровалась безучастно, равнодушно, словно и не было того вечера, когда мы обнимались с ней. Она также покорно и безропотно, как и в тот вечер, пошла со мной. Мы шли молча, я пытался осознать, что заставило меня остановить её. Потом вспомнил – Никитин. Мне хотелось узнать, знает ли она Тамару, но никак не решался задать ей вопрос напрямую. Я в общем то и не надеялся, что она знает Тамару, но тем не менее все пытался подвести её к этой теме. Но она словоохотливостью не отличалась. Я мог долго ещё обдумывать свою тактику, когда она как бы невзначай заговорила о ней сама. Это было так неожиданно, что я не сразу понял, о ком она говорит. – Я подруга Тамары, - сказала она, и в голосе её было злорадное удовлетворение. Поняв, что она меня заинтриговала, она замолчала. Слово за словом я вытаскивал из неё всё, что она знает. Вот когда я понял выражение вытаскивать слово клещами. Стоило мне чуть проявить интерес к т Тамаре, как она замолчала. Я хитрил, уводя разговор в сторону, и снова возвращаясь к интересующей меня теме. Она не могла скрыть ревнивое отношение, в ней говорила зависть женщины, и я ненавидел её за тон, которым она говорила о подруге, за полускрытые намёки, но всё таки главное я узнал – Тамара уехала, она гостила у бабушки, и через день после нашей встречи уехала. Это был конец. Я пытался выведать её адрес, но девица сразу умолкла, не для того она сказала мне об её  отъезде, чтобы я разыскал её. Стало пусто и  холодно. Вьюжные ветры ворвались в пустую оболочку моего тела, и злобно завыли там.  Девчонка очень хотела, чтобы я остался с ней, и оставив гордыню, даже попросила меня не уходить. Я не мог оставаться с ней, никого я не хотел видеть. Я был мёртв, и пустая оболочка, наполненная отчаянием, брела по городу.
В том замке высоком и тесном  Царица Тамара жила, Тамара, Тамара… жила  прекрасна как ангел небесный, как ангел небесный царица Тамара жила…в том мире, таком неуловимом…

А в этом мире нет никого, кто поможет мне, а если, кто и захочет, не сможет. Ничто не поможет мне. Кончился бал, разбились зеркала. Корыто разбитое, пустота, полная пустота впереди, и надо идти, идти в пустоту, через пустоту, и огней нет, и маяк не светит, и шагать не хочется, а ноги идут и идут по прозрачной пустоте, отчаянье обжигает холодом.

Последний день перед отъездом Валерки мы решили провести на реке. Валерка взял лодку у родственников.  Время от времени мы причаливали к берегу, и купались с Сашкой до одури, пока Валерка миловался с Людкой.
Солнце палило немилосердно, и я чувствовал себя вялой амёбой. Валерке я не завидовал, но было грустно. Хотелось, чтобы в лодке был ещё один человек. Чтобы, выныривал из глубины, хватив жадно воздух и ослепившись светом,  найти   восхищение в глазах девушки, конечно, Тамары, коснуться рукой распущенных по плечам волос, слышать её голос, и идти по мокрому песку, ступая в её следы.

Последнее время я то и дело пытался рассказать свою историю чуть ли не первому встречному. Понимаешь, говорил я, такая история приключилась, встретил девчонку, и потерял после первого же вечера,  она уехала, а адрес не знаю, бывает же такое. Понимал всю глупость своих откровений, получалось, что я выпрашивал сочувствие, и стыдно становилось от своей навязчивости. Кому  нужны твои излияния. Да и разве объяснишь это словами. Понимал, что выгляжу глупо, но мне нужно было выговориться, чтобы стихла острота боли. Я зализывал её разговорами, как зализывают больной зуб. Боль уходила, но было грустно и одиноко. В этом одиночестве и грусти я вдруг нашёл счастье.

Мотор стучал ровно, убаюкивающее и тащил нас к утёсу на берегу. Достоинство, с которым он взирал на реку, несущуюся мимо, сколько веков стоял он вот так, неподверженный суете, снисходительный к вечно спешащей воде.( одиночество утёса)
Зашуршав днищем, лодка ткнулась в берег. За узкой полосой мели, берег круто поднимался вверх.
-Полезем?- спросил я.
Валерка отрицательно покачал головой, и подмигнул, чтобы мы убирались и подольше не возвращались. На обрыве было жарко, прохлада воды уже не чувствовалась. Река лежала внизу, где зеркально слепящая, где подёрнутая матовой рябью. Пару бы белоснежных пароходов и готовый рекламный вид. По краю этой картины тащился буксир.
- Сарынь, на кичку! – завопил я.
-Шизанулся? – ответил Сашка.
Я завопил еще раз – Са-а-а –рынь, на кичку!
Звук глох над рекой.
- Берём караван на абордаж! Крюки к бою!
- Не разинский утёс, и времена не разинские, - скептически сказал Сашка.
-  Жаль, встряхнуть бы эту тухлую жизнь. Место то, посмотри какое удобное. Не мог же Разин пропустить такое, наверняка бывал здесь. Здесь и клад должен быть, пойдём искать.
- Пойдём ка лучше за добычей, здесь рядом сад совхозный.
Нарвав яблок, по крутой тропе мы спустились вниз.
Из яблок мы сделали стаканы, наливая кислое вино в вырезанную сердцевину яблок. Даже Валерка оставил своё самодовольство и грустно заметил
- А жаль, что уезжаю. Такой день не повторится больше. А что будет потом, кто знает. -Ничего, сказал Сашка, - встретимся ещё, и на этом же месте, мы станем другими, а утёс всё тот же.