Глава 3. Острое конспираторное

Липкая зараза

- А в какой группе вы учитесь?
Я ответил.
- А в каком общежитии живете?
- А в какой комнате?
Господи, ну надо быть таким дураком! Пойти сразу за своим товарищем, не пропустив никого перед собой! А у него – группа та же, общежитие – то же, и комната, комната – та же! Еще и фамилии похожие... Остолопы!
- Давайте градусник, - строгая, как постельный режим, вся затянутая в головокружительно узкое и волнующе хрустящее, доктор сдвинула пушистые бровки. Она слегка шевелила коралловыми губками, подсчитывая, как сильно поднялся мой столбик. Влажный кончик розового язычка с интересом пару раз выглянул из ротика.

Прием в студенческой поликлинике был по сокращенной программе. Во-первых – по двое, дуплетом. Во-вторых – все со слов подозреваемых, тьфу, заболеваемых. Это и хорошо, и плохо. Например – никто тебе оголиться не предлагал, холодненьким фонендоскопчиком твоего сердца напряженного не касался, не вслушивался своим бархатным ушком – что там, в твоей горячей груди, какие надежды и тревоги? Не по-нашему это как-то, не по-эксгибиционистски.
А мысли мои были самые тревожные. Я чувствовал, что не добрал по температуре. Как-то формально я косил, без души. Сам себя больным не чувствовал, отвлекался. Так нельзя.
Тут надо всего себя вкладывать. В это тело. Тьфу, блин, в это дело, дело!

Подсчеты затягивались. Голубенькая жилка все сильнее проступала на матовой нежной коже. Продолговатое пигментное пятнышко, на самом краю декольтированной видимости, загибалось в тревожную вздымающуюся неизвестность. Очертаниями своими оно напоминало что-то географически родное, до боли знакомое еще с седьмого класса. На безымянной высоте, и на левой, и на правой, под официальной государственной тканью - явственно проступали легкомысленные личные кружева. Две верхние пуговички, по всегдашней девичьей забывчивости, были расстегнуты, а третья, на тоненькой звенящей ниточке, отчаянно цеплялась круглым бочком за оттопыренную дырочку. Халат стягивал юную врачевательницу из своих последних накрахмаленных сил.
«Почему они не застегиваются? – сохраняя нейтральное, болезненно-скорбное выражение лица, думал я. – Наверное, они очень горячие, пока молодые, и им жарко все время...» Я был юн, добр и отзывчив к чужим заботам. Мне хотелось подуть ей туда, в ложбинку, остудить хоть немного.

- Таа-аак, тридцать семь и пять, - она склонила лебединую шейку набок. – Что будем делать?
А что тут делать, если ума нет? Два дуботряса. Долболома. Олигофрены хитрожопые. Чук и Гек. Лелек и Болек. Тарапунька и Штепсель. Мало того, что приперлись вместе, так еще и температуру нормальную не выдали!
- А я поняла, что происходит… - доктор была молода телом, но, видать, многоопытна своей душей настоящей целительницы. Видала она тут разных, голубых и красных.
Сквозь легкую дымку задумчивости она, не отрываясь, смотрела мне в глаза и слегка покусывала кончик шариковой ручки. Я, как послушный больной,  не мог отвести взгляд самостоятельно и терпеливо млел. В горле было предательски сухо. Я попытался сглотнуть, но не смог, только дернул кадыком вхолостую. Зубки у нее были одинаковые, ровненькие и ослепительно белые. «Здоровье раба в древнем Риме определяли по состоянию зубов» - ни к селу, ни к городу вспомнилось почему-то из учебника истории пятого класса. Ну, если так, то ее надо было срочно покупать, не медля ни минуты – настолько она была здорова. Тьфу, черт, ну что за глупости старорежимные в дурную голову лезут! Тут о своем здоровье надо думать, вернее о его отсутствии!
- Да, я поняла, что происходит. Вы ведь оба из одной группы, правда, мальчики? – теперь она, чуть приоткрыв ротик, постукивала кончиком этой тверденькой ручки по зубкам. Пшеничные волосы были тщательно собраны и упрятаны от греха подальше под беленькую шапочку, только одна прядка, как бы напоминая, что в жизни не все так строго и официально, забыто прижалась к беззащитному ушку. 
Песни, надо петь песни – подумал я. Молча, про себя. «Вставай, проклятьем заклейменный...» - не то, блин! Вот уж точно – про себя. «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает…» - не то! Я тебе наступлю! «Врагу не сдается...» - да не враги они нам! Они хорошие, мягкие… Черт, песней лирических, что ли нет? ..воспрянет дух мужской.., что? в рот людской - нет, род, род людской, блин, блин!!!

- И живете в одной комнате?
Я горько вздохнул – да, такие вот дела. Угораздило. А так-то, по отдельности – мы парни хорошие.
- Я поняла - в этом все и дело!
Мы с Сашей сидели на одной кушетке, но смотрели в разные стороны. Что ж ты, брат Вася, не узнаешь брата Колю? Недоумки-оболтусы. Косили два товарища, ага.
- Вы друг друга заразили, вот!!!

 


Окончательная бумажка

Сестра ты наша милосердная, светлая головушка! Спасительница, умничка! Просекла как все сразу, а мы-то и не догадывались. Вот вам – диагностика! И зондирования не понадобилось. Медуница ты наша ненаглядная, мягкой тебе всегда пальпации, звучной перкуссии!
Она была тройная, как одеколон, блондинка – светла волосами, душой, и халатом. С верой в людей! В таких мальчиков, как мы! Честь и хвала советским молодым женским медикам, красавицам и прелестницам! Слава советской диагностической школе – ее отточенным методам, проверенной симптоматике!
Ну, теперь выпиши, выпиши нам его. Тебе же все равно, а нам приятно! Давай, давай - выписывай!
Этому правилу меня научил Саша. Не верь, не бойся, но – проси. Всегда проси на три дня бюллетень. О, эта заветная бумажка, пропуск в волшебный мир покрасневшего горла и заложенного носа, мир без обязанностей и проблем!
Так вот ты какая, тетрадка жизни в косую линеечку! Косинусы вы мои вихлястые! Косят зайцы траву, трын-траву на поляне и от страха всё быстрее песенку поют...

Я войду в твою белую дверь, Ты мне только немного поверь.
Неужели ли жар моих глаз –
Не для нас?
Ты позволишь мне робко присесть И тебе моих болей не счесть.
Неужели туман в голове –
Не тебе?

Я о болях тебе расскажу, И язык я тебе покажу..
Неужели не дашь мне на день –
Бюллетень?

…К сожалению, довольно быстро наши физиономии примелькались в спасительных коридорах студенческой поликлиники. После того, как мы посетили по два раза всех дежурных врачей, фамилии которых Саша предусмотрительно переписал еще при первом посещении лазаретного рая, наступил кризис жанра.
Пришлось устраивать консилиум – с чем мы сегодня пойдем к нашим целителям. Банальное ОРВ спасителей в белых халатах уже не возбуждало, все эти «горло першит» и «в зобу дыханье сперло» были затасканы до язвенных дыр, а про атит уже никто и слышать не хотел. А нам-то, нам-то – день простоять, да другой еще продержаться. «День гуляет, два больной, а на третий - выходной».
Черт! Почему всего на три дня? Эх, вот если бы, если бы – как там профессор говорил? - чтобы  это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни наш замдекана, ни кто-либо другой…
Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня.

Так, ладно. Думаем, думаем! Что у нас в сухом остатке? Видно что-то?
- Ну… Окулист – в упор не видит наш коньюктивит!
- Ага, а кариес твой - им в зубах навяз.
- Ангины – поперек горла!
- Из последних сил болеем, доктор!
- Не смешно, товарищи больные, не смешно…
- Так что, чем болеть будем?
- А как насчет воспаления коленной чашечки?
- Да, это единственное, что у нас не болит. Одна чашечка на двоих – не болит.
- Ладно. Не трожь классика. Отложи скальпель.
- Да…
- Да…
- Тела наши скорбные…
- Да уж…
- Выбор болезни - как выбор судьбы.
- Жены?
- Страны!
- Послушай, а если бы всеми странами правили врачи – что было бы?
- Ревматизм есть мертвецкая власть плюс реанимация всей страны!
- Тогда знаешь, как полные собрания сочинений выглядели бы?
- Как?
- Вот смотри – двенадцатый том, письма и дневники. А вот если это – собрание сочинений великого ипохондрика. «Где у меня болело?», нормально, да? Так вот, последний том будет – выписанные ему рецепты.
- «Хождение по мукам». Ладно, хватит сочинять полное собрание. С чем к доктору пойдем? Где болит?
- Не знаю я. Нам не дано предугадать, где боли наши отзовутся...
- Думай!
- Не знаю! И вообще - здоровый человек не может лечить больного! Что он поймет? Что почувствует? По книжкам все, по атласам…
- Интересно! Но знаешь, кто-то сказал: - врачу вовсе не обязательно верить в медицину - больной верит в нее за двоих.
- Нет, Саша! Только на личном опыте! А как иначе? Я вот знал одного плоховидящего окулиста…
- Не трынди!
- Нет, правда.
- Ну, тогда ортопед – должен быть обязательно кривоногий?
- А травматолог – с переломами. Свежими.
- Да?
- Да, с открытыми и чуть-чуть закрытыми.
- Невролог с трясущимися руками, - Саша вытянул кисть и посмотрел на пальцы. - Представляешь - шизофреник-психиатр – все время консилиум у себя в голове собирает, из всех своих пяти личностей.
- Чтобы лечить шестую.
- Не лечите и не лечимы будете… - задумчиво произнес Саша.
- Что?
- Ничего, это так, мысль.
- А, мысль... Тогда слушай дальше: ухогорлонос - в соплях!
- Отоларинголог. ЛОР.
- Кто?
- Правильно – ЛОР говорить.
- Да говорить можно как угодно. Фефект фикции! Представляешь, стоматолог так: «откойте гот, сакойте гот».
- Ладно, хватит, - попросил Саша, прижав руку к щеке.
- Вечно бухой токсиколог…
- Хорошо, хорошо. Хватит.
- Прокаженный дерматолог!
- Прекрати, блин!
- А что? Плохих болезней не бывает, потому что не бывает хороших.
- Ну, перестань!
- А венеролог? Он, представляешь…
- Перестань!
- А проктолог!
- Перестань!!!


С травмой по жизни

Ну, не знаю, кто кого научил косить - я был ипохондрик еще тот, со стажем! Да и болезненный – дай бог! Не то, что бы, типа - открыл холодильник и сразу простыл. Но – близко, очень близко.
А если прибавить к этому ловкость известную и базирующуюся на ней редкостную везучесть – картина вспухнет барельефом. Ну, классика - это босой ногой о ножку кровати: четыре пальца в одну сторону, мизинец в другую! Это все знают, тут хвастаться нечем. Тут надо частотой брать.
Еще – чайник – кипит, не кипит? Открыть крышку и получить ожог любопытной морды. А дверь закрыть за собой, выходя из комнаты – и не за ручку ее держать, а за полотно, которое ты и закрываешь? А открывая – чтобы она стукнулась о твою ступню и, спружинив, стала препятствием для засовывания головы в комнату?
Ну там – вилкой нёбо во рту поцарапать, кожицу между ногтем и мякушкой пальца порвать или язык прикусить – ерунда совсем.
Нет, уклюжесть – точно не наш конек. Может быть, и то с натяжкой – козлик.
А такое - обидное очень, когда - резко наклоняешься, например – поднять что-то ненужное, и - бьешься головой об стол. Тут уж - сам дурак, в полном объеме. Но у меня было - вот так все, только не стол это был, а кровать советская, с накрученными шариками на быльцах.
Пять коек в комнате, по четыре шарика, итого девятнадцать. Потому что одного не было.
На этот штырек я глазом и наделся.

 

Но, все же, установку на правильное кошение дал мне Саша. А правильное – оно вот какое. Все эти приемчики: грифель, йод, горчица; там натереть, тут надавить, а промежуток расчесать – ерунда. Фигня полная. На букву «Фы». Хрен на поцном масле. Дурак ты и уши у тебя холодные.
Главное – это жесткая, упорная установка: ты болен. Суровая правда жизни на грани смерти. Тебе плохо. Тебе очень плохо. Практически – хуже всех. Ты на волоске. Одной ногой ты уже там, в простуде. Ты - самый больной в мире человек.
Куда там Карлсону, тоже мне, чмо моторизованное! Ой, как знобит, ой, в жар бросает, и выкручивает вот тут, доктор, и кыляет в бок, как вздохну -  эту песню не задушишь, не убьешь. Эта мантра – должна быть на лбу капельками холодного пота написана. Любой чтобы – взглянув на тебя, перекошенного – понимал: здорового ещё можно вылечить, больного - никогда!
Ну и вкупе к этому – небольшой приемчик, так, пустячок. Разминка для джентльмена. Когда суешь градусник под мышку – напрягаешь изо всех сил грудную мышцу и бицепс. Все тело должно быть расслаблено, и – на лице, главное-то  лицо! – полный упадок сил. Ну, нету их, даже челюсть держать – нету. А под мышкой – гранит с базальтом, скала кремнезойная! Так легко до 37,6 – 37,8 нагнать – как два пальца облизать!
Помните, как поется в гимне ипохондриков-шашистов: «А ну-ка, шашки подвысь, а ну-ка, шашки подвысь – мы все в сопля-я-я-я-х родили-и-и-и-сь!». Не помните? У вас склероз.


Часть лица

Так вот, я был еще тот ипохондрик. Гайморит с пятнадцати лет, проколы-промывания ежегодные, чуть что – сопли по пояс.
Первый «прокол» особенно мне запомнился. Меня положили в лоровскую больницу, в Орджоникидзе. Что он хорошего сделал моей стране, этот дядя с большими с усами, этот коварный тип гражданской наружности  – было непонятно. Тем не менее, лечебное учреждение располагалась в поселке, названном фамилией человека, который вроде умер от инфаркта, а говорили еще – застрелился. Очень это укрепляло дух, желание победить болезнь, превозмочь недуг.
А поселок был – загляденье. Горячий, пыльный, пропеченный крымским солнышком. Две бухты по обе стороны в него подмышками такими жаркими вгибались. В одной пляж и разные виды рабоче-крестьянского отдыха, в другой - секретный заводик. Для подводных лодок. Там, как мы, мальчишки, знали – заправляли торпеды кислородом. Но это – чур, тайна! Буржуинам – ни слова!

Сосед по душной палате Юрка все пугал нас рассказами о своих злоключениях. Его тут все знали, он был долгожитель здешний – во второй раз сращивал переломанный в очередной драке нос. Но теперь пошла какая-то черная полоса у него носоглоточная - уже два раза он, ну нос, сросся неправильно. И Юрка по вечерам, перед ужином, рассказывал новичкам, как себя вести, когда доктор ломает перегородку – ну, перед тем, как правильно закрепить ее.
А я в этой больничке уже бывал. Тут мне удаляли гланды и аденоиды в пять лет. Ласково так разговаривали, как с дебильчиком – мальчик любит мороженое? вот мама ему и купит теперь мороженное, много-много вкусного, много-много сладкого, не дергайся мальчик… - а сами почему то привязали мне руки к креслу. И засветили круглой лампой в упор – Открой рот, мальчик! – и туда большими волосатыми пальцами! Прямо внутрь! Я с испугу ножками задрыгал – по коленке хирургу хрясь, хрясь! «Кто не связал ребенку ноги!?» - заорал добрый доктор. И опять свои пальцы врастопырку мне в рот по локоть сует! Оставалось только куснуть целителя. Каа-ак с размаху засандалит он щипцами мне по башке... Дальше не помню. Анестезия врубилась.
Мама, когда меня вывели – ноги по земле, голова свешивается, изо рта струйка крови – сама брык в обморок.
Она потом каждый день приходила. Я оставался тут целую неделю – после операции медсестра дала почмоктать влажную марлечку, очень уж я просил пить, а нельзя было. А марлечка была грязноватая. Вот и воспалилось горло, набухло, и мне мазали его во всю глубину вонючей мазью на длинных палочках. И еще болели уши. Я плакал и просился домой. А на маму плохие тети кричали: «Мамаша, мы знаем, что делаем!» А палата на первом этаже, окнами на море. Мама взяла меня на закорки и унесла ранним утром за горизонт.

 


А Юрка на следующий день побежал за вином. Недалеко тут, за углом. И встрял в разборки двух мужиков. Вечно он во все непонятное совался. Видит, они за грудки друг друга хватают – он и сунулся.  «Что, мужики, что за базар?» И они, каждый по разу, с двух сторон ему по сопатке и съездили. Завотделением сам уже ему нос ровнял, по третьему-то разу. Говорил – операция легкая, нос хороший, подвижный.
Встретили мы его как героя.
- А что за мужики, Юрка?
- Ду, одид высокий, брямой, а вдорой подиже, дебольшой…
- Гляди, в следующий раз они втроем тебя перестренут.
- Де дадо.
- Надо, Юра, надо.
- Нос свой совать во всякую херню не надо.
- Де дадо.
- Повторяй: «Не суй свой нос, не суй свой нос…»
- Слышь, а третий-то будет – совсем кривой!
- Бочебу?
- Не ковыряй бинты, Юрка!
- Потому что русскую литературу надо учить. В восьмом классе. Гоголя читал?
- Де чидал…
- Это твои носы дрались!
- Не ковыряй бинты, блин!
- Повторяй: «Остался с носом, остался с носом…»

Дело врачей

Прошло десять лет. Ааа! Теперь я стал старше, теперь я стал умнее. Аа! Боже! Аааа!
- Тихо, тихо, пацан!
- Мммм!
- Не трогай меня за руки. Не трогай, тебе говорят! Блин!
- Мммм…
Крупные кисти целителя слегка дрожали от напряжения. Прямо перед моими глазами.
- Сейчас пройдем хрящик…
Внутри головы у меня что-то хрустнуло. Я сидел, уперев затылок в стенку, а эскулап нависал надо мной, как призрак коммунизма над Европой.
- Мыммы, мыммы…
Медсестра крепче обхватила мою голову, почти запихав ее себе в душистую подмышку.
- Сейчас, сейчас, - вены на руках доктора угрожающе вздулись, - что-то не пускает. Как будто кость… У тебя там что – кость?
- Мммм?
- Там же должен быть хрящ!
- Ммм-мы!
Чавкнуло как-то совсем уж нехорошо.
- Ну, вот и все! Ну, вот и все! Мы в пазухе, пацан! А ты – ме, ме! Мекаешь мне тут. Как будто я тебя лишаю общечеловеческого достоинства без наркоза, - доктор стал прилаживать к моему носу исполинский шприц артиста Моргунова. – Сейчас промоем твой гайморит, комар носа не…. Промывай, - поручил он медсестре.
Скосив глаза, я смотрел, как слоновый поршень заталкивал в меня мутно-желтый раствор.
- Мыыыы. Мыыыы!
- Что еще? – доктор заполнял свои вечные писания.
Из меня ничего не вытекало. Я осторожно пошаркал ногами.
- Мымы-ыыыыы….
Мне показалось, что голова надулась, как тыква.
- Что ты все мычишь! Ну что ты все мычишь!
Шприц почти опустел. Я испугался, что голова лопнет и все тут заляпает.
- Ыыы… ыыы… ыыы…
- Так, покажи. Что тут? Почему не вытекает раствор?
- Мы-ыы, мы-ыы…
- Не ной! Что ты ноешь?
- Мы-ыы, мы-ыы…
- Черт! – подергал он кончик толстой проколочной иглы. – Куда же я попал?
- Мы-ыы, мы-ыы…
Да, как говорила одна великая актриса - себя чувствую, но плохо.

 


Враг мой

Саша щелчком утопил черную клавишу.
- Вызывай лифт, - вырвалось у меня.
Саша вздрогнул и отвернулся.
Наверх ехали молча. Он хмурился, сосредоточенно разглядывая табличку «Лифт вниз не поднимает», а я пересказывал ему свои свежие мысли.
Кабина содрогнулась на нашем девятом этаже так, как будто кто-то вырвал ее лифтяное сердце. Створки раскрылись, и Саша шагнул из моей болтовни наружу.
- Выходи, - автоматически распорядился я.
Мы остановились у родной двери. Саша полез в карман.
- Доставай ключ, - сорвалось с языка.
Он внимательно посмотрел на меня. Раз, два, три. Три полных проворота. Саша распахнул дверь.
- Открывай, - машинально сболтнул я.
Саша как-то странно протяжно вздохнул и сделал шаг в комнату.
- Заходи, - брякнул я ему вслед.
Его спина задрожала, и он что-то пробурчал.
- Что стоишь в дверях? - похлопал я его по плечу. – Проходи давай.
Он глухо рыкнул и с разворота заехал мне кулаком в бок. Неожиданно, на ровном месте! И в проходе!
- Ну, скажи: «Бей меня», скажи! – мутузил он наотмашь.
Рехнулся!

- Ты пойми, - оправдывался он, когда мы, зализав бескровные раны, отдуваясь, пили чай. – Ты не просто командуешь, хотя, за одно это, тебя можно уже подвесить за твой язык.
Я раскаянно кивал, помалкивая на всякий случай.
- Но это ладно, – потирал он ушибленную руку. – Но ты командуешь в мелочах! По любому поводу!
Я попробовал шевельнуться.
- Но и это не главное. Ты командуешь все время. И ты не просто делаешь это постоянно, а…
Я выразил неравнодушие к его мнению заинтересованным до предела лицом.
- Самое идиотское-то, - растолковывал Саша, - что ты говоришь в тот момент, когда видишь, что я уже начал это делать! Именно это! Понимаешь?
Я на всякий случай опять промолчал.
- Твой дубляж – запаздывает!

«Ох-ох, Саша, - мысленно вздохнул я, - ты не первый, кто пострадал от моего прямодушия».
В школе таких было много. Один из них – учитель физики, Геннадий Гаврилович, которого мы со злой подростковой любовью называли по-свойски Генгавом.
А началось все с невинного фильма, записанного на школьном видеомагнитофоне, красе и гордости кабинета физики. Кинолента повествовала о суровой жизни японцев, скученных на немногочисленных карликовых островах.
«Ученые подсчитали, - скорбным голосом вел синхрон закадровый сострадалец, - что если накрыть японские острова прозрачным колпаком, то воздуха его обитателям хватит всего на одни сутки, – диктор трагически помолчал, смакуя великодержавное соболезнование нерадивым японцам, которых угораздило родиться на таких малюсеньких островах. – И тогда ученые нашли выход. Они решили…»
- …не накрывать Японские острова прозрачным колпаком! – громко ляпнулось из меня на весь класс. Чисто машинально, я даже не думал ни чем и, услышав себя, чистосердечно расхохотался. Ответный смех класса был мне наградою.

Конечно, Генгав меня сразу выгнал. Но не в этом была трагедия. С тех пор Геннадий Гаврилович завел моду мучить меня после каждой невинной ремарки. Высказав свое мнение, я должен был, когда смех в классе затихал - встать, сказать «Язык мой – враг мой» и выйти за дверь. Просто так выгоняться он мне не разрешал.

…- И вот еще, - Саша все не мог остановить свой железный поток. – Вспомни, вспомни – как вчера ты переписывал конспект?
- Как? – удивился я. Вроде никаких грехов пополам за мной не водилось.
- Как? А вот так! Ты зачем послал Женю за зеленой пастой?
- Чтобы выделять…
- А красной нельзя?
- Ну, это учительский цвет.
- А за линейкой?
- А чем подчеркивать?
- А зачем тебе… Ладно. Ладно.
- Не нервничай.
- Я спокоен.
- Вот и хорошо. Хочешь чаю?
- Нет.
- Чего?
- Того. Ты пошлешь меня ставить чайник. Пойми, ты не только загонял всех своими просьбами, ты – просил еще передать их другим, которых рядом с тобой не было.
- Да ладно! Кого это?
- А Ваню зачем просил принести лампочку?
- Так под нашей сороковаткой – не видно ничего!
- А Ваня тут при чем?
- Ну, знаешь! Что же мне – на необитаемом острове жить?
- Подожди, не обижайся. Ты знаешь, кто такой дядюшка Поджер?
- Нет. И знать не хочу!
- Я дам тебе почитать.

 


Бытовая трясина

А мы в то время, как комары, жили полнокровной жизнью. Студенческой полнокровной: пили пиво и ходили звонить домой на переговорный пункт. Это было очень удобно – Гамбринус и узел связи на Мартыновского были рядом.
Как нормальные великовозрастные дебилы, мы послушно делились с родителями дистиллированной правдой о нашей жизни.
…да, одеваюсь тепло… ну хорошо, хорошо, я все ем… нет, не болею, здоров я, совсем здоров…  нет, не голодный… учусь, а что еще тут делать? да, задают много… какие предметы? какие экзамены? плохо слышно… фу-фу... не слышу, фу-фу… пока, я позвоню!

…Приезжали родители. Сашина мама критично осматривала наше хозяйство и нас самих долгим внимательным взглядом. Она привозила вкусные домашние радости и теплые вещи. И книги. И «Новый мир».
А ко мне приехала однажды бабушка. Мы шли в общежитие, вдруг видим – из окна нашей комнаты висят простыни. Два белых флага простирались с девятого этажа. Это бабушка: постирала постельное белье и сварила огромную, какую только нашла у девчонок на этаже, кастрюлю борща. Когда мы сказали, что простыни меняют через десять дней, она спросила когда смена и услышав, что через четыре дня, произнесла спокойно: хоть полнедели поспите на чистом. Так она выполнила столетний объем наших бытовых работ.
Бабушка, среди прочего, привезла мне маленькую удобную подушечку – думку. Это изделие эпикурейских гномов давало невообразимую бытовую негу, выполняя тысячи функций.  И даже в стих попала:

Думку вяло примостит под щеку рука.
Храп наполнит тишину – но не навсегда.
Через час проснется он – одеяло в ком.
И веселым говорком он наполнит дом.

А у Саши была артиллерия потяжелее – ватное одеяло. Оно «придавливало». По утрам он отчаянно барахтался – вздымал его, привставал чуть-чуть и падал, обессиленный:
- Не могу! Нет сил поднять одеяло! Иди один!
Ага - брось, комиссар, да не меня, а рацию! Пойду я один, как же! Давай, солнышко мое, вставай – надо, надо на пары идти. Надо? Надо! Ох, надо… И мы лежали, лежали и лежали. Ждали, пока придет бодрость. Не приходила…
Но постепенно жизнь брала за свое – хоть в туалет, да встанешь. Так, кто ставит чайник? Где таблица хозяйственная? Опять расчертили на ней пулю-дуру? Хоть и не с пол-оборота, но жизнь запускалась. В шкафчике изыскивались остатки, корки и другие залежавшиеся, как и мы, продукты. И консервации! Куда же студенту, у которого постоянно: то пусто, то чуть-чуть густо – без баночек из дома, без варенья-павииидла. А сгущенка? Две дырочки в счастье. А кизиловое варенье из протертых ягод? Я тогда и не вникал – вкусно, и в рот ложку за ложкой. А потом, лет через пятнадцать – взял, покрутил в пальцах эти ягодки – как же бабушка моя их натирала? Каждую-то?

С бубликом кофе - счастье! Об этом в словах - нельзя.
Это как тонкой снастью Ловить молчуна-карася.