Скромная прогулка в прошлое. Глава четвёртая

Покинув туалет, или, как говорил один мой друг детства — тубзик, я иду по коридору, стараясь не волноваться и не думать, где я сейчас нахожусь.
Хотя одет я в строгий чёрный пиджак и такие же чёрные брюки, опасаюсь вызвать подозрение. И точно — идущие мне навстречу по коридору двое в штатском, о чём-то негромко говорившие меж собой, вдруг разом замолчали и внимательно посмотрели на меня, проходя мимо. Может, их привлекла моя причёска, но она не такая уж необычная (я стригусь под теннис). Но, скорее всего, эти кагэбэшники средних лет, работая здесь, знают в лицо всех своих коллег, и удивлены появлению в здании постороннего. Но не стали меня расспрашивать, ибо понимают, что посторонних в этом здании быть не может.
В приёмной секретарь спросил:
— Вы к Юрию Владимировичу?
— Да, — не растерялся я. — Мне назначено на 20.00.
На часах было уже 20.05.
— Нужно приходить вовремя, — сказал секретарь, заглядывая в книгу приёмов. — Юрий Владимирович не любит, когда опаздывают. Как ваша фамилия?
— Это неважно, — ответил я и внаглую вошёл в кабинет.
Товарищ Юрий Владимирович Андропов, председатель Комитета Государственной Безопасности СССР, в этот момент закончил разговор по телефону и клал трубку в гнездо аппарата.
— Ну что, вам уже всё доложили про меня? — спросил я с порога.
— Кто вы такой и как сюда попали? — возмутился шеф КГБ совсем не страшным, глуховатым голосом.
В этот момент в кабинет вбежал секретарь и схватил меня за руку.
— Послушайте, — гневно заговорил он, — у Юрия Владимировича нет запланированных посетителей на этот час. Немедленно покиньте кабинет, или я приму меры...
Ну да, конечно! Этот секретаришко опешил оттого, что я без приглашения вошёл в кабинет самого Андропова, и видимо, сидел в оцепенинии несколько секунд, но потом вскочил и теперь пытается меня выпроводить.
— Вы что, разве не знаете, что без приглашения или вызова входить нельзя, — говорил он негромко, но решительно.
— Для меня вам придётся сделать исключение, — сказал я ему, пытаясь отцепиться от его рук, — ибо я хоть и не запланированный посетитель, но Юрию Владимировичу только что доложили обо мне по телефону, и я появился тут как раз вовремя. Не так ли, Юрий Владимирович?
— Станислав Сергеевич, — обратился Андропов к своему секретарю, — оставьте меня, пожалуйста, наедине с этим... товарищем.
— Как скажете, Юрий Владимирович, но я бы не хотел иметь осложнений в данном вопросе.
— Их не будет, Станислав Сергеевич. Всё в порядке, — сказал будущий Генсек КПСС. Секретарь с неохотой вышел из кабинета.
— Так что вы хотели мне сказать? — вопросил Андропов.
— Ну, эта беседа не на пять минут, — предупредил я.
— Хорошо, у вас есть полчаса. И откуда вы знаете, что мне только что звонили о вас?
— Ну, я знаю не только это, но и то, что разговор у нас продлится гораздо дольше, чем полчаса. Вечер у вас сегодня не занятый, так что поговорим. Тем более, что вам это нужно едва ли не больше, чем мне.
Я уселся на массивный стул напротив Андропова, и сделал глубокий вздох.
— Прежде всего, дорогой Юрий Владимирович, скажите мне честно — верите ли вы, что я человек из будущего?
— А вы хотите, чтобы я с ходу поверил?
— Да, мне так легче будет вести нашу беседу...
— Вот что, молодой человек, верю я или нет — это моё дело, — сказал Андропов, и в голосе его я уловил плохо скрываемое раздражение. — Вы же забыли представиться, а это уже невежливо.
— Ну, допустим, меня зовут Илья.
— Хорошо, Илья, что такое важное вы хотели мне сказать?
— Я знаю, о чём вы думаете, Юрий Владимирович. Что хорошо бы сразу после беседы меня задержать, выяснить мою личность, проверить — не душевнобольной ли я... Не надо мечтать об этом, Юрий Владимирович — я всё равно не под вашей властью. Мне, между прочим, предстоит разговор с самим товарищем Сталиным в 1950-м году, так что разговор с вами для меня хоть и важный, но не самый значимый. Второй по значимости, — и я хитро улыбнулся.
Андропов едва слышно вздохнул.
— Ну, хорошо, вы угадали мои мысли, — признался он. — Давайте к делу, Илья. Мне передали, что вы утверждаете, будто Советский Союз прекратит своё существование в конце 20-го века. Это так?
— Что так? Что я утверждаю или что СССР перестанет существовать?
— Вы утверждаете?
— Да, я это утверждаю.
— Отчего вы пришли к такому выводу?
— Видите ли, Юрий Владимирович, — возразил я, — я не просто пришёл к какому-то там выводу, я жил в те годы, когда рушился советский строй. Вот представьте — вы очутились в 1900 году, и у вас появилась возможность поговорить с Лениным. Ведь вы сказали бы ему, что царизм в России скоро падёт? Вы не стали бы скрывать это от него?
— Царизм пал по объективным причинам. Но почему может рухнуть советский строй? Война? Эпидемии? Голод?
— Что вы! Трудности могут только укрепить советский режим. Социализм не выдержал многолетней относительно сытой и тихой жизни, как это ни странно...
— Любопытное утверждение, — удивился Андропов. — Как же вы его обоснуете?
— Ну, я хотел сказать, что спокойная, обеспеченная жизнь отучила советский народ ценить тот строй, при котором вы сейчас живёте. А после его ликвидации многим казалось: не беда, что буханка хлеба стоит пять тысяч рублей — главное, чтобы коммунисты к власти не вернулись. А в то, что исчезнет бесплатное жильё и медицина, никто всерьёз не верил. Как давали бесплатные квартиры, так и дальше должны давать. И за границу хотелось ездить свободно, без ваших унизительных парткомовских резолюций. Только вот ездят теперь за границу одни и те же люди. Ага! 5 - 6 миллионов выезжают по несколько раз в году, вот и получается 30 миллионов в год. Стоит-то такая поездка — ого-го! Десятки, а то и сотни тысяч рублей!
— Понятно, булка хлеба за пять тысяч, — и в голосе Андропова я впервые уловил дружелюбное оживление и настрой на обстоятельный разговор со мной. — Такое уже было в истории нашей страны, молодой человек. После революции имела место огромная инфляция, тогда хлеб мог стоить и полтора миллиона. Только почему подобное произошло, по вашему утверждению, в конце двадцатого века? Стало быть, некие силы посредством инфляции нанесли советский экономике и финансам тяжёлый удар? Так вы хотите сказать?
Я был в два с лишним раза моложе Андропова, но он почему-то предпочитал называть меня на «вы».
— Управление историей — очень глубокая и обстоятельная тема, Юрий Владимирович. Я не смогу посвятить вас во все детали. Но Советский Союз пал не под ударами танковых полчищ Гудериана или атомной агрессии НАТО, а по внутренним психологическим причинам.
— Об этом вы  хотели мне рассказать?
— А что вы, Юрий Владимирович, скажете мне о покушении на Брежнева 22 января прошлого года?
Это было неожиданно. Андропов немного растерялся. Видимо, он всё ещё надеялся, что перед ним сумасшедший, неведомо как проникший в кабинет столь высокого руководства. Умный и хитрый, но всё-таки сумасшедший.
— Это вы скажите, о каком покушении идёт речь? — наконец, сказал он.
— Ладно дурака валять, — в волнении я даже встал со стула и начал ходить по кабинету. — Вы прекрасно знаете, о чём речь! Лейтенант Ильин якобы стрелял в кортеж во время торжественной встречи, думал, что в автомашине Брежнев, но там были космонавты, убил водителя, ранил мотоциклиста. Сейчас признан душевнобольным и находится в психушке. Разве не так? Да у меня дома даже документальный фильм об этом происшествии есть, «Пули для Генсека» называется. Это вы от советского народа такие вещи пытаетесь скрывать, а в наше время, после падения социализма, даже фильмы на эту тему появились.
— Подумать только, — вырвалось у Андропова.
— Есть даже художественный фильм про отстранение Хрущёва в 1964 году — «Серые волки». Правда, я не стал его себе записывать... Или вы скажете, что Хрущёв сам попросил спихнуть его с трона и отправить на пенсию? И нечего, дорогой Юрий Владимирович, воображать, что и меня, как Ильина, вы упечёте в какую-нибудь психушку. Не по Сеньке шапка. Давайте лучше попытаемся вместе понять, почему пал социализм у нас в стране...
— Он пока ещё не пал... — возразил Андропов, но по его лицу нельзя было понять, какие эмоции он при этом испытывает.
— Скоро падёт, — грубовато сказал я и полез в карман. Мне показалось, что мой собеседник собирается нажать какую-то кнопку в столе, которая нужна в экстренном случае — вызвать подмогу или секретаря. Ведь он не знает, что я сейчас достану. Вдруг пистолет? Но, может быть, мне это только показалось, что он хочет нажать ту кнопку...
— Это видеокассета, — сказал я, достав её из кармана. — Надеюсь, что в вашем ведомстве есть техника, на которой её можно просмотреть. Как подключить её к телевизору, должны знать ваши технические специалисты. Может, посмотрев эти съёмки, вы перестанете сомневаться в том, что я пришёл к вам из двадцать первого века.
Я положил кассету на стол Андропову. Но я не был уверен, что мы сможем просмотреть видеозапись.
К счастью, в КГБ СССР необходимая техника нашлась. Это был кассетник фирмы «Сони», буквально годом ранее увидевший свет.
Юрий Владимирович по селектору вызвал каких-то специалистов и распорядился доставить в его кабинет эту «видеоприставку» к телевизору.
Кроме того, Андропов пригласил некоего Аркадия Петровича, попросив того познакомиться с некоторой информацией. Но я догадался — этот Аркадий Петрович должен был получить краткие сведения о моём появлении в этом здании, в дополнение к событиям в управлении КГБ по моей области, откуда я так предательски исчез.
В кабинете председателя КГБ имелся телевизор. Он стоял в углу, и я, признаться, не сразу его заметил. Это была современная для 1970 года модель, не то, что в квартире у Андрея Борисовича. Тот телевизор к видику-то подключить было невозможно, а тут пришли обаятельные молодые люди и за десять минут установили всё, что нужно.
Кассета, правда. не сразу вошла в аппарат, и техникам пришлось немного повозиться.
За это время пришёл и вышеуказанный товарищ. Он сел рядом с Андроповым, перекинулся с ним несколькими малопонятными мне фразами.
— Познакомься, это и есть наш гость из 21-го века, — сказал Андропов, и я не уловил в его голосе какой-либо иронии.
— Буриков Аркадий Петрович, — представился товарищ, скромно умолчав о своей должности. На вид ему было немногим больше сорока.
«Симпатичный мужик, — подумал я про него. — Советское до мозга костей лицо; в наше время и лиц таких не увидишь. Явно крестьянское происхождение, но держится очень интеллигентно. Горожанин в первом или во втором поколении».
Когда кассета оказалась там, где ей положено быть, я попросил будущих зрителей не стесняться и спрашивать во время просмотра обо всём, что их заинтересует.
Сразу начались неполадки. По какой-то причине звук не имел стабильности, то пропадал, то опять появлялся, и технари ничего не могли с этим поделать. По этой причине минут десять-пятнадцать, где записаны кадры съезда народных депутатов 1989 года, прошли почти без звука. Но, несмотря на это, ни Андропов, ни Буриков не задали мне пока ни единого вопроса.
Потом неполадки сошли на нет, и оба технаря вместе с нами стали смотреть увлекательный фильм о крушении советского строя.
Показывались кровавые столкновения в Фергане и Карабахе, беспорядки в разных городах.
— Это Вильнюс, — пояснил я. — В Прибалтике к власти пришли сепаратисты, сторонники отделения от СССР, а Москва не хотела отпускать их на волю. И вот результат — кровопролитие.
Андропов ничего не сказал, только вздохнул и сел поудобнее в своём кресле. И в его позе чувствовалось: «Чего ты, мол, лезешь со своими комментариями. Тебя ещё ни о чём не спрашивают, а ты уже рот раскрываешь». И я решил подольше помолчать.
Другие кадры: массовые митинги в зимней Москве. На плакатах надписи — «Сохраним Союз», «Борис, ты не прав!», «Нет войне законов!». На других — «Долой диктат союзного центра!», «Нет реваншу реакционных сил!», «Борись, Борис!».
И апогей сюжета — узнаваемые кадры центра советской столицы — улица Горького, площадь у гостиницы «Москва», троллейбусы поперёк улицы, толпы возбуждённых граждан вокруг танков и бронетранспортёров. Надписи от руки «Долой хунту!». Довольно упитанного вида немолодой гражданин залез на танк и читает по бумажке текст, называет происходящее правым реакционным переворотом и призывает ни много ни мало — к забастовке.
Другие кадры: ночная московская улица, танки, броневики, один из них горит, чей-то яростный истеричный голос кричит «Сволочи! Убийцы! Фашисты проклятые! Сволочи!». Много людей бегают в темноте рядом с военной техникой, кто-то пытается бросить под гусеницы бревно или накинуть брезент на смотровую щель.
— Это всё — Москва? — неожиданно спросил меня Андропов.
— Да, — подтвердил я. — Так называемые события августа 91-го года. Через неделю Советский Союз как единая страна перестал существовать.
По улице летней дневной Москвы шли толпы и скандировали «Долой КПСС!», «Долой КГБ!», неся огромный триколор.
Потом последовал эпизод, который невозможно было не узнать — вечерняя площадь Дзержинского, множество орущих и свистящих аки хулиганы людей, и памятник Дзержинскому, охваченный стальными канатами за шею. Памятник нагнулся и был опущен с помощью строительного крана.
Я невольно поглядел в окно. Вот же он — стоит на месте уже 12 лет памятник основателю большевистских спецслужб Дзержинскому, и ещё 21 год стоять будет. Но в телевизоре памятник сносят и пинают под вопли и проклятия в адрес не только Дзержинского, но и Советской власти как таковой.
Было прекрасно понятно — именно эти кадры максимально затронули моих зрителей. Андропов вообще смотрел на всё это, как каменный. Буриков немного кряхтел и покашливал.
Кадры сменялись кадрами. Какие-то люди на трибуне какого-то важного собрания. Преимущественно молодые. Но среди них можно было легко узнать того человека, который десять минут назад стоял на танке и читал по бумажке решительный текст. Снова митинги и демонстрации, зимние и летние. Ожесточённые уличные столкновения и множество окровавленных людей, в том числе пожилых.
— И это — Москва? — опять спросил Андропов.
— Конечно, Юрий Владимирович, — подтвердил я. — Беспорядки после запрета Первомая в 1993 году.
Тут только я оглянулся на сидевших позади нас двоих техников, настроивших аппаратуру для просмотра. Каково им, совершенно неподготовленным к такому зрелищу людям, всё это видеть и слышать?
Затем на экране вновь возник человек, не так давно стоявший на танке. Тут он уже обрюзг и постарел. Но находился в уютной обстановке, рассказывая об указах и распоряжениях, роспуске Верховного Совета и назначении выборов.
После него возникли узнаваемые кадры осенней Москвы. Массовые столкновения и беспорядки, и не где-нибудь, а рядом со зданием Министерства иностранных дел. Толпа демонстрантов прорвала полицейское оцепление и погнала убегающих стражей порядка. Ночная Москва, но и тут можно было понять — стрельба и столкновения у телецентра в Останкино. Я видел — Андропов узнал это место, ибо объект этот был построен буквально три года назад, в 1967 году.
Следующее здание могло быть моим зрителям незнакомо. Красивое белое многоэтажное здание овального типа на берегу Москвы-реки. Его построили только к 1981 году. Хотя в 1970-м строительные работы уже велись. Несколько танков прицельно стреляли по этому зданию. Хорошо видны были осколки здания, разлетающиеся от взрывов. Начинался пожар.
— Дом Советов, — снова пояснил я. — Расправа над последними сторонниками Советской власти осенью 93-го.
— Вон даже как! — сказал Буриков как бы сам себе. — Танковые бои в центре Москвы!
Технари, ребята сравнительно молодые, уж точно не старше 35 лет, сидели на диване и вообще молчали как рыбы.
Шеф КГБ неожиданно велел остановить показ видеозаписи. Сел поудобнее за стол, положив на него локти, стал тереть руками лицо. Я подумал — интересно, что он сейчас скажет?
— Значит, ты, Илья, из 21-го столетия? — сказал он своим глухим голосом. — И у вас в 21-м столетии Россией правит президент, захвативший власть с помощью переворота... Это ты хотел нам сказать?
Я не успел раскрыть рот, как Андропов спросил:
— Кстати, какой точки зрения у вас придерживаются по поводу перехода в новое столетие? Мне самому едва ли придется быть тому свидетелем... Так когда начнётся 21-й век: 1 января 2000 или 2001 года?
— Двадцать первый век, Юрий Владимирович, начнётся 11 сентября 2001 года, — выдохнул я.
Буриков даже немного улыбнулся. Сочли своим долгом улыбнуться и технари. Андропов же, этот суровый и неулыбчивый человек, сохранил на лице полную невозмутимость.
— Почему же 11-го сентября? — спросил он. — Почему не 17 мая или 8 октября?
— Ну, среди политологов это уже стало общим местом — утверждать, что 21-е столетие началось 11-го сентября, — поторопился пояснить я. — Кстати, хотите посмотреть, как рушатся 110-этажные небоскрёбы? Увидите, и вам станет понятно, почему многие, конечно, в переносном смысле, считают эту дату началом нового века...
Далее на моей видеокассете был записан часовой документальный фильм «Самый страшный день». Правда, ещё не были просмотрены кадры других российских драм, случившихся после падения советского строя и имевших рукотворное происхождение. Но я решил пока не показывать ни Будённовск, ни Буйнакск, ни развалины московских многоэтажек. Андропов посмотрит их потом, без меня.
Когда начался фильм «Самый страшный день», а начался он с кадров тарана самолётами самых высоких небоскрёбов Нью-Йорка и различных — дневных и ночных — съёмок этих исполинских зданий, я комментировал:
— Это так называемый центр международной торговли, в вашем 1970-м году, насколько мне известно, его строительство уже началось. Правда, в наше время его принято называть не иначе, как Всемирный Торговый Центр. Но, в общем, теперь уже такого центра нет. Он существовал с 1974 по 2001 годы.
— Так это — сознательная диверсия? — впервые спросил меня один из техников.
— Конечно, а вы как думаете? — удивился я. — Неужели два самолёта могут в один и тот же день пробить два таких огромных здания по чистой случайности? Да так, что оба здания в течении дня обрушились!
Тут и начались кадры обрушения небоскрёбов, сопроводжаемые криками и воплями очевидцев. Мои зрители дружно впились в экран.
— Да... ради того, чтобы увидеть такое, стоило родиться на свет, — вырвалось у меня.
— И кто же посмел совершить такое злодеяние? — спросил меня Буриков.
— Принято считать, Аркадий Петрович, — вздохнул я, — что теракт совершили мусульманские, точнее, саудовские фанатики. Но у меня на этот счёт есть своё мнение.
— Ты намекаешь, что вину за трагедию свалили на Советский Союз? — насторожился Буриков.
Андропов хотел что-то сказать, но я его опередил:
— Какой Советский Союз? В 2001 году Советского Союза уже десять лет как не было.
— И всё-таки нам не обойтись тут без вашего пояснения, — признался Андропов.
Пока на экране очевидцы рассказывали о том, как они пережили чёрный день 11 сентября 2001 года, или о том, как они потеряли своих близких, я пояснял:
— Начну издалека. После поражения во вьетнамской войне Америка стала...
— А она точно потерпит поражение? — перебил меня Буриков.
— Да, через пять лет; Вьетнам станет единым социалистическим государством. Так вот, после вьетнамского разгрома и позора Америка стала рядиться овечкой, изображая себя самым миролюбивым государством на Земле, защитником свободы и демократии на планете. Советский Союз же умудрился испоганить свою репутацию миролюбивой страны, введя свою армию в Афганистан.
— Почему именно в Афганистан? — спросили меня оба моих сановных собеседника.
Я подумал — а действительно, трудно понять, живя в 1970 году, почему десять лет спустя СССР вторгнется в эту страну. Это нам из 21-го века история века двадцатого видится простой и ясной.
— Ну, там были кое-какие стратегические соображения, — ответил я, — считалось, что Америка хочет опередить нашу и захватить Афганистан прежде нас, речь сейчас не об этом, это долго рассказывать. В общем, к 1990 году советские люди забыли об агрессивной сущности Америки, зато уверовали в собственную страну как в империю и агрессора. Хотя советские войска уже покинули Афганистан. Ну и...— я замешкался, соображая, что сказать дальше. Точнее, не что, а как сказать...
— И тут внезапно закончилась Советская власть, — вставил Андропов, и я уловил в его голосе лёгкую иронию.
— Верно, годом позже Советская империя приказала долго жить, — подтвердил я. — Только власть Советская кончилась не внезапно, она много лет болела и разлагалась.
— Нам как раз это-то и интересно более всего, — оживлённо вставил Аркадий Петрович.
— Об этом отдельный разговор, не перебивайте меня, — решительно пресёк я развитие беседы в этом направлении. — Если мы сейчас будем во всех деталях разбираться, почему распался СССР, то мы до утра тут сидеть будем...
— Так Советский Союз распался на части? — удивился Буриков.
— А вы что думали, товарищ Буриков? — возбудился я. — Советский строй кончился, а страна осталась единой? Для нас теперь и Киев, и Ереван, и Ташкент с Ригой — всё заграница. Живём в пределах РСФСР. Бывшей РСФСР... Ну так вот, что я хотел сказать... После распада СССР и установления почти во всех его частях проамериканских режимов Америка оставалась в глазах почти всего мира, и бывших советских людей в том числе, миролюбивой овечкой. Но ей надо было выходить из этой роли, обстоятельства требовали. Но как это сделать без ущерба для самой себя? Когда американцы в 1999 году разбомбили — только разбомбили, не завоевали! — страну под названием Югославия, их авторитет и овечья репутация оказались настолько подмочены, что дальше продолжать репресии против независимых стран стало нельзя.
— А что, Югославию бомбили? — изумился Андропов.
— Да, и довольно серьёзно. Россия не могла, да и не очень-то хотела её защищать. Короче, после расправы над Югославией перед Америкой встала задача разгромить ещё несколько стран, главным образом мусульманских. Но при этом ей хотелось сохранить свою овечью шкуру. Тогда и придумана была эта провокация века — таран небоскрёбов и их разрушение мусульманскими террористами, чтобы потом был весомый повод разделаться с некоторыми исламскими государствами. Глупые террористы наверняка до самой последней секунды, пока они не врезались на захваченных самолётах в небоскрёбы, думали, как ловко им удалось обмануть американские спецслужбы. Наверняка, им и в голову не приходило, что их теракт был допущен специально, и что общество долго готовили к этой трагедии.
— Как же можно подготовить общество к такой беде? — поинтересовался Буриков.
— Ну, во-первых, в Америке были сняты сняты художественные фильмы, в которых по сюжету инопланетяне или огромная океанская волна разрушают или смывают нью-йоркские небоскрёбы. И эти фильмы видели во всём мире, в том числе и у нас. Ещё до трагедии 2001 года, понимаете?
— Да, мы понимаем...— сказал Андропов.
— А во-вторых, товарищи, в мире, в том числе и у нас в России, перед этим случилось столько терактов, что в Нью-Йорке всех потряс прежде всего масштаб, а не факт случившегося. Масштаб и место, ибо там считали, что уж они-то надёжно защищены от террористов. Взрывы гремели в Израиле, в Индии, в Пакистане, в Египте, в европейских странах и бывших советских республиках, главным образом в России. Но не будем сейчас об этом... Так или иначе, после падения небоскрёбов Америка разбомбила Афганистан — да-да, тот самый Афганистан, который СССР пытался сделать социалистическим, введя туда свою армию. Ну а в прошлом году Америка вместе с Англией завоевала Ирак, с которым они давно были не в ладах и уже едва не захватили в 91-м году. А что, Советский Союз ведь теперь никого не защитит! Следующим расправа ждёт Иран. Или Сирию, американцы пока сами точно не знают. Но именно эти две страны, из числа мусульманских, находятся в самых скверных отношениях с США.
— А из немусульманских? — спросил Буриков.
— А из немусульманских — главные враги у Америки Северная Корея, Куба и Белоруссия.
— Белоруссия? — удивились мои собеседники.
— Представьте себе, товарищи, — вздохнул я. — Президент Белоруссии Лукашенко единственный в бывшем СССР, кто не стал ложиться под США.
Я настолько увлёкся беседой со столь уважаемыми людьми, что не подумал, насколько им могло резать слух это словосочетание — «президент Белоруссии», равно как и «президент России». Ведь для них это всё равно, что «глобус Украины».
— Да, радикально изменится мир в начале следующего столетия, — вздохнул Андропов и велел выключить аппаратуру и телевизор, всё ещё показывавший снятые с разных точек кадры разрушения 110-этажных башен-близнецов.
— И не говорите, Юрий Владимирович, — согласился я. — Климат — и тот стал другим!
— Климат?
— Да, климат. Зимы стали теплее. Раньше у нас в городе сосулька могла грохнуться на голову прохожим только в марте. А теперь всю зиму опасно — то минус двадцать, то плюс три. А-га! А сельскому хозяйству как плохо! Посеют крестьяне озимые, в ноябре их снег укроет, как положено. А в начале декабря БАЦ — растаял на полях снежок. Плюс пять целую неделю зимой — в порядке вещей. А потом мороз под тридцать как звезданёт! И пропал хлебушко...
Видеотехники, наладившие систему для показа, ушли. Мы остались в кабинете втроём. Андропов распорядился принести чай с бутербродами и сказал:
— И всё-таки, уважаемый Илья, если относиться ко всему, что вы нам здесь рассказали, серьёзно, то остаётся неясно, почему все эти горести и беды случились с нашей страной? Почему Советскую власть так бездарно потеряли? Вы нам этого так и не объяснили...
Я молчал, собираясь мыслями. Потёр ладонями лицо, глаза и лоб, поставив локти на стол. Ведь это самый серьёзный и ответственный момент во всём нашем разговоре. Потом произнёс:
— Ответьте мне на один вопрос, уважаемые товарищи: какие основные классы составляют наше советское общество?
— Ну, это общеизвестно, — ответил Буриков. — Рабочие, крестьянство и трудовая интеллигенция.
— Промежуточная прослойка? — спросил я и почувствовал, что колкость пришлась им не по душе.
— Можно сказать и так, — согласился Буриков.
— А вы сами себя к какому из этих классов можете отнести?
Этот вопрос им явно не понравился ещё больше. Интересно, что сейчас скажут?
— Мы с Аркадием Петровичем, — заговорил своим глухим голосом Андропов, — как вы, Илья, знаете, сотрудники Комитета Государственной Безопасности. А эту работу трудно отнести к какой-либо определённой категории. Одно могу сказать наверняка — мы точно не лодыри.
Выкрутился, будущий Генсек! Всегда найдёт, что ответить...
— Именно интеллигенция, дорогие мои, стала локомотивом в разрушении основ советского строя. К концу советского строя интеллгентов было процентов 20 от всей численности взрослого населения. Вам что-нибудь говорит фамилия Солженицын?
— Допустим, слышали, и что? — Андропов всем своим видом показывал, что ему неприятен этот разговор.
— Это тот самый, что сочинил «Один день Ивана Денисовича» что-ли? — Буриков притворился, что с трудом припоминает, о ком речь.
— Он самый, — подтвердил я. — Как по-вашему, он интеллигент?
— Навряд ли, — решил Буриков.
— Как же ему тогда удалось стать кумиром интеллигенции?
— А почему вы решили, что Солженицын может им стать? — ответил вопросом на вопрос товарищ Андропов. Излюбленный приём кагэбэшников и всех советских партийно-государственных барбосов — когда не знаешь, что ответить, отвечать вопросом на вопрос.
— Видите ли, Солженицын — один из тех, чей вклад в дело крушения советского режима огромен, его трудно переоценить. Но для меня он, несомненно, интеллигент. Он дожил до 21-го века, и я имел счастье прочитать многое из того, что он написал, видеть его по телевидению. Вы лучше скажите мне, почему у вас в Советском Союзе имя Солженицына, после отстранения от власти дундучка Хрущёва, полностью замалчивается? — мой голос стал дерзким и злым, хотелось наговорить им неконструктивных гадостей, но я сдержался. — Почему советский народ не знает самую гениальную книгу 20-го века «1984»? Почему он лишён доступа к Платонову, Замятину, Булгакову, Пастернаку?
— Неправда, — возразил Андропов. — Булгаков у нас издаётся.
— Не спорю, но его всячески замалчивают в стране, которой вы имеете честь руководить. Интеллигенция всё равно прочтёт тех авторов, которых я вспомнил и которых не вспомнил. Тех, чьи книги вы скрываете. Прочтёт и внутренне отвернётся от Советской власти. Если Советская власть считала себя вправе решать, что можно читать советским гражданам, а чего нельзя, то может правильно, что эту власть уничтожили?
— Ну, знаете ли, дорогой Илья, — взволновался Буриков, — я понял, в чём вы нас обвиняете. Но мы не можем позволить издавать на народные деньги книги авторов, помогающих бороться против народной власти. Это противоречило бы не только нашим убеждениям, но и здравому смыслу.
— Отлично! — воскликнул я. — Вот пускай ЦРУ и напечатает Солженицына и других антисоветчиков на русском языке — за свой счёт. Оно сделает это с удовольствием. Вам нужно будет лишь не препятствовать распространению этих книг в нашей стране.
— Вот ты, Илья, — сказал Андропов, встав с кресла и прохаживаясь по кабинету, — сам подумай, что ты сейчас сказал. Ведь это почти то же самое, что и разрешить гитлеровцам свободно входить в любой советский город.
— Не соглашусь, — возразил я. — Вся заковыка тут в том, что у советского общества не было иммунитета в отношении антисоветских идей и книг. И когда народ в массе своей их прочёл, он поверил каждому напечатанному в них слову. Почему? Потому что раньше их от него скрывали, а раз скрывали, то значит всё написанное — правда. Враньё ведь нет смысла скрывать... Если я напишу, что все люди — сволочи, никто ведь не поверит. Потому что у каждого много хороших знакомых и друзей, и это правда.
— По-моему, существо проблемы тут надуманное, — глядя мне в глаза, сказал Буриков. — Достаточно не издавать вредную литературу, и...
...— советская власть никогда не кончится! — нагло перебил я и засмеялся. — Вот, царские чиновники тоже так думали. Да именно потому, что её легально не издавали, устои Советский власти и были подточены, о чём я вам и толкую уже столько времени. — И, предваряя неизбежные возражения, добавил: — Конечно, не только от этого, но слово в жизни людей, Слово с большой буквы, играет огромную роль.
— Мы с важностью Слова полностью согласны, уважаемый Илья, — сказал Андропов, подойдя к окну своего кабинета. — Остаётся неясно, судя по вашим словам, кто мог разрешить издание книг, способных погубить наше советское государство?
— Всё довольно просто, — ответил я, немного успокоившись. — К власти пришёл новый Генеральный секретарь, но фамилию его я вам сообщать не стану. Он то и сказал волшебное слово, в числе прочего разрешившее издавать ранее запрещённые книги.
— Какое волшебное слово? — Буриков уже выглядел, как обычный русский мужик, ничего кагэбэшно страшного в нём не просматривалось.
Я засмеялся. И, давясь неуместным смехом, ответил:
— Это слово — ПЕ-РЕС-ТРОЙ-КА! — я смеялся ещё секунд десять. Оборвав смех, заключил: — Вообще-то для меня в своё время было потрясением узнать, что Советская власть, оказывается, скрывала от нас множество книг, фильмов, песен. Ведь мы росли в том духе, что наша Родина — самая свободная и демократичная страна в мире. У нас нет цензуры — она была в царские времена. Но оказалось — есть цензура, да похлеще царской. И запреты, политзаключённые, несогласные с советским строем — тоже есть. Хотя нас уверяли, что практически сто процентов «горячо одобряют и поддерживают...». Узнать такое означало разувериться в своей стране, в своём государстве. А, значит, перестать ценить и уважать его.

Было приятно пить чай и вприкуску бутерброд с сыром. В это здание, куда я ни разу не заходил в своей «той» жизни, я смог попасть в далёком прошлом. В здание, навевавшее страх и ужас на целые поколения советских людей... Короче, было прикольно разговаривать с великим человеком и ни грамма не бояться его. Пусть другие боятся, те, для кого 1970 год — естественное время жизни...
Потом я тоже встал и подошёл к окну: хотелось посмотреть на Москву из окна кабинета Андропова, оценить, насколько она изменилась за эти десятилетия. Солнце уже закатилось, и остаток зари догорал где-то за городом. Андропов же подошёл к Бурикову и очень тихо что-то ему сказал. Буриков ушёл, со мной не попрощавшись.
Юрий Владимирович сел в своё кресло и негромко меня спросил:
— Вот вы, Илья, всерьёз утверждаете, что пришли из будущего. Но как же вы в него обратно попадёте?
Я глянул на часы в кабинете председателя КГБ — 23 часа 15 минут.
— Не беспокойтесь, товарищ Андропов, через 45 минут я буду уже не в Москве, а в своём городе, и не в 1970-м году, а в 2004-м. Если хотите, можете посидеть это время со мной, и я исчезну прямо на ваших глазах... Это запрограммировано. Хотя я предпочёл бы побродить оставшееся время по Москве, какой я её толком и не помню.
Но Юрию Андропову, очевидно, было не резон наблюдать за моим исчезновением.
— Я вот что хотел спросить напоследок, — сказал он, едва замявшись. — Вы говорили нашим сотрудникам, будто я, — он осёкся, но продолжил: — будто мне в отдалённом будущем предстоит возглавить партию и государство...
Я аж по ляжке шлёпнул себя от удовольствия, которое доставил мне сей неожиданный пассаж.
— А вам уже и это доложили? — воскликнул я с нескрываемой улыбкой и опять уселся в кресло. — Ай да КГБ! Вот что значит КГБ!
Этим я до крайности смутил своего сановного собеседника, но он сохранил самообладание и продолжал настаивать.
— И всё же, Илья, если Вы действительно посетили нас из будущего, то ответьте на мой вопрос. Это правда?
— Да, Юрий Владимирович, это так, — признал я. — Вы будете сравнительно недолгое время занимать самую высокую должность и самый высокий пост в государстве — Генсека ЦК КПСС и председателя Президиума Верховного Совета СССР. И Вам нужно хорошенько подготовиться к этому заключительному этапу вашей жизни.
Андропов как-то по-особенному взглянул на меня.
— Да, да, и не смотрите на меня так, — сказал я. — Вам предстоит умереть, находясь на троне, так же, как до вас — Брежневу. И вообще, из всех советских царей только Хрущёв, по окончании царствования, был отправлен на пенсию. Остальные все умирали, находясь во главе «партии и государства». И, я вас умоляю — не пытайтесь во время своего правления спасти Советскую власть. Советская власть вовремя появилась, вовремя и исчезла, за что ей и спасибо. Но я уверен — вы, Юрий Владимирович, умный мужик, вы сумеете придумать нечто такое, благодаря чему наша Родина снова воспрянет и в двадцать первом столетии. Ведь у вас в руках такие возможности! Такая организация в вашем распоряжении! Да и потом, после того, как Вы покините эту жизнь, то и тогда будете контролировать начатое дело — с того света. Ведь он реально существует, тот свет, это не досужие глупости религиозных фанатиков...
Андропов смотрел на меня с каменным неподвижным лицом, по которому невозможно было понять — потрясён он или ненавидит меня в этот миг.
— И не надо на меня так смотреть! — едва не крикнул я ему в лицо. — Просто у меня сейчас нет времени говорить с вами ещё и о загробной жизни; может в другой раз, но не сейчас... Я устал за сегодняшний день, но хочу ещё малость побродить по центру Москвы...
Я встал и вежливо попрощался:
— Всего вам хорошего, Юрий Владимирович! Надеюсь, мне никто не будет чинить препятствий на выходе из вашего министерства.
К моему удивлению, дежурный офицер даже слова мне не сказал, и я спокойно покинул здание через его парадный вход.
Я направился в сторону Кремля. Вот гостиница  «Москва», которую «у нас» уже начали разбирать. Вот здание, в котором будет заседать Госдума. Так и хочется назвать её Госдурой... но пока здесь размещается Госплан СССР. Обширная Манежная площадь, на которой тогда могла уместиться четверть миллиона человек... Впрочем, в 1970-м она называется площадью 50-летия Октября.
Я прошёл по тогда ещё проспекту Маркса до дома Пашкова, и свернул к реке (не нужно и уточнять, какая это река). Добрался до Большого Каменного моста, пересёк его, затем перешёл дорогу на зелёный сигнал, и достиг Болотной площади, найдя в укромном месте скамейку. Впрочем, сейчас это — площадь Ильи Репина.
Я знал, что за мной всё это время следят — ну, хотя бы  вон из того автомобиля, что остановился метрах в 150 от меня, и из него никто не вышел. Пусть следят. Они были бы совсем идиоты, если бы не следили — рядом Кремль. Глупенькие, неужели они думают, что я не догадываюсь о слежке?
Я от души зевнул. В моём городе уже далеко за полночь, а часы москвичей показывают 23.58. Интересно, как тот парень Егор отреагировал на моё исчезновение и деньги под газетой? Впрочем, неважно.
Только плохо освещённый сквер и пустая площадь станут свидетелями моего мгновенного исчезновения. Ещё минута-другая, и я вернусь в свою уютную квартиру, на сиденье перед компьютером, и буду вспоминать разговор с Андроповым и другими советскими людьми как невинный сон или фантастическое приключение. А потом...
Потом буду готовиться к другим, не менее ответственным встречам в нашем славном прошлом.



                2004 г.
                Продолжение следует... когда-нибудь...