День Серёги

                Фантастический рассказ
Серёга проснулся в холодном поту. В очередной раз ему приснился татарин Равиль, хлещущий берёзовой розгой по его обнажённому тощему заду. Боль была нестерпимой, и капли дымящейся крови окропляли синеватый в лунных сумерках снег. Сев на кровати, Серёга вытащил две сосновых иголки из левой ягодицы. Как они туда попали, он не помнил, но зато в памяти ясно встало, как пили вчера с Васькой Пушковым у старой раскидистой сосны, одиноко стоящей посреди заброшенного поля. Ошибка была в том, что вчера было воскресенье, а по Указу «Злющего Барина» пить мужикам разрешалось только в субботу. В понедельник же с утра мужик должен быть на работе, как стёклышко, без выхлопа, без дрожания рук и в полной готовности к труду во благо барина.
Часто Серёга вспоминал те благословенные времена, когда водки было, хоть залейся. Пили, когда хотели, где хотели и что хотели. Вызовет председатель колхоза, обложит матом, объявит о лишении премии, а, иногда, сжалившись, и стопочку нальёт для похмела. Понимал человек нужды трудящихся – сам частенько бегал по улице с криком: «Нечистая, нечистая» Очень уж запала ему в память фраза из старого детского фильма о неуловимых. Горе пришло к людям, канули те времена в Лету и, похоже, – навсегда.
Серёга заглянул в комнату матери. Кровать была застелена. Неужели, ушла с утра пораньше, что же не разбудила? В памяти смутно вставали визгливые материнские крики вчерашним вечером и обещания больше не кормить бездельника и пьяницу. Но, выйдя на кухню, Серёга обнаружил мать, которая всё-таки готовила ему яичницу. Куры в деревне были только у неё, а беспредельно драчливый петух часто гонялся за соседками, которые иногда осмеливались прийти, попросить яичко. Аппетит был плох, но Серёга заставил себя прожевать яичницу с картошкой, выпил стакан очень крепкого чаю и стал собираться на работу.
Он вышел на улицу и начал пытаться реанимировать хотя бы один из двух полусгнивших «Запорожцев». Машины фыркали, пускали клубы едкого дыма, но заводиться не хотели. Конечно, до работы не так уж и далеко, но время уже поджимало, да и чувство достоинства не позволяло идти пешком при наличии собственного транспорта. Наконец одна из кучек полу-ржавого металлолома подала признаки жизни. Давно лишённый глушителя мотор  довольно весело и бойко затарахтел; хозяин сел за баранку и поехал трудиться во благо «Злющего Барина».
Въехав на пригорок, у подножия которого лежала деревня, он закурил дешёвую сигарету и посмотрел вниз. Деревня, которую неправильной подковой огибала речка, всё ещё была красива. Почти у каждого дома росли деревья, самому младшему из которых было далеко за полста. Каждое дерево он знал с детства; почти на всех были мальчишеские зарубки, в том числе и его. Деревня менялась, появлялись новые, и исчезали старые дома, и только эти деревья неизменно как часовые охраняли здешний покой. Вон там была школа. Школу он не любил, а школа не любила его. Мальчишкой он рос довольно хилым, рос без отца, даже не зная, кто же был его отцом. Мать на эту тему никогда не разговаривала, а он и не спрашивал, но с детства таил злобу на тех, у кого отцы были. Он рос волчонком и частенько показывал зубы, но большей частью по этим же зубам и получал. Только соседская Наташка жалела его, хотя ей за эту жалость и доставалось едва ли не чаще, чем остальным. А вон там, в старой церкви был клуб, где два раза в неделю показывали кино. А ещё там были танцы, но их с Наташкой туда не пускали – малы ещё. И тогда они шли в поле, где в густой ржи росли васильки и ромашки. Он собирал цветы, а Наташка плела венки, которыми они потом, то ли шутя, то ли на полном серьёзе, венчались при свете Луны и клялись в верности на всю жизнь. А после Наташка уехала учиться в город, там вышла замуж за моряка, уехала с ним на север и уже несколько лет вдовела после того, как его подводная лодка затонула где-то у берегов Норвегии.
А Серёга, отслужив действительную, вернулся в деревню и пошёл работать в колхоз. Руки у него были неплохие, но почему-то ни одно начатое дело не доводили до конца. Почти собранный сруб бани долго гнил под дождями и снегом, пока мать, наконец, не заставила распилить его на дрова. На крыше дома лежал и шифер, и рубероид, а двор и вовсе был покрыт полусгнившей дранкой. Везде капало, но его руки не доходили до ремонта. Он так и не женился: то ли не мог забыть Наташку, то ли боясь взвалить на себя дополнительную обузу и ответственность за чьи-то жизни. С матерью ему было удобно. Она хоть и ругалась каждый день по поводу постоянных пьянок, но всё-таки кормила его и давала деньги на его прихоти. Пить он начал в армии и, придя на гражданку, найдя надёжных в этом деле приятелей, пил ежедневно. Работая механизатором, два раза топил трактор. Один раз летом в пруду, а другой – зимой в реке, когда и сам чудом спасся. С работы гнали, снова брали; опять гнали и опять брали – нельзя было человеку без работы.
И вдруг…
В Москве поменялась власть. Казалось бы, где Москва, а где деревня. Чему тут меняться? Однако, перемены накрыли неожиданно, как цунами, смывая всё на своём пути, ломая судьбы и переиначивая жизнь. Колхоз, ещё недавно один из самых крепких в районе, начал стремительно разваливаться. Первым делом исчезла свиноферма. Исчезли пяти-шестипудовые грязнули, целыми днями лениво лежащие по уши в лужах под приветливыми лучами летнего солнышка. Их исчезновение вроде бы не сразу и заметили, отметив только отсутствие специфического аромата при входе в пределы деревни. Потом стали сокращаться посевы на полях. Всё реже осенью перекатывались золотые ржаные волны, легко скрывающие идущего человека. Вместе с ними исчезли и васильки, которыми он в своё время венчался с Наташкой. На месте былых полей начал расти мелкий кустарник, в котором со временем появились даже грибы. Потом опустел колхозный коровник. В течение двух дней коров вывезли куда-то, и больше о них не слыхали. Перестали нанимать пастуха, ибо и в самой деревне стало сокращаться коровье стадо. Да оно и понятно – деревня старела. Про детский сад давно забыли. Несколько малолетних мальчишек и девчонок бегали по деревне с собачонками, не особо мешая матерям, оставшимся без работы. Молодёжь потянулась в город. Зимой деревня казалась вымершей, и только дымы над избами показывали, что это ещё не так. Летом, правда, она вновь оживала. В каждый дом приезжали дачники; вскапывались грядки, зеленели овощи, наливались яблоки и, детские голоса наполняли округу привычным звоном. Хозяева уцелевших коров взвинчивали цены на молоко, но всё равно его не хватало.
Сигарета у Серёги догорела. Он выбросил её в окошко, в котором уже несколько лет не было стекла, и поехал дальше. Однако, воспоминания уже не отпускали, заставляя напрягаться память, вытаскивая из её закоулков всё новые и новые подробности.
Колхозную землю разделили на паи и выделили эти паи каждому колхознику в собственность. Сбылась многолетняя мечта о земле для каждого крестьянина. Паи были немалые – до десяти гектаров. Кому-то достался овраг, кому-то край болота; особо избранные получили наделы на берегах реки. Бывшие поля как будто исчезли с карты и в дележе не участвовали. Завершив делёж, председатель сельсовета быстренько продал свой родовой дом и уехал. Говорили, что живёт он теперь в деревне Длугоклаки, что всего в десяти километрах от незабываемого города Прага. Большие куски землицы, к тому же свалившиеся на крестьян  неожиданно, как астероиды, требовали какого-то действия. Что можно сделать с куском в десять гектаров при наличии двух-четырех стареющих рук и единственной лопаты? Правильно. Пошла землица в продажу. Появились люди, предложившие за паи немалые, по деревенским понятиям, деньги. Количество свободной земли резко сокращалось. Дети и внуки приезжали к родителям, освободившимся от пая, на новеньких Мерседесах и Тойотах, благо дорога, по которой перестали ездить колхозные лихачи на расхристанных грузовиках, позволяла приличной машине


доехать до самого дома. Скупали землю многие. Кто-то под дачу, кто-то с целью выгодно перепродать, а кто-то и с расчётом воплощения модного термина – фермерское хозяйство. Но очень скоро появился человек, который, не считаясь с расходами, стал прибирать эту землю к своим рукам. Фермеры развиться не успели. Двое обанкротились уже на втором году хозяйствования; ещё двое, поддавшись на уговоры, продали свои фермы и уехали в Сибирь, а самый несговорчивый врезался на старенькой Ниве в бетонный столб. Говорили, что был нетрезв…
Человек, скупивший землю, в семи километрах от деревни на берегу небольшого озерца за трёхметровым забором, окружающим два гектара площади воздвиг трёхэтажный терем, с бассейном, теннисным кортом, липовыми, кедровыми и каштановыми аллеями. От шоссе к сооружению, напоминавшему средневековую крепость, вела полукилометровая асфальтовая дорога, обсаженная с обеих сторон голубыми елями. Звали его несколько непривычно для местного уха – Сидор Порфирьевич. А его фамилия так и осталась тайной для окрестных жителей. Переселившись вместе с небольшим количеством прислуги в своё поместье, он сразу же получил у местных прозвище Барин.
Барин был высокого роста. Его фигура говорила о регулярных занятиях в молодости борьбой или штангой. Он и сейчас, уже будучи на шестом десятке, следил за своим здоровьем, немало времени уделяя спортивным занятиям. О семье его ходило немало слухов. Говорили, что у него четверо или пятеро детей. Две старшие дочери замужем  за высокими государственными, а, может, партийными чиновниками высокого ранга. Сын работает в кампании самого Билла Гейтса, а двое младших учатся в Кембридже. Никто из местных никогда их не видел, так же как и жену, по слухам жившую в Майами. Частенько к имению подъезжали кортежи громадных чёрных бронированных автомобилей с тонированными стёклами, в милицейском сопровождении, похожих на стаю перекормленных гусей. Как развлекалась эта компания, оставалось глубокой тайной. В общем, была у Барина очень «мохнатая» лапа в столице, да и не одна.
Недлинна дорога к месту работы, и вскоре Серёга уже подъехал к раздвижным воротам в заборе из оцинкованного профиля, высота которого тоже была около трёх метров. Такая уж страсть была у барина – прятать все свои постройки за высокий забор. Серёга посигналил, и ворота открылись. Это было высочайшей милостью со стороны Барина – кое-кому разрешать ставить машины на огороженной территории. По правде сказать, таких машин было всего три. Серёгина и ещё две машины помощников Барина, которые жили в городе. В будке у забора сидел средних лет китаец, его заботой было открывать и закрывать ворота. По-русски он не говорил, как, впрочем, и остальные два десятка китайцев, работавших на этом объекте – небольшом коптильном заводике по обработке рыбы. Рыба в основном была не местной, её привозили с севера. За качеством продукта следили так, что даже дураку, а Серёга таковым не был, было понятно, что этот товар предназначался не для обычной торговой сети.
 – Явился! – услышал за спиной Серёга, выйдя из машины. Едва он обернулся на окрик, не успев даже поздороваться, как получил в лицо тяжелейший удар кулаком, от которого кровь брызнула из носа. Не успел Серёга опомниться, как за первым ударом последовал второй, не менее тяжёлый, но пришедшийся в грудь. Перехватило дыхание, от боли и обиды брызнули слёзы, кровь заливала рубашку.
 – Ты что же, гад творишь? Почему в пятницу вышла некачественная партия? – Серёга не успел ответить, да его ответ и не  нужен был ни кому  – Штраф тебе две тысячи за брак. А вот за то, что пил в воскресенье – пять раз по две тысячи. Молчи, в следующий раз к Равилю отправлю. Ванька запиши за ним двенадцать тысяч. Ванька – высоченный китаец Вань-ю, единственный из всех китайцев говорящий по-русски, был на объекте и технологом, и учётчиком, и надсмотрщиком за остальными жителями Поднебесной. Он тут же достал маленький электронный блокнот и сделал какую-то пометку.
Китайцев Барин привёз несколько лет назад. То ли из самого Китая, то ли откуда-то из Подмосковья. Для них слегка подремонтировали бывший коровник, восстановили подачу давно отсутствующего электричества и запретили выходить куда-либо. Вань-ю имел в этом новоявленном бараке отдельную комнату, в которой стояли телевизор и ноутбук. Для остальных же «китайских товарищей»  даже не удосужились разобрать коровьи стойла, превратив каждое из них в отдельную комнату. Среди них были две женщины, которые готовили еду. К одной из них Серёга как-то подкатил по- пьяни, когда ему до невозможности прихотнулось, а податься в деревне уже было не к кому. Сговорились всего за сто рублей. Хорошо, что Серёга был сильно пьян, тошнотворный запах, исходящий от неё, мог оттолкнуть кого угодно. Серёга выдержал, но его тяга к завоеванию иноземных женщин снизилась до нуля. Когда же приятели под пьяную лавочку просили его рассказать об этом приключении, он только плевался и по-чёрному матерился.
Слёзы высохли. Запустив печку, Серёга хорошенько подумал и, не смотря на обиду, пришёл к выводу, что, в общем-то, легко отделался, ведь Барин действительно мог отправить и к Равилю. Что за странная предрасположенность у Барина к этим татарам, башкирам и чёрт его знает ещё к кому? Вся охрана состоит из них. Смотрят на всех волками, рот не раскрывают, как будто русский язык им вовсе незнаком. А уж этот Равиль… хлебом не корми, дай кого-нибудь выпороть. Спокойно стервец хлещет, глазом не моргнёт, да с оттяжечкой, как будто всю жизнь профессиональным палачом работал. Китайцев ему, правда, не по нутру пороть – молчат узкоглазые, терпят. Зато киргизы… эти визжат так, что в родном Бишкеке, наверное, слышно. Особенно баб киргизских любит пороть. Медленно, словно смакуя, растелешит бабёнку, положит на лавку, руки под лавкой свяжет, подойдёт, посмотрит, на восточные глаза, наливающиеся ужасом, как у подраненной газели, потом выберет розгу, несколько раз взмахнёт ею, рассекая воздух, и только тогда ударит первый раз.
Киргизы появились лет пять назад. Да, да как раз в год Серёгиного сорокалетия. Этих вообще поселили в лесу. Вырубили поляну, поставили забор, срубили барак. За забором протянули колючку, а между ней и забором пустили здоровенных свирепых псов. Зона – и только, попробуй, убеги. Киргизы, впрочем, бежать не собирались. Видать, так «хорошо» было на Родине, что даже такие условия казались им чуть ли не раем. Рядом с бараком стоял ещё один небольшой дом. Что там было, никто не знал. А Серёга знал.
Однажды, пойдя в лес специально за волнушками, которые очень любила мать, он увидел, как киргизов вели на работу. Шли они строем в сопровождении четырёх охранников с «калашами». Один впереди, один сзади и двое по бокам. Так водят пленных и зэков. Выросший в лесу, Серёга умел ходить бесшумно. И, хоть разум предостерегал, чувство любопытства пересилило. Умело маскируясь, он оттопал почти пять километров за колонной, пока не дошли до нужного места. Это место считалось гиблым. Местные туда не доходили, а городские вообще не отходили от большой дороги дальше, чем на пару километров. Благо, грибов хватало. В лесу были вырублены небольшие неправильной формы участки, на которых росла конопля. Что это такое, Серёга знал ещё с армии. Довелось попробовать, но ума хватило остановиться. Заметив в траве сигнальную проволоку, Серёга без оглядки побежал ближе к дому, дав себе слово, забыть всё, что видел. Не пропив ещё до конца умишко, он понял всю цепочку, выстроенную Злющим Барином.
Оставшиеся в деревне селяне выращивали на уцелевших полях картошку, а во вновь построенных теплицах – огурцы. Всё это большими фурами отвозилось на север. Оттуда этими же фурами везли рыбу. Рыбу коптили, а густой запах копчёной рыбы не давал возможности собакам учуять запах наркотиков. Вези – куда хочешь. Впрочем, наверняка были и другие подстраховки, а, главное, везде были нужные люди.
За воспоминаниями быстренько подкрался обед. Китайцы ушли в свой коровник, а Серёга разогрел картошку, приготовленную матерью, и смачно захрустел малосольным огурцом. Потом полежал немного на июльском солнышке, уже три недели щедро одаривавшем землю безоблачным теплом, вернулся к печке.
А всё-таки, какая же сука заложила? Он долго перебирал в памяти всех односельчан, кто мог бы видеть их с Васькой во время распития, но так и не пришёл ни к какому выводу. Не мог же он подумать, что Васька, один из немногих друзей детства, давно уже состоит в штатных стукачах у Злющего Барина, получая стольник за каждый донос.
А ведь с десяток лет назад, когда Барин, тогда ещё не носящий приставку Злющий, появился в этих краях, всё было иначе. Он был вполне обходителен. Вежливо здоровался со стариками и старухами, организовывал для них поездки в не слишком-то близкую церковь. Потом пенсионерам стали выделять продуктовые наборы, в которые входили молоко, макароны, крупы и сахар. Всем жителям деревни предоставили работу на оставшихся полях, хотя и платили немного, но где сегодня платят больше? А после Барин отремонтировал церковь, куда раз в неделю приезжал священник, справлял все обряды и служил обязательный молебен во здравие Барина. А ещё он щедро давал в долг всем нуждающимся. Деревенские к тому времени уже спустили все, в общем-то, немалые суммы, вырученные от продажи земли, и жили на подсосе, поэтому брали у Барина в долг, не считаясь с будущими процентами. Спустя пару лет ему уже должны были все поголовно, и тогда он стал требовать возврат долгов. А рассчитаться-то было и нечем. Некоторые пытались уехать, но наехавшие судебные приставы не позволили это сделать без полного погашения долга. Доходило до того, что дети в городах про-давали квартиры, переселяясь в меньшие, чтобы как-то помочь родителям. Дачников, особенно имевших местные корни, пока не трогали, но с каждым годом их всё меньше приезжало в деревню. Иногда дома пустели после ухода хозяев в «мир иной», и тогда Барин привозил новых жителей – русских, переселяющихся из бывших окраин России, ставших самостоятельными государствами и считающих русское население оккупантами. В основном это были тихие, молчаливые люди среднего и вышесреднего возраста, не имеющие детей. Спустя короткое время, и они были в долгу у Барина. Обходительность его к тому времени давно исчезла, с народом разговаривать он перестал вовсе, И только его доверенные люди время от времени собирали общий сход, чтобы зачитать очередной Указ.
Как-то само собой оказалось, что вся земля в округе, все леса и даже река принадлежат Барину. Своим Указом он запретил рыбную ловлю сетями, да и для выхода на берег с элементарной удочкой, надо было испросить разрешение. То же самое касалось и леса. Деревенские ходили в лес только по разрешению, а приезжих из города охранники перестали пускать вовсе. Упаси Бог кому-нибудь срубить хоть одно дерево – наказание следовало незамедлительно. Местную знаменитость, которого, не смотря на боевые ордена, полученные в далёкие годы во Вьетнаме, деревенские звали Витёк, Равиль однажды прилюдно выпорол за пару без спроса пойманных щук. Старик встал с лавки, натянул штаны, и, не скрывая слёз пообещал спалить к чёртовой матери. С тех пор родня следила за ним, как бы и в самом деле не наломал дров. Некоторые пытались судиться, но безуспешно. В свите Барина был невысокий щуплый старикашка с лицом, похожим на печёное яблоко, а гривой седых волос напоминавший довольно известного киноартиста. Об этом старикашке, адвокате по профессии и Патло по фамилии, говорили, что он за последние годы не проиграл ни одного процесса. У местных он получил прозвище Падла. Здесь была и его фамилия, и фамилия одного из самых известных адвокатов России, и отношение к нему уже обиженных, и тех, кто ещё дожидался этой участи. Это он посоветовал Барину ввести телесные наказания, а автомобильную трассу, проходящую через земли Барина, сделать платной. После первой же публичной порки люди и стали называть Барина Злющим.
День подошёл к вечеру. Солнце положило подбородок на макушку невысокого холма на том берегу реки. Потянулись тени. Легкий ветерок сдул дневной жар, а вместе с ним и стаи противно пищащих комаров. Печка догорела. Китайцы вывезли из коптильной камеры очередную порцию невыносимо аппетитно пахнущей рыбы. Серёга запер дверь в топочную, сел в свою колымагу и поехал на берег, чтобы смыть в прохладной воде дневную усталость. К реке было не подъехать – трава, без малого в человеческий рост, густым разноцветным ковром укрывала прибрежную луговину. Мирно гудели невесть откуда взявшиеся пчёлы. Серёга продирался через эти заросли, вспоминая, как на протяжении многих лет каждый клочок этого луга тщательно выкашивался. Как навьючивали на лошадей громадные возы духмяного сена, развозя его по домам. Как гордо восседали на этих мерно покачивавшихся возах мальчишки и девчонки, с громадной высоты обозревая окрестности. Медовый запах сена пропитывал деревню насквозь, а пацаны просили у родителей разрешения спать на сеновалах. Где это золотое время. Коров практически не осталось, а те, у кого они ещё были скашивали траву на усадьбах, и её хватало. Вспомнив о детстве, он с разбегу бросился в воду. Напуганная им небольшая щучка, стремительно отошла от берега. Поплескавшись, Серёга вышел на берег, выжал трусы, не спеша оделся и поехал домой.
– С кем дрался? – спросила мать, увидев расквашенный нос. Серёга, ничего не ответив, сел за стол.
– Смотри, что я нашла на чердаке – продолжала мать и протянула ему портфель, в котором он обнаружил свои первые школьные учебники. Он, молча, взял Букварь и раскрыл его. На странице крупными буквами чернели слова: РАБЫ НЕМЫ. РАБЫ НЕ МЫ. МЫ НЕ РАБЫ. Горько усмехнувшись, Серёга открыл холодильник, достал початую бутылку водки, налил полный стакан и, ещё раз горько усмехнувшись, выпил его единым духом.
Был конец июля. До векового юбилея Великого Октябрьского переворота оставалось ровно сто дней.