Любовь кольцо

Какие ясные звёзды были в том далёком августе!  Словно чистые души когда-то живших на земле людей, слетелись посмотреть с высоты на луга, поля, тёмный лес, на притихшую в ночи деревню.  Звёзды падали одна за другой куда-то за горизонт, оставляя за собой быстро гаснущий след.

- Загадай желание, Настёна – прошептал Витюшка.

Девушка молча закрыла глаза и замерла в ожидании счастья. 

Август отдавал влюблённым свои щедрые дары: всю необъятность вселенной, волшебный свет далёких светил, оглушительную тишину лесов и полей, материнское тепло, нагревшейся за день земли, запахи свежего сена и последних осенних цветов у опушки леса.  Он уводил их подальше от людей, в поле, где они провожали бессонные, сладкие ночи, и вливал в них хмельную силу и радость бытия. 

Они были вместе, сколько помнили себя: в школе  сидели за одной партой, из школы домой ходили вдвоём, не обижались, когда другие ребята дразнили их женихом и невестой, потому что всегда знали - это так и есть.  Даже их дома в деревне, хотя и очень разные, стояли на одной улице в одном ряду. 

Настя с бабушкой Матрёной жили в старенькой, потемневшей от времени избе с тремя косыми окошками, устало глядящими на главную деревенскую улицу, и отошедшим от избы крыльцом.  Родители девушки рано покинули земной путь и по всему было видно, что дом осиротел без мужской хозяйской руки.  И от колхоза не дождалась старая Матрёна помощи, а трудодней обеих женщин хватало только на то, чтобы кое-как прокормиться.  Так они и жили в сиротстве и в бедности.
   
Витюшка с матерью занимали крепкий пятистенок, построенный отцом семейства незадолго до войны.  Отец намеревался жить в нём долго и счастливо, обзавестись детьми и большим хозяйством, но вместо этого случилось ему сложить голову за родное Отечество где-то на Брянщине.  С тех пор домом, хозяйством и Витькой заправляла его мать, Марья, которую деревенские считали неуживчивой и вредной бабой. 

- До чего баская парочка! – глядя на Настёну с Витюшкой, говорили соседи – у этих быстро всё сладится, вишь, по ночам вдвоём ходят, обнимаются.      

Настёна хоть и не могла похвастаться особенной красотой, но не заметить её среди подруг было невозможно.  Глянет, бывало, на неё какой парень и больше не может  оторваться от её озорных глаз, тяжёлых тёмных кос и статной фигуры.  А уж в работе и на гулянке никто не мог соперничать с ней – всюду была впереди.  Бабы про неё судачили:

- Ох и бойкяя девка!  Цельной день робит, как заведённая, а на гулянье выйдет, как не рабатывала, откуда и силы берутся.  Повезло Витьке, хорошая из неё хозяйка получится.  Да и сам не хуже других!  Невелик кулик, а работник хоть куды.               

Деревенским девчонкам нравились Витюшкины светлые ласковые глаза и мягкая повадка.  Разве такой обидит? А если обнимет, сладко замрёт и забьётся сердечко!  Но главное, не напивается и не куролесит с пьяна, как другие.  Один изъян замечали за ним парни и девки - больно покладист и робок.  Конечно, хорошо, что с матерью мирно живёт, но своего слова не имеет. 

Настёна и Витюшка росли у деревни на виду, а вместе с ними росла их тяга друг к другу, которая превратилась теперь в глубокое взаимное чувство.  Это чувство крепло и соединяло их, одновременно, отгораживая от всего окружающего.  Стоило им повстречаться, как они оказывались, будто под  невидимым покровом, куда не мог проникнуть посторонний взгляд, куда не долетали чужие голоса и где их освещал мягкий свет любви.  В такие минуты Витюшка был так нежен с ней, так чутко ловил каждое её слово, что не верить ему казалось грешно.  Они уходили за деревню, в поле, и там предавались любви, а потом часами просто лежали рядом у небольшой копны сена, глядя на далёкие звёзды.  И Настя чувствовала, как он сдерживается, чтобы лишним прикосновением не спугнуть их общее ощущение восторга и единения, когда казалось, что они вот-вот оторвутся от земли и полетят ввысь, забыв обо всём на свете. 

Никогда больше Настёна не испытывала такого полного счастья, такой убеждённости в том, что она желанна и защищена.

А рядом, в деревне, своим чередом шла обыденная жизнь, трудная и полуголодная, несмотря на то, что война закончилась уже десять лет назад.  Настина бабушка и тётка Тина, самая её близкая родня, не ждали от Витькиной любви ничего хорошего.  Матрёна, зная его мать, пыталась упредить грядущие неприятности:

-  Не связывайся с ними, Настюха, гнилая у Марьи кровь и у Витьки такая же!  Не ровня мы им, Марья даже в войну не бедствовала, умудрялась продуктами спекулировать, и сейчас у неё денежки водятся.  А мы что?  Денег нет, изба на ладан дышит и перемен не предвидится.  Да и подкаблучник Витька материн, что она скажет, то и делать будет.  А что не любит нас Манька, вся деревня знает, давно ли около сельпо перед бабами срамила, обзывала Тину «потюремщицей»!

Тётку и вправду в сороковых годах посадили в тюрьму за то, что она в голодный год насобирала в убранном поле чугунок колосков для Насти с бабушкой.  Правда, держали в неволе недолго, видно много было таких несчастных в деревнях, а работников после войны не хватало.  Так что отбатрачила она  год на лесной бирже, и вышла на свободу.  На бирже Тина сильно застудилась и поэтому своих детей не родила.  Всю нерастраченную любовь отдавала она племяннице. 

Настя вспомнила бабушкины слова, когда поняла, что забеременела.  Нехотя пошла она вслед за Витюшкой к Марье, ожидая сурового приёма.  Та на Настю даже не взглянула и, обращаясь к сыну, как гвоздями приколачивала к столу злые слова:

-  Не нужна мне сноха-голодранка!  Не слушал мать, живи, как хочешь, а её в избе, чтоб не было!

- Ну, тогда и меня здесь не будет! – ответил Витька и ушёл жить к Настёне, впервые в жизни ослушавшись, мать. 

Настина родня приняла Витьку осторожно, однако он быстро освоился и вскоре, на радость тётке Тине и бабушке, поднял крыльцо и подтянул к срубу дома, скрепив брёвна железными скобами.  Под опустившийся угол избы подвёл с мужиками большущий валун, который всегда лежал во дворе и мешал ходить в огород.  Долго возился с окнами - выставил летние рамы, подтесал, подправил их под выпрямившиеся оконные проёмы и вставил обратно.  Зимние рамы тоже  выровнял и, до времени, отнёс на сарай.  Ходил с Настёной метать сено для козы Нюрки и починил дверь в курятник, давно висевшую на одной ржавой петле.  Видя такое рвение, старушки смирились с его появлением в доме и теперь мечтали о том, чтобы дети скорее поженились, а ещё лучше и обвенчались.  Но пожениться Настя с Витькой не успели, подошёл его срок, идти в армию.  На проводах пьяненький призывник храбрился и кричал:

- Настюха, дождись меня!  Береги дитё, вернусь, поженимся!

И она ждала.  Письма из армии приходили часто, и внешне подурневшая Настя спокойно дохаживала последние дни перед родами.  Деревенские бабы говорили:

- Ишь, как с лица спала, должно девка будет, мать красоту отдаёт!

В апреле Настя родила дочку, рожала легко, как будто не в первый раз.  Девочка получилась тихая, спокойная, давала матери выспаться, отцовские светлые глаза невозмутимо отражали Настёну, небо и облака. 

- Дитя любви - красавица вырастет, - говорили одни.
- Или больная, - недобро, шепотком, добавляли другие.

Но девочка росла на зависть всем здоровенькая, летом уже делала по избе первые шаги, держась за материн палец и путаясь слабыми ножками в деревенских половиках.  А через два года на третий бегала с остальной малышнёй по деревне и помогала бабушке пасти козу Нюрку.

Витюшка писал Насте, что скоро приедет за ними.  Писал, что скучает, часто смотрит фотокарточки её и дочки, радуется малышке, просил назвать её Людмилочкой.  Настя с рождения так её и называла, ведь имя ребёнку вместе с любимым выбирали.

Марья ни разу не навестила внучку, а весной поехала к сыну, который после армии неожиданно завербовался на север. 

Летом письма перестали приходить.  На вопросы Насти почтальонка, Глаша, пряча глаза, сердито отвечала:

- Пишут!

Летние дни долгие, но в заботах о дочке и в работе время шло незаметно.  Настя оправдывала Витюшкино молчание, ей хотелось верить, что там, на севере, он занимается какой-то важной работой и ему некогда писать письма.  Может, его отправили в командировку на какие-нибудь новые разработки, и теперь он строит в тайге дорогу или валит лес под электрическую трассу, а связи с ним пока нет.  Так она утешала себя и продолжала ждать весточки от любимого.

Осенью Марья опять собралась к сыну. 

- На северах, небось, огородов-то нету, да и поросят, должно, не держат, - говорила она соседкам, складывая в мешок картошку, лук и домашний свиной окорок.

Домой Марья вернулась через месяц, довольная, в новой плюшевой жакетке и в красивом Павловском платке. 

- Родня подарила, - хвалилась она.

Вот уж и осень минула, а от Витьки ни строчки.  Матрёна и Тина ждали от него вестей не меньше, чем Настя, а та от неизвестности совсем извелась.  Сердцем чуяла недоброе.  На маленькую Милку тоже действовали эти переживания, и она чаще капризничала и плакала.

Внезапно, на Покрова, к Марье нагрянули гости – приехал Витька с женой, густо накрашенной, богато одетой бабой.

- Золота на ей, что бус на ёлке, - говорили в деревне, - а раздень, тьфу, смотреть не на что: рябая да крашеная. 

Настя, узнав, что Витька женился, закаменела, даже не поплакала.  Тягучая липкая тоска оплела её, словно паутиной, казалось, и она сама, и время, замерли навек.  Вера в Витюшкину любовь, ожидание его возвращения, надежды на то, что они, наконец, будут вместе - всё это вдруг исчезло, как будто страшная буря пронеслась над ней и сорвала с места, разметала её жизнь по сторонам.  Настино существование поделилось на «до» и «после» Витькиного предательства.  Радость ушла из её жизни, и к этой новой тягучей и серой поре надо было привыкать, приспосабливаться.  Тихо, как больная, Настя ходила на работу, не замечая ничего вокруг, справляла домашние дела.  Внешне она казалась спокойной, но в глубоко уязвлённом сердце бушевала незаслуженная обида, мучило горькое прозрение, желание бросить Витьке в лицо презрительные слова.  Сама жизнь казалось Настёне пустой, ненужной и лишь мысли о маленькой Милке удерживали её от слов и поступков, о которых потом пришлось бы жалеть.  В те дни бабушка и Тина старались реже попадаться ей на глаза, перешёптывались по углам избы и горестно качали головами.  Деревенские бабы искоса поглядывали на неё - кто с сочувствием, кто с любопытством. 

Однажды вечером у колодца Настя встретила хмельного, помятого Витьку.

- Как живёшь, Настёна, как дочка? – спросил он, глядя в сторону.

- Живём – не тужим! – с деланной лёгкостью сказала Настя и замолчала, только словно кто-то серой краской провёл по высоким скулам и закрылкам носа на побледневшем лице.

- Прости меня, ради бога, не знаю сам, как всё вышло.  Ночевали с матерью у родни в Мурманске, а у них дочка на выданье.  Напился пьян…  Как окрутили, не помню.  Видно судьба моя такая, несуразная, - виновато бормотал Витька.

Не успела Настя ответить, как у колодца появилась его жена, Полина. 

- Витюша-а, пора ехать на станцию, - пропела она, сверля ревнивым взглядом  Настёну. – А, это кто же, такая?  Твоя  ..…? 

Грязное слово хлестнуло Настю по щеке, болью отозвалось в замершем сердце.  Она вспыхнула, но рябое лицо Полины, травленные красным стрептоцидом волосы и бесцветные глазки, в которых кипела ревность, показались ей вдруг смешными и глупыми.  Она запрокинула голову назад и громко рассмеялась.

-  Бери свою кралю и уезжай, Витька, поскорей!  Она весь вид деревни портит.  У твоей матери пугало в огороде краше!

Баба опешила, подскочила к Насте, намереваясь вцепиться ей в косы, но та ждать не стала и плеснула из ведра сопернице в лицо.

- Охолони!  А то всех собак в округе перебудишь! 

Витька заметно протрезвел и крикнул жене:

- Иди домой, Полька, не срамись!

Настя, тем временем, снова набрала воды, вскинула коромысло на плечи  и сказала, повернувшись к соседям, которые собрались посмотреть, что будет дальше:

- Всё, деревня, концерт окончен, артистам пора по домам! – и пошла, гордо выпрямив спину, и даже не взглянув в Витькину сторону.

После отъезда Витьки с женой, Настя, с горя и в отместку ему, пустилась во все тяжкие: то подруги у неё гуляют, то она с кавалерами до утра провожается.  Тина, которая помогала ей нянчиться с маленькой Милкой, вместе с ребёнком ушла в свою избу, ждать, когда племянница одумается.

Неожиданно вернулся Витька: один, трезвый и виноватый.  Он пришёл к Насте с чемоданом подарков.  К Марье не показывался, но та быстро прослышала о  появлении сына и примчалась к Настёне выяснять отношения.  Дверь ей никто не открыл, а Витька побоялся выйти к матери.

Наутро Настя принесла Марье чемодан и сказала:

- Подарки дочери забираю, а сынка своего уводи сама.  Жили без него, и сейчас проживём, не ахнем!

Марья долго бегала по деревне и вопила, что «тыщи» отдал сынок неблагодарной Настьке.

Витька вскоре исчез.  И Настя покинула деревню, устроившись работать проводницей на поезда дальнего следования, чтобы не видеть свидетелей своего стыда и не вспоминать о несчастной любви.  Она моталась по всей стране, не брала выходных, соглашалась работать за сменщиц.  Научилась у новых товарок зарабатывать продажей недорогих продуктов и вещей, которые покупала по дороге в разных городах.  Приторговывала прямо в поезде: конфетами, печеньем, дешёвым вином, предлагала пассажирам из-под полы то отрез яркого ситчика, то модные туфли, то кофточку.  И ни разу никто не пожаловался на Настю за эту торговлишку, потому что она не жадничала, наценку на всё добро делала самую небольшую.  Хоть и не праведный по тем временам был этот заработок, зато приносил ощутимый для семейства доход, особенно ценный в безденежной деревне, потому что позволял помогать бабушке с Тиной и хоть немного баловать дочку.  Не отказывала она и соседям, если кто-нибудь просил ссудить деньгами. 

Как-то раз, вернувшись ненадолго домой, проходила Настёна мимо сельпо, где толпились деревенские бабы, ожидая открытия магазина.  Форсистое городское платье и жакетка облегали стройную Настину фигуру, на ногах блестели аккуратные резиновые ботики, яркий  платок красиво оттенял завитки тёмных волос.  Экое зрелище!  Есть, за что языком зацепиться:

- Эй, краля-Настя, где денег на новую крышу взяла? – послышалось из толпы.

- Где, где?  Да, нигде! – Настёна резко повернулась к бабам, хлопнула ладошкой по причинному месту и весело добавила:

- Кудрявая крышу покрыла, слышь, бабы?!  И пошла прочь, напевая: «Не спи, вставай, кудрявая»…

Бабы от неожиданности примолкли, а потом наградили Настёну таким звонким хохотом, что вороны на ближней берёзе всполошились.  И хоть часто называли её теперь непутёвой, а всё же не отвергали совсем, оставляли за ней право вернуться в родные места, когда сердце запросится домой, к своим.  Многое прощали ей земляки за беззлобность, за желание помочь, за умение первой посмеяться над своей нескладной жизнью.  Прощали за её стойкий характер и трудолюбие.  Но уж и языками мололи о ней, что ни попадя, приписывая быль и небыль.  И, как всегда в таких случаях, больше придумывали, чем было на самом деле.  Однако в глаза никто не ругал, не позорил, не то, что прежде.  Вспоминали ей, разве, то время, когда оставил её Витька с дитём на руках, и с горя она загуляла.  Да и то ругали больше Витьку, а ей сочувствовали.

Тем временем Настя тянула дочку одна, одевала не хуже других, возила ей книги, купила гитару, и, когда в селе открылся клуб, отправила Милку учиться музыке. 

Витька редко появлялся в деревне, молча проходил мимо Настиного дома и оставлял на крыльце то куклу, то конфеты, то ещё какой-нибудь подарок для дочки.  Однажды, встретив Милку на улице, присел перед ней на корточки и спросил:

- Помнишь меня, Милочка?
- Да, ты папа Витя-заблуда.
- Это мать тебе сказала?
- Не-е, вся деревня так тебя зовёт!
- Деревня, говоришь…  А что бы ты хотела от меня в подарок?
- Мишку большого, как у Ирки Левоновой!

Маленькая Ира выносила показать девочкам плюшевого медведя величиной с годовалого ребёнка, папкин подарок, и все ей завидовали.  Милке тоже хотелось играть с таким мишкой.

- Будет тебе, доченька, мишка, - дрогнул голосом Витька - ты меня только помни, договорились?

Время шло быстро, Мила уже заканчивала шестой класс, учёба давалась ей легко.  Особенно нравилась девочке зоология.  Ещё совсем маленькой она возилась с чужими кошками, подбирала больных и бездомных собак, лечила их, как умела, и подкармливала.  Дома ходила за козой Нюркой и за курами.  Тина научила её доить козу и находить яйца двух непутёвых кур, которые неслись не в курятнике, а под крыльцом, или в сарае.  Чужие кошки ластились к ней, словно к своей хозяйке, а незнакомые собаки норовили лизнуть в нос, в ответ на простую ласку или кусочек хлеба. 

- Не иначе, как фершалкой будет, - пророчили соседки. - Вот, Мина Власьевна уйдёт на пенсию, Милка её и заменит.

Совсем Настасья остепенилась после смерти бабушки.  Старая Матрёна отдала все силы и здоровье родному колхозу, но, по счастью, не знала серьёзных болезней.  Лишь в последний, восемьдесят восьмой год жизни, она почувствовала, как от усталости кружит голову, к вечеру дрожат и не хотят ходить больные ноги, а ночью, подступая к горлу, неровно и быстро бьётся сердце и никак не может успокоиться.  Вскоре она и вовсе занемогла.  В больницу ехать не согласилась и легла помирать дома. Матрёна лежала на привычном месте около русской печки, изредка проводя натруженной рукой по её шершавому тёплому боку и думая о том, что скоро освободит Настёну от забот о себе.  Она ни на что не жаловалась, как будто стыдилась, что внучке приходится ухаживать за ней.  Настя металась между работой и домом, где тлела угольком и тихо угасала бабушкина жизнь, навсегда уходил самый близкий и родной ей человек. 

Матрёна умерла незаметно, во сне. 

- Вот, счастливица-то, сама не намучилась и родных не намучила, - говорили в деревне. – Хорошо, что соборовать успели, без греха отошла.   

Врач сказал Насте, что у бабушки сердце остановилось от усталости, выработалось.  Родные скромно похоронили Матрёну рядом с Настиными родителями, смерть которых она не помнила совсем, и это была её первая в жизни осознанная потеря дорогого человека.  На похоронах она горько и безутешно плакала, как плачут только в раннем детстве, громко всхлипывая и не утирая слёз. И, как в детстве, время замедлилось, должно быть для того, чтобы она в полной мере ощутила непоправимость происшедшего.  Нет больше бабушки, нет каменной стены, за которой она так славно жила.  Она, Настя, теперь единственная защитница и кормилица своей маленькой семьи.      

Однако отболела и эта боль.  Постепенно жизнь снова разогналась и побежала, как на электрической тяге, по прежней колее: работа – дом, подруги, и опять работа.  Тина присматривала за Милочкой, которая походила теперь на Настёну в молодости, и только Витькины глаза на её юном личике напоминали о прошлом. 

Окончательные перемены в их жизнь принёс один случай.  Как-то раз ехала Настя домой в отпуск и везла подарки дочке и Тине,  а себе купила новые модные туфли.  Сдав смену, она сошла с поезда в районном центре и, нагруженная коробками и свёртками, направилась к стоянке такси.

- Настёна! – услышала она знакомый голос.
- Неужто Валька Кирин?   

Валька учился вместе с Настей в седьмом классе, но затем вместе с отцом уехал в Вологду, где ему удалось устроиться работать на завод.  Летом Валька, обычно, приезжал к бабушке,  и они с Настей часто виделись.

- Где ты пропадала?!  О, покупки надо обмыть! – добавил он, увидев её поклажу.
- А давай! Обмоем и встречу отметим! – подхватила Настёна.

Они погрузили вещи в багажник и тронулись к местной столовой, где к вечеру подавали и спиртные напитки.

Давно так не веселилась Настя.  В столовой они с Валькой встретили ещё несколько деревенских друзей и подруг, и пошло поехало…  Купили вина, пили и  вспоминали, перебивая друг друга, школу, учителей, родную деревню. Рассказывали о том, кто, как и чем живёт, пили за старую и за новую любовь, и танцевали почти до утра.  На автобус Настёна не успела и отправилась отдыхать к подруге.  Валентин уговорил её погостить в райцентре ещё денёк, обещая довезти до деревни бесплатно.

Тина с Милой ждали Настю два дня.  Уже и пироги, испечённые к её приезду, зачерствели, а её всё не было.  Явилась Настасья лишь к вечеру второго дня. Подкатила к дому на такси, и в сопровождении Валентина, нёсшего её покупки, вошла во двор.  Тина в это время колола чурки для бани. 

- Колешь, старая? – весело спросила Настя.
- Ах ты, бездомовка, мы с ребёнком два дня её ждём, а она тут с мужиками вожжается! 
-  Это я-то бездомовка?  - оторопела Настя, и новая лаковая туфля полетела в сторону тётки.
- Гулёна беспутная! – крикнула старуха.

Вторая туфля полетела вслед за первой и угодила тётке в плечо.  Тина подняла туфли, швырнула их на чурбак, с хрустом разрубила топором пополам, а затем бросила в сторону машины: 

- Вот тебе, сдача! Гуляй, топерича. Пляши и песни пой!

Валентин вытаращил глаза на разъярённую старуху, бросил вещи в траву и поспешил убраться подобру-поздорову.  Настя зашла в избу.  По всему видать, ждали её: на чистом полу, как по линеечке, ровно лежали стираные половики.   Вымытые окна,  украшенные новыми занавесками, нарядно блестели, на столе стояла тарелка с любимыми Настиными рогульками, прикрытая новым полотенцем, и подсунутой под неё запиской от Милы.  Настёна развернула листок:

«Мамочка, мы тебя ждём уже два дня, где же ты?»

Настя села и тихо заплакала, обида на Тину прошла сама собой, и стыдно стало, что не спешила к своим, понапрасну обидела старуху.  Однако тёткина выходка её удивила. «Долго, должно быть, терпела она моё «веселье», накопилось в душе-то, вон как осердилась.  А туфель вовсе не жаль», - думала она. – «Всё равно здорово ноги жали».  Она мысленно ещё раз представила то, что произошло во дворе, и улыбнулась сквозь слёзы.  «Господи, хорошо-то как дома, и праздник нынче – Петров день!  Бани топят.  А я кругом виновата», - каялась Настя.      

С того дня что-то стронулось в ней, ледяная корка накопленных обид таяла и исчезала в проталинах оживающей души.  Всё свободное от домашних дел время она проводила теперь с Милой и Тиной - ходила с ними в лес по малину и за рыжиками.  Говорила и не могла наговориться с доченькой, и всё повторяла, где-то прочитанную, умную фразу:

- Каждая дочь повторяет судьбу своей матери.  Не дай тебе бог, Милка, моей судьбы!  Больше всего на свете хочу я, чтобы ты была счастлива и чтобы никто тебя не обижал.

Вечером они сидели рядышком на крыльце, укрывшись бабушкиной шалью, и смотрели в высокое, звёздное небо.

- Мама, смотри, звезда упала! – воскликнула Милка, - загадывай желание!
- Загадывала когда-то, да не сбылось, - печально отвечала Настасья.

Но это была уже светлая печаль.  На самое дно памяти опустилось прошлое, связанное с Витькой, заглохло, затерялось где-то среди последних событий и впечатлений.  И пусть она не вышла замуж, зато на свете жила не зря.  Вон, какую дочку вырастила! Её радовала близость с повзрослевшей Милочкой, беспокоили заботы о старой Тине, уносило в будущее бесконечное движение вперёд под перестук колёс поездов, в которых она по-прежнему ездила по всей стране.  Настя продолжала упорно трудиться, копила деньги на учёбу дочери, которая в скором времени должна была поступать в медицинское училище. 

В один из обычных декабрьских вечеров, её поезд мчался сквозь заснеженные леса из Вологды в Свердловск.  Настасья напоила пассажиров чаем и готовилась мыть посуду.  У титана с горячей водой стоял мужичонка в куртке «на рыбьем меху», он сильно кашлял и смущённо жался к стене, чтобы не задевать проходящих мимо пассажиров.  Что-то знакомое почудилось Насте в его фигуре, но она не придала этому значения.  Продолжая возиться с посудой, она заварила чаю с малиной, достала таблетку анальгина и протянула мужику:

- На вот, выпей, легче станет.

В этот момент Настя перевела взгляд на лицо пассажира, и вдруг, узнала Витьку!  Она тихонько охнула, сразу как-то ослабла и едва удержалась на ногах, прижав непослушную руку к сердцу.  Виктор, почувствовав неладное, робко придвинулся к проводнице ближе, и побледнел.

- Настёна, ты, что ли? – выдохнул он.
- Я, Витюшка, я…

Они просидели в её купе всю ночь. И как будто не было между ними долгих лет разлуки, горьких воспоминаний и обид.  Они понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда.  Витька, торопясь и сбиваясь, рассказывал Настёне о той непомерной тяжести, что многие годы копилась в нём и болью выгрызала душу:      

- Нескладный я человек, Настёна, столько лет прожил с Полькой, а ведь любви между нами не было.  Ей хотелось замуж поскорее выскочить, а меня родная мать подпоила и положила к ней в постель.  А после они втроём на меня насели, убедили, что Полина забеременела.  Я и остался с ней, женился, и всю жизнь жалел, что не бросил всё и не вернулся к тебе в деревню!  Ребёнка у неё никакого не было, провели они меня, как последнего дурака.  Хотел я её тогда бросить.  Помнишь, приезжал к тебе с игрушками для Милочки, а ты меня прогнала.  Вот ведь как, стоит один раз предать самого себя и всё пойдёт вкривь и вкось!  Мы с Полькой последние годы жили в Архангельске, работали, она - в магазине кассиршей, я – в порту рабочим.  Получили квартиру.  И город Архангельск большой, и заработки хорошие, но, как был я там одиночкой и чужаком, так и остался,  не нашёл ни доли своей, ни друзей, ни счастья…

Виктор говорил и говорил, а Настёна слушала его и плакала, изредка делясь своими горестями.  Но что стоили её горести по сравнению с Витюшкиными, ей-то не отказано было в тепле и защите.  Родная деревня, где каждый куст, каждая травинка знакомы, раскрывала ей свои объятья, там ждали  её любящие и верные Милка с тёткой Тиной, подруги и односельчане.  Витюшкины слова бередили её сердце и одновременно утешали, давая новую надежду:

- Детей Полина не хотела, и мы с ней стали совсем чужими, перестали даже спать вместе. Я находил утешение в работе да в коротких встречах с тобой и Милочкой.  Приеду, бывало, в деревню, подойду поздно вечером к твоему дому и смотрю в окошко, у которого ты обычно сидишь. Если ты дома, то вижу, как ты с дочкой разговариваешь, или что-то шьёшь. А днём высматриваю Милочку на улице.  Найду, переброшусь с ней парой слов, вот уже и счастлив.  Полина, конечно, узнавала об этом от моей матери и, когда я возвращался, орала на меня и винила во всём: и в том, что у нас нет семьи, и в том, что я мало зарабатываю, а она, бедная, одна одинёшенька при живом муже.  Она начала гулять, приходила домой поздно и навеселе.  Я всё терпел и молчал, потому что не любил.  Её это ещё больше злило.  Наконец, она решила сама прекратить это мучение, нашла какого-то морячка и ушла к нему насовсем.  Вернее, он пришёл к ней, а меня выселили в портовое общежитие.  Я смирился,  жил по инерции, начал болеть.  А сейчас вот еду в Норильск не за длинным рублём, а подальше от пустоты душевной и горьких сожалений.  Через годок, другой, даст бог, вернусь в деревню и начну новую жизнь, или, думаешь, не сумею? – дрогнувшим голосом спросил он. - Господь за всё меня наказал, за тебя и за Милку, за то, что дураком был, слушал мать, а не собственное сердце.  Верил Польке, когда говорила, что любит, а сам всю жизнь по одной тебе тосковал… 

Любовь, которую она столько лет гнала от себя, прятала в самых потаённых уголках души, вырвалась и накрыла Настёну горячей волной.

- Да что ты, Витюшка, что ты!  Ну, ошибся, с кем не бывает, - взволнованно шептала  она. - Конечно, начнёшь всё заново и ещё счастливым будешь, не сомневайся!  Только на этот раз возвращайся скорее, мы с Милкой будем ждать.    

Она достала с полки свой старый тулуп, в котором зимой сбивала наледь со ступеней вагона, накинула Витьке на плечи и положила в его бедный сидор все, какие имела, продукты.  На вокзале в Свердловске, прощаясь с Витькой, она простила ему всё,  долго-долго глядела  вслед и думала о том, что  была у них настоящая любовь, было счастье.  И, может быть, не выдержал Витька разлуки и предал её не потому, что был так уж плох, а потому, что был молод, доверчив и глуп.  И не один он такой на земле, мало кто смолоду пронесёт любовь до конца своих дней и ни разу не споткнётся, не оступится.  Святые чувства вернулись тогда в её исстрадавшееся сердце: любовь, раскаяние в том, что видела лишь свою сторону в их общей беде, сострадание и надежда на будущее. 

Закончилась, наконец, долгая зима, мелькнула чудесная весна, отшумело короткое, но яркое северное лето, и снова наступил тёплый и щедрый август.  Быть, видно, ему особенным месяцем в жизни и судьбе Настёны…  В августе любились они с Витюшкой - в августе привезли его на родину хоронить.  Убили Виктора в Норильске пьяного, рядом с вокзалом, когда он собирался ехать домой.  Вытащили все заработанные деньги, сняли тёплую одежду,  оставили только плюшевого белого медведя ростом с годовалого ребёнка, которого он вёз повзрослевшей дочери.

Страшно кричала на похоронах Марья, в пояс кланялась Насте и Миле, просила прощения, говорила, что избу внучке отпишет.

- Не нужно, своя есть, - отрешённо отвечала сразу постаревшая, Настёна.

Она не чувствовала прикосновений родных и друзей, слова, которые они произносили, долетали до неё откуда-то издалека, и она не понимала их. Она ясно видела только череду лиц, проплывавших мимо неё, и отмечала, что вот этот человек пришёл проводить Витюшку, или вот эта женщина вчера приходила к ней за чем-то.  Ей казалось, что она падает в глубокую яму, а чёрная туча накрывает её сверху, делая мир навсегда чёрно-белым.  Казалось, что, если не вся она, то большая её часть умерла вместе с Витюшкой и будет похоронена на старом погосте в лесу рядом с деревней.  Голова её словно была набита тряпками, как у старой деревенской куклы, она пыталась и не могла вспомнить нужные слова, когда её о чём-нибудь спрашивали.  Она даже плакать не могла, а только тихо стонала, шепча:

- Господи, за что, за что?! 

И тут же начинала быстро молиться, боясь, что иначе сердце разорвётся, а ведь у неё ещё Милочка не выучена. Настя целовала холодный Витюшкин лоб, сложенные на груди руки и не верила, что это он лежит перед ней.  Он, её любимый, навсегда остался в том другом августе среди звёзд, где они были так счастливы.

После окончания школы Милу приняли в медицинское училище.  Сдав вступительные экзамены, она приехала к матери.  Первое лето без Витюшки было необыкновенно тёплым и дождливым, грибов выросла тьма-тьмущая и они с дочкой ходили на свои излюбленные места, кузовами носили белые грибы, грузди и рыжики.  Любовались рассветами в лесу, росными полянами, радовались последней крупной костянике, и удивлялись искусным, сотканным невидимыми ткачами, паутинам, с лёгкостью отрывающимся от кустов и парящим в лучах вечернего солнца. 

- Хорошо-то как, правда, мам? – спрашивала Милка.
- Хорошо, Милочка.  Жить хочется, но что-то ноет у меня душа, будто просится куда-то, - утомлённо отвечала Настасья.

Повороты судьбы извилисты и прихотливы, ни один рассказчик не придумает такого, что может предложить человеку реальная жизнь, а смерть всегда огромна, непоправима, неожиданна и нелепа.  Настёна погибла, когда чистила трубу в титане своего вагона, не отключив предварительно электрический ток.  Её тоже похоронили на старом кладбище, рядом с Витюшкой.  Мила и Тина стояли над только что вырытой могилой и потерянно смотрели, как падают комья земли на крышку гроба.  Бледная, похудевшая Мила ещё не до конца понимала, что расстаётся с матерью навсегда, а Тине казалось, что она выплакала на проводах племянницы все слёзы, которые копились у неё в течение жизни. 

- Ну, вот и соединились Витюшка с Настёной на веки вечные, больше не расстанутся, - всхлипывая, сказала пожилая соседка. 
- И то правда, - подтвердила её подруга.  -  Их любовь, как колечко, замкнулась.  Помнишь, как в песне поётся: «Любовь - кольцо, а у кольца начала нет и нет конца.   Любовь - кольцо»…


Вологда, сентябрь - ноябрь 2012 года.