Послание потомкам. 16

16

Оказалось – ложная тревога. Мимо прошли два негра-ооновца, черкнули по лицу чёрными дулами глаз, увидели на моей груди бейдж VIP-гостя, притворно-радушно помахали чёрно-розовыми лапами и затопали вниз по лестнице. Я мог бы сразу продолжать запись, но вдруг, ни с того, ни с сего,  задумался. Крепко так. Глубоко в себя ушёл. Задумался о том, как и чем я думаю.

Можно ли сказать, что думает именно мой мозг? Нет, ни один, говорящий по-русски, так не скажет. Да это и не так. Не могут ДУМАТЬ клетки нервной ткани, даже если их чёртова туча. Мы, ведь, не всерьёз говорим про компьютер, что он «думает». Он может считать, находить соответствия и расхождения, просеивать и отбирать варианты по заложенным в него критериям. И всё. Это лишь инструмент, как его ни усложняй. Как и мозг. Изобрести новое, придумать – может только сознание.  ДУМАТЬ – это значит свободно летать вне времени и пространства. Размышлять о своих мыслях. А при определённой тренировке, размышлять о размышлении над своими мыслями… Что я и делал последний час. Чуть умом не двинулся. Чуть Ум за Разум не зашёл…

Сойти с ума... Лишиться разума... РАЗ—УМ… Два—ум – не бывает. Двоедушие есть, а двоеумия – нет. Оно и понятно теперь. С ума можно сойти, один раз, правда, а с души нельзя… Но почему «сойти»? Мы в нормальном состоянии «стоим на уме» или «едем»? Если «стоим», то на каком-то возвышении: сходят только вниз. Но немыслимо сказать «спустился с ума». Значит, едем. И сходим на ходу. Но едем, видимо, на очень не высокой скорости, потому что даже с телеги или саней пришлось бы спрыгивать. Да и вообще, к любому транспорту, даже практически остановившемуся, слово «сошёл» плохо применимо. Только к тому, что движется по рельсам: поезду, трамваю, электричке… К тому же, чувствуется особенная такая лёгкость этого процесса: нет никаких препятствий – один маленький шажок – и ты свободен…

И что это за РАЗ такой? Приставка? Типа, раздать – дать всем по разу, распределить? Или как в слове «разгром» – раздолбать до основанья, в высшей степени? Тогда разум – значит, мегаум. А может, всё-таки, это приросшая часть речи? Числительное там, или наречие. «Однаждыум» – в этом что-то есть. Или, как заменитель сказуемого. В смысле, быстро, вмиг. Вжик – и нету…

Вчера состоялась поразительная встреча. Меня вызвали на приём к генерал-губернатору, Наместнику объединённых территорий Русской равнины, а имя утаили. Перед этим мне дали помыться в сауне под зданием бывшего областного правительства. Я был бы просто счастлив от одного только горячего душа и чистого полотенца, если бы в раздевалке не крутился старый лис Вульф Жиров, который явно что-то затаил. Возможно, он пытался добраться до моего телефона, но я ключ от шкафчика забрал с собой. Затем мне принесли исподнее армейского образца, пахнущее цитрусом, бэушные черные брюки и зелёный бундесверовский китель с гаечными ключами на эмблеме. От пуза накормили в большом зале общей столовой. За столиками сидели сплошь голубые береты и каски. И всюду меня, как хвост, сопровождал злой Вульф Вульвович.

Вместе с ним мы зашли в губернаторскую приёмную и почти час ждали вызова. Когда я, наконец, оказался в кабинете Наместника, величиной с баскетбольную площадку, я долго не мог разглядеть за огромным дубовым столом хозяина, но когда он встал и поднял лицо, я просто обомлел. На меня с хитрым и торжествующим прищуром смотрели глаза Прохора Квачая. Привычным движением он подкрутил свои легендарные усы, звякнул шашкой и шагнул мне навстречу, раскрывая объятия. Я не рискнул отчаянно броситься в них с головой, но и избегнуть побоялся. «Как вы выросли, товарищ полковник!» – глупо и неосторожно вырвалось из меня. Генерал покосился на широкий лампас своих галифе и довольно усмехнулся. «Служу Средне-Европейской равнине! – ответил он, и со значением заглянул мне в глаза, словно просканировал мозг. – У нас тут есть, куда расти верным сынам народа. Думаю, с генерал-майором тебя знакомить не надо?» Только теперь я заметил на диване у окна развалившуюся фигуру… Бори Химштерна. В его глазах прыгали озорные черти, но не такие бешеные, как при нашей последней встрече в Сокольниках.

После радостных междометий и горячих шлепков, словно встретились кореша детства, а не прожжёные политики, мы вчетвером уселись за длинный приставной стол. Появилась огромная бутыль «Хеннесси» на подставке, рюмки и нарезка лимонов. Меня долго, в подробностях, расспросили о последних событиях, особенно, о днях на явочной квартире. Об отношениях с Галей. Терзали дотошно, перекрёстно. Заставляли вспоминать каждую фразу дословно. Я вспоминал старательно, рассказал всё без утайки. Умолчал только о Галиной записке и её телефоне. И, вроде бы, сошло. Хотя разговор и дальше шёл о ней. Я сначала не верил своим ушам, но пришлось. Она, похоже, была у этой троицы главной проблемой.

Из смысла вопросов я понял, что моя Галюша, каким-то образом, добилась у всех троих просто безграничного доверия: и у Бори с Вульвычем, и у националистов в лице  их, овеянного славой, предводителя. Но вдруг оказалась она "сукой", «гадиной подколодной», казачком, засланным «этой дряхлой обезьяной Зю» с его «сопливыми подпольщиками», которые никак не желали «идти в ногу с восставшим народом». Сложилась такая картина: накануне последнего сражения остатков нацистов с нахлынувшими азиатскими ордами за Москву, ей было поручено спасти и сохранить вдали от бойни пусковые ключи какого-то новейшего, совершенно секретного «супергуманного оружия». Но в пути она, обманув охрану, скрылась, прихватив оба портативных пусковых устройства.

Сама установка размещалась, по невнятным слухам, где-то в районе объекта стратегического назначения Тула-50 на подземной базе, и поддерживалось в боевой готовности даже во времена всеобщей неразберихи. О принципах действия этого оружия не знали даже бывший президент с Главкомом, иначе бы они перед смертью обязательно рассказали. Может, им и докладывали, но они ни хрена не поняли. Запомнили только: имеется нечто, что может накрыть весь земной шар и гарантировать конец любой войне. Теперь же, после Галиного предательства, этот залог будущей победы оказался недоступен.

Мне стало по-настоящему страшно. Эта троица совсем ничего от меня не скрывала. С чего бы такая откровенность? Это могло означать только одно из двух: либо меня немедленно посадят на кол, либо перед этим будут долго пытать. Причин относить меня к «верным сынам Средне-Европейской равнины» у них не было. В стене за рабочим столом генерал-губернатора открылась незаметная прежде дверь, оказавшаяся несуразно толстой, и в кабинет вразвалку вошёл бугай в чёрно-буром балахоне, местами влажно блестевшем. С его огромных волосатых рук на паркет стекали чёрные дорожки. Он встал напротив Квачая, так близко, что тот непроизвольно полуобнажил свою знаменитую шашку, и пробурчал: «Кирдык Железняку. Не знал он, где эта сука. Кого следующего, товарищ генерал?»