***

Владимир Поваров

АХИНЕЯ
(из  жизни знаменитого зайчиста)

Однажды утром пресловутый зайчист Иван Сидоров проснулся с ощущением тя¬жести в ушах. Привычным движением он, сбросил одеяло на пол и понуро сел на край кровати. Голова просто раскалывалась  на две совершенно неравные половинки, а уши... уши висели словно плети.

Иван попытался сдвинуть с места   правое ухо, затем пошевелить левым, приподнять их руками... тщетно! И передние,    и задние уши ему не поддавались.
Сволочи вы этакие, — попенял Сидоров неслухам: — я ли вас бантиком не завязывал, в косички не заплетал, гребенкой не расчесывал и... вот... нате... И все более зверея от этой черной неблагодарности, он приставил к виску вороненое дуло маузера и взвел спусковой палец.

Именем революции... — в горле у него запершило...
С этим именем у ствола, да и у зайчиста, было связано многое. Ствол помнил, как да¬вали ему слово на шумных народных митин¬гах, как беспощадно раскалывались им вся¬ческие гидры и контры, начиная от мелко-ко¬оперативных грецких орешков, до крупно-бур¬жуазных стеклянных банок с ананасами.

Да, славную жизнь прожил этот заслужен¬ный ствол   республики. Разлученный в год
всеобщей макаризации оружия, с родными маузером и дедушкой, с малолетним Иваном на руках, он стойко переносил разлуку, ста¬раясь навечно запечатлеть в зайчистовой па¬мяти безвинно-пострадавших родственников. Пользуясь давнишними связями, неоднократ¬но писал туда, куда следует, куда не каждый Макар мог гонять своих телят, туда, где сре¬ди болот, и левобережных рек сгинули в без¬вестности революционный дедушка со, своим боевым другом. Несколько раз пытались вра¬ги добраться и до него самого, но завидев на родной деревянной кобуре мраморную мемо¬риальную доску: «Здесь разговаривал Това¬рищ Маузер» с позором  ретировались.

Именем революции... встать  заорал зайчист громовым поэтическим басом, ожидая неукоснительного выполнения команды.

Но бессовестные головные члены так и не соизволили... зато мгновенно отреагировал ранее незаметный, неучтенный, не весть где болтавшийся нечетный член. Он моментально напрягся, вытянулся вперед и застыл в угод¬ливой позе ожидая дальнейших приказаний, этим самым окончательно сбив с панталыку опешившего до глубины души Сидорова.
Хобот, наверное, — напряженно стал думать Иван Христофорыч, и повернулся к зеркалу, интересуясь подробнее — кто это там так нахально себя ведет...
Маша, Машенька... — позвал Сидоров жену, чтобы хоть она убедила его в правиль¬ности направления его мыслей...

Из зеркала с ворчливым блеянием выско¬чила жена и с ужасом, словно баран на ворота, уставилась, на зайчиста, наглым образом рассматривая этот выдающийся предмет...
— Машенька, козочка моя, — подумал Сидоров о жене с особой нежностью и высек ее три раза.

Маша, радостно взвизгнув от боли, развернулась на месте и звонкой кавалеристской поI
ходкой убралась восвояси, что-то мемекая себе под нос. За перипетиями нежности к супруге. Сидоров совершенно забыл о предмете своего беспокойства и уставился в зеркало, рассматривая    свое собственное  отражение.    Когда он вспомнил, было уже поздно:    ослушник, очевидно, осознав свою бестактность, успел съежиться и скрыться среди прочих висячих органов Сидоровского организма.

Именем    революции..., Встать... мать.... мать... мать..—и зайчист щелкнул пальцем.
На сей раз нехотя, но мгновенно подчинились и уши, и этот самый хитрый, неопознанный исполнительный    орган затерялся    среди них, как всегда готовый к действиям.

 — И все-таки   хобот — убедил себя    Иван Христофорыч, и единым махом, чтобы не было мучительно больно... отрезал подлеца    огромными портновскими ножницами, спертыми но случаю у жены. Затем он придал   обрубку форму   премиленького носика, подождал, пока пройдет неизбежный в этих случаях насморк, завязал все шесть ушей шапочкой-ушанкой, оделся на скорую руку и не спеша вышел в тотчас окруживший его понедельник....
(продолжение следует)