Депортация. часть первая

               

               

               

       Вздрагивали  рельсы  под  тяжестью  вагонных   колёс. Не  безмолвной  колеёй, живой  нитью  тянется  железная  дорога  через  бескрайние   поля,  мимо  тонких  берёз  и вдоль  синей  прохлады  воды. На  очередной  станции,   оставив  часть своего  груза  -   судьбы людские,  состав  снова  устремляется  вдаль.

Май   сорок  пятого  года.  Небольшой подмосковный  городок. Среди  сошедших  с  поезда,  в  основном люди  в  военной  форме,  большинство  в  солдатских  гимнастёрках,  почти  у  каждого  на  груди  боевые  награды, ордена и  медали.
 Вернувшихся  с   войны   солдат,  встречают  с  цветами  и  музыкой.  По   всей  стране,  на  каждой   станции,  большой  или,   как  в  этом  городке,     в  эти  дни   можно  увидеть  такую  картину.  Выцветшие  гимнастёрки, медали, цветы,  улыбки  и  слёзы  на  лицах  женщин.
    -  Аня,  иди  сюда,  к  нам, -  машет  рукой    в  сторону  стоящей   поодаль  от  всех  женщины,   её  знакомая, только  что  встретившая   своего  мужа.
    -  Это  же  Аня,  с  нашей  улицы,  поясняет  она,  -  ты  что,  не  узнал  её?
    -  Аня…Постой, постой…     Ну,  как  же,  конечно,   узнал  я    с  её  мужем  вместе  на  фронт  уходил,    летом     сорок   первого.  Куда  же  она?
И,  глядя  вслед  торопливо   уходившей  с   перрона  женщины,  добавил:
   -  Выходит,   не  дождалась  она  своего…
   -  А    вот   я,   дождалась,  сказала  его жена  и  такой   радостью  светились  её  глаза  в   эту   минуту,  так  много  было  в   них  обещанного  тепла  и  любви,  что  сержант,  сильнее  прижав её  к  себе,   почувствовал  себя  самым   счастливым  человеком  на  земле.  Оттого,  что  рядом  была  молодая,  красивая   жена,   что  вернулся  живым  и  здоровым, шрам  от  пули,  что  прошла   чуть   ниже   сердца, не  в  счёт,  давно  затянулась  эта  рана,  как  и  другие,   теперь,    уже  можно   сказать  -  пустяковые. 
Чувствовал   себя,   вернувшийся   с  войны  солдат,   счастливым   и  оттого,  что  в  десяти  минутах  ходьбы   от  вокзала,   стоит  его  дом,  где  на  белой  скатерти,  в  глубокой  тарелке,   это  уж   точно,   лежат  выложенные  горкой   румяные   пироги,  те   самые,   что   вспоминались   ему,   на   долгих   и  трудных   дорогах   войны.  Никто   не  мог  так   вкусно    приготовить  эти   пироги  как   его  Надежда.  И   оттого,  был    он   необыкновенно   счастлив,  что   сможет   скоро   принять  гостей  в  своём  доме,   наполнив   до  края   их  стаканы  вином,  а  затем,  на  мягкой   постели, до  самого  утра  не  выпустит   из    объятий    свою  жену.  Сколько   раз,   за   четыре  года  войны,  именно  об  этом  и  мечтал  солдат   и  теперь,   когда  всё  это   сбылось,  разве  не  самый  он  счастливый  на  земле   человек.
    -  Счастливые,  думала   о  том  же   Анна  Гусейнова,  перед  глазами  которой  всё  ещё  стояли  вдвоём,    соседка   её,   Надежда  со  своим  мужем,  в   окружении  таких  же,  как  и  они,  счастливых  людей,   к  которым  вместе  с  Победой   вернулось  всё,   о  чем    они    мечтали. 
Только,  как   разделить  с  ними   их   радость,  если  на   сердце   у   Анны   ещё  сильнее  от  этого  боль   её  утраты.
Слёз  не  было,  давно  их  выплакала  бессонными  ночами.  Было  только  ощущение   тягостного  одиночества,  когда,  как   и  сейчас,   ты   стоишь   в   стороне   от   всех.  В  стороне,  когда   разговариваешь   с  кем-то,   когда,  отвечаешь   на   вопросы,  когда,  что-то   делаешь.  Теперь,   уже    в  стороне,  когда   ты   живёшь   с  памятью   о  том,   что   никогда   не  вернётся.
Нельзя   так   жить,   это  она   и  сама   знает,  давно   знает   об  этом.  Но,  живёт,  так   и  не  выдохнув   до   конца   ту   печаль,  что  носит   с   собой.  Теперь  смыслом  всей  её  жизни   стали   дети.  Младший, Осман,   вылитая  копия  отца, даже  походка,  такая   же,  неторопливая,  слегка  вразвалочку.
   - Эх,  увидел  бы  Мансур  его  сейчас     и  дочку  свою,  которая  за  эти  четыре  года  вытянулась   как   тоненькая   тростиночка,  и  всё   больше,  с  каждым   днём,   напоминает   матери    её   саму   в   молодости.   
Вздохнула   Анна  и  прибавила  шаг,  торопясь  наверстать  упущенное  время,   потому   что      она   сейчас,   чуть   ли    не   на    час,   опаздывала  в  городской  отдел  милиции,   куда  её  вызвали  по  повестке.
  -  И  зачем  это   я  им  понадобилась?  В  который  раз  задумалась  женщина,  подходя  к  серому  мрачному  зданию,  вид   которого,  уже  изначально,   внушал  тревогу.
У  стоящего   на   входе   милиционера    спросила  нужный  ей  кабинет.   Прошлась   по   длинному   коридору   почти   к   самому   его  концу,  остановилась   у    нужной   двери   и,  испытывая   робость, тихо   и  осторожно  постучала.
   -  Войдите,  прозвучал   громко     резкий  мужской   голос,   и   уже  с    чувством,  чего-то    совершенного   ею,   о  чём   она  ещё   и   не  знает,  но  в  чём  её  сейчас   обязательно   должны  уличить,  переступила  женщина   порог  кабинета.   Переступила   и,  тут  же   замерла   у   массивной   двери,   оказавшись      перед   большим     широким  столом,  обитым  зеленным  сукном,   за   которым   сидел  молоденький  лейтенант.
  -  Вот,  получила   я   повестку  и  пришла,  -  сказала   Анна,  всё  ещё   не  в  силах   скрыть    волнение  в  голосе. 
  -  Фамилия? -  спросил  лейтенант,  не  отрывая   головы  от  стола,   на котором   лежали  какие-то   бумаги,   в   которые   он  что-то   быстро   записывал.
 -  Гусейнова  я,  Анна,  вот,  повестку   от  вас   получила,  - снова  повторила  она  и,  открыв  сумочку,  стала  искать  в  ней   повестку,  чтобы    показать   её   лейтенанту.
 -  Гусейнова,  значит, -  отложив   в  сторону  ручку,    вглядываясь в  лицо  стоящей  перед  ним  женщины,   лейтенант    спросил:  - Как  ты   сказала,  тебя  зовут?
 -  Аня, - выдохнула  она  и  тут  же  поправилась:  -  То  есть,  по  документам,  я  Айшат,  а  так,  меня  все  Аней   и  зовут,  и  дома  и  на  работе.
 -  Так  и  нужно  говорить,  как  в  паспорте  написано,  прервал  её   лейтенант, – Айшат  Гусейнова.
Лейтенант,  смотрел    сейчас   на  неё   так,  словно  пытался  вспомнить,  где    мог     раньше  её  видеть.   Она,   молча,   кивнула  в  ответ и  в  свою  очередь,   разглядывая   этого лейтенанта,  подумала: -  Молоденький,  наверное,  и  на  войне-то,  ещё  не  успел   побывать,  вон,  на  груди-то    его,  ни  орденов,  ни  медалей.     Подумав   об  этом,   вроде   бы     стала    успокаиваться.  А    только   всё  равно,    неясная  тревога   не  отпускала.   Вон,   как   строго   смотрит    на  неё    сейчас,   с   портрета   на   стене,   товарищ   Сталин    и   взгляд   у  него   такой   же   пристальный,   как  и  у   молоденького   этого   лейтенанта.
Тяжёлые      шторы   на   окнах,   висят,   не  шелохнувшись,      не  пропуская   в  кабинет   ни   единой   полоски   дневного   света.
Музыка   с   перрона,   всё   так   же  слышна,   но,  как  будто,   не  здесь,   не   рядом    с    вокзалом,  играет  нараспев    гармошка,  а   откуда-то   издалека   слышится   её   голос.
Лейтенант  встал,  поправил  висевшую  на  поясе   кобуру   и,  указывая  пальцем  на   какую-то  бумагу  на  столе,  строго  спросил: -  Тебе  когда  было  указанно   явиться?
Говорил   таким  властным  тоном,  что женщина  совсем   было,  растерялась  и,  не  зная,  что   ей   нужно   сказать,   только  и  могла,   виновато   улыбнуться    в   ответ    и  всё  смотрела  и  смотрела  на  лейтенанта. Но  когда    он,  в  очередной  раз   встал  перед  ней,  деловито  поправляя  на  груди  ремень  портупеи,  ей  стало  по  настоящему   страшно  от  ощущения  надвигающейся   опасности,  которая  таилась   теперь  в  холодном  взгляде  его  светлых  глаз.
  -  Документы  принесла? 
  -  Да, да, конечно, -  быстро  ответила  она  и,  вытащив  из  сумочки  свои   бумаги,  положила   их   на  стол.
  -  Здесь  и  паспорт  мой,  справка  на  мужа,  с  работы  моей  справка,  домовая  книга.    А  зачем  меня  вызвали? - наконец  решилась  она  спросить.    Не  отвечая  на   вопрос,  лейтенант, разглядывал  лежащие  перед  ним  документы.   -  Гусейнова  Айшат,  читал  он  вслух,-  по  национальности  чеченка,  год  рождения  восемнадцатый…
Женщина,  молча,   всё  также    кивала  головой,  подтверждая,   что   так,  мол,  оно  и  есть.
 - Что  теперь  будем  с  тобой  делать, гражданка  Гусейнова,  чеченка   по  национальности, а? 
 -  Как  что?  Вопросом  на  вопрос  ответила  она.  -  Если   насчёт  работы,  так  я  справку  с  завода  тоже  принесла,  вот  она,  перед  вами  лежит.
 -  Чеченка,  значит,  - произнёс  лейтенант.
 -  Вообще-то  я  русская, -  сказала,  как  бы  оправдываясь,  и  ощущая  всё  нарастающую  угрозу,  которая  исходила  от  человека  в  военной  форме.
 -  Какая  ещё  русская,  не  сдерживаясь, крикнул  лейтенант, -  вот    здесь,  он   к  самому   её  лицу  протянул   раскрытый  паспорт.   -   Здесь,  ясно  написано, - чеченка.
 -   Так  я,  это…  Я  сейчас  вам  всё  объясню…
 -   Нечего  мне  объяснять,  и  так  всё   понятно, -   он  положил  её  паспорт поверх  остальных    документов.   -  Выселять  тебя  будем  гражданка  Гусейнова,  понятно  тебе?
  -  Как  это, выселять?  Куда  это   меня   выселять?    Спрашивала,  с  трудом  воспринимая  страшный  смысл  этого  слова.   -  За  что?  Куда?  Как  это  понять, выселять?  Почему?
Лейтенант  махнул  рукой,   отсекая  от  себя  все  её  вопросы.  Провёл  рукой  по   пуговицам  гимнастёрки,  словно  проверяя,  все  ли  они  застёгнуты. 
  -  Ишь  ты,  куда  забралась, поближе  к Москве,  думала,  не  отыщем?
  -  Да  живу  я  здесь,  ещё  до  войны  с  мужем   приехала.  Ни  от кого  не  пряталась,  на  заводе  работала  и  сейчас  работаю.  Да  вы  у  людей  спросите.  Вон,   Надька  Смирнова,  сегодня  мужа  своего встретила,  с  войны   он  вернулся, у  них  спросите.  На   нашем   заводе,  спросите  любого.  Чего  мне  прятаться-то,  живу,  как  и  все.
  -  Вот  что,  остановил  её  лейтенант,  -   гражданка  Гусейнова, чеченка  по  национальности.   -  Да  что  вы  всё  заладили  про  национальность, – перебила  его  женщина, - причём  здесь  национальность?
  -  А  притом, - повышая  голос  и   чётко  выделяя  каждое  слово,  говорил  лейтенант.    Притом,  что  республики  такой, в составе  Советского   Союза  нет, ликвидирована  она, а  ты,  значит, подлежишь  депортации,   выселению  значит.  Теперь,  понятно  тебе?  Да, кстати,  муж   твой,  ты  говоришь  где?
 -  Перед  вами  на  столе,  вот  она,  похоронка  на  него, -  усталым  голосом  произнесла  женщина  и  медленно  опустилась  на  стоящий  рядом  стул. Чувствуя,   что  надо,  что-то  делать,  нельзя  же  вот  так,  молча  смотреть,  как  в  одно  мгновенье  ломается  её  жизнь,  она  попыталась  снова   всё  объяснить  этому лейтенанту:  -  Я  же  говорю  вам,  что  я  -  русская,  так  вышло  с  этими  документами.   Отец   у  Мансура   хотел,  чтобы  сын  его,   на   чеченке   женился.   Вот,  имя  я  и  поменяла.  Конечно, виновата  я    в   этом,   не  отрицаю,   но  разве  за  это  выселяют.
  - Всё, всё – отмахнулся  от  неё  лейтенант.   - Ты  мне  здесь  не  крути, отец, понимаешь  ли, дядя,  тётя…   Некогда  мне   с  тобой  во  всём  этом  разбираться.  В  другом   месте  разберутся,  где  и  как  ты  получила   этот  паспорт.  А  для  меня   и   так   всё  ясно, чеченка,  значит,   подлежишь  выселению. 
Лейтенанта   стала  утомлять  эта  женщина. И что  она  пытается  ему  доказать, что   она   не  чеченка,  но  ведь в  паспорте  написано, -  чеченка,  так  что  же  ещё  надо.
Женщина  продолжала,  что-то   говорить в своё  оправдание,  а  в  глазах  её   была   отчаянная   мольба  о  помощи.   - На  что-то   ещё  надеется,  усмехнулся  про  себя  лейтенант.  Для  него   эта  женщина  была   всего  лишь  ещё  одной  фамилией  в  длинном  списке  тех,  кто  стоит  по  другую  сторону  закона,  того  закона,  который  здесь,  сейчас,  он   олицетворял.
Он  не  имел  право  на  жалость  и  сострадание  к  этим  людям,  он  гордился  этим   своим  качеством,  безжалостного   исполнителя  закона.
       И  хотя   лейтенант  этот,  Степан  Лошаков,  был  ещё  очень  молод,  но    он  уже  обладал  тем  редким    даром,  который  другие  приобретают  с  житейским  опытом. Интуитивно   он  предугадывал,    к  чему  могут  привести  те  или  иные   его  действия  и   всегда  поступал   только  так,  как того  требовали  сложившиеся обстоятельства.    Если  сравнить  жизнь  с полем,  сплошь  усеянным  минами, то  он,   замечая   опасные  места,  не  тратил  время,  чтобы  их  обезвредить,  он  умело лавировал, и  проходил  дальше,  нисколько  не  заботясь о том,  что   идущий  следом,  может  подорваться  на  этой  мине.  Он  мог  переступить  через  погибшего,  оставить  раненного  и  идти  дальше.  Но  если  требовали  того  обстоятельства,  и  у  него  не  было  другого  выбора,   чтобы  продолжить  путь,  как  только  проявить   показное    бесстрашие  или  даже  милосердие,  он  был  готов  и на  этот  поступок,  главное,  чтобы  это  было  выгодно,  в  конечном    итоге,  ему.    Он  уверенно  поднимался  по  шатким  ступеням  служебной  лестницы, крепко   держась  за  перила.   
С  конца   сорок  четвёртого   года,  после  окончания  военного  училища,  Степан  Лошаков  оказался  в  органах  НКВД,   сумел     зарекомендовать   себя   исполнительным  работником,  знающим,  что  в  данном  случае  нужно  начальству.    Всегда  гладко  выбритый, подтянутый, в  начищенных  до  блеска  сапогах, он  являл  собой   наглядный  образец,  как   должен  выглядеть  советский  офицер.   Весной   сорок  пятого,  Степан  Лошаков,  в  должности  следователя,  был  направлен   в   небольшой  подмосковный  городок. У этого,  на  первый  взгляд  неожиданного  назначения, была  своя  причина,  о  которой  Степан догадывался.   В  областном  штабе  хотели  иметь  здесь  своего  человека,  которому   могли  бы  полностью  доверять  и   его    кандидатура,  в данном  случае,  была  самой  подходящей. 
Исключительные   способности,  которые  помогали  лейтенанту  на  прежнем  месте  работы,   не  были  по  достоинству  оценены  старшим  следователем,  капитаном  Ивлевым,  непосредственным   его  начальником. Бывшего  фронтовика   коробил  бравый  вид  этого,  всегда  одетого  по   всей   форме,  ладно  скроенного   молодого  офицера,  который  при разговоре  вытягивался  перед  ним,  брал  под  козырёк  и  чётко  произносил: - Разрешите  доложить,  товарищ  капитан, или:  -  Так  точно, товарищ  капитан.  Будет  сделано, товарищ  капитан.
За  этим,  показным  рвением,   иногда   прорывалась   ирония,  с  которой  относился  лейтенант  к  своему   начальнику.  Капитан Ивлев,  по  мнению  Степана   Лошакова,  был  недостаточно  требовательным   к   своим  подчинённым,  не  обладал   сильным   и  волевым  характером  и,  что  совсем  непозволительно    для   сотрудника  НКВД,  проявлял   терпимость   к   врагам  советской  власти,  к  тем,  кто  недостоин   никакого   снисхождения.     В   отдельных случаях  поведение   капитана   Ивлева    просто   вызывало  недоумение   у  лейтенанта, о  чём  он,  считал своим  долгом,   каждый  раз   докладывать  в  областной   штаб.
   Вспомнил   лейтенант и  вчерашний  день, когда   принёс  капитану   на  подпись  документы  на   формирование  спец.эшелона. В  кабинете  старшего  следователя,  когда  лейтенант  зашёл  к  нему,   сидели  какие-то  подозрительные   люди  в  штатской  одежде. И  хотя  лейтенант,  не  просто  так  зашёл,  а  по  важному  делу,   капитан,   в   присутствии  этих   штатских   попросил  его   подождать   в  коридоре.  -  Интересно   о   чём    это   таком,   они    говорили, что  я  мог  помешать  их  беседе, - подумал   Степан  Лошаков  и  решил,  что   и   об  этом  случае  нужно  будет   тоже,  обязательно  проинформировать  по  инстанции.   

          Одноэтажное  здание  городского  отделения    НКВД  располагалось   рядом   с  железнодорожным  вокзалом  и  каждый  раз,  когда  мимо  проходил  состав,   стёкла  в окнах  вздрагивали  и  тонко  звенели  в  такт  перестуку  тяжёлых  колёс.     Сквозь  плотно закрытые  окна  доносились  протяжные  паровозные  гудки.  Отстучат  по  рельсам  тяжёлые     колёса  и,  на  какое-то  мгновение,   снова  воцарится  тишина.
  Лейтенант   встал  из-за   стола,  прошёлся  по  кабинету.  Со  стены  на  него  смотрит  немигающим  взглядом    Иосиф   Сталин,  смотрит,  слегка  прищурив  глаза, будто  оценивая, хватит  ли  у  лейтенанта   стойкости  в  борьбе   с  врагами  советской  власти,  не  проявит  ли   он   по  отношению к ним  мягкотелость,  тот  ли  это  человек,  Степан  Лошаков,  которого,   говорят,  пора  выдвигать   на   более  высокую  должность? 
Сидя  на  стуле, ссутулившись  и опустив  на  колени  руки,  смотрит   на  лейтенанта  и эта,  уставшая  от  тяжёлой  жизни  женщина, смотрит   и  думает,  может,  как-нибудь  всё    ещё    и  обойдётся.   Может,    пройдёт    стороной   выпавшее   ей   горе.
  - Так,  значит,  детей   у  тебя,  говоришь,   двое,  -  возвращаясь  за  стол,  произнёс  многозначительно  лейтенант.
 -  Да, сын  и  дочь,  -  сказала    женщина    с  надеждой,  может,  упоминание  о  детях  смягчит   сердце   строгого    начальника.
 -  На  них   документы  имеются?
 -  Да,  конечно,   конечно,  -  засуетилась   она,  доставая  из  сумочки   свидетельства  рождения  детей  и  передовая  их  лейтенанту.
 -  Так, Осман,   шесть   лет  и  Зайнаб, восемь  лет,  чеченка…
 Оторвавшись  от  бумаг,  взгляд  его,  вновь  скользнул  по  лицу   стоящей  перед  ним женщины.  -  Так,  всё  понятно,   придвинул    он   ей  отпечатанный  на  машинке  бланк.   -   Здесь  вот   и   распишись.
 -  Что  это,  зачем?      Отшатнулась  она  от  стола.
 -  Прочти,  поймёшь,  ясно  ведь   написано, чтобы  завтра,  к  1О  часам,  явиться  сюда  с  детьми  и  вещами.
 -  Как  это,  с  детьми  и  вещами? У  меня  же  дом,  работа?
 -  В  другом  месте   будет у  тебя  и  дом  и  работа.
 -  О  чём  вы  говорите?   О    каком    это, ещё,  другом    месте?
 -  Значит, так,  -   откинулся  на  спинку  стула  лейтенант.  -  Не  хочешь,  не подписывай,   главное,  что  я  тебя  предупредил  и  чтобы  завтра,  ровно  в  1О  часов,  была  здесь,   не  явишься  или  опоздаешь,  как  сегодня,  хуже  будет.
 -  Да  куда  же  я,   да  как  же  это…-  глаза    женщины   наполнились  слезами.
 -  Ты  это   мне   брось, - поморщился  лейтенант, который  терпеть  не мог  женских  слёз.  -  Давай,  иди,  я  тебе  всё   уже   сказал,  завтра  встретимся.
 -  Никуда  я  не  пойду,  вскрикнула  Аня,  теперь  это  была  не  та,  жалкая,  молящая  о  помощи  женщина,  она  готова  была  наброситься  на  ненавистного  лейтенанта,  порвать  все  бумаги  на  его  столе  и  кричать,  кричать  пока  хватит  сил.   -  Слышишь,  ты… Она  задыхалась  от  охватившего  её  гнева,  -  Никуда,   слышишь  ты,  никуда  я  не  пойду…  Взгляд её  остановился  на  портрете   на стене,  и  она  с  отчаянием  крикнула: -  Я,   товарищу  Сталину  напишу.
 -  Молчать! -  закричал   лейтенант.   -   Не  смей   произносить  это  имя.
 Резким  движением   он   поднялся   из-за  стола  и,  облокачиваясь   на  него,  сквозь  зубы   процедил: – Поезд   им  ещё   подавай,  да  я   бы   вас  всех…  Будь   моя  воля,   я   бы   всех  вас  в   оглобли   и,  гнал   бы,  к  чёртовой  матери.    Словно   поясняя,   где   она находится,  и  куда  ей  нужно  идти,   он  подкрепил  сказанное  движением  руки,   указывая   на  дверь. 
В  этот   самый   момент   дверь    распахнулась,   и  на  пороге  появился   капитан  Ивлев.
 - Что  здесь  за  шум?   Спросил  он,  переводя  взгляд  с  лейтенанта  на  женщину,  которая  утирала  рукой  слёзы.   Лейтенант  отошёл  от    стола  и  по-военному    чётко  отрапортовал: - Товарищ  капитан  готовлю документы  на  выселение.  А  эта, -  кивнул  он    в  сторону   Гусейновой, - так  сказать,  зловредный  элемент, спектакль, понимаете  ли,  здесь   устроила.
 Капитан  повернулся   к  женщине:  -  Документы  у  вас  с  собой?
 -  У  него, - продолжая  всхлипывать,  показала   она  на  лейтенанта, - паспорт  и  все    остальные   справки.
Лейтенант,  раскрыв  папку    с  документами,  протянул  её  капитану  Ивлеву.
 -  Гусейнова  Айшат,  чеченка,  год  рождения  восемнадцатый, - прочитал  капитан.
 -  Вообще-то,  меня   по-настоящему   Аней  зовут.
 -  Как  это, по-настоящему?   Я,  что-то  не  пойму, а   это,  что,  не  настоящий  что  ли  паспорт? 
Ивлев   теперь  с  особым  интересом  смотрел на  женщину.
 -  Она, товарищ капитан,  вам  такое   сейчас наплетёт, что  только  слушай.  Целый  час   у  меня  отняла  своими  небылицами.
 -  Отставить,   резко  оборвал  лейтенанта     капитан  Ивлев  и   обратился  к  женщине: - Так  что  же у  вас  с  документами   вышло,  объясните.
 -  Я  ему   говорила,  а  он  и  слушать  не  хочет,  -  бросила   она   в  сторону  лейтенанта,  а  затем, уже  спокойнее   всё  по порядку  и  рассказала,  всё  как  оно  и  было  на  самом  деле.
 -  Сказать,  что   хочешь  можно,  товарищ  капитан,  снова  вмещался  в  разговор  Лошаков. -   А,  вот   здесь,   ясно написано – Гусейнова  Айшат.
 -  Это я   по мужу  Гусейнова.  А  так,  девичья  фамилия  у  меня Сидельникова,   Анна  Григорьевна.
 -  Значит,  все  эти  годы  жила   с  чужим  именем,  с  осуждением  произнёс  капитан.  -  Конечно,  за  это  не выселяют, но,  тоже,  довольно  строгое  наказание  предусмотрено.
 -  Да знаю я, но  что  сейчас  поделаешь, молодые  были,  любили  друг  друга,  жениться  хотели.
 -  Вот  бы  и  женились, без  всякого  обмана, а   то,  вон,  какую   кашу,  по  глупости   вашей   приходится   теперь   расхлёбывать.   Капитан    прошёлся   по  кабинету,  остановился  около  Ани,   внимательно  посмотрел  ей  в глаза  и  спросил:  - Родственники  есть?
 - Да,  сестра  недалеко  от  Кизляра,   в    селе  живёт,  мать  с  отцом  умерли,   только  сестра  и  осталась.
  И  она  снова  говорила  и  говорила,    боясь,  что её   остановят  и  не  успеет  она   сказать  самое  главное,  чтобы  поверили  ей. Говорила,   какие  письма   с  фронта  писал  Мансур,  сказала  и  о  детях, о том,  как  дружно  они  жили  до  войны.  Как  всё  это  время  на  заводе   она   работала, когда  нужно  было  и  в две смены.    И,  говоря  обо   всём  этом, как  бы  показывала,  вот  она -  моя  жизнь,  вся  без  утайки,  вся  здесь, перед  вами,  так  за  что  же  меня  выселять,  за  что  наказывать?   А  когда  замолчала,    воцарилась   долгая   пауза,  которую  даже  лейтенант,  хоть  и  смотрел  всё  время  на  часы,   не  осмелился  нарушить.
  -  Понятно,  -  произнёс  капитан,  рассказ   этой  женщины  заставил  его  многое  вспомнить,  и  над  многим  задуматься.
 -   Ты  вот  что,  Аня,  ты  выйди  пока  в  коридор,  побудь  там  немного,  а  нам  здесь  с  лейтенантом  кое о чём  поговорить  нужно.
 -  Да, да…  хорошо, -  согласилась  женщина   и быстро вышла  в   коридор.
 Как  только  за  ней   закрылась  дверь, капитан,  обращаясь   к   лейтенанту,  сказал: - Ну, что   Степан, видишь  какая  ситуация. Как  поступим? 
 Глядя  Ивлеву  в  глаза,  Степан  Лошаков,  стоя  перед  ним,   твёрдым  голосом  произнёс:  -  Я,  товарищ капитан  уже  внёс  её  в  списки, а  то,  что  она  только  что   здесь  говорила,  так  сказать,  что  хочешь  можно.
  - А если,  правда  всё   это, тогда  как?
  -  Я, товарищ  капитан…
  -  Да, брось  ты, Степан, заладил,  -  товарищ    капитан,  да   товарищ  капитан.   Я  с  тобой  по  душам  хочу   поговорить, а   ты…
  -  Извините, товарищ  капитан, вы и по должности  и  по  званию  выше,  вам  это  можно,  а  мне,  не  привык  я  к  этому.
 -  К  чему  не  привык, откровенно  говорить?
 -  Скрывать  мне  нечего, товарищ  капитан,  однако,   что  по  инструкции  положено,  того  я  и  придерживаюсь.
 - Ну,  давай,  давай,  придерживайся…
 Капитан  вновь  зашагал по  кабинету  из  угла  в   угол, разговор  с  лейтенантом   у  него  не  получался. Это был  не  единственный  случай,  когда,   следуя  букве  закона,  лейтенант  без  колебаний  ломал судьбы людей.  Формально    он   всегда  был  прав  и  не  упускал  возможности,  при  разговоре  с  капитаном,  открыто  сказать  ему   об  этом,  причём,  как  и  сейчас, соблюдая  подчеркнутую   вежливость.
  – И  откуда  он  такой  свалился  на  мою  голову,  думал  с  раздражением  капитан  Ивлев, видя,  как  лейтенант,  всё    стоит  вытянувшись   и,  буквально  сверлит  его,  преданным  взглядом.   -  И  ведь  совсем  ещё  молодой,   вон,  кожа  на  щеках,  нежная  как  у  девушки,  и  бритва  её,  по  настоящему,   наверное,  не  касалась.  Да,  такой  далеко  пойдёт. Не  случайно  его  сюда  направили,  для  меня  видимо  замену готовят.
Ну, да   ладно,  бог  с  ним, - отмахнулся  он  от  этих  мыслей, - как  бы   мне   женщину эту   спасти,   вот  о  чём  думать  надо…
Сделав  ещё  несколько  шагов  по  кабинету,   остановился  перед  Степаном. -  Говоришь,  уже  внёс  её в список?
-  Да, и  начальник  штаба  уже  знает,  я  ему  докладывал. И,  вообще,  товарищ  капитан,   -  лейтенант  резко  взмахнул  рукой,   словно   рассекая  ладонью  воздух, -  Я  бы  их  всех,   раз   и   нету.
 Как   не  пытался  Ивлев  сдерживать  себя   при  разговоре  с  лейтенантом,  редко    ему  это  удавалось,  вот  и  сейчас.  -  Как  это, раз  и  нет,   -  с  нескрываемым  раздражением,  спросил:  – Эту  женщину?  Что все эти годы, спины  не  разогнув, трудилась  на  заводе,  мужа  с  войны  ждала, детей  поднимала.
Чуть  отстранившись  от капитана, лейтенант  ответил: -  Работала, чтобы дома   кусок  хлеба  был, а если  в душу  ей  заглянуть, так   там,  такое  найти  можно.
Ивлев  усмехнулся: - Теперь  и  ты, лейтенант, о  душе  заговорил. Только,  видимо  разные  у  нас  с тобой,   о  душе     понятия.   Помнишь,  на  той  неделе,    отправляли   слепого  старика  специальным  этапом?
  - Конечно,  помню, -  оживился  лейтенант.  - Это  ж  я  его,  тогда  отыскал.
 Он, хотел  ещё,  что-то  добавить  но,  увидев,  как  посмотрел  на  него  капитан,   осекся  на  полуслове.
  - Гордишься,  выходит  этим.  Ну,  что  ж,  молодец,  матёрого  врага  обезвредил. А  скажи  ты   мне,  Степан, чем  этот  старик  нашей  советской  власти  не  угодил?  Что  случилось  бы, оставь   мы  его  доживать  дома  отпущенные  ему  дни?
  - Товарищ   капитан…  Ну,  это,  знаете…  Степан,  выражая   удивление,   молча    развёл руки.
  - Да, знаю  я,  знаю.  Оставь   эти  театральные  жесты.  Мол,  есть  приказ,  выполняй.  Но  ведь  это  -  люди  и,  в  основном,  ни  в  чём  не  повинные.  Наши,   советские  люди.  И  вся-то  их  вина,  что  попались  под  общую  волну.
 -  Вам,   наверное,  виднее,  товарищ  капитан, вы  старше  меня.  Но  я  так  думаю,  что  наша   советская  власть, без  вины  никого  не  наказывает. 
 Лейтенант  подошёл  к  столу,   взял    сложенную  вдвое  газету,  аккуратно  развернул  её,  так,  чтобы  был виден  на  первой  полосе  портрет  Сталина   и,  словно  стоя   на  трибуне,  произнёс  торжественно  и  громко:  -  Товарищ  Сталин  призывает  нас    утроить  бдительность,  быть  беспощадными  к   врагам,   которые   пытаются  нарушить  созидательный  ритм   жизни   нашей  страны.  А  мы  с  вами,  товарищ капитан,  находимся   на  самом  первом  рубеже  этой   борьбы.   Разве,    не  так? 
  - Всё  правильно,  конечно  так,  тем  более,  если  сам  Сталин  об  этом   говорит,  -   и,   как    не  старался,   не  смог    Ивлев,  сдержать   улыбки.      Уж  слишком  смешно  выглядел     лейтенант,  когда    держал   в  одной  руке  газету,  а  другой  рукой,    указывал  на  портрет  вождя.
Капитан,  отойдя     к  окну,  распахнул   тяжёлые   шторы.  В   безоблачном небе,  куда-то  вдаль,  летела  стая  птиц.  -  Хорошо  им, подумал  Ивлев, - вольные  птицы,  летят  куда  хотят. Интересно,  какой  им  сверху  видится  наша  земля,  наверное,  сплошные  развалины   да   размытые  дождём  дороги.    Эх,   дороги,   дороги,    пыль  да   туман…   
Вспомнилась   песня,      которую    слышал    сегодня  по  радио.   Задумался.  И  тут  же,    резко   обрывая     свои    мысли,  подумал:   -   Что-то  надо   всё  же   с   этой   Анной   делать,   сидит   она    в  коридоре,  ждёт,  как   мы  её судьбу  решим,  а  мы  здесь  газету  читаем.
Он   повернулся  к   столу,  за  которым  сидел  Степан   Лошаков,  тот,  хотел   было    подняться,  но   Ивлев,  сделав  жест   рукой,  остановил  его,  подошёл  ближе  и,   придавив   широкой  своей   ладонью   развёрнутый  лист  газеты,    сказал: -  А  ещё,  товарищ  Сталин  здесь  говорит, что  мы   должны  быть  внимательны  к  людям,  мы  должны  утроить   наши   силы,  чтобы  восстановить   разрушенное  войной,  помочь  людям   встать  на  ноги  и  радоваться  жизни.     Радоваться,  понимаешь    ты  это,   лейтенант? 
 А  какая   же   это  радость,  если  мы,  вот  так,  одним  махом,   лишаем   ни  в чём,  ни  повинного  человека,    всего.    Какая   же,    это,   к  чёрту     радость,   если   отнимаем   у   него  дом,  землю,  на  которой  он  живёт,  семью,  работу?    Какая  же   здесь,  скажи   ты   мне,  лейтенант    Лошаков,  какая   здесь,   к  чёрту,   радость?   Как  ты  мне  на  это  ответишь?
 Лейтенант  поднялся,  хотя  Ивлев  и   махнул   опять   рукой,  мол, оставь  это,  сиди,  где   сидишь.  Поднялся  лейтенант,  встал   напротив    капитана   и  с  уверенностью  в  своей  правоте,  ответил:  -  Быть  безжалостным  к  врагам,  это  и  значит, товарищ  капитан, быть  внимательным  к  людям,  помогать  им,  спокойно  жить  и  работать,  а  значит,   радоваться  жизни.
     Ладонь  капитана  Ивлева  всё  ещё  лежала  на   газете,  на  том  самом  месте, где  был  помещён   портрет  Сталина. Выглядывая  из-под  его  пальцев,  Иосиф  Виссарионович  казалось,  одобрительно  усмехался, - а  ты   молодец   лейтенант,   говорил  его  слегка    прищуренный    взгляд,  -  правильно   ты,   в  отличии  то   этого   капитана,   понимаешь  политику  партии,  вот  так   и  действуй. 
 Ивлев  медленно  убрал  руку  с  газеты,  непроизвольным  движением  потёр  ладони,  словно  стирая  с  них пыль,  отошёл  от  стола. 
  -  Значит,  говоришь,  уже  включил  её  в  списки, -  кивнул  головой  в  сторону  двери,  за  которой  находилась   Анна.  -  А  если,  всё-таки,  дать  ей  возможность  доказать,  что  она  говорит  правду?
  -  Не  могу, товарищ  капитан,  сами  знаете,  завтра   отправляем.
  -  Но  здесь  случай  особенный, - продолжал  настаивать  капитан.  Хоть  и  находился  лейтенант  в  его  подчинении,  но  за  отправку   спец.эшелонов  отвечал  лично  Лошаков,  сам  же   он,  капитан   Ивлев    и   поручил   ему  это   дело.  Тем  более,   что  списки  отправляемых,   лейтенантом   уже  переданы  в  штаб  и   теперь,  для  того,  чтобы  что-то  в  них   исправить,  нужны   довольно  веские  основания,  не  домыслы,  не  предположения,  а  конкретные  факты  подтверждённые  документально.
  Всё  это  капитан  Ивлев    прекрасно   понимал, но  не  мог  он   сейчас,  понимая  это,   взять  и отойти  в  сторону,   не  мог  оставаться  безучастным  к  судьбе   этой  женщины,  напомнившей  ему   его   жену,  хотя  и  всё  сходство-то   здесь  было,  разве  что  слегка  вздёрнутый  нос  и    светлые  глаза.    Было  и  другое  и  это,  пожалуй,  самое  главное,  когда  Аня   сказала  о  возрасте  детей,  сыну –  шесть,  а  дочке  -  восемь.   Слова  эти  так  ударили  капитана  в  сердце,  что  он  невольно  прижал  руку  к   груди,  как   к  незажившей   ране.
 -  Шесть    и  восемь,   мысленно   повторил  он   и  перед  глазами,  как  из  дымки  тумана,  высветлились   родные   лица,  жены  его,   Ольги, детей  его,    сына   и   дочки,  Васильку   тогда   только   исполнилось   шесть    лет,  а  Наташке – восемь…
Так же  как  и  на  этой  станции  гудел  в  тот  день  паровоз.  Прильнув  к  вагонному  окну,  Василёк  и  Наташка   махали  рукой  и  что-то   ему   говорили,   он  не  слышал  что,  но  догадывался,   какие  слова  слетают  с  их   губ.  Он  тоже  махал  им  рукой  и  кричал  в  ответ: - Берегите  себя,  я  буду  вам  писать, слышите,  берегите  себя.
Они  тоже  не  слышали  его  слов,  но  тоже  догадывались,  о  чём  он  говорит,  и  кивали  в  ответ   ему   головой.   А  потом,  когда  поезд  тронулся  и,  набирая  скорость,  всё  дальше  и  дальше   уходил  от  вокзала,  в  небе  появились  самолёты  врага.
 Всё  остальное  произошло  на  его глазах,  он  видел,    как   отделившись  от  самолёта,  летели   вниз   к  земле   чёрные  бомбы,  летели  туда,  где  ещё  виден  был  поезд.  И  сквозь  оглушительный  взрыв,  сквозь  скрежет  и  стоны,  сквозь  пламя  огня  и  крики  людей  он  отчётливо    услышал   голоса   своих   детей:  -  Папа, папа, помоги, спаси  нас…
  Капитан  провёл  рукой  по  лицу,  размыкая    плотно   сжатые  веки, достал  из  пачки  папиросу,  закурил,  жадно вдыхая  табачный  дым.   Докурив  папиросу  до  конца  и,  мысленно,  приняв  окончательное  решение,  вновь  обратился  к  лейтенанту: -  Послушай,  а  что  если  отложить    выселение  этой  женщины   под  мою  личную  ответственность?
  - Если  дадите   такое  указание  письменно,  -  согласился  лейтенант. 
И    глядя    на  капитана,  как  будто   спрашивая:  -  А   зачем  вам  это   надо?     Губы   его   слегка    скривились    в     улыбке,   словно   он  собирался    добавить:  -   если    вы   так   хотите,  то,  конечно,   пожалуйста.
 -  Говоришь,   только   письменное  указание, а  так,  значит, не  можешь?
 -  Товарищ  капитан,  вы   же   сами   знаете…
 -  Да  знаю  я,  Степан, всё  знаю.   Давай,  зови её  сюда.
 Пока  лейтенант  вызывал  женщину, капитан,  сев   за  его  стол, - написал  распоряжение,  чтобы    отложили    отправку  Гусейновой    Айшат  на  десять  дней  для  сбора  дополнительных  документов  подтверждающих  её  настоящую  личность.  Прежде  чем  поставить подпись,   перечитал  написанное,  задумался,  чувствовал,  что  эта,  заверенная  его   подписью   бумага, в  руках  лейтенанта может  стать   серьёзным  обвинением  против  него.   Был соблазн, взять и порвать  этот  лист,  но  в дверях  кабинета   уже  стояла  эта женщина.  Стояла,  прижав  руки  к  груди,  и  с  такой   надеждой  смотрела  на  него,  что,  отбросив    все  сомнения,  он  решительно  расписался  под  письменным    этим   распоряжением  и  передал  его   в  руки   Степана.         
  -  В  общем,  так, Аня, я тебе  верю  на  слово, но вот ему, -  он  указал  на  лейтенанта,   ему   нужны  документы,  настоящие  твои  документы, так  что  поезжай  в   Кизляр, времени  у тебя  будет  всего  лишь  десять  дней,   не  задерживайся  там, не  подводи  меня.
  -  Ой, да я  же  быстро,  всплеснула  она  руками, - я прямо сейчас, пойду, соберусь и тут же, ой, да я…
  -  Детей  оставите  здесь, гражданка  Гусейнова, резко  оборвал её  лейтенант.
  -  Как  здесь, где? – растерянно спросила Анна, переводя  взгляд с  лейтенанта  на капитана.
  -  Побудут  в  детском  приёмнике,  - разъяснил   ей  лейтенант.  Выдвинув  ящик  стола,  он  аккуратно   положил  в  него    подписанное  капитаном  распоряжение.  Всего  лишь  одно   мгновение,    но  как  изменило  оно   Степана   Лошакова,  он  уже  мог  позволить  себе  сидеть  в  присутствии  старшего  по  званию, свободно откинувшись  на  спинку  стула.
 -  А  может,  я  детей  соседям  оставлю,  попыталась  робко  возразить  Анна, посмотрев с  надеждой  на  капитана.  Но  лейтенант,   выглядывая   из-за  спины   Ивлева,   решил,  тут  же,    дать  её  понять,  в  чьих  руках  находится    сейчас   её  судьба: -  Я  сказал   тебе   ясно, детей  сюда  и  никаких  разговоров.
 -  Товарищ  капитан,  -  всё  же  обратилась  к нему  Анна, но  он  лишь  руками  развёл: - Извини,  здесь  я  ни  чем  помочь   тебе   не  могу. Отсрочку  тебе  даю  на  десять  дней, а детей…Да ты  не волнуйся,  я  распоряжусь  и  лично  прослежу,  что  бы всё было  нормально. Там  и  питание,  и  постель,  воспитатели  за ними  посмотрят. Не  навсегда же   ты   их  оставляешь,  всего   лишь   на  десять  дней.
  -  Тревожно,  что-то     на душе,  призналась   Анна,  -  маленькие  они  ещё.
  -  Тебе  сейчас  не  об  этом  нужно  думать. Спасать  надо  и  себя и  детей,  документы   восстановить, вернуться  вовремя,  вот  о  чём нужно  думать. Ну,  давай,  иди, - провёл  её  до  двери  капитан.
Впервые  за  это время  на  лице   Анны  появилась   добрая  светлая  улыбка,  повернувшись  к  Ивлеву, она  вдруг  спросила:  -  А  ведь  я  даже  не   знаю,   как  вас  зовут.
Теперь и  капитан  улыбнулся  и, глядя,  в  открытое    лицо  женщины,  сказал:- Алексей  меня  зовут,  и  тоже,  по  отчеству,  Григорьевич.
 - Спасибо  вам,  добрый  вы  человек,  негромко  произнесла   она.
И,  уже  выходя  в  коридор,  вдруг  спохватилась: - С  праздником  вас,  с  Победой!