Депортация. часть вторая

       И   вновь  застучали  по  стыкам  колёса. Далеко  протянулся  рельсовый  путь  и  не  то,  чтобы  оглянуться,   задуматься  о  прошлом  некогда. Да,  что  оно,  прошлое, - было,  и  нет, а  вот  будущее  -  каким  оно  будет?  Всё   дальше  и  дальше  уносится  поезд.  Мимо  сгоревших  деревень, мимо  развалин  и  застрявших  на  обочине  машин,  мимо  людей  успевших  вслед   поезду  махнуть  рукой.  Всё  дальше  и  дальше,   уноситься   состав   туда,  где  занимается  утро  нового  дня.


         Переполненный  плацкартный  вагон.    Проход  настолько  заставлен  чемоданами, мешками и увесистыми  сумками, что  приходится,  балансируя  по  ходу  поезда  то  и  дело  натыкаться  на  них.    Слышен  голос  проводника: - Посторонись, чайник у меня с  кипятком, как бы  кого  не задеть.
Полная,  кровь с молоком,   казачка,   удивляется:- Смотри ты, и чай  у них  есть, ну, прямо  как  в  довоенное  время.
 - Так,  ты,  что, с  довоенных времён,   по  поездам  мотаешься?  -  толкает  её  в  бок,   солдат  в   видавшей виды  гимнастерке, на    которой,  начищенные   до  блеска,  ордена  и  медали.
  - Это  язык  твой  длинный,   без  толку  болтается, а я  езжу, - отодвинулась  от него женщина.
  -  И куда  ж   ты  едешь? -  не  отстаёт  от  неё  солдат.
  -  Тебе-то   зачем?  Куда  надо  туда и  еду.
  -  А  я  так   думаю, пристроюсь  к  тебе  под  бок,  и  никакая  постель  мне  не   будет  нужна, -  он  хотел   было   обнять  её,  но  казачка   так  саданула   плечом,  что,  не  ожидавший  этого  солдат,  свалился    на    пол.  Весёлыми  аплодисментами  наградили  пассажиры  боевую  казачку,  а  на  долю  солдата  пришёлся  только  оглушительный  хохот.  Но он был  не  в  обиде  и   смеялся, пожалуй,  громче  всех.  Не  удержалась от  улыбки  и  наша  знакомая,  Анна  Сидельникова, по  мужу - Гусейнова.  Всё  это  время,  молча,  сидела  она  у  окна  и  смотрела,  как   исчезают  вдали   знакомые  очертания  города,  где  остались  сейчас   её  дети.
 -  Какой  удивительный   человек,  этот  капитан, Алексей  Ивлев,  думала  она, вспоминая,  как  приехал  он  за  ними  на  машине,  помог  устроить  детей. При  ней   говорил  с  заведующей,  сказал, что  будет  навещать  каждый  день  её  детей.  Потом,  проводил  на поезд, и  когда,    уже  была   она  в  вагоне,   вдруг  сунул в  руки  деньги. Это  было  настолько  неожиданно,  что   вначале   Анна  толком   ничего    не  поняла,    а  когда  увидела,   что  это  деньги,  вместо  того,  чтобы   сказать, - зачем,  не  надо, только  и   произнесла, - спасибо. 
 -  Ой,  как  стыдно, - укоряла   теперь она    себя  за  это, -  что  он  подумает?  Это  ж  надо,  взять  деньги  у  незнакомого  человека,  как  будто,    так  и  надо.  Нет,  обязательно,  когда  вернусь,  с  первой  же  получки  всё  ему  верну.
Эта  мысль,    её  успокоила. Хотя,  рассуждала  она,  никакими  деньгами, никакими  подарками  не  оценить того,  что  сделал этот  человек. Бог  видимо  послал   его  ей   на  помощь.   Сколько  буду  жить, столько  буду    молиться  за  его здоровье,  прошептала  она   тихо.
   Новый  взрыв  хохота   прервал  воспоминания  Анны.   В  вагоне было  тесно,  но,   весело,    играла  гармонь,   рядом,  за   стенкой,   было  слышно,  как,  кто-то   произносит  победный  тост,  а  в   отсеке,  где  находилась  Анна,  веселил  всех   тот  самый  солдат, что   так  неудачно    начал  ухаживать  за  дородной   казачкой.
  -  Вот  же  балаболка,  - покачала  она  головой,  -  небось,  и  медали  свои,  вот  так  же,  языком  заработал.
  Хоть и разговаривал солдат  в  это  время   с  другим,  таким  же,  как  и  он,  демобилизованным  по  ранению, но  сказанное   услышал, и в   тот  же  миг стал  серьёзней  лицом:   - Ты, мои  ордена  и  медали  не  тронь, на  каждый   из  них  у  меня    по  ранению   приходится. 
    Хотел   ещё,  что-то   добавить,  но,  увидев,  как  все  притихли  и  опустили  головы, крикнул:  -  Что   вы    как  на  поминках,  давайте  за  нашу  Победу.
   Достал  запасливый  солдат  из  вещмешка консервы,  хлеб, пару   огурцов   и, пошарив  за  пазухой,  извлёк  оттуда  пол-литровую  бутыль  со  спиртом.   Теперь,  окончательно расшевелилась  кампания. Поставили один  на  другой чемоданы,  накрыли  газетой и у кого  что было, на  этот  стол. И Анна  присоединилась, не  будет  же  сидеть в  стороне,  яйца  варённые  положила, сыр. С верхней  полки   протянули  обжаренную  до  хрустящей  корочки курицу,  и пошёл,  как говорится,  пир  горой. Пили  разбавленный  водой  спирт  и  за  Победу  и за  тех, кто  не  дожил  до  неё.
   -  А  ты  дочка  не  кручинься,  поняла  её состояние  соседка, - всё  будет  хорошо.
   -  Давай  сестричка  ещё  по  одной,  протянул  ей  стакан  солдат.
   -  Не  могу,  я  уже  и  так,  как пьяная, голова  кружится, - отстранила  она  его  руку.
   -  Да  с  чего  тебе  пьяной  то  быть, всего  лишь  глоток  выпила.
   -  А  ты  так  и  следишь,  кто  да  сколько  выпил, налей себе  и  пей, а  к  нам  не  лезь. Соседка  Анны  не  упускала  случая, чтобы   не  задеть   слишком  уж  прыткого  солдата. 
 Впрочем,  он  тоже  не  оставался  в  долгу,  то,  шутя, то словно  невзначай  обнимет  за  плечи,   шепнёт,  что-нибудь  на ухо,  отчего   женщина,  покраснеет  и   тут  же  зайдётся  смехом.
   -  Я    к  вам  по-хорошему, - не  унимался  солдат,  поговорить  хотел,  за  разговором,    дорога  короче  становится.
   -  Вот  и  разговаривай  сам  с  собой, чего  к  нам-то   пристал?
   -  Сам  с  собой  я  уже  наговорился  вдоволь,  полгода в госпитале  лежал, думал,  не  выберусь,  да  вот  врачи, можно сказать по  косточкам  собрали.
   -   Тебя  то,  вот,  собрали,  домой  едешь,  а  от  моего,  всего  то   и   осталось,  одна  только  похоронка, подключилась  к  разговору  Анна.
   -   Это  дело  такое,  сестричка, кому  как  выпадет, - солдат  притушил  на  ладони  выкуренную  до  конца  цигарку. -  У  нас  в  роте  старшина  был,  так,  не  поверишь,  всю  войну  прошёл   и,  ни  одной  царапины, а  наводчик  его,  совсем  ещё  пацан, только  после  школы,  сразу  же, в  первом   бою   его    и  зацепило.
  - Ох, Господи, - перекрестилась  пожилая  женщина,   что  сидела   на  самом проходе. То  и  дело,  оттуда  было  слышно, - Эй, бабка, посторонись,  дай  пройти, -   она  же  сидела  как  вкопанная,  не  обращая   ни  на  кого   никакого   внимание.   В  конце  концов,  кому  нужно было  пройти, протискивались  мимо    неё  боком.  И, сейчас,  когда,   перекрестившись,  прочитала она  молитву,  все  удивились,  потому  что  считали  её   какой-то  ненормальной,  а  может  быть  даже   и   глухонемой.
  -  Вот  вы  всё  меня  бабкой,  да  бабкой  кличете,  звучал  её  голос  в  воцарившейся  тишине, а  какая  же  я  бабка,   если  у  меня  внуков  никогда  не  было  и  не будет. Троих  сыновей   война  забрала. Младшенький,   такой  же,  как  и  ты  был, - она  кивнула в сторону  весёлого  солдата, - Колей  его  звали,  и  петь  и  танцевать  был  мастер. В  сорок  первом  на  всех  троих, день  за  днём, похоронки  получила. Вот и  стала  я  старухой,  хотя  мне  и  пятидесяти  годов  ещё  нет…
  Замолчала  женщина,  и  все  молчали, никто  не  проронил  ни  слова.  Слышно  только  как  стучат по  стыкам  колеса,   протяжный   гудок  встречного  поезда и  снова, мерный  перестук  вагонных  колёс.  И  вдруг,  словно  продолжая  рассказ  этой  женщины,  из  соседнего  отсека  донёсся  голос  гармони. Медленно  растягивая  меха,  неизвестный  гармонист  прошёлся  пальцами  по  кнопкам,  и  заполнила всё  пространство  вагона  пронзительная  грустная  мелодия  песни. О том,  как бьётся  в  тесной  печурке  огонь,  о  подмосковном,  заснеженном  поле,  откуда  до  дома  очень  далеко,  а  до  смерти   всего  лишь  четыре  шага…
 -  Я  от  своего,  последнее  письмо  получила,  когда  он  под  Ленинградом  был,  зимой, а  потом  пришла  похоронка.
Анна, повернувшись к  окну, прислонилась   лбом  к  стеклу  успевшему  впитать  в  себя вечернюю  прохладу.
 -  Случай  у  нас  был, - сказал, свесившись  с  верхней  полки,  сержант - солдат  один   получил   отпуск домой, на  неделю,  после  госпиталя, приехал,  а  жена  его  уже  с  другим,  похоронку  ему   показывает, мол, так  и  так,  мы  по  тебе и поминки  уже  справили… 
  -  Вот  же  стерва, не  выдержал  кто-то, - а дальше  что?
  -  А  что  дальше, вернулся  в свою часть  и снова  на  фронт,  детей  у  них  не  было, а  от  нового  хахаля,  у  неё,  можно  сказать,  интересное  положение.
   Своими  воспоминаниями решил  поделиться  и  танкист,  у  которого  на щеке, на  всю  жизнь  осталась  отметина, след  от  ожога,   когда  выбирался  из  подбитого танка. -  Писарь  у  нас  был,  мастер  похоронки  строчить,  так,  мол,  и  так,  геройски  погиб,  и  всё  прочее, а  тот,  на  кого он  бумагу  отписал,  весь  обгорелый  попал в госпиталь, а  всё-таки  выжил.
  -Я  бы  всем  этим  писарям, мать  вашу, -  выругался сержант  с  верхней   полки.      
  - Ты,  браток,    за  языком   своим    следи,- одёрнул  его  кто то,  - женщины   у  нас   тут,   рядом, как-никак.
  - То - то  и  оно,  что  женщины… Я   вот  еду  домой,  ничего  своей   не  написал, а  вдруг  и  она, и  он  снова  грубо  матерно  выругался.   Лицо  у  Анны  вспыхнуло, хотела   промолчать, но  не  выдержала  и,  глядя  на  сержанта,  сказала:  -  Что  же  ты  так о  своей  жене, при  всех, да  самыми  последними  словами. За что  ты  её  так,  не  веришь  ей  что  ли?
  -  Когда  на  фронт уходил,  верил, письма  она  мне  писала  что  ждёт. Верил   и   в  бою, в  самую,  можно  сказать  последнюю  минуту перед  смертью,  тоже  верил, а  вот,  сейчас,  когда, живой   еду,  не  знаю.   Да,  ладно, что  об  этом  говорить,  только  душу  травить, -  махнул   он   рукой    и  отвернулся  к  стенке.
  -  Эх, мужики  вы  мужики,  - укоризненно  покачала  головой   молодая   казачка, сами  как  ненасытные  кобели, только  юбку  вам  покажи,  так  глаза  и  разбегутся,  а  женам   счёт  предъявляете.  А  мы, женщины, войну  эту,  можно  сказать  на  плечах  своих  вынесли.  И  в  поле, и  на  заводе, и  детей   накормить, и  дом  сберечь,  да  ещё   и  о  вас,   окаянных,  сколько  слёз  наших  пролито, в   надежде, чтобы  хоть  каких  никаких,  лишь бы   живых  встретить.  Эх, вы,  одно  слово – мужики.
  -  Опять  мы, мужики,  выходит,  во  всём  виноваты, - попытался  всё  свести  к  шутке весёлый  солдат.  Достал недопитую  бутыль,  наполнил  стаканы  и,  предлагая  продолжить  застолье,  сказал: - Что,  мужики,  за  нас   что  ли,  за   окаянных!
   -  Да, война, она  по  всем  прошлась, - вздохнула  Анна, -  и  души  ожесточила, людей  покалечила,  сыновей  у  матерей  отняла,  у  детей  отцов,  я  уж  не  говорю  о  нашей  вдовьей  доле.
   -  А ты всё  же  надейся, сестричка, отставив  в  сторону  опустошённый  стакан,  сказал  солдат, - вдруг  и  твой  жив,  похоронка  она  что,  бумага, её  написать  недолго, а  человек  он  живучий, вот  я,  к  примеру,   из  меня металла  этого  целую  горсть  вытащили и ничего, - живой.
  - Ой, дай то  бог, - вспыхнула  надежда в  глазах  Анны,  вспыхнула  и  тут  же  погасла,  - только,  я  ещё   до  того  как похоронку  получить,  сердцем   беду  почуяла,  сон  я  видела,  в  белой  рубашке  ко  мне  он  пришёл,  сел  за  стол и говорит, - таким  меня  и  запомни, я  теперь  никогда  уже  не состарюсь. А,  через  несколько  дней,    получила    извещение   о  его  смерти.