Депортация. часть четвёртая

Те  же   станции  да  полустанки  за  окнами  вагона,  только  теперь  на  обратном  пути. Те  же     поля  и   молчаливые  хаты,  сменяют  их  сутулые  вербы,  потускневшие  купола   церквей,  ржавые  пролёты  мостов. А  перед  глазами  только  одно – лица детей. Младшенький  -  всегда  задумчивый, грустный,  он  и  родился  слабеньким, еле  выходили…Дочка  в  стареньком  платьице,  из  которого  давно  выросла.  Мелькают, мелькают  за  окнами  вагона  белые  стволы  берёз,  внезапного  поля  зелёная  ширь, корпуса  недостроенных   зданий.

        Сразу,  с  вокзала  бросилась  Анна  в  детский  приёмник.  Седая  женщина  в  больших  толстых  очках  удивлённо  посмотрела  на  неё: - Как,  вы  разве  не  знаете?  И  поплыло  всё  перед  глазами,  замелькало  как  за  вагонными  окнами, - потолок,  седая  женщина,  белые  двери,  решётки  на    окнах,  и опять – стены, потолок и прямо  перед  ней,  -  лицо  лейтенанта.  Он  стоял,  возвышаясь  над  Анной,  высокий, стройный, с  правильными  чертами лица, весь,  словно  скроенный из цельного листа первосортной   стали.

 -  Где  мои  дети? – кинулась  к  нему Анна, вцепившись  в  рукав  гимнастёрки, - вы  же  обещали…
 -  Что  я  тебе  обещал, что?  -  оттолкнул  её  от  себя  Степан  Лошаков, - Это,   капитан  твой,  был  скор  на обещания.
 -  Пожалуйста,  скажите,  где  мои  дети?   Скажите,  где  они  сейчас?
 -  Дети  твои  там,  где  им  и  положено  быть,  -  бесстрастным  голосом   лейтенант,  давал   понять, что  не  намерен  отвечать   на  этот  вопрос. Губы у Анны  дрогнули,  и   она в отчаянии  крикнула: - Но ты  же,  ты  же  сам…

 -  Ты  мне  не  тыкай,  -  оборвал  её  лейтенант,  -  тоже  мне, нашлась,  тыкать  она  мне  будет.  Он  одернул    гимнастёрку, повёл  подбородком, словно  пытался  ослабить   застёгнутый   на  верхние  пуговицы   воротник  и  начал  спрашивать  о  капитане: -Расскажи,  о  чём  вы  с  ним договаривались, что  он  тебе  обещал?  Всё  равно  мы  всё  выясним,  так  что лучше  сама   расскажи, чем  ты  его   обворожила,   что  он  к  тебе  на    машине  приезжал. Давай,  не   стесняйся,  рассказывай,  что  у  вас  было  и сколько  раз?

  - Какая  же  ты  сволочь,  лейтенант, -  вырвалось  у  Анны.
  - Так,  - оскорбление  при  исполнении   служебных  обязанностей, - спокойно   отреагировал  на  эти  слова  Лошаков  и  таким  цепким  взглядом  впился  в её  лицо, что  Анне  стало  страшно  от   мысли,  что  всё,  что  с  ней  должно  произойти,  судьба  её  детей  и  её  собственная  судьба,  всё   сейчас   зависит   от  этого   человека.

   - Простите,  простите меня. Сама  не  знаю   что  говорю, - униженно  просила  она, - я совсем  голову  потеряла,  ни о  чём  больше  думать  не  могу, как  о  детях. Простите,  прошу  вас.

   Она  упала  перед  лейтенантом на  колени, плакала,  размазывая  слёзы  по  лицу,  волосы,   которые    выбившись из-под  платка,  свисали непокорными  прядями,  закрывали глаза,  она  поправляла  их,  но  они  снова   топорщились,  делая   её  некрасивой  и  старой.

  - Ты  это  брось, слышишь,  хватит, -  растерялся   лейтенант,  боясь,  что  кто-нибудь  войдёт   к  нему  сейчас  и  увидит  эту  довольно   неприглядную   картину.
  -  Гражданка  Гусейнова, - повысил   он  голос,  - немедленно  встать   и  сесть,  как  положено   на  стул. Вот  сюда, - он  даже  стул  ей  придвинул,  лишь   бы  она  скорее   поднялась   с  колен.

Тяжело  поднявшись,  Анна  медленно  опустилась   на  стул.  В  глазах  её был  всё  тот  же  вопрос. Опережая  его, лейтенант   произнёс:  -  повторяю   ещё  раз,   твои  дети   находятся   там,  где  они   и  должны  находиться,  а  что  касается  дальнейшей  их  судьбы,    так  это  всё   целиком  зависит  от  тебя.
 
  Он  придвинул  к  ней  несколько  отпечатанных на  машинке  листов,  сказал,  что от  неё  требуется  только   поставить  внизу   подпись.
  -  Что  это?  -   спросила   Анна.
  -  Твоё  признание,  как  капитан  помогал  тебе,   а  также  о  твоей  связи с ним.  Ты  же  не  будешь  отрицать, что  встречалась с  капитаном   Ивлевым  вне  стен  этого  кабинета.  Повторяю,  нам  всё  известно.
  -  Я  бы  хотела  сейчас  снова  с  ним  встретиться, -  подняла  она  глаза  на  лейтенанта, - пожалуйста,   проведите  меня  в  его  кабинет.
 
  Лейтенант  громко  рассмеялся  в   ответ  на  её  просьбу.  Этот  неожиданный  смех  совершенно  преобразил  его  лицо. На   щеках  выступили  ямочки,   а  в  глазах,  всегда  таких  строгих,  вспыхнули  веселые  искорки.
   - Ты  что,  ничего   до  сих  пор  не  поняла?    Нет  твоего  капитана,  нет,  понимаешь? – улыбка  на   губах  исчезла,  и  лицо  его  вновь  приняло   привычное    выражение.

   -  Сидит  твой  капитан  уже не  в кабинете, а  в  другом,  тоже  довольно  солидном   помещении, -  ему  доставляло  удовольствие говорить  всё  это  женщине,   которая  видела прежде,  как   он   стоял   вытянувшись  перед  своим  начальником,  женщине,  которая  ещё  недавно,   пользуясь   молчаливой  поддержкой  капитана,  позволяла  себе  пренебрежительно  относиться  к  нему.
 
   -  Если  бы  делала  всё,  как  я  тебе    говорил,  то  была  бы  сейчас  со  своими  детьми.  Так  нет  же,  тебе  нужно  было  своё  доказывать,  и  что  ты  доказала?  Что? 
  Обжигающий  ледяным  холодом  взгляд проникал  в  душу,  разрывал  сердце  острой  болью,  и  даже  опустив  голову,  нельзя  было  от него  спрятаться.
  Может  и  правда, -  думала  она, - приди  я  тогда,  как  требовал  этот   лейтенант,  с  вещами  и  детьми, и  была бы  сейчас  с  ними,  пусть и  не  здесь, какая  разница  где,  главное,  что  дети  были  бы  рядом.

  -  Не  надо   было  капитану  вмешиваться, -  словно  услышав, о  чём  она  сейчас  подумала,  сказал  Степан  Лошаков.   -  Это  он,  виноват  в  том,  что  произошло  с  тобой, - внушал   ей   сейчас  лейтенант.    И  снова  подсовывал    свои    бумаги, и  снова  требовал,  чтобы  она  их  подписала.

    Чтобы   подписала   приговор   человеку,  за  то,  что  находясь  среди  вот   таких,  как   этот  Степан  Лошаков,   не  утратил  к  людям  чувство  сострадания.
 За  то,  что  не  искал  в  жизни    лёгкой  дороги,  а  шёл  напрямую,  так   же  как  и  на  фронте,   принимая  огонь  на  себя.  Чтобы   подписала   приговор    за  то,   что  оставался   он   прежде  всего  человеком  с  чистой  совестью  и  отзывчивым  сердцем  и  только  потом,   коммунистом  и капитаном НКВД .
 
  -  Я   ничего   здесь  и  прочесть  то  не  могу, -  пыталась  робко  возражать  Анна,- голова  у  меня  кружится,  в  глазах  так  темно, что  я  ничего  и  не  вижу  толком.

  -  Так  тебе  и   не  надо   это  читать,   тебе  только  расписаться   здесь нужно,   расписаться  и  всё, -  настаивал  лейтенант, - давай,  подписывай.
 Он  снова  указал  ей   место,  где  она   должна  поставить  свою  подпись. Анна  взяла  ручку, наклонилась  и  почувствовала, что  не  сможет  этого  сделать.

  -  Что  ты  застыла, ставь  подпись, - закричал  на неё  Степан  Лошаков.
  -  Не могу,  понимаете, не могу я… Анна  отодвинула  от  себя  протянутые  ей  бумаги. 
  -  Сможешь, -  ответил   Степан Лошаков.   - Сможешь,-   повторил   он,   низко   к  ней  наклонившись.  А    иначе,  можешь  навсегда  проститься  со  своими  детьми.

Ещё  недавно  Анне  казалось,  что  она  готова  сделать  всё,  чтобы  вернуть  детей, унижаться,  стоять  на  коленях, просить и умолять,  идти куда  угодно,  отдать  всё,  что  у  неё  есть,  лишиться  всего,  от  всего  отказаться.

 Но   она   не  была  готова принести  в  жертву  ни в чём  не  повинного  человека, который,  единственный  из  всех,  поверил  ей  и  попытался   ей  помочь.
 Да,  сейчас  она  знает,  что  повторись  всё,  с   того  самого  дня,  когда  принесли  ей  повестку  и  умей   она  предвидеть  будущее,   ни  слова  не   сказала   бы  в  свою  защиту,  крепче   прижала  бы  к  себе  детей,  так,  чтобы  никто   не  смог  их  вырвать,  и  пошла  бы   с  ними,  куда  прикажут.
 
 В  отличие  от  Анны,   Алексей  Ивлев  мог  предугадывать  события.  Он  знал, что  рано  или  поздно   исполнительный  лейтенант  не  упустит  возможности,  состряпать  на  него,  какое-нибудь  обвинение,  и  тогда,  ни  заслуги  его,  ни  боевые  награды  не  помогут.  Он  мог  догадываться  о  тех  трудностях,  с  которыми  столкнётся   Анна   при  получении  нужных  ей  документов,  что,  наконец,  она  может   просто  опоздать  и,  в  конечном  итоге,   не  избежать  насильственной  отправки.  Но,  вот,  дети – не  мог   он  спокойно  пройти  мимо  заготовленной  им  судьбы, и  в  тот  самый  момент, когда  взял  на  руки  младшего   сына  Анны,  уже  твёрдо   решил,  во  что  бы  то  ни  стало,  спасти  их.
 Выросший  без  отцовской  ласки  Осман,  так  обхватил  его   тогда  за  шею  своими  ручонками,  что  Алексей  Ивлев  почувствовав,    как  подкатил  к   горлу  комок, отвернулся,  чтобы  Анна  не  увидела  в этот  миг  его  глаза. Только   дочка  её,  посмотрела  на  капитана  так,  словно,   о  чём-то   догадалась.
   
    За  три   дня  до  того,  как   должен  был  закончиться  отведённый  Анне  срок,  Ивлев  снова   пришёл  в  детский    приёмник  и  забрал  детей.  Он  отвёз  их  в  деревню,   что  находилась   в  десяти  километрах   от  города,  к  своей   старшей  сестре,  оставил  немного  денег,   пообещал,   что  через несколько  дней,  в  крайнем  случае,  через  неделю,  приедет  за  ними. 

Казалось,    всё  предвидел,  кроме  одного,  лейтенант,  не  теряя   времени,   уже  написал  докладную  о  преступлениях  совершённых   капитаном.    Его  арестовали  ночью,  под утро,  наскоро  произвели  обыск,  посадили  в   машину  и увезли. 
Ничего  этого  Анна,  конечно,  не   знала.  Лейтенант,  сказав, что  капитан   арестован,  в  подробности  дела её  не  посвящал, не  сказал   он  ей    и  об  исчезнувших  её  детях,  чтобы  избежать  ненужных  ему  сцен.
 
К  тому  же,  он  и   не  прилагал   особых  усилий,  чтобы  их  разыскивать.
В  документах    они   значились  как  уже  высланные,  а  вносить   исправления  в  подготовленные  им  же  списки,  и  ставить  об этом  в  известность   руководство  Степан  Лошаков  не  стремился.  Сейчас  для  него  было  главным,   добиться,  чтобы  Анна  подписала  написанные  от  её  имени  показания.

    - Ты  не  думай,  что  твоя  подпись  может,  что-то  решить.  Он  уже  арестован  и,  подпишешь  ты  эти  показания  или  нет, роли  особой  не  сыграет,  говорил  он  обессиленной  женщине. -  Но,  если  подпишешь,  поможешь  себе  и своим  детям. Так  что,  не  капитан, а   я   могу  тебе  сейчас   помочь,  если   подпишешь  эти  бумаги.
И  снова  перед  глазами  Анны   младшенький – тянет  к  ней  руки,  и  будто  слышит  голос  его: - мама, где ты…  Дочка,  молча  рядом  стоит  и   так  смотрит,  словно  за  что то  осуждает. Лица  детей  исчезли, а  вместо  них,  качнувшись,  стали наплывать  на  неё  стены.  Всё закружилось  перед  глазами, стены, стол  с  бумагами, портрет  вождя только  почему  то  с  лицом лейтенанта.  Белый  потолок  стремительно взмыл  вверх,  а  затем,  так же стремительно,  упал  на  неё…Она  слышала  какие-то  голоса  вокруг, видела   расплывчатые,  незнакомые  ей  лица, вздрогнула,  почувствовав,  как  стекает  по  лицу   вода,  когда  кто-то  плеснул на  неё  из  стакана. И  снова,  прямо  перед  собой,  лицо  лейтенанта  и  его  голос:- Молодец, вот так…  И  руку  свою  увидела  выводящую  пером   подпись  на  придвинутом   к  ней  листке  бумаги.

  - Молодец, - ещё  раз  сказал  лейтенант   и  забрал   подписанный  ею лист.
  -  А  дети, когда  я  смогу  их  увидеть, спросила  дрожащими  губами  Анна.
  -  Скоро,- заверил   Степан  Лошаков,   собирая  со  стола  бумаги и аккуратно   складывая   в  папку, -  завтра  отправляем  новую  группу,  я  тебя  туда  включу, и  в   пути, может быть  ты  их и  догонишь, или, по крайней  мере,  попадёшь  туда,  куда  их  направили.
  - Куда, куда  их  направили? – Анна  снова  стала  обретать веру,  что  обязательно  найдёт  своих  детей,  знать  бы  только   где  их  искать.

  - Куда  их  направили,  я  тебе сказать не могу,  сама  должна понимать, дело  это  секретное,  такие  сведения  мы  не  даём.

 Он   вызвал  дежурного  и,  кивнув  в  сторону    женщины,  сказал, чтобы  отвёл  её  в  подследственное    помещение.  Уже  поднимаясь,  Анна  вспомнила  о  своей  справке.
   - А  как  же  быть  с    документами,-   она  достала  из  сумочки  сложенный  вдвое  лист.  - Здесь  ясно написано,  что  я действительно  являюсь  Анной  Григорьевной  Сидельниковой. 

Лейтенант,   не   прочитав  протянутую  ему  справку,  раскрыл  папку,  в  которую  он  только  что   складывал   бумаги,  достал   подписанное  Анной   признание  и,  указывая  на   него,  сказал: - А  здесь,  чёрным  по  белому  написано,  что  ты,  являешься  Айшат    Гусейновой, и подпись  здесь  твоя  стоит. А  с  этим,  он  взял   со  стола  добытую  Анной справку,- мы   будем  разбираться,  кто  это  у  нас,  врагов  народа  подобными  документами  снабжает.

   Ещё  тяжелее  стало  на  душе  у  Анны  от  мысли,  что  опять,   пострадает  человек,  который  хотел  ей помочь.  Но  не  было   сил,  что-то   объяснять, доказывать, о чём-то  просить. Ей  хотелось,   как  можно  скорее  оказаться  в  поезде,  чтобы  ехать  навстречу  своим  детям.  Не  знала  она,  что  они   сейчас  совсем  рядом,   в   двух   часах   езды    от  неё,  и  всё  ждут,  не  дождутся,   когда  же  она  приедет  и  заберёт  их.

        На   следующий  день,  ранним   утром,   вместе   с   группой,   состоящей   из   двух стариков  и  шести  женщин,  причём две  из  них  были  с малолетними   детьми  на   руках,  её  поместили в  отдельный  вагон, который  был  прикреплён  к  поезду.  В  вагоне,  уже  находилось  с  полсотни  людей  подлежащих   выселению.  Здесь  были  представители   многих   депортированных  народов,  те,  кто   по  национальности своей,   был причислен  к   врагам  советской   власти.

    Анна  расположилась  в  углу   вагона  и  в  течение  всего  дня  так  и  сидела, прислонившись  к  прогретым   солнцем  и  пахнущим   сеном  и   лошадьми,  доскам.  Стойкий  этот   запах  крепко  пропитал   дощатые   стены  и  сколько  их  не  мой,  не  скобли, он  всё  равно  ощущался.
 
     -  Что  ты  всё  одна  да   одна,  давай  двигайся  к  нам, - предложила  черноглазая  смуглая   женщина.  Повернувшись  к  своей   соседке она, что  то    ей  сказала    и   та,  кивнув  в  ответ,  принялась   развязывать  небольшой  узелок,  извлекая  из  него  хлеб, ноздреватый   вкусно  пахнущий   сыр,  несколько  долек  чеснока  и  пучок  зелёного  лука.
 
   Накинутая  на верёвку   простыня   делила  вагон  на  мужскую  и  женскую  половину. На  больших  станциях  к  ним  то  и  дело  добавляли   новых   пассажиров  и   когда, состав   шёл  по  выжженным   солнцем  степям Казахстана,  в  нём  было  так  тесно,  что   сидели    уже   вплотную  друг  к  другу.  Анна  не  была   теперь  одинокой   среди  этих  людей, судьба  которых  была  столь  же  печальной,  как  и  у   неё.  Она  улыбалась,  когда   женщины   перебрасывались   какой-нибудь  шуткой,  грустила,  когда   укачивая   ребёнка,  мать  пела  ему   колыбельную, задумчиво  смотрела  перед  собой,  когда  стихала  голоса. За  долгие  дни  пути  они  успели  рассказать  друг  другу,  что  довелось  испытать  каждому. Горе,  выпавшее  на  их  долю  хоть  и  сроднило,  но  меньше  от  этого  не  стало,  разве  что   не было  уже  того  чувства  безысходности,  что  сжимает  сердце   в  минуты  одинокого  страдания.

 Вздрагивала   рельсовая   сталь,  прогибаясь  под  тяжестью  вагонных  колёс. Солнечные  блики   наполняли  теплом  её  гибкое  тело.  Не  безмолвной  колеёй,  живой  нитью  тянулась  она   по  земле,  унося  судьбы  людские  в   бесконечную  даль.