Я не жалею ни о чём. VII. Руки матери моей

               


   Я помню себя маленькой. Надо мной склоняется красивое и доброе лицо и мелодичным голосом говорит: «Спи, доченька, спать пора!». Но меня завораживают большие голубые глаза матери,  я тянусь к ней ручонками и хнычу. Тогда она протягивает ко мне руки, подхватывает меня и, покачивая, напевает какую-то песенку. Слова этой песни я уже не помню, но мелодию не забыла по сей день. Руки матери тёплые и нежные, я лежу на них, словно в колыбельке, и не замечаю, как смеживаются мои веки...
   Быстро пролетает нежная младенческая пора. И вот я уже первоклассница. С большим букетом в правой руке (а левая – в маминой ладони) я шагаю в школу. Море гладиолусов и георгинов, гомон, первый звонок... Оглушённая всем этим, я смотрю на маму.
Она улыбается мне и подбадривает: «Иди смело, дочка, начинается твой жизненный путь».
   Да, я и представить тогда не могла, что этот школьный звонок, который для большинства детей в последний раз звенит через 10 лет, для меня будет звучать на несколько десятилетий дольше.
   А пока я была прилежной, дисциплинированной, успешной ученицей. И всё это не без помощи мамы. Первые два года она садилась после работы со мной за уроки, и при помощи её руки, положенной на мою ладошку, я старательно выводила буквы в тетрадке по чистописанию, тайно лелея мысль, что добьюсь такого каллиграфического почерка, какой был у моей мамы.
   Мама не догадывалась, что в её отсутствие дочь перебирала её наряды и влезала в туфельки на каблучках, пританцовывая перед зеркалом. Особенно мне нравились мамино крепдешиновое платье с крылышками и красная газовая косынка. Их я помню до сих пор.

   Однажды я лежала в больнице. Помню, как пришла ко мне мама, принесла мой любимый яблочный компот, пастилу и большой апельсин (напомню, что апельсины в то время были эксклюзивом).
   Мы гуляли по больничному парку, крепко взявшись за руки. «Мне пора, доченька, надо возвращаться на работу. А ты иди в палату – скоро обед». Она пошла к выходу, но, как только она закрыла за собой калитку, я бросилась за ней вдогонку. Я бежала
довольно долго: мама отошла уже на приличное расстояние. «Мама, мама, я хочу с тобой!» – кричала я, обнимая её колени, уткнувшись личиком в подол её крепдешинового платья. Неожиданная мысль вдруг пронзила моё сознание: я поняла, что мама не возьмёт меня с собой. Ей надо идти на работу, чтобы стучать по клавишам пишущей машинки.
   - Нет, Валечка, я не могу забрать тебя, ты ещё не совсем здорова. Ты должна вернуться к врачам! Понимаешь? Ты ДОЛЖНА!
   - Да, мама, - смиренно сказала я. И, не оглядываясь на неё, быстро потопала к больничной двери.
   Когда я засыпала, я видела перед собой лицо мамы – красивое, улыбающееся. Она махала мне пальчиком и говорила: «Запомни, доченька, ты должна, должна!..».
   Так в мою жизнь вошло понятие о долге.

   Мы жили в городке, где мама вела военный учёт в исполкоме. По делам службы она ежемесячно ездила в районный центр и регулярно брала меня с собой, чему я всегда была очень рада. Учреждение, куда мы с мамой ездили, называлось непонятным тогда для меня словом «военкомат». (Впрочем, и нынешним молодым людям это слово не будет понятным). Это был большой двухэтажный деревянный дом – явно национализированный (а это слово я уже знала) особняк. Мама усаживала меня на стул в маленьком служебном помещении, а сама отправлялась сдавать свои отчёты. Я же тихохонько вышмыгивала из этого замкнутого пространства и, стараясь не попасться на глаза дяденьке в форме, карабкалась вверх по скрипучим ступеням и заглядывала в разные помещения через щёлочки плохо закрытых дверей. Я впитывала в себя дух военного учреждения. К тому времени (а я уже училась в 4-5 классах) я прочитала много книг о войне, поэтому начальники моей мамы представлялись мне комиссарами или комдивами, и я очень гордилась, когда кто-то из них прикладывался к руке моей мамы. Её ласково называли Наденькой. И поскольку она улыбалась всегда и всем, а улыбка была притягательной, то её любили и улыбались в ответ.  Ко мне же относились по-другому. Военные словно чувствовали, что я наблюдаю и оцениваю их. Они давали мне в руки гостинцы, гладили по голове и говорили: «О, какая у вас серьёзная дочка, Наденька! Ну, молодцом, молодцом!» - и быстренько ретировались. Да, такой притягательной силы, как у мамы, мне явно не хватало.
    Часто «после службы», как она говаривала, мы ходили в кино,
и я сама не заметила, как мир кино вошёл в мою жизнь прочно и навсегда. Подрастая, я приобщалась к нему всё больше и больше. Я смотрела фильмы и в кинотеатрах, и по телевизору, и даже бегала на станцию в вагон-клуб, где шли такие замечательные картины, как наши «Битва в пути», «Летят журавли», «Когда деревья были большими», «Дорогой мой человек» и зарубежные «Девушка из банка», «Три мушкетёра», «Барабаны судьбы» и много-много других. И сейчас, когда меня спрашивают, есть ли у меня ностальгия по чему-то, я отвечаю: «Прежде всего по шестидесятым и семидесятым годам прошлого века». Может, не столько по той реальной жизни (а жили мы скромно, всегда чего-то не хватало, «перезанять у кого-то», «перебиться до получки» было нормой у всех окружающих семей, да и дефициты с несвободой, которая почему-то совсем тогда не ощущалась и о которой мы узнали гораздо позже), сколько по тому миру, который был создан фильмами того времени. Там был такой позитив и оптимизм! Сейчас нам ясно, что во многом жизнь в этих фильмах была приукрашена, но всё равно ностальгия при их просмотре в наши дни сильна. Скорее всего, это ностальгия по собственным иллюзиям. Мне нравится в том мире всё: манера людей говорить и одеваться, нравятся их отношения и друг к другу, и к окружающему, мне нравятся даже те «совковые», как позже стали говорить, интерьеры.
   А производственные отношения, а служебные командировки! Боже, мне всё это кажется таким романтичным и безвозвратно утерянным.
   Я помню, как летом после восьмого класса я впервые в жизни шла с подругой на танцы. А ты, мама, стоя у калитки, провожала меня. Мне шёл шестнадцатый год. Я была в розовом платье и белых венгерских туфлях на шпильках (о, как трудно тебе было тогда купить всё это!), на голове высокая причёска. Соседки ахали. Ты же ласково и нежно обняла меня. Твои руки скользили по моей
шее, поправляя локоны, выбившиеся из моей причёски. Ты любила красоту и хотела, чтобы дочь в тот вечер была красивой.
   О, мама! Если бы ты знала тогда, что я буду танцевать там с человеком, которого успела полюбить, то ты наверняка нашла бы способ отговорить меня, остановить. А ты улыбалась. Откуда могла ты знать, что наши с ним судьбы пересекутся и разойдутся потом навсегда? Таково, видно, было решение свыше. А я буду долго страдать, вспоминая его. Но ни ты, ни я в тот вечер об этом даже не думали.

   Когда я училась в университете, я при первой возможности приезжала домой – хоть на день или на два – и мы с мамой всю ночь напролёт беседовали. Я рассказывала ей, как на исповеди, обо всех своих делах, преподавателях, посещениях театров и кино, про своих воздыхателей и про новые фасоны платьев. Всего не перечесть! Я плакала, когда рассказывала о чём-нибудь печальном, а она, как в детстве, гладила меня по плечам, по волосам и, успокоенная, я засыпала у неё на руке.
   Мама с материнской любовью отнеслась к моему мужу-студенту, материально помогла нам съездить на практику в Москву, где мы смогли посетить почти всё, к чему стремились наши души.
   Горячо она полюбила своего первого внука, нашего сына Женечку, отдавая ему всё, что ещё было не растрачено в её душе.
   Но вот наступил тяжёлый момент в её жизни – уход из жизни мужа, единственного любимого ею мужчины, моего отца. Очень долго не могла она привыкнуть к своему новому состоянию, но осталась работать на заводе, где отец проработал мастером 18 лет. Мама работала в инструментальном цехе. Ей было уже 57 лет, когда я, прийдя к ней за ключами от квартиры, застала её в рабочей одежде. Она передавала слесарю инструменты, а вокруг стоял нестерпимый шум и лязг металла. И среди этого несмолкающего, раздирающего уши грохота работала моя всегда улыбающаяся мама, а ей улыбались в ответ усталые, пропахшие потом и соляркой рабочие.
   Моё сердце ёкнуло. Мама 32 года была служащей, грамотно печатала большие доклады, втихомолку пописывала стихи. Я
вспомнила, что она училась в пединституте, и только любовь к отцу позвала её в далёкую Латвию. «Нет, - сказала я себе, - мама не будет в таком возрасте работать в шуме и гвалте! Её руки, полоскавшие когда-то бельё в ледяной проруби и стучавшие по клавишам машинки, не должны больше держаться за холодный металл инструментов. Они своё отработали!».
   Через некоторое время мама приехала жить ко мне в Ригу. Но то ли приморский климат ей не подошёл, то ли незамеченный нами затяжной стресс дал о себе знать – всё это вкупе сказалось на её здоровье, и она заболела тяжёлой, неизлечимой (врачи это подтвердили) формой полиартрита. Она стала раздражительной, нервной. Наши отношения, такие тёплые ранее, ухудшились. Много внимания ей уделять я не могла: приходилось разрываться между сыном и работой в школе, а муж в то время ходил в море. Мама, поняла, что неизлечима, стала проситься домой. Приехал мой брат и отвёз её в наш латгальский городок. Поначалу ей действительно стало легче, но потом фаланги пальцев полностью деформировались, а боль в них усилилась.
   Уже несколько месяцев спустя, разговаривая с ней по телефону, я узнала, что она не выходит из дому. «Боюсь упасть, меня качает», - сказала она. Ей было всего 65 лет. С тех пор она как бы заживо похоронила себя в четырёх стенах. Только выходила подышать на лоджию. На все наши уговоры обратиться к врачам или хотя бы погулять со мной или братом под руку она отвечала отказом. Так продолжается и по сей день, когда ей стукнуло 83.
   Когда я размышляю, отчего это с ней произошло, я понимаю, что с уходом из жизни человека, к которому она примчалась в юности из одного конца великой страны, Урала, в другой, Латвию, в ней сломался какой-то невидимый глазу стерженёк. Внутри произошла какая-то сшибка, и она уже не смогла вернуться к нам в прежнем виде, хотя внешне она была вполне разумной, сознание не затуманилось даже в преклонные годы. Только стала вспыльчивой, раздражительной, нервной. Но не всегда. Когда родилась её правнучка София, она полюбила её так же горячо, как любила и любит её отца, своего внука. Значит, резервы души её не были исчерпаны. Она выкраивала из своей пенсии деньги и посылала
ей на подарки. В такие моменты я снова видела её прежней, и даже улыбка её была неизменной. Только вот психика, глубоко затаённая боязнь улицы (кто внушил ей его?), и искалеченные руки...

   Милая мама! Я целую руки твои, которые меня пеленали, которые с любовью заплетали мне косы и одёргивали складочки на платье; руки, которые зимой полоскали бельё в проруби и быстро-быстро стучали по клавишам пишущей машинки, собирали ягоды в лесу и копали картошку на огороде, держали моего сына и укачивали его, быстро и ловко подавали холодный инструмент рабочим. Простите меня, руки моей мамы!

                Красивая статная голубоглазка,
                Всем дарит от сердца улыбку она.
                Кто это? Кто это? Мама моя!
                Как же случилось, милая мама,
                Что руки свои ты не спасла?
                Наверное, в этом
                Общая наша вина.