Знак судьбы. Геннадий Васильевич Фролов

               
                1. 
            Как-то,  после   очередного   совещания   в  мэрии,  Геннадий   Васильевич   попросил    Казакова   задержаться.   Подождав   пока    все  выйдут,     и  они  останутся   одни,  он  вдруг   неожиданно  спросил,   как   Виталий   себя  чувствует.  Спросил  просто,  ломая   установившееся  в   последнее  время,   обращение  друг  к  другу   строго  официальное,  только  по  имени  отчеству.
      -  Нормально,  -  коротко  ответил  Казаков,  думая  к  чему  бы  вдруг   такое   беспокойство  о  его   здоровье.
      -  Я  ведь   к  тому   спрашиваю,  что  ты  в  тот  раз   на  сердце  жаловался,  а   сегодня,   смотрю,  лицо   у  тебя  какое - то   бледное,  вот   я  и  подумал.
       -  Освещение   у  тебя  в  кабинете   бледное,  вот   и  кажутся  лица   такие,    -  Виталий,  тоже,    перешёл   в  разговоре  с   Фроловым   на  -  ты.
        -  Тебе,  если  не  ошибаюсь,  в   этом  году,    пятьдесят   пять    лет  исполняется,  так  ведь?  -   Геннадий    Васильевич,   вышел   из-за    стола,   сел   напротив    Казакова.
         -  Как   и  тебе,  -  ответил   на  вопрос   о  возрасте   Виталий.  И,     если,  не  ошибаюсь,  тоже,    в   сентябре.   Но,  какое   это  имеет    отношение   к  работе?   До   пенсии,  слава  богу,  ещё  далеко.
          - Да,   не  о  том  я,   причём   здесь,  пенсия,  ты  скорее   у  нас   молодожён.
          -  А,  вот  ты   о  чём.  Знаешь,  Геннадий  Васильевич,  если   вопросов   по  поводу   газеты   нет,  то  я  лучше   пойду.  Нужно  успеть   отчёт   о  состоявшемся    у  тебя    совещании   подготовить.
Казаков   поднялся,   показывая,  что  действительно   спешит  на  работу.  Выжидающе  посмотрел  на    главу   городской   администрации.
       -  Ну,  что  ты  за  человек   такой,  как   что,  так    сразу  ершиться   начинаешь.  Садись.  Чего   вскочил?   -  указал    он   Казакову  на  стул.  Но   тот,   оставался   стоять   у   стола.
      -  Геннадий   Васильевич,  -  начал  он    было,     опять  официально,  но   тут  же,  как   и   в   былые   их    времена,  когда   называли   они    друг   друга   только     по   имени:  -   Гена,  пойми,  я  не  хочу   об  этом   говорить.  Это,   слишком  личное,  слишком  много  значит  для  меня,  что  бы  я  мог,  вот  так,  говорить  об  этом.
      -  Да,  пойми,   и  ты,  дуралей  ты  старый,  что  не  могу   я   видеть,  тебя  таким.  Не  могу  видеть,  как  на  тебя  все  смотрят,  и  шушукаются  за  твоей  спиной.   Ведь   ты  же   цены   сам   себе   не  знаешь,  ведь  ты  же, ты…
Он  развёл   руки  в  стороны,  пытаясь   найти   какие-то  особые   слова,  чтобы   сказать   Виталию,  какой  он    необыкновенный,  талантливый,  замечательный   человек,  но  сказал  лишь  одно  слово,  чётко   выделяя    его   по  слогам:  -  Личность!      И,  словно  опережая  все   его   возражения,   ещё   раз    подчеркнул:  -  Да,  личность.    Ты,   знаешь,  я  не  из  тех,  кто  любит  дифирамбы    петь,  кому  угодно.  А  вот  тебе  говорю,  пройдут  годы, и   о  нас,   быть  может,   и   вспомнят,  только  потому,  что   с  тобой   в  одно   время   жили.   Ведь   ты,  Виталий,  поэт  от  бога. 
      Ещё   мгновение   назад,  Виталий  готов  был,   прервать   разговор  и,   выходя   из   кабинета,    сказать   Геннадию,  чтобы  не  лез   он  в  его  личную  жизнь.  Всего   лишь   мгновение   назад,  обида  и  горечь  наполняли  его  сердце.  А  сейчас,   после  этого    неожиданного  признания   его   как  поэта,  которого,  старый    его  друг   Генка,   поставил   в  один   ряд   с   Есениным   и    Рубцовым,  ему   стало  так  весело,  так  свободно   и  легко  забилось  сердце,   что   он    громко    рассмеялся   от  всей   души.
      -  Ну,  Гена,  ты   и   даёшь!   Я  -  Казаков,  великий    русский  поэт?   Да  ты  хотя  бы  одно   из   последних   моих     стихотворений     читал?
       -  Одно?  -  ухмыльнулся    Геннадий,  -  да  не  одно,  а  вот  сколько, -  и  он,   вынув     из    ящика    стола,    положил    перед    Казаковым   стопку  отпечатанных   страниц.
       -  Откуда   это  у  тебя?   -  перебирая   свои  стихи  и   не  понимая,  как   они  могли  оказаться   у   Геннадия,  спросил,   крайне    удивлённый     Виталий.
           -  С   моего   компьютера,   вот    откуда, -  ответил   глава    городской   администрации.  -  Ты  на  прошлой   неделе    просил    Зою,   мою  секретаршу,   отпечатать   с  твоего   диска    статью   для  газеты?
           -  Просил,  -  признался   Виталий,  -  у  меня,   компьютер   забарахлил,  а  я  всегда   в  таком  случае  к   ней   обращаюсь.
И  тут   он   начал   обо  всём   догадываться.  Там,  на   том  диске,  как  раз  и  были  эти  стихи.  Зоя,   разумеется,  скачала   диск  полностью   в  память  своего   компьютера,  статью  отпечатав,   ему   отдала,  а  стихи…
      -  Вот  оно  значит  что,  -  завершил  он  вслух  свои  мысли,  -  Ну,  ничего,  не  посмотрю,  что  это  твоя  секретарша,  я  ей   такое   устрою.
      -  Ты  ей,  как  настоящий   мужчина   цветы   и  конфеты   купи,  за  то,  что  она,  можно  сказать,  первой    издала,  хотя  бы  вот   в  таком  виде,  твои   стихи.
Сказал,  и  тут  же   поправился:  -  Насчёт,  цветов,  это  я,   конечно,   лишнее  сказал.  Не  так  может  понять.  А  вот    конфеты,  причём   самые    лучшие,    обязательно  купи.   И,  если   серьёзно  говорить,  то  я  и  сейчас   повторю, что  цены  ты  себе  не   знаешь.  Ты  же,  талантище,  гений,   можно   сказать.
     -  Гена!  Уже  не  смешно.  Один  раз  пошутил,  куда  ещё  не   шло,  но  второй   раз.
     - А  я  и   в  третий  и  в  четвёртый   раз  скажу  то  же  самое. И  знаешь,  что?   Теперь,  это  дело,  насчёт  издания  твоей   книги,  я  беру   на  себя.  И,  никаких   возражений, -  поднял   он    вверх  руку.  Но  этот  жест  был  совершенно   лишним,  потому  что  в  этом   случае,   Виталий  совсем  и  не  собирался    возражать.
       Увы,  не  знал   он   в  тот  день,   что   в  последний   раз  видит   своего   друга.    Да  и  кто  может  знать  в  нашей   жизни  о  таких   вещах.   Это  потом,  вспоминая    все  мельчайшие   детали    состоявшегося   у    них    разговора.  Вспоминая   каждое  слово,  каждый  взгляд,  будет   он   ощущать,  словно,  уже  тогда,  что-то  во  всём  этом  присутствовало.
Что-то,   что  придавало,  казалось  бы,  обычным  словам    особый   смысл. 
В  тот  день   они   задержались    дольше   обычного.   Говорили   о   многом,  и,  то   и  дело,   затрагивали   в   откровенной   дружеской   беседе,  что, как   бы   им  этого  не   хотелось,  но  старость  уже    подкралась   и,   как-то   уж   и  слишком    быстро.   
  Из    стихов    Виталия,    Геннадий   выбрал  тогда  несколько    самых   последних,  где  особенно  ощущалась  грусть  одиночества   и  время  близкой  разлуки.  Относительно   Любы   сказал,  что  помнит  её     по  заводу,  где  она   выпускала   небольшую   газету   форматом  в  одну  страницу.  Он   не  осуждал  и  не  одобрял  сделанный    другом    выбор.  Чувствовалось, что  ему  есть,  что  сказать   относительно   Любы,  но  он   ограничился   лишь  одной  короткой  фразой:  -  Смотри   сам.
   Виталий   в   тот   день,   поделился  планами   насчёт   своей   книги,  о  старом  учителе  истории    из   села   Погорелова,  о  тайне  двух  портретов.  На  этот  раз    Геннадий   выслушал    его  более   внимательно.  Сказал,  что  раз  взялся  выпустить  сборник     его   стихов,  то  на  полпути  останавливаться  не  будет,  и   поможет     с   изданием   этой    книги.
Они    выехали   вместе   на  его  служебной  машине.  Виталий   вышел    у   типографии,  где   набирался   утренний  номер  газеты,  а    Геннадий    отправился   домой.   
     Через     час,   после  того    как   они   расстались,    там  же,  в  типографии,  из   выпуска   новостей    по  телевидению,     Виталий    узнал,   что  машина   главы   городской  администрации     была   только   что    в  упор   расстреляна   на  одном  из  шумных   перекрёстков . 
Мэр   города   Геннадий   Васильевич    Фролов   от    полученных   ранений   скончался   на  месте.  Его   водитель   в  тяжёлом  состоянии    доставлен   в  больницу.

                2.
           Убийство   главы   городской   администрации,  на  какое-то  время   выбило  из  привычной   колеи   Виталия.    Чтобы  он  не  делал  в  эти  дни,  мгновенья  последней  встречи  с  другом,  стояли  перед  глазами.   Его  улыбка,  которая   поднимала   вверх  уголки  губ   и   не  сходила  с  лица,   даже  когда   оно   принимало  выражение   серьёзной  сосредоточенности.   Добрая,  открытая  улыбка  человека,   который  не  умел  скрывать  свои  чувства.   Говорил   иногда   и  резко  и  прямо,  но  никогда,  не  унижая  достоинства  другого.    Он   не  любил  давать  пустых  обещаний,   а  если,   обещал,  делал  всё,  чтобы  выполнить.  Не  всегда  это  получалось,  выполнить  обещанное, но  в  такие  минуты  он  не  пытался   свалить  всё  на  какие-то  обстоятельства.  Он  просто  честно  говорил   обо   всём.  Такая,   открытая   его    позиция,    далеко  не  всех  устраивала.  Ни  тех,  кто  был  рядом,  ни  тех,  кто  находился   выше  него.   Ему  пытались   объяснить,  что  так  нельзя.  Не   то  время.  Пытались  подкупить,  не  смогли.  Пытались   запугать,  не  получилось.  И  тогда  прозвучали  эти  выстрелы.    В  спину,  через  заднее   стекло  автомобиля.  И  одна  пуля   прямо  в  лоб,  контрольный  выстрел.
В  альбоме  со  старыми  фотографиями  у  Виталия  сохранился  пожелтевший  от   времени   снимок.   Где  друг  его   Генка  стоит  в  футбольных  воротах.  Стоит,  улыбается,  уверенный  в  себе,  уверенный  в  свою  команду,  уверенный,   что  не  пропустит  мяч  в  свои  ворота.
       -  Эх,  Генка,  Генка, -  вырвалось   вслух  у  Виталия,  когда  он  откладывал  в  сторону   фотографию.  Люба,  находилась     в   это  время   рядом.  Сидела  перед   зеркалом  и  снимала  с  лица   макияж.  Протирая  лицо,  повернулась,   узнала   на    фотографии  Геннадия  Васильевича.  Сказала  спокойно,  словно  речь   шла  о  вполне   обыденных   вещах:  -  Сам  виноват.  Не  лез  бы  на  рожон,  остался   бы,  жив.
       В    зеркальном  отражении  она  видит,  как    нахмурил   при  этих    словах    брови  Виталий.  Ожидала,    скажет    в  ответ,  что - то  резкое,  но    он  промолчал.     Достал    сигарету,   щёлкнул  зажигалкой, ещё  и  ещё  раз.  Вместо    огня   вырывались  только    слабые   искорки.  Люба  вздохнула,  взяла   из   рук   Виталия  зажигалку,  из  которой   он    безуспешно  пытался  высечь  огонь,  щёлкнула,  и  поднесла   язычок  пламени  к  его  сигарете.
  -  Эх, ты,   даже    прикурить,   без  чужой  помощи,    не  можешь.
Виталий   и  на  этот  раз    ничего   не   сказал.    Он    всё   так  же   сидел     и,  молча,   смотрел    на   фотографии.
    -  И  что,  так  сильно  переживаешь,  что  его    убили?    Кто  он  тебе?  Друг?   Так    ты   же    с  ним  виделся   больше  только  на  совещаниях.
И   то,  что   Виталий     снова  не  отвечает,  давая, тем  самым    понять,  что  не   желает   об  этом   говорить,  только  сильней   подхлестнуло    Любу.   
     -  Если   он   тебе    друг   был,    так  что   же    он  тебе  с  квартирой  не  помог?   -   сказала,    чувствуя,    что    начинает    терять   над  собой  контроль,    а  в    такие   минуты,   она   может    сказать  всё,   что  угодно,  лишь  бы    только    больнее  задеть,   того,   кто   вызывает   у   неё   раздражение.   
    -   Я  ни  разу  не  обращался  к  нему  с  этой  просьбой,  -     возразил     Виталий.  Но  эти   слова  и,   что,  в  отличие  от  неё,     говорил   он   спокойным,  ровным  голосом,  вызвало  у  Любы    ещё    большую   злость.
    -   А  к   друзьям,  не  нужно  обращаться  с  просьбой.   Настоящие    друзья,  они   должны  помогать,  без    всякой    просьбы.   Если,  конечно,    они  настоящие   друзья.
   -  Откуда  он  мог  знать,  что  у  меня  нет  квартиры,  если  я  ему  об этом  не  говорил?
   -  Ой,  ради  бога!   Виталий  Данилович,  где   вы   живёте,  на  земле  или  на  небе?  Да  всё  он  прекрасно  знал. Просто  не  хотел   загружать  себя    твоими   проблемами.  Ты,   такой  гордый,  что   не  просишь,  что  ж,  прекрасно,  ему  ничего  и  делать  не  нужно.
   -  Да  не   так    всё,  не  то  ты  говоришь.
   -  Ну,  конечно,  я    всегда   говорю  не  то.  И  даже  на  работе,  я  же  вижу,  как   ко  мне  относятся   твои  сотрудницы.  А  ты  хотя  бы  раз,  остановил  их,  когда  они  про  меня  сплетни  распускали.  Как  же,  они   говорят,  то,  что   надо, это  только  я  одна  не  то  говорю.
    -  Люба,  о  чём  ты,  какие  сплетни?   Какие  сотрудницы?
     -  А, такие,   будто  это я тебя  на  себе  женила.  Как  будто  они  не  видели,  что  ты  мне  проходу  не  давал  на  работе. К  каждому   мужику    ревновал.  Дурацкие  эти  письма  и  стихи   писал.
     -   Люба!
     -   Что,   что   Люба?   Что?  Разве  я  неправду  сейчас   говорю?  Скажи,  разве    не  приставал?
     -   Конечно,   приставал,  то  есть  не  совсем,  чтобы  приставал,    я   ухаживал   за  тобой.
      -  А  вот  этот,  твой   Гена,   которого   ты  до  небес  возносишь,  так  он  по - настоящему   приставал   и  не  один    раз.   
То,    что  сейчас    говорила    Люба,   то,   как  она   это    сейчас   говорила,     было  настолько   неожиданным,    что     Виталий     не  знал,  что    ей    ответить.    -  Этого   не  может  быть,  -  наконец    произнёс   он,   будучи  уверенным,   что  этого   действительно   не    могло    быть.
     Но  Люба   сейчас    уже    добилась  своего,   она   добилась,  что    смогла  сильно   задеть    Виталия,  который,   только  что,   на  её    глазах,     изображал   из  себя   скорбящего   друга. 
   -  Вот,  именно, -  думает    она,  -  изображал,  у  него   всё   только    на   воображении   и   построено.   Воображает   из   себя   этакого    чистенького    интеллигента,    при  нём    даже   матом   нельзя   ругнуться.   Всё,  о  каких - то   возвышенных    чувствах   говорит,  о  совести,  о  долге.    Так   и  прёт   из  него,    всё    это   его      комсомольское    прошлое.   Только,  теперь   она  видит,  что   жить-то    он,   по  настоящему,     никогда  не  умел   и  не   умеет.     За   всё   это  время,    даже    пальцем  не   пошевелил,  чтобы    квартиру    получить,  ничего    для   себя  не  сделал,  чтобы   жить  как  все,  как,    тот  же,   Геннадий   Васильевич.      
    А  Виталий,   переводя   взгляд    с   Любы    на   фотографию    Фролова,    снова  повторяет    одно   и  то   же,  словно  пытается    сам     себе   это     внушить:   -  Этого   не  может  быть,   он    же  знал,  как  я  сильно  тебя  люблю.
      -  Так  это  было  до  того,  как  я  тебя  встретила,  -  жёстко    ответила    Люба,  ответила   так,  чтобы   он   не  произносил     больше    при   ней    всех    этих   слов   о   какой - то    своей  любви.  И,   чтобы  исчезли   у  него    последние   сомнения,   сказала  с  язвительной   усмешкой,    втаптывая    в   грязь  всё,  что   он   ценил,  во  что   верил.
     -  Между  прочим,  знаешь,  кто   мне    обещал,  по  старой    нашей   дружбе,    слово    перед   тобой   замолвить,   когда   я  хотела   устроиться    к   тебе     на   работу?
      -  Что?  Гена?
      -  Ну,  хоть  на  один  вопрос   ты    правильно  ответил.  Да,  он,  Геночка  твой,  уважаемый    наш   Геннадий   Васильевич.   Только,   я  не  хотела,  быть   ему   обязанной,  сказала,  что   в  помощи  его   не  нуждаюсь.  Потому   что   знала,  какую  благодарность  он    от   меня   за   это  потребует.
      -  Люба,  пожалуйста,  не  говори   больше   ничего.  Это  просто  чудовищно,  то,  что  ты  говоришь.   Прошу   тебя.
      -  Ой,    ой,   подумаешь,  какие    мы  нежные.   А  ты  не  догадался,  почему  он  не  пришёл   поздравить  нас  на  свадьбу? 
       -  Он  же  позвонил   тогда,  сказал,  что  у  него  какие-то  срочные  дела.
       -  Срочные  дела,  говоришь? -  Люба   сейчас  в   упор  смотрела   в  глаза   Виталию,   и  снова   он  заметил   как   быстро  меняется  выражение    её   лица   в  зависимости  от  того   как   она   смотрит.    Несколько   мгновений   длилась    пауза,   но этого   было   достаточно,   чтобы    понять,   какая    пропасть   их    сейчас   разъединяет. 
        -  Срочные   дела   говоришь,  -  повторила   она  слово   в  слово,  а  затем   нанесла   свой   удар, -  Для  этих  срочных  дел  у  него    есть  очень  уютная   комнатка,  в   его    кабинете,   позади      письменного  стола.   Может   быть   тебе    подробнее    объяснить,   откуда   мне   это   известно?
 Ничего    не  ответив,   и  ни  о  чём   больше  не   спросив,   Виталий  встал   и  вышел  из    комнаты.  В  эту  ночь  он  долго  сидел  на  кухне  и  курил  одну  сигарету  за  другой.  Воспалённое   чувством  ревности   воображение   рисовало   перед   ним    во   всех    деталях    подробности   того,   о  чём    достаточно   откровенно   только  что   сказала      Люба.   Он,   закрывал   глаза,  чтобы  ничего  этого   не  видеть,    закрывал  ладонями  уши,  чтобы  не  слышать  её    голос,  но  он   прорывался    отовсюду,  а  её   глаза,  заполняя  всё    пространство,  впивались,    вновь   и  вновь,   жаля    в  сердце    пронзительным  взглядом.     Он   выкурил  всю  пачку  сигарет.  Достал  из  холодильника  бутылку  водки,  открыл,  налил  в  стакан,  но  пить  не  стал,  прикоснулся  только,   ощутил   на  губах    резкую  пахучую  горечь  и  вылил   в  раковину.
         Снова    вспомнился,   последний    разговор  с   Геннадием   в   его   кабинете.     Теперь,    ему    казалось,  что  тогда,  будто   что-то      утаивал    от  него   старый   его   друг.   Словно   хотел   о  чём-то   сказать,  но   не  решался.    И,   всё   равно,    он   не  мог   в   это    поверить.   Не  мог  представить,  чтобы    Геннадий   и   Люба.   Нет,  он  не  хотел   даже  думать  об  этом.   
       Но,  как  можно  запретить  себе  о  чём-то   думать.   Можно   сказать,  как  он  сейчас  и  делает,  сказать  себе,   -   Нет,  этого  не  может  быть.
Но,  кто – то,  внутри  тебе    опять   появляется    и   спрашивает   голосом   Любы:  -   Ты   уверен,  что  этого   не  было?  Боже  мой!   Какой   ты   наивный    и  глупый    человек.
       И   снова  лицо   Геннадия    всплывает   в  памяти.    Открытое   лицо    уверенного   в  себе   человека.    С  доброй   улыбкой    на  светлом    лице.    И  тут  же   лицо    Любы.    Она  смеётся,  бежит,  проваливаясь   в  сугробах,  кидается   снежками  и   всё  время    что – то  говорит.
Это  лицо   из  твоей   памяти,  когда  ты,   вот  такой    её     сфотографировал,    в  распахнутом   полушубке,    в  свитере,   в  большой   меховой   шапке   присыпанной   снегом.    Эта   фотография   всегда  в  рамке  на  твоём   письменном   столе.   
       Люба   сейчас   от    тебя   в  нескольких   шагах,  в  соседней  комнате.   Ты  знаешь,  что  она  тоже,  как  и  ты,   не  спит.   Она   ждёт,  что  ты  вернёшься.   А ты  хочешь,  чтобы   она    первой  подошла  к  тебе.   Тебе    очень   хочется,  чтобы   она  сама  сейчас  пришла,  обняла   тебя   за  плечи   и  сказала,  что  всё   это  не  правда.   И  всё,  что    она    наговорила     тебе,    это  было   сказано    со  злости,    потому   что  ей    давно   уже   надоело    считать    своей,    совершенно    чужую   квартиру,     ей   надоело   строить   планы    и  всё   время    о  чём-то     мечтать    и   ничего   не   иметь. 
Залетевшая    в   окно   муха,   громко    жужжа,   пронеслась   над   столом   и   сев  на   его   край,    затихла.   Ненадолго.    Отползла    в  сторону,  снова  взлетела    и,    то  ли   затерялась   в   складках     плотных   штор,    то  ли    вылетела    на  улицу   через  то  же  раскрытое   окно.    Здесь,  в  комнате   и  там,  за  окном    и,  кажется,   всюду   на  земле,  установилась    сплошная,  одна  на  всех,  тишина.
       В  такой   безмолвной   тишине   и   рождаются    стихи     написанные   не  тобой.   А  ты   только    и    можешь,  что   услышать    и   успеть    их  записать.
        В  этих   стихах   снова    только   она.   Ты   видишь,    как  она  идёт,   выстукивая   каблучками   быструю  дробь   по  асфальту.  В  лёгком  плаще  с  поднятым  воротником,  в  руках    букет  подснежников.    Такой    ты  видел  её  в   марте.
Летом,     где    река,    разливаясь,   торопиться   к  морю,    она   сидит   на  пологом   берегу,   пересыпая     золотистый   тёплый   песок   из  ладони  в  ладонь.        Осторожно   ступая    в  воду,   плывёт  вдоль  берега,    где    ты  остаёшься    в  одиночестве   и  ждёшь,   когда  она    вернётся   к  тебе.
А   потом   была    осень,   тихая   и  вся  в  багряных   листьях,   впитавших  в  себя   закатные  лучи.
Ты    сейчас   снова    мечтаешь   о  ней   словно  всё  ещё    идёшь     по   осенней   земле,  а  она    и   совсем   рядом   и   бесконечно   далеко   с  веточкой   первых   цветов   в  марте.   
           Виталий     докурил     последнюю    сигарету,    поднявшись,   прошёл  несколько  шагов  в  полумгле,    на  пороге   спальной     комнаты    остановился,   разглядывая   в  свете  ночника,   как    лежит,    заключив   в  объятия   его   подушку,     Люба.   Она  лежит,   откинув   одеяло,  в   тонкой    ночной   сорочке.
 -  Спит, -  подумал    он,   осторожно  приближаясь  к    кровати,  но  как  только   прикоснулся  к  одеялу,   быстрые  женские  руки   обхватили  его  за  плечи   и  приблизили  к  себе. 
             Вот,  пожалуй,   и  всё,   чем  отличался  этот  день  и  эта  ночь,   от   тех,   что  последуют   за  ними.    Потом,    через  месяцы   и   годы,   вспоминая  о  ней,     он     поймёт,    что   в    том   коротком   промежутке,    было   всё,    что  потом    отзовётся    в  нём   болью    одиночества.