Времена часть третья

В Р Е М Е Н А



Ч А С Т Ь   Т Р Е Т Ь Я
 
    Интерлюдия

    «С Германией у нас договор о ненападении. Германия по уши увязла в войне на Западе, и я верю в то, что Гитлер не рискнёт создать для себя второй фронт, напав на Советский Союз. Гитлер не такой дурак, чтобы не понять, что Советский Союз – это не Польша, это не Франция, и что это даже не Англия, и все они, вместе взятые.
               
                И. В. Сталин».               


                ВОЗВРАЩЕНИЕ

    Телеграмму принесли вечером 17 июня. Даша прочитала: «БУДУ ДОМА ПЯТНАДЦАТОГО ДНЕВНЫМ МОСКОВСКИМ ВОСЬМОЙ ВАГОН КОЛЯ». У неё радостно забилось сердце.

    На вокзал Даша пришла за час до прихода поезда. Два года она не видела сына, которому всё-таки удалось поступить в лётное училище.

    Как быстро летит время. Давно ли она держала у груди ненасытного карапуза? Давно ли он радовал их с Владимиром Николаевичем первыми шагами и первыми словами? Давно ли она, держа его за руку, отвела в первый класс? Всё это, кажется, было вчера.

    …Наконец, показался поезд. Нет, сначала Даша увидела столб дыма из паровозной трубы, и только после него паровоз и вагоны, бегущие за ним.
    Восьмой, Колин, вагон остановился напротив входа в вокзал.
    Коля появился в ладной гимнастёрке, перетянутой широким ремнём, в сверкающих на солнце сапогах. Он показался Даше незнакомым. И даже запах от него исходил другой, не тот, что прежде, новый, мужской. 

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Он сразу увидел её, потерявшуюся в толпе встречающих, и, соскочив со ступенек вагона, крикнул:
   – Мама!..

    Они шли рука об руку – он в отглаженной новенькой гимнастёрке с голубыми петличками (в них по два малиновых кубика и «крылышки»), в синих бриджах, заправленных в сверкающие голенища сапог и в фуражке с чёрным лаковым козырьком, она в светлом платье и в белых босоножках – мать и сын.

    Прохожие, спешащие по своим делам, невольно смотрели на них, многие здоровались.
    Дашу Арбенину в городе знают многие – уж который год она работала медсестрой в больнице. А вот в молодом командире встречные люди не узнавали того вихрастого мальчишку, что топтал ардынинскую землю два года назад, сказались два года, проведённые им в лётном училище.

   – Тебя насколько отпустили? – спросила Даша.
   – На две недели, 3-го июля я должен быть в части – весело ответил Николай. – Понимаешь, две недели полной свободы!..
   – Всего две?
    Николай посерьёзнел:
   – Служба, мама.
   – А… а девушкой ты не обзавёлся? – поинтересовалась Даша с некоторой тревогой: ох, как не хотелось ей делить сына с другой женщиной.
   – Не, мама. Нам в училище было не до этого.

    Конечно, распространяться о скоротечных романчиках с местными девушками Коля не стал. Ни одна из девушек не могла затмить и вытеснить Тасю Шарову из его сердца.
  – А ты не знаешь, Тася Шарова не приехала – спросил он маму.
   – Не встречала, – ответила Даша.

                ТАСЯ   ШАРОВА

    Она с детства мечтала стать врачом, и не просто врачом, а таким, как доктор Арбенин.

    …Она помнит полутёмную комнату, в углу светился слабый огонёк лампадки, над нею, на полочке, виднелись тёмные лики.

    - Это, – говорила бабушка: – Спаситель и его мама Богородица. Она так называется, потому что она родила Спасителя, а спаситель и есть Бог. Молись Спасителю и Богородице, чтобы они оставили тебя с нами, с мамой и бабушкой, – научала её бабушка. – А если они тебя возьмут к себе, то не забывай нас, и молись обо мне, рабе Божией Аполлинарии и маме, рабе Божией Антонине.

    Она, маленькая девочка, лежащая в кроватке, укрытая одеялом, не хотела, чтобы Спаситель и Богородица забирали её от мамы и бабушки.
    Временами лампадка гасла, и тёмные лики пропадали. Там, куда она падала, ничего не было, кроме тьмы и забвения.

    Потом пришёл врач и приказал сдёрнуть с окна одеяло. В комнате сразу сделалось светло и радостно.
    Врач послушал её деревянной трубочкой, похожей на трубу, пощупал живот, посмотрел горло и сказал:
    - Будет жить девка.
    Потом что-то написал на листке бумаги и сказал ей серьёзно, будто ей не пять лет, будто она взрослая:
    - Микстура горькая, но зато очень полезная. Будешь пить, будешь жить.

    Тёмно-коричневая жидкость, которую бабушка принесла из аптеки, на самом деле, оказалась очень горькой. Бабушка подносила к её рту полную столовую ложку и говорила: 
    - Пей, Тася, доктор Владимир Николаевич не обманывает. Он сказал, что ты скоро поправишься.

    Через два дня доктор снова зашёл к ним, встал перед нею, упираясь головой в потолок, и спросил:
    - Ну, как, девка, идёшь на поправку? А я тебе тут подружку принёс…
    Тася онемела от счастья, увидев прямо перед собою волшебную куклу, красивую, словно фея, в роскошном шёлковом платье, в туфельках. Личико у куклы было розовое, фарфоровое, волосы густые, шелковистые, сплетённые в длинную косу. Тася никогда не видела таких. Много позднее она узнала, что этой куклой играла тётя Надя, дочка Владимира Николаевича, когда была маленькой. Звали куклу Зоей.

    …Тася поправилась. Она играла куклой и боялась, что доктор заберёт её, чтобы она лечила других детей, но кукла осталась при ней навсегда. А Тася с той поры мечтала выучиться и стать таким врачом, как Владимир Николаевич.

    …Она пошла в школу и попала в один класс с Колей Арбениным, сыном Владимира Николаевича. Он ей нравился. Только такой сын мог быть у любимого доктора. Но тесной дружбы у них не было, ведь у мальчишек свои интересы, свои игры, у девчонок – свои.

    В седьмом классе Колю не приняли в комсомол. Ему сказали, что его отец, Владимир Николаевич бывший князь, чуждый пролетариям элемент, а значит, и он, его сын, тоже.

    Одноклассники немедленно отвернулись от Коли, даже его друг Генка Прыжов. Их бессердечное отношение к товарищу Тасю разозлило. На одном из классных часов она устроила разгон одноклассникам, не забыв упомянуть, что сын за отца не отвечает. В конце выступления она добавила, что врач Арбенин спас её от смерти. И не только её. Она чуть ли не со слезами в голосе закончила:
    - Наверно, и вас он лечил или ваших близких, и ни вы, ни ваши близкие не думали тогда, что он «лишенец»…
    Потом она взяла свой портфель с первой парты и демонстративно пересела к Коле.

    С того дня они подружились.

    Колю так и не приняли в комсомол, но отношения с одноклассниками у него наладились.

    В девятом классе, выпускном, Тася вдруг поняла, что она любит Колю, но им в скором времени предстояла разлука и надолго. Тася собиралась поступать в Московский медицинский институт, а Коля занимался в клубе Осоавиахима и добивался направления в лётное училище. Как объединить две дороги в одну она не представляла.

    …Был сдан последний экзамен, отгремел выпускной вечер, и шла последняя ночь, когда они, одноклассники, были вместе. Кто-то предложил пойти на Волгу. Тася и Коля шли вместе, держась за руки. Вольно или невольно они сначала отстали от товарищей, потом свернули в сторону.

    Это была самая светлая и самая короткая ночь в году. По чёрной воде протянулась длинная лунная серебряная дорожка. Река тихо плескалась у берега. Где-то вдали, в городе, светились редкие огоньки…

    …Ранним утром они вернулись в город.

    Через два дня Тася уехала в Москву.

    Первые каникулы она работала санитаркой в одной из московских больниц, проходила первую свою медицинскую практику. После второго курса она поехала домой. Она хотела увидеть Колю, но уже не застала его в городе – он уехал поступать в лётное училище.

    И следующее лето не подарило им встречу – Колю направили в летние лагеря.

    Не надеялась Тася на встречу и в этом году. Видимо, не судьба и их жизненные дороги не совпадают. И не знала она, что рядом с нею, в восьмом вагоне, едет тот, о котором она думает. Но двенадцатый вагон остановился далеко от входа в вокзал, и они не встретились.

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО   
          
    Даша продолжала жить в бывшем княжеском доме. Только вместо горкоммунхоза первый этаж занимало швейное ателье и парикмахерская, а в квартире поменялись жильцы.

    В комнате умершей Евстолии теперь жила семья пильщика с лесокомбината Трифонова. Комнаты, в которой некогда жили Мошины, занимала семья лесокомбинатовского технолога Воронко. В комнатах, где жил начальник гормилиции Фризе, год назад въехала семья деповского мастера Проценко с женой, работавшей портнихой в ателье и дочкой Алевтиной, служившей официанткой в ресторане.

    Алевтина считала, что рождена для счастья. С самого детства она думала:
   – Впереди у меня вся жизнь – долгая, интересная, счастливая. Сколько дней, прекрасных и радостных, у меня впереди!
    Она видела себя только артисткой, такой, как Любовь Орлова и Вера Холодная. Она мечтала, что укутанная в меха, будет ездить в открытом «паккарде» и к её ногам самые лучшие мужчины будут бросать свои сердца и букеты роз.
    Она видела себя в объятиях этих мужчин…

    Но с окончанием школы, а Алевтина хоть и с трудом, но дотянула до девятого класса, до аттестата зрелости. И тут мечты закончились, как заканчивается шампанское в бутылке, – началась жизнь с её прозаическими заботами о хлебе насущном. Обстоятельства оказались сильнее её.

    Мать с отцом хотели, чтобы их Аля пошла учётчицей на лесокомбинат.
    - Ты теперь учёная, – зудели они. – Тебя возьмут…

    Алевтина противилась и тогда мать через одну свою влиятельную заказчицу пристроила Алю официанткой в ресторан при гостинице. Там девушка и принялась высматривать себе женихов, предпочитая молодых военных. Она просто, с ума сходила по молодым мужчинам в военной форме. Но все её попытки заловить кого-то из них в свои сети были безуспешны.

    Лейтенанты и капитаны легко клевали на нехитрые уловки Алевтины и охотно уводили её к себе в номер, а утром, спеша по делам в город, бесцеремонно выставляли вон. На этом заканчивались все её романы. Но Алевтина не теряла надежды и верила, что найдётся тот, который позовёт её замуж, и она пойдёт за ним куда угодно.

    Увидев Колю, Алевтина решила: вот он, мой суженый.  Однако время не ждало. В распоряжении девушки было всего около двух недель. Но она считала себя уже опытной в отношениях с мужчинами и знала, как устроить ловушку своему избраннику, чтобы заставить его пойти с нею в ЗАГС.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Весь вечер Коля провёл с матерью. Рано утром она ушла на работу, а Коля, проспав до десяти утра, решил после завтрака сбегать к Тасе и узнать, не приехала ли она из Москвы.

    Покончив с физзарядкой и туалетом, Коля направился на кухню. В чёрной тарелке радио во всю мочь гремел духовой оркестр «Амурскими волнами».

    Дверь в одну из соседских комнат была открыта нараспашку. Коля увидел девушку, танцующую в одних трусиках и лифчике.

    Коля невольно остановился, застыл на месте. Девушка повернулась к нему лицом.
   – Ай, нахал, уйдите, не смотрите на меня, я раздета… – проговорила девушка и спряталась за дверцу шкафа.

    Коля смутился и поспешил на кухню. Через несколько минут на кухню, как ни в чём ни бывало, вышла и девушка в накинутом на плечи пёстром халате.

   – Меня, кстати, зовут Аля, а вас? – спросила она Колю, открывая отдушину в печи и доставая из кармана халата папироску, тонкую, дамскую.
   – Коля.
   – Вы лётчик-истребитель?
   – Да, – кивнул Коля.
   – Ой, это, наверно, страшно, – воскликнула Алевтина. – Я никогда не села бы в самолёт. Вы и с парашютом прыгали?
   – Приходилось, – скромно ответил Коля.
   – Ужас! – всплеснула руками Алевтина и тут же добавила: – А что это мы с вами на «вы». Давай, на «ты». Не против?
    Коля пожал плечами:
   – Не против. Мы ж соседи.
   – Это нужно отметить, – обрадовалась Алевтина. – У меня есть коньячок.

    Коле не хотелось пить, но и обижать новую знакомую ему было неудобно.

    Алевтина, не теряя времени, принесла из комнаты початую бутылку.
   – Вот, армянский, «пять звёздочек», – похвасталась она.
   – Генерал армии, – улыбнулся Коля.
   – Почему? – удивилась Алевтина.
   – Пять звёздочек в петлицах у генерала армии, – пояснил Коля.
   – А, понятно, – проговорила Алевтина, разливая коньяк по стаканам.   
   – Не многовато ли? – заметил Коля, увидев, что девушка набухала ему почти полный стакан.
   – Ты, разве, не командир? – усмехнулась Алевтина. – Я слышала, что военные не пьют напёрстками.
    Она подняла стакан, наполненный янтарной жидкостью на треть, и проговорила:
   – Ну, за знакомство. Вздрогнули…
    Коля не успел пригубить свой стакан, как Алевтина спохватилась:
   – Мы ж с тобой решили перейти на «ты». За это нужно пить на брудершафт. Знаешь как?

    Коля знал. Они переплели руки. Сделав несколько глотков, Коля остановился. Алевтина сжала его лицо ладонями и притянула к своим губам.
    Поцелуй вышел затяжным. Коля невольно положил руку Алевтине на грудь и, не встретив сопротивления, рискнул скользнуть к ней под халат и обнаружил, что она без лифчика.

   – Идём, – прошептала Алевтина и повела Колю к себе в комнату. – Нам никто не помешает…
    Внезапная атака, произведённая Алевтиной, ошеломила Колю.

    …После полудня Алевтина вскочила с постели.
   – Милый, мне пора бежать на работу. Хочешь, приходи вечером ко мне в ресторан. Обслужу по первому классу.

    Алевтина спешила. Она считала, что Коля уже у неё в руках, и теперь, главное, не упустить время.

    Придя на работу, она сразу прошла в кабинет директора.
   – Егор Ефимович, мне нужен отпуск с завтрашнего дня – заявила она.
    Директор удивлённо взглянул на Алевтину.
   – Что случилось, Аля?
   – Я выхожу замуж.
   – Ты меня убиваешь, дорогуша, – ответил Егор Ефимович. – Кто же будет работать? Погоди недельку. Первого числа выйдет из отпуска Нина Петрова.
   – Не могу, Егор Ефимович. Время поджимает.
   – За кого это ты навострилась выскочить?
   – За военного лётчика. Он приехал в отпуск. Мы должны с ним расписаться на следующей неделе. Потому что первого или утром второго уезжает в Минск. И я с ним. Если вы не отпустите меня… я повешусь или утоплюсь. Без него мне не жить. Я беременна.

    Егор Ефимович почесал затылок.   
   – М-да, девка, задала мне задачу. На свадьбу пригласишь?
   – Приглашу, Егор Ефимович.
            
                КОЛЯ  АРБЕНИН  И  ТАСЯ  ШАРОВА. 
                ВСТРЕЧА   И   ПРОЩАНИЕ.
   
    Весь следующий день Коля провёл с Алевтиной. Она ни на минуту не отпускала его от себя.

    В субботу 21-го июня после утренней любовной разминки, Алевтина предложила сходить в кино. Шёл фильм «Горячие денёчки». Перед кино они зашли в буфет кинотеатра. Там, за столиком, Алевтина начала подводить разговор под то, что они созданы друг для друга, и что им не следует разлучаться.
    Коля, стоя лицом к окну и слушал её в пол-уха, смотрел на улицу, на прохожих, и вдруг увидел там, за окном, на улице Тасю.

   – Подожди. Я сейчас, – сказал Коля Алевтине.

    Оставив ошеломленную девушку в одиночестве доедать пломбир, Коля побежал через фойе к выходу.

    Тася переходила улицу. Коля нагнал её и подхватил под руку.
   – Тася! Как я рад видеть тебя!..
   – Коля! – обрадовано воскликнула Тася. – Ты давно в городе?
   – Нет, – ответил Коля. – Намеревался сегодня навестить твоих, справиться о тебе.

    Они гуляли по городу до позднего вечера, катались по Волге на лодке и расстались около полуночи.

   – Мама уже сходит с ума, – сказала Тася на пороге дома. – До завтра… Приходи на площадь к памятнику Ленину к двенадцати часам.

    А дома Колю ждала обиженная Алевтина. О ней он напрочь забыл. 

   – Ты куда сбежал? – спросила она его, едва он переступил порог квартиры.
   – Прости, увидел друга, заговорился… – ответил Коля, пытаясь обойти девушку, но та взяла его за грудки и увлекла на кухню.
   – Я хотела с тобой серьёзно поговорить, а ты…
   – О чём?
   – Ты же через неделю уезжаешь. Я хотела с тобой решить, когда мы пойдём в ЗАГС, и где будем справлять свадьбу. Можно в нашем ресторане…
    Коля опешил.
   – Ты что? – воскликнул он. – Какая свадьба? Какой ЗАГС? Я ничего тебе не обещал…
   – Значит, накобелил и в сторону? Поматросил и бросил? – зашипела Алевтина. – А я-то, дура, думала, что у нас с тобой всё по-серьёзному…

    Она была готова разрыдаться. Коля же боялся, что их неприятный разговор услышат соседи и мать.

   – Я не могу на тебе жениться, потому что у меня уже есть невеста, – сказал он. – Я люблю её.
   – Какая невеста? – теперь растерялась Алевтина. – Ты мне ничего не говорил…
   – А ты не спрашивала… Спокойной ночи…
   – С кем ты там так бурно разговаривал? – спросила его мать, когда он вошёл в комнату.
   – С соседкой. Она рассказывала мне, какой замечательный фильм сегодня видела. А гулял я с Тасей. Прости, задержался…

    Утром Алевтина его не побеспокоила. Она не выходила из своей комнаты, дулась.

    Без двадцати двенадцать Коля при всём параде сбежал по лестнице и быстро зашагал к парку.

    Тася пришла ровно в двенадцать. Они не успели поздороваться, как молчавший репродуктор, висевший на столбе, вдруг громко щёлкнул и диктор похоронно-торжественным голосом объявил, что сейчас выступит Председатель Совета Народных Комиссаров товарищ Молотов.

    Голос у Молотова был глуховат, но то, что он сообщил, услышали все. Даже те, кто стоял у дальнего киоска с газированной водой.
    ВОЙНА!

    Интерлюдия

    «Война на русской территории будет такой, которую нельзя вести по рыцарским правилам. Это будет война идеологий и расовых противоречий, и она станет вестись с безжалостной беспрецедентной и неутомимой жестокостью».                Адольф Гитлер».
 
    Всё также светило солнце, всё также чирикали воробьи, кучкуясь возле столиков уличного кафе и подбирая крошки, не изменили свой бег стрелки на Ивановской колокольне, но изменились лица людей, сделались суровее и строже.

   – Мне – на вокзал, – это первые слова, которые произнёс Коля, когда Молотов закончил своё выступление. – Я должен сегодня же выехать в часть.

    И зашагал широким шагом, так скоро, что Тася, вцепившаяся в его руку вынуждена была бежать, не жалуясь и не прося его идти медленнее.

    У кабинета военного коменданта стояло уже несколько командиров: лейтенанты и капитаны, майоры и даже полковники. Все стояли в одной очереди без различия званий. Никто не требовал пропустить его вперёд. Но очередь двигалась скоро и никто не роптал.

    Вошёл в кабинет, наконец, и Коля. Тася держала его под руку, не отпуская.

   – Мне нужно немедленно уехать, товарищ майор, – сказал он военному коменданту, уже немолодому, с проседью в чёрных волосах, и уточнил: – Вечерним московским.
   – Уедете завтра, лейтенант, утренним, – ответил майор, глядя не столько на стоящего перед ним Колю, сколько на прилепившуюся к нему Тасю. – Война закончится не завтра. Доделайте домашние дела, попрощайтесь с родными, с девушкой. Успеете навоеваться.

    Черкнув на билетном бланке несколько слов, он протянул его Коле.
   – Вы свободны, лейтенант.

    Он был свободен, но не знал, что делать с этой свободой. Тася сказала ему:
   – Идём к твоей маме. Она, наверно, сходит с ума… Такое дело…

    В больнице, несмотря на страшное сообщение, шла обычная жизнь. В операционной шла операция. Кто-то стонал в палате, и чей-то голос успокаивал страдальца:
   - Потерпите, больной. Не так больно, как вы кричите…

    Но и сюда ворвалась война. В приёмном покое, у ординаторской шумели мужчины в синих и зелёных застиранных пижамах. Они требовали незамедлительной выписки: после победы долечимся. Носились, как угорелые санитарки, пытаясь удержать нетерпеливых, рвущихся из больницы не дожидаясь выписки.

    Мать работала в процедурном кабинете. Коля заглянул сквозь стеклянную дверь. Увидев Колю, она кивнула ему головой, но продолжала вводить в вену лекарство пациентке. Только когда закончила процедуру, она вышла.

   – Война, Коленька, – проговорила она, стянув на подбородок маску.
   – Я уезжаю завтра утренним поездом, мама, –сказал Коля, мать охнула:
   – Как завтра? У тебя же отпуск.
   – Какие сейчас отпуска, мама, – ответил Коля. – После войны догуляю.

    Выйдя из больницы, Коля и Тася, держась за руки и не замечая ничего, ходили по городу. Потом они пошли вдоль берега Волги. Закатное солнце прочертило по реке огненную полосу. Небо всё глубже уходило в высоту.

   – Посидим тут, – предложила Тася и опустилась на согретую солнцем траву.

    И солнце скрылось за дальним, синим лесом, вдруг почерневшим. На землю опустились мягкие сумерки. Медленно поднималась в небе большая круглая жёлтая луна. И снова был июнь, и снова наступала самая короткая в году летняя ночь…

   – Когда мы с тобой увидимся снова? – спросила Тася.

    Коля хотел ответить ей бодрым голосом: после победы, но ответил невесело:
   – Не знаю…
   – Коля, я не могу так?..
   – Что?
   – Я не могу так просто проститься с тобой. Иди ко мне…
    Тася прижала его голову к своей груди.
   – Я хочу, чтобы ты… взял меня… прямо сейчас… здесь…
    Она упала на спину и бесстыдным жестом подняла подол платья.
   – Я люблю тебя…

    …Коротка ночь. Быстро закат сменился восходом. Зарозовел восток. Светало нежно и грустно.

    Коля, обнимая Тасю, прошептал, спугивая умиротворённость с лица любимой девушки:
   – Нам пора…    

    Даша, увидев идущих под руку сына и Тасю, всё поняла – это и есть Колина женщина.

    …Поезд отходил от перрона в семь сорок пять. Коля с чемоданчиком, мама и Тася рядом. Обе с заплаканными лицами.

    Рядом с ними шли мужчины с суровыми, строгими лицами, старающиеся скрыть в глазах боль расставания.

    Звучала гармошка, и чей-то голос выводил:

                – Пусть он землю бережёт родную,
                А любовь Катюша сбережёт. 

ВОЙНА.

    Интерлюдия

    «СВОДКА ГЛАВНОГО КОМАНДОВАНИЯ КРАСНОЙ АРМИИ

                от 22 июня 1941года 

С рассвета 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Чёрного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточённых боёв противник был отбит с большими потерями. Только на гродненском и крыстопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянов и Цехановец (первые два в 15 километрах и последнее в 10 километрах от границы).
    Авиация атаковала ряд наших аэродромов и населённых пунктов, но всюду встретила решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолётов противника».

                ИЗ   ДНЕВНИКА    ТАСИ   ШАРОВОЙ

    «23 июня 1941 г. …Я только что проводила Колю. Он поехал на войну. Всю сегодняшнюю ночь мы с ним были вместе, и я стала его женщиной. Я счастлива и несчастна. Я плачу от радости и от горя. Скорее бы наша армия разгромила немцев, и вернулся бы Коля…".

                ИВАН   ЛЯДОВ

    Иван Георгиевич и Люся собирались в отпуск, решив провести медовый месяц до отдыха на Чёрном море, хотя поженились ещё в апреле.

    Люся после техникума работала чертёжницей на заводе. У заводской проходной Иван Георгиевич и заприметил летом прошлого года девушку с красивыми каштановыми волосами, ореховыми глазами и милыми ямочками на розовых щёчках. Потом выяснилось, что половину дороги от завода до дома им по пути. Иван Георгиевич познакомился с нею. Люсе тоже понравился статный мужчина в элегантном костюме и с галстуком.

    Нужно сказать, что она мечтала выйти замуж только за инженера, а Иван Георгиевич Лядов им и оказался. Хотя потом она выяснила, что её избранник был раньше женат и имеет ребёнка, это её не испугало. Тем более что с ребёнком, когда он был дома, сидела бабушка, а вообще-то половину суток Митенька проводил в детском садике. Мальчик он был спокойный, рассудительный, и не очень досаждал взрослым своими капризами.

    Люся согласилась выйти замуж за Ивана Георгиевича и в конце апреля они расписались.

    …Билеты на поезд, идущий от Минска прямиком до Адлера, Иван Георгиевич купил за две недели. Люся через знакомую достала модный купальник и большую пляжную сумку и сшила два платья.

   – Я в них буду выглядеть, как королева, – говорила она Ивану Георгиевичу, крутясь то в одном, то в другом перед трюмо.

    Иван Георгиевич охотно соглашался. Люся ему нравилась. В противоположность Вере, строгой, требовательной к себе и к нему, холодноватой в постели, Люся была проще, искренней, а в постели просто царица Екатерина Вторая.

    За два дня до отъезда Иван Георгиевич в центральном универмаге купил вместительный фибровый чемодан. Около дома к нему подошёл часовщик Одиноков, он же резидент абвера. Они познакомились через год после переезда Ивана Георгиевича в Минск.

    Сказав тогда пароль, незнакомец, представился Ивану Петром Гавриловичем и сообщил, что отныне Каракурт подчиняется ему. С того дня Иван Георгиевич поставлял Одинокову всю добытую о заводе информацию. Обычно Иван Георгиевич заходил к нему в часовую мастерскую. На улице они не встречались и, тем более, не разговаривали, поэтому Иван Георгиевич удивился, когда резидент, вопреки законам конспирации, остановил его по дороге домой.

        Одиноков поинтересовался: где Иван Георгиевич купил такой прекрасный чемодан.
    Иван ответил.

   – Собираетесь в дорогу? – доброжелательно улыбнувшись, спросил его Одиноков.
   – Да, в отпуск, – тоже улыбаясь, ответил Иван. – На Чёрное море. Двадцать первого отправляемся в путь…
   – Жаль, но вам придётся задержаться в Минске, – уже другим, жёстким голосом сказал Одиноков. – Не расстраивайтесь. Думаю не только вам, многим, назревающие события  в ближайшие дни поломают отпуска. Вы потребуетесь нам здесь, в Минске…
   – Но что я скажу жене? – пробормотал Иван. – Отказаться от отдыха на Чёрном море. Это скандал. Может, отсрочим наши дела до моего возвращения?
    Одиноков расхохотался и спросил:
   – А вы сможете остановить лавину, летящую с гор на вас? Лавина уже сорвалась и несётся, и никто её не в состоянии остановить…
   – Война? – севшим голосом спросил Иван. – Когда?
   – Скоро, Каракурт, на этих днях. Твоя задача ждать и быть готовым. Пока всё. До скорой встречи…
    Одиноков направился к остановке.

                НАДЕЖДА   ЛЯДОВА

    Она встретила мужа. Пусть он изменился, пусть он сейчас, не разведясь с нею, женат на другой. Нет, не он. На той женат Струков, а Лядов остаётся её.

    С такими мыслями Надежда Владимировна приехала в Минск. Иван встретил её на вокзале и отвёз в свою убогую комнату, пропахшую табаком, с железной койкой, застеленной байковым одеялом, выметенную, но полы явно давно не мылись. На колченогом столе вместо скатерти – лист газеты в жирных пятнах. По стенам развешана верхняя одежда сына.

   – Ты совсем не следишь за собой, Ваня, – сказала она. – В любых ситуациях мы должны оставаться людьми. А на тебе даже сорочка давно не стирана. Сними и надень свежую…

    Свежей рубашки у Ивана не было, и Надежда Владимировна с дороги сразу принялась за стирку.

    Две недели у неё ушло на прописку. За это время она успела облагородить и привести жилище Ивана в приличествующий инженеру вид.

    Прописка не вызвала затруднений – площадь комнаты у Ивана позволяла прописать у него родную мать, но с работой у Надежды Владимировны вышла заминка. Когда она пришла в гороно и сказала, что она учитель начальных классов, ей обрадовались, но когда ей пришлось заполнять анкету, то ей пришлось упомянуть в ней бывшего мужа, арестованного, как враг народа. Её заверения, что она с ним разведена, что она досконально проверена арбенинским НКВД и ей не было запрещено заниматься педагогической деятельностью, мужчина в полувоенном френче ответил ей:
   - Вот и сидели бы в своём Арбенине. А мы вас не знаем, сегодня возьмём на работу, а завтра выяснится, что и вы затаившаяся троцкистка или шпионка, – потом добавил: – Разве что уборщицей в школу мы можем вас взять. Согласны?
 
    Сначала она обиделась, но вспомнив Георгия, много лет работающего дворником, согласилась.

    Осенью Надежде Владимировне получила письмо от Георгия, в котором он сообщил, что Вера и её близкие арестованы, а ему удалось в буквальном смысле слова выкрасть Митеньку. Она кинулась в Москву.

    Георгий передал ей внука прямо на улице, в глухом переулке.

   - Это твоя бабушка Надя – сказал он Митеньке. – Слушайся её. Бабушка отвезёт тебя к папе.

    Она взяла Митеньку за руку и пошла на вокзал.

    Иван оформил Митеньку в детские ясли. Недолго думая, Надежда Владимировна перевелась туда няней, чтобы быть поближе к внуку. Через год Митенька пошёл в детский сад, и бабушка последовала за ним, тоже няней.

    В отпуск, в июле сорокового, Надежда Георгиевна решила навестить Георгия. На несколько дней, оставив Митеньку на Ивана, она уехала в Москву.

    Георгий был рад приезду Нади. Всё вышло как нельзя лучше: за пару дней до этого Нюру положили в больницу с ущемленной грыжей, а Кирилл уже уехал в военное училище.

   – Один я остался, – сообщил он Надежде Владимировне, украдкой от людей проведя её к себе в полуподвал. – Могу показать тебе свои «апартаменты». Прости их убогость.
   – Милый, у нас Ваней и Митенькой «апартаменты» не лучше твоих, – улыбнулась Надежда Владимировна.

    Дальше они обходились без слов: губы их слились в жарком поцелуе, а руки нетерпеливо освобождали от одежды тела, жаждущие любви…

    ...Через три дня Надежда Владимировна уезжала.
   – Я обещала Ване и Митеньке долго не задерживаться – сказала она погрустневшему Георгию Кирилловичу и предложила: – Давай на будущее лето съездим в наш Петербург. На целую неделю.
   – Я согласен, – ответил Георгий Кириллович.
***
    …Складывалось как нельзя лучше: Иван с Люсей и Митенькой уезжали на три недели в санаторий на Чёрное море. И три недели Надежда Владимировна и Георгий Кириллович получали возможность побыть вместе. Иван с семьёй уезжал двадцать первого, а она – на следующий день.

    Но вышло совсем всё не так. Обнаружилось, что пропала путёвка в санаторий.
    Это была уже настоящая трагедия. Люся рыдала, Митенька, глядя на неё, тоже расплакался, а Иван их успокаивал. Это ему удалось незаметно вытащить из Люсиной сумочки путёвку и сжечь в печке.
    До середины ночи Иван Георгиевич успокаивал Люсю. Поезд в Сочи ушёл без них.

    Рано утром их разбудил бешеный стук в дверь и крик соседа по квартире инженера Малахова:
   – Иван, Иван Георгиевич, открывай!.. Хватит дрыхнуть!.. Беда!..

    Так кричат, когда приключается пожар.

    Иван, вскочил спросонья, кинулся к двери и откинул крючок. Дверь рывком распахнулась. Малахов с порога крикнул:
   – Немецкие самолёты бомбят Минск.

    Люся села в постели. Ночнушка у неё косо съехала с одного плеча, обнажив молочно-белую грудь с коричневым, ещё в виде «пирамидки», девичьим соском. Но она этого не заметила. Надежда Владимировна тоже вскочила с постели. Она слышала под утро отдалённое грохотанье, похожее на грозу. Митенька, ничего не понимая, но чувствуя, что случилось что-то страшное, заревел в голос.

    Иван включил радио. Из тарелки полилась спокойная музыка.

   – Наверно, провокация, – сказал он. – Немцы думают, что мы поддадимся на провокацию и нападём на них. Слышишь, Москва молчит…

    Эти слова он слышал недавно на политбеседе в цеху, где выступал полковой комиссар. Он заверил рабочих, что немцы на два фронта воевать не будут.

   – Пока они не заключат мир с Англией, наш народ может спать спокойно. А до мира там ещё далеко…
    Выступление комиссара закончилось бодрыми аплодисментами рабочих.

    Потихоньку все пришли в себя, хотя сохранялось некоторое беспокойство. А радио, во весь голос говорило об успехах тружеников села, о новых выплавленных тоннах стали и чугуна, о добытых тоннах угля и пело песни:

                – А ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер,
                весёлый ветер, весёлый ветер…

                – Если завтра война, если завтра в поход,
                Если тёмная сила нагрянет,
                Как один человек весь советский народ
                За любимую Родину встанет»…

    Иван Георгиевич накинул на двери крючок и включил приёмник. Он плохо, но ловил берлинское радио. Оттуда, из германской столицы тоже неслись звуки маршей.

   – Ты что, – зашипела на него Люся. – захотел в тюрьму? Выключи немедленно.

    Иван Георгиевич выключил приёмник.

    Наскоро позавтракав, он сказал:
   – Пойду на завод, узнаю, что на самом деле произошло ночью.

    Он принялся одеваться, когда диктор сообщил, что через несколько минут будет передано важное сообщение.

   – И всё-таки, это война, – сказал Иван, опустившись на стул в ожидании того, что скажут по радио.
    И он не ошибся. Это была ВОЙНА…

    Едва Молотов закончил своё выступление, ещё в ушах звучал его негромкий голос, как в коридоре раздался телефонный звонок. Затем в комнату заглянула соседка Непринцева и сказала траурным голосом:
   – Иван Георгиевич, вас спрашивают…

    Иван взял висящую на шнуре трубку.
   – Лядов слушает.
   – Добрый день, Иван Георгиевич. Ваши часы готовы, можете их забирать. Видите, что случилось – проговорила трубка голосом Одинокова.       
   – Жду вас.

    Иван оделся и, сказав, что скоро вернётся, отправился на встречу с резидентом.
    Тот стоял на тропинке, ведущей от дома Ивана к остановке.
   – Поздравляю, – сказал Ивану Одиноков. – Так и хочется ударить в колокола и устроить пасхальный перезвон. Наступила пора активных действий. Ваша задача не допустить больших повреждений на заводе. Он понадобится немцам. Они, по их планам, будут в городе через два-три дня. Будьте на заводе, и проследите, чтоб большевички, убегая, не взорвали его.
   – А если немцы сами его разбомбят?
   – Что, они идиоты своё будущее имущество уничтожать? Завод им, видимо, нужен, раз отдали такой приказ: сохранить его,  – усмехнулся Одиноков. – Завод сейчас будет самым безопасным местом. А вот город… Ох, не завидую большевичкам. Немцы – это сила.

                ГЕОРГИЙ   ЛЯДОВ

    Он ждал её. Надя обещала быть в Москве двадцать третьего. Георгий Кириллович заранее взял для Нюры месячную путёвку на курорт в Старую Руссу.

   – Отдыхай, укрепляй свою нервную систему, пей водичку, – сказал он жене, усаживая в вагон. – Имеешь право.
   – А ты, ето, без меня тут не шали, – погрозила ему Нюра.
   – Давно уж отшалил. Сама знаешь. Не вьюнош, – ответил ей Георгий Кириллович.

    Поцеловав Нюру на прощание и посмотрев вслед уходящему поезду, он отправился домой, подготовить свою берлогу к приёму Наденьки.

    Ночь Георгий Кириллович провёл в беспокойном сне. Ему снились какие-то чудовища, которые гнались за ним. Он проснулся около трёх часов ночи. Ныли суставы и рана, полученная на исходе прошлой войны. Понятно: за окном шумел дождь, снова залепляя стёкла грязью. Скрашивая бессонницу мыслями о скором свидании с Надей, он до утра прохаживался по комнате, ходьбой смягчая суставную боль и беспокойство. Зато дождь освобождал его от дворовых дел.

    В шесть часов заиграло радио. Около полудня радио вдруг резко смолкло, и диктор объявил о том, что с минуты на минуту будет передано важное правительственное сообщение.
    Потом послышался голос Молотова. Он сообщил, что сегодня в четыре часа утра вероломно, без объявления войны… Немецкие самолёты бомбили Киев, Севастополь, Минск…
    ВОЙНА…

    В первую минуту Георгия Кирилловича охватила радость: конец большевикам, но затем в сердце вползла тревога, оледенившая его душу: Надя, Иван, Митенька в Минске, который подвергается бомбёжкам. Георгий Кириллович вспомнил кадры недавней кинохроники: бомбёжки Мадрида, Барселоны и других испанских городов, падающие стены зданий на бегущих людей, плачущий ребёнок возле убитой матери. Не то ли сейчас и в Минске? Он подумал о Кирилле, курсанте артиллерийского училища. Что сейчас делает он? Наверняка будет рваться на фронт. Слава Богу, ему ещё целый год учиться. А там и война, глядишь, закончится.

    Тревога за близких пересилила в его сердце жажду мести. До мести ли тут? Ещё Иван Георгиевич подумал: вряд ли завтра приедет Надя. Он отдал бы все оставшиеся годы жизни, только чтобы сообщить Наде: забирай Митеньку и приезжай ко мне. Иван, конечно, не поедет. Его призовут в армию. Только в последнюю очередь он вспомнил о Нюре, которая, наверно, уже добралась до Старой Руссы. Ей теперь придётся вернуться назад. Но она же глупая, не сообразит, что делать, потеряется. Больно сделалось ему за нелюбимую жену, которая вдруг оказалась такой близкой и дорогой…

     В дверь постучали и мальчишеский голос прокричал:
   – Дядь Вань, вас Пал Игнатьич зовёт.

    Домоуправ ждал его на улице, освещённый наконец-то пробившимся солнцем.
   – Вот что, Тимофеич, нужно проверить весь наш пожарный инвентарь и натаскать песку в короб. Никуда со двора не отлучаться до особого моего распоряжения. Понял?
   – У меня завтра родственница должна приехать. Можно будет встретить её? 
   – Завтра будет завтра. Завтра и решим.
   – Будет сделано, Пал Игнатьич, – угрюмо ответил Георгий Кириллович.

                ИВАН   ЛЯДОВ

    Где-то там, на западной границе шла война, а в Минске ещё светило мирное солнце и гремели бравые марши, по маршрутам шли автобусы, троллейбусы и трамваи. Продолжалось воскресенье. Но по тротуарам шли люди с озабоченными, и отнюдь, не воскресными лицами.
 
    Выстраивались очереди. Одни очереди, строгие, тянулись к военкоматам, стояли в них в основном, мужчины, другие выстраивались к магазинам, смешанные, шумные, скандальные.
 
    Из магазинов тащили всё, что могло пригодиться в военное время и чего трудно будет потом достать: соль, мыло, спички, консервы.

    Милиционеры в белых гимнастёрках не смешивались с толпой. Они не знали: разгонять ли магазинные очереди или оставить, как есть – ждали приказа.

    На заводе царила деловая суматоха. Руководство и рабочие хотели что-то делать, но никто не знал, что именно. Растерянная дирекция ждала команды сверху.

    Во дворе перед заводоуправлением шёл митинг. Выступали все, кто хотел, кто сумел взобраться на импровизированную трибуну –  неизвестно откуда вытащенный письменный стол. Голоса выступающих смешивались с военными маршами, рвущимся из рупора радио.

    В литейном цехе рабочие, прервав работу, тоже митинговали. Кто-то, уже переодевшись, спешил к проходной, чтобы поскорее попасть в военкомат. До тракторов ли, когда случилось такое?

    Секретарь парткома, взобравшись на стол, сорванным голосом хрипел:
   – Пока мы тут треплем языки, наша славная Красная армия уже гонит немцев на их территории. Встретим нашу скорую победу выполнением плана текущего квартала. За работу, товарищи!..
    Его не слушали. Загрузка печей приостановилась.
   – Нужно делать танки, а не трактора, – кто-то подал голос.
   – Да хотя бы тягачи для пушек…
   – Даёшь танки!.. Даёшь тягачи!..
   – Что будем делать? – спросил Иван заместителя директора завода Перова, появившегося на митинге.
   – Ждать распоряжений, – ответил Перов и добавил: – Моя Марья побежала по магазинам.
   – Зачем? – удивился Иван.
   – За солью и спичками. Это первая необходимость в войну. И ещё мыло. Кто его знает, сколько продлится эта катавасия…

Интерлюдия

    Знойное марево разлилось в горячем воздухе.  Под палящим солнцем по горящей земле ползут чёрныё с белыми крестами танки. В танках сидят чужие солдаты, говорящие на чужом наречии. Грохочут танки, сметая перед собой огрызающиеся небольшие группы сопротивляющегося противника. Следом за танками идут чужие солдаты в касках и в  мундирах лягушачьего цвета с засученными рукавами и распахнутых на груди – жарко. Только несколько часов назад они перешли Буг, и вот, он уже далеко позади. Они идут прогулочным шагом, пока вдруг не раздастся пулемётная очередь и не защёлкают нестройные винтовочные выстрелы. Тогда солдаты в чужих мундирах падают в траву и ждут подхода танков. Танки сметают с их пути заслон противника.

    Чужие солдаты подходят к месту, откуда по ним стреляли. И с удивлением разглядывают трёх мёртвых парнишек в окровавленных гимнастёрках и девушку с санитарной сумкой через плечо. Её остановившиеся открытые глаза глядят на чужих солдат с укоризной. Ей, наверно, нет и двадцати. Кто-то вздел ей юбку, обнажив её белые стройные ноги.

    Лейтенант подходит к солдатам и поправляет на убитой юбку, а на солдат кричит и заставляет их продолжить движение.
   - Имейте уважение к чужой смерти, – кричит солдатам лейтенант. У него есть невеста, ровесница  убитой девушке.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Поезд остановился среди ночи, остановился резко, заскрежетав тормозами, обдав ночь искрами, выбившимися из-под колёс.
    Колю, лежавшего на второй полке, вдавило в стенку, словно поезд вошёл в крутое пике. Послышались испуганные крики, стоны, плач. Колину соседку, молодящуюся даму лет сорока, лежавшую на второй полке напротив него, резкая остановка сбросила с полки и она хлопнулась на старуху, которую тоже свалилась на пол с нижней полки.
    Старуха выла, а очумевшая от внезапного пробуждения и падения дама села на неё, крутила обезумевшими глазами и спрашивала:
   – Вася, что это было?
    Кто этот Вася, было непонятно.
    Четвёртую полку в купе занимала другая старушка. На нее опрокинулся стакан с недопитым с вечера чаем и посыпались, оставленные на столе продукты: куски хлеба, сыр, завёрнутый в вощанку, конфеты и толстая книга в газетной обёртке.

    Коля поспешил соскочить с полки, осторожно, чтобы не наступить на обезумевших женщину и старуху. Женщина вскочила на ноги и схватила Колю за руку с мольбой:
   – Умоляю, спасите меня…
   – Я сейчас всё выясню… – высвобождаясь из её цепких пальцев, пообещал ей Коля и вышел в коридор, где уже толпились перепуганные пассажиры в пижамах, халатах, а то и в одной нижнем белье, рвущиеся к выходным дверям. Они напирали на проводника, преградившего им дорогу. 
   – Граждане, успокойтесь – уговаривали они пассажиров. – С нашим поездом ничего не случилось. Это где-то впереди нас что-то произошло. Возможно, какая авария. Разойдитесь по купе. Возможно, есть пострадавшие.
   – А может, немцы десант высадили? – подал голос шарикообразный мужчина в полосатой коричнево-красной пижаме.
   – Где немцы, и где мы, – парировал страшное предположение паникёра молодой мужчина в спортивных шароварах. – А за такие провокации по закону военного времени нужно без суда и следствия расстреливать на месте. Паникёры.
    Шарикообразный поспешил нырнуть в своё купе. За ним последовали и другие.

   – А что конкретно случилось? – спросил Коля, задержавшийся в коридоре на правах того, что на нём были надеты командирские бриджи.
   – Пока не знаем, – признались проводники. – Вам лучше идти и спокойно досыпать…

    Утром выяснилось, что впереди встречного поезда были разобраны рельсы. Паровоз и несколько вагонов сошли с рельс и перегородили дорогу. Это явно была диверсия.
    Их поезд, пущенный в обход повреждённого пути, прибыл в Москву только 25-го июня.

    В военной комендатуре Коле сказали, что немцы уже под Минском, где искать часть, в которую он направлен, неизвестно.

    27-го июня ему дали направление в истребительный полк под Оршей.

    Командир полка майор Ястребов, когда Коля, прибыв в часть, предъявил ему своё предписание, горько усмехнулся:
   – Что они шлют мне лётчиков? Мне нужны самолёты, а не лётчики. Ты понимаешь, лейтенант, в полку у меня нет и половины положенного количества истребителей, а лётчиков хватит на полтора полка. Вон, отлёживают бока да телефонисток пялят. Соколы, мать твою… Иди и ты на х*й…

                ИВАН   ЛЯДОВ

    Не успели минчане оглянуться, как Красную армию с улиц сдуло, будто мощный порыв осеннего ветра прошёлся по городу.

    Ещё вчера над Домом правительства развевался красный флаг, а утром его уже там не было. Ещё вчера по городу красноармейские патрули отлавливали мародёров и дезертиров, а сегодня толпы обезумевших людей разграбили брошенные магазины, таща всё, что можно унести на себе или увезти на тележке.

    Иван Георгиевич возвращался с завода, где провёл все эти дни, вырываясь на короткое время домой передохнуть и перекусить. Он честно старался выполнить приказ резидента о сохранении завода. Однако даже если властям и поступил такой приказ, им было некогда выполнить его.

    Правда, кое-кто из рабочих утащил домой заводские инструменты, бухты кабеля, доски, уперли и мелкую мебель из заводоуправления: стулья, кресла, столы, шторы. Иван Георгиевич мародёрам не препятствовал.

    Теперь он спешил домой. Он шёл по переулку, когда навстречу ему с проспекта вылетела женщина с распалившимся красивым лицом. Она обнимала отрез ярко синего шёлка. 
   – Немцы, – крикнула она, не выпуская из рук свою добычу.

    Действительно, следом за нею вынырнули два мотоцикла и прошили его короткой пулемётной очередью. Бежавшая женщина остановилась и упала навзничь. Пули, вжикнув совсем рядом, чудом миновали Ивана Георгиевича. Он поспешил лечь на асфальт.

    Солдаты громко расхохотались и, развернув тарахтящие мотоциклы, исчезли за углом.

    Иван Георгиевич поднялся и продолжил свой путь, с осторожностью поглядывая вперёд себя, по сторонам и за спину, – опасность могла появиться с любой стороны.

    Уже у дома, он услышал отдалённый рёв танковых моторов и лязг гусениц и, не оглядываясь, вбежал в подъезд.

    Люся, мать и Митенька были дома.
   – Вернулся, – обрадовались они. – А мы слышали, как в городе стреляли…
   – Немцы уже в городе, – ответил Иван. – Стреляют по людям.
   – Страшно, – ужаснулась Люся.
   – Садись, поешь, – сказала Надежда Владимировна.   

    В окнах жалобно дребезжали стёкла. Иван Георгиевич осторожно выглянул в окно и увидел несколько танков с белыми крестами на башнях.

   – Всё, – сказал Иван Георгиевич. – Советам конец.

    Интерлюдия

    «Жителям (всем лицам) запрещено выходить на улицу от 18 вечера до 5 утра по немецкому времени.
    Нарушители этого приказа будут расстреляны.
                Комендант».

                ТАСЯ   ШАРОВА

    Проводив Колю, Тася растерялась. Она не знала, что делать, что предпринять: началась война, а у неё каникулы, она бездельничает.

   – Что мне делать? – спросила она Колину мать.

    Даша ответила:
   – Если ты любишь Колю, то ждать, когда он вернётся с войны. Будем надеяться, что Красная армия скоро расправится с Гитлером.
   – Просто ждать? – переспросила Тася. – Я не могу просто ждать и ничего не делать. Я пойду в военкомат. Я ведь уже почти врач.
   – Не могу сказать тебе «нет», Тася, – задумчиво проговорила Даша. – Но, наверно, тебе лучше доучиться. Врачи нужны будут и после войны, чтобы воевать с болезнями и смертью…

    А думала Даша тоже о том, что она обязана пойти в военкомат и потребовать, чтобы её, как медсестру, отправили на фронт.

    После обеда Тася пришла в военкомат. Мужчины, дожидавшиеся своей очереди к военным, пропустили её без очереди. Она обратилась к пожилому и, как ей показалось с добрым лицом, военному с двумя шпалами в красных петлицах.

   – Я врач, – начала она, но тут же смущённо поправилась: – почти врач. Я окончила четыре курса медицинского института. Прошу дать мне направление в армию.
   – Почти врачи армии не нужны, девушка, – ответил майор усталым голосом. – Станете врачом, призовём, не спрашивая вашего желания.
   – Я согласна быть фельдшером, – сказала Тася, чуть не плача. – Четыре курса дают право…
   – Девушка, лучше, если вы доучитесь до врача, – сказал майор. – У нас хватает медиков. Нам нужны танкисты, артиллеристы, сапёры…
   – Есть такие, – нарушая очередь, к капитану стали протискиваться несколько мужчин. – Пропустите, братцы, танкистов…

    Мужчины незаметно оттёрли Тасю от майора в конец очереди.

    Из военкомата она направилась в горком комсомола. Инструктор из военного отдела, парень в командирской гимнастёрке с осоавиахимовским значком, в синих бриджах и начищенных сапогах выслушал её.

   – Вот что, комсомолка Шарова, – сказал он. – Твой долг учиться, как у красноармейца бить врага.

    Инструктор не знал, чем занять эту столичную штучку. Он ожидал инструкций сверху, но их ещё не спустили. Слова, высказанные им этой «штучке» показались ему значительными, и он спросил Тасю:
   – Вы чем занимаетесь вечером?
   – Ничем, – ответила девушка.
   – Тогда давайте сегодня сходим в кино, – предложил инструктор. – Война – войной, а… – он хотел резануть «штучке» напрямую: – а любовь – любовью, но выразился неопределённее, но довольно прозрачно: – а прочее – не отменяется…
   – Спасибо, не хочу, – ответила Тася и, поняв, что здесь ничего нужного для себя не услышит, направилась к двери. – Прощайте…
***
    …Шёл десятый день войны. До Арбенина ещё не донеслось её хриплое дыхание. Она казалась ещё где-то там, на краю света. Но сводки о том, что происходит на фронтах, становились всё тревожнее: немцы наступали, наши отступали. Враг уже захватил Белосток, Гродно, Вильно, Каунас, а главное, они уже хозяйничают в Минске.

    Беспокойно билось Тасино сердце. Она смотрела в открытое окно на тонкий серп молодого месяца и думала о Коле. Как он там, на войне?
 
                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН
 
    …Шёл десятый день войны и первая ночь в полку. Не слишком приветливые слова майора Ястребова Николая обескуражили.

    Получается, что его вроде бы навязали командиру полка лишним ртом на полковую кухню. Самолётов нет. И когда они появятся, неизвестно.

    Обескуражен не только он, но и другие безлошадные лётчики, с тоской поглядывающие в небо.

    На имеющихся самолётах летают, чередуясь, только старые пилоты и сам комполка в очередь с комиссаром Жуковым.

    Сегодня одна «чайка» не вернулась. Погиб старший лейтенант Гундарев. И то, куда «чайке» драться с «мессершмиттом».

    Глядя в окно казармы на бледный молодой месяц на светлом небе, Коля вспоминал Тасю.
   – Завтра напишу ей письмо, – решил он, повернулся на правый бок и уснул.

    «Милая, любимая Тася, вот я и на месте, но не в том, куда я отправлялся из дома. До нас немцам не дотянуться. Будь спокойна за меня. Русский солдат бил, бьёт и будет бить немцев. Много бы я тебе написал, но болтун – находка для шпиона. А для тебя ведь важно то, что я жив. Не правда ли, моя Тасенька? Нашу ночь я никогда не забуду и буду бить врага так, чтобы поскорее вернуться к тебе. Я люблю тебя. Пиши, как живёшь ты. Твой Коля. 2 июля 1941 года».

    Упакованное в довоенный конверт письмо ушло в Арбенин. 

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Алевтина не хотела сдаваться и выпускать Колю из своих рук, даже невзирая на войну. Она вдруг поняла, что полюбила его, и что не нет любви настоящее её любви.

    Услышав, что Коля в понедельник рано утром уезжает к себе в часть, она, взяв свой паспорт и, пихнув в валявшуюся со школы санитарную сумку с красным крестом, самое необходимое в дороге, решила следовать за ним.    

    Колю провожала тётя Даша и Настя Шарова, студентка, приехавшая из Москвы на каникулы к родителям. Но Настя не уезжала, а она, Аля, не отстанет от любимого.

    Однако судьба подставила ей подножку – билетов на поезд не было. Их выдавали только военным и гражданским с командировочным предписаниям. Даже общие вагоны были забиты людьми под завязку.

    Неудача не сломила Алевтину. Она знала от Коли, где находится его часть. Она доберётся до туда и добьётся, чтобы её зачислили в полк. Она докажет Коле свою любовь.

    После полудня отправлялся воинский состав с мобилизованными. Алевтина ходила вдоль вагонов и просила взять её с собой. Её прогоняли, но она не отставала.

    Моложавый командир с элегантной проседью в волосах, спросил её:
   – Медсестра?
    Алевтина с готовностью ответила:
   – Нет, санитарка.
   – В любишки играешь?
    Алевтина решительно ответила:
   – Играю.
    Командир протянул ей руку:   
   – Тогда милости прошу.

    Уже в вагоне командир указал на дверь одного из купе и сказал:
   – Входи, располагайся, а я пойду, займусь делами.

    Вскоре вернувшись, командир разложил на столе припасы: круг краковской колбасы, батон хлеба, несколько яичек, помидоры, огурцы, отварную картошку и бутылку водки.

    Первым делом он налил водки себе и Алевтине в стаканы с мельхиоровыми энкапеэсовскими подстаканниками, на которых был изображён мчащийся по рельсам паровоз.

   – Ну, давай за знакомство, – предложил командир, стукнув подстаканником о подстаканник. – Кстати, как тебя зовут?
   – Аля, Аля Проценко.
   – А меня подполковник Самарин, но ты меня можешь называть Феликс Лазаревич. Будем знакомы.

    Выпили.

   – А теперь давай обмоем начало твоей воинской службы, Аля. Ибо с сегодняшнего дня ты – красноармеец Проценко. Ясно? – провозгласил второй тост Феликс Лазаревич.

    Алевтина не спорила, хотя собиралась ехать с майором только до Москвы, а там либо найти Колю, либо поезд, идущий в Минск. Но сейчас было главным, чтобы этот подполковник не выкинул её из поезда на половине дороги.

   – Будешь при мне, – пообещал Феликс Лазаревич. – Если мне дадут полк, а в полку я тебе найду хорошее место.

    Насытившись, он стал деловито расстёгивать пуговички на Алиной блузке. Она, как и обещала, уступила ему.
 
    …Вагон раскачивался из стороны в сторону, стуча колёсами на стыках рельс.

    …Около полуночи поезд остановился на каком-то полустанке и вскоре в дверь купе постучали. Феликс Лазаревич выглянул в щель. Задремавшая после трудов Аля услышала:
   – Товарищ подполковник, вас вызывает начальник эшелона.

    Феликс Лазаревич быстро оделся, бурча:
   – Не дают поспать.

    Вернувшись, он сообщил Алевтине:
   – Впереди какая-то авария. Наш эшелон пойдёт по обходному пути. В Москву опоздаем на полдня.

   – А что случилось? – спросила Алевтина, потягиваясь разомлевшая от водки и любви.
   – Хрен его знает. Диверсия, а может, немцы разбомбили путь. Хотя до сюда им далековато лететь.

                ИВАН   ЛЯДОВ 

   – Германское командование выражает вам свою благодарность за сохранённый для Великой Германии завод, – проговорил на правильном русском языке майор с «железным крестом» на груди. – Мы знаем, что вы хороший инженер, получивший хорошую практику на германских заводах.

    Иван стоял, опустив руки по швам. Похвала майора ему польстила. Он слегка кивнул головой в знак согласия.

   – Немецкое командование решило назначить вас главным инженером тракторного завода, который временно будет перепрофилирован в ремонтный танковый завод, чтобы не отправлять повреждённые машины для ремонта в Германию. Это долго и дорого.

   – Так точно, герр майор, – чётко ответил Иван, не скрывая того, что предложение майора его обрадовало.

   – Вас сейчас отвезут на завод, – продолжал майор. – В недельный срок вы должны наладить ремонт танков, которые требуются вермахту для последнего броска на Москву. Да, герр Лядов, машина, которая вас отвезёт на завод, поступает в ваше распоряжение вместе с водителем. Для охраны завода будут выделены солдаты, но это не ваша забота.

    Задача, поставленная майором, только на первый взгляд казалась несложной. Ивану Георгиевичу было известно, что многие рабочие и инженеры, работавшие на заводе, не успели или не захотели эвакуироваться и остались в Минске, но возвращаться в цеха и работать на врага они не спешили. Правда, на первое время много рабочих рук и не требовалось, однако и их не хватало.

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Алевтине не удалось улизнуть от майора. Эшелон кружным путём, минуя Москву, перебросили в какой-то подмосковный городок. Там, прямо из вагона Феликс Лазаревич  впихнул Алю в штабную машину и  усадил рядом с собой.

    Их часть находилась в лесу и была огорожена высоким забором, охраняемого бдительными часовыми. Без пропуска выхода никого за ворота не выпускали.

    Через десять дней, спешно сформированный полк под командованием подполковника Самарина был загружен в эшелон и направлен в сторону Смоленска.

    Благополучно избежав бомбёжек в пути, эшелон приближался к месту назначения.

    Неожиданно из недалёкого леса выскочило несколько танков с крестами и несколько мотоциклов, а за ними шагали солдаты в серо-зелёных мундирах.

    Один из снарядов, выпущенный из танка, попал в паровоз, и эшелон, заскрежетав колёсами, остановился.

    Из теплушек посыпались люди. Кто-то начал из винтовок стрелять по танкам, кто-то кинулся к лесу, казавшемуся мирным и спокойным.

    Алевтина, вздев юбку, чтобы не мешала, тоже побежала в спасительные лесные заросли.

    Мотоциклисты гнались за убегающими красноармейцами, стреляя им вслед из автоматов и пулемётов. Аля слышала, как вжикают пули, словно осы, возле её ушей.

    Вдруг под её ногами разверзлась пустота, и она куда-то полетела, обо что-то стукнулась и приземлилась на мягкое.

   – Ёб твою… – раздался мужской голос. – Глядеть надо!..

    Алевтина слезла с головы мужчины, оказавшимся тоже красноармейцем из их эшелона.

   – Тихо, – сказал красноармеец. – Немцы рядом. Не дай Бог, кто и из них сюда тоже провалится или бросит гранату…

    Алевтине с незнакомым красноармейцем повезло, никто из преследователей в яму не угодил. Точнее, это была не яма, а старая промоина с накренившейся над нею осиной, густо заросшая кустарником и высокой травой.

    Едва стихло тарахтение мотоциклов и лязг танковых гусениц, Алевтина хотела подняться и добраться поскорее до леса, но красноармеец её придержал:
   – Не торопись, девонька, не лезь поперед батьки. Дождёмся темноты…

                ИВАН   ЛЯДОВ

    Ивану Георгиевичу с помощью немецкой администрации удалось собрать первую бригаду рабочих и приступить к ремонту первых доставленных в цех танков. Однако вскоре поток повреждённой на фронте техники возрос.

    Разбитые на полях боёв танки, вызывали весёлый блеск в глазах рабочих и опровергали утверждение немецкой пропаганды о том, что Красная армия окончательно разгромлена. 

    На стенах заборов забелели листки приказов комендатуры, приказывающих всем трудоспособным минчанам незамедлительно занять свои рабочие места и пройти регистрацию на бирже.    

    То и дело немцы устраивали облавы, в местах, где волей-неволей собирались горожане, а это были обычно стихийные рынки. В скверах и на площадях Минска появились виселицы…

    Без отметки в паспорте о месте работы, а тем более вообще без паспорта стало опасно показываться на улице. Волей-неволей страх и присоединившийся к нему голод вынудили многих людей устраиваться на работу.

    Интерлюдия

    «В основном дело сводится к тому, чтобы освоить огромный пирог с тем, чтобы мы овладели им, во-вторых, управляли и, в-третьих, эксплуатировали.
                Адольф Гитлер». 

    «Для всех лиц в возрасте от 16 до 60 лет, находящихся на территории, освобождённой немецкими войсками, устанавливается обязательная трудовая повинность. (…) В течение месяца все указанные лица должны пройти регистрацию на бирже труда или явиться на прежнее место работы. (…)
    Невыполнение приказа немецких властей о трудовой повинности и о ежедневной явке на работу считается саботажем и карается смертью.
                Комендант».

    «Каждый житель Минска является ответственным за каждый акт саботажа.
                Комендант».

    Оберст Майер, назначенный Берлином шеф-директором завода по ремонту военной техники, свою деятельность начал с того, что у себя в кабинете повесил резиновую дубинку.

    Едва появившись на заводе, Майер собрал рабочих и, помахивая дубинкой, предупредил:
   – Германское командование надеется, что все вы будете добросовестно с ним сотрудничать, хорошо работать и помогать доблестной армии фюрера в достижении победы над большевиками, – Майер, до революции живший в Петербурге и окончивший Технологический институт,  хорошо владел русским языком. – Кто будет нами отмечен в прилежном исполнении своей работы, получит достойное вознаграждение. Кто не пожелает честно трудиться, тот будет расстрелян или повешен. В лучшем случае для начала познакомится вот с этим предметом, – оберст взмахнул резиновой дубинкой и ударил по стоявшему рядом столу. Раздался громкий и смачный звук удара.

    Уже в кабинете Майер посоветовал Ивану Георгиевичу тоже обзавестись дубинкой.

   – Вряд ли эти скоты понимают слова, герр Лядов, – сказал он.

    Прохаживаясь по цехам, гауптман Майер нередко пускал в ход дубинку, охаживая ею, на его взгляд недостаточно энергично шевелящихся рабочих.

    Как-то утром, в конце октября, подъехав к воротам завода, Майер увидел идущего рабочего с крупным куском антрацита под мышкой. Выйдя из машины, гауптман осведомился у рабочего:
   – Кто вы?
   – Слесарь Цеханович, – ответил тот, от испуга роняя свою ношу.   
   – Вы, слесарь и позволяете себе красть собственность германского государства?! – как бы удивляясь наглости недочеловека, ощерился Майер.
   – Господин гауптман, дома детки махонькие, а еду сготовить не на чем. Хотел их побаловать горяченьким…
   – Ай-яй-яй, детки махонькие…
    Майер положил руку на кобуру и улыбнулся:
   – Ладно, берите уголь, покормите мальцов горяченьким…
    И когда Цеханович наклонился, чтобы взять кусок угля, Майер выхватил пистолет и выстрелил ему в затылок, а  подбежавшему русскому охраннику он пригрозил:
   – Ещё увижу, что с завода что-либо крадут под вашим носом, расстреляю и вас, – и приказал: – Труп не трогать, поставьте рядом доску со словами: «Так будет с каждым, кто расхищает германское имущество». Пусть эти свиньи видят…    

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Полк ждал прибытия самолётов, «МИГов». По словам старых лётчиков, они были не хуже немецких «мессершмиттов». Но пока летать приходилось на оставшихся в полку нескольких «чайках» и «И-16». Безлошадный лётный состав, не теряя времени, изучал новый самолёт по секретным документам и схемам.

   – Скорее бы пригнали наших птичек, – говорили лётчики. – Уж тогда мы покажем фрицам, как надо воевать…

    6 июля командир выстроил «безлошадников» и сказал:
   – Поступил приказ командования немедленно помешать переправе немецких танков у Борисова. Это железнодорожный мост. Сапёры не успели взорвать его при отходе наших войск. Бомбардировщикам не удаётся прорваться к цели. Немецкие зенитки их не подпускают. Предложено попытаться направить на цель имеющийся у нас «У-2». Есть добровольцы? Два шага вперёд.

    Весь строй безлошадных лётчиков придвинулся к командиру на два шага.

    Ястребов улыбнулся:
   – Тогда решаю я. Арбенин!

    Коля сделал ещё два шага и встал перед командиром.

   – Ты у нас ещё молодой, не обстрелянный, но в твоём личном деле имеется запись о том, что за хулиганские действия, а именно, преследование пассажирского поезда на предельно низкой высоте, ты получил десять суток гауптвахты. Так?

   – Так! – ответил Коля, невольно растянув губы в весёлой улыбке.
   – И какая была высота?
   – Полметра от крыши вагона, товарищ майор.
   – И как тебе удалось пролететь двадцать километров на такой высоте, не врезавшись в столб или в дерево?
   – Я висел прямо над поездом. По курсу у меня не могло быть столбов и деревьев.
   – Вот так и понесёшь наш подарок немцам, на предельно низкой высоте. Только учти, под тобой на этот раз будет бомба…
   – Учту, товарищ майор.
   – Через час будь к готов к вылету, лейтенант. Ты должен над целью оказаться засветло, чтоб не промахнуться.

    Мерно рокотал мотор «уточки», медленно ползущей над землёй навстречу закатному солнцу. За несколько километров до линии обороны, Коля взметнул самолёт повыше и, выключив мотор, начал медленно планировать в сторону противника. В нужном месте в нужное время «уточка» бесшумно проскочила линию фронта. Казалось, что она падала. Но удалившись на безопасное расстояние, уже почти касаясь колёсами земли, «уточка» вновь затарахтела и стала подниматься вверх. Она пересекла колонну немецких грузовиков над самыми головами солдат, пролетела над крышами посёлка. Вдали проступили ажурные контуры железнодорожного моста.

    Коля взял левее, чтобы выйти на линию железной дороги и атаковать мост с западной стороны, от солнца. В его слепящих лучах самолёт будет не так заметен противнику.

    Приблизившись к мосту, Коля сбросил скорость до минимума и пополз метрах в трёх-четырёх над колонной танков вошедшей на мост. Долетев до среднего пролёта, Коля отцепил бомбу.

    Бомба упала между рельсов перед носом идущего танка. Коля потянул руль управления на себя. «Уточка» послушно рванулась в небо, унося пилота от опасного места.

    Сделав крутой разворот, Коля увидел разламывающийся пролёт моста и падающие в воду танки. Но в это время откуда-то сверху вынырнули четыре «мессершмитта» и спикировали на «уточку».

    Одна, вторая очереди прошли мимо, третья вспорола левую плоскость «уточки», однако она осталась послушной пилоту, бросавшего её из стороны в сторону на минимальной высоте. Он заметил, как один из «мессершмиттов», направился прямо ему в хвост.

   – Сейчас он меня вые…, – подумал Коля.

    «Уточка» уже почти брила колёсами траву в поле, гоня травяную волну. «Мессершмитт» взревел мотором, выпустил очередь по странному русскому самолёту и, повинуясь массе самолёта помноженной на скорость, заскользил брюхом по земле, вспахивая её, перевернулся через капот и рухнул на спину. Но и «уточка» вдруг закашляла, зачихала и заскользила по болотной трясине. Она протащилась метров сто и, ткнувшись о твёрдый грунт, вскинулась хвостом кверху и выбросила Колю из кабины.

    Он упал на землю и потерял сознание.

 Интродукция

    Я смотрю из кроватки на окно, в которое врывается сияющее золотым блеском солнышко. Оно щекочет мне глазки, и я скашиваю их и вижу маму. Она откидывает одеяло и голыми ногами скользит по блистающему жёлто-коричневым лаком паркету подбегает ко мне в белой мягкой сорочке, вынимает меня из постельки, прижимает к своей упругой груди и одевает на меня. Я не хочу одеваться и реву, а мама гладит меня ласковой рукой по головке…

    Коля открывает глаза, и переносится из далёкого детства, из родного Арбенина, в незнакомое место. Пахнет сухими травами. А в лицо ему смотрит незнакомая старуха в чёрном платке. У неё тёмное, словно из обожженной потрескавшейся глины, лицо. На лице бледно-голубые, почти бесцветные глаза.

   – Апамятовался, милай… – проговорила старуха.
   – Где я? – чуть слышным голосом спрашивает её Коля.
   – На энтам свете ишшо, на этам, – ответила старуха. – Прямь-таки с таго света прийшов…

    За спиной старухи показалось лицо второй женщины, тоже немолодой и тоже в чёрном платке, завязанном узлом под подбородком.

   – Где наши?.. Где немцы?.. – тревожно спрашивает Коля, вспомнив, куда и зачем летел на «уточке». – Где самолёт? 
   – Ваши далече, милай, а нимцы рядом, как раз за балотим, что ты прапахал сваим ерапланом, – говорит старуха. – А ераплан твой утоп, савсим утоп…
    Коля забеспокоился.
   – Мне нужно идти… Я должен доложить… 
   – И, милай, далеко иттить придётся, через нимцив, через палицаив… А ты и да нужника сам не дайдёшь…

    Коля попытался оторвать голову от подушки, но всё в глазах завертелось, потемнело, и он потерял сознание.

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО
 
    Алевтина и красноармеец просидели в своём укрытии до сумерек. Выбравшись из него, она направилась к казалось бы спасительному лесу, но красноармеец схватил её за руку.
   – Не туда, дура, – сказал он. – Следуй за мной, если хочешь жить. Кто знает, может, это был немецкий рейд в тыл к нашим. Проскочили, постреляли и ушли назад. Если будем прятаться в лесу, наши нас сочтут за дезертиров и без разговоров поставят к стенке. Поняла?
   – Поняла? – ответила Алевтина.

    Уже в темноте они вошли в какое-то село. В избах не светилось ни одно окошко – затемнение.

    Красноармеец шёл к центру села, скорым шагом, но сторожко поглядывая по сторонам.

    Вдруг послышались негромкие голоса. Говорили по-немецки.

    Красноармеец пригнулся и потянул Алевтину за собой.
   – Немцы.

    Невидимые немцы говорили о чём-то весёлом, похохатывая.

    Красноармеец некоторое время внимательно слушал их, потом выпрямился и что-то крикнул им по-немецки. Почти сразу же перед ними из темноты выросли две чёрные фигуры.

    Немцы подошли к красноармейцу и Алевтине. Что-то сказали. Красноармеец быстро проговорил:
   – Я, я… гауптман Шредер… абвер…

    Немцы обшарили сначала красноармейца, за ним - Алевтину, потом толкая стволами автоматов, повели к темнеющей на фоне неба избе.

    В горнице с плотно завешенными одеялами окнами, освещённой керосиновой лампой, Алевтина увидела двух живых немцев. Офицер в расстёгнутом кителе сидел за столом и ел, второй, видимо, солдат, прислуживал ему.

    Один из конвоиров что-то доложил офицеру, оторвавшемуся от ужина.

   – Гауптман Шредер, абвер? – спросил офицер красноармейца.
   – Я, я, – закивал головой красноармеец. – Пожалуйста… бите… ножик… дас мессер, герр официр…

    Офицер протянул красноармейцу нож. Красноармеец стянул с себя гимнастёрку, распорол шов у плеча, что-то вынул оттуда и протянул офицеру. Это был небольшой клочок бумаги, свёрнутый в тугую трубочку. Офицер развернул его, пробежал по нему глазами и сказал:
   – Гут, гут.

    Потом он что-то приказал солдату и тот, взяв автомат, стал выталкивать красноармейца и Алевтину на улицу. Здесь он отконвоировал их к небольшой избушке и, открыв дверь,  приказал:
   – Зи коммен херейн!
   – Входи, девонька, – сказал красноармеец.

    На Алевтину пахнуло застоявшимся банным духом. Да, это была баня. Она переступила порог. Дверь захлопнулась.

   – Вот гады, – ругнулся красноармеец. – Хоть кусок хлеба дали. Не жрамши с утра.

    В кромешной темноте, в баньке было только крохотное оконце, пленники прошли к полкам, сели на них.

   – Ладно, до утра потерпим. Утром приедут от гауптмана Шредера, покормят. А пока спать. Иди ко мне.

    Алевтина почувствовала на себе его жадные руки. Ей ничего не хотелось, но и сил сопротивляться не было.

    Только после того, как красноармеец, удовлетворившись, сполз с неё, Алевтина спросила его:
   – А вы кто?
   –  Спи. Узнаешь, – пробормотал красноармеец.

    Утром красноармейца и Алевтину снова привели в избу. Кроме  знакомого уже им офицера там был ещё один, белобрысый.

   – С прибытием, Прокопов, – сказал белобрысый по-русски.
   – Благодарю, герр обер-лейтенант, – ответил красноармеец.
   – А это кого ты притащил с собой?
   – Да она свалилась мне на голову, как снег на голову. Пришлось взять в плен.

    Алевтина удивилась. Речи о плене с ним никакой не было.

   – Лучше б ты генерала с собой прихватил, Прокопов, – усмехнулся белобрысый.
   – Генералов под рукой не оказалось, герр обер-лейтенант. 

    Белобрысый окинул Алевтину взглядом мутновато-серых глаз, поиграл в руках стеком и спросил:
   – Ты согласна преданно служить Великов Германии?

    Алевтина словно ждала этого вопроса и с готовностью ответила:
   – Согласна, герр обер-лейтенант.

    Белобрысый приказал накормить Прокопова и Алевтину. Чашка бурды, отдалённо напоминающей кофе и бутерброд с колбасой немного приглушили голод. Прокопову офицер налил ещё немного коньяку.

    А дальше была дорога по разбитому шоссе. Алевтина и Прокопов сидели на заднем сидении «легковушки», глотали пыль, поднимаемую колёсами, и смотрели на идущие навстречу танки, грузовики с солдатами, пушки.

   – Во, силища, – проговорил восхищённо Прокопов.

    Алевтина не ответила. Она ещё не могла прийти в себя от всего случившегося с ней.

    Добравшись до неизвестного городка, обер-лейтенант передал Алевтину другому офицеру в чёрном мундире.

    Офицер через переводчика в гражданском костюме коротко расспросил её о том, где и кем она служила в Красной армии и как попала в плен. Алевтина всё выложила ему, как на духу. После допроса офицер отправил её в лагерь военнопленных.

    …В лагере, Алевтину поместили в отдельный блок, где находилось несколько десятков женщин и девушек, совсем не похожих на пленниц. Их неплохо кормили и раз в неделю водили в баню. Здесь находились только те девушки и женщины, что сдались в плен добровольно, перебежчицы и согласившиеся служить Великой Германии.
    С каждой из них беседовал гестаповец, штурмбанфюрер Отто. Беседовал штурмбанфюрер и с Алевтиной, расспрашивал о её прошлой жизни, о родителях, о работе, о том, как попала в армию.

    В середине октября снова вызвали в комендатуру, но на этот раз с нею беседовал, судя по мундиру, армейский офицер.

   – Ты, Проценко, изъявляла своё желание служить Великой Германии. Твоё желание остаётся неизменным?
   – Да, господин офицер, – ответила Алевтина.

    Не прошло недели, как за нею и ещё четырьмя девушками пришла машина. В сопровождении офицера и двух солдат их доставили в загородный пионерский лагерь. Точнее, он был здесь до войны. Сейчас его окружала колючая проволока, по углам стояли четыре вышки.

    Машина проехала в ворота мимо часовых с автоматами и остановилась у двухэтажного дома с белыми колоннами.

    Так Алевтина попала в разведшколу абвера. Там им выдали новое красноармейское обмундирование и поселили в большой комнате, где уже жили восемь девушек.

    Она попала в группу фельдфебеля Шульца и стала изучать радиодело.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Шли дни. Коля почти оправился от ушибов. На его счастье все кости остались целы.

    За эти дни он узнал от женщин, приютивших его, что попал на остров, окружённый со всех сторон топким болотом. Уйти с острова можно только по тайной тропе. На острове находилось только одно семейство из пяти женщин, возглавляемое бабой Аришей.

    Когда-то, до раскулачивания, они жили в селе Буничи. Были в их семействе и мужики, но советская власть всех вывела – Павла, мужа бабы Ариши и их сына Афанасия арестовали ещё весной тридцатого года. Баб решением колхоза лишили собственности. Баба Ариша с дочкой Марией и тремя внучками перебралась по известной ей тропке на островок посреди болота. С собой они прихватили двух козочек, козла Мишку, полдюжины курочек с петушком и некоторую утварь.   

    С той поры прошло уже более десяти лет. Баба Ариша хоть и состарилась, но выглядела бодрой и крепко держала в своих жилистых руках власть в их крохотном государстве. Было ей уже за семьдесят. Марья, несмотря на то, что тоже была уже в годах, шёл ей как-никак пятый десяток, оставалась послушной матери. Что уж говорить о внучках, тихих и безропотных девушках. Старшей Фелицате было двадцать четыре года, средней Анне двадцать один год, младшей Катерине семнадцать.

    Все они были статные, грудастые, лица – кровь с молоком, русые волосы, сплетёны в толстые косы, глаза шалые…   

    По вечерам баба Ариша в красном углу перед потемневшими иконами зажигала лампадку, и женщины молились:
   – Отче наш, Иже еси на Небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.

    …Едва оправившись, Коля сказал бабе Арише:
   – Мне пора идти. Война, бабушка…
   – Пагодь, милай, – улыбнулась баба Ариша. – Ты к нам с неба упал. Тебя нам сам Бог послал. Ты ж видишь, три девки у нас, мужиками не топтаные. При савецкай власти мужики абхадили нас стараной, к девкам и прицениваться баялись… Женицца мы тебя не принудим, но имеем просьбу: сделай кажнай из них по рабёначку… Христом Богом молим…
   – Да как же так, без любви? – удивился Коля.      
   – А ты, как бычок племенной, патапчи их, патапчи, а начинку сделаешь, Марья тебя и праводит…
   – А сами девушки что думают? – спросил он.
   – А што им думать, коли кажная только и думат об том, как зачажалеть…
   – Но сейчас война. Не время… – пытался сопротивляться Коля.
   – На энта завсегда есть время. Бабам дитёв нада… Скока мужиков паубивает эта праклятушшая война. И от каво им тады брюхатиться?..

                ТАСЯ   ШАРОВА

    Прошёл месяц, как началась война, и уехал на войну Коля. Слава Богу, он не попал в Минск. Но на войне нет безопасных мест.

    А в Арбенине тихо. О войне напоминают лишь грустные глаза арбенинских женщин, проводивших на войну своих мужей и сыновей, и  проходящие через станцию воинские эшелоны с красноармейцами и военными грузами, укрытыми на платформах брезентом. Под брезентом угадываются танки и пушки.

    После безуспешных попыток в военкомате добиться направления на фронт или дать ей какое-нибудь полезное для фронта дело в горкоме комсомола Тася решила вернуться в Москву. Там она будет не одна. Там её друзья. Вместе они добьются желаемого.

    А Коле она вечером написала письмо и сообщила ему о своём твёрдом решении идти на фронт.

    «Мы, медики, на фронте, нужны не меньше, чем вы, лётчики, или танкисты, или артиллеристы. За моими плечами четыре курса медицинского института. Пойду на фронт фельдшером. А доучиваться последний курс буду после войны»…

    Она проснулась рано от шороха и треска, возникших в ожившем репродукторе, и голоса диктора:
   - Доброе утро, товарищи. Передаём сводку Совинформбюро.
    В течение 22 июля наши войска вели бои на петрозаводском, порховском и смоленском направлениях. Существенных изменений на фронтах не произошло.
    Наша авиация за 22 июля сила 87 самолётов противника. потери советской авиации – 14 самолётов…

    Тася подумала, что среди них мог оказаться и Колин самолёт. Но сбит, это ещё не значит – убит.

    Она поднялась с постели, разожгла керосинку и поставила чайник. За завтраком её вдруг затошнило и вырвало. Она легла на кровать, немного полежала. Тошнота поутихла, но не прекратилась. Тася забеспокоилась. Если тошноту связать с десятидневной задержкой месячных, то правомерно подумать о беременности. И это в то время, когда идёт война. Не может быть. Не должно быть. Такие задержки у неё случались и раньше после простуд, во время экзаменов. Могла она случиться сейчас и из-за войны. И тошнота, скорее всего, из-за нервного напряжения и беспокойства…

    Тошнота не прекратилась и на следующий день, и на третий день Тася не могла ничего взять в рот. В пору было подумать об абортмахере. Но в Арбенине его и днём с огнём не сыщешь. Вряд ли кто из арбенинских гинекологов возьмётся за преступную операцию, грозящую им тюрьмой.

   – Надо, пока не поздно, запастись деньгами и ехать в Москву, – решила Тася и задумалась: – Но сколько возьмёт абортмахер? За риск надо платить. Тысячу, две тысячи? Не меньше. У матери деньги есть, но как ей объяснить, зачем мне понадобилось столько? К отцу лучше не соваться. Сам всегда  на бутылку клянчит…

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Перед тёмными иконами, освещёнными неверным огоньком лампадки молились женщины:
   – О, Пресвятая и Премиластивая Владычице Богородице! Припадающе ко святой иконе Тваей, смиренно молимся Тебе: вонми гласу моления нашего…   

    Коля тоже стоит на коленях и смотрит на строгое лицо Богородицы. Он смущён и взволнован происходящим. На нём рубашка из серого домотканого полотна, от которого жёстко телу, такие же широкие порты, на шее деревянный крест на бечёвке. Рядом с ним преклоняется пред иконами Анна, средняя дочь Марии. На ней тоже серая длинная, почти до пят, дотканная рубаха. Она вслед за бабой Аришей повторяет слова молитвы. Из просветлённых зеленоватых глаз её текут обильные слёзы. Ей, по расчётам бабы Ариши, первой из сестёр предстоит лечь на ложе вместе с мужчиной, первой открыть пред ним свои ложесна.

    Вот баба Ариша прерывает молитву, подходит к Коле и Анне, широким крестным знамением крестит их и говорит:
   – С Богом, дети маи. Да не прагневаицца на нас Спаситель наш Иисус Христос и мать иво Дева Мария.

    Коля берёт Анну за руку и ведёт к ложу, скрытому за розовым пологом от потолка до пола, и помогает Анне взобраться на высокое ложе и взбирается сам. Брачная простыня, наволочка, полотенце расшиты яркими цветами и птицами. Анна поднимает край рубахи до грудей. На лице её светится счастливая улыбка…

    А там, в горнице снова слышится голос бабы Ариши – молитва продолжается…

                ИВАН   ЛЯДОВ

       …Холодные сумерки ложатся на город. И пришла ночь чёрная, глухая, дождливая. Где-то лязгал железный лист в мёртвом городе.

    Четвёртый месяц в городе немцы. Они уже, судя по немецким сводкам, на подступах к Ленинграду и вот-вот войдут в него, Смоленск уже под ними, Гжатск. К зиме, по словам коменданта города, кампания закончится. Говорят, советское правительство, народные комиссары бегут из Москвы…

    Так думает Иван Георгиевич Лядов, вперив глаза в непроглядную темень комнаты, особенно тёмную из-за чёрных светонепроницаемых штор. Не шёл сон главному инженеру тракторного завода, хотя, казалось, не из-за чего ему беспокоиться. Должность у него хорошая. Отношение немецкого командования благосклонное – худо ли, бедно ли, а  ремонт танков он наладил, конечно, не без помощи немецких властей и гестапо. Ему разрешили занять квартиру в бывшем правительственном доме, оставив в ней всю обстановку.

    Люся от счастья на седьмом небе. Она намеревается устраивать праздничные приёмы для городских властей. Мать её поддерживает. Она тоже теперь важный человек – личный переводчик начальника гестапо оберштурмбанфюрера Миллера.

    Однако неспокойно на сердце, гложет Ивана Георгиевича страх. Это, наверно, от того, что он часто видит глаза своих рабочих. Это не те глаза, что он видел до войны – спокойные, радостные, счастливые, теперь глаза их колючие, словно гвозди. Они обжигают его ненавистью и презрением. Он тоже ненавидит их и… боится.

    А три дня назад погиб оберст Майер – попал под сорвавшуюся с подъёмника башню танка. Вряд ли случайно.

    Примчавшись на место, Иван Георгиевич увидел лежащее тело в серо-зелёном мундире с размозжённым черепом, вывалившиеся ошмётки мозга, кровь и откатившаяся в сторону дубинка.

    Как это могло случиться, разбирается гестапо. Все причастные к этому делу рабочие и мастер Журов арестованы. Виновны они или нет, но всем им грозит виселица.

    Страшно!.. Ох, скорее бы немцы взяли Москву. Тогда можно будет скрутить рабочих в бараний рог и перевешать самых непокорных. Рабочие руки, более покладистые, найдутся и в Европе. Тогда ему не придётся ходить по цехам завода с оглядкой и прятаться в квартире под охраной немецких солдат, стоящих у подъезда дома. Правда, они охраняют не русского инженера, а коменданта города, занявшего весь третий этаж, и начальника гестапо, скромно ограничившегося одной квартирой на втором этаже.

    И ещё угнетает Ивана то, что он вынужден постоянно прогибать спину перед всеми немцами в офицерских погонах и облечённых безграничной властью над всеми русскими. А если что и позволяют, то со снисходительным: «вам можно», но это «можно» они же могут без промедления превратить в «запрещено». Любой немецкий лейтенант может, походя, шугануть его со своей дороги.

                ГЕОРГИЙ   ЛЯДОВ

    Не спал в эту ночь и Георгий Кириллович. И не только эту. Последние месяцы он часто маялся бессонницей. Голова его пухла от мыслей об Иване и Кирилле, о Наде, о Митеньке и  пропавшей Нюре.

    Кирилл в последнем письме написал, что их готовят к ускоренному выпуску к 7 ноября. Если ему доведётся попасть в Москву, то непременно постарается заскочить домой. Но пуще всего болит его сердце об Иване с семейством: где они, что они, живы ли? От Ивана мысли Георгия Кирилловича перескочили на врагов:
   – Сильны на этот раз оказались тевтонцы. В прошлую войну мы не пустили их так далеко, как нынешние генералы, играющие в Кутузовых. Это ж надо, ещё немного и они зашагают по Московской области…

    Иногда Георгию Кирилловичу хотелось сбрить бороду, явиться в НКВД и чистосердечно признаться: вот я, белогвардейский полковник Лядов, служивший под командой Корнилова, Деникина и Врангеля. Двадцать лет я прожил в Москве, скрываясь под чужой личиной, советской власти не вредил, отправьте меня на фронт, искупить кровью мою прежнюю вину перед Родиной. Готов выполнить любое, самое смертельно опасное задание. Нет, большевики не простят его. И не то страшно, что его расстреляют, полковник Лядов убит ещё в двадцатом году, а то, что из-за него пострадают сыновья, Надя, Нюра. Иногда ему хотелось просто убежать на фронт, как в Великую войну бегали гимназисты. Но он не безусый гимназист. Его скорее всего примут за немецкого лазутчика.
    Потом он стал размышлять, что делать, если немцы через неделю-другую войдут в Москву? Здесь решение было определеннее: взять винтовку и пойти в ополчение, которое , наверняка, останется драться в Москве до последнего. И от этой мысли теплело на сердце старого русского офицера: лучше смерть в бою, чем жить с хомутом на шее.

    А  пока он будет убирать во дворе. Война войной, а порядок должно блюсти. Да и вид дворника, занятого делом, действует на людей, как успокоительное лекарство…

                НАДЕЖДА   ЛЯДОВА
   
    Надежда Владимировна не спит. Она ворочается с бока на бок. В голове её мысли, мысли, мысли и необъяснимый страх, от которого хочется куда-то бежать. В последние недели у неё возникло ощущение того, что она ползёт по шаткому подвесному мосту, готовому в любую секунду оборваться и рухнуть в черную бездонную пропасть. Явь Надежде Владимировне стала казаться тяжёлым кошмарным сном.

    О, с какой радостью она встретила вошедшие в Минск немецкие войска. Теперь она могла насладиться унижением своих врагов, бредущих грязными унылыми колоннами под охраной нескольких немецких солдат. Ей казалось это отмщением за то двадцатилетней давности унижение, нанесённое ей, если не этими молодыми солдатами в расхристанных гимнастёрках, то их отцами, насиловавшими её в том купе поезда, идущего из Петрограда в Москву. Она с нетерпением ждала падения Москвы, когда сможет без оглядки на НКВД соединиться с Георгием.

    Да, немцы уже на подходе к Москве. Гитлер громогласно заявил об окончательном разгроме Красной армии и о том, что война вот-вот закончится, но с востока идут эшелон за эшелоном с ранеными немецкими солдатами и с разбитой их техникой, отправленной на переплавку. Ваня говорит, что ему приходится туго из-за того, что его завод медленно ремонтирует танки.

   – Рабочие не желают работать на немцев. Тянут волынку, устраивают аварию за аварией. А танков, требующих ремонта и восстановления нам привозят всё больше и больше… 

    Её шеф оберштурмбанфюрер Миллер, строит из себя сверхчеловека, постоянно говорит о необходимости тотальной очистки города от славянских недочеловеков, не способных творить и понимать культуру и заниматься наукой.

    «Славяне по уму не намного выше обезьян, но им никогда не стать вровень с нами, немцами, – говорит этот гестаповец.  – Их мы будем натаскивать на грязный труд, на прислуживание нам, юберманшам, как натаскиваем овчарок на охрану концлагерей».

    При этом у юберменша постоянно бурлило во вздутом под чёрным кителем животе и он, не стесняясь присутствия русской переводчицы, громко испускал газы и рыгал.

    Немцы умертвили город. Всюду развешены таблички «запрещено» и мерные шаги патрулей. Но, казалось бы, в мёртвом городе остались те, кто осмеливается не только развешивать рукописные листовки с призывом не сдаваться врагу, но и убивать немецких офицеров и солдат, проявивших неосторожность в ночное время.

    Несколько дней назад пятнадцатилетний подросток бросил гранату в проезжавший грузовик с солдатами. Пятеро солдат погибли, шестеро в тяжёлом состоянии были отправлены в госпиталь. Террориста поймали и повесили.

    Но разве в городе один такой пятнадцатилетний подросток? Даже то, что за убитых немцев гестапо берёт заложников и казнит их, не останавливает людей, противящихся оккупации.

    На площади перед бывшим Домом правительства стоят виселицы. Надежде Владимировне приходится каждый день ходить на службу мимо них.

    Всё происходящее в городе кажется ей неустойчивым, зыбким и ненадёжным, одним словом, домом, построенном на песке…

Конец третьей части.