Знак судьбы. Рассказ Марфы

          Сколько   помнит   Люба    Марфу,   всё   ей   кажется,  что  только    такой   она   и  была.   Старой,  только   старость  ей    придавали   седые    пряди   волос.   Вечно    сгорбленной,    только     это   оттого,  что  была    горбатой.   А  вот    если   в  глаза   её  посмотреть    внимательно,     они   иногда,   такой    искоркой   вспыхнут,  что     ничего   кроме   глаз   этих   и  не  видишь.   Только   редко   кто  в   глаза  ей   заглядывает,  разве   что    одна   лишь Люба.   
           -  Марфа, - только   так,  только  по  имени,  обращается   она   к  ней   всегда,  -  я  ни  у  кого   не  видела   таких   глаз  как   у  тебя,  они   иногда  мне  кажутся   то   зелёными,  то   синими,  а   то   тёмно   вишнёвыми.   
  Не  в  первый   раз   так  говорит  Люба   горбунье.  И   Марфа,     не    в  первый   раз    ей   отвечает: -  Глаза   как   глаза,  утром  -  светлые,    а  вечером,  какими  же   им  быть,  конечно,  тёмные. 
            -  А  почему  у  меня   всегда   тёмные,  чт о  утром,  что  вечером? -  не    отступает   от  неё   Люба.   
            -  Это  тебе    так   кажется,  а  со  стороны,  оно    виднее.  И  у  тебя    глаза  меняются,  только  ты  сама  это  не  замечаешь.
            -  Нет,  не  меняются, -  с  сожалением   вздыхает    Люба,  разглядывая   себя    в   зеркале.  -  А  так  бы   хотелось,  чтобы   у  меня   глаза   были   светлыми    как   небо  голубое.
Марфа   отмахивается   от   всех   этих   её   вопросов.  Однако    не   выдержала   и  тоже   в    зеркало   глянула.  Смотрит  на   себя    и   вспоминает,  что  когда-то    и  впрямь   у  неё   были   глаза    светлее,   чем   сейчас.   И  морщин,   глубоких,  словно    шрамы   по   всему   лицу   не  было,    и  горб   этот    не   так   сильно    изгибал   её   спину.
            -  Марфа,   ты   в   прошлый   раз    так   и  не   досказала    ту   историю,    помнишь,   про  того   художника   и   девушку,   которую    Анастасией     звали  -  Люба   отрывает  Марфу   от    воспоминаний   о   том,  какие    у  неё   были    в  детстве  глаза.
              -  Как   же?   Ещё,    как    и    рассказала,   очень   даже   до  конца  всё    и    рассказала, - возражает    Марфа.   Но   Люба   иногда   становилась   такой  упрямой,   что,  ни  в  какую,    ни  за  что  не   отстанет,  пока   своего   не  добьётся.   
              -  Ты   только   начало  той   истории   рассказала,    а  вот  чем  всё   закончилось,  что  с   ними  потом   было,  так   и  не  сказала.  Всё   время   на  одном  и  том   же    месте   останавливаешься.
              -  Ну,  так   и   быть,  ещё  раз  расскажу,   про  ту   историю,   -   соглашается      Марфа.  И  начинает   в  который   раз    вести    свой    рассказ.

                Давно  это   было.   В  ту  пору   мужики   и  бабы   в  деревне   в    крепостных   ходили.   В  стороне  от   той    деревни   стояла   усадьба   барская,   о  которой   ходили   слухи  недобрые.   Впрочем,  какие  же   это  слухи,  когда    люди     своими  глазами  видели,  какие   там   оргии   устраивались.   Приезжали   в  ту    усадьбу   гости   из  разных  мест,   в   полночь   облачались     в   одежды     как   на  маскараде,  и  всё   больше   в  капюшонах   и   в   масках   чёрных.   Слуги   вина  и  закуски   на  стол  ставили,  свечи   зажжённые   держали  и  в  стороне    стояли,  а  гости  веселились,   да   только   весельем   это    назвать    было   трудно,  потому   что   выбирали   они  для   плясок   лужайку,  что  возле   старого   кладбища  была.
       Каждый   раз,   когда   Марфа,   рассказывая,   подходила   к   этому   месту,   Люба   придвигалась   к  ней   ближе   и  с  опаской   посматривала   на     окно,   словно   боясь,  что  в   тёмном   его   проёме     покажется,  что-то  страшное. 
Марфа   поднесла   руку  ко  лбу,    будто   собиралась  перекреститься,  однако   вместо  этого    лишь   поправила   платок     и  продолжила    вести   дальше    свой   рассказ.   
 -  Так  вот   я  и   говорю,  что    веселье   у  них   было    страшное,  лица   у  всех  перекошенные,   вместо   рта     черные   впадины,   вместо  глаз    пустые   глазницы.   Смотришь,   а  это    уже  и   не  люди    вовсе    отплясывают    вокруг    костра,   а  какие - то   мрачные   тени,   словно   покойники,  которые    встали   из     своих    могил.
        Смотрит   Люба   на   Марфу,  слушает    её     и    видит  перед   собой   всё,  что  она  рассказывает.  А  уж   рассказывать,    горбунья    могла   страсть  как   интересно.  И  слова  у  неё   всегда,    какие  - то   свои  были,  особенные. 
 Там   где   нужно  замолчит,  собираясь  с  мыслями,  где   голос    до  шепота  понизит,    где   придаст   ему   громкое    звучание,     а   когда   начинает    говорить   о    той    девушке,   которую   Анастасией    зовут,  в  голосе    слышится , песенный   напев.   Оттого  и  любит   Люба   её    слушать.
     -  Анастасии     в  ту   пору   было   лет   семнадцать,   в  горничных   была   она   при   молодой   барыне, - продолжает   рассказывать    Марфа.  При  этом   тоже   смотрит   на   окно   закрытое   ночными  сумерками,  как  будто    там,  за  этим   окном,   видит    она   сейчас   и  усадьбу  барскую,  и  избы  бревенчатые   и   Анастасию,  что   идёт   ранним  утром  по   заросшей   травой   тропе.   
      -  Молодость   она  ведь   сама  по   себе   человека    красивым   делает,  так  и    Анастасия,    коса  русая   через   плечо,  глаза   как   синь    морская,    румянец   на  щеках.   Идёт,  словно    земли  не  касается.   И  хотя   барыня   молодая   красотой   тоже  не  была  обделена,  однако  той   свежести,  что  у  девке   деревенской   в  ней   не  было.  Красота   её   была     строгой  и  слишком    правильной.  У   Анастасии   нос  чуть  вздёрнутый,  у  барыни   прямой  и  ровный.  У  Анастасии    веснушки   на    щеках, у  барыни   лицо,    как   из  мрамора    белого.   У   Анастасии   глаза,   как  утреннее   небо    чистые   и  ясные,   а   у  барыни,    взгляд   надменный   и    властный,   взглянет   и    словно     угольками  душу  прожжёт.   
А  нужно   сказать,  что  при  той   усадьбе   был    у  господ    и  свой   крепостной   художник,  Фрол    его   звали.   Старый   барин   его   с  собой   за  границу   возил,  ценил    Фрола   за    талант.  Но   поговаривали,  что  дело  здесь   не  только  в  таланте,  говорили,  что   Фрол   этот,   сыном   побочным   приходился   барину.    Уж    так  ли   оно   было    или   не  так,  кто  его  знает,  только   Фрол   как   подрос,  всё  время  при  барине  был.   И  рисовать,   благодаря   барину    выучился,   когда    этот   талант   в  нём   проявился,   учителей   для   этого   дела   барин   нанял,  денег   на  это  не  пожалел.
       Поправляет   горбунья  платок,  задумалась,   словно  прислушиваясь  к  своим  же  словам  и, сама  же  себе и  отвечает:  - По  всему  видать,  наверное,   всё   же   его   кровь  была.  А  так,  ради  обычного   мужика,  зачем  бы  стараться,   столько   денег   на   Фрола   тратить   и   везде   с  собой  его   возить.      Когда   вернулись   они   в  свою   деревню,  барин   Фролу,  что-то   наподобие   мастерской   при  усадьбе   выделил.   Полную   волю    ему    дал,  в  смысле   не  на  волю  отпустил,  а  в  том,  где  и  кого  рисовать.   
 Фрол    природу   любил  всё  больше   изображать   на  своих   картинах,  места   то   вокруг    больно  красивые  были.   Несколько   больших   портретов   барина    тоже  были  написаны   им.   В  общем,   жил  он  неплохо,   чёрной  работой   занят   не  был.  Знай  себе,   рисуй,  что  душа   желает.   О  такой  жизни   только   мечтать  можно.  Но,  вот,  тут - то  всё   и  случилось.  Любовь  между  ними,  между   Фролом   и    Анастасией    возникла.   А  от  неё,  от  любви  этой,  все  беды    на  земле   и  бывают.   Вот   и  здесь,  без   неё,  без  беды,  значит,   не  обошлось.
   Анастасия,   как   первый   раз   увидела   Фрола,   так   и  замерла  на  месте.  Сердце   забилось   в   груди,   румянец   на   щеках   ещё   ярче   вспыхнул. Стоит,  глаза  опустила   и  ни  сказать  ничего  не  может,  ни  шагу  ступить.  А  потом   вдруг  спохватилась   и   побежала,   словно   кто   за  ней   гнался. 
Эта,   во   время   той    их    встречи,   когда    Фрол   с  барином  из-за   границы   вернулся.   Барин,    понятное    дело,   одет   в  дорогие   одежды,  а  вот   Фрол,   хоть  и   художник,  но  всё    же,  крепостной,   а  одежда    на   нем   не  хуже   чем   у  барина.   Как   в  такого   не   влюбиться,  на   него   не  то,  что  девушки    дворовые   заглядывали,   но   и    дочки    соседних   помещиков,   что   в  гости    наезжали.   Некоторые   специально   и  приезжали,   чтобы   Фрол   их   портреты   рисовал.
Если   девушка   в  глаза  парню   смотрит,   и  он  ей   на  тот  взгляд   отвечает,  о  чём   они   оба   думают   -  всё   ясно.     Только   с  Фролом    иначе  было,   в  какие  бы   глаза   он    не  смотрел,   какая  бы    красавица   перед  ним  не  стояла,  видит     перед   собой   лишь   Анастасию,  только   о  ней   и  думает.   
Молодая   барыня    первой     это    заметила,   по  глазам   Фрола   догадалась,   и  возненавидела     лютой   злобой   Анастасию.  Стала    её   так    работой   загружать,  чтобы   у   девушки   и  минуты   свободной   не  было. 
Только  всё  равно,  нет - нет,    да   и  встречались   они,  Анастасия   с   Фролом.   То  словом   перемолвятся,  то   взглядом. 
 Однажды,  когда    она  мимо   Фрола  проходила,   он  за  руку   её   взял,  к  себе   повернул:  - Что  ты   всё     от  меня   убегаешь,   Анастасия,   словно    боишься   меня?
    -  Барыня    меня   ждёт,   боюсь,    ругать  будет,   если  опоздаю, -  смутилась    девушка  и  пошла   в  сторону   усадьбы,  но  уже   не  тем  быстрым  шагом   как  раньше,  а    неторопливо,    чувствуя,    как      смотрит    он   ей   вслед.
Крепко   полюбили  друг  друга   Анастасия    и    Фрол  и   стали  всё   чаще   встречаться    то    ненароком,  то  специально,  находя    время  и  место  подальше  от  любопытных  глаз.
Однажды    застала    барыня    их    в  мастерской.    Фрол   уговаривал     Анастасию,    портрет    её   написать.  Не  знает    девушка,  что  ему   ответить,  боится    она,  а   вдруг    как   барыня   об   этом   прознает,  а  она,  барыня,   тут   как   тут,  на  пороге  стоит.   Ничего   не  сказала,   только  глазами   сверкнула   и  исчезла,   словно   её   здесь   и  не  было.   
    -  Ой,  Фрол,  что - то  будет  теперь,  чувствую,   добром  всё  это  не  кончится, - прильнула    девушка   к  любимому,  прижалась  к  его   груди,  а  слёзы   так  и  льются   из  её  глаз.
Пытался  успокоить  её   Фрол,  обнял  за  плечи,  щёки  румяные   да   слезами    залитые,   поцелуями  покрывает.  Только  и  его   самого    предчувствие   недоброе   гнетёт.  Нет,  не  закончится  всё  это  добром. 
Так  оно   всё   и  вышло,  к  тому,   всё   и  шло.   Отправила    в   тот  же   день   барыня   Анастасию   в  дальнее   село,  определила   её   на   самые  трудные   работы   и  запретила   впредь   появляться   в  усадьбе.
А    Фролу,     новый  портрет   свой   заказала.   Уж   сколько   он   таких   её    портретов    написал,   а   она   всё   новые   и   новые   заказывает,   одно   платье   красивее   другого   надевает   и   в    этом   великолепии   перед    художником   предстаёт.
Как-то   обратила   барыня   внимание,  что   в   углу  мастерской,   среди  других   картин,    лежит     прикрытое    простынёй   полотно,  которого   прежде   она   не  видела.  Указала   на  него  рукой,  потребовала   показать,  что  там    нарисовано.
     -  Да   это   так,   ничего  особенного, -  замялся    Фрол  и,  хотел    было,   дальше   в    угол   отодвинуть   свою   работу.
      -  Нет,  ты  всё  же   покажи, -  требует   барыня.   Делать  нечего,    пришлось   Фролу   показать      картину.
 Как    увидела   барыня    портрет   Анастасии,   так    сразу  лицом     потемнела.   Хотела   вначале,  чтобы,  тут  же,    при  ней,   картину   эту,   где   Анастасия   с   букетов   трав   полевых    в  руках  стоит,  он   уничтожил,  но,      недобрая   ухмылка   вдруг   скользнула  по  её   губам,  смотрит   на   крепостного   художнику  и,  спокойно   так  говорит  ему:  -  А  ведь   Анастасия    совсем   другая,   чем   у   тебя   на   картине    нарисованная,    неужели    ты   не  заметил,  что  она   горбатая?
        -  Что? – воскликнул     от  неожиданности   художник,  не  зная   как  отнестись  к   таким   словам. 
         -  Да,   Фрол,   ты   просто  давно  не   видел   Анастасию   и   забыл   дописать   к   её    портрету    очень  важную   деталь,  горб  на  её   спине.   Впрочем,   я  сейчас   собираюсь   прогуляться,  иди,   скажи,  чтобы   запрягли     лошадей  в   карету   и  сам  же  сопровождать   меня   будешь   в   этой   поездке.      Уже   в  дверях,  повернувшись  к   художнику,   бросила: -   Если  не  будешь  медлить,  увидишь   свою   горбатую   красавицу.
        На   этом   месте,  Марфа   оборвала  рассказ.  Возможно,   упоминание   о  горбе   в  устах   горбуньи  повлияло  или   действительно   здесь   и  заканчивалась  известная  ей   история,   только    развела   она   руки  в  стороны,  словно   говоря,  что    больше   ей   и   сказать-то     нечего.
    -  Опять  ты  остановилась,  на  том   же  самом  месте,  а  дальше,  что   дальше  произошло?   Увидел   ли   Фрол   свою   любимую?   
 Ну,  Марфа.   Ну,  пожалуйста, -  настойчиво   просит   Люба,  - расскажи,  что  дальше    было?
    -  Что  же   мне   тебе   дальше-то,   рассказывать,   люди   разное   говорили.   И  что,  Анастасия,  как  и  я,  сейчас,   так  и  осталась   горбатой.  Навела  на  неё  порчу   та  барыня,   обладала   она   такой   силой.  И  усадьба   та,   местом   была   проклятым,   да   и  до сих   пор   таким    местом   и   остаётся.   Люди   стороной   обходят  то  место,   где   раньше    усадьба   эта  стояла.    Говорят,   что   на  старом   кладбище,   где    похоронена   была   та   барыня,  в  полнолунье   выходит  она  из   могилы    и    бродит   между   могил,  словно  ищет  кого. 
     -  А  сама-то     ты,   в  это  веришь,  что    мёртвые,   словно   призраки,    могут   бродить?  -  спрашивает   Люба  и,    кажется,  скажи   ей   сейчас   Марфа,  что  так  оно   и  есть,  поверит   в  это  скорее,    если    скажет   она,   что  ничего   этого   на  самом  деле   нет.   И   Марфа   тоже   знает,  что  Люба   ей   поверит,  потому  что,  здесь   и  доказывать   то   нечего,   так  оно   на  самом  деле   и  есть.   Только  меньше  всего     будет   об  этом   говорить    тот,   кто   это   знает.
Ведь   не  придуманную   историю   сейчас  она    рассказала,  и  то,  что  на  этом  месте   остановилась,  а  дальше,  того,   что  знает,  не      говорит,  есть    и   на  то   своя  причина.  Всему   своё   время. 
       А    Люба   снова   теребит,   за  рукав  дергает,  чем   всё   закончилось   в  той   истории,    хочет   знать.   И  Марфа   приоткрывает   ей    слегка   завесу    тайны    двух    портретов,  что  остались   после   Фрола,  который    тогда   же   и  сгинул    без   следа.  Пропал   в  одночасье,   словно  его   никогда  и  не  было.   А  вот  картины   его   остались,  два   портрета,    на    одном   барыня  в  платье   белом,  а  на  другом,    Анастасия,   горбунья,   только     иногда   сходят   они  с  этих    портретов  и  тогда,  всё  наоборот  бывает.  Горб  у   Анастасии   исчезает,  выпрямляется   она,  идёт,  как   и  прежде   легко    еле  земли  касаясь,  а  вот  барыня    тут  же  горбиться  начинает,  к  земле   её   грехи  тяжкие   пригибают.
Снова    замолкает    Марфа,  то  ли   слова,   какие  особые  подобрать  хочет,  то  ли   наоборот,  чтобы   лишнее   не   сказать.  Смотрит    на  неё   Люба   и  думает,    многое  бы   она   отдала,   чтобы,  вот   так,      как   Марфа,    по  одному  лишь  взгляду   знать,   о  чём  думает   человек.
    -  Большого  труда   это  не  составляет,   знать,  о  чём    думает   человек,   -   произносит   Марфа   вслух,   о  чём   Люба   только  что  подумала.   - Скрывать   мысли,  чтобы   их  никто  не  прочёл,    труднее.    
Марфа  сейчас   говорит,  словно   сама   с  собой   беседует,   с   собой   спорит   и  себе  же,    что-то   доказывает.   -   Ведь  горб   это,    как  знак  судьбы,   каждый   из  нас  с   собой   его    носит.   Мой,   вот  он,   всегда  за  плечами,  одна  лишь  я  и  знаю,   чего  стоит    его  носить.  А  другой   человек,    так  всю   жизнь    и   проживёт,   не   зная,  что  он  горбатый.    Идёт    по  жизни   и  не  подозревает,  что  горб  его,  невидимый   для   других,   с  каждым  днём  всё   тяжелее   становится.  И  недалёк   день,  когда   судьба    взвалит  его   тебе   на  плечи,   пригнёт     к   земле,   да   так  низко,  что   и  не  поднимешься    ты     больше,  весь  в  землю   и  уйдёшь,  только   бугорок   могильный,    горб   этот  твой,    и  останется.

           Ещё   с  детства   привыкла   Люба,  что   у   Марфы  на   все   её  вопросы    есть  ответ.  И  объясняла    она   всё,   что  интересовало    Любу,   не  как   взрослый   ребёнку,  а  будто   вместе   с   ней    пыталась    рассуждать   и   ответ   тот   найти.   
     -  И  откуда  ты   всё   это  знаешь?   Никуда  из  дома  не  выходишь,  с  людьми,  на  которых  ссылаешься,  не  встречаешься.  Книг  у  тебя   никаких   особенных   нет.  А  всё  то,  ты  знаешь,  и  про  прошлое   и  про  будущее,  -  спрашивает   Люба.
И  опять  же,  не  в   первый   раз  задаёт  она    такой   вопрос.   А  что    Марфе   в  ответ  сказать,  чаще    лишь    плечами    пожмёт,  или,   как   сейчас, улыбнётся,   словно    за   улыбкой   этой,  что-то   недосказанное   спрятать   хочет.   
     -  Я  иногда  всё  же  думаю, -   смотрит   на   Марфу  Люба,  -  что,  ты,  как  бы  тебе   это  сказать.  Ну,    не  то,  чтобы  колдунья,  но – признайся,  ведь  что - то  в  тебе    всё  же  необычное    есть?
     -  Горб   вот  этот,   у  меня   и  есть,   самое,    что  ни  есть,    необычное.     То  ли   в  шутку,  то  ли    вполне   серьёзно     отвечает    Марфа.   На   Любу   она  не  обижается.  А  чему   здесь    обижаться,  если    в    каждом   взгляде   людей,   который    ощущает   на  себе,    бог  знает   с  каких    пор,   слышит,  считай  что  вслух,   это    слово  -  колдунья.   Привыкла  к  этому.    Порой   и  сама   чувствовала    в  себе    присутствие  того,  что   толком   объяснить    не  может.   Одно   знает,    как  бы  к  ней    не   относились    люди,   зла   на  них   не  держит.  Да  и  не  к  чему   это,  зло  на  кого-то  держать.    Ведь  ни  один  человек    на  земле   сам  по  себе  не  живёт,   уж  она – то,  точно   это   знает.  Судьбы   людские    так    переплелись,  что  если   радость  кого  ожидает,  то    с  кем-то  должна    обязательно    случиться    беда.   Может   Марфа   это   предвидеть,   не  изменить,     не  избавить   от  чего-то,  не  помочь,  а  просто  предвидеть.  И  здесь   никуда   от  этого   не  денешься.   Хоть    закрывай   глаза,  хоть  прямо  смотри,   всё   перед   ней    как  на  ладони.
Иногда   стоит   только    посмотреть  на   человека.  Вот  идёт   он  в  кругу  знакомых    по   другой   стороне  улицы,  о  чём-то  говорит  с  ними,  улыбается,  смеётся.  А  Марфа    уже    видит    застывшую   гримасу    боли  на  его   лице.   Неживое   окаменевшее  лицо     его  видит   и   знает,  что   это    произойдёт  скоро,  очень   скоро.   Скрылся  тот   человек   за  поворотом    и    тут  же   раздаётся    визг  тормозов   и   чей - то  отчаянный   крик,  туда,   к  повороту,   устремляются   люди.   А  ей  не  нужно  туда    идти,  она  уже  знает,  что  помочь  ничем   нельзя.   Всё  кончено,  жизнь   человека,  который   мгновение   назад   шёл   по  этой  улице,  лицо  которого  светилось    улыбкой,   оборвалась. 
Оттого   и  старается    Марфа   меньше   выходить  из  дома,  старается    не  встречаться   взглядом   с  людьми,  потому  что,   помочь   им    не  может,  а  судьбу   каждого  видит  наперёд.  И  ладно  бы,   что-то   хорошее   виделось,  но   ведь   чаще   всего    видит   недоброе,  видит,  куда   ведёт   человека   сделанный   им   шаг.   Ему   бы   остановится,  или  в  сторону   свернуть,  так   нет   же,  прямо   к  пропасти   идёт.   
         Она    помнит,   как   это  было   в  самый  первый  раз,  когда,   казалось,    смогла   предотвратить   неизбежное.      Произошло  это   в   детдоме   в  первый    послевоенный   год.      Шёл  Марфе     шестой  год,  была  она  самой  маленькой   в   младшей   группе.   С  детьми  не  играла,   сидела   всё   время   одна.  Возьмёт   куклу,  прижмёт  к  себе   и  укачивает  её,   ни  с  кем  не  разговаривая,    не  отвечая   ни  на  какие   вопросы.    Окно   в   их   комнате,  что  находилась   на  третьем  этаже,    было   открыто  настежь,   слышно   как  громко   чирикают   птицы,  ветви   деревьев   раскачиваясь  на  ветру,   задевают    оконные   стекла.    Дети,  расположившись   на   полу,   играли,  кто  катал   машинки,  кто  складывал   домик  из  кубиков,  каждый     занят  своим   делом.   Около  окна   на  небольшом   стульчике   сидела   воспитательница   и  смотрела   на   детей,      успокаивая  не  в  меру    расшалившихся.    Неожиданно   кто-то  её   позвал  из   коридора  и  она,  быстро  встав,    вышла.   В  этот   момент   Марфа   отчётливо   увидела,  что  может   произойти   в   следующие   минуты.  Она   увидела,   как  один  из   мальчишек   взбирается   на   стул,  который  остался  стоять  у   окна,  начинает   катать  по  подоконнику    свою  машинку,  она  скатывается  вниз,  малыш,     залез   на  подоконник,  смотрит,  куда  она  упала  и,  не  удержавшись,   падает  вслед  за  игрушкой.   И  хотя   мальчик,    всё  так   же    пока    ещё   играет    на  полу,  но    Марфа   знает,  что   сейчас    произойдёт.   Она   выбегает   в   коридор   и    дёргает   за  платье   воспитательницу.  Та  недовольно   наклоняется,  спрашивая,   в  чём   дело,  но  у  Марфы   нет   времени   всё   объяснить,  тем  более   она    не  знает,  что  нужно  говорить  в  таком   случае.  Она   просто  изо  всех  сил  тянет    её     в  комнату.   Когда   они   входят,  мальчишка,   который    в  воображении    Марфы   сорвался   с  подоконника,  уже  поднимается    с  пола   и   направляется    в  сторону    стула   стоящего   у   раскрытого   окна. 
     -  Ну,    что  ты   хотела   мне   сказать?  Почему   звала  меня,  тебя,  что  кто-то  обидел?     Пытается   выяснить    воспитательница.   Марфа   молчит,  она   только   смотрит    в  сторону   окна,   где   малыш    пытается    взобраться    на   стул.   Воспитательница   тоже   это  замечает,  одёргивает   его,   садится   на  свой   стул   и,  укоризненно   покачивая  головой,    говорит    Марфе,  что   нужно   играть  вместе  со  всеми  детьми,  а  не   сидеть   одной   в  углу   и,   как  что,    бегать   за  ней   и   дергать     за   платье.   
Марфа   всё   понимает,   и  говорить   она   тоже   может,  но   она   видит   себя   в   зеркале,  в  большом   зеркале,  что    почти   во   всю  стену.  Она  видит  в  нём   маленькую   девочку,  у  которой  одно  плечо  выше  другого   и   платьице    топорщится,   потому   что   у   этой   девочке   есть  горб.   Она   уже   знает,   что  такое  быть  горбатой,  это  когда     ты  не  такая   как    все.   Вот  почему   она  всё   время   сидит  в  том    углу,   откуда  не  видит  себя  в  зеркале.
Но   сейчас,    не   об  этом    думает,   смотрит    Марфа,   на   мальчишку,   который    должен  был   бы   упасть  из   окна,   потому  что  она  видела,  как  всё   это   произошло,   но   не  упал  и  поэтому   остался   жив.  Смотрит   и  испытывает,  неведомое   прежде     чувство,    присутствие     силы,   способной   бросить  вызов   судьбе.    А  мальчишка,  тот   самый,  ничего   не    подозревая,  не  ощущая      опасности,  которой     избежал,    снова    продолжает   катать    по  полу   свою   машинку.   И  даже   потом,  когда,   пробегая    мимо,   он   крикнет  ей:  -  Эй,  ты   горбатая,  чего    на  меня   уставилась,  проходи.   Она   не   обидится     на   него,  только  пожмёт  своими  худенькими  плечами,  виновато  улыбнётся,  опустит   свои   светлые   глаза   и   отойдёт   в   сторону.
          Тогда,  предвидя   неизбежное,  она     смогла   его   предотвратить.   Позже,    она   уже   не  будет   этого   делать,  не   оттого,   что  ожесточится    сердцем.   Она   поймёт,  что  в  переплетении    судеб,  надо  следовать   за  линией   судьбы,   не  выпрямлять   её,  не   распутывать,   не  бросать  ей   вызов,  а  именно    следовать   за  ней.  Она   это  поймёт   когда  её   желание,  что-то  предотвратить,   в   следующий   раз,   приблизит    ещё   большую    опасность.    Судьба   не  терпит,  когда   человек   пытается    с   ней   спорить   или,  того   больше,   пытается,  как   он   думает,   одержать  над   ней   победу.   Она   не   приемлет   придуманных   человеком   определений,   -   наперекор   или   вопреки   судьбе.   Она    беззвучно   смеётся,   когда    говорят,  что    кого-то   не  смогла  сломить  судьба. 
       Это,   она   то,  судьба,  не  справилась   с  человеком?    Смеётся     над  этими   словами     судьба,    смеётся    так,  что  если  бы    человек   услышал   этот   смех,    ледяной    холод    неописуемого    страха    пронзил    бы   его     душу.   Человеку   невдомёк,   что    это    она,    судьба,   всё   время    ведёт    человека   за   руку   и,   чаще   всего,   по  самому  краю    жизни.   Ведёт    и,   удерживая  над   пропастью,  не  даёт    ему    упасть.   Это   она  помогает    человеку   преодолеть   преграды,   которые  сама  же    и  возводит  на   его   пути.   Всё   в   её   власти,   и  взлёт,    и   падение   с  достигнутых   высот.   
Не   покорности   она    требует,  а    всего  лишь  признания  силы,   с  которой,   смешно   и   наивно   сравнивать   волю   человека,   ею,   судьбой,  вызванного   к   этой    жизни.   
    Смеётся   судьба    над    человеком,    который     в  отличие   от  всех    остальных     на  земле,     единственный,   кто    раз  за  разом    возводит  своё   существование     к    придуманной   им,  особой    черте,   которую,   как  ему   кажется,   он   же    сам   и   определяет. 
   Смеётся   судьба   над   человеком,  играя   с  ним   в    игру,  правила   которой    прописаны    ею.    Смеётся    судьба   над   человеком,   живущим   среди  придуманных   им  образов,   то  расплывчатых,  то  с  чётко   обозначенной,  опять  же,    им  придуманной    далью.   Смеётся   судьба,    и  смех   её   подобен     грохоту    камнепада,    когда  сотрясается   под  ногами   земля   так,  что  кажется,   что   это  не  скалы   обрушились,   срезая    вершины,  а  небо   раскололось   на  части     и  упало   навзничь.    И   так   же    неожиданно,  как   возникает,  сходит   с  лица   зловещая   улыбка   судьбы   и  вновь   проясняется   небо,  и  снова    цепляются  за   облака   вершины   гор   и  человек,  встав   во   весь   рост,  распрямляет   плечи   и   в   который    раз   пытается   взглянуть    ей   прямо   в   глаза.   
     -  Пусть   смотрит,   -  произносит   судьба,  -  может    и  увидит,     что   его   ожидает.   А  не  увидит,  не  беда,   всё   равно,    ничего     другого     человеку    не  дано,   лишь  только     то,  что   ею,   судьбой,     заранее   определено.