Времена часть четвёртая

                ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

                ТАСЯ   ШАРОВА

    Тася вернулась в Москву 26 августа. Она сохранила беременность. Помогла ей справиться с охватившим её стыдом перед людьми за свою безмужнюю беременность тётя Даша. Только ей Тася смогла открыться, только тётя Даша смогла убедить её не совершить зло.

    – Неужели у тебя поднимется рука убить Колиного ребёнка? – спросила тётя Даша.

    С этими её словами у Таси прошли и стыд, и страх.

    Они с тётей Дашей написали Коле письмо и Тася отправила его вместо написанного ранее.   

    Мать, узнав о беременности дочери, зло прошипела:
   – Ишь ты, шлюха, разутешилась. Ещё увидим, что напишет тебе арбенинский щенок. Он и на войне найдет, кому ноги раздвигать…

    Отец отнёсся к Тасе более лояльно:
   – Рожай, дочка. На то ты и баба. А на войну не смотри. И без тебя есть кому воевать…
    Тасю взяла к себе тётя Даша на правах невестки. Кто будет заглядывать к ней в паспорт в поисках штампа?

    Но нужно было доучиваться, и Тася вернулась в институт.

    …Она ехала на дребезжащем трамвае по опустевшей и сделавшейся по военному строгой Москве и удивлялась тому, как изменился город. Мимо проплывали магазины с забитыми досками витринами. Первые этажи многих домов завалены  мешками с песком. Окна заклеены крест – на крест бумажными лентами. На перекрёстках стоят разлапистые ежи, сваренные из обрезков рельс.

    В деканате зам. декана, молодой парень в зелёной новенькой гимнастёрке, опоясанной портупеей, в синих бриджах и яловых сапогах сообщил ей, что имеется решение наркомата их курс выпустить досрочно к январю.

   – Позарез нужны врачи, Шарова. Так что готовься к госэкзаменам. Я вот дождусь декана, и – в действующую армию, хирургом…

    Новость обрадовала студентов. Они все были готовы сидеть днями и ночами за учебниками и дежурить в клиниках, чтобы поскорее получить дипломы и отправиться в госпитали и в медсанбаты.

    …Наступил октябрь, и пришёл приказ об эвакуации института куда-то в Сибирь.

    Тася обратилась к ректору с просьбой об академическом отпуске.
    Седой профессор, умудрённый жизнью, подписал приказ о предоставлении студентке 5-курса Шаровой Таисии Юрьевне академического отпуска в связи с беременностью.
***
    ...К площади «Трёх вокзалов» стекались толпы народа: тележки, детские коляски, груженные узлами и чемоданами, много женщин, детей и стариков. На перроне было не протолкнуться.

    Люди с озверевшими распаренными, несмотря на холодную погоду, лицами штурмовали вагоны, не спрашивая, куда они идут.

    С Ярославского и Казанского поезда идут только на Восток, да и с Ленинградского последние недели все составы направляются туда же, кроме воинских эшелонов. В Ленинград дорога перерезана немцами.

    Слышны разговоры:
   – Немцы вот-вот возьмут Малоярославец…
    Кто-то поправляет:
   – Они уже его взяли. Мне сказал знающий человек…
   – Они уже в Можайске…
    Слышатся ещё названия: Таруса, Наро-Фоминск, Клин, Подольск, и совсем уже страшное:
   – Немцы выбросили десант в районе шоссе Энтузиастов с пушками и танками…
   – Ой-ёй-ёй!..
   – А вчера шли бои в районе Каширы. Пока атаки отбиты, но жди…
   – А как же мы? Это же окружение…

    И толпа снова со злостью кидается штурмовать вагоны с криком, с давкой, ступая по телам упавших, теряя узлы, чемоданы, рукава от пальто и обувь. И некому людей унять, некому остановить…

    Тася растерянно посмотрела на обезумевших людей и вернулась в опустевшее общежитие. Студентов и преподавателей раньше вывезли в организованном порядке. Она вошла в свою комнату и легла на холодный матрас. Свет был отключён. Тепло в здание не подавалось. Она осталась одна…

Интерлюдия

     Постановление Государственного Комитета Обороны
     о введении в Москве и в пригородах осадного положения

                «19 октября 1941 года

    Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100-120 км западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта Артемьева возложена оборона на её подступах.
    В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный комитет Обороны постановил:
    1. Ввести с 20 октября 1941 г. в г. Москве и прилегающих районах осадное положение.
    2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспорта с 12 час. ночи до 5 час. утра, за исключением…
…    
    Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие

                Председатель Государственного
                Комитета Обороны
                И. СТАЛИН
                Москва, Кремль, 19 октября 1941 г.».

    Замёрзшая за ночь и голодная Тася шла по Москве, не зная, что ей предпринять. Идти на вокзал она боялась.

    По городу носились листы бумаги, пахло горелым. У магазинов тянулись мрачные очереди за хлебом. Но у неё в кармане не было ни денег, ни карточек.

    На подкашивающихся ногах она вышла на Советскую площадь к Моссовету. Если ей и здесь не помогут… Что означало это «если», Тасе не хотелось думать.

    …Она потянула на себя тяжёлую дверь и вошла. Её обдало теплом.

    Перед нею появился милиционер в синей шинели. От него вкусно пахло колбасой. Он, очевидно, только что поел.

   – Вы куда девушка?
   – К самому главному? – ответила Тася.
   – По какому вопросу? – продолжал допрос милиционер. – Ваш паспорт.

    Тася достала паспорт, протянула его милиционеру. В это мгновение в её глазах и милиционер, и стены вестибюля стали расплываться и переворачиваться, а тело, неожиданно став невесомым, воспарило…

   – Что здесь происходит, сержант? – донёсся до её слуха, словно сквозь вату, чей-то начальственный голос.
   – Вот, девушка, стояла и вдруг повалилась на пол, – глухо ответил милиционер.
   – Это, похоже, обморок, Фёдор Иванович… – сказал третий женский, голос.
   – Интересно, о ком это они? – подумала Тася и открыла глаза.   

    Она, словно сквозь колеблющийся слой воды, увидела склонившееся над ней лицо пожилого мужчины в чёрном кожаном пальто.

   – Смотрите, у неё справка, – сказал женский голос. – Дана Шаровой Таисии Юрьевне… академический отпуск по беременности…
   – Молодец, девка, не побоялась войны, – проговорил ещё кто-то.

    Тася поняла, что речь идёт о ней, что это она лежит на полу, а вокруг неё люди…

   – Простите, – сказала она, приподнимаясь. – Закружилась голова…

    Теперь она видела яснее и женщину в сером демисезонном пальто и шляпке, и мужчин – того, что в кожаном пальто, и второго – в шинели с красными петлицами и двумя звёздами на них, и третьего – тоже в шинели, но в петлицах у него по две шпалы, и уже знакомого милиционера…

   – Роза Яковлевна, займитесь девушкой, – распорядился мужчина в кожаном пальто. – И помогите ей, если мы в состоянии чем-то помочь. Я жду вас через двадцать минут.
   – Хорошо, Фёдор Иванович, – ответила женщина.

    Мужчины исчезли. Роза Яковлевна помогла Тасе встать на ноги и дойти до какой-то комнаты.

   – Сержант, дайте девушке сладкого чаю и бутерброд с колбасой. Да не жалейте…

    Через пять минут Тася от горячего сладкого чая и бутерброда с колбасой, полностью пришла в себя и рассказала Розе Яковлевне о том, что она не может уехать к себе в Арбенин…

   – Поможем, – пообещала Роза Яковлевна.

    …Поздно вечером чёрная «эмка» привезла Тасю на вокзал в сопровождении майора, назначенного охранять вагон с государственным архивом в эшелоне, который должен проследовать в пункт назначения через город Арбенин. Майор устроил её в одном из вагонов и пожелал ей доброго пути.

                КИРИЛЛ   СТРУКОВ

    Он стоял в строю в ожидании приказа: марш! Он был горд тем, что вот сейчас, через несколько минут, он промарширует по Красной площади и увидит товарища Сталина, товарища Ворошилова, Семёна Михайловича Будённого… Жаль только, что из-за парада он не сможет побывать у отца. До парада их не выпускали за забор, а с парада они направятся сразу на фронт.

    Крупные влажные снежинки падают на их строй, на Красную площадь, на всю Москву, над которой радиорупоры разносят негромкий голос Вождя: «Враг будет разбит! Наше дело правое. Победа будет за нами!»…

    …«Марш!», – строй колыхнулся и тронулся с места. Глухо стучат сапоги и валенки марширующих о брусчатку площади, не слишком ровны их ряды, кто-то сбивается с ноги.

    Кирилл смотрит направо, на мавзолей, старается различить за пеленой снега товарища Сталина, но успевает узнать только товарища Будённого…
***
    …Ветер разметал тучи, очистив от них голубое небо. Снегопад прекратился. Неяркое солнце  бросало косые лучи на девственно чистые поля, окрашивая их в розовый цвет. От деревьев тянулись длинные голубые тени.

    На шоссе намело сугробы. Войска, вытянувшиеся в длинную грязно-серую ленту, начали растекаться в стороны от шоссе. Фронт!

    Остановилась и батарея старшего лейтенанта Синькова. Возле него затормозила выкрашенная в грязно-белый цвет «эмка». Из неё вышел генерал в серой шинели.

   – Ваша позиция здесь, старший лейтенант, – сказал он жёстко. – Держать шоссе, и ни шагу назад до последнего бойца. Отступишь, расстреляю собственными руками…

    Генерал уехал. Старший лейтенант Синьков подозвал командиров орудий.

   – Нам приказано стоять здесь до последнего. Закончатся снаряды, закончатся патроны, будем драться штыками и зубами. 
    Фронт!

    Позиция для «сорокапятки» младшего лейтенанта Струкова была определена рядом с шоссе. Ему же были приданы два пулемёта Дегтярёва с пулемётчиками.

    По небу в стороне проползли немецкие «юнкерсы». Их целью, видимо, был железнодорожный узел, а не дивизия, спешно растягивающаяся в тонкую линейку и окапывающаяся на необозримом поле. Есть где разгуляться немецким танкам на просторе. На том краю негустой лес, за лесом – подступающий враг.
    Фронт!

    Бойцы долбили землю, насыпали её в мешки, мешки укладывали перед пушкой – ненадёжный бруствер, и окапывались, чтобы спрятаться хоть в неглубоких ямках от пуль и осколков снарядов противника.

    Оранжевое солнце катилось к закату. Оранжевый рог месяца величаво всплывал на восходе. Чернила зимних сумерек заливали бескрайнее поле. В глубокой темноте закончили бойцы обустройство своей линии обороны, ибо у каждого из них в тонкой линии обороны полка, дивизии, армии, фронта была своя линия, и она, как бы подводила за ними последнюю черту. В морозном воздухе слышались голоса, смех, кто-то звонко поминал Богородицу.
    Фронт!

    Младший лейтенант Струков осмотрел бруствер, пулемётные ячейки и спрыгнул в яму, покрытую досками. В яме колеблется плоский огонёк коптилки. Это единственный здесь источник тепла и света. В ней уже сидит старшина Лукин. Он взрезал банку тушёнки, на толстые куски чёрного мёрзлого хлеба напластал куски ледяного розового сала    и достал из вещмешка фляжку.

   – Не грех, товарищ младший лейтенант, и выпить для сугреву, – проговорил он.
   – Не успеем замёрзнуть, – ответил Кирилл.
   – Да уж, немец завтра даст нам жару, – согласился старшина.

    Удивительно, но выпив спирта и пожевав, Кирилл опёрся спиной о стенку ямы и, как ни в чём ни бывало,  уснул.

    По черному небесному льду разметались белые звёзды. В безмолвии полегла уставшая земля под снежным покровом. Спало поле, спали деревья в дальнем лесу, спало вороньё в ожидании кровавого пиршества. Причудливы в ночной лунной мути шевелились лунные тени.

    …Утром над землёю встало удивительно ясное солнышко…  Разгорался день… Шло время…
    Около девяти часов утра младший лейтенант Струков замер и прислушался. В морозном воздухе послышался шум – отдалённый лязг и ровное гудение моторов. Танки!

    Люди вглядывались в опушённый снегом лес. Лязг приближался. И вот, с деревьев стали спадать их белые одежды, а между стволов показались похожие на клопов танки. Младший лейтенант Струков насчитал их шестнадцать.

    Лязг танковых гусениц и рёв моторов быстро нарастали и приближались.

    Кирилл приказал:
   –Заряжай!
    Бойцы задвигались, звякнул металл о металл.
    Передовой вражеский танк шёл прямо на «сорокапятку».
   – Товсь, – скомандовал младший лейтенант Струков. – Прицел… огонь!..

    «Сорокапятка» содрогнулась и звучно рявкнула. Перед головным танком вздыбился снег вперемешку с землёй.

    Через пару секунд танк пронзил оседающую землю и снег и, взревев, ринулся на «сорокапятку». Кирилл снова скомандовал:
   – Прицел… огонь!..
    Танк подскочил и закрутился вокруг собственной оси.
   – Есть! – послышалось общим выдохом.

    Из-за подбитого танка показался второй. Из его ствола вырвался огонь. И сразу же яркая вспышка ослепила младшего лейтенанта Струкова, взрывная волна, словно дубина, ударила по возведённому перед пушкой брустверу. Мощный взрыв потряс землю. А следом такой же взрыв вздыбил землю и снег за спиной артиллеристов.

    Но «сорокапятка» не осталась в долгу. Она снова зло огрызнулась. Второй танк дёрнулся и остановился, словно врезался в непробиваемую стену.

    Третий танк пересёк роковую черту. Глухо кашлянуло противотанковое ружьё, второе. В ответ раздались взрывы спереди, слева, справа, сзади. Летели комья земли. Осколки с шипеньем впивались в почерневший снег вокруг Кирилла, не задевая его. И третий танк разломился. Его башню швырнуло вверх, и из его утробы вырвался столб пламени…

    …Через час девственно белое поле было покрыто копотью, почернело. Перед младшим лейтенантом Струковым стояло пять подбитых танков, в стороне еще три. Остальные танки отошли к лесу.

   – Можно перекусить, товарищ младший лейтенант, – сказал старшина Лукин. – Перерыв на обед.

    У старшина сочился кровью левый рука ватника.

   – Ерунда. Малость царапнуло. Рука в целости, – отмахнулся Лукин и пошевелил пальцами. – Я ею ещё полапаю баб. Ох, закончится эта мясорубка, ни одной мало-мальски смазливой не пропущу…

    Новая атака началась в полдень. Шли танки, позади них несколько бронетранспортёров с солдатами. «Сорокапятка» торопливо, один за другим выпустила три снаряда. Взрывы подняли землю, но танки продолжали надвигаться на пушку. А сверху посыпались бомбы из налетевших «юнкерсов». У пушки остались двое – старшина Лукин и Кирилл.

   – Подавай снаряды, лейтенант, – прохрипел Лукин, сверкнув белыми зубами.

    Младший лейтенант Струков выхватил из ящика снаряд, вставил в казённую часть орудия. «Сорокапятка» рявкнула. Танк, уже нацелившийся таранить развороченный бруствер,  остановился. Это был последний выстрел «сорокапятки». Взрыв, взметнувшийся перед пушкой, подбросил. Она перевернулась в воздухе и упала на старшину Лукина, распростёртого на земле. Младшего лейтенанта Струкова удар взрывной волны отбросил в сторону, и он скатился в воронку от бомбы.

    …Тьма. Ночь. Месяц, красный, как уголь, висит на низком небе среди белых звёзд.
    Младший лейтенант Струков видит перед собой белое пятно. Это чьё-то лицо, чьи-то руки тормошат его. Он поднимает гудящую голову, садится. Теперь он не столько видит, сколько угадывает перед собой девушку в ватнике. Она тормошит его, её губы шевелятся, но он не слышит её. Она машет рукой: надо идти… Кирилл медленно поднимается.  Девушка подхватывает его под руку и ведёт через поле.

                ИВАН   ЛЯДОВ
 
    4 декабря Люсе исполнялось 26 лет. День рождения Иван Георгиевич решил отметить в субботу 6-го. Он пригласил нового шеф-директора завода оберста Шмидта, обрусевшего немца, с женой, инспектора по приёмке заводской продукции майора Цаха, начальника охраны завода гауптмана Клюге,  бургомистра Одинцова, бывшего директора бани, и Липатова, до войны преподававшего литературу и русский язык в средней школы, а ныне начальника полиции. Надежда Владимировна пригласила на праздничный ужин оберштурмбанфюрера Миллера. Тот милостиво соизволил принять приглашение.

    С утра закрутила метель, занося улицы сугробами снега.

    Гости начали собираться к назначенному часу. Их встречали Иван Георгиевич в чёрном шевиотовом костюме с галстуком, Люся обновляла новое крепдешиновое платье с оголёнными плечами и низким декольте, прикрытом газовым шарфом, и обнаженными до колен ногами. 

    Первым приехал Шмидт, высокий мужчина лет сорока пяти с аккуратно прилизанными белобрысыми волосами, с ним его жена – сухопарая, рослая, подстать мужу, женщина в коричневом платье. Следом за ними прибыли Липатов и Одинцов. Оба тоже с жёнами. Чуть позднее пришли Клюге и Цах.

    Хозяева деликатно складывали подарки на столике в передней.

    Оберштурмбанфюрер Миллер приехал с опозданием на полчаса. Он протянул Люсе небольшую кобуру из чёрной замши, в которой лежал дамский «вальтер» с перламутровой рукояткой.

    Хозяева пригласили гостей к столу, ломившемуся от яств. Здесь были буженина, ветчина, несколько сортов колбас, овощной салат, холодная заливная свинина, а в центре стола на серебряном блюде красовался целиком зажаренный поросёнок.

    Гости раскладывали закуску по тарелкам. Иван Георгиевич разливал мужчинам водку из запотевшей, с морозца, бутылки, а дамам красное итальянское вино «Мантия кардинала». Только жена начальника полиции Липатова Сима, грузная, с неимоверно широким бюстом, подрагивающим под тесноватым платьем, попросила и ей налить водки «заместо итальянской кислятины».

    Первым произнёс тост оберштурмбанфюрер Миллер:
   – Я рад выпить первую рюмку за прелестную фрау Лядову, – он говорил по-немецки.

    Одинцовы, Липатовы и сама Люся не понимали, о чём тарабарщит гестаповец,  но слушали его с вежливой улыбкой. – Она сегодня отмечает прекрасную дату, которой мы, прожившие немало лет на этом свете, можем только позавидовать. В её лице, как и в лице её мужа, господина Лядова, мы рады видеть представителей той русской элиты, что пошла с нами, с нашим молодым государством, с нашим фюрером. Хайль Гитлер!

    Все вскочили со своих мест, и выпили свои рюмки стоя.

    Вторым встал бургомистр Одинцов.
   – Господа, я тоже хочу выпить за дорогую нашу юбиляршу, за её мужа и за нашего фюрера Адольфа Гитлера.

    Надежда Владимировна перевела слова бургомистра Миллеру, тот благосклонно улыбнулся и заметил, что за фюрера полагается пить стоя.
    И снова все поднялись.

    Горничная Ольга, недавно нанятая Люсей в помощь по хозяйству, внесла кастрюлю с ухой, издававшей аппетитный запах на всю гостиную.

   – О! Прекрасно! – воскликнул оберштурмбанфюрер Миллер.

    И действительно, уха была восхитительной и гости с энтузиазмом опустошили тарелки.
 
    Потом поздравил Люсю майор Цах. Он был краток:
   – За прекрасную Люсю. Прозит!

    Потом выпили за скорую победу над большевиками.

    Поднявшийся с места Липатов размахивая рюмкой и ухитряясь не пролить ни капли напитка, проговорил:
   – Я предлагаю выпить за воздух нашего города, который за последние месяцы стал чище. За наших освободителей! Ура!

    Иван Георгиевич завёл патефон и поставил пластинку. Красивый, чуть хрипловатый голос запел «Лили Марлен».

                «…vor der
    Kaserne               
                Vor dem gro;en Tor
                Stand eine Laterne
                Und steht sie noch davor
                So woll`n Laterne wollen wir steht`n
                Wie einst Lili Marleen.

    Оберштурмбанфюрер Миллер пригласил танцевать Люсю, за ними поднялись Шмидты и Одинцовы. Цах и Клюге подпевали патефону. Иван Георгиевич просматривал пластинки, подбирая репертуар.

    Песня закончилась. Иван Георгиевич подкрутил ручку и поставил следующую. Духовой оркестр заиграл «Амурские волны».

    Вечер продолжался. Гости пили, кто сколько хотел, чокаясь с соседом или соседкой.

    Иван Георгиевич принёс с балкона ещё две бутылки водки. Вскоре опустели и они. Цах отвалился на спинку дивана и уснул. Клюге помутневшими глазами смотрел на стол, отправляя в рот то кусочек заливной свинины, то кружок колбасы, то кусочек сыра. Женщины обсуждали свои проблемы.

    Занятый разговором со Шмидтом о заводских делах, Иван Георгиевич не сразу заметил отсутствие в гостиной Люси. Исчез и оберштурмбанфюрер Миллер. А нужно было подавать десерт.

    Встав со стула, на не очень устойчивых ногах, Иван Георгиевич отправился на поиски жены. На кухне её не было. Ольга мыла посуду. Люси она не видела. Пройдя по коридору, он заглянул в приоткрытую дверь ванной и застыл.

    Он увидел голый затылок, спину в чёрном мундире и глянцево мерцающие сапоги оберштурмбанфюрера Миллера. Миллер елозил лицом по обнажённой Люсиной груди, а рукой оттягивала кверху подол платья.

    Иван Георгиевич хотел было ворваться в ванную и отшвырнуть хама от жены, но увидел сердитые, предупреждающие Люсины глаза, кричавшие ему: иди прочь!

    Иван Георгиевич понимал, что связываться с гестаповцем смертельно опасно. Тот, не задумываясь, мог обвинить его в чём угодно, отправить в подвал гестапо, и даже повесить. В этом ему никто не мог помешать.

    Одумавшись, Иван Георгиевич отступил от двери и отправился в гостиную. Люся и оберштурмбанфюрер Миллер вернулись через четверть часа – собачья случка…

    …Гости разошлись за полночь. На них не распространялся комендантский час.
   – У тебя с ним что-то было? – спросил Иван Георгиевич.
   – Было, – смело ответила Люся. – И хорошо было…
    Взяв подушку, Иван Георгиевич ушёл в кабинет и лёг на диване.

                КИРИЛЛ   СТРУКОВ               

    Едва немного оправившись, Кирилл написал короткое письмецо отцу и сообщил ему, что находится в госпитале.

    Георгий Кириллович, несмотря на опасность сдачи Москвы немцам, оставался дома. Он надеялся, что Нюра вернётся. Где она будет его искать, если он эвакуируется? У кого она узнает его новый адрес, если он сам не знает, куда занесёт его эвакуационный поток?

    Отец и сын встретились. Они сидели молча в коридоре и курили. Потом Георгий Кириллович написал на бумажке:
    «Я буду приходить к тебе. Поправляйся».

    Доктор, лечивший Кирилла, не обнадёживал его. Он обещал ему, что ему постараются помочь, но возможности медицины не безграничны. Последствия контузий всегда непредсказуемы.

    ...Кирилл лежал в палате в глухой тишине. Она становилась ему всё привычней и несносней. Ему было грустно оттого, что не успел повоевать.

    И вдруг тишина оборвалась, он услышал музыку, мелодию знакомой песни. Она ворвалась в его мозг неожиданно:

                Широка страна моя родная.
                Много в ней лесов, полей и рек.
                Я другой такой страны не знаю,
                Где так вольно дышит человек…

    Кирилл не поверил, он решил, что мозг обманывает его. Но в музыку вплетались  незнакомые голоса, а значит… Он закричал:
   – Я слышу!..

    Вокруг него собрались раненые, те, что ходили, потом пришёл врач.
Он осмотрел его и сказал:
   – Теперь дело пойдёт на лад, парень…

    А через два дня он собственными словами услышал по радио:
   – В последний час. Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы… 

    Он узнал голос диктора Левитана, и в тот же день попросился на выписку.
   – Не сегодня, но очень скоро, парень, – ответил врач. – Надо долечить контузию, чтобы она тебе потом  не аукнулась…

Интерлюдия

В   ПОСЛЕДНИЙ ЧАС. ПРОВАЛ НЕМЕЦКОГО ПЛАНА ОКРУЖЕНИЯ И ВЗЯТИЯ МОСКВЫ. ПОРАЖЕНИЕ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК НА ПОДСТУПАХ К МОСКВЕ.

    С шестнадцатого ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта тринадцать пехотных и пять мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву. Противник имел целью путём охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта, выйти нам в тыл, окружить и занять Москву(…) имел целью занять Тулу, Каширу, Рязань, Коломну(…) Клин, Солнечногорск Дмитров(…) ударить на Москву с трёх сторон(…) Для этого были сосредоточены(…) Теперь уже несомненно, что этот хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском. Немцы здесь явным образом потерпели поражение. 

    Кирилла выписали 11 декабря и дали отпуск на месяц.
   – Война ещё не скоро кончится, парень, – сказал врач. – Отдохни…

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

     Метёт метель, злая, январская, застилает островок среди болот белым покрывалом, наметает сугробы. Дымит сизым дымом изба. В избе тепло. Потрескивает лучина над плошкой с водой. Давно уже закончился керосин, свечи баба Ариша экономит.

    В красноватом лучинном свете Мария плетёт лапти и обучает Колю. Возможно, когда-нибудь пригодится. Баба Ариша гремит ухватом у печи. Анна лежит на печи. Она уже на четвёртом месяце – с середины сентября понесла. Катерина и Фелицата за ткацким станом ткут рядно и тихо напевают:

                Не чаяла матушка, как детей избыть, –
                Сбыла меня матушка во един часок,
                Во един часок в незнаком домок.
                Наказала матушка семь лет не бывати…

    В закутке в углу за печкой лениво мекает телёнок.

    В конце ноября Мария сходила в село. Принесла обрывок от газеты на русском языке. В ней приказы немецких оккупационных властей и короткая сводка Главного командования вермахта с фронта: немецкие войска подошли к стенам Москвы, остатки Красной армии бегут к Уралу. Сталин скрылся в неизвестном направлении. Устно Мария радостно сообщила, что немцы уже взяли в Москву. Гестапо разыскивает Сталина. Вот-вот войне конец.

     – Па весне вернёмся в село, – сказала она. – Стараста Демид Астахович абещал дать нам избу и надел. Больше нет Саветов, кончились…

    Коля промолчал. Он не хотел верить Марии, но и не верить не мог. В ясный день он иногда взбирался на крышу избы и смотрел на далёкое село в бинокль, в котором после аварии сохранился в целости один окуляр, и видел, как на одном из зданий развевается флаг со свастикой.

    Интерлюдия

                БЕРЛИН.  ЯНВАРЬ.   1942  г. 

    Поражение войск вермахта под Москвой на некоторых подручных Гитлера оказало шокирующее действие. Впору было задаться вопросом: откуда Сталин взял эти силы для мощного отпора?

    Требовалось не только найти ответ на этот вопрос, но и помешать дальнейшему усилению Красной армии.

    В мрачном настроении встретил новый 1942 год рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер в своём просторном кабинете, обставленном скромно, но уютно. Он только что получил разгон от Гитлера, и у него до сих пор тряслись поджилки. Он вызвал начальника VII отдела РСХА бригаденфюрера СД Вальтера Шелленберга.

    Шелленберг перешагнул порог кабинета рейхсфюрера СС. Неожиданный вызов не сулил начальнику отдела зарубежной разведки ничего хорошего, кроме неприятностей.

    Он сел на стул напротив стола Гиммлера, положил папку на колени.

   – Где ваши глаза, Вальтер? – спросил его рейхсфюрер СС. – Где ваши уши? Как вы могли просмотреть армии, что Сталин собрал для контрудара под Москвой?

    Шелленберг мог бы сослаться на то, что задачи его отдела несколько отличаются от целей и задач военной разведки, но это был не тот ответ, который ждал от него рейхсфюрер СС.

   – Где наши разведчики, Вальтер? Где диверсанты? Почему они всё проморгали? – продолжал донимать его вопросами Гиммлер.

    Начальнику зарубежной разведки оставалось только признать ошибку.

   – Не хотелось вставлять палки в колёса абверу, мой рейхсфюрер, – негромким голосом ответил Шелленберг. – Мы исправим нашу ошибку.   
   – Незамедлительно напичкайте Москву нашими агентами, Вальтер, чтобы я знал всё, что делается в ней, чтобы я знал в полдень, что съел Сталин сегодня на завтрак и какой у него был стул.
   – Сёйчас же приступим к выполнению вашего приказа, господин рейхсфюрер, – проговорил Шелленберг.

    Легко пообещать, трудно выполнить своё обещание.

    Вернувшись к себе, Шелленберг поставил всех подчиненных на уши: срочно готовить агентуру для засылки в Москву. Курсантов, окончивших разведшколы СД, без промедления отправить в Москву и в Подмосковье. Всем сотрудникам СД в прифронтовой зоне был отдан приказ активизировать отбор курсантов в разведшколы.

                НАДЕЖДА   ЛЯДОВА

    Она не в первый раз в этой комнате со стенами, покрытыми белым кафелем до самого потолка, с плиточным полом кофейного цвета, походящую на стоматологический кабинет. Здесь действительно стоит зубоврачебное кресло с бормашиной, вдоль стены вытянулся длинный стол, накрытый белой простынёй, на другом столе, поменьше, выложены инструменты, поблескивающие никелем, – щипцы, клещи, молоток, свёрла и другие, названия которых Надежда Владимировна не знает. Под потолком горит яркая лампа, несколько светильников стоят в углах, да светильник у зубоврачебного кресла. И всё это для того, чтобы развязывать языки бандитам, осмеливающимся выступать против оккупационного режима, против немецких властей.

    Ещё недавно для этого использовалось другое помещение, здесь же рядом, в подвале и тоже с глухими без окон стенами, скрадывающими стоны и вопли пытаемых мерзавцев. Там было страшно, но в этой стерильной чистоте Надежде Владимировне находиться ещё страшнее. Просто жуть охватывает её, переводчицу оберштурмбанфюрера Миллера, вынужденную быть свидетельницей пыток.

   – Когда-то я хотел стать зубным врачом, как мой отец, – признался ей однажды оберштурмбанфюрер, когда ввёл её сюда на первый допрос. – Но жизнь моя сложилась так, что выучиться на зубного врача мне не удалось.

    Оберштурмбанфюрер СС Миллер умолчал о причине, помешавшей ему исполнить свою мечту.
 
    В одиннадцатом году он, восемнадцатилетний оболтус, убил проститутку, потребовавшую с него плату за интимную услугу. Плата ему показалась несправедливо завышенной за полчаса удовольствия. Спор ни к чему не привёл. Тогда он схватил со стола нож и вонзил его проститутке под левую отвислую грудь.

    На следующий день Миллера арестовали и посадили на двадцать лет. Из них он отсидел семь лет. Его освободила ноябрьская революция 1918 года.

    Затем были голодные годы, кражи и даже новые убийства, но ему удавалось ускользать от полиции.

    В двадцать третьем году он не примкнул к движению, возглавляемому фюрером. Во время попытки переворота в ноябре того же года он, спасаясь от солдат и полиции, вбежал в одну из квартир, где проживала молодая пара. Он убил мужа, а молодую женщину насиловал двое суток. Здесь, на месте преступления, его и арестовали во второй раз. Ему грозил смертный приговор, но спасла его принадлежность к нацистской партии. Ему дали двадцать лет. На этот раз он отсидел половину срока.

    Когда Гитлер пришёл к власти, Миллера амнистировали. Он, бывший заключённый, стал сотрудником гестапо и сделал быструю карьеру. Теперь арестовывает, сажает и казнит он. И делает он это с наслаждением.

    ...В комнату ввели очередную жертву, мужчину лет сорок. Он – руководитель одной из подпольных групп. Выдал его засланный в группу провокатор. Все члены группы арестованы, но известно, что он был связан с подпольным центром и знает явки и квартиры, где собираются главари бандитов. Обычные его допросы ничего оберштурмбанфюреру Миллеру не дали.

   – Не правда ли, чисто, Андронов? – спросил оберштурмбанфюрер подследственного, но тот отвернулся в сторону.
   – Для начала мы сделаем вам маникюр этими иголочками, затем полечим вам зубки на этой машинке, затем…

    Надежда Владимировна перевела бандиту слова оберштурмбанфюрера. Андронов молчал.

    В комнату вошёл долговязый сутулый унтерштурмфюрер Редлих в белом халате. Он не торопясь натянул на руки резиновые перчатки.

    Начался очередной допрос.

    Андронов некоторое время терпел, лишь постанывая, пока Редлих загонял ему под ногти тонкие иголки. Потом его усадили в зубоврачебное кресло, закрепили руки на подлокотниках, щиколотки ног привязали к крюкам у подножья кресла, и Редлих принялся сверлить ему зуб. Андронов не выдержал, он взвыл, закричал и потерял сознание. Миллер распорядился:
   – Приведите его в чувство, Макс. Попробуем последнее средство. Не ответит, больше не будем на него тратить наши силы и нервы.

    Андронова отлили водой. Когда подследственный пришёл в себя, и взгляд его глаз сделался осмысленным,  Миллер продолжил:
   – Ответьте мне, Андронов, только на один вопрос: где вы встречались и с кем из руководителей городского бандитского центра, и я вас отправлю вас в камеру.

    Но ответом ему было молчание измученного человека.

   – Макс, приступайте, – приказал оберштурмбанфюрер Редлиху, и обратился к Андронову – Если до сего момента ты был мужчиной, то сейчас мы лишим тебя этого звания. Мой помощник зажмёт твою мошонку этими прекрасными щипцами и будет сжимать до тех пор, пока не раздавит яички. Тебе будет очень больно.

    Редлих спустил с Андронова брюки.

    Надежда Владимировна увидела член, вяло лежавший на мошонке промеж раздвинутых бёдер. В её памяти в который раз всплыло: восемнадцатый год, купе, она, нагая и распятая на жёсткой вагонной полке, и дезертиры насиловали её.

   – Дайте, я сделаю это, – вырвалось у неё.
   – Уступи, Макс, даме, – сказал Миллер подчинённому.

    Макс передал Надежде Владимировне длинные рукояти холодных никелированных щипцов…

    Андронов, увидев приближающуюся с себе женщину с щипцами в руках, закричал:
   – Сучка… гадина… фашистская подсти-и-и…
    Он не закончил. Его крик перешёл в оглушающий вопль:
   – Ааа!.. 

    …Вернувшись в кабинет после допроса, оберштурмбанфюрер Миллер налил Надежде Владимировне рюмку коньяка. В её ушах ещё продолжал нескончаемо звучать вопль Андронова: Ааа!..

   – Не ожидал от вас, – сказал Миллер, подавая рюмку. – Если я вам до этого верил на три четверти, то сейчас верю на все сто процентов, – и неожиданно поинтересовался: – Вы в своей анкете написали, что ваш муж полковник, служивший в Белой армии, в настоящее время живёт в Москве. Это правда?

    Надежда Владимировна выпила коньяк и ответила:
   – Правда.
   – Как же ему удалось столько лет там прожить и не попасться в лапы НКВД?
   – Он живёт по чужим документам и работает дворником.
   – Вы знаете его адрес?
   – Да, я бывала у него дома. Правда, не знаю, там ли он сейчас. Может, уехал…
   – А если мы вам поможем перебраться через линию фронта, вы будете рады снова обнять вашего супруга?

    Если бы Миллер предложил ей это пару месяцев назад, когда немецкая армия находилась в пригородах Москвы, она согласилась бы, не задумываясь, но сейчас…

   – Надолго? – спросила Надежда Владимировна шефа, пристально разглядывающего её.
   – Не знаю, – ответил Миллер. – Наверно, до лета, когда наши войска с новыми силами двинутся на Москву.
    В Надежде Владимировне боролись желание увидеть Георгия и страх попасть в подвалы НКВД. Эти подвалы, она была уверена, не менее впечатляющие, чем подвал в их здании.
   – Я боюсь, – призналась она.
   – Я охотно вам верю. И это замечательно. Страх поможет вам действовать осторожно и выполнить мою просьбу.
   – Какую?
   – Установить связь с вашим мужем и предложить ему помочь немецкой армии…
   – Я уверена, что он согласится, – ответила Надежда Владимировна. – Он ненавидит большевиков, загнавших его в грязный угол. А если он откажется, то…

    Она не договорила, но оберштумбаннфюрер понял её.

   – Будем надеяться, что его ненависть к большевикам не остыла. Значит, решено, вы поедете в Москву, – сказал он.

    Оберштумбаннфюрер Миллер был обрадован возможности  преподнести бригаденфюреру Шелленбергу подарок – хорошо законспирированного агента, который сам, без посторонней помощи продержался двадцать лет среди врагов. Это говорит о его незаурядных способностях разведчика.

                ТАСЯ   ШАРОВА

    В марте разгорелось солнышко, засияло, заслепило глаза. На опушках начали появляться проталины, а в двадцатых числах среди посеревшего от угольной копоти снега зажурчали, засверкали золотыми струями ручьи и ручейки.

    В марте Тася родила сына. Она назвала его Владимиром в честь дедушки Владимира Николаевича Арбенина. И фамилию служащая в ЗАГСе вписала ему в метрику – Арбенин.

    Новый Арбенин был умеренно криклив и обладал хорошим аппетитом. Он принёс в дом Даши и Таси радость и обострил их беспокойное ожидание вестей от Коли, несмотря на полученное в июле извещение из его полка с напечатанным на пишущей машинке текстом:

    «ВАШ СЫН, АРБЕНИН НИКОЛАЙ ВЛАДИМИРОВИЧ, ПРИ ВЫПОЛНЕНИИ ОТВЕТСТВЕННОГО ЗАДАНИЯ КОМАНДОВАНИЯ ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ. КОМАНДИР ПОЛКА МАЙОР ЯСТРЕБОВ».

    А ниже карандашом от руки было приписано:

    «Не теряем надежды на его возвращение».

    Эта приписка вселяла надежду в женщин.

                ГЕОРГИЙ   ЛЯДОВ

    Георгий Кириллович только что прочитал письмо от Кирилла, коротенькое: жив, здоров, нахожусь пока в запасном полку. Убрав письмо в ящик буфета, он было собрался идти во двор, чтобы разбросать с северной стороны залежавшийся там снег, как в дверь постучали. Он крикнул:
   – Входите, открыто…

    Вошла баба в коричневом платке, в телогрейке, дерюжной юбке, из-под которой выглядывали стоптанные сапоги.

   – Не узнаёшь, Жорж? – спросила она, видя его настороженные глаза.
   – Надя!.. – изумлённо воскликнул он, выскакивая из-за стола.
   – Я, – ответила та, устало опускаясь на лавку у входа.
   – Раздевайся, проходи, – заговорил Георгий Кириллович. – Откуда ты?
   – Оттуда, – махнула она рукой и стащила с головы платок. На её лицо упали космы седых, давно немытых волос.
   – Оттуда? – переспросил Георгий Кириллович, понимая откуда к нему пришла Надя.
   – Как тебе это удалось?
   – Потом, – ответила Надежда Владимировна, внимательно оглядывая комнату. – Дай отдышаться.

    Она поняла, что Георгий Кириллович дома один и поинтересовалась:
    – А где твоя Нюрка?
   – Нет Нюры, – вздохнул Георгий Кириллович. – Перед самой войной уехала на курорт в Старую Руссу и пропала.

    Сообщение это обрадовало Надежду Владимировну. Отпадала необходимость идти на явку, где неизвестно что её ждёт. Она поднялась с лавки, сняла телогрейку, скинула сапоги и сунула ноги в стоявшие в углу валенки с низко обрезанными голенищами.

   – Уф, устала я, Жорж, и проголодалась.

    Действительно, ей было с чего устать и проголодаться. Прошлой ночью её сбросили с парашютом за Каширой. Весь вчерашний день с самого утра она пробиралась в Москву, боясь проверок, сторонясь милиционеров и патрулей. В желудке было пусто. Последний раз она ела через два часа после приземления. Да и что съела – плитку немецкого эрзац-шоколада. А потом топала ножками много километров, пока рискнула попроситься в проезжающую гражданскую машину.

    На въезде в Москву машину остановили для проверки документов. Она подала молоденькому лейтенанту паспорт и справку, где было указано, что Иванова Дарья Фетисовна по семейным обстоятельствам отпущена с торфоразработок на три дня с 24-го по 26-е марта 1942 года и поставлена круглая конторская печать. К справке она приложила измятое письмецо якобы от сына, находящегося после ранения в одном из московских госпиталей. Лейтенант перелистал паспорт, ознакомился со справкой, пробежал глазами письмо и сказал:
   – Езжай, мать.

    Водитель довёз её почти до самого госпиталя. Начинался комендантский час. Она забралась в какой-то глухой двор и спряталась в кустах.

    Утром, как только рассвело и закончился комендантский час, она вышла на улицу и села на трамвай. Потом несколько остановок шла пешком, проверяясь так, как её обучили в разведшколе.

    Георгий Кириллович обнял жену, поцеловал и сказал:
   – Садись к столу, поешь.

    Он плеснул в тарелку какого-то своего варева, оказавшегося весьма вкусным и сытным, хотя на вид оно выглядело крайне неаппетитно.

   – Рассказывай, как ты жил тут последние месяцы, – спросила она, ложась на постель и опережая своей просьбой расспросы мужа, чтобы определиться с его настроениями.
   – Жил, как и все, – ответил Георгий Кириллович. – Подметал мусор, сгребал снег, стоял в очередях за хлебом, за керосином…

    Он лёг рядом с женой, потянулся расстегнуть её кофточку.

   – А немцев ждал? – спросила Надежда Владимировна, удерживая его руку и приподнимаясь на локте, чтобы видеть лицо мужа.
   – Я был уверен, что они в Москву не войдут, – ответил Георгий Кириллович. – Такого ещё не бывало в истории, чтобы немецкий солдат побивал русского.
   – Что ж так? – спросила Надежда Владимировна, недовольная его ответом. – Они были в одном шаге от Москвы.
   – Были, – согласился Георгий Кириллович. – Но тут их и побили…
    Он, наконец, расстегнул блузку и коснулся выпавшей из неё груди…

   …– И всё-таки, – продолжила разговор-допрос Надежда Владимировна после минут блаженства и наслаждения, – что бы ты делал, если бы немцы заняли Москву?   
   – Так же мёл бы мусор и сгребал бы снег – усмехнулся Георгий Кириллович. – Моё дело маленькое. Я давно понял, что лучше не высовываться, когда паны дерутся…
   – А если бы ты знал, что они вернут тебе утраченное после семнадцатого года положение?
   – Они мне? С чего бы это? – удивился Георгий Кириллович.
   – Конечно, не за красивые глазки, – сказала Надежда Владимировна, – а за помощь Германии в борьбе против большевистско-еврейской власти.
   – Ты говоришь от себя или от…? – Георгий Кириллович выжидательно посмотрел на супругу.

    Та тоже посмотрела Георгию Кирилловичу в глаза и твёрдо ответила:
   – Или, Жорж, или… Я и пришла к тебе за тем, чтобы спросить тебя: ты готов помочь немецкой армии в уничтожении советской власти?
   – Не знаю, Надя, – ответил Георгий Кириллович. – Твой вопрос застал меня врасплох. Я не верю, что немцы нас одолеют…
   – Если мы поможем им, если другие помогут им сломать хребет большевикам, то победа будет за нами, – усмехнулась Надежда Владимировна. – Твой сын служит у немцев. Они сразу назначили его главным инженером завода, на котором ремонтируют танки. Немцы его уважают. Я тоже у них не последний человек, переводчик…

    Она не стала уточнять, что служит в гестапо.

   – Я, Надя, признаюсь, ошарашен, – признался Георгий Кириллович. – У меня нет слов. Мне нужно подумать…
   – Думай, – ответила Надежда Владимировна. – Только недолго. Надеюсь, что ты не побежишь в НКВД доносить на меня.
   – Ты дурно думаешь обо мне, Надя, – проговорил Георгий Кириллович.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН
   
    Ещё в первых числах марта мели метели, заметая островок среди болот. А когда утихли метели – подули тёплые ветры, посинели снега. Ночью снег покрывался хрустким настом, а утром краснели холодные зори, и всплывало оранжевое солнце. По-весеннему голубело небо. Наливались соками ветви берёз. Свежеразрезанным арбузом пах прохладный воздух. Под снегом сочилась вода. На болотах желтели зажоры. Курилась лёгким паром навозная куча у хлева. В тёплом навозе копались куры. Горластый петух хорохорился, наскакивал на кур.
 
    Бурно шла весна, растопляя снега. Обтаяли оледенелые ветви деревьев, почернел лес. Гуще потянуло хвойным духом.

    В начале марта понесла Катерина. Только Фелицата никак не беременела.

    В одну из ночей конца марта из-за болот слышалась пальба винтовочная и пулемётная и взрывы миномётных мин и гранат. Утром Мария отправилась в село, а Коля взобрался на крышу и, глядя в бинокль, не увидел над селом немецкого флага.

   – Неужели наши, – подумал он радостно.

    Мария вернулась к вечеру.

   – На село напали бандиты, – сообщила она. – Паубивали всех немцев и палицаев, старасту Демида павесили на асине, абабрали людей и чичас уже ушли абратна в лес.
   – Верно, партизаны, а не бандиты, – сказал Коля.
   – Бандиты, – возразила Мария.
   – Это для немцев они бандиты, а для нас – наши, партизаны…
   – А для нас, што немцы, што ваши партизаны, – сказала баба Ариша. – И те, и те чужие…
   – Что они сказали народу, вы слышали, Мария?
   – Врут, што немцев ат Масквы атагнали, что Красная армия наступает. Врут.

    Вечером женщины в очередной раз молились. Потом наполнили бочку водой, баба Ариша плеснула в неё ложку святой воды и сказала, чтобы Коля и Фелицата влезли в неё, искупались. После купели Коля в очередной раз повёл Фелицату на ложе.

                ИЗ   ДНЕВНИКА   ТАСИ   ШАРОВО Й

    21 мая 1942 г.  …Давно уже не открывала я свой дневник. Столько пережито было мною за последние месяцы. Спасибо, что у меня есть тётя Даша. Она стала для меня второй мамой, доброй, заботливой и ласковой. Она, узнав о моей беременности, взяла меня к себе в дом, сказав, что так будет лучше, потому что ребёнок, которого я вынашиваю под сердцем, плод любви моей и Колиной.  (…)

    Родила я 23 марта, мальчика. Вес 3600 и рост 51. Крикун. Послезавтра ему будет месяц. Мы с тётей Дашей назвали его Володей в честь дедушки Владимира Николаевича Арбенина и фамилию ему дали Колину и тёти Дашину – Арбенин…  (…)

    …А от Коли до сих пор нет никаких вестей. Где он? Что с ним?..   

                ГЕОРГИЙ   ЛЯДОВ

    Георгий Кириллович не мог уснуть. Перед его мысленным взором вставала вся его прожитая жизнь. Надино предложение застало его врасплох. Не было у него любви к нынешней власти, но и ненависть к ней и к большевикам давно растаяла. Сотрудничество с немцами, с исконными врагами России, претило ему. Сейчас большевики защищают Россию. Кирилл защищает Родину. Пойти за Надей и Иваном, значит, пойти против Кирилла и России…

    Он слушал ровное Надино дыхание. После утомительной дороги она спокойно спала под боком мужа. Она была уверена в нём, что он решит предать её.

   – Пусть возвращается к немцам, – думал Георгий Кириллович. – Я ей и Ивану не судья. Но у меня своя дорога и я с неё не сверну.

   …– Ну, что ты решил? – спросила его утром Надежда Владимировна. – Ты с нами или… против нас с Ваней?
   – Я против немцев, Надя, – ответил Георгий Кириллович. – Пойми, я русский человек. Мои предки стояли с мечом за Русь. Пойти с вами, значит, пойти против памяти моих предков и предать их. Я не стану сотрудничать с врагами. Это подло.
   – Жаль, – сказала Надежда Владимировна. Она искренне жалела об отказе мужа. – Ты считаешь меня с Ваней предателями?
   – Прости, дорогая, но я иначе не могу думать.
   – Как бы ты заговорил, если бы ты был там, на той стороне, и перед тобой сидела не я, а начальник гестапо? Неужели у тебя нет желания отомстить мерзавцам большевикам, заставившим тебя превратиться из дворянина и офицера в дворника?
   – Сейчас нет. В такую войну, Надя, не может быть места личным обидам.
   – А я хочу! И я мщу! – крикнула Надежда Владимировна. В этот момент она ненавидела мужа. В его глазах она видела укор. Самое страшное было то, что она сознавала его правоту. И она поняла, что не сможет ощущать себя спокойной, будучи осуждённой им.
   – Я убью его, – вдруг подумала Надежда Владимировна. – Я его убью…
   – Когда немцы придут сюда, они тебя не пожалеют… – сказала она.
   – Я уверен, что они сюда не придут, а Красная армия будет праздновать победу в Берлине, – ответил Георгий Кириллович.
   – Довольно, – закончила она разговор на неприятную тему. – Если бы ты согласился с моим предложением, я осталась бы с тобой и помогала бы тебе, но раз ты отказываешься от борьбы, я возвращаюсь назад в Минск. Я не могу бросить Ивана и Митеньку. Но у нас ещё есть время. Люби меня сегодня…
***
        …Надежда Владимировна покинула Москву. Она прошла тылами Красной армии и успешно миновала линию фронта. Никто не обратил внимания на ополоумевшую бабу, искавшую своего сына.

    …Георгия Кирилловича обнаружили соседи на третий день. Он лежал, на полу. Он был мёртв. Надежда Владимировна «пожертвовала» ему свою ампулу с цианистым калием…

                КИРИЛЛ   СТРУКОВ   

    Укрывшись плащ-палаткой, Кирилл сидел в кузове видавшей виды полуторки «ГАЗ-АА», тащившейся по разбитой и раскисшей от дождя дороге. Полуторка натужно ревела натруженным мотором и переваливалась с борта на борт. По плащ-палатке стекали струйки дождя. 

    Над дорогой, над полями, над дальним, казавшимся призрачным за стеной дождя, лесом висело низкое серое небо.

    Хорошо в такую погоду сидеть в тёплой избе, в сухой одежде и в шерстяных носках. А ещё лучше было бы нежиться в уютной постели вдовы солдатки Анны, но госпиталь позади, впереди новое место службы, новые люди…
***
   – …Мы, как легавые псы, должны идти по следу зверя и, настигнув его, хватать мёртвой хваткой, – любил говаривать инструктор курсов НКВД майор Тумаков. – Мы должны нюхом чуять врага, – это из его же высказываний. И ещё: – Каждый непонятный для нас человек – подозреваемый. Мы должны знать, что он думает, чем он дышит. На то мы и контрразведчики. Люди не любят тех, кто лезет к ним в душу, а мы обязаны влезать. Поэтому люди не любят нас, контрразведчиков.

    …Кирилл никогда не забудет тот февральский день, когда оправившись от контузии и отдохнув дома, пришёл в военкомат. Дежурный лейтенант проводил его в кабинет, где сидел майор с седыми висками.

   – Струков Кирилл Иванович, двадцать третьего года рождения, лейтенант, артиллерист, член ВЛКСМ? – спросил он, глядя в розовую папку.
   – Я, – ответил Кирилл.
   – Есть решение откомандировать вас на специальные оперативные курсы в Особый отдел. Подучитесь там несколько месяцев, получите новую специальность и работу.

    Так Кирилл оказался на курсах НКВД. Об этом он не мог написать даже отцу.

   – Ваша задача выявлять не только шпионов и диверсантов, засылаемых немцами в наши войска, но и военнослужащих, независимо от их званий и положения, склонных к измене Родине, допускающих политически вредные высказывания, нарушающих дисциплину и устав, лиц, ведущих несоциалистический и аморальный образ жизни, – поучал курсантов майор Тумаков.

    Кирилл не горел желанием стать легавым. Он знал, о презрительном отношении командиров и красноармейцев к особистам, но отказаться стать им, значит, самому себе подписать приговор.
***
    …В конце июня состоялся выпуск новоиспечённых особистов. Кирилл получил назначение в запасной полк, стоящий в Коломне, и, имея несколько свободных часов, поспешил навестить отца, от которого давно не получал писем.

    Заскочив домой, Кирилл от соседей узнал о внезапной смерти отца. Но не было у него времени горевать.

    Полк, в который Кирилл прибыл, находился в стадии формирования и входил в состав резерва Верховного Главнокомандования. В полк наряду с обстрелянными красноармейцами и командирами прибывало много молодых бойцов, не нюхавших пороха. Среди массы незнакомых ему и незнакомых между собой людей, Кириллу предстояло набрать осведомителей, сетью которых он должен был охватить всех – от красноармейца до командира полка.

   – Кто сам не согласится стать вашим агентом – берите за жабры, – советовал начальник Особого отдела дивизии капитан госбезопасности Галкин. – Все мы не без греха и никому не хочется, чтобы их грехи и грешки выходили наружу. Один был пьян на службе, второй спит с чужой женой, третий нечист на руку, поворовывает полковое имущество, четвёртый уснул на посту и так далее. Давите на слабые места таких людишек, и они, как миленькие, станут вашими глазами и ушами. Их страх перед вами – ваше преимущество. Запомните, особист всегда прав, даже когда неправ. Сотня их слов не заменить одно ваше веское слово.

    Эти поучения старшего особиста никак не увязывались с тем, чему учил Кирилла отец, простой солдат революции, а учил он его чести и благородству. Но служба обязывала Кирилла исполнять инструкции, забывая о благородстве.
***
    …Он пришёл сам – ефрейтор Семенцов, штабной писарь. 

   – Товарищ старший лейтенант, – обратился он к Кириллу, у которого в каждой петлице алели по три кубика младшего лейтенанта госбезопасности, но Кирилл не стал его поправлять. – Я хочу обратить ваше внимание на то, что по прежнему месту службы я помогал оперуполномоченному Особого отдела старшему лейтенанту Кузику…
   – Ты хочешь предложить мне свои услуги? – разглядывая невзрачное лицо писаря и пытаясь заглянуть в его глаза, прикрываемые безресничными веками, спросил Кирилл. 
   – Считаю своим долгом помогать нашим органам, товарищ старший лейтенант, – ответил Семенцов.

    Так у Кирилла появился первый осведомитель.

    Семенцов оказался наблюдательным и обладал хорошей памятью. Он цитировал целые диалоги услышанных им разговоров.

   – Подполковник Курасов толковал с батальонным комиссаром Линёвым, – спешил доложить Семенцов о разговоре между командиром полка и комиссаром. – При этом он осуждал высшее командование Красной Армии в том, что оно не смогло организовать фашистам достойный отпор летом прошлого года. «Лучшие военачальники гниют в земле и загибаются на лесоповалах, а нами командуют выскочки и незнайки», – сказал он комиссару, и тот не возразил, товарищ старший лейтенант.
   – Напиши докладную на моё имя, – приказал ему Кирилл.

    После ухода осведомителя, Кирилл долго задумчиво разглядывал лежащий лист с доносом, размышляя: сообщать о подполковнике Курасове и батальонном комиссаре Линеве в Особотдел дивизии или самому пока понаблюдать за ними.

    Всё-таки он решил доложить начособотдела дивизии Галкину.

   – Молодец, Струков, выявил гадов. Тут и думать нечего, – выслушав его, сказал и забрал донос Семенцова себе.

    Через пару дней подполковника Курасова и батальонного комиссара Линёва вызвали в штаб дивизии. Вместо них приехали новый командир полка подполковник Чужих и батальонный комиссар Пуговицын.

    Подполковник был лет сорока пяти, невысок, полноват, с округлым лицом простоватого мужичка, только надевшим габардиновую гимнастёрку с тремя шпалами, перепоясанную портупеей с кобурой. Речь его была незамысловата и пересыпана матюгами. С подполковником приехала и его жена, женщина поразительной красоты. У неё были карие глаза, тёмно-каштановые распущенные волосы, откинутые на плечи. Нина была лет на двадцать моложе мужа. Её принимали за дочь подполковника.

    Они поселились в отдельном доме, освободившемся после высылки в Сибирь после начала войны немецкой семьи и переданном в распоряжение военных.

    Батальонный комиссар Пуговицын приехал один. Его длинное худощавое лицо, бороздили складки холодной суровости и барской надменности. Гимнастёрка сидела на его прямой фигуре, как на примерном юнкере царских времён, голенища сапог сияли.

    Подполковник Чужих сразу высказал Кириллу пожелание жить в дружбе с ним.

   – Я человек простой, сермяжного происхождения, – сказал он Кириллу. – Батя мой, крестьянин, всю жизнь гнул спину на кулака, и деды мои веками горбатились на помещика. Так что всё, что я имею, мне дала наша Советская власть и партия, и я головы не пожалею за них.
   – Лучше не жалейте фашистские головы, товарищ подполковник, – посоветовал ему Кирилл.
   – Приму ваш совет к сведению, – серьёзно ответил Чужих. 
***
    …Немцы рвались к Сталинграду, шли кровопролитные бои на его ближайших подступах, но командование не трогало резерв. В полку шли обычные строевые занятия, учебные стрельбы, политчасы и изучение уставов.

    В начале августа подполковник пригласил некоторых командиров в гости на день рождения жены.

   – Ниночке исполняется двадцать пять лет, – сказал он Кириллу – и нашему с нею союзу пять лет. Два юбилея – грех не отметить.

    Кирилл ещё не бывал в гостях у подполковника. Он приехал к назначенному времени вместе с комиссаром полка Пуговицыным и с начальником штаба Гогоберидзе, красавцем грузином, прихватившим с собой беловолосую и белотелую телефонистку Верочку, с которой открыто жил уже больше месяца.

    В тщательно вымытой прихожей их встретил подполковник и сама именинница в голубом крепдешиновом платье, открывающем её стройные ноги от колен. 

    Оставив подарки на тумбочке, гости прошли в гостиную. Нина показала им свой дом.

    Всё здесь, по-видимому, осталось так, как было при прежних хозяевах. Дом был обставлен скромно, но со вкусом и удобно. В нём было четыре комнаты: просторная гостиная и три поменьше. Одна комната служила спальней хозяевам, судя по широкой кровати, выточенной, похоже, из дуба, вторая – кабинетом, где стояли массивный письменный стол и два книжных шкафа, до отказа набитые книгами на русском и немецком языках, и детской, в которой стояли две детские кроватки, лошадка – качалка и ящик с игрушками. 

    В гостиной уже находились приехавшие раньше начальник Кирилла начособотдела дивизии капитан госбезопасности Галкин, начпрод полка интендант третьего ранга Дымов и начальник медсанбата Голяновский и три молоденькие медички, прихваченные им для разбавления мужской компании. В углу на табурете скромно сидел красноармеец с баяном. Он поглядывал на накрытый стол, уставленный яствами, неизвестно какими путями попавшие на стол подполковника, и бутылками водки и вина, и в разговорах не участвовал.

    Несмотря на то, что было уже время садиться за стол, на который проголодавшиеся гости бросали вожделенные взгляды, хозяева не спешили их приглашать. Нина завела патефон и, пробежав глазами по присутствующим, подошла к Кириллу и сказала, протянув руку:
   – Пригласите даму танцевать, товарищ старший лейтенант.   

    Кирилл склонил голову, взял её руку и закружился в вальсе. За ними последовали и другие.

    Танец ещё не закончился, как в дверях в сопровождении хозяина появился командир дивизии полковник Клячко. Нина кинулась к нему. Была дана команда садиться за стол.

    Во главе стола был посажен, само собой разумеется, Клячко, рядом с ним Нина, по левую руку от неё сел супруг, остальные – вперемешку с девушками.

    Первый тост сказал полковник Клячко. Он предложил выпить за того, кто всегда с нами в наших сердцах – за товарища Сталина. Ответом ему было громкое троекратное «ура!». За вождя выпили стоя и до дна.

    По предложению майора Гогоберидзе выпили сразу же по второй за именинницу, за хозяина – по третьей.

    Кирилл не привык к такому скоростному методу напиваться. У него начала кружиться голова, и он приказал себе: стоп!

    Четвёртую и пятую стопку он уловчился пропустить. После пятой баянисту, уже раскрасневшемуся от поднесённых ему с хозяйского стола стопок, было приказали играть. Он заиграл вальс. Нина снова пригласила Кирилла.

    Танцевали только майор Гогоберидзе с телефонисткой Верочкой и две медички друг с другом. Кирилл и Нина присоединились к ним.

   – Вы не пейте много, – сказала Нина Кириллу. – Я не хочу, чтобы вы упились, как они, – она кивнула на оставшихся за столом командиров, разливавших по стопкам очередную порцию водки.
   – Постараюсь, – ответил Кирилл.

    Празднество продолжалось. Нина ушла на кухню. Пора было подавать горячее.

    Кирилл сел передохнуть. Подполковник рассыпался перед Клячко и Галкиным о своих подвигах.

   – …Знайте, приказ командования для меня всё, – говорил он, размахивая вилкой с насаженным на неё куском селёдки. – В прошлом году моему полку приказали взять высоту. Против меня немецкая артиллерия, танки, миномёты, а я взял её. Пусть положил весь личный состав, но взял… и подполковник Чужих, тогда я ещё был майором, доложил генералу: «Высота взята»… – рассказчик громко икнул и продолжил: – …и вот, на моих петлицах прибыло… Так что знайте, Илья Фомич, подполковник Чужих любой ваш приказ выполнит безоговорочно, чего бы это ни стоило… ха-ха ха… Русские бабы ещё нарожают… мы, мужики, им поможем…

   Полковник Клячко и капитан госбезопасности Галкин расхохотались шутке.

    …Водка исчезала с неимоверной быстротой, но хозяин, покачиваясь на кривоватых ногах, выдающих в нём бывшего кавалериста, приволок ещё несколько бутылок, объявив:
   – Резерв главного командования… 

    Остаток вечера прошёл бурно.

    Хозяин дома решил сплясать «Русскую» на столе. Он высоко задирал ноги, раскидывая во все стороны стоящие на столе тарелки, блюда, куски хлеба, колбасы и мятые огурцы. Но никому до этого не было дела.

    Полковник Клячко, полапав на глазах разъярённого Гогоберидзе Верочку, вырубился, свалился со стула и, откатившись к стенке, уснул. Начпрод Дымов прилёг с ним рядом. Начальник медсанбата Голяновкий мутными глазами поводил по комнате и что-то пытался петь. Капитан госбезопасности Галкин, облапив хихикающую коротко стриженную «под мальчика» медичку, пытался влезть головой к ней под юбку. Медичка хихикала и сжимала колени.

    Майор Гогоберидзе, гневно сверкая чёрными глазами,  подхватил под руку Верочку и уволок её в машину. За ним последовал и батальонный комиссар Пуговицын. Куда подевался красноармеец баянист, никто не заметил.

   – Старший лейтенант, вы можете лечь спать в кабинете, – сказала Нина Кириллу. – Я кинула на диван вам подушку, одеяло и простыню.

    Кирилл поблагодарил её, ибо и его голова клонилась ко сну, и ушёл в кабинет.

    Расстелив простыню, Кирилл разделся, погасил свет и лёг под одеяло. Засыпая, он подумал, что подполковник Чужих и их полк, не задумываясь, беспощадно бросит под танки. Да и сам он тогда, ноябрьским днём не по воле такого же подполковника стоял со своей «сорокапяткой» и двумя «дегтярями» против двух десятков немецких танков и батальона пехоты?

    Провалившись в сон, Кирилл вдруг увидел то девственно белое бескрайнее поле, дальний лесок и выползающие из него танки. Танки шли полным ходом на него, бойцы ждали команды, а у него перехватило голос, и он не мог скомандовать: «огонь!». От ужаса у него сжало желудок…

    Чья-то мягкая рука легла на его лоб и послышалось:
   – Успокойся… успокойся, милый…

    Кирилл открыл глаза и увидел Нину. Она склонилась над ним и поцеловала его в губы, потом быстрым движением стянула с себя платье и, откинув край одеяла, легла рядом с ним.

   – Но, Нина, – проговорил он ошеломлённо, – вдруг подполковник…
   – Ах, Кирилл, он слишком пьян и теперь раньше полудня не придёт в себя, – ответила Нина, прижимаясь к нему и околдовывая его своим обнажённым телом…

    …В окно комнаты сквозь ветки сирени глядело солнце на бледно-голубом небе. Кирилл, пробуждённый его золотым сияющим светом, сел на диване с удивлением разглядывая лежащую рядом с ним облитую солнечным золотом голую Нину.

   – Милый, доброе утро, – проговорила она и потянулась.
***
    …В середине сентября полк подняли по тревоге и погрузили в вагоны. Под строжайшим секретом командованию полка было сообщено, что полк направляется на Сталинградский фронт. Но вскоре об этом узнали все, прочитывая названия станций, мимо которых тянулся эшелон: Рязань, Ряжск, Мичуринск…

    Не доезжая Сталинграда, на станции Фролово эшелон попал под массированную бомбёжку и понёс потери, тем не менее, 29-го сентября полк пешим маршем прибыл на место.

    Полку было приказано готовиться к переправе через Волгу. Всё светлое время суток над нею беспрерывно висели немецкие бомбардировщики. Перед причалами то и дело вздымались косматые столбы воды. Переправа была назначена на ночь.

    Ночью казалось, что на том берегу извергается проснувшийся гигантский вулкан, расплескивая горящую лаву. Пятьдесят километров бешено вихрящихся потоков огня. Взрыв за взрывом, одно извержение огня сменялось другим. И так без конца. В таком сплошном огне не могло быть живых людей.

    И днём, ночью вода в Волге кипела от взрывов. Немецкая артиллерия не жалела снарядов. Огонь по переправам вёлся беглый, по площадям, без прицельной точности. Вспышки разрывов на миг освещали мокрый песок, обрубки деревьев, разрушенные постройки, тёмные силуэты барж на воде, мчавшиеся катера и юркие моторки. Никто не обращал внимания на вой снарядов, на визг разлетающихся осколков.

    Кириллу делается страшно, что ему придётся ни сегодня – завтра пересекать этот смертельный рубеж.
***
    …К причалу подошёл благополучно прорвавшийся баркас с ранеными. Кирилл приблизился к прибывшим счастливцам. Кого-то выносят на носилках, кто-то самостоятельно спрыгивает на мокрый причал. Бородатый красноармеец с забинтованной головой попросил закурить. Ему протянули несколько кисетов. Кто-то спросил:
   – Как там, в городе?
   – Сам чёрт не разберёт. Видишь, всё горит.
   – И чему же там теперь гореть?
   – Всё горит: дома, цеха, земля, металл плавится…
   – А люди?
   – Люди?.. Видишь, стоим… бьёмся…
   – Значит, люди стоят?
   – Стоят… Одни падают, другие поднимаются…

    …Чёрная ночь. Багровые блики на волнах. На том берегу огненная полоса. К  ней устремилась моторка. Волны, вздымаемые столбами воды, норовили её перевернуть, но лихой парень в бескозырке и тельняшке ловко лавировал и выравнивал своё утлое судёнышко, стараясь увернуться от падающих водяных столбов, каждый из которых был способен потопить и моторку, и людей, сидящих в ней, и её капитана.

    Неожиданно моторка наткнулась на что-то твёрдое. Берег. Вздохнув с облегчением, Кирилл поспешил выпрыгнуть на землю, в темноту… Здесь, под высоким обрывом, их встретили люди.

   – Кто старший? Располагайте своих людей тут… – скомандовал кто-то, обросший бородой, в телогрейке.

    К рассвету переправился весь полк. Утром в синем рассвете командиры взводов доложили ротным о наличном составе взводов и потерях. Ротные доложили комбатам о наличном составе рот и потерях. Комбаты собрались в норе, ставшей отныне штабом полка, и при свете коптилки доложили подполковнику Чужих о наличном составе батальонов и потерях. В бушующих волнах Волги осталось около батальона. Погиб и начальник штаба красавец Гогоберидзе.

    Командование определило полку полосу обороны. Суровый генерал с гладко выбритым лицом и покрасневшими глазами сказал подполковнику Чужих:
   – Здесь стоять насмерть, подполковник. Отступать тебе некуда…

                АЛЕВТИНА ПРОЦЕНКО

    Ровно, успокаивающе гудели моторы самолёта, но неспокойно было на душе у Алевтины. Нет, ей было страшно. Но не столько она боялась предстоящего прыжка из поднебесья, сколько того, как её встретит земля, с некоторых пор ставшая для неё враждебной.

    В который раз она проклинала себя за совершённую глупость, когда она ринулась вслед за Колей Арбениным на войну, и подполковника Самарина, посадившего её в эшелон. Вот уж действительно она курица, по своей глупости попавшая в щи.

    Она вспомнила лагерь, оберштурмбанфюрера Отто, обер-лейтенанта Штайнера, фельдфебеля Шульца, разведшколу и первое своё задание. Тогда ей повезло.

   – Отправишься, Кукла, за линию фронта, – сказал ей обер-лейтенант Штайнер.

    Тогда дрогнуло её сердце.

   – Но я ещё плохо владею рацией, – ответила она.   
   – Она тебе не понадобится, – усмехнулся Штайнер. – Сходишь к русским и вернёшься назад.

    Действительно, на первый взгляд, задание было несложным: перейти на ту сторону, сказать, что она связная от минских подпольщиков, нуждающихся в связи с Москвой, передать пакет с разведданными, якобы добытыми патриотами, и вернуться назад желательно с радистом и рацией. Однако и тогда она натерпелась страху и при переходе линии фронта, и когда её допрашивал особист в землянке при свете коптилки. Он поверил ей только после того, как она достала из-под подкладки пальто пакет и удостоверение на клочке ткани.

    Прочитав удостоверение, особист отправил её дальше, к более высокому начальству.

    Её доставили в Москву.

    Чекист с ромбом в петлице расспросил её о нынешней жизни в Минске и о работе подпольной группы.

    Она рассказала всю правду о жизни минчан, о немецких приказах, о виселицах и расстрелах. О подпольщиках её сведения были скудными.

   – Я знаю только старшего группы, – сказала она. – Он и передал мне приказ руководства пробираться к вам. Он просил передать вам, чтобы вы направили к нам радиста с рацией.

    Чекист подумал и ответил:
   – Направим. Есть ли у вас в Минске надёжная явка, где бы смог укрыться наш человек?
   – Да, мне назвали адрес.

    Потом её отвезли куда-то за Москву в посёлок, названия которого она так и не узнала. Недалеко от посёлка находился аэродром.

   – Назад, чтобы вам не тащиться назад пешком тысячу километров, вы вернётесь вместе с радистом воздушным путём, – сказал ей капитан Павлихин. – Поэтому вам придётся попрактиковаться в прыжках с парашютом.

    Подготовка заняла около двух недель. Она, проклиная свою судьбу, совершила четыре прыжка днём и два ночью.

    За три дня до вылета за линию фронта, по радио передали правительственное сообщение «В последний час». Торжественный голос диктора сообщил о начале контрнаступления Красной армии и разгроме немецкой армии под Москвой.

    Слушая сообщение, она подумала: не признаться ли ей в том, что немецкая шпионка. Но нет, не рискнула, испугалась, что её за измену Родине расстреляют.

    Радист, точнее, радистку доставили в посёлок за несколько часов до вылета. Ею оказалась девушка. Звали её Валя Окунева, москвичка. Было ей восемнадцать лет.

    Она звонко смеялась и, кажется, была счастлива от того, что летит в пасть к врагам.

   – Ничего, – тогда мелькнула у Алевтины злая мысль. – Посмотрим, как ты будешь смеяться в гестапо.

    Они вылетели в темноте и в темноте же приземлились в немецком тылу.  Двое суток они пробирались в Минск, обходя сёла и посты полицаев на дорогах. Правда, Алевтина не боялась ни полицаев, ни немцев. По паролю любой офицер обязан был связаться с абверовским начальством и сообщить о возвращении Куклы.

    Явочная квартира, устроенная обер-лейтенантом Штайнером, находилась на окраине Минска. На ней и дожидался Куклы и радиста агент.

    Сдав агенту ничего не подозревающую радистку, Алевтина покинула дом. Она сделала своё дело. Дальнейшая судьба радистки Вали её не интересовала.

    Вернувшись в разведшколу, Алевтина завершила курс радиодела и в конце марта успешно сдала экзамен. Но готовясь к заброске в тыл Красной армии, она при тренировочном прыжке с парашютом подвернула ногу и около месяца с переломом лодыжки проходила в гипсе.

    В начале июня Алевтину передали в подчинение унтер-офицеру Вилли Ланге. Приволжский немец, он прекрасно говорил по-русски и неплохо знал жизнь людей в СССР, так перебрался в Германию только летом сорокового года по договору двух стран о репатриации.
***
    …Алевтина открыла глаза. Светила синяя лампочка, отчего лицо Вилли Ланге походило на лицо покойника.

   – Наверно, и я не краше, – подумала Алевтина.
***
    …Он зазвал её к себе. У него, как у унтер-офицера была своя комната. Правда, комнатой эту шестиметровую клетушку трудно было назвать.

    Она пришла. Вилли пропустил её и тут же повернул в двери ключ.

   – Раздевайся, – приказал он.

    Ей не хотелось сдаваться просто так. Она поняла, зачем он её пригласил.
   – Сам раздень, – ответила она.

    С того июньского дня с одобрения обер-лейтенанта Штайнера они стали жить, как муж и жена.      

   – Только не сделайте ребёнка, – предупредил он Вилли и Алевтину.
***
    …Над дверью кабины пилотов мигнула красная лампочка.

   – Sich vorbereiten! – подал команду фельдфебель Шальц, инструктор по парашютным прыжкам. – Schneller!

    Он отпер люк и подтолкнул к нему Алевтину.

   – Ой, мамочки! – вскрикнула она и, получив пинок под зад, вылетела наружу в непроглядную темень ночного неба.

    Алевтина приземлилась, ударившись ногами о твёрдую землю и, как положено, повалилась набок. Парашют поволок её. Она с трудом погасила его, собрала в ком и только после этого с беспокойством огляделась, пытаясь обнаружить Ланге.

    Он появился неожиданно из темноты.

   – Ты испугал меня, – сказала Алевтина.
   – Нет времени на сантименты, – оборвал её Ланге. – Быстро закапываем парашюты и сматываемся.

    Ориентировался Ланге по компасу. Их путь лежал на север к городу Камышину, где они должны были закрепиться для наблюдения за железнодорожным узлом и передвижением воинских эшелонов.

    Идти пришлось всю ночь. На рассвете они в ожидании новой ночи спрятались в балке.

                КИРИЛЛ СТРУКОВ   

    …Второй месяц Кирилл в самом пекле войны, в точке, где сошлись две мощные силы, старающиеся сдвинуть друг друга с места и где цена отступления для каждой из сторон – смерть. Теперь он командует батальоном или, точнее, тем, что осталось от батальона. А это даже не рота. Но они держат свой участок.

    В комбаты Кирилл попал случайно. Это случилось на третий день после переправы: пропал подполковник Чужих. Командир полка – не иголка, а фронт – не стог сена. Но, тем не менее, подполковник исчез. Вечером он сидел в своей норе, ночью он отправился в батальоны, но там его не видели. Комбата капитана Ильченко назначили временно исполняющим обязанности командира полка, а Кирилла Ильченко оставил за себя, сказав:
   – Вот что, товарищ оперуполномоченный Особотдела, вы видите, делать вам здесь нечего. Война…

    Спустя три дня по всей линии обороны наступила внезапная тишина: ни разрывов снарядов с немецкой стороны, ни пулемётных очередей, ни завывания бомбардировщиков. На секунду обороняющимся показалось, что враг отступил, но затем послышался характерный треск репродукторов и кто-то на русском языке объявил:
   – Героические защитники Сталинграда, немецкое командование отдаёт вам дань своего уважения и предлагает вам сдаться на почётных условиях. Вы сохраните ваши жизни и жизни наших солдат, а это заслуживает достойной платы. Сейчас перед вами выступит один из ваших командиров, командир полка подполковник Чужих, понявший всю бессмысленность обороны крохотного участка берега и отдельных разбитых зданий. Пока вы цепляетесь за них, наши доблестные солдаты переправляются на левый берег, чтобы нанести удар по вашим засевшим там штабам, заставляющих вас напрасно проливать кровь. Вам грозит окружение и полное уничтожение. Ваше сопротивление напрасно.

    После короткой паузы послышался хорошо знакомый Кириллу хрипловатый голос:
   – Товарищи красноармейцы, я подполковник Чужих, командир полка. Попав на пятачок прибрежной земли, я понял, что нас и командиров, и красноармейцев высшее наше командование и партийное руководство подло обманывает, отправляя на смерть, чтобы только в пропагандистских целях заявлять советскому народу и всему миру, что Сталинград не сдан немцам. Там, где вы находитесь, это уже нет Сталинграда. Ваше спасение – сдача на милость немецкого командования. Оно гарантирует всем добровольно сдавшимся командирам и красноармейцам жизнь…

    Дальнейшее выступление предателя заглушили советские пушки и пулемёты, обрушившие на немецкие войска шквал огня. Когда огонь прекратился, репродукторы уже не подавали голоса.

    Кирилла вызвал начальник Особого отдела армии. Пожилой майор госбезопасности спросил его:
   – Как ты мог просмотреть такого врага, младший лейтенант?

    Кирилл промолчал. Он ничего не мог сказать в своё оправдание.

   – Ты думаешь, что я тебя отдам под трибунал или расстреляю на месте? Нет, дорогой, у нас каждый человек, способный держать винтовку на вес золота. Я тебя отправляю воевать, а судить… – майор усмехнулся в густые пшеничные усы, – а судить тебя мы будем потом, если останешься жив и не проявишь себя должным образом здесь. Иди.

    Вот он и воюет второй месяц, командуя батальоном, точнее, его остатками, меньше роты.

    …Короткая предрассветная минута затишья. Немецкая артиллерия готовится к очередному обстрелу Волги, единственному пути, связывающему осаждённый город с Большой землёй.

    Капитан Ильченко пришёл в норку к Кириллу.

   – Похоже, немец планирует нанести по тебе мощный удар. Разведчики донесли, что там, за теми развалинами стоит около десятка танков и батальон пехоты. Оттуда самое удобное направление атаки – на тебя. Но их нельзя пропустить. Разрежут здесь нашу оборону – передавят нас с флангов. Ты это понимаешь.

    Кирилл кивнул головой.

   – Мне некем и нечем тебя укрепить – вздохнул Ильченко. – У других и того хуже с людьми. Не хватит сил, приду сам к тебе с ординарцем и телефонистом…

     Медленно, нехотя рассеивалась туманная хмарь. Низкие сизые облака плыли по серому небу. Холодный ветер с Волги проникает под одежду.

    …Показались чёрные танки, за ними, прячась за броню, шла немецкая пехота.

   – Будем драться до последнего человека, – сказал Кирилл бойцам, – а последний человек – до последнего патрона, до последней капли крови.

    Между танками и позицией, занимаемой батальоном Кирилла насыпь.

   – Товарищ старший лейтенант, – обратился к Кириллу ефрейтор Минченков, – разрешите мне их встретить у насыпи.
   – И мне, и мне, – это голоса красноармейцев Сытина и Ярыгина.   
   – Идите, – разрешил Кирилл.

    Трое смельчаков быстро поползли к насыпи. Они поспели туда раньше танков.

    Пулемётчик Смирнов протёр прицел «дегтяря» и выставил ствол за бруствер.

    На насыпи показался  передовой танк. Он выполз рядом с Ярыгиным. Красноармеец поднял две бутылки с зажигательной смесью, ударил ими о броню танка и сам скрывается в клубах дыма и в длинных языках пламени. Но потом все увидели, как он откатывается в сторону от пылающего танка, из люка которого пытается вылезти чёрная фигурка танкиста. Смирнов короткой очередью срезал его, и немец исчез в горящем танке.

    На насыпи возник второй танк, нависает гусеницами, готовый скатиться вниз, но граната, брошенная ефрейтором Минченковым, взорвалась у него под днищем. Танк кувырнулся на башню и скрылся за насыпью. А ефрейтор с насыпи кидает ещё две гранаты. Красноармеец Сытин, приподнявшись на локте, тоже кинул несколько гранат и затем начал стрелять из автомата.

    К насыпи поползли ещё двое. Кирилл узнаёт их, это – красноармейцы Петров и Огнев.

    Из-за насыпи появился очередной танк. Огнев встал на колени, но его срезала пулемётная очередь из немецкого танка. Огнев упал лицом вперёд, но брошенная им бутылка с зажигательной смесью, разбилась над смотровой щелью танка и тот вспыхнул.

    На насыпи на фоне серого неба появились немецкие солдаты. Они бежали, стреляя на ходу из автоматов.

    Пулемётчик Смирнов послал им навстречу длинную очередь. Солдаты залегли, поспешили укрыться за бугорками, за кусками металла, в ямках от свинцового дождя смирновского «дегтяря».

    Петров лежал среди мёртвых немцев и сам казался мёртвым. Но едва через насыпь перевалил очередной танк, Петров ожил и кинул в него гранату. Танк на ходу качнулся и повернулся боком. Петров упал навзничь. 

    На насыпь взобрался ещё один танк, за ним – второй. Они спешили к позиции, занятой батальоном Кирилла. За танками двигалась немецкая пехота.

    Смирнов пускал по пехоте противника очередь за очередью. В танки летели гранаты и бутылки с зажигательной смесью, и оба танка загорелись. Пехота круто развернулась и отступила за насыпь.

   – Сдаётся, у немцев закончились танки, – подумал Кирилл и вдруг почувствовал, что его что-то толкнуло в грудь. Он потерял равновесие, и на его глаза серой дымной пеленой опустилось небо.

                АЛЕВТИНА ПРОЦЕНКО

    Они с Ланге добрались до Камышина. Пройдясь по городку, разговорились со стариком, возившемся в земле возле дома. Слово за словом, познакомились и договорились с ним о найме комнаты. Лучше место для наблюдения нельзя было придумать. Окно их комнаты выходило прямо на железную дорогу, ведущую в Сталинград.

   – Только сходите в милицию отметиться, – сказал Максим Петрович, так звали старика. – У нас с этим сейчас очень строго.

    После короткого отдыха, Алевтина взяла Ланге под руку. Тот в тёмно-синих очках разыгрывал из себя слепого. По документам Вилли был инвалидом, полгода назад потерявшим зрение в результате контузии.

    В паспортном отделе милиции их встретил пожилой начальник. Левый рукав его поношенной гимнастёрки был пуст и заправлен под ремень.

    Просмотрев документы контуженного слепого сержанта и его жены, он сделал отметку в их паспортах. Потом поинтересовался, как давно они покинули Сталинград.

   – Как немцы начали бомбить город, так и решили, что нам нет смысла испытывать судьбу, – ответил Ланге.
   – Пронесло, – проговорил он, когда они отошли от милиции подальше. – Я боялся, что он прицепится к какой-нибудь мелочи, упущенной нашими специалистами. Теперь можно начинать работу, дорогая. Завтра же сходим к тайнику и заберём рацию.
***
    …Начальник паспортного отдела Игнат Кузьмич Логвиненко проводил взглядом удалявшихся от милиции супругов Капустиных. Его насторожила маленькая несостыковочка в их паспортах. У обоих паспорта, выданные Сталинградской милицией, были одной серии, которая никогда не выдавалась в Сталинграде.

    Он набрал номер начальника городского отдела НКВД.

                КИРИЛЛ СТРУКОВ

    Кирилл не запомнил, как его переправляли на левый берег Волги, не запомнил, как его везли в санитарном поезде – в краешке памяти остался только въедливый запах карболки…

    Очнулся Кирилл на десятый день в госпитале.

   – Ты, парень, родился в рубашке, – сказал ему весело доктор. – Пуля прошла в сантиметре от сердца и застряла в лопатке. Ты не умер, а значит, должен жить.

    Кирилл месяц отлежал в Мичуринском госпитале, два месяца провёл в санатории и в марте сорок третьего получил назначение в Особый отдел дивизии. Пока он лечился его, догнала награда – орден Красной Звезды и повышение в звании.

    Теперь он ехал  под Курск. 

                АЛЕВТИНА ПРОЦЕНКО

    Устроившись на квартире и отметившись в милиции, Алевтина и Ланге вышли прогуляться по окрестностям Камышина, подышать свежим воздухом. С прогулки они вернулись с рацией, взятой из тайника с их шпионским снаряжением.
    В полночь Алевтина передала зашифрованную радиограмму в «Центр»:

    «Устроились удачно. Приступаем к работе. Ежи».

    «Центр» поздравил их и приказал действовать активно и плодотворно.

    Через день они отправили вторую радиограмму с информацией о передвижении эшелонов с техникой и живой силой в сторону Сталинграда.

    Утром следующего дня в калитку вошли два мужика и женщина крестьянского вида. Они поднялись на крыльцо. Максим Петрович вышёл к ним.

    Вилли насторожился и достал из-под подушки пистолет. Послышался незнакомый мужской голос:
   – Да, Петрович, сколько лет, сколько зим не виделись. Кабы не война не сдёрнула нас с места, так и до сей поры… А кто это у тебя? Квартиранты?..

    Мужик заглянул в комнату, увидел Ланге и Алевтину, весело поздоровался с ними, и в следующее мгновение Вилли, сидевший на стуле, вдруг опрокинулся на спину, взбрыкнув ногами и выронив пистолет. Мужик навалился на него, скрутив ему руки за спину. Алевтина и охнуть не успела, как в комнате появился второй мужчина. Он помог первому утихомирить сопротивлявшегося Вилли, а женщина навела на Алевтину пистолет и приказала ей поднять руки.

    Через час Алевтина была уже в камере. Что с Ланге она могла только гадать. Страх парализовал её.

    Не успела она оглядеться и придти в себя после внезапного ареста, её вызвали на допрос.

    Её допрашивал немолодой мужчина с тремя шпалами в петлицах. Вопросы следовали один за другим. Алевтина отвечала на них без утайки о себе, о своих родителях, о том, как попала в плен, о разведшколе, о её преподавателях и курсантах, с которыми была знакома. Помедлив, призналась и в том, что одно задание абвера она уже успешно выполнила и получила от немцев за него бронзовую медаль.

   – Что сталось с этой радисткой Валей? – поинтересовался следователь.   

    Алевтина ответила, что не знает, поскольку в тот же день её отправили назад в школу.

    На этом закончился её первый допрос. Алевтина подписала листки протокола.

    Интерлюдия
   
    …Война продолжалась. Начиная с поражения под Курском, немецкие войска, где-то «планомерно отступали», где-то хаотично драпали.

    Летом 1944-го года началось наступление Красной армии в Белоруссии. Оно оказалось неожиданным и роковым для вермахта, для фюрера, для всего Германского рейха. Красная Армия неумолимо приближалась к его границам.

    На освобождённые от немецкой оккупации территории возвращалась советская власть…

                НАДЕЖДА   ЛЯДОВА

   – Приказы и директивы фюрера искажают предатели и негодяи, – сердито говорил оберштурмбанфюрер Миллер. – Мы волею фюрера дошли до Москвы, мы волею фюрера взяли Сталинград. И не вина фюрера в том, что наши трусливые генералы из зависти к гению фюрера провалили всё. Где она, прославленная авиация рейхсмаршала Геринга, обещавшего, что ни одна бомба не упадёт на Берлин? И здесь, в Минске, мы должны прятаться от русских бомб. Где наши асы, которые в сорок первом наводили ужас на русских?

    Лампочки в потолке бетонированного бомбоубежища, работающие от электрогенератора, то и дело мигали, освещая напряжённые лица людей, сидящих в бомбоубежище. 

    Надежда Владимировна не вслушивалась в слова своего шефа, она думала о своём. Она вспомнила слова Георгия, что немцы в Москву не придут, а Красная армия будет праздновать победу в Берлине. И хотя Красная армия ещё далеко от столицы рейха, но слова мужа сейчас кажутся ей пророческими. Немцы откатились от Москвы, потерпели крупное поражение в Сталинграде, потеряли Киев, отступили от Ленинграда. Они отступают по всем фронтам. Вот-вот Красная армия начнёт наступление и здесь, в Белоруссии. Ей просто больше негде наступать. Геббельс вещает о новом «чудо-оружии». Где оно?

    Взрыв очередной авиабомбы тряхнул стены бомбоубежища. Бомба взорвалась совсем близко, кажется, над самой головой. Надежде Владимировне сделалось страшно. Ей захотелось закричать, но тут, перед Миллером, она сдержалась, а орала, визжала и билась в истерике дома.

    …В спальне стояли три чемодана с самым необходимым и ценным. Когда придётся улепётывать, будет не до отбора вещей…

                ИВАН   ЛЯДОВ

    Красная армия начала стремительное наступление там, где его немецкие генералы не ждали – в Белоруссии, следуя закону геометрии, что самый короткий путь из точки А в точку В – прямая линия.

    Главному инженеру тракторного завода Лядову поступил приказ: срочно демонтировать ценное оборудование и подготовить его к эвакуации. Отпущенный ему на это срок идёт на часы. Не успеет управиться – расстрел.

    В подвалах завода, на водокачке возятся сапёры, готовят цеха к взрыву. Но за подрыв завода ответственность несёт не главный инженер.

    Иван Георгиевич с грустью наблюдал, как рабочие снимают с постаментов станки, всего два года назад привезённые из Германии. Они больше не нужны. Последняя партия отремонтированных танков готова к сдаче. Их проверяет инженер-контролёр Бессель.

    Майор Бессель в мешковатом кителе, вечно обсыпанном пеплом сигарет, которые он не вынимал изо рта, совсем не был похож на немецкого офицера. Впрочем, он и сам себя таковым не считал. Долгие годы Бессель, сугубо штатский человек, занимался ремонтом тракторов в собственной мастерской под Грацем. Пришла война и его, уже немолодого человека, нарядили в офицерский мундир, нацепили ему на плечи погоны и отправили в незнакомую и страшную Россию. Даже в прошлую войну ему, мобилизованному подпоручику австро-венгерской армии не пришлось встречаться с русскими. До самого развала империи он воевал на Балканах.

    На рабочих Бессель, казалось, совсем не обращал внимания. Выявляя брак или заведомую порчу отремонтированной техники, он не составлял актов, не грозил виновным виселицей или расстрелом, а просто приказывал исправить.

    Теперь Бессель готовился к эвакуации и мечтал поскорее вернуться в Австрию.

    Ивану Георгиевичу эвакуация не сулит ничего хорошего. Он не знает, куда попадёт и чем там ему придётся заниматься. Оберштурмбанфюрер Миллер обещал ему, что Германия не оставит в беде и в нужде своих верных соратников. Но верилось этому с трудом.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Он смотрел в крохотное окошко-отдушину на пробегающие мимо него леса, поля, станции и полустанки. Как он хотел бы очутиться сейчас где-то там, на воле. Он словно проснулся после долгого сна, в котором провёл три года.

    Остров среди болот, баба Ариша, Фелицата, Анна, Катерина, их мать Мария и его дети, два сына – Фёдор и Данила от Фелицаты и Катерины и дочка Ульянка от Анны – всё это сейчас казалось ему сном.

    Он прикипел к острову, к своим женщинам, к спокойной размеренной жизни вдали от суеты и войны. Немцы к ним на остров не лезли. Партизаны были где-то далеко.
***
    …Наши появились неожиданно. Мария ходила в село и вернулась потрясённая: немцы бежали, село заняла Красная армия. Коля понимал, что обязан явиться к командиру Красной армии и доложить о себе, но домашние дела задерживали его.

    Марию, в очередной раз появившуюся в селе, задержали. На остров она вернулась в сопровождении четырёх солдат и одного офицера, решивших проверить, не прячутся ли там фашистские приспешники. Приспешников они не обнаружили, но зато нашли Колю и сразу арестовали его, как дезертира. Он пытался объяснить следователю, что он прятался не от войны, а от немцев. Но следователь с непривычными для Коли погонами на плечах не слушал его.

   – В то время когда весь народ воюет, ты, сволочь, отсиживаешься у бабьих юбок, детей им строгаешь, – зло щуря глаза, сказал он. – Падла ты, Арбенин.

    Колю под конвоем отправили в Борисов. Трибунал судил его и за дезертирство приговорил к пятнадцати годам лагерей.

    …Мерно стучат колёса поезда, уносящего его в неизвестность…

                НАДЕЖДА   ЛЯДОВА    

    Её допрашивал молодой с усталыми глазами парень в нескладной, мятой гимнастёрке с непривычными для неё погонами, похожими на погоны царских офицеров.

   – Вы говорите по-русски? – спросил он.
   – Говорю – ответила Надежда Владимировна. – Я русская.
   – Вот как, – удивился следователь. – На вас этот мундир… Вы служили в СС?
   – В гестапо. У вас должны быть мои документы, которые у меня отобрали красноармейцы.   
   – Скажите мне вашу фамилию, – вежливо попросил следователь.
   – Лядова Надежда Владимировна.
***
    …Всю ночь до самого рассвета советская авиация бомбила Минск. Каждые полчаса над городом появлялась новая волна бомбардировщиков. Они сбрасывали тяжёлые фугаски и тьму зажигалок. К счастью, Иван с семьёй уехал позавчера вечером в эшелоне с оборудованием завода. Если им не помешали партизаны, то сейчас они должны быть в Германии.

    Утром Надежда Владимировна поспешила в гестапо. Во дворе зияла огромная воронка. В здании вылетели стёкла, всюду – в вестибюле, в коридорах, в кабинетах были пыль, грязь и мусор. Остро пахло горелой бумагой.

    Оберштурмбанфюрер Миллер возился у разожжённого камина, кидая в него бумаги и вороша их кочергой.

   – Русские на подходе к городу, – сказал он Надежде Владимировне глухим голосом. – Через два часа выезжаем. Вы со мной. Вещи взять с собой только самые необходимые. Маленький чемоданчик, – Миллер взглянул на часы. – В одиннадцать тридцать быть здесь.

    «Опель-адмирал» Миллера с трудом пробирался по улицам города, то и дело натыкаясь на завалы разбитых домов, которые уже некому было разгребать. Вдобавок, машина налетела колесом на что-то острое. Пришлось менять колесо.

    Лишь в начале третьего часа дня они смогли выбраться из лабиринта городских улиц на шоссе, по которому на запад шли отступающие войска. Но уехали недалеко – впереди шоссе перерезали советские танки и пехота. Немцы остановились, послышалось:
   – Русские!.. Русские!..

    Миллер приказал водителю разворачиваться и выехать на просёлок, но «Опель» был уже зажат со всех сторон остановившимися машинами и повозками.
   – Влипли, чёрт!.. – пробормотал Миллер.

    Он хотел было выскочить из машины, но, увидев бегущих красноармейцев, выхватил из кобуры пистолет и стал по ним стрелять. Сделав несколько выстрелов, он взвыл по-волчьи, вставил ствол пистолета себе в рот и нажал на курок…

      Красноармейцы с тряпичными погонами на гимнастёрках вытащили её и водителя из салона. Один солдат обыскал водителя, другой нагло ощупал её, забрал документы и приказал:
   – Эту сучку эсэсовку и её шофёра доставить в СМЕРШ. Видно, важная птица. На такой машине разъезжает.

    Их поместили в кузов трофейной машины и приказали лечь лицом вниз.

   – Не разговаривать, голов не поднимать, – послышался злой голос красноармейца. – Мозги высажу, сволочи…
***
   …– Ваш чин в СС? – продолжал допрос следователь.

    Надежда Владимировна очнулась от воспоминаний о недавних событиях.

   – Мой чин? – переспросила она. – Шарфюрер СС.
   – Чем занимались в гестапо?
   – Я была переводчиком. Мой шеф, оберштурмбанфюрер Миллер, увидев ваших бойцов, застрелился…
   – В вашей машине обнаружены вещи.

    Следователь указал на два внушительных кожаных чемодана, стоящих в углу и один маленький фибровый.

   – Мой только коричневый чемоданчик. Мне не разрешили брать много вещей. А эти чемоданы принадлежали покойному оберштурмбанфюреру Миллеру.

    Следователь положил на стол чемоданчик, легко открыл его. Ничего особенного он в нём не обнаружил: женское платье, бельё, большой альбом с фотографиями, пакет с бутербродами, термос с горячим кофе и на дне золотые офицерские погоны с двумя синими просветами.

   – Немного вы заработали на службе у немцев, – усмехнулся следователь. – Совсем ничего. Или вы обманываете меня, и эти чемоданы тоже ваши?
   – Я работала не за деньги и чины, – ответила гордо Надежда Владимировна. – Я мстила за мою загубленную жизнь. Я ненавижу вас и вашу власть.
   – Понятно, – спокойно ответил следователь. – Вы из бывших. Дворянка или купчиха?
   – Я урожденная княжна Арбенина. Мой муж полковник Лядов, столбовой дворянин, офицер Преображенского полка, сражался до последнего дня с красными.
   – А сейчас где он? Служит тоже немцам? Успел сбежать, бросив вас?
   – Он… умер два года назад.

    Следователь открыл альбом и стал с интересом разглядывать фотографии. Перед ним разворачивалась жизнь богатой дореволюционной семьи: дамы, офицеры с залихватски закрученными усами, мужчины в костюмах. Он узнал и ту, что сидит перед ним в чёрном мундире с взлохмаченными седыми волосами. Вот она в светлом платье под руку с офицером, а между ними мальчик лет пяти в матроске. В молодости женщина была красива. Дальше были фотографии послереволюционного и довоенного периода. Эта же дама, но с нею рядом другой мужчина в кожаной куртке, опоясанной портупеей.

   – А это кто? – поинтересовался следователь.
   – Это мой второй муж. Он служил военным комиссаром города в Арбенине, потом был директором арбенинского лесокомбината.

    В конце альбома, между страниц лежала фотография бородатого мужика деревенского вида.

   – А это кто? – спросил следователь и осёкся. Сделав паузу, он повторил: – Кто это?

    Он спросил, хотя сразу на неровно обрезанной фотографии узнал отца. Точно такая же фотография у него была в кармане гимнастёрки, только целая: по правую руку от отца сидела мама, по левую он собственной персоной. Они снялись перед его отъездом в училище.

   – Это? – женщина прищурила глаза. – Я бы вам ни за что не сказала, молодой человек, но теперь этому человеку всё равно. Он умер. Это и есть мой настоящий муж, полковник Георгий Кириллович Лядов. Он вынужден был скрываться от большевиков под личиной дворника. И хотя и я, и он ради сохранения жизни вынуждены были вступить в повторные браки, но наш брак – венчанный и расторгнуть его, кроме Бога, никто не может.
   – Увести, – приказал Кирилл вошедшему конвойному.

    Он не мог продолжать допрос – новость об отце для него была слишком неожиданной.
 
    Оставшись один в кабинете, Кирилл взял в руки поблекшие погоны отца и долго смотрел на них. Потом он всё уложил в чемоданчик, и чемоданчик поставил в шкаф.

                ИЗ   ДНЕВНИКА   ТАСИ   ПРОЦЕНКО

    10 октября 1944 г. …Позавчера арестовали тётю Дашу, как мать изменника. Выяснилось, что Коля изменил Родине. Меня и Володю его родственниками не признали, так как я с ним не расписана. Капитан, приехавший арестовывать тётю Дашу сказал мне, чтобы я не совала нос в их учреждение, мол, так будет лучше для меня и для сына. Да, мне лучше держаться дальше от Арбениных…
***
    28 января 1945 г.  …Вчера пришло письмо от тёти Даши. Она пишет, где и как устроилась, сообщила адрес и просит меня писать ей о том, как я живу и как развивается Володя. Неужели она не понимает, что своим письмом она подставляет меня и Володю? Я решила не отвечать ей. Пусть думает, что хочет…

    Интерлюдия

                «В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС

    …только что в Берлине гитлеровский фельдмаршал Кейтель в присутствии представителей Верховных командований союзных войск – маршала Г. К. Жукова, командующего стратегическими воздушными силами США генерала Карла Спаатса, маршала авиации Великобритании Артура В. Теддера и главнокомандующего французской армией генерала  Ж. Деллатра де Тассиньи – подписал акт о безоговорочной капитуляции»…

Конец четвёртой части.