Эхо старого дома

Я и сейчас нередко наезжаю в дом, где прошли моё детство, юность и молодые годы. Тут по-прежнему живут мои родственники. Хотя нас осталось уже очень мало.
Едва завижу кирпичные корпуса по дороге от метро, как моментально возникает ощущение, что прошлое никуда не исчезло. Может быть, та жизнь попряталась по углам и закоулкам, но она всё равно здесь и сейчас выйдет встретить меня.
Мы долго жили здесь своей большой семьёй: родители и девять детей. Любили родной дом как лучшее место на земле, хотя жизнь тут шла нелёгкая. Мы никогда не знали покоя на национальной почве. И даже сейчас я будто слышу из разных углов двора язвительные словечки на эту тему. Интересно, что в нашем подъезде, доме и дворе никто не считал нас русскими, хотя мама, родом из рязанской деревни, была настолько русской, что, как говорится, дальше некуда. А вот еврейской нашу семью считали все, кое-кто выражался проще: жиды. Нас, детей, дразнили на сей счёт так часто, что чувство обиды – у меня, например, - не прошло до сих пор, навсегда осталось важной составляющей моей души.
Самое любимое место на земле, двор и дом моего детства, и сейчас со всех сторон откликается мне эхом прежней жизни. Отзвуки прошлого не всегда добрые и светлые. Иногда они похожи на зловещие привидения...
...Вечная загадка нашего детства – дальние ворота двора. От ближних, через которые мы обычно входили, их отделяет только двор, метров сто, вряд ли больше. Нам же казалось, что между ними расстояние – тысяча вёрст. Для детей такое, конечно, естественно: каждый ребёнок в основном живёт собственным мирком, а всё, что находится хотя бы немного в стороне, далёкое и чужое.
Редко-редко мы, конечно, входили во двор и через дальние ворота, но это не делало те корпуса своими.
Потом, уже совсем взрослой, я узнала одну пожилую женщину. Не лично – отстранённо. Просто как-то мама, указав на неё, уточнила: «Мать Бригиттиного мужа Аркаши». Вот оно что...  Оказывается, Аркадий и Бригитта жители одного и того же двора. Я как бы кивнула этому сообщению, и всё. И опять дальние ворота будто отодвинулись прочь и снова подтвердили мне свою чужесть.
...Я вхожу в свой старый двор через дальние ворота теперь и с нетерпением издали ищу наши окна. С каждым следующим шагом я не только приближаюсь к своему подъезду, но всё больше погружаюсь в прежнюю жизнь.
Пока пройду двор, пока доберусь до своего корпуса, я обо всех подумаю, всеми делами озабочусь.
И обязательно вспомню семью Койфман.
Они были на редкость благополучными, состоятельными людьми.
Одна их квартира чего стоила! Отдельная, из двух комнат: маленькой, куда я никогда не заходила, - видимо, там была супружеская спальня, и второй, метров на тридцать. В ней всегда пахло духами и благородными пудрами. Повсюду стояли цветы и очень полированная мебель. Много книг на полках шкафов. Картины на стенах. И ещё – тарелочки на тех же стенах, совсем непонятное для меня явление: тарелки же должны стоять на столе! В комнате были изумительные шторы до самого пола – словно театральный занавес. Стояли две ширмы, такие нарядные, что если бы кто-то спросил меня, что мне в этой комнате нравится больше всего, я бы, не задумываясь, сказала: ширмы. Эти шторы, ширмы, цветочки очень волновали мою девчоночью душу.
Не могу сказать, что мы часто заходили в квартиру семьи Койфман – за все детские и отроческие годы я была там раз пять, едва ли больше. Обычно – по какой-то маминой просьбе. Не задерживалась больше, чем на пару  минут. Комната очаровывала и отпугивала меня: всерьёз боялась, что заблужусь в ней, если  пойду в какой-то её уголок. Меня никогда не оставляло ощущение, что в этом доме есть всё-превсё.
Старшая дочь семьи Бригитта казалась мне неинтересной женщиной,  нескладёхой.  И лицо не очень симпатичное. Хорошенькой не назовёшь! Интересно, а что бы я сказала теперь, если бы вдруг увидела хотя бы её фотографии? Наверняка изменила бы своё мнение! Может быть, её лицо показалось бы мне интересным. Но тогда – нет. Я совершенно не понимала, почему мои родители так хорошо к ней относились.
Мама говорила про Бригитту: «Очень хорошая, умная и добрая женщина». Папа целиком был с этим согласен и обязательно добавлял пару своих комплиментарных слов.
Училась Бригитта в Строительном институте. Это тоже казалось мне почти противоестественным: мужская специальность. Впрочем, я тут же находила объяснение: такой нескладёхе, с некрасивым лицом только и учиться, что в мужском институте. Моя душа моментально удовлетворялась этим объяснением и больше не удивлялась.
Хотя мы явно принадлежали к разным социальным слоям, Койфманы относились к нам с уважением и симпатией. Думаю, причина прежде всего крылась в еврействе, папином и следовательно нашем, это нас очень объединяло. А ещё, как там ни прикидывай, бедность и богатство это один вопрос, а книги – совсем другой. Только у нас из всех квартир подъезда были книги, настоящий книжный дом, и с кем ещё, как не с нашим папой, можно было всласть наговориться о культуре разных народов, в том числе и о прежней Германии, довоенной, замечательной. Об истории человечества, о театре. Да о чём угодно!
Мать семейства Койфман, Раиса Моисеевна, всегда была суетливой, ярко-нарядной, крашеной-перекрашеной толстухой. Отец семейства, Ной Моисеевич, казался нам очень важным барином чуть ли не из прежних времён. Из детей, кроме Бригитты, у них был ещё сын Лёнька, мой ровесник, толстяк и не очень умный мальчишка.
Раиса Моисеевна, безусловно, была человеком интеллигентным, хотя казалась сытой мещанкой. Она преподавала немецкий язык. Неудивительно: до войны они с мужем много лет жили в Германии. Раиса Моисеевна иногда урывками рассказывала нам об этом. И сейчас я вижу замечательные довоенные берлинские парки из её рассказов, особенно в мае или золотой осенью. Скульптуры среди зелени, фонтаны. Голубое небо над головой. Разодетую публику. Изысканные особняки, памятники. Раиса Моисеевна рассказывала, как они с Ной-Моисеичем любили заглянуть в кафе, выпить по чашечке кофе, отдохнуть, полюбоваться красивой жизнью...
Ной-Моисеич, даже Мойсеич, как его все называли, занимал какой-то важный пост на заводе. Именно как отличного специалиста его и послали в тридцатые годы в  Германию, чтобы мог привезти в Россию новинки промышленности, лучшие методы работы и тем ускорить развитие прогресса на родине.
Койфман всегда ходил в важной шляпе. Как помнятся мне его сытость, чванливость, ощущение своей особой значительности, с которым он неторопливо вышагивал по утрам на работу! Я сильно недолюбливала этого господина. Его ботинки всегда поскрипывали – особый признак хорошей кожи, то есть тоже богатства, аристократичности. Он смотрелся недоступным. Мы торопливо и робко здоровались с ним и спешили  убежать прочь. Он непременно отвечал на приветствия, но как бы едва замечая тебя. Правда, мог спросить: «Как ты учишься?» Я училась отлично, но если бы даже вдруг нахватала двоек, всё равно ему бы сказала, что у меня одни пятёрки – хотя бы так не ударить лицом в грязь!
Внешне мы вполне уважительно относились к господину-товарищу Койфману. Но в душе посмеивались над ним. Удивляло его имя. Но однажды папа рассказал, что Ной – прекрасное еврейское имя, так звали очень важного библейского героя, который спасся сам и спас других во время великого всемирного потопа. Зваться Ноем очень даже почётно. И это имя ничего общего не имеет с русским глаголом «ныть» в повелительном наклонении. Едва мы осознали сей важный факт, как услышали, что Раиса Моисеевна величает мужа Николаем Михайловичем... Вот тут мы возмутились не на шутку: значит, она просто хочет, чтобы его имя и отчество не резали слух русским соседям? Но папа снова объяснял нам нечто важное: иногда приходится поступать вопреки собственному сердцу и истине; в нашем антисемитском мире многим евреям приходилось скрывать свои еврейские имена.
Бригитта, даже в ранних моих воспоминаниях, была уже фактически взрослой – лет двадцати или чуть моложе. Всегда вежливо и приветливо с нами здоровалась. Мы, дети, у неё за спиной всячески коверкали её имя, но вслух – ни в коем случае! А папа объяснял, что это немецкое имя, что родилась Бригитта в Германии, до войны это была замечательная страна, там жило много евреев. И сразу начинал цитировать немецких поэтов, еврейских. Именно с той поры в моей памяти и душе навсегда поселились Лорелея, Эльзас, Бавария, голубой Рейн, Вольфганг Гёте, Генрих Гейне. И многие-многие другие имена, названия. Иногда, правда, мы по-школярски вскипали и  делали папе выговор: мол, как это ты можешь говорить какие-то хорошие слова о Германии, когда это страна Гитлера и фашистов! Но он объяснял, что Германия не всегда была такой, что она опомнится – так и говорил: опомнится - и снова будет по-прежнему прекрасной страной. «Песнопевной!» - добавлял он... Его аргументы были настолько сильными, в словах этих звучало так много душевности и уверенности, что мы, пристыжённые, умолкали – наверное, интуитивно чувствуя, что хотя наше мышление-ощущение и правильное, оно, может быть, слишком одностороннее и чего-то мы тут по-настоящему не понимаем.

Если бы тогда меня спросили, выйдет ли Бригитта когда-нибудь замуж, я, несмотря на свой юный возраст, уверенно сказала бы: «Да что вы! Никогда! Такая нескладёха!.. Такая некрасивая!..» И потому лично для меня, совсем ещё девчонки, стало просто шоком известие о том, что она вдруг вышла замуж, и за очень интересного мужчину, артиста. Вышла по большой взаимной любви! Это было совершенно невероятно!
Её Аркадия мы увидели довольно скоро, потому что Бригитта зашла к нам, точнее, к родителям и старшему брату, с Аркадием, познакомила их друг с другом, посидела у нас вместе с молодым мужем, и наши родители сразу приняли его за своего человека.
А вот я – нет. Какой же он свой, если так красив, так благороден, чернокудр, с таким замечательным лицом, да ещё артист, а она... она это она. Ну что между ними  общего? И куда смотрел этот Аркадий? Он что – не разглядел, что ли, как она некрасива? Какая нескладёха?
Я его помню так, будто только вчера он вошёл в жизнь нашего дома. Очень интересный, импозантный, высокий молодой человек. Исключительно благородный облик. Тёмная волнистая шевелюра, чёрные усы, бледное лицо, большие глаза. Прямая стать, красивая походка. Испанский гранд, да и только. Ему бы торжественно и гордо пройтись по нашему двору, благородной, неторопливой походкой, в тёмном плаще или костюме. Рядом с ним виделся какой-то спутник. Куда они идут? Да это и неважно. Беседуют, им есть о чём. В возвышенности разговора сомневаться не приходится.
Где Бригитта взяла такого красивого мужа? Впрочем, этот вопрос, едва возникнув, тут же куда-то уплывал. Однако ответ на него приходил ясный. Она же всё-таки, даже при моей почти неприязни к себе, была женщиной культурной, как и её родители. Наверное, познакомилась с Аркадием на каком-нибудь концерте. Да, да, так, на концерте. Или в театре. Возможно, прямо в том, где он работал. Даже на спектакле, в котором он играл. Ну, конечно, так. Вот просто увидела его из зала и сразу влюбилась. А он? Тоже увидел её в театре? Со сцены? Просто глянул в зал и сразу влюбился? Но разве такое могло быть в принципе? При взгляде со сцены в зал он, по-моему, мог испытать только одно чувство к Бригитте: неприязнь. Мужскую неприязнь. А он, как выходит, влюбился... Чудеса в решете, да и только!
Мы долго обсуждали эту историю. Почему-то мама, вообще-то довольная за Бригитту, опасалась, что брак долго не продержится, потому что артисты, как правило, люди легкомысленные. Мол, такая хорошая девушка, как Бригитта, заслуживает более надёжного мужа. Папа категорически не соглашался с ней, утверждая, что Аркадий как раз крепкий и обстоятельный человек, Бригитте с ним будет очень хорошо, а главное – они же так любят друг друга.
 Родители Бригитты тоже были озабочены этим браком. И если Ной-Мойсеич никогда и ни по каким вопросам не приходил к моим родителям посоветоваться, то Раиса Моисеевна – сколько угодно. В нашей кухне невозможно было запереться, дети постоянно забегали, хотели обязательно что-то куснуть, стянуть со стола. По отдельным словам я, если забежала на кухню, догадывалась: разговор идёт о Бригитте и Аркаше. У Аркадия жить было совершенно негде, одна маленькая комнатка в коммуналке, на него и мать (отец Аркадия погиб на войне). Так что жили молодые у Койфманов, в их огромной комнате с уголками и закутками, с роскошными шторами и ширмами. Там же жил и Бригиттин брат Лёнька, ещё школьник. Конечно, молодым не очень удобно было в такой обстановке. Но что можно было сделать, где взять отдельное жильё для них? Может, добрые соседи и друзья, то есть наши мама с папой что-то посоветуют?
Но пока родители Бригитты о чём-то тревожились, сама она ходила по нашей лестнице и двору очень довольная и счастливая. По утрам иногда можно было видеть, как они с Аркадием выходят из подъезда, вместе идут к трамвайной остановке. Он держал её под руку, и чувствовалось, что это для него очень сладкая ситуация, слаще некуда.
Даже узнав (уже во взрослые годы), что Аркашина мать жила в девятом корпусе нашего же дома, я никак не совместила это с тем, что и он, следовательно, тоже жил совсем рядом. Нет. Она – да, а он – пришёл издалека, из какого-то своего высокого  артистического мира. Чуть ли не с небесных высот спустился.
А теперь мне хочется спуститься с этих высот на землю и представить себе, где и как происходил их роман. Тем более если они любили друг друга еще со школьных лет, класса с восьмого или девятого.
Господи, да вот здесь они и встречались, в нашем дворе, который начинается с Аркашиного корпуса, если входить через дальние от нас ворота!
Как хорошо и вместе с тем как плохо я их знала! Вообще-то всё понятно: это были люди совсем иной возрастной категории, чем я, лет на двенадцать старше, так что я ребёнком, подростком и не могла особенно хорошо знать их жизнь и что-то в ней понять. Но живут в душе мамины рассказы, какие-то сведения, точки, на которых держатся мои воспоминания – даже о том, чего лично я и не знала... Мама говорила, что для них обоих это была искренняя, возмечтанная любовь. 
Теперь, осознав, что они жили поблизости и полюбили друг друга со школьной скамьи, я думаю, что Бригитта и Аркадий встречались примерно так. Он звонил ей, и она выходила во двор. Они сразу уходили в какие-нибудь тихие переулочки, зелёные, тенистые; все корпуса нашего дома, сама улица были «оторочены» зеленью. Шли, говорили, мечтали. Иногда могли остановиться в тихом уголке и поцеловаться, фактически украдкой. И снова романтически шли дальше. Он любовно держал под руку девушку, которая ему очень нравилась. И каким чистым светом мечты были  озарены для них наши тихие переулочки! Думаю, такие прогулки были возможны только летом и ранней осенью. А, скажем, дождливой осенью, сырой или раскрывшейся ещё не до конца весной, и тем более зимой Аркадий приходил к ним домой. Когда же стал артистом, он просто всегда приглашал Бригитту в свой театр. Если он играл, она смотрела на него из зала, а он на неё со сцены. Если он не играл, то просто приводил её в зал, так что она сидела рядом и смотрела спектакли.
Бригитта нечасто заглядывала к нам, но всегда исключительно дружелюбно. Очень уважала нашего старшего брата Вилю. Ласково журила и нас. Потом садилась поговорить о чём-то с папой и мамой. Это было ещё в сравнительно – ах, как сравнительно!.. – благополучные первые послевоенные годы. Тогда, скорее всего, они не воспринимались благополучными. А вот теперь, при сопоставлении с тем, как потом пошла жизнь, могу совершенно однозначно сказать, что это были именно очень счастливые годы.

Истинным испытанием любви Бригитты и Аркадия стала история с её семьёй.
...С чего начался весь тот кошмар, почти сгубивший эту благополучную семью? Первого камешка или события я не могу вспомнить. Да могла и не заметить, ведь была ещё подростком. Зато отчётливо помню, что во всей окружающей жизни вдруг начало твориться что-то непонятное. Дома об этом говорили шепотком; в школе либо молчали, либо трещали  о том, как прекрасна наша жизнь, в которой напрочь исключены какие бы то ни было ошибки. Однако в памяти зацепился страх тех времён. И очень странные вещи. Тут и там вдруг стали слышны разговоры о том, что где-то раскрыли группу вредителей: будто бы эта группа занималась диверсиями и практически уничтожала завод. В школе об этом стали говорить во всеуслышание, и всегда в определённом контексте: мол, вот какие страшные есть среди нас люди; классовая борьба не закончена, она продолжается; но мы смелы, храбры, сильны – мы справимся со всякими врагами. Товарищ Сталин и его верные соратники не дремлют, быстро распознают и обезвреживают коварного врага.
Отчётливо помню: как-то Раиса Моисеевна зашла к нам очень довольная и долго шепталась с мамой и папой на кухне. Оказывается, узнала от мужа, что на смежном с ними предприятии обезвредили группу врагов. Раиса Моисеевна радовалась: государство наше беспредельно сильно, мудрее других государств и, конечно, всех своих врагов, так что мы можем спать спокойно. Однако, добавляла она, огорчительно, что все враги почему-то оказались евреями! Она успокаивала наших родителей и саму себя: в семье не без урода. А я помню, какой неожиданно острой болью отозвались эти её слова даже в моём сердце. Я ощутила глухую обиду, боль, недоумение. Мама и папа о чём-то шептались, и до меня долетели отдельные слова: «С ума сошла! Неужели ничего не понимает?» Они осуждали соседку.
Потом она вдруг зачастила к нам. Приходила теперь каждый день и приносила всё новые известия о том, что там-то и тут удалось раскрыть ещё одну зловредную вражескую группировку. И будь они прокляты, эти предатели! Но ничего, мы с ними справимся. Правда, досадовала Раиса Моисеевна, всё-таки непонятно, почему в каждом деле так много евреев? Мама и папа умолкали. «Не может ведь быть такого, чтобы товарищ Сталин и партия ошибались! - уточняла Раиса Моисеевна. – Муж в партии уже двадцать шесть лет, я двадцать четыре года. Это самая лучшая, самая светлая часть народа!»
А события заметно нагнетались. И опять евреи, евреи... Папа с горечью и гневом произносил одну и ту же фразу: «Безродные космополиты!.. Но это же собачья чушь!» А Раиса Моисеевна очень изменилась: вместо радости от всё новых и новых разоблачений в её лице появились тревога и испуг. Оказывается, вдруг арестовали их знакомого, ведущего инженера завода, а уж он-то честнейший человек, она может поручиться за него, как за самоё себя. И... опять еврей! Ох, как я помню этот испуганный, прячущийся взгляд Раисы Моисеевны, когда она, поведав маме и папе о невероятном известии, уходила к себе домой!.. Прошёл день, и она уже не пришла, а примчалась к нам, с очередным ужасным известием: арестовали – она сказала: увезли  - директора завода, где работал Ной-Мойсеич. Даже мы, дети, сообразили, что это может отразиться и на нём: ведь он был важной фигурой на заводе. Помню жуткий страх: что будет дальше?
В те дни мы часто видели на улицах небольшую тёмную машину с зарешёченными окнами. Знали: это «чёрный ворон», «воронок», как говорили некоторые взрослые. «Воронки» останавливались и у нас на «чёрном ходу», то есть на заднем дворе. Мы, дети, считали, что они вылавливают воров и бандитов, и если уж такой негодяй окажется в «чёрном вороне», ему несдобровать. Наверное, самым потрясающим было то, что детям «воронки» внушали чувство покоя и уверенности! Мы радовались: такие машинки переловят всех негодяев! Ясно видели внутреннюю решётку на окнах. Ну уж из такой  ни один  вор, грабитель или преступник не убежит!..
А потом поползли совсем другие рассказы. О том, как забирают людей по ночам. Часа в два, не раньше, подъезжает к дому «воронок», в дверь стучат несколько человек и чуть ли не голым выволакивают из постели того, за кем явились... Это было ужасно! Хотелось скорее отогнать прочь страшные, но настойчивые слухи. О том, что сажают и уничтожают невинных людей, провозгласив их «врагами народа», мы тогда не подозревали. Такая мысль показалась бы преступной. Как это – в нашей прекрасной, самой лучшей в мире стране могут твориться такие безобразия? Нет! Никогда! Никогда!
Но детская душа довольно скоро интуитивно почувствовала страх, и наше мнение о «воронках» резко изменилось. Помню: войдёшь во двор, а там стоит это чудовище. И спешишь как можно скорее спрятаться в подъезде или убежать подальше.
...Мы ещё не успели по-настоящему переварить информацию Раисы Моисеевны об аресте начальника её мужа, как случилось совершенно невероятное: забрали самого Ной-Мойсеича! Ночью... прямо из постели... насильно... Почерневшая от горя Раиса Моисеевна стояла перед нашей мамой, вытирая слёзы, в каком-то стареньком платке, сама постаревшая почти до неузнаваемости, забыв сделать свой вечный ярко-красный маникюр... Шепотком, чтобы не слышали дети, она рассказывала нашим родителям, как всё было. Сильный стук в дверь... Она испуганно вскакивает, включает свет. На часах без десяти два ночи. Снова стук, более настойчивый... «Кто там?» - спросила она, трясясь от страха. «Именем Закона – открывайте!» Она в ужасе открыла. Несколько человек не вошли – ворвались в квартиру. И сразу к маленькой комнате. Будто сами тут жили и знали любую мелочь в жизни этой семьи. Выволокли Ной-Мойсеича из постели, в чём был. В одних кальсонах!.. И потащили к «чёрному ворону», стоявшему наготове у заднего подъезда...
Я и сейчас вижу дикие, измученные глаза Раисы Моисеевны, такие неожиданные слёзы на её лице. Это она-то, всегда преуспевавшая, довольная, очень сытая и самоуверенная, - и плачет! Не укладывалось в сознании. Помню, как вдруг страх схватил меня за душу железной когтистой лапой... Да что же он такого сделал? Мы ни секунды не сомневались в том, что каким бы чванливым и противным ни был Ной-Мойсеич, ничего нечестного он совершить не мог!
Бригитты, Аркадия и Лёньки в те дни не было дома, куда-то уехали, так что Раиса Моисеевна приняла удар на себя...
Теперь она стала заходить к нам по нескольку раз на день. Сомнения терзали её душу. Она всё время говорила и говорила с нашими мамой и папой. И как бы они ни хотели скрыть разговоры от детей, это было уже невозможно. Мы подглядывали, подслушивали... Раиса Моисеевна пыталась вслух анализировать события, понять, что происходит. «Подумать только! – повторяла она без конца. – Двадцать лет прожила с мужем и не знала, что он враг народа!» Папа возмущался и начинал весьма нервозно что-то объяснять ей. «Нет, зря посадить не могли! – возражала Раиса Моисеевна. – Такое возможно где угодно, только не у нас!»
Как я помню своё изумление тех дней: неужели она действительно думает, что Ной-Мойсеич обманывает её? Какая-то частичка моей совсем ещё детской души хотела ей верить: ведь он такой противный, в своей шляпе и скрипучих кожаных ботинках, всегда начищенных до блеска, такой чванливый и высокомерный... Наверное, он действительно из тех господ, о которых мы знали из книг: наша славная Октябрьская революция давно покончила с ними, они враги народа! А с ним не покончила... Но тут же здравый голос возмущения вырывался из моей собственной души: глупости! И на смену дурацким мыслям шли совсем другие: враньё, Ной-Мойсеич не враг народа, он не мог совершить никакого преступления. А вот Раиса Моисеевна... Помню мамино и папино возмущение:  как же она может не верить своему мужу, с которым прожила всю жизнь? Особенно кипел папа: «Глупая! Она ничего не понимает!» Мы тоже мало что понимали, но остро чувствовали несправедливость слишком быстрого согласия Раисы Моисеевны с обвинением в адрес мужа.
Жизнь не стояла на месте: довольно скоро арестовали и Раису Моисеевну. Как члена семьи изменника родины.
Теперь к нам зачастила Бригитта. Как она изменилась! Помню её грустный и потрясённый взгляд. Посадили отца, посадили мать... Они с братом Лёнькой, толстым и недалёким дурачком, остались одни. Нет, с Аркадием тоже. Конечно, он оберегал их обоих. Успокаивал, кормил и поил; его театр не закрыли, он что-то зарабатывал, очень немного, и всё нёс в дом. Лёнька вдруг сразу похудел и изменился. Теперь это был взрослый, глубоко расстроенный человек, неожиданно ставший добрым и приветливым.
Я точно знаю: ни Бригитта, ни Лёнька, ни Аркадий ни на секунду не усомнились в честности родителей. И уже за одно это я их всех вдруг полюбила. Поняла: мы же близкие люди, а не чужие друг другу соседи! Эти брат, сестра и её муж  в одночасье стали нам дороги. Мы очень высоко ценили сам тот факт, что они не поверили в клевету на родителей, не отреклись от них. Это было по-нашенски: мы бы тоже никогда и ни при каких обстоятельствах не могли бы предать своих близких.

Как трудно им жилось после ареста отца и матери! Во дворе и в доме не было человека, который не показывал бы на них с презрением пальцем. Подумать только, чесали языки наши дворовые кумушки, и мамаша, и папаша оказались лютыми псами, врагами народа и родины! Хорошо, что их забрали, а можно было бы развести костёр прямо во дворе и сжечь их! Стать врагами такому народу, замечательному, славному, доброму, самому лучшему из всех народов на земле! Да если бы их не посадили, они бы тут такое развели! Разворовали бы всё в каждой квартире. Уничтожили бы, отравили  всех!
Для Лёньки теперь стало проблемой даже дойти до школы! Обязательно находилась какая-нибудь дворовая шавка, а то и несколько, которые бежали за ним, дразнили, травили, пока он не доходил до дверей школы! А что менялось там? Часть этих злых жабят ходила в ту же школу и продолжала свои дразнилки и там. Хватало и прочей мрази. Его не раз били, по пять-шесть человек одного. А учителя – заступались ли они? Лишь чуть-чуть, для проформы, робко и поспешно пытались разнять клубок драчунов. Даже учителя-евреи не смели пикнуть, потому что и им злые юные собачата могли ляпнуть в лицо что угодно. А то и взрослые коллеги, услышав, как какой-нибудь учитель, еврей или еврейка, успокаивают Лёньку, мог быть подвергнут публично-дружному осуждению, вызван к директору, где получил бы нахлобучку. И это – самое меньшее. А большее? Да запросто могли бы получить выговор по партийной линии, если были партийными, и даже если были беспартийными, потому что партия – наш рулевой, она всегда и всё знает точно и правильно. Не менее страшным могло бы стать и другое наказание: такого учителя могли запросто выгнать с работы. И... что тогда делать, чем кормить семью?
Так жил Лёнька-школьник. А Бригитта? Я помню, как и ей вслед разве что не улюлюкали, как её оговаривали,  шипели гадости в спину. Я видела это собственными глазами. И сказать ничего было нельзя! Говорить с чужими взрослыми было в принципе невозможно, они бы только подтвердили: да, она дочь врагов народа. В воздухе осталось бы облачко: наверняка и сама враг народа! Говорить со сверстниками? Избили бы целой группой меня одну.
А мама рассказывала о горьких делах Бригитты в институте: сначала затравили, а потом отчислили, сославшись на неуспеваемость, хотя она блестяще училась по всем предметам. Она нашла какую-то «строительную работу», как выразилась мама. Что именно? Какой-нибудь строительный НИИ? Вряд ли, потому что на работу по специальности без диплома взять не могли. Секретарская или лаборантская должность за копеечную зарплату? Вполне возможно. Прорабская работа? А сумела ли бы она с такой справиться? Как бы то ни было, но и там, рассказывала мама, её травили, и Бригитта чувствовала себя очень плохо. Надо было бы уйти, но на что жить? Как прокормиться? Как обеспечить посылки родителям? Как платить за квартиру? Где взять деньги на транспортные расходы, лекарства, одежду?..
Мама рассказывала, что Бригитта, прежде избалованная и богатая дочь своих родителей, горячо любимая и ничего практического делать не умевшая, скоро научилась ходить на рынок и выменивать там на картошку, овощи, мясо и молоко всякие дорогие вещицы, предметы одежды, украшения, которых даже после ареста родителей в доме  оставалось какое-то количество. Есть надо было каждый день, потому довольно скоро казавшееся значительным богатство дома стало быстро-быстро  исчезать. Но худо-бедно Лёнька был сыт, одет и обут. Бригитта и Аркадий тоже, но куда скромнее. А что касается посылок старикам, то она не упустила ни единого случая, чтобы их переслать.
Очень важно, что в глазах народного мнения Бригитту и Лёньку было кому защитить. Аркадия уважали. Хотя не сомневались, что по тогдашним законам и ему надо было обломать рога. Не обломали. Народное мнение иногда уходило в неожиданную сторону: почему, говорили добрососеди, он не сбежит от Бригитты, дочери двух врагов народа? Не сбежал. Наоборот, их брак стал ещё крепче. Аркадий фактически  заменил и Лёньке отца. Это потрясало людей. Благодаря мужу, любящему и преданному, Бригитта не теряла надежду на то, что кошмар когда-то кончится, родители вернутся домой и возобновится нормальная жизнь.
Но пока что, в ожидании будущего счастья, Бригитта с Аркадием одновременно поняли, что надо уехать из нашего дома и двора. Пусть соседи везде одинаковы – всё-таки в другом месте их, новичков, перестанут без конца третировать да и Лёнька вздохнёт свободнее. Я помню, как Бригитта зашла к моим родителям посоветоваться насчёт обмена, причём вариант уже был найден. Едва она ушла, как мама и папа разговорились на кухне. Вполголоса, нас попросили уйти, но мне что-то было нужно на кухне, так что пару раз я без всякой задней мысли заходила туда, брала нужные предметы, уходила вновь, и за эти секундочки мне удалось услышать, как мама с огромным сожалением сказала: «Меняются с потерей площади. И приличной – на восемь метров!» Папа согласился с ней, но уточнил: «Марусенька, это спасение. Тут их совсем затравят». Мама согласилась. А для Бригитты их поддержка была очень важна.
И вскоре они обменялись. Мама и папа сходили к ним вместе и потом рассказывали: квартирка маленькая, отдельная, двухкомнатная; это, конечно, не здешние их хоромы, однако жить там будет спокойнее.
Так оно и получилось. И спокойнее, и удобнее. У Лёньки была своя маленькая комната, у супругов своя.
На этой квартире родилась их дочь Наташа, солнечный лучик, радость и новая надежда. Крошечный клубочек, придававший совершенно особый смысл всему их существованию. Маленькая девочка, обладавшая неслыханной силой для обоих родителей. И для Лёньки, конечно, хотя он как пацан мог этого не осознавать. Для стариков тоже, поскольку Бригитта сумела сообщить им о том, что они теперь бабушка и дедушка, а коли так, то у них появился новый стимул к возвращению домой. К тому, чтобы быть по возможности спокойными, меньше болеть и обязательно остаться живыми.

Вроде бы Бригитта никогда не приходила теперь в свой старый дом. То есть в наш. И, тем не менее, мы иногда видели её. Вдруг могла постучаться в нашу дверь очень поздно вечером, даже ночью. И сразу устремлялась к маме и папе. Они почти прятались с ней на кухне, и она им что-то рассказывала. Мы догадывались: есть какие-то новости от её родителей. Потом она уходила, уже совсем заполночь. Понятно: ни за что не хотела, чтобы кто-то в доме или дворе видел её, а поскольку это было совершенно неизбежно, то хотя бы пусть  будет поменьше таких людей.
И только десятки лет спустя я узнала, что в нашем же подъезде у неё была очень хорошая, любимая подруга Женя, не отвернувшаяся от неё в те страшные годы, а, наоборот, как-то помогавшая. Тогда мы эту женщину едва знали. Она жила вместе с родителями прямо под Койфманами, в точно такой же квартире. Её отец был известным учёным, профессором. У него и облик был профессорским: маленький сухой старичок, в строгих очках. Он всегда вбирал голову в плечи, будто вдруг захотел спрятаться от всего белого света. Когда он выходил из подъезда на улицу, то дальше так и шёл зашоренным, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, очень мрачный. Кажется, за все годы нашего проживания в одном доме с этой семьёй, до самой смерти профессора я так ни разу и не увидела его улыбающимся. Видимо, он хорошо понимал, что происходит в стране, но очень не хотел, чтобы кто-то ещё догадался о его понимании.
Его жена была чуточку выше ростом, но казалась крупнее, потому что она носила пышную чернобурку, вольготно развалившуюся на её плечах и помогавшую ей держать форс. Она, наверное, очень хотела, чтобы всем и всегда было ясно: её муж – профессор, а она – жена профессора. Но роль получалась у неё неважно, потому что в глазах застыл страх. Точно такой же, как у мужа. Она явно хотела его скрыть, и что-то у неё тут получалось.
Их дочь Женя тоже никогда не улыбалась и вечно куда-то спешила. Нам она казалась немножко нелепой, а на самом деле в отличие от большинства из нас была очень взрослой и прекрасно понимала, что происходит в окружающей жизни. Она вышла замуж в возрасте под сорок, за друга отца, то есть за человека на много лет старше себя, и быстро-быстро родила подряд двух детей, видимо, считая, что какой бы скотской ни была жизнь в стране, человек не должен лишать себя самого главного, детей, и пока муж ещё способен дать их ей, надо спешить.
Знаю, что она училась, а потом работала под началом своего отца, была, как и он, математиком. Муж тоже. Возможно, и мать. В то время они, скорее всего, отошли от научной деятельности, занялись преподаванием. Может быть, это и спасло их от горького клейма «врагов народа» и соответствующей участи. А ещё больше - то, что они были русскими. Вполне возможно, что дворянских корней, но как-то сумели утаить это и выглядели вполне пролетарской профессурой.
Я совсем недавно узнала о том, что Женя и Бригитта очень дружили и Женя была для неё замечательной опорой в той тяжелейшей жизни, которую уготовила ей судьба. С Женей можно было говорить о любых трудностях.

Постепенно стало известно, что Ной-Мойсеича сослали в настоящую глубину сибирских руд, а Раису Моисеевну в том же направлении, но ближе, куда-то за Урал. Ей даже разрешили работать в ссылке. Она устроилась библиотекарем – вот когда пригодилась её культурность. Бригитта с облегчением рассказывала, что мать живёт сносно. Об отце же шли печальные вести: он тяжко болен, условия жизни чудовищные, это каторга в полном смысле слова, да ещё морозы... И полная неизвестность впереди...
Теперь я понимаю, что Ной-Мойсеич, при всей его чванливости, был всё-таки фигурой маленькой. Его замели, когда брали чуть ли не всех подряд, и скорее всего за то, что до войны он жил и работал за границей; этого было более чем достаточно для того, чтобы обвинить человека в шпионаже на иностранную разведку. Главной и единственной причиной, конечно, была иная: еврей, способный инженер – таких «косили» в конце сороковых и в начале пятидесятых почти без разбора. Но о других мы только слышали, а трагедия семьи Койфман прошла перед нашими глазами и не забылась по сей день.
Следующая страница жизни этой семьи приходится на пятьдесят пятый год. Как сейчас, помню один важный день из тех времён. Было уже часа три или четыре пополудни, я давно вернулась из школы и готовила на кухне обед. В дверь постучали – звонка у нас не было. Я всегда стеснялась спрашивать, кто стучит, и  теперь тоже, рискуя, открыла дверь. На пороге стояла незнакомая пожилая женщина, с осунувшимся, серо-землистым и печальным лицом. Одета очень просто, даже бедно. Спросила, дома ли мама. Я сказала - нет, но скоро будет, а что ей, собственно, нужно, может быть, я  заменю маму, я одна из старших дочерей. Женщина смотрела на меня пристально, напряжённо и очень грустно. Тихо спросила: «Ты не узнаёшь меня, Аточка?» «Н-нет...» - замешкалась я. И вдруг узнала: это же Раиса Моисеевна!! Та, что путешествовала до войны в пульмановских вагонах и по всей Германии разгуливала под солнечным зонтиком, который называла «парасоль»!.. Жена знатного барина Ной-Мойсеича!..
Потом вернулись домой мама и папа. Потрясённые появлением Раисы Моисеевны, они сразу ушли с ней в свою комнату, где провели в разговорах несколько часов.
Вечером родители немножко рассказали нам о своём с ней разговоре. Раиса Моисеевна очень плакала и горько раскаивалась в том, что могла когда-то, пусть даже очень ненадолго, заподозрить своего мужа в том, что он преступник. Сама она в лагере жила сносно, работала библиотекарем, вот только выехать из своего городка или посёлка не имела права, и душа всё время страшно болела за мужа и детей. Теперь она навела справки о Ное Моисеевиче и собиралась начать хлопоты о его освобождении. Бригитту недавно восстановили в институте, она вот-вот закончит его. И вообще... вообще... Надо начинать жизнь сначала, и силы ещё есть, но как горько на душе!.. Мама очень старалась вдохнуть в Раису Моисеевну веру: всё наладится, будет хорошо. И она слушала её, как мы, дети. Уходила от нас гостья совсем другой. Мама всегда умела поддержать человека в трудной ситуации. Думаю, Раисе Моисеевне было очень важно и приятно увидеть, что прежние друзья, пусть лишь соседи, помнят её, не поверили, что она «враг народа» или хотя бы жена «врага». Наверное, это давало ей веру в то, что жизнь продолжается и всё может ещё наладиться.
Вскоре после этого визита семья Раисы Моисеевны зажила спокойнее. Они благоустраивали жизнь в новой квартире в доме через две улицы от нас. Раиса Моисеевна была довольна обменом: новую жизнь лучше начинать на новом месте.
А время летело вперёд. Из разных концов страны уже потянулись в Москву репрессированные «враги народа». Со дня на день стали ждать возвращения Ной-Мойсеича. Это было такое счастье! Ведь в очень многих семьях недосчитывались родных: кто-то не выдержал испытания каторгой, кого-то расстреляли, умер от болезней. А Ной-Мойсеич был уже стар, далеко за шестьдесят. Раиса Моисеевна теперь часто захаживала к нам. Стали приходить его письма. День встречи, казалось, не за горами.
Вернулся Ной-Мойсеич к концу 56-го года. В старый дом не зашёл. Раиса Моисеевна оправдывалась: ему слишком тяжело. Она боялась, что мы обидимся – теперь это стало для неё важно. Но какие обиды! Мы всё понимали!
И однажды сами пришли к ним в гости. Квартира оказалась уютной, хотя и небольшой. Здесь не было такой огромной и значительной комнаты, как в старой, зато  каждому создали свой угол. Всё обычно, скромно. Вот только тарелочки на стенах висели прежние – их  Бригитта не обменяла на продукты на рынке.
Ной-Мойсеич сидел на диване. Лицо вроде бы свежее, но такое старое, отёчное, кожа смертельно бледная... Поражало необычайное спокойствие и какая-то новая мягкость во всём его облике. Ни следа прежнего чванства и спеси. Я растерянно смотрела на него, с трудом узнавая.
Поздоровались. Он ласково улыбнулся нам. А потом долго и внимательно расспрашивал, что да как, да кто как поживает. И даже про школьные наши дела и отметки спросил. Об одном не было сказано ни слова – о его заключении. Мы понимали: ему не хотелось бередить рану. Боль ещё не зажила, обиды жгли душу.
Ной-Мойсеич встретил Новый 1957 год дома, вместе со всеми. Был очень доволен и великодушен, много шутил, вспоминал что-то из далёкой довоенной жизни. И всё восклицал: «Боже, неужели я опять среди вас, мои родные?» До конца – не верил... Когда к утру все разбрелись по углам досыпать чудесную новогоднюю ночь, ни у кого не было дурных мыслей или предчувствий. Планировали, что примерно до двенадцати надо поспать, а после завтрака хорошо бы сходить в гости к знакомым. Может быть, даже навестить свой старый дом и нас заодно. А когда в двенадцать часов утра Раиса Моисеевна пошла будить мужа, он лежал в своей постели бледный и торжественный. Что-то насторожило её, и она не сразу подошла ближе. Позвала: «Ной! Но-ой!» Ни звука в ответ... Тронула его лицо и отскочила прочь: оно было совсем холодным. Слабенькая улыбка, застывшая на лице, наверное, была последним проявлением радости Ноя Моисеевича от возвращения к нормальной жизни...
Его похоронили через два дня. Жена горько плакала и непрестанно повторяла: надо же так, он прошёл через каторгу, через неслыханные муки и унижения, а вот простого человеческого счастья, радости возвращения к нормальной жизни не выдержал. Испытание счастьем стало невыносимым...

Почему у меня в душе осталось ощущение очень короткого века любви Бригитты и Аркадия?
А как оно могло быть иным?! Года через три после освобождения Ной-Мойсеича Аркадий заболел раком и умер совсем молодым. Все страшные тяготы из-за родителей жены мужественно и преданно перенёс вместе с нею. Он никогда и ни в чём не подвёл её и не предал. Но, видимо, эта история была предельной, почти невыносимой, оттого он и ушёл, не дожив до сорока.
Трудная участь постигла и остальных. Очень много испытаний выпало на долю Раисы Моисеевны: любимая и такая преданная, такая мужественная дочь Бригитта умерла тоже молодой, от рака груди. Молодым ушёл из жизни и сын Лёнька, от жуткого диабета. Ни для кого из них не прошла даром драматичнейшая судьба родителей. Сама Раиса Моисеевна ещё пожила: может быть, больше всего её держала на земле внучка, которая осталась почти одна на всём белом свете.

Я и теперь, наезжая в наш старый дом, нередко стремлюсь войти во двор через дальние ворота. Обязательно вспоминаю Бригитту и Аркадия. Чем старше становлюсь сама, тем серьёзнее и значительнее вижу их любовь и огромное мужество. И тем теплее становится у меня на душе от этих воспоминаний и мыслей. Я понимаю, что они действительно очень любили друг друга. Были настоящими Тристаном и Изольдой жестокого периода сороковых-пятидесятых годов прошлого века. Никакие испытания не могли охладить их чувств или разлучить. Такие люди, как они, доказывают: жизнь стоит того, чтобы жить.