Сента

                Сента

                пьеса в трех действиях





















                Действующие лица:

Режиссер
Концертмейстер
Дирижер
Солистка (исполняющая роль Сенты)
Солист (исполняющий роль Летучего Голландца)
Заслуженный Артист (в роли Даланда, отца Сенты)
Студент (в роли Эрика)
Артисты оперного театра, изображающие матросов и девушек из оперы, музыканты, играющие в оркестре.



Действие происходит во время репетиций оперы Вагнера «Летучий Голландец» в провинциальном российском оперном театре в наши дни.









                Действие 1
Занавес открывается. На сцене Солистка – миловидная моложавая женщина лет тридцати пяти с очень уставшими, как будто погасшими, глазами. В иные моменты она кажется юной девушкой, в иные – женщиной средних лет, преждевременно состарившейся изнутри. Режиссер – насмешливый едкий, крепкий и бодрый мужчина лет пятидесяти с небольшим, внешне чем-то напоминающий портрет самого Вагнера.
Солистка сидит около фортепиано, ожидая концертмейстера. Она не в сценическом костюме.  Режиссер прохаживается по сцене.

Режиссер:  Сента… послушай, раз уж мы договорились, что на время репетиций называем вас по именам персонажей, то так и будет… никакой Жени – ты теперь Сента.
Солистка: А я разве против?
Режиссер: Мне в тебе это нравится… знаешь, такая покорность… (смеется) Сента была фаталисткой. Считала, что броситься со скалы – ее долг… судьба… Как возвышенно, чисто по-женски…
Солистка: Вам вообще она нравится?
Режиссер: И да, и нет. Многим из нас кажется, что прожить обыкновенную жизнь, как все, - это скучно. Но если мужчины могут заняться делом, то женщинам в ту эпоху ничего другого не оставалось, как выдумать себе исключительные чувства… мессианские… по спасению какого-нибудь заблудшего или грешника, богоборца… Эрик хороший парень, он любит ее всей душой, они жили бы с ним, как и все остальные… то есть, обычно. Никакого подвига. Никакой жертвы с ее стороны. Никакого мученичества… Женщинам ее склада так называемое «мещанское благополучие» не интересно. Скажем так, для них это – не есть счастье.
Солистка (задумчиво): Знаете, а мне понравился Эрик… Эрик из оперного либретто, говорит мало, но он такой милый… Про Голландца же сказано мало, и, в основном, какие-то общие слова…
Режиссер (размышляя вслух): Летучий Голландец – герой той эпохи. Видимо, считалось, что мифические персонажи в детализации не нуждаются. Про них ходят легенды, они будоражат воображение девушек… особенно девушек ее типа.
Солистка: Вы мне сказали: «И да, и нет». Значит, что-то в ней все-таки вас привлекает?
Режиссер: Сента – не дура. Она не сказала ни одного глупого слова. Интуиция идеальная – чувствует все. Она понимает, что и сама для Голландца лишена индивидуальности… для него она – символ. И не идеальной женщины или любимой, жены… нет-нет-нет… просто символ Освобождения.  Долгожданный покой. А ведь самолюбию женщины вовсе не льстит, если она воспринимается не как мечта, а как…
Солистка: Я понимаю.
Режиссер: Она понимает: он жаждет покоя. Не общения с ней или близости… а покоя. Он так устал, что просто не в состоянии выжать из себя ни капельки чувства… он уже просто не может любить.  А она… что она? Как у Шекспира… «за муки полюбила»… Она – из тех женщин, которые влюбляются в Страдальцев. Эрик сетует: а меня тебе не жалко? Не так, как Голландца… это, в ее понимании, несоизмеримо.  Вот у нас и выходит – прям как по Лермонтову – она, спокойная, просит бури… а он, бурлящий как океан во время шторма, – покоя. Вот они и нашли друг в друге то, что им было нужно: она в нем – бурю, а он в ней – покой.   
Солистка: «Белеет парус одинокий…» Когда-то, в юности он тоже искал бурю… вот и нашел. И это стало его проклятьем. Я поняла вашу мысль. Так что же я не так делаю?
Режиссер: Ты слишком усталая… в твоих глазах должен гореть огонь… жажда мученичества…  Это – первое чувство в твоей жизни. А, глядя на тебя, создается впечатление, что уже пятидесятое, и тебе все это надоело. Усталым должен быть ОН – он уже прожил будто тысячу жизней и не хочет жить дальше… он… но не ты!  А на сцене он у нас бодренький и веселый… кажется, сейчас запляшет…          
 
  На сцене появляется Солист с недовольным видом. Это импозантный мужчина лет сорока.

Режиссер: А, вот и он! Наш герой… ну, как, наизусть-то поешь?
Солист (пренебрежительно): Да ладно вам… сказка… далекая от жизни… Да, ноты выучил.
Режиссер (пристально смотря на него): Сказка… далекая от жизни… ой ли?
Солист: Можно подумать, такое бывает. Девушка влюбилась даже не в увиденного человека, а просто в его портрет… и жизнь за него готова отдать.
Режиссер:  Все мы видим столько людей… и, бывает, десятилетиями не встречаем ни одного, который волнует и будоражит наше воображение, заставляет работать фантазию… А портрет, на котором нарисовано незаурядное лицо – лицо, непохожее на другие…
Солист: Ну да, в то время жизнь простой девушки не отличалась разнообразием, это понятно.
Режиссер: А если бы и отличалась?.. Сента у нас не из влюбчивых. Она ищет не красоту, не ум, не талант, не порядочность – возможно, что в Эрике все это есть…  Она ищет Страдания. Для нее это – главное.
Солист (фыркнув):  Ну-ну, если б этот Голландец был старым и страшным уродом, еще и дурак-дураком…
Режиссер (смеется): Конечно, срабатывает все вместе – он должен обладать обаянием – и на картине и по рассказам людей… Сказки не далеки от жизни, они просто коротко выражают то, на что в жизни можно потратить тысячу слов.  (как будто самому себе) Я всегда нутром чувствовал эту сагу, она влекла меня к себе, мне хотелось поставить ее так, чтобы современники ей прониклись. Но для меня главная героиня здесь – Сента.
Солистка: А почему вы не выбрали на роль девушки ту молоденькую, которую вам советовали?..
Режиссер: Ты спрашиваешь так, как будто сама не хочешь участвовать в постановке.
Солистка:  Я этого не говорила…
Режиссер (внимательно к ней приглядываясь): Мне нужен сценический опыт… нужно молодое лицо и пластика… в тебе все это есть.
Солистка: Я просто не представляю себе, каким может быть современный Голландец, чтобы настолько увлечь… и не простушку, которая ничего интереснее этой сказки в жизни не слышала, и потому только ей и живет.
Режиссер: Ах, вот оно что!  Я для вас это попробую изобразить… причем прямо сейчас. (подходит к Солистке и встает перед ней на колено, его лицо становится по-театральному мрачным, голос звучит зловеще) Ты, одна ты способна меня понять и спасти… только ты… во всей Вселенной! Ты избрана богом… (меняя интонацию на шутливую) Ну, как, милая девушка, тебе льстит такая великая миссия? Это же очень лестно, подумай! И выделяет тебя не только в толпе подруг, но среди всех женщин, живущих на земле. Ты – небесное создание, ты, Сента, им не чета… Небеса ждут тебя, чтобы принять в свои объятия… пожертвуй же этой жизнью – такой заурядной, настолько не интересной… Да это и не жертва! Ты просто сбегаешь от этих людей, с которыми тебе так скучно жить.  Один шаг, одно движение – и ты попадаешь в другое измерение… кто-то назвал бы его раем, кто-то другой Вселенной для избранных душ…
Солистка (приоткрыв рот): Ах, вот как!
Режиссер: Ты веришь в бога?
Солистка (отвернувшись): Иной раз мне кажется – да.  Но если все так, как вы говорите… получается, у нее мания величия?
Режиссер:  Что ж… может быть. Она у таких скромниц бывает.
Солист: Но вы все-таки не показали героя… С Сентой в какой-то степени ясно, это присуще всем женщинам, но вот Голландец…
Режиссер: Здесь мы можем вспомнить самого Вагнера, когда он был далек от христианства, в нем жила юношеская вера в то, что человек сам решает свою судьбу, ему должна была импонировать смелость, дерзость Голландца, его пренебрежение своей безопасностью, вызов Небесам… Вслушайтесь в музыку – в ней есть титаническая сила и воля и есть Смирение как следствие Великой Усталости… «Бурные» фрагменты сменяются просветленными и спокойными… как будто бурлящее море пытается сокрушить скалу (скала – это невероятно выносливая натура Голландца), но внезапно возникает солнечный луч, и волна отступает… (меняя интонацию на более шутливую) А если осовременить… я думал об этом. Каким должен быть наш Голландец сейчас?
Солистка (неожиданно): Подождите… я тут подумала…
Режиссер (поощрительно): Да-да… я слушаю. Значит, фантазия заработала?
Солистка: Все мы не знаем, верить или не верить в бога, но в некоторых есть потребность в вере… нам ХОЧЕТСЯ верить, что все не напрасно, что жизнь не бессмысленна, а люди – это все-таки не муравьи или тараканы, которые размножаются, и все. Хочется думать, что наши фантазии, чувства не вмещаются в животные понятия, есть в нас высшее… И то, что мы чувствуем, - вовсе не обязательно инстинкт продолжения рода… Раз нам ДАНО так думать и чувствовать, должен же быть в этом смысл…
Режиссер: Хорошо – людям творческих профессий, они могут все эти полеты безудержной фантазии реализовать, даже посмеяться над ними – мы знаем, для чего они нужны НАМ, и что с ними делать, но мы отделяем реальную жизнь от игры воображения. Я поставлю спектакль «Летучий Голландец», ты споешь партию Сенты, но нам  и в голову не придет в обычной жизни вести себя так, как они. Ты не кинешься со скалы, я не брошусь в пучину вод…
Солистка: А у Сенты не было этого разделения.
Режиссер (подняв палец вверх): Вот! Ты теперь поняла…
Солистка: Она испытывала чувства и не знала, что с ними делать.
Режиссер: Но чувства-то были! Глубокие и неподдельные… Сента проста, пряма, лаконична… она должна завораживать. Эта девушка испытывает то, что критики любят называть «томлением духа». Вполне возможно, что каким-то ее подругам это частично понятно, каким-то – непонятно совсем. Но ее эти чувства захватили с такой СИЛОЙ… с какой не могли бы завладеть умом и сердцем другой девушки, ее сверстницы…

Входит концертмейстер – женщина средних лет. Садится за фортепиано.

Режиссер: А теперь начни-ка «Балладу Сенты». Я хочу послушать, пока не собрался оркестр.

Солистка встает и поет под сопровождение концертмейстера. В ее исполнении – воодушевление, энтузиазм.

Солист (хлопая в ладоши, с издевкой): Браво, какое же пылкое… сострадание.
Режиссер: А ты, между прочим, точно выразился. Скажи-ка мне, Дима… то есть, Голландец, ты веришь, что люди чужую боль могут чувствовать сильнее, чем свою? Или любой человек эгоист, хотя и не признается?
Солист: Ну… если так поставить вопрос… наверно, не верю.
Режиссер (размышляя вслух, медленно): Ею владеет не страсть… ею владеет ЧУЖАЯ БОЛЬ… она подчиняет себе эту девушку, в жилах которой течет кровь Сольвейг. Да, эти женщины одного типа… норвежки…
Солистка (с любопытством): А вы как относитесь… к таким женщинам?
Режиссер: Одержимым жаждой самопожертвования, духовного подвига, миссионерства? Даже не знаю… Видишь ли, я, как и Вагнер, в жизни практичен, расчетлив, а вот в том, что можно назвать моими «творческими исканиями»…
Солистка: Да, понимаю. Мужчины-творцы умеют разделять два мира – реальный и воображаемый. Они живут в каждом из них по отдельным законам и правилам. Тогда как женщины…
Режиссер: В реальности таких могут назвать экзальтированными, сумасбродными, да хоть сумасшедшими… их не понимают. Потому Вагнер и предпочитал ставить сказки. 
Концертмейстер (кашлянув, робко):  А ведь биографы диву давались, как в натуре Вагнера уживалось возвышенное и самое что ни на есть земное… Такая музыка, такие герои, такие сюжеты!  Неземное рыцарское благородство  вступления к «Лоэнгрину» - слушаешь, кажется, это ангел писал, а потом узнаешь, какой пестрой, весьма приземленной, житейски хитрой была его жизнь…
Солист (ухмыльнувшись): Вполне возможно, в жизни он был этаким Даландом… отцом нашей Сенты. Сметливым, любящим денежки… А, интересно, почему Вагнер сделал отца этой девушки таким жадным, Голландца богатым, а Эрика бедным?
Режиссер: Нужен был формальный повод для того, чтобы Даланд предпочел такого сомнительного жениха, как Летучий Голландец, хорошо знакомому ему парню Эрику. И поводом стали деньги. Без них от Голландца с его репутацией все шарахались бы…
Солистка (режиссеру): Вы так и не сказали, что думаете о балладе…
Режиссер: Сейчас у тебя стало лучше… повествовательная интонация… но не отстраненная… Сента не может спокойно, без эмоций рассказывать эту легенду… просто НЕ МОЖЕТ…
Солистка (с недоверием): Хотя они с Голландцем еще не встретились и, возможно, не встретятся никогда?
Режиссер: Она девушка впечатлительная. А каким был сам Вагнер? Он – это все его персонажи… в них есть крупица каждого… Кстати, либретто для «Лоэнгрина» и «Голландца» мне очень нравятся – у него явный драматургический дар. Все очень четко, коротко, лапидарно даже… в «Голландце» особенно… персонажей – необходимый минимум. А как поэтично!
Солистка (вздохнув): Мне кажется, Вагнер напоминал своего Голландца…  таким он мог стать с годами…
Режиссер (посмеиваясь): Ну да, это самая романтичная версия… с точки зрения женщин.
Концертмейстер (тихо, как будто про себя): В жизни – чем человек приземленнее, тем лучше его понимают.
Режиссер (разводя руки в стороны): Как сказала наша солистка… то есть, Сента, как мы ее теперь называем… у мужчин есть этакая двойственность – они живут в двух мирах. У Ибсена женщины обладают большей цельностью… у них все едино.
Солист: Кроме как любить, им больше нечего делать? Ну… в ту эпоху…
Режиссер (кивая): Да-да… об этом мы уже говорили. Ну, что же… давай-ка послушаем твой монолог.

Солист выходит на сцену. Концертмейстер листает ноты, играет фортепианную партию. Солист исполняет «Монолог Летучего Голландца» правильно, четко и внятно, но без воодушевления.

Режиссер: Так… ну как вам?
Солистка: Все как вчера…
Режиссер: Дима… то есть… Голландец! Ты либретто читал? Я же просил  - перед тем, как учить вокальную партию, разберись с драматургией, пойми же свой персонаж. Запомни, что говорят другие герои, и в какой последовательности. В твоей голове должна выстроиться ясная картина случившегося.  (вздыхая) А ты… ты просто поешь ноту за нотой…  тебе все равно сколько их будет, лишь бы достать и протянуть…
Солист (ворчливо): Да что тут понимать-то? Устал мужик… по морям скитаться, с женами не везет, ни одна не верна, он ищет верную… что понимать-то? Если она ему будет до смерти верна, то он тогда… тогда… ну… успокоится, что ли…
Режиссер (смеется): «Успокоится, что ли»!.. Дима, тогда он умрет.
Солист: А он что… ну… этого хочет?
Режиссер: А ты так и не понял? Из этого монолога… (декламирует по памяти):
 «Не раз на дно бросался сам,
в жажде навеки сгинуть там -
но, ах, не мог я смерть найти!
Там, где могила ждет суда,
на скалы правил я всегда -
но, ах, и в склеп мне нет пути!
Дразнил насмешкой я пирата,
в бою свою искал я смерть.
"Эй", - звал я, - "где твоя команда?
Сокровищ здесь не перечесть!"
Но, ах, и дикий сын морей
бежал, крестясь, руки моей.
Не раз на дно бросался сам,
в жажде навеки сгинуть там.
Там, где пучина ждет суда,
на скалы правил я всегда.
Гроба мне нет! В смерти отказ!
Страшен проклятья злой приказ!
Страшен проклятья злой приказ!»

Как только Сента в конце бросится в море, тут же умрет и Голландец. Он не любви, не верности… он СМЕРТИ ищет. Ты это не понял?
Солист (смущенно): Не, ну это… я думал, это так… метафора, что ли…
Режиссер: Метафора! Беда с вами… с артистами…  Для него любовь, преданность, верность – это путь к смерти. И именно смерть воспринимается как тот самый, в высшем смысле, ПОКОЙ. Вспоминай слова Сенты:  «Ты, знаю, жаждешь лишь найти покой -
так обрети его моей рукой!»  Этот человек обречен на проклятие бессмертия, он живет уже столько, сколько мы с тобой и представить не можем… Они с Сентой встретились для того, чтобы он смог, наконец, умереть.
Солист (вновь, с полным самообладанием): Ну… я понял, он бросил вызов стихии… что-то в этом роде.
Режиссер (устало): Да… что-то в этом роде.
Солист: Извините, мне надо… ну, я вам говорил, у меня дела после двенадцати…
Режиссер (безразлично махнув рукой): Отпускаю. (Солист уходит.)
Концертмейстер: Ну, почему в наше время даже артисты не вчитываются в либретто?
Солистка: Но он чисто поет, никогда никого еще не подводил… а другие в нашем театре не так стабильны – то у них фурор, то провал… Димка в этом смысле – молоток. Сказал – сделал. Читать он не любит. Думать – тоже не очень… (смеется)
Режиссер: А ты… свой текст из баллады-то помнишь?
Солистка (цитируя по памяти, послушно):
«Далекий мыс он огибал,
и против шторма шел он тогда.
С проклятьем там он клятву дал,
что не отступит никогда!»
А дальше… если убрать всякие восклицания… «Услышал Враг!..  Его поймал!.. И с тех пор обречен он идти через шторм без конца!»
Режиссер (тихо, но очень четко произнося слова):
«На берег каждые семь лет
он сходит, чтоб жену обрести.
И свадьба каждые семь лет,
но верной он не смог найти».

Концертмейстер:  Видимо, что-то человеческое все-таки в нем шевельнулось к ней… когда он заподозрил Сенту в неверности, подслушав их разговор с Эриком, он пожалел ее.  Ее, а не себя, такого бедного и несчастного… Что он сказал?
Солистка (с готовностью):  «Узнай же о судьбе, которой избежишь!
Я обречен нести столь тяжкий жребий,
что предпочел бы смерть хоть десять раз!
Лишь дева снять проклятье это может -
та, что до смерти будет мне верна!
Ты мне быть верной поклялась,
но все же не пред алтарем - спасенье в том!
Но знай, бедняжка - страшная судьба
досталась тем, кто клятву мне нарушил:
их мука вечная ждала!
Сколь многих я обрек на этот приговор!
Ты только будешь спасена!
Прощай! А мне надежды больше нет!»

Концертмейстер: Да, я помню что-то такое… давно это слушала. И по-немецки.
Режиссер: Понравилось?
Концертмейстер: Честно? Ну… тогда как-то не очень… а, может быть, я не прониклась.
Режиссер: Я и сам слушал с прохладцей, пока не прочел либретто.
Солистка: Вы не поклонник Вагнера?
Режиссер: Ну, почему же? Я любил симфонические эпизоды – отрывки, фрагменты… да что там – любил, обожал…  но весь спектакль целиком в театре ни разу не высидел. Тогда мне казалось, что «Лоэнгрин» мне нравится больше, здесь же простые герои, и интонации у них проще и резче… не такие изысканно-нежные, томные… но сейчас я вслушался, понял, что в этом есть своя прелесть.  В этой народности, в этой балладности… А ваш Дима… ну не его это роль… я вижу, он мается, раздражается, мнется…
Солистка (достает мобильный телефон из кармана, раздается звонок): Да? Я на репетиции, я же сказала…
Режиссер (шепотом): Говори сколько хочешь, на сегодня ты свободна. (Солистка улыбается и кивает, Режиссер уходит, Концертмейстер встает и закрывает ноты.)
Солистка (жестом прося Концертмейстера задержаться, продолжает говорить по телефону): Ну все, ну все, хватит… достал. «Роль века»? Да-да, если хочешь, роль века. (убирает мобильный телефон в карман)
Концертмейстер (тяжело вздохнув): Жень… ты бы хоть отдохнула… ну… от  своего… ты знаешь, кого.
Солистка: Да я неделю уже ему не отвечаю, он так надоел – семью не бросает, со мной не рвет… одна и та же история… вечная. Как у Голландца. (смеется)
Концертмейстер: Настройся на роль, выбрось из головы…
Солистка: Да я о нем и не думаю…
Концертмейстер (ехидно): Ну-ну, я заметила… эти ваши вдохновенные беседы с режиссером…
Солистка: Да он в отцы мне годится!
Концертмейстер: Ах, Сента ты наша, тебя это никогда не смущало…  Тебе это нравилось – мужчины старше, умнее, опытнее, изломанная натура с каким-нибудь романтическим и загадочным прошлым…
Солистка: Ты говоришь обо мне как о какой-то дурочке… Опомнись, мне тридцать пять!
Концертмейстер: Ты увлеклась, хотя и сама еще не поняла, но я вижу… А он… поставит здесь спектакль и, может, отчалит… в другие театры. Такой он по жизни – наш постановщик «Голландца». (улыбается) Надеюсь, что это не очень серьезно… так – легкое волнение… это даже бывает полезно.
Солистка (закрывая глаза): Я хотела с тобой поболтать как с подругой, а ты…  не нужны мне все эти наставления, нравоучения и советы, мне просто скучно, не с кем поговорить, вот и возникло… ну… что-то вроде дружбы… А знаешь, он говорил, что, возможно, останется в нашем городе.
Концертмейстер: Ручаюсь, он так говорит всем солисткам, с которыми… вроде как дружит…
Солистка: Да клянусь тебе, ничего не было!
Концертмейстер (смеется): Ладно…

На сцене появляется Режиссер в верхней одежде. Женщины застывают на месте.

Режиссер (властным тоном): Репетиция на сегодня закончена.  Сента – домой, отдыхать! Вы, Александра Ивановна, - тоже.

                Занавес опускается.

               


                Действие 2
                сцена 1

Спальня Солистки. Ей снится сон. На сцене появляется актер, играющий роль Режиссера, во втором действии он – Рихард Вагнер. Одет в костюм XIX столетия, манера поведения его мало изменилась. Солистка вздрагивает и медленно поднимается. Видит Вагнера и не может поверить своим глазам.
Солистка: Вы…
Вагнер (спокойно, улыбаясь, твердым голосом): Не волнуйся, Сента… ты спишь, моя девочка…
Солистка: Да, я… я сплю… Но вы…
Вагнер: Я твой бог. (смеется) Только не называй моего имени…
Солистка: Так Лоэнгрин предупреждал Эльзу…
Вагнер: У тебя память хорошая, это мне нравится, Сента… люблю спокойных… люблю послушных… (протягивает к ней руки) Ну… подойди же сюда.
Солистка (встает на ноги, набрасывает халат, завязывает его поясом): Я… вас боюсь.
Вагнер: Но ты мной восхищаешься…
Солистка: Верно.
Вагнер: Я – не Иисус Христос, хотя к концу жизни пришел к христианству… но я мечтал не об этом. Хотел стать языческим богом. Вотаном. Театр в Байрейте – моя мечта, моя великая греза… ведь это моя Валгалла.
Солистка: Ваш мир?
Вагнер: Да. Тот мир, который создал я сам. Целиком. Сочинил слова, музыку, выдумал декорации, подобрал актеров, оркестр и дирижера… Мой театр. Только мои оперы. (с вкрадчивой интонацией) Знаешь, а женщины меня понимали… и не осуждали… за исполинскую манию величия, за желание сравниться с богами, за мечту обрести Валгаллу… Им все это нравилось. Им всегда надо на кого-нибудь молиться… и я был не плох в роли бога. Бога оперы. Бога оркестра. Бога музыки. Я был титаном. (смеется как мальчишка) При этом отнюдь не хвастливым занудой.
Солистка: Я… помню фразу из либретто оперы «Золото Рейна»: «В заоблачных высях в своем лучезарном замке Валгалле обитают боги во главе с Вотаном».
Вагнер: Скандинавские боги… не был ли я когда-то одним из них, может быть, главным? Этот вопрос развлекал меня на досуге. Ты знаешь, языческий бог – не кроткий и всепрощающий Иисус, а существо иного порядка – властное, гордое, временами суровое и безжалостное, порой хитрое и коварное… но и оно излучает божественный свет.
Солистка: Режиссер нам сказал, что вы… вы – это все ваши герои: Тангейзер и Лоэнгрин, и нибелунги Альберих и Миме… и в то же время Ганс Закс. Все это заключено в вас одном.
Вагнер (смеется): Ах, этот ваш режиссеришка… Знаешь, Сента, хорошая моя девочка, среди мужчин есть те, кто может претендовать на роль настоящего божества, а есть этакие «божки»… Тебе больше везет со вторыми. Держись от него подальше. Нет, вы репетируйте… но не более. Ясно?
Солистка: Я помню свое сочинение о вашем творчестве (цитирует по памяти) «Противоречат ли эти герои создателю? Думаю, нет. Ни один. Столько в нем было жизненной силы и мощи, и хватки житейской, желания власти, и славы, и золота, чувственных наслаждений… абсолютно земных и понятных желаний. И в то же время – возвышенных устремлений, мечтаний, прометеевских замыслов, того, что принято называть «томлением духа».
Вагнер (подняв палец вверх): Вот! Женщины понимали это… И когда же ты, Сента, все это написала?
Солистка: Мне было двадцать два года. Я училась в консерватории.
Вагнер: Разглядывала ли ты мои изображения в учебнике? И каким я тебе казался? Кстати… тебе это ничего не напоминает? (смеется)
Солистка (неуверенно улыбается, ее взгляд теплеет): Разглядывала… да, как Сента портрет Голландца. Вы не славились красотой, но ваше лицо завораживало…
Вагнер: Дитя! Да чем же?
Солистка: Ощущением силы. Этот твердый подбородок… эти четкие чеканные черты лица…
Вагнер: Ох, если б я не был женат на Козиме… такая, как ты… (хохочет) Серьезно – мне нужна женщина, чтобы была как воск в моих руках, абсолютно покорная… а ты такая?
Солистка: Не знаю.
Вагнер: Мне, в отличие от всех этих «божков», вовсе не нужно их преклонение… я сам смеюсь над собой… а они надо мной не смеются.
Солистка (с неожиданным озорством, как будто проснувшись после долгой зимней спячки): Вы в этом уверены?
Вагнер (хлопая в ладоши): Браво! Сента, девочка моя, вижу, как ты оживаешь… Ты была такая погасшая… поникшая… будто из тебя воздух весь вышел… Тебе нужно ОБНОВЛЕНИЕ… Уж лучше я, чем все эти «божки», ты так не думаешь?
Солистка: Вы знаете… о моей жизни?
Вагнер: Твоя жизнь! Тоже мне – уникальное явление! Жизнь стольких женщин упирается в одно – найти Бога в мужчине… а они обретают «божка». Вот скажи, что ты думаешь о вступлении к «Лоэнгрину»?
Солистка: Когда я это впервые услышала, то подумала… будь у меня дар, такую музыку сочинила бы я. Ощущение УЗНАВАНИЯ… я это знала всегда, каждую ноту, каждый аккорд…
Вагнер: Ты сразу узнала меня… когда я здесь появился… здесь, в твоей комнате, в твоем сне?
Солистка: Да-да…
Вагнер: Так поверь же своим глазам. Подойди сюда – ближе. И дай мне руку. (Солистка подходит к Вагнеру, касается его руки, он взглядом будто гипнотизирует женщину.) Только не называй мое имя. Как только ты его назовешь, проснешься… и чары развеются…
Солистка (вся дрожа): Вы… вы…
Вагнер: Поцелуй меня, Сента! (обнимает ее, целует в губы)

В этот момент звучит музыка – Вступление к «Тристану и Изольде».

Солистка (отстраняясь от него): Поверить… я не могу поверить…
Вагнер (предостерегающе): Не называй имени…
Солистка: Вы… ты… Рихард Вагнер!

На сцене гаснет свет. Слышится громовой удар, затем – громкий смех. Когда свет зажигается, на сцене одна Солистка. Она озирается по сторонам.

Солистка (бормочет): Не может быть… Нет… невозможно…

                Занавес опускается.

                Сцена 2
Утро. На сцене – Режиссер и Дирижер. Расставлены стулья для музыкантов оркестра. Дирижер – мягкий по характеру пожилой мужчина, лет на десять старше Режиссера.
Дирижер: Да не волнуйся ты так… Столько лет прошло после того провала в театре…
Режиссер (угрюмо): Я всю жизнь кочую из одного театра в другой, пытаюсь поставить Вагнера, но мне это не удается… Какое-то проклятие, честное слово. Провал за провалом. Глинка идет на «ура», Верди – тоже, но Вагнер… Как только я пытаюсь взяться за Вагнера, оперу только что не освистывают… Надеюсь, ты не расскажешь вашим солистам о том, что  критики меня нарекли «Летучим Голландцем» от режиссуры - человеке, который зациклился на идее поставить Вагнера, но его ждет провал за провалом…
Дирижер: А в чем причина, как тебе кажется?
Режиссер: Я думаю… думаю…
Дирижер (спокойно, вдумчиво): Вагнера надо чувствовать… быть даже не знаю, кем… немцем или скандинавом по ДУХУ… А публика… если только она не немецкая или из скандинавских стран… да и то… нет гарантии, что они проникнутся и сюжетом, и духом своего же собственного мифа… (улыбаясь) В детстве я читал столько мифов разных народов и имел возможность сравнить. Скандинавские – самые сложные. Во всяком случае, мне так кажется. А Вагнер предпочитал именно их. Значит, была в нем эта тяга… Я для себя давно вывел правило: если человек любил в детстве скандинавские сказания, его потянет к драмам Ибсена, музыке Вагнера, если нет – значит, нет…  Во всяком случае, у моих учеников именно так и было, и правило это срабатывало. Наверное, ты догадываешься, какой вопрос я хочу тебе задать?
Режиссер (кивая): Разумеется. Читал ли я их, любил ли, предпочитал ли всем прочим… как Вагнер. Так знай, что я не прошел этот долгий путь – от детского осмысления и первого озарения до взрослого восторга и экстаза. Над сюжетами его произведений я стал задумываться только после вот этих своих неудач…  Для меня Вагнер – как вызов. Задача, с которой я должен справиться. Но любимый ли композитор?.. Я так долго как будто борюсь с ним… что даже не знаю, что чувствую.
Дирижер: Вагнер – сложный для понимания композитор… сложней, чем другие. Об этом и говорит реакция публики. В девятнадцатом веке люди делились на вердианцев и вагнерианцев, я люблю Верди, он мягче, душевнее… ПРОЩЕ. Даже можно сказать, человечнее. Нет ни в героях его, ни в музыке сверхчеловеческого… нет стремления ни к чему иному, кроме счастья в самом простом и обыденном понимании. Близком большинству из нас, да, возможно, и нам с тобой… Он не философ, не «болен» гигантоманией – желанием быть самому и видеть вокруг себя каких-то невероятных Гулливеров, богов, сказочных героев… А для Вагнера люди… обычные люди – много ли значат?.. Для них ли он пишет?.. Они могут проникнуться красотами его музыки, но не его идеей и мыслью. Это – удел немногих даже в профессиональной среде.
Режиссер: Теперь, когда я вчитался в либретто, наслушался музыки, сравнил разные исполнения… я что-то стал понимать. Для себя лично. Вот «Голландец» - казалось бы, это простой сюжет с минимумом событий, героев, интриг, а куда там… Все оперы Верди, вместе взятые, мне теперь кажутся проще одного «Голландца».
Дирижер (смеется): Ого! Да ты становишься вагнерианцем!
Режиссер (разводя руки в стороны): А что мне еще остается? Знаешь, если и в этот раз ничего у нас не получится… кстати, я думаю назвать спектакль «Сента», а не «Летучий Голландец», и есть у меня кое-какие идеи… чисто постановочные…
Дирижер: Менять название?
Режиссер: Директор дал «добро».
Дирижер: Ты, надеюсь, не собираешься вводить в спектакль балет или пантомиму? А то, может, из цирка кого-нибудь привезем? Публика валом повалит. А что им какая-то Сента?
Режиссер:  Не издевайся. На изменение названия обратят внимание, а это какой-никакой, а пиар… по нынешним временам. Так вот… если спектакль провалится…  я признаю свое поражение. И смирюсь. Я слишком устал. Нет во мне уже этакого мальчишеского задора…
Дирижер: И даже желания соблазнять местных прим.
Режиссер: Да ладно… эта ваша… Женя… она хорошая девушка, но как выжатый лимон… впрочем, для роли Сенты это не так уж и плохо. По моей новой задумке…
Дирижер: Так она тебе безразлична?
Режиссер (пожимая плечами): Сам не могу понять… с ней бывает спокойно… а мне, как Голландцу, теперь уже нужен покой… У молодых девчонок есть выбор, они стреляют глазками направо и налево, а у женщин за тридцать… они благодарны любому, кто проявляет внимание… не важно, с какими намерениями… поэтому я и предпочитаю таких, как она. И ни разу с такими не обломался – не поверишь, но ни одного отказа от женщин за тридцать… хотя она может подозревать, а то и точно знать, что это совсем ненадолго и скоро закончится… Но для них так важно в эти годы почувствовать себя женщиной… объектом хотя бы какого-то интереса…
Дирижер (вздыхая, с грустью): Не очень-то все это лестно для них… а им кажется – ЛЕСТНО…
Режиссер (раздраженно): Сейчас ты скажешь: бедняжки… Меня бы кто пожалел. Впрочем, эта ваша Женя польщенной не выглядит…

На сцене появляются музыканты оркестра со своими инструментами, они рассаживаются и начинают настраивать инструменты. Дирижер занимает свое место, открывает партитуру.

Режиссер: Порепетируйте пока увертюру, надеюсь, что наши Эрик и Даланд скоро придут.

Оркестр исполняет увертюру к опере «Летучий Голландец». В момент кульминации появляется Заслуженный Артист. К концу увертюры – Студент.

Режиссер (хлопая в ладоши, слегка издевательски): Браво! Вы что, еще не проснулись? (Заслуженному Артисту, с иронией) Спасибо, что оказали нам честь посетить репетицию.
Заслуженный Артист (он слегка навеселе): Извините… вчера был такой сабантуй…
Студент (с гордостью): У меня партия не такая уж маленькая, и я буду на сцене в момент развязки… когда Сента бросится в море, а корабль Голландца разлетится на мелкие куски. Хорошо бы еще рядом с портретом Голландца висел мой портрет… ну, вроде как Сенте же я тоже нравлюсь… обо мне тогда могут и в местной прессе черкнуть пару строк.
Режиссер (хватаясь за голову): Это что у вас – новая идея?
Студент: Ну, да…
Режиссер (Заслуженному Артисту): Вы партию выучили?
Заслуженный Артист: А что там учить-то? Даланд не так уж и много поет… Женя и Дима мне говорят, вы так долго с ними обсуждали их персонажей… мы что теперь диссертации будем писать про Даланда, Эрика? С этими-то двумя вам, надеюсь, все ясно? Простые как пять копеек. А то, что мы говорим с вами, публика все равно не имеет возможности слышать. Так стоит ли тратить время на все эти разговоры, давайте быстренько отрепетируем, у меня еще куча дел…
Режиссер: Вроде вчерашнего сабантуя?
Заслуженный Артист: Обижаете.
Режиссер: Публика, конечно, не может слышать то, что мы говорим, но это может каким-то образом повлиять на ваше пение… заворожит ли оно ее… 
Заслуженный Артист (скептически): И на многих ли вся эта режиссерская говорильня так повлияла, что публика ахнула? Это, конечно, театр, но оперный… здесь главное - музыка, а не наши физиономии, жесты…
Режиссер (устало вздохнув): Вы, конечно, когда-то изучали биографии великих певцов и были в курсе, что прославились они вовсе не тем, какие ноты брали, а артистизмом, умением вжиться в образ… впрочем, таких всегда было немного. А все, что вбивают в головы наших студентов, после первого же зачета из них вылетает. Тем более, если прошло полвека с тех пор, как вы закончили консерваторию. (Студенту) Но вы-то, Эрик, должны что-то помнить…
Дирижер (примиряюще): Послушайте, дорогие коллеги, не надо сейчас выяснять отношения…

 На сцене появляется Солистка. Она смотрит на Режиссера, тот выдерживает ее взгляд, но он в недоумении.

Солистка: Я слышала все. От первого до последнего слова. Еще до того как стали играть увертюру…
Режиссер (смутившись): Но ты не так поняла…
Солистка (обращаясь к остальным): Извините, что задержалась. Мне надо было кое-что обдумать. В связи с ролью. Теперь я готова. Давайте начнем финальную сцену, как мы вчера договорились.
Дирижер (подмигивая Режиссеру): Я не люблю спорить с дамами… итак… Но у нас нет Голландца…

Входит Солист.

Солист (пропевает голосом, которому он постарался придать театральную мрачность): Я здесь…. (изображает карикатуру на Голландца)

Все смеются. Следом за ним появляются артисты оперного театра, исполняющие роли матросов и девушек.

Дирижер: Вот и славно. Эрик, Сента, Голландец, Даланд…  теперь все в сборе. Давайте начнем финал.
Режиссер (кивает): Ну, хорошо… (отворачивается, отходит на другой край сцены и наблюдает за артистами).

Оркестр вступает. Солистка (Сента) и Студент (Эрик) изображают юношу и девушку, выясняющих отношения, Солист (Голландец) – главного героя, подслушавшего их разговор. Голоса певцов звучат слаженно, их исполнение несколько скучно. Режиссер подавляет зевоту. К ним присоединяются Заслуженный Артист (Даланд) и артисты, изображающие матросов и девушек. После окончания репетиции Режиссер некоторое время молча стоит на месте, нахмурившись.

Студент (прыснув): Знаете, кого вы мне напомнили в такой позе?
Режиссер (устало, безразлично): Да?
Студент: Самого Вагнера… вы похожи на его портреты, вам этого не говорили?
Режиссер (удивленно): Да нет… не припомню…
Студент: Так вот… вид у вас был такой недовольный… как будто не вы, а ОН недоволен нами. Вот мне и стало смешно.
Режиссер (застыв на месте):  Погодите-ка… погодите… А это мысль! Молодой человек! А ведь это выход! Мы с вами поставим комедию века! А ну-ка сначала… и каждый утрирует своего персонажа… таращит глаза, корчит рожи… в общем… Коллеги, давайте рискнем! Говорить будут все что угодно, но в зрительном зале не останется ни одного равнодушного… это я вам гарантирую.
Дирижер: Подожди… есть новелла Гейне о Летучем Голландце… она ироническая…
Режиссер (отмахиваясь): Это – другое. Мы ставим как бы пародию… на эту оперу…
Солист (размышляя): Успех вряд ли будет, ну уж пиар обеспечен…
Студент: Прикольно…
Режиссер (Солисту): А, кстати, идею мне подали вы… своим этим фиглярством… у вас прямо-таки дарование… но комическое. Так реализуйте его. (с горечью) Поиздевайтесь над нашим Голландцем – пусть люди смеются… им это понятно и близко… как и всем нам.
Солистка: Тогда вам придется искать другую Сенту. У меня нет комедийного дара.

Поворачивается и уходит. Режиссер смотрит ей вслед. Вдруг откуда-то сверху слышится гомерический хохот. Все вздрагивают и испуганно озираются по сторонам. Занавес опускается.

                Действие 3
                Сцена 1
Спальня Солистки. Звучит Вступление к «Лоэнгрину». Как и в начале второго действия, на сцене появляется Рихард Вагнер. Она, как будто почувствовав что-то, открывает глаза, поднимается с постели и на этот раз не удивляется, увидев его.

Солистка: Снова вы? Интересно… а вы другим тоже снитесь?
Вагнер: Я навещаю во сне только тех, кто любит меня. А из всей вашей труппы ты – единственная…
Солистка: Да? Возможно…
Вагнер: Для других это рутина – работа, или тщеславие – желание что-то себе доказать… И я это могу понять, тоже тщеславен. (подмигивает ей) Правда, для этого у меня оснований побольше. Видишь, в чем разница между «божком» и Божеством… второму из них нужна только любовь… от таких, как ты… чистая… бескорыстная… пусть и на расстоянии… Я нуждался в таких, как ты, Сента, в таких, как моя Эльза из «Лоэнгрина», в таких, как Брунгильда…
Солистка (задумчиво): Мне больше нравится такое звучание имени – Брунхильд. Когда я в детстве читала перевод скандинавских сказаний мне больше по душе были написание имен - Брунхильд и Гутрун, чем Брунгильда, Гудруна… так мне казалось, грубее.
Вагнер: А! Ты читала все это… я так и знал. Просто так ко мне не приходят. Это путь долгий-долгий… Видишь ли, я хотел, чтобы любили не только мелодии или изысканные гармонии, звуковые красоты… отдельные отрывки, фрагменты… мне нужно было большее – чтобы все мысли, все чувства слушателей были наполнены тем, что хотел я сказать, донести до них… Я был мыслителем, литератором и философом. Те, кто принимает меня частично, не понимают: у меня нет ничего случайного, и продумано все, вплоть до малейшей мелочи.
Солистка: Вы говорите сейчас не так, как тогда… с какой-то печалью…
Вагнер (с горечью): Ты скажешь, что я всегда стремился понравиться власть имущим, но все музыканты хотели того же – возможностей, славы… Разве я мог ожидать, КАКИЕ люди полюбят меня всей душой… знаменитые, могущественные, влиятельные… и что для меня самое страшное – немцы…
Солистка: Вас это беспокоит? То, что сейчас вы известны больше, как любимый композитор Гитлера… по крайней мере, широкой публике… и ваше имя как будто… скомпрометировано… в глазах потомков.
Вагнер: Беспокоит? Да не то слово! Ты скажешь, что у меня всегда была мания величия, а я скажу тебе, что без мании величия человек и художник скучен. Другое дело – когда речь идет о патологии… Мог ли я это предвидеть – что стану нравиться сумасшедшим, садистам, диктаторам? Об этом ли я когда-то мечтал? У вас есть писатель, Достоевский, так найдется куча психов, маньяков, которые извратят его идеи, станут подражать безумным поступкам его персонажей… И, наверняка, нашлись же…
Солистка: О, да… только это безвестные персонажи… не главы влиятельных государств…
Вагнер (в его голосе звучит великая печаль): Вот в этом-то все и дело… Был бы этот Адольф абсолютно никем… Люди думают, я одобрил бы это – концлагеря, пытки, убийства… И это я, создавший «Лоэнгрина», всю жизнь воспевающий благороднейших рыцарей… а к концу жизни… все это знают… я пришел к христианству… к Смирению… Хотя это можно трактовать и как возрастную усталость.
Солистка: Но ваша идея сверхчеловека, существа, которое может смотреть на других свысока…
Вагнер: Речь шла о том, чтобы превосходить других чем-то ХОРОШИМ – смелостью, доблестью, талантом, умом…  Где и когда… хотя бы раз… я воспел великого преступника? Я судил их и уничтожал, изгонял! Как Фридриха или Ортруду!
Солистка: А чем ваш Голландец превосходил прочих смертных?
Вагнер: Отвагой. Он не боялся смерти, он бросал вызов Страху, который руководит другими людьми. Он обрел бесстрашие, чувствовал так, как будто он был неуязвим, как бессмертные боги. И как будто насмешка… ему это бессмертие было дано. А он, будучи все-таки ЧЕЛОВЕКОМ, не знал, что с ним делать… и стал мечтать умереть как о великой милости Небес.
Солистка: Человеческое… и сверхчеловеческое… в ваших героях так странно и трогательно все это сочетается.
Вагнер (смущенно): Значит, твое восприятие всего, что я создал, никак не отравлено… фашистской Германией?
Солистка (твердо): Ни в коей мере. Вы здесь ни при чем.  Я о вас много думала… (достает книгу Мережковского «Великие боги, или Леонардо да Винчи», открывает, читает вслух) «- Мессере, - молвила она, - помните то место в Священном Писании, где Бог говорит Илии-пророку, бежавшему от нечестивого царя Ахава в пустыню, на гору Хорив: «Выйди и стань на горе пред лицом Господним. И вот Господь пройдет, и большой, и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы – пред Господом, но не в ветре Господь. После ветра – землетрясение; но не в землетрясении Господь; после землетрясения – огонь, но не в огне Господь. После огня – веяние тихого ветра, - и там Господь». Может быть, мессер Буонаротти силен, как ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом. Но нет у него тишины, в которой Господь. И он это знает и ненавидит вас за то, что вы сильнее его – как тишина сильнее бури». Речь идет о Леонардо и Микеланджело, один – тишина, другой - буря… (поднимает глаза, смотрит на Вагнера) Для меня вы – и Леонардо, и Микеланджело в одном лице.  В вашей силе – покой.
Вагнер (он растроган): Покой… это слово… его повторял мой Голландец как завороженный…
Сента: И кто ему его дал? Не вы ли?
Вагнер (отвернувшись от нее, закрыв глаза, глухо): Знаешь, я раньше дорожил любовью богатых, влиятельных и знаменитых… теперь я ценю отношение таких, как ты… настоящих ценителей. Только вы можете вернуть чистоту, непосредственность восприятия всего, что имеет ко мне отношение. Да и потом… женщины вообще меня лучше чувствуют, во мне они находят то, в чем нуждаются… в потаенных глубинах души…  А для мужчин я –соперник, которого нужно низвергнуть, переубедить, переспорить, положить на обе лопатки. Это свойственно нашему брату – желание драться… словесно, конечно.   (подходит к ней)  Сента, не вздумай бросать свою роль.
Солистка: Но… эта издевка… пародия…
Вагнер: Не страшно. Пусть делают то, что могут, - не получается изобразить драматический образ, может, получится клоунада… как знать… Смех меня не пугает, я это тебе говорил.
Солистка: Я помню.
Вагнер: Но ты…
Солистка: Что я должна делать?
Вагнер: Быть как можно естественнее… пусть кому-то понравятся только твои отрывки… такие найдутся, если ты постараешься… а я знаю, ты МОЖЕШЬ, иначе бы я не явился к тебе.
Солистка (растерянно, ошеломленная): Вы в меня верите… настолько, что…
Вагнер: Да.

На сцене гаснет свет. Когда он вновь зажигается, Солистка одна, Вагнер исчез.

Солистка (бормочет): Ну что ж, будь что будет…

                Сцена 2
Ближе к вечеру. Режиссер сидит на стуле, листая либретто. У него вид потерянный, как будто он не знает, на что решиться. На столе стоит портрет Вагнера. На сцене появляется Дирижер.

Дирижер: Ну, как… чего нос-то повесил?
Режиссер: Я боюсь… не поверишь, боюсь… Думаю даже срочно собрать всю труппу и поменять всю концепцию – пусть просто споют свои партии нота за нотой… и ладно. Иначе будут такие нападки критиков… скажут – кощунство… еще что-нибудь…
Дирижер: Но ты же сам говорил – пойдешь на любой скандал ради пиара? Сейчас это модно.
Режиссер: Тебе легко говорить! Оркестр сыграет, как и играл уже больше ста лет… тебя ни в чем не упрекнут. Я, кстати, думаю Вагнер скандальной славы отнюдь не чурался, он лез в политику, вполне возможно, ради того же пиара… и говорил то, чего отнюдь не думал… или утрировал… сгущал краски намеренно, чтобы быть у всех на устах, ему нужна была слава любой ценой.
Дирижер: Тебя послушать, так Вагнер был Жириновским своего времени!
Режиссер:  Нет, конечно… но мы слишком серьезно воспринимаем теперь каждую фразу, каждое слово Вагнера… как, впрочем, и Баха, который написал в своем дневнике, что жалеет – мало людей умирает, музыку для похорон не заказывают… Можно подумать, каждый миг своей жизни мы произносим только возвышенные речи, а не ругаемся, не сквернословим, не шутим, не эпатируем и не врем.

В кармане у Режиссера лежит мобильный телефон, раздается звонок, он достает его и скрывается за кулисами. Дирижер идет за ним. Входят Солистка в сценическом костюме и Концертмейстер.

Концертмейстер: Ты выглядишь лучше… и цвет лица изменился…
Солистка: В первый раз доносила до двенадцати недель… Я была на УЗИ сегодня, врач сказал, что угрозы выкидыша нет.
Концертмейстер: Так ты… беременна? От этого своего… ну… женатого?
Солистка: Да.
Концертмейстер: Так вот почему тебя шатало на репетициях, и вид был такой изможденный…
Солистка: Ты не поверишь… у меня было три выкидыша… Из-за этого мы развелись с мужем, он так хотел детей, а на мне был поставлен крест… А тот, о котором ты говоришь… от него мне был нужен только ребенок. И получилось! Вот что самое главное. Захочет помочь – поможет, а нет – так нет…
Концертмейстер: Я рада, Женька, честное слово.
Солистка: Но я не собираюсь называть ребенка Зигфридом или Зиглиндой (смеется) при всей любви к Вагнеру.
Концертмейстер (удивленно): Ты никогда мне не говорила, что так его любишь…
Солистка: Я… почему-то стеснялась. Эти эмоции… они слишком невероятные… и в то же время реальнее, чем все, что действительно было мной пережито…
Концертмейстер (смеется): Ах, Сента, Сента! А почему он сам сына решил назвать Зигфридом? Мог бы Тангейзером, Лоэнгрином… Не опасался насмешек?
Солистка: Не знаю. Но почему-то не кажется мне, что сам Вагнер был таким уж серьезным…
Концертмейстер: Димка наш рвется в бой… он придумал такую пародию на Голландца…
Солистка (спокойно): И пусть.

На сцену выходит Режиссер. Смотрит на Солистку. Концертмейстер, бормоча извинения, решает оставить их наедине и быстро уходит.

Солистка: Скоро начнется спектакль. Все, как и вы сказали, - я выхожу в первом акте и стою на сцене, протягивая руки к Голландцу во время его монолога, но он не видит меня. (едко) Это, видимо, должны счесть режиссерской находкой?
Режиссер: Спектакль называется «Сента», значит, ты должна присутствовать на сцене с самого начала. Но я сейчас подумал… (неуверенно) Может, все это отменить – твои жесты, выход не по сценарию, димкино ерничанье… Но это – хоть какой-то способ «зацепить» публику, может, им не понравится, но и скучно не будет. Режиссеры часто не знают, как выпендриться, лишь бы привлечь внимание… (вздыхает) Может, это от недостатка таланта.
Солистка (удивленно): Вот как вы заговорили…
Режиссер: Скажи, что ты думаешь обо мне?
Солистка: Я? О вас? Это вам интересно?
Режиссер: Ты отмалчивалась во время наших долгих бесед, а меня всегда интриговало, что на душе у таких вот скрытных существ…
Солистка: Вы боитесь всех и всего – молодых женщин, поэтому и не ухаживаете за ними, предпочитая тех, кто постарше… молодая может отшить, а это удар по самолюбию.  Боитесь вы отношения критиков, поэтому и не рискуете их дразнить… боитесь вы и равнодушия публики, поэтому и не ставите этот спектакль так, как он написан… не доверяя словам и музыке – тому, что они сами по себе могут увлечь… Вы не доверяете ни себе, ни другим, вы не верите ни во что и всех опасаетесь… Вы – полная противоположность главному персонажу – Голландцу, которого не испугал бы сам Дьявол. Вот почему постановка вам не удается. У вас подвешен язык, но говорить и ДЕЛАТЬ, задумать и осуществлять – это разные вещи. Вы же уходите только в слова, слова и слова… Вагнер тоже любил рассуждать и теоретизировать, но он делал…
Режиссер (пристально глядя на нее): Я думал, что ты – простушка.
Солистка (улыбаясь): А я и есть простушка.
Режиссер (вспоминая их разговор в начале первого действия): Но у таких скромниц бывает и…
Солистка (тоже вспоминая, подсказывает ему): Мания величия?
Режиссер: Ты сама это сказала тогда, когда мы обсуждали с тобой роль Сенты… ты помнишь?
Солистка: Конечно. Конечно, бывает. (пожимая плечами) Но это же совершенно естественно…
Режиссер: Да?
Солистка: Человек без мании величия скучен.
Режиссер (нахмурившись): Это слова не твои…
Солистка: Не мои.
Режиссер: А чьи же?
Солистка: Не важно.
Режиссер (глядя на часы): Черт! Уже собирается публика, я не успею все отменить…
Солистка: Я думаю, нет, не успеете… да никто и не делает этого прямо перед спектаклем.
Режиссер (закрывая лицо руками, издает стон): Ладно… сейчас начнут играть увертюру… иди и попробуй… попробуй все сделать, как я говорил… хотя в чем-то и положись на свою интуицию… В общем… короче… Сента… иди! Нет… нет… нет… не сейчас…
Солистка (шепотом): Что за паника? Успокойтесь.

Звучит увертюра к опере «Летучий Голландец». Солистка ждет ее окончания, Режиссер нервно мечется по сцене.

Солистка: Ну, все… мне пора.

Солистка уходит. Режиссер подходит к столу, берет в руки портрет Вагнера и разглядывает его. Слышатся голоса артистов оперного театра.

Режиссер (будто обращаясь к Вагнеру): Ну, что ж… я рискнул. Или, как ты сказал бы… дерзнул. (цитируя либретто по памяти) «Тот темный жар, что вновь во мне пылает, назвать любовью я - ужель дерзаю?» Да, ты любил это слово. Посмотрим теперь, чья возьмет. Извечный… извечный соперник мой…

Занавес опускается под звуки музыки Вагнера.