Эдуард Багрицкий. Часть первая

В своих размышлениях о поэтах я долго и старательно обходил фамилию  «Багрицкий».
Не потому, что нечего сказать. Как раз, наоборот.
Всё, что связано с этим уникальным, неповторимым именем до сих пор болью и смятением отзывается в моей душе.

Недавно на книжном рынке в израильском городе Хадера я приобрёл томик стихов поэта,
изданный уже в постперестроечное время. Какой-то неизвестный мне критик на полном серьёзе в предисловии утверждал,
что время Багрицкого давно миновало. Была, мол, такая нелепая фигура на поэтическом небосклоне,
не очень яркая звёздочка, помигала и погасла, оставив несколько недоумённых вопросов.

Всё же, утверждал автор предисловия, нельзя совсем вычёркивать Багрицкого из литературы,
несомненно, он талантлив, но его творчество схематично, не вырывается за пределы официальной советской идеологии.

Я с досадой отложил книжку.
Не хотелось ни спорить, ни возражать, с Багрицким я не беседовал очень давно и успел позабыть
многие его жизненные аргументы. Но потом, нехотя, снова пододвинул томик к себе,
прочитал одно стихотворение, другое, и мир словно взорвался.
Я снова был молод, горяч, полон сил, необуздан в страстях.

В студенческие годы у меня была подружка, домашняя еврейская девочка.
Прошло много лет, я давно потерял её из виду, не знаю, жива ли она.
Дай Бог, чтобы за эти десятилетия, что пролетели со времён сталинабадской юности,
с ней не случилось ничего ужасного и катастрофического.
Мне хочется назвать её подлинное имя, чтобы память была живее и ярче – Аллочка Ярмолинская.

Мы учились на одном курсе, часто после лекций провожались по несколько часов, спорили на разные умные темы.
Иногда мы садились на троллейбус и ехали к ней домой, на окраину,
где в новых микрорайонах, на третьем этаже типовой многоэтажки жила она вместе с родителями, скромными, забитыми жизнью преподавателями сельскохозяйственного института.
Аллочка в отсутствие «предков» кормила меня жидким еврейским супчиком с клёцками.
Мы продолжали яростно спорить И даже не целовались, потому что  в голову такое не приходило.

Я не был аскетом.
В разных компаниях у меня находились весёлые пассии, с которыми можно было позволить себе определённые вольности.
Аллочка стояла от этого в стороне. Я ощущал её насмешницей, острой на язычок студенткой еврейского разлива,
близкой и одновременно далёкой, если дело касалось любовных переживаний.

Однажды в Сталинабад приехал известный эстрадный певец Эмиль Горовец.
Тогда он не был ещё популярен, как исполнитель советских шлягеров,
в его репертуаре были в основном еврейские песни на идиш.

Я купил билеты для себя и для Аллочки, сел в троллейбус и покатил за ней на окраину.
- Конечно, идите, – разрешила Аллочкина мама, – девочка засиделась в четырёх стенах.
Ей будет полезно потолкаться среди огней и театральной публики. К тому же, еврейские песни…

Мы сидели в партере, тесно прижавшись друг к другу.
Мне нравилась Аллочка в тёмном вечернем платье, со взрослой высокой причёской.
Никогда – ни до, ни после – я не ощущал её так близко.

После концерта мы долго стояли в её подъезде, обсуждая репертуар Эмиля Горовца.
Мне очень хотелось поцеловать Аллочку, и я невольно потянулся к её губам.
- Нет! Нет! – отшатнулась моя строгая подружка – Мама за дверью. Нельзя. И стыдно.
Я заглянул в её глаза. В них были страх и смятение. Но ни искорки любви.
- Прощай! – сказал я и ушёл.

В общежитии я раскрыл томик Эдуарда Багрицкого, книгу, которая была всегда со мной.
В те годы я жил Багрицким, сверял по нему все свои поступки.
- Еврейская любовь! – шептал я. – Что ты писал об еврейской любви.
Ах, вот оно! Ну да, конечно, ты прав. К чёрту, еврейскую любовь.

Я в сотый раз перечитал стихотворение «Происхождение».
Попытаюсь объясниться с высоты прожитых лет.
Когда мне было девятнадцать, я впервые услышал имя Эдуарда Багрицкого.
Томик стихов поэта издали после долгого замалчивания.

Сейчас модно говорить – он служил режиму.
Но мало кто вспоминает, что Багрицкий никогда не был успешным советским поэтом.
Он жил скромно, окружённый любимыми с детства клетками с певчими птицами.
Неслучайно в романе Валентина Катаева «Алмазный мой венец» Багрицкий выведен под именем Птицелов.

Такие поэты приходят в мир редко.
Думаю, что в двадцатом веке в России талантов уровня Багрицкого можно насчитать не более десятка,
хотя его современниками были Блок, Цветаева, Гумилёв, Есенин, Мандельштам, Ахматова, Пастернак.

Багрицкий уникален. Его поэтический дар – большая редкость.
Я в своё время перечитывал ставшие ныне раритетными воспоминания младшего современника поэта,
его друга Сергея Бондарина «Пеон второй, пеон четвёртый».
Там говорится о необычайном импровизаторском даре Багрицкого.
В Одессе первых лет революции, богатой литературными талантами, в компании Катаева и Олеши,
Ильфа и  Петрова, Шишовой и Адалис, многих других, ставших теперь легендарными поэтов и писателей
он был исключением по быстроте поэтического мышления, он был мэтром среди друзей,
его дарование считалось уникальным и бесспорным.

Я помню то, первое после долгого перерыва издание стихов Багрицкого, издание середины пятидесятых годов.
Серая с синеватым отливом обложка, над тёмными деревьями навис золотой полумесяц.
Я открывал книгу и спрашивал Багрицкого:
- Как жить?
И он отвечал на мои вопросы.

Больше всего меня волновал вопрос об еврействе.
К тому времени в мироощущении, связанном с детством, многое изменилось.
Когда я учился на первом курсе, скончался мой дед, Израиль Ильич Хоросухин, носитель еврейских традиций в семье.
Родители не очень то тяготели к еврейству.

Семейные альбомы с бородатыми предками пылились на полках.
Они, предки, смотрели на меня немо и отчуждённо.
Я ничего не знал о них, да и неоткуда было пополнить сведения о былом.

Родительский дом стал холодным и чужим.
Я не ладил с отцом, который не одобрял моего выбора будущей профессии.
В детстве отец частенько поднимал на меня руку, он был издёрган жизнью, вечной угрозой ареста,
скитаниями, бегством от подозревающих его в нелояльности властей. Атмосфера в доме была тяжелой.

Темы моих стихов постепенно менялись.
Всё меньше оставалось в них еврейских мотивов.
Любовные переживания редко связывались в моём сознании с еврейской девушкой.
Хотя нет-нет, да и выливались на бумагу строки о подруге, похожей на Аллочку Ярмолинскую,
с чёрными, как сливы, глазами.

Придя в общежитие после концерта Эмиля Горовца, я спросил у Багрицкого, что делать дальше.
- Следуй моему примеру, – прошелестел рифмами поэт.
- То есть?
- Порви с еврейством! – убеждённо ответил Багрицкий.
Я принялся внимательно перечитывать «Происхождение»:

Не помню точно, на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир,
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся,
Но сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И всё навыворот,
Всё как не надо:
Стучал сазан в оконное стекло,
Конь щебетал, в ладони ястреб падал,
Плясало дерево,
И детство шло.

Мир мальчика, познающего окружающее, не совпал с еврейским бытом,
отторгнул от себя этот быт:

Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец, –
Всё бормотало мне:
– Подлец! Подлец!
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода,
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне капала вода.
Сворачивалась, растекалась тучей,
Струистое точила лезвиё.
Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие моё?

Далее Багрицкий пытался ответить на вопросы, которые бесконечно волновали и меня, на вопросы,
связанные с жизненной интерпретацией еврейской темы.
Любовь?

Но съеденные вшами косы,
Ключица, выпирающая косо,
Прыщи, обмазанный селёдкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.

У меня сердце замерло, когда поэт воскликнул:

Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звёздами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И всё кликушество моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо, –
Всё это стало поперёк дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный!
Возьми свой скарб убогий.
Проклятье и презренье!
Уходи! –
Я покидаю старую кровать.
Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!

Вместе с Багрицким я решил, что настало время порвать с еврейством.
Прощай, отчий дом, где меня никто не любит и не ждёт!
Прощай, Аллочка Ярмолинская! Нам не суждено связать судьбы воедино!
Наплевать! Ухожу!

Очень скоро оказалось, что всё сказанное тогда в запальчивости – пустые слова,
то, что промелькнуло в сознании – лишь мираж. Никто из нас не смог порвать с еврейством.
Жизнь всё расставила по своим привычным местам.

Но об этом чуть позже.

                Р.Маргулис