Углы падения. Угол первый...

                ОДЕССЕЯ ЧЁРНОЙ БОРОДЫ

                ( Из жизни героев революции в одном приморском городе)


                ВСТУПЛЕНИЕ: СНАЧАЛА БЫЛО СЛОВО НАРАСПЕВ…

        В известной древнейшей книге, собственно, почти так и сказано. Во всяком случае, автор вполне допускает, что то самое перве изначальное слово было – нараспев. И великолепно звучало во всеобщей и полной пустоте. Да и с последующими словами, если они чего-нибудь стоили, было так же. Спроста ли эмблемой поэзии ( то есть слов в ритм и рифму) и вообще искусств с тех пор и по наши дни явдяется не перо и бумага, кисти и холсты, а прапрапредок гитары – лира. Распевалось почти всё. Даже непосредственно заданное начальством, даже авансированное социальным заказом и выдержанное идеологически. Да-с, древнейшие   свои стихи пели. И нам велели. 
       Кстати, об идеологии:  обязан, также,  заметить: среда, в которой  я получил первые представления о хорошем и дурном, была – хоть и грубовата, но – идеологически выдержана четко, повсеместно и весьма последовательно. Подумайте, в редком жилье не было портрета или бюстика вождя. О фасадах официальных, производственных или учрежденческих зданий нечего и говорить. То же – об их интеръерах. То же – улицы, площади и даже некоторые переулки. То же – книги, газеты, журналы. То же – радиопередачи, спектакли, кино и концерты. Да что там - даже при застолье в честь первых моих дней рождения сначала поднимался тост за товарища Сталина, за Родину и партию, а уж потом… И пели. Пели  много и охотно. Причём, принято было почему-то дерижировать вилкой. Иногда на ней корчилась  котлета или ломтик колбасы.
       Репертуар?  В основном и главным образом аналогичный, довоенный и с полей недавней войны. Иногда – задушевный, щемящий детское сердечко. Но чаще победный. И даже, под конец вечеринки, лихо-забубённый и плясовой. Установленный на стульчике, я должен был умилять гостей того же идейно-тематического круга  стихами.  Это и оформляло среду, было моей, как сейчас бы написали продвинутые публицисты, социально-психологической экологией. Оно конечно, в углу двора, среди сараев и под голубятней, гнездилось  исключение – Шурка-дворник (сын, то есть, дворника  дяди Васи), обладатель ветхой голубятни и шпанюк, собирающий себе подобных. От их мы, Дети Победы – то есть, дети выживших и родивших нас фронтовиков – порой слышали нечто блатное. Но близко подходить к голубятне запрещалось. А на улицу вообще не пускали.
      Но вот помер Сталин. И довольно быстро начались перемены.  Ещё какое-то время портреты, скульптуры, барельефы и прочие приметы горячей любви творческой интеллигенции к генералиссимусу оставались на местах.  И пелось, то есть, говорилось и читалось за столом у нас всё то же. Но как-то менее граждански и более пахабно. Появились кривоватые улыбочки. Анекдотцы. Фронтовики припоминали какие-то случаи, прямо не работающие на формирование во мне гражданина. Как-то в пионеском лагере старший пацан после отбоя стал читать нам стихи про какого-то деда, внук которого, «как сука», в лагере живёт. И пишет ему матёрное письмо. Насчёт лагеря никто из нас ничего не понял. Про Гулаг тогда и врослые помалкивали, а лагерь был для нас домом родным. Но эту печальную историю в стихах подслушал вожатый. И чтец-декломатор на следующий день вылетел без право возвращения. Никто из нас, помнится, не усомнился в логике и морали такого приговора. С какой стати нам, будущим комсомольцам, слушать эту пакость!
        Но потом, на пике хрущёвской оттепели и к полёту первого космонавта вдруг посносили памятники, вырвали с мясом барельефы, содрали портреты. Переделали Гимн Страны. И так вышло-совпало – я  оказался на улице. Причём, не на родной моей Чкалова, Большой Арнаутской, где портреты Гагарина и членов Президиума (бывш. политббюро) заполняли все пустоты. Нет, свежий ветер эпохи задул меня на Молдаванку. Где в каждой второй подворотне был хлопец с гитарой и аудиторией себе подобных. Где при обидах не принято было обращаться в милицию. И куда сама милиция старалась соваться как можно реже. Особенно – в тёмное время суток. Никакого успеха  советский репертуар там мне не принёс. Зато утробный вой блатняка, зато лагерные баллады, зато песенники хаз-малин озвучивали это пространство вполне уверенно.
           Почему сей нэпманский хлам востребовался  в эпоху Пахмутовой-Гребенникова-Добронравова?  Мы пахали целину, мы махали на Луну, мы добирались до сияющих высот! Партия торжественно провозглашала: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Комсомольская номенклатура достигла невиданных количества и мощи. Практически всех сограждан от четырнадцати до двадцати восьми лет от роду включил в себя комсомол. Таким образом, передовой отряд советской молодёжи сравнялся количественно с отрядом советсткой молодёжи вообще. А в подворотне миллионного города, под носом у райкомов и горкомов партии и комсомола, с нежным  жлобством дребезжали семь струн семирублёвой гитары. И – «Бублички…», само собой. И «Искры камина», которые горяд, видите ли, как рубины. И «Девушка из Нагасаки…», у которой следы проказы на руках. И «Течёт речка по песочечку – берега крутые…».
        Среди нас, конечно, были элементы и социально-наблюдательные. То есть, мы не могли не удивляться живучести этого репертуара. Но в контексте происходящего это не вопринималось  так остро. В то светлое  предкоммунистическое время страна развернула строительство первого в СССР завода по производству своего, нашего, советского народного автомобиля. То есть, не для маршалов и академиков (для их были «Чайки», «ЗИМы», «ЗИСы», «Волги», в карйнем случае – «Победы» и «Москвичи»), а для слесарей-токарей-литейщиков-кузнецов, для комбайнёров-механизаторов-доярок. Для инженеров-техников и врачей-фельдшеров. И была демократическая новинка: конкурс на лучшее название машины. Выиграл московский школьник. Его предложение: «ВИЛ-100». Мы ведь шли навстречу 100-летию В.И.Ленина.  В награду мальчик получил одну такую автомашину. Чисто случайно он оказался сыном первого зама председателя Госплана СССР – но тогда СМИ о сем не распространялись. А уличный шепоток никого не смущал. Да и сам автомобиль, в конце концов, назвали совсем иначе.
          Нет-нет, не этому мы удивлялись: слова «Всё – для человка!» нас окружали со всех сторон и новым индустриальным гигантом вроде бы подтверждались. . И однако же  народ обратил,  внимание: розничая цена единицы такой продукции для него  – четыре тысячи хрущёвских рублей. Даже и  с гаком. Это… при средней зарплате в стране в восемьдесят  пять рублей. Средняя же зарплата заводского рабочего составляла сто двадцать пять. Ну, а когда пошел конвеер, выяснилось: при такой всеобщей бедности народа – так просто «Жигули» не купишь, нужно годами стоять в очереди. И всем всё стало ясно. А тут ещё, как на грех, важнейшее из искусств сменило на экране симпатичного простого  трудягу из коммуналки, внука комиссара бронепоезда и сына фронтовика,  изящным молодым человеком за рулём собственной машины, в отдельной квартире-модерн. И подружка его была – уже не скромная и величавая славянка с ткацкой фабрики,  а  спортивно-пестроватая фифа, явно не толкавшая вагонетки «Метростроя» и вовсе не мечтающая о ветре в лицо.
      Словом, народ без напряжения услышал шепот сверху: со сталинским аскетизмом покончено! Обретайте машины, квартиры, езжайте на курорты, красиво одевайтесь. Словом, обогащайтесь. Напрягаться пришлось, чтобы услышать популярного тогда Тарапуньку-Тимошенко: «Скажіть, люди хороші, звідки ви на все це берете гроші?». Но даже и перенапрягая слух, ответа народ не получал. И, в конце концов, стал его искать сам..
         Зазвенело-затрещало по всей стране.  По камешку, по кирпичику, по               гаечке, по винтику, по стальному прутику потомки героического рассейского пролетариата стали растаскивать фабрики-заводы. Тем более, в массовом порядке появились загородные участки, для обустройства  которых в магазинах ничего не было. И борьба всесильного ОБХСС с несунами и несушками, с невеликими комбинаторами -  ближайшими потомками Фунта, Корейко, Бирлаги – только разжигали аппетит. Не говоря уже о том, что в самом ОБХСС служили живые люди, а не бездушные роботы. Да-да, ничто человеческое им не было чуждо. И уже в семидесятые полуграмотные продавщицы гастрономов покупали кооперативные квартиры, импортную обстановочку,  эти самые народные «Жигули» себе и деткам. И  откровенно сеялись над 110-рублёвыми врачами  и 120-рублёвыми инженерами. Случайно ли так совпало, что куда-то вдаль стали отходить военно-патриотическая «Зарница», едва проступившие будёновки и походы по местам революционной и боевой славы. Не только ансамбль Александрова - «Ореро», «Земляне», «Самоцветы», «Пламя», «Аккорд», «Поющие гитары» явно отступали перед напором блата – и коренного, и нового, доморощенного, наскоро сочиняемого в наши дни.  Сказались и хвалённые амнистии, и вообще смягчение закона и правоприменительной практики, вытряхнувшие орды блатняка к нам, сюда, поближе к солнышку. Но… постойте-ка: я ведь вовсе не о песнях и блатняке собирался…  Господибожемой, просто наваждение какое-то…  Или, все же,  не сучайно завёл автор разговор издалека и вполне невинно -о песне? И не так уж случайны совпадения этих векторов?…
         

                ГЛАВНАЯ ЧАСТЬ:
             
 НЕ  С  ПЕСНЯМИ  ЕДИНЫМИ  ПО  ЖИЗНИ…


                1.  ДА НЕ О ТОМ РЕЧЬ..
       
             Одесса искони была ещё и месторождением различных напевов. Знатоки и сегодня утверждают, что популярные блатные и приблатнённые вещицы рождались именно в этом богоспасаемом городе,  на Малой Арнаутской, Мясоедовской, Степовой и Старопортофранковской.  Согласные с этим тезисом в принципе Пересыь и Слободка, оспаривают его географию.  Судить не вощьмусь. И вообще – не в этом дело. Но тогда,  двадцать   лет назад, одесситы слышали и иные мелодии и тексты. И  в центре города, на Дерибасовской и Преображенской, Ришельевской, и на обеих  Арнарутских, и на соседних улицах. Уцелевшие при гражданской и интервенции  стёкла  «Пассажа» сотрясали луженные глотки.  «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней!», «Эй, комроты, даёшь пулемёты, даёшь батареи, чтоб было веселей!». «Красная Армия, марш-марш вперёд, Реввоенсовет нас в бой ведёт!». «Слушай, товариш, война началася…». И даже «Скакал казак через долину…» и «Чубарики-чубчики, горе не беда!» - не вполне выдержанные идеологически, но бодрые и годяшиеся для марша, под левую ногу. Дело в том и речь здесь о том, что именно в «Пассаже» расположились штаб, интендатское управление и особый отдел прославленной пятьдесят первой дивизии. Той самой, которая за Крым получила наименование Перекопской.  И командир которой был первым в истории кавалером четырёх боевых орденов Красного Знамени. Причем, одна из этих наград носила номер первый»..  Разумеется, ни он, ни его бойцы-командиры, ни вообще кто бы то ни было в мире, не знали, что исторически скоро у него появится ещё один советский орден за номером первым – «Красной Звезды». За Дальневосточные дела. Но в городе заговорили о военном, который во всём – первый. Даже прострелянная, пробитая, прожженная, проспиртованная лютейшей гражданской,  неисправимая гордячка Одесса любила такие вещи и по-своему, по-одесски гордилась ими.
- Как это «по своему», «По-одесски…»?
       А вот так. К примеру,  с передислокацией сюда соединения, по Одессе немедленно пронёсся слух, что начдив – «наш человек». Так на Соборке отреагировали на его фамилию: Блюхер. Причём, ударение делалось на последний слог, что придавало информации известную пикантность. Несколько осложняли дело имя и отчество героя. Прозывался он, волею Божию, Василием Константиновичем. То ли губком слишком всерьёз принял одесскую эту болтовню, то ли просто совпало, но вскоре в местных «Известиях» появились портрет и биография начальника пятьдесят первой, где указывалось просто и ясно, что он – русский, а фамилия ему досталась от предков,  крепостных крестьян барона Блюхера (деревня Барщинка, Рыбинский уезд Ярославской губернии). В отрочестве отправившийся на поиски счастья в Москву, он работал на заводе, бастовал, сидел в Бутырке. И занимался на курсах при народном университете Шинявского. Последнее прошу отметить и запомнить – оно имеет особое значение для того моего лирического героя, с которым познакомлю много позже. Но именно тогда судьба будущего первого маршала СССР пересеклась с судьбой  тихого скромного экономиста из Одесса. Так что, внимание: завязали узелок! И пошли дальше. Тем более, мой рассказ – вовсе не о герое уральского похода и Перекопа, будущем маршале Блюхере,  в конце тридцатых то ли невинно убиенным, то ли получившем тогда  своё. Это – так, знаете, для разгона. Дабы вступить в разговор. И обрисовать контраст обстановочки.
        - Да, но… причём тут песни?
        - Почти совершенно не при чем.
        - Почти?
        - Так точно. Во-первых, начдив Блюхер к песням был совершенно равнодушен. То ли братья Покрасы не попались ему на пути, то ли предчувствовал и взлёт свій, и падение. Но даже при исполнении песен о нём самом как-то вяло пожимал плечами.
        - О нём сочиняли песни?
       - Ещё как! Собственно, о км из героев Гражданской их не сочиняли? И Щёрс шагал под знаменем – красный командир, и гулял по Уралу Чапаев-герой. И с нами был Ворошилов – первый красный офицер. И конница Будёного расыпалась в степи. И Железняк остался в степи.
       - А начдив Перекопской?
       - Подхватывйте: Винтовку в руки, в каръер, в упор, Товарищ Блюхер, даёшь отпор… Знаменитая Дальневосточная. Правда, после блюхеровского приговора пели «Прицелом точным, в карьер, в упор, Дальневосточная, даешь отпор…» Но все знали: когда-то там было слово «Блюхер». То есть, как командир, он вынужден был считаться с песенной необходимостью. Ведь маршировка по городам и весям была тогда чуть ли не единственным вариантом войскового перемещения. И песня была мерилом ритма шагов. И средством поддержания боевого духа на марше. Но и это – не всё: сменивший его на посту начдива Перекопской и сам был музыкантом-песенником, и всячески способствовал культу песни. Флотская душа и не менее широкая глотка требовали всякого-разного. В том числе и песни. В том числпе и в год от Рождества Христова тысяча девятьсот двадцать первый. В том числе и в Одессе.
         В то пост-героическое время пехтуре еще далече  было до современной мотомеханизации. Маршировка подразделений и частей по центру города с песней, впрочем, ещё долгие десятилетия была обычным делом – к вящему удовольствию пацанов и девушек. Даже для нас, поколения Детей Победы, это были нередкие и яркие праздники. Господи, как билось сердце при звуках духового оркестра! Тем более, праздничны были такие дефиле  в послевоенном двадцать первом. Граждане-гражданки застывали в окнах, на балконах, выбегали из ворот и дверей. Прохожие останавливались, подходили поближе к мостовой. Махали платочками и просто – ладонями. Военные и штатские, ежели при головных уборах, отдавали честь. А пацаны и их боевые подружки, только что игравшие в войну, топали рядом или даже во главе боевой колонны.
        Зная, что в «Пассаже» сидит сам орденоносец Блюхер, командиры заставляли бойцов  при движении близ легендарного начдива шагать в три темпа (нога поднимается на пятнадцать-двадцать сантиметров от земли, вес тела переносится на поднятую стопу, каковая с силой печатает мостовую) и петь советские строевые песни во всё горло. Вообще довольно быстро Одесса стала воспринимать начдива Блюхера, как высшую военную власть в городе. Едва ли это нравилось военному коменданту, губкому и губчека. Но герой есть герой, против него не попрёшь.  И до тридцать седьмого было далековато. Приходилось молить революционного бога…
     И последний однажды, девяносто лет тому, услышал мольбы губкомовцев, чекистов и других атеистов Одессы. Начдив Блюхер был срочно вытребован в Москву. И вскоре объявился военным министром Дальневосточной Республики.
О, удивительная это была  республика! Она не значилась социалистической, не входила в состав РСФСР. И, в отличие от последней, имела многопартийную систему и вполне бурдуазно-демократический парламент. Даже автор проекта Ленин называл её несколько уничижительно: буферная. Как-зачем-почему на дальневосточной окраине коммунистической Республики Труда и по ея воле вдруг появилась распролиберальнодемократическая страна – разговор отдельный и здесь совершенно неуместный. Итересующихся автор отсылает к куда более серьёзным (хотя, признаться, и скучноватым) источником. Остальные – за мной далее!       
        Нервный партактив Одессы, надорванный недавней гражданской и интервенцией,  глубоко вздохнул. То есть, не то, чтобы не уважали Блюхера. Василия Константиновича. Ну, что вы! Это же такой человек! Но всё же…  Нехай его растёт. Вот уже и министр. Рады за него. Дай Бог ему всего того, чего он см себе желает.  А одесситы подберут ему достойную замену из коренных своих рядов. То и стало быть…
         И опять-таки поторопились. Как это нередко бывает и нынче, на радостях не подумали о том,  кто же на самом деле займёт блюхерово место в знаменитом одесском «Пассаже». Три-четыре вариантах, предлагаемые столице пролетарской Украины Харькову  Одессой, почему-то повисли в воздухе. Между тем, однажды вакансию занял высокий, плечистый, с мандатом за подписью Наркомвоенмора и выпуклой грудью циркового борца и пудовыми кулаками, с луженной глоткой и пламенным взором военмор.  Он равно плохо, но с большой любовью, владел гитарой, гармоникой и боевой трубой. И что немедленно бросилось в одесские глаза - абсолютно черной дворницкой бородой. Имелись аналогичные по цвету вихры и усы. И всё это – вкупе с чёрным бушлатом, черными колоколами-клёш и в тугом рябчике.  Скиталец морей. Альбатрос революции. Из тех, что Россию вздёрнули на дыбы.  И фамилия ему была подходящаая – Дыбенко.  Вот о нём-то и речь. И иже с ним, конечно.
     - Ну, наконец-то… 
    - Не скажите. Не набросав образ первого начдива Перекопской, его судебной  траектории, непросто будет понять главого моего лирического героя и эпоху, вознесшую их в поднебесье. С тем, чтобы оттуда сбросить в грязный вонючий подвал. 
               


                2. ОДЕССА  ОБРАТНО  ОЖИВИЛАСЬ      

     - Кто-кто?
     Вы не ослышались, читатель милый: Ды-бен-ко.
     - Это который? Матрос? Братишка Федьки Дыбенко с Пересыпи? Председатель Центробалта и полюбовник генеральши Аньки Коллонтай с Коллонтаевской?
       Оне.  Оне самые. Только Анна Михайловна Коллонтай, вопректи одесской легенде, никакого отношения к Одессе не имела. А генеральшей она была в том смысле, что являлась дочерью царского генерала Домонтовича и крёстной дочерью куда более знаменитого генерала Драгомирова, крупнейшего военного теоретика и полководца. Между прочим, сын последнего застрелился из-за безнадёжной влюблённости в Аню. Понятия не имея о том, что ей суждено стать женой матроса Дыбенко. А заодно – и первой в истории страны женщиной-министром и женщиной-послом. Увы, Одесса здесь не причём.
        Да,  и к бондарю с РОПИТа Фёдору Дыбенко (отзывался на Фроима), известному двухлетней отсидкой за публичное сворочение скулы городовому Ефимову на Московской, наш герой не имел никакого отношения. Хотя, по стечению обстоятельств, и впрямь был младшим братом совсем другого Фёдора Дыбенко, начальника  42-ой стрелковой дивизии:, бывшего прапорщика. О нём, при желании,  можно прочесть в книге «Путь славных», изданной к сороковой годовщине революции. В сборнике имеется очерк одессита Л. Федоренко, который утверждал – Фёдор считал себя анархистом-коммунистом и  расстреливал пачками всех, кого обьявлял врагами. Вроде бы во время одного из таких актов застрелили его самого.  Но в «Вопросах истории» № 3 за 1965 год Вы, только захоти, прочтёте опровержение: его соратники подписали статью «Правда о Фёдоре Ефимовиче Дыбенко». И утверждают, что его убили при попытке особого отдела дивизии разоружить 374-й полк, самовольно отступивший в тыл.
         В общем, дело тёмное. Как, впрочем, и многое другое, связанное с непомерно-героической нашей историей. Как бы там ни было, а житие и одесского Фёдора Дыбенко, и будущего маршала Блюхера,   лежит за пределами этого повествования и интересует нас лишь в смысле уточнения: родной брат нашего героя, тоже Фёдор, не одессит. Это – совпадение. Просто, когда в Одессе, заместо знаменитого начдива-51, появился не менее знаменитый Дыбенко, Соборка тут же вспомнила нашего собственного Федьку Дыбенко. И  приписала его Павлу.
        Что до самого Павла Ефимыча, и его житие монотонным никак не назовёшь. С отрочества и до красноармейской пули в лоб его затягивала в водовороты, швыряла в огонь и воду, продувала  медными трубами великая революция. Правда, проклюнулся он в историю  не у нас на Чёрном море - на героической Балтике, а кончил, было, в Сибири. Но  однажды военный бог всё же швырнул его и в Южную Пальмиру. Он сыграл  хоть и не заглавную, а всё же по-своему яркую роль в жизни Одессы-21, Тем и да будет помянут на сих правдивейших страницах, читатель дорогой.  По его феерическому досье,  пройдёмся  излюбленным Дыбенко аллюром «Три креста». Это его любимое и отнюдь не флотское выражение, вероятно приципилось к Павлуше, когда командовал он  кавалерийской дивизией.  Между прочим, официально в РККА именовалось она «Дикой».
            

          3.  НЕСКОЛЬКО  СЛОВ  БИОГРАФИИ

        Родился в крестьянской семье, 1889 год. От Одессы далековато - Новозыбковский уезд Черниговской губернии. Той самой, в которой  где-то в это же время  унаследовала, после смерти отца-генерала, приличное поместье некая Анна Коллонтай. Ась? Что-то слыхали? Ну, это естественно. Народной школой, в которой он учился, руководила социал-демократка М. Давыдович. Каши она в революции не сварила, но произвела на этого ученика глубокое революционное впечатление. В дальнейшем он признавался, что его тянуло к этой аккуратной грудастой учительнице не только в связи с её идеями. Не тогда ли зародилась тяга коренного плебея к культурным женщинам – завершившаяся гражданским браком с генеральской дочкой?
           Трёхклассное городское училище.пришлось и на девятьсот пятый год. Беготня в толпе учеников по улицам, неприятости с городовыми. Грузчик и строитель в Прибалтике.. Ещё одна мимолётная отсидка. Призыв на Балтийский флот. РСДРП. «(Б)», естественно. Из следующей отсидки освободил Февраль-17.  Член Центробалта. Председатель Центробалта.
          К Октябрю-17 он был на Балтфлоте уже достаточным авторитетом для такого избрания. Правда,  советская история целомудренно умолчал о том, что сия организация  санкционировалась Временным Правительством, а председатель Центробалта был на приёме у А.Ф. Керенского, который узаконил существование инстанции своим указом. На свою, так сказать, голову. Но факт популярности этого альбатроса бесспорен. Даже уже будучи в чинах, Павел Ефимович любил покрасоваться перед корреспондентами в матросском бушлате. И с гордостью носил бескозырку, на которой значилось: «Петропавловск». Так назывался линкор Балтфлота, приписанный к порту-крепости Кронштадт. Ирония судьбы: в интересующем нас двадцать первом сей муж командовал бомбардировкой  «Петропавловска» на кронштадтском рейде. Причём, использовались газовые снаряды. В Седьмой армии Тухачевского, брошенной на подавление кронштадского мятежа («За Советы – без большевиков!»), он командовал дивизией…
        Во время июльских событий семнадцатого в Петрограде Дыбенко был арестован и содержался в Крестах на Арсенальной. Там же томились Антонов-Овсеенко, будущий наркомвоен,  Раскольников (Ильин), будущий адмирал революции, и… Коллонтай, Анна Михайловна, та самая дочь знаменитого генерала и отчаянная революционерка. Господи, как только не рождались революционные браки! Коллонтай, впрочем, вскоре выпустили под залог и поручительство другой революционной пары – Максима Горького и его жены, известной артистки Марии Андреевой. Тем более, пока она куковала в камере,  на У1 партийном съезде её избрали членом ЦК. Отсидев два месяца, вышел и председатель Центробалта на волю - с твёрдым желанием сковырнуть Временных. Именно он, по горячей просьбе Ленина,  направил в Питер крейсер «Аврору» и спешившийся отряд моряков.. Благодарная тогда ещё революция сделала его морским министром.
               
                4.  ОДЕССКИЙ   ЗАПОЙ…
            
         В семидесятые годы, когда автор этих строк собирал по крупице пам'ять одесских двадцатых, ещё жили и были в своём уме горожане,  помнящие пребывание Дыбенко в Одессе  двадцать первого. Разные, они по-разному и характеризовали его. Но едины были эти семидесяти-восьмидесятилетние одесситы в том, что речь – об очень высоком, очень красивом, очень горластом, усатом-бородатом и очень… пьяном. Почему-то с этим последним  явлением связаны все эпизоды их мимолётных встреч.  Возможно, тут срабатывает  неизбежная аберрация  старческой памяти. Плюс – легенда забубённости, которая тянулась за Павлом Ефимовичем через всю жизнь. Но дыма без огня не бывает. Что убедительно подтверждается документацией. А она свидетельствует о том, что неумеренное употребление спиртного, вообще свойственное этому скитальцу житейских морей, адским пламенем разгорелось в его одесском двадцать первом. Почему?
       Простого и исчерпывающего ответа на сакраментальный сей вопрос я не нашел. Но есть гипотеза, к которой я склонился и, конечно же, попытаюсь склонить читателя. Нам, гражданам конца ХХ-го и начала ХХ1-го веков,  читающим запросто чудовищные документы Октября-17 (в т.ч.   уже реальные биографии вождей) и его последствий, осведомлённым о последующей душераздирающей резне, видящим ясно  отдалённые результаты того катаклизма,  много проще рассматривать всё это исторически и  философски. Или вобще не думать об этом прошлом, никак не связывая его с нынешним своеобразным временем. Дыбенко же безраздельно принадлежал к плеяде  беззаветно влюблённых в русскую революцию; он свято верил в неё и ей вручил свою судьбу. В огне сражений, с привычкой к мысли о  неизбежной смерти, многое  им и ему подобными просто не замечалось. А заведомые душераздирающие мерзости впопыхах обяснялись своеобразием момента. Но он был умён и сердечен. И потому даже тогда в иные моменты  ходил… ну, как бы сказать… огорошенный. Со временем этих моментов становилось всё больше и больше. Оно конечно, любовь слепа, но даже сквозь эту пелену он и такие, как он, просто не могли не замечать неожиданных и кровавых «странностей» революции. Иные  просто контузили. 
        Кто же не знает, что наш земляк, матрос-анархист  Железняков Анатолий (Викторский) разогнал тот высший орган демократической власти, о созыве которого всю весну, всё лето и всю осень семнадцатого говорил Ленин. Сам он, кстати, присутствовал на первом заседании Учредительного Собрания. Но понял, что большевики там успеха не пожнут. А другой демократии он тогда не допускал и в мыслях. Покидая  долгожданный законодательный форум, Ленин велел Дыбенко эту контору закрыть раз и навсегда.  Железняков  выполнил команду председателя Центробалта.  Но сам председатель метался от Центробалта к Смольному и обратно, как обалдевший. Как же так? Ведь Ленин и Троцкий лично ему не раз талдычили: возьмём власть, немедленно объявим мир, землю передадим раз навсегда крестьянам. И созовём Учредительное собрание. Оно и будет высшей законодательной властью в России. И это нужно сделать как можно быстрее, буржуазия и недорезанные дворянчики всячески саботируют созыв такого органа. Только мы, только большевики, взяв власть, обеспечим его.  И вот… на тебе: разогнать Учредилку с свиньям собачим. Так, запросто и мимоходом. С издёвочкой на уровне попрания. Это… Как хотите…
         Коллонтай писала в дневнике о том, что тогда несколько дней не могла не то что увидеться с Павлом – поговорить с ним по телефону. Выяснилось: пил мёртвую. Отыскала его, привела в чувство. И он бормотал что-то вроде того, что, мол, если бы знал глава могущественнейшего Центробалта двадцать четвёртого октября семнадцатого, что так будет… может, и не послал бы «Аврору» в Неву, к Зимнему. И миноноски с матроснёй не отправил бы туда из Кронштадта. А ведь именно эта «краса и гордость революции» определила, в конце концов, Октябрьскую победу.
      Между тем, джин вылетел из бутылки. И ни за какие пряники не хотел лезть обратно.  Революция раскручивала военную свою шарманку. Уже лилась кровь и иностранцев, соотечественников. И Павел, теперь  номенклатурный, вынужден был определяться. В такой ситуации он предпочел внешний фронт,  согласился драться против немцев.   Командовал матросами под Нарвой. В том самом  февральском бою, который породил День Сроветской Армии и ВМФ, а при демократии – День Защитника Отечества. Отряд, реорганизованный им в 1-ый полк Красной Армии «Пролетарская свобода», как уже не раз отмечалось, расколотили.  Немцы аккуратно заняли Нарву. Тоже – и Псков. Несколько менее известен другой факт: за сдачу Нарвы Дыбенко был арестован и, как шуршали его сокамерники-уголовнички, ходил под вышаком. Но революция ещё шла на взлёт - суд его оправдал.  И Павел Ефимыч был снова выпущен через два месяца. До тридцать восьмого, когда ему пртипомнят и это, оставалось ещё почти двадцать лет.
       Партия нашла ему другое занятие. Перейдя на подпольную работу в белом Крыму (где его знала всякая собака), Дыбенко был немедленно выдан местным активом,  арестован  немцами. И обменен на нескольких пленных немецких офицеров. Далее - военком полка. Командир батальона. Начальник дивизии, группы войск (кстати, комиссаром при нём – Коллонтай). Пёр на рожон, лез под пули и на штыки. И всё больше зашибал. Ему подчинялись Григорьев и Махно. Первый орден Красного Знамени. Нарком военмордел Крымской Советской республики, наркомздравом которой был брат Ленина – Дмитрий Ульянов. Начдив под Царицыным. И в  искомом двадцать первом вроде как немного поустал. Подумал об  активной передышке.
       
                5.  ДА  ТУТ  КТО  ХОЧЕШЬ   ЗАПЬЁТ…


         Уже накопив изрядный житейский и боевой опыт, решил обогатиться духовно-теоретически: собрался в Академию. А тут – Кронштадтский мятеж. Это уже была тяжелая его контузия. Кронштадцы ведь считали его  братишкой, в революцию шли за ним в огонь и в воду. Но Троцкий и Сталин – кажется, в первый и последний раз в своих отношениях – были едины: к Тухачевскому под Кронштадт послать Дыбенко. Само собой, и в этот омут чумовой моряк кинулся,  заливая пожар чистой души  чистым же спиртом.
      При подавлении Кронштадского мятежа (я ведь поминал о бомбардировке  советского линкора «Петропавловск» советской авиацией и артиллерией) наш герой командовал сводной дивизией. За что получил второй орден и едва не рехнулся.. Назначен комендантом  Кронштадта и  крепости, по разгромленным улицам-площадям которой несколько часов бродил, как лунатик, за которым на почтенной дистанции недоумйнно плелись штаб и конвой.
         И наконец, возможность выйти из боёв, как говорят в Одессе – отдохнуть и набраться под нашим солнышком. Весной 1921 года Павел Дыбенко получил назначение – начальником 51-й  Краснознамённой Перекопской дивизии.  Да ещё и начальником Западного Черноморского побережья (была и такая должность. С чем и пожаловал в наш город родной.    
         Правда, одна из его автобиографий утверждает: тогда же он сдал экстерном экзамены за академический курс, закончил таким манером военную академию. И был назначен командиром и комиссаром (так маневрировал наркомвоенмор Троцкий для введения единоначалия при сохранении института комиссаров) 6-го стрелкового корпуса, дислоцированного в Одессе. Но знатоки мне говорили о том, что последнее относится уже к следующему, 1922 году. Что же, и в автобиографиях бывают ошибки – тем более, эта была составлена Павлом Дыбенко для Наркомюста при назначении его в 1937 году одним из членов суда над Тухачевским. Тем самым командармом-7, у которого он командовал дивизией, штурмовавшей Кронштадт. Тут ведь, согласитесь и мягко говоря,  некоторое волнение неизбежно. И многие отчаянные альбатросы и буревесникит  революции тогда, в тридцать седьмом, таращились и вертели головами, как птенцы в гнезде. Но в двадцать первом  до этого оставались ещё шестнадцать лет. А жизни нашему герою оставалось и того больше – семнадцать.
       Тогда же,  в двадцать первом он получил от возлюбленной революци ещё одну, может быть, самую тяжелую контузию.  По пути в Одессу они с Анной Михайловной коротали время умной беседой на модную тему – сокращение армии. Наркомвоен в «Правде» заявил о переходе к мирному строительству, о замене рекрутской системы милиционной. Ну, и про мощное сокращение РККА. Дыбенко был очень рад этой кампании, означавшей мир, возврашение крестьян в поле, рабочих – на заводы и фабрики. Коллонтай замечала – его захватывает пафос демобилизации. Павел стал мого меньше пить, увлёкся разработкой проекта торжеств, посвященных увольнению миллионов красноармейцев и краснофлотцев. Он показывал Анне Михайловне  наброски этого проекта – например, развивал план Специальной постоянно-действующей желдоркомендатуры Одесского узла, отвечающей за торжественную встречу и торжественные проводы далее по «Железке» демобилизованных героев гражданской войны.  В программе должны были участвовать знаменитые военные, партработники-цекисты, полпреды наркомвоена и других ведущих наркоматов, артисты, представителя фабрик-заводов.
          И однако же,  Коллонтай, будучи наркомом призрения (социального обеспечения), к этому историческому моменту успела пошептаться в кулуарах У111 съезда Советов.  И прислушаться в кулуарных беседах ЦК по тому же вопросу.  Положим, сама по себе эта тема революционную черниговскую помещицу и министра соцсобеса РСФСР не касалась. Её уделом были нищие, инвалиты первой мировой, гражданской, труда, старики-старухи, беспризорные. Но горячо любимый человек был военным. И судьба вооруженных сил Республики была его – а сталбыть, и ея – судьбой. Коллонтай знала из первоисточника о том, что планировалось шестимиллионную армию довести до шестисот тысяч.   Фронты, концентрическими  окружностями разошедшиеся от Питера и Москвы, значительную массу воинов к 1921 году держали на окраинных рубежах республики Труда.  Как говорится, «…И на Тихом океане свой закончили поход». Ничего из «церррримониальной» части в верхах не обсуждалось. Это просто никого не интерсовало. Речь шла только и исключительно о том, чтобы прекратить кормление, одевание-обувание и прочее довольствование нескольких миллионов человек враз. Как уволенные в таком количестве попадут к месту жительства и работы ?
       - Так я же тебе говорю: по «Железке»! – перебивал её спутник жизни, - с оркестрами на узловых станциях, с митингами, подарками трудящихся. То же – по морю и по реке. В Одессе будем это делать, пока не встретим и проводим последний эшелон. Политуправление округа брошу на это, особистов, милицию. Комсомол. Уже написал Склянскому: нужно изготовить из серебра и золота  почётные знаки «Ветеран РККА» и «Ветеран РККФ» - каждому демобилизованному. Каждому!
       
               
                6. ФАНТАЗИИ   И    РЕАЛЬНОСТЬ…


    Анна Михайловна страдала, мучилась, терпеливо выслушивая эти прожекты. Что     ответить? И не придумала ничего умнее, как показать копню неправленной стенограммы
съездовского выступления Ленина на сей счёт.  Дыбенко прочёл:
   «Обращаю внимание товарищей Зиновьева и Каменева! По  данным товарища Аванесова, увольняем по пятьсот тысяч за два месяца… Явно невозможная вещь. Вся суть в том, что военная бюрократия желает сделать «по хорошему»: вези на Ж-Д.  А на Ж-Д и два года провозят. Пока давай одежду, обувь, хлеб. Надо в корне изменить. Перестать давать что бы то ни было (!К.К.). Ни хлеба, ни одежды, ни обуви. Сказать красноармейцу: либо уходи сейчас пешком без ничего. Либо  жди один  год на одной восьмой фунта (хлеба. К.К.), без одежды и без обуви. Тогда он уйдёт сам и пешком».
        Приложила она к разговору и заверенную копию постановления Политбюро ЦК: «Признать необходимым радикально изменить быстроту демобилизации. Для этого не везти демобилизуемых по ж.-д., а отпускать пешим хожденимь (изъять использование порожняка и т.п.). Отменить правила и постановления о снабжении демобилизуемых одеждой, обувью  проч.». 
        Это был удар одновременно и по голове, в грудь, и ниже пояса. Мавр сделал своё дело, мавр может… а хоть бы и умереть. Во всяком случае, Плитбюро ЦК, Совнаркому, Наркому военмордел и председателю Реввоенсовета  миллионы бойцов РККА уже были не нужны. Да мало сказать – не нужны – вредно-обременительны. Гражданская война и интервенция позади, границы держит госпогранохрана, с внутренним врагом воюет известный департамент. С какой-такой стати кормить-обувать-одевать шесть-семь миллионов трудоспособных  граждан, зигзагом истории названных красноармейцами, краснофлотцами и красвоенлётами, бойцами, командирами и политработниками. Всех уволить. И пусть катятся сами, на своих двоих. Кто – куда. У Республики на очереди –  куда более актуальные вопросы.  Семьдесят процентов паровозного парка лежит под откосами. «Хлеба не давать, обуви не давать.» - бормотал Дыбенко, тупо вглядываясь в официальные документы,  -«Одежды не давать. Проездных документов не давать…». Словом, в Одессу он прибыл на сильном подпитии. Сдав его с рук на руки штабу дивизии и новому порученцу, Коллонтай тут же уехала в Москву. И не писала, и не звонила ему целый месяц. Так странно и недобро начался его одесский этап. Как со временем выяснилось – роковой.
          Как говорится, незабываемое нельзя забыть. Штаб Краснознамённой  Перекопской дивизии оставался в «Пассаже». Блюхер был равнодушен к роскоши фасада. Он в своё время оценил  удобство этого строения в том смысле, что – два входа-выхода, на Преображенскую и Дерибасовскую. А также огромный и при том закрытый внутренний двор. Прямо Ватикан какой-то! Город в городе. Бывшему матросу, человеку со вкусом, понравилась роскошь фасада и интеръеров, на которые предшественник Василий Блюхер просто не обращал внимание. Но мебелировка героя не устроила. И по старым, брошенным  аристократией и именитым купечеством квартирам  засновали интенданты. Впрочем, по мере одесской адаптации, не так уж часто появлялся  Палефимыч у себя в штабе. Наше лето его как-то особенным образом согрело-расслабило, умилило, вроде как отрезало от пота-крови гражданской и странныз итогов революции, столь далёких от её обещаний.
        Губком предложил  ему на выбор прелестные особняки на Большом, конечно же, Фонтане, и в Аркадии, где всё ещё пустовали дачи-усадьбы в греческом, римском и мавританском стилях. Вторжение нашего героя в эту экологию также привнесло сюда значительные изменения. Появились плотники и маляры, что особенно не бросилось в глаза, поскольу быстро стало приметой НЭПа. Революционный аскетизм быта постепенно вытеснялся повальной модой бытоустройства.
                У Дыбенко, естественно, немедленно начался роман с девицей Наташей  Кученко (назову её так, дабы не побуждать к сутяжничеству её потомков, и ныне живущих на Ближних Мельницах),  вольнонаёмной письмоводительницей  админотдела в штабе Блюхера. Правда, ей успел сделать предложение  начальник оперативного отдела штаба дивизии, молодой вдовец с семилетним сыном, тремя георгиями и золотой шашкой от Якира. Но с приездом Дыбенко это уже не имело практического значения. Жила она с маменькой в Малом переулке и с началом НЭПа носила матросский костюмчик: узковатая юбочка, блузка с плосатым гюйсом и галстуком. Может быть, это, вкупе с бьющей сквозь одежду юностью, привлекло его душу. Или что ещё померещилось скитальцу революции. А только об сем романе уже к июлю заговорила вся Одесса. Уверенная в том, что пересыпьский Федька Дыбенко – родной брат Павла, она отреагировала на происходящее песенкой,  ставшей подворотным шлягерком.
                Была весна, цвели дрова и пели пташечки,
                Братишка с Балтики приехал погостить,
                Ему понравилась хорошенькая Наточка -
                Он не хотел такой кусочек упустить.
      
       Многие видели, как после службы Дыбенко выезжал из «Пассажа» на открытом своем автомобиле, ранее принадлежавшем французскому консулу, лидеру интервентов. На сафьяновых подушках заднего сидения , восседал чернобородый военный бог Одессы с нежной и трепетной девушкой, помпон берета которой щекотал его огромный нос. И пикейные желлеты шептали: «Это он – с Наточкой. За город, на Фонтан. На дачу…».
         
                7.   ДВА ГЕРОЯ…


         Как писал  во «Времени больших ожиданий» К.Г. Паустовский, пригородный берег Одессы напоминал руины вилл Боргезе, Альдобранди или Конти. «Сухой плющ обвивал треснувшие колонны с отбитой штукатуркой. Её отбивали нарочно, желая убедиться, что колонны кирпичные и не годятся на дрова». Вот одну из таких вилл, после быстрого и скорого, но весьма солидного и дорогостоящего ремонта, и обживал с Наточкой наш герой. Мебель рококо и барокко, с некоторой примесью раннего модерна и упадочничества, персидские и текинские ковры, мощная телофонизация, пищеблок и блок «гараж-конюшня» позволяли стратегу осуществлять своё чуткое руководство дивизией и побережьем, неделями не посещая штаб в «Пассаже».
        А что вы скажете, дорогой читатель, за такое  мимолётное совпадение: в то лето впервые за две войны решил отдохнуть ещё один герой гражданской – Иван Кутяков. Он ещё не был всесоюзно-знаменит. Во-первых,  не было Союза ССР. А во-вторых, Дмитрий Фурманов ещё не написал своего «Чапаева». Так что и сам Василий Иванович не был тогда героем первого советского романа и популярного кинофильма, героем детских игр и интеллигентских анекдотов. Но  политвоенкруги  знали  в дивизии Василия Чапаева комбрига-1 и его боевого зама, который – после нелепой, до сих пор непонятной гибели  начдива  командовал этим соединением. Зрителям васильевского «Чапаева» памятен  лихой комбриг с рукой на перевязи, в исполнении артиста Волкова, которого Чапай-Бабочкин назвал из-за этой пули дураком. Кстати, реальный Кутяков в 1934 году был консультантом братьев Васильевых при постановке и сьёмке этой ленты, о чём (обратите вимание) свидетельствуют титры. Это –  уже новая редакция, оттепельных шестидесятых. Тогда, через три года после триумфального выхода фильма, из титров были изъяты две фамилии: консультанта И. Кутякова и актёра Г. Жженова (последний играл эпизодическую роль ординарца комиссара).
        В середине тридцатых  комкор  Кутяков служил замом у Дыбенко, командовавшего войсками Приволжского военного округа.  И  старые приятели идейно разошлись. Причём, до того, что в личном разговоре со Сталиным Павел Ефимович просил убрать от него «этого подозрительного типа». А тут Кутяков, написавший несколько книг, выдал брошюру  о польской компании 1920 года. Естественно, что Сталину она не понравилась – неохота была вспоминать о  своих художествах, из-за которых несокрушимая и легендарная, подозрительно быстро подойдя к Варшаве, летела от её стен аж за Киев.  А корпус Гая при этом драпе врассыпную даже вылетел на территорию суверенной Австрии. Где и был интернирован. Вы, конечно, читали «Конармию» Бабеля? Само собой разумеется. И значит, имеете представление о том, как – перед полной победой в гражданской войне вообще была глупо и страшно проиграна польская кампания.  Конечно, писатель не пожелал подробничать о том, что Сталин был тогда у Егорова членом РВС фронта, шедшего на Лемберг (Львов). И фактически саботировал приказ Предреввоенсовета о передаче Первой конной фронту Тухачевского, шедшего на Варшаву. Словом, Кутякова сняли с должности, ошельмовали в печати. И в 1937 году расстреляли...   
         Но что это я – всё о грустном. Нет-нет. Успеется. Вернёмся в двадцать первый. В сравнении с тридцать седьмым это был не худший год советской истории. И Кутякова в Одессе принял начальник Западного района Черного моря и начдив 51-й по-царски. Показав ему штаб в «Пассаже», 2-ой образцовый полк дивизии и  одесские достопримечательности, он повёз коллегу на дачу, предупредив по телефону коменданта о высоком госте и приёме по первомку разряду.
           Порядок здесь был морской, железный. Персонал состоял исключительно из молодых красивых моряков Черноморского флота – благо дело, никакого флота уже целый год не было. А моряки были. Хотя сам Павел Ефимович всё чаще носил  благородную боевую одежду Кавказа: папаху, мягкие сапоги, наборный поясок с серебряным кинжалом (личный подарок Серго Орджоникидзе). И нечто вроде халата с карманами в виде патронташей – газырями. Видать, в пам'ять о командованиями кавалерийским соединением в Крыму.
            Комендант дачи и его помощники, механики-водители и ездовые,  телефонисты и охрана, повара-коки и команда охраны носили морскую форму. А  пребывание здесь хозяина обозначалось подъёмом на шток  личного штандарата главы уже не существующего, но памятного Центробалта. Полотнище, в семнадцатом вручную  вытканое петроградскими передовыми златошвейками,  чудом сохранилось и заняло своё место над большефонтанским берегом Одессы.  Это особенно восхишало Наташу, изумлённую окружившей её сказкой. Всё это так не похоже было на её детство-отрочество-юность…
                Попалась Наточка к нему, как птичка в клеточку,
                Он очень крепко целовал ея взасос,
                И он сгибал её, как клён сгибает веточку,
                Чтоб было видно, что он – с Балтики матрос.
    
                8. АДМИРАЛ  БЕЗ  ЭПОЛЕТ

                Большой знаток эпохи и данной конкретики, Л. Млечин в книге «Русская армия между Троцким и Сталиным» прямо не указывает на Наточку Кучеренко. Но пишет: «Павел Ефимович зажил в Одессе на широкую ногу, занял особняк на Большом Фонтане, обставил его мебелью и коврами, устраивал гулянки с боевыми товарищами. Говорил, что заслужил такую жизнь». Не будучи уверен в грамотности самого оборота «обставил коврами…»,  должен признать – весьма убедительны и другие сведения об активности этого досуга в лето от Рождества Христова 1921-го. Собственно говоря, известная широта натуры в этом плане была свойственна нашему герою.
       Своё производство в морские министры в семнадцатом самый молодой нарком Республики отметил в «Астории»  чудо-богатырским кутежом, о чём было доложено председателю совнаркома. Ленин, следует заметить, вобще как-то индифферентно воспринимал частые сведения о дыбенковских художествах. Военрук обороны Петрограда генерал Бонч-Бруевич (брат управделами Совнаркома), направляя отряд моряков  под Нарву, протестовал против командования ими  Дыбенко: необуздан и сильно зашибает.  Но Павел всё же поехал туда. По пути и совершенно мимоходом балтийцы прихватили «ничью» цистерну со спиртом. Ну, и…
         Уже помянутая судьба сражения за Нарву известна вам и без моего доклада, читатель дорогой. Как, впрочем, и за Псков. Подробности – в обширной литературе того идейно-тематического круга. Например, книга И. Жигалова, которая так и называется: «Дыбенко». После оправдания весной-18, когда матросы вынесли Павла из здания суда на руках, банкет в помещении морского клуба длился почти трое суток непрерывно. В общем и целом весь его путь, сам по себе безусловно и очевдно геройский, сопровождался богатырскими  возлияниями и изобилует яркими романами. Возможно, это было реакцией на всё возрастающую пропасть между обетами увлёкшей его революции и её результатами.
        Следует признать, многие сплетни этого идейно-тематического круга о Дыбенко рождены и законсервированы теми его боевыми товарищами, которым Бог не послал такого роста, такого  плечевого пояса, такой мышечной ситемы. Такого жизнелюбия, такой заметной внешности. И  такого здоровья.  Многие революционеры, дожившие до  Октября-17, нуждались в длительном отдыхе и лечении. Втянутые, вместо этого, в сражения и походы, в мытарства гражданской войны, они и не мечтали о кутежах и женщинах. Дал бы Бог концы с концами свести. Естественно, в такой среде здоровяга и жгучий брюнет, умеющий крепко выпить-закусить, ухлестнуть за красавицей и первым встать под вражеским огнём – увлечь за собой тысячи бойцов – должен был вызывать известное раздражение. А дамы? Один роман с Коллонтай чего стоит…
        Кстати, одесская молва утверждала, что его пассия из Малого переулка всё же добилась своего, вышла за Дыбенко замуж официально. Это опроверают документы. И финал песенки, посвященной этому умопомрачительному роману:
               
                Не знала Наточка - любовь матроса временна,
                И с той поры всего проходить только год,
                И оказалась наша Наточка беременна,
                На горизонте, как маяк, светил аборт.

        Но в целом уличные разговоры о его влюбчивости и романах в самое неподходящее время-место подтверждаются историей. В предсмертной книге Троцкого «Моя жизнь», Лев Давидович вспоминает первое в истории заседание Совнаркома. « Мы со Сталиным явились первыми. Из-за перегородки раздавался сочный бас Дыбенко. Он разговаривал с Финляндией. И разговор имел скорее нежный характер. Двадцатидевятилетний чернобородый матрос, весёлый и самоуверенный гигант, сблизился незадолго перед тем с Александрой Коллонтай, женщиной аристократического происхождения, владеющей полудюжиной ингостранных языков и приближавшейся к сорокшестой годовшине… Сталин… показыаая плечем на перегородку, сказал, хихикая: «Это он с Коллонтай. С Коллонтай!».
       Вообще говоря, революция, рождающая роман дворянки, черниговоской помещицы, красавицы и полиглотки, с крестьянином и балтийским матросом, уже чего-нибудь стоит. Эта генеральская дочка, между прочим, была в колонне рабочей демонстрации, расстрелянной солдатами в Кровавое воскресенье 9 января 1905 года. И являлась предметом воздыхания генералов и поручиков, заводчиков и художников. А её роман с Карлом Либкнехтом был известен всей европейской общественности.
       А всё же и она устала от художеств любимого мужчины. Будучи главой женотдела ЦК, Анна Михайловна вытребовала у Ленина недельный отпуск. И свалившись к нему в Одессу, как снег на голову,  – казалось бы, видавшая виды – всё же обалдела. Валтасаров пир на даче был вразгаре. От «Варяга» колыхались занавески. Наточка, правда, отсутствовала и потому не попалась разъярённой  защитнице женщин под горячую руку. Но дамы имелись в большом количестве, все – в матросских тельняшках, тонких трико и туфлях на каблучках. Артистки новейшего варьете Димитрия Ленского (Давида Львовича Лейбовича) были привезены сюда для обычного выступления – «Морской танец». Но остались по категорическому настоянию хозяина, которому в Одессе просто не принято было отказывать. Он же убедил их преступить закон Ленского и разделить трапезу с боевыми знаменитостями. Что одобрил и  комкор Кутяков, пивший с хозяином и каждой из артисток брудершафт…
       Так сложилось, что не отдохнула душой на сей раз в солнечной Одессе Анна Михайловна Коллонтай. С этим её приездом связана темнейшая история пулевого ранения, которое получил там и тогда товариш Дыбенко – в грудь.  Закатив герою публичную аплеуху и расколотив огромный хрустальный жбан с крюшоном (из сервиза сахарозаводчика Бродского), она, вроде бы,  покинула Большой Фонтан и Одессу навсегда. Но в доме слышали стрельбу. И раненый, пьяный  в дым,  хозяин был доставлен в окружной госпиталь. Следствие не стало углубляться, остановилось на версии попытки самоубийства. Полёт пули в сердце был признан отклонившимся из за встречи с орденом Красного Знамени. Трассологическая экспертиза, идентификация пули и личного оружия Дыбенко не проводились. Высшее командование почему-то (почему?!) вообше сделало вид, что ничего такого особенного не случилось. А по выздоровлению камандарма второго ранга перевели командовать Пятым стрелковым корпусом со штабом в славном городе Бобруйске.
       Чудом сохранилось  письмо Коллонтай к пламенному нашему революционеру. «Твой организм уже поддался раъедающему влиянию алкоголя. Стоит тебе выпить пустяк и ты теряешь умственное равновесие. Ты стал весь желтый, глаза ненормальные…»    Пережила она этого и ряд других героев намного – умерла в 1952 году. Но все заметили, что капризничать она стала именно после этой одесской поездки двадцать первого года. Ей всё не  нравилось, всё было не по ней. После того, как она написала наглейшее письмо Сталину о том, что не может и не хочет работать в женском отделе ЦК и что никогда не сработается  с Каменевым и Зиновьевым, никто не сомневался: сотрут в порошок. Но неожиданно она получила назначение по дипломатической части. Тогда-то и стала Коллонтай первой в мировой истории женщиной-послом. Далее для неё время полетело среди королей, президентов и  министров, чрезвычайных и полномочных послов и членов их фамилий. Выдающиеся европейские и азиатские дипломаты, художники, композиторы, правоведы и военные пролетали вкруг нашей соотечественницы, как  карусельные слоники-лошадки.
              А Дыбенко… Что же, он командовал корпусом в городе, о котором – с лёгкой руки наших писателей-земляков, мечтали «Дети лейтенанта Шмидта». Был начальником ряда главных управлений Наркомата обороны. В конце двадцатых командовал войсками Туркестанского округа, добивавшего остатки басмачества. В Ташкенте он познакомился с легкоатлеткой Зиной  Ерутиной. Жили вместе долго, целых    два года. В начале тридцатых стажировался в Германии. Принял Приволжский округ, поселился а Самаре. Ещё раз тряхнул стариной – увёл у мужа жену, учительницу Карпову – тоже Зину. А замом к нему прислали… Кутякова. Того самого, чапаевца, с которым он вляпался в Одессе на даче, в скандал со стрельбой. То ли этот момент, то ли загубленный из-за этого отпуск Кутякова, а может – простая неспособность быть современным полковокодцем, а только  не вышло у них сотрудничества. Дыбенко – наркому обороны Ворошилову: «С комкором Кутяковым ни одного дня совместно работать не буду»,  И в мае тридцать седьмого  Кутякова арестовали – по «Делу» военных». А в конце июля-37 расстреляли.
       

ЗАКЛЮЧЕНИЕ:В ПРЯМОМ СМЫСЛЕ  СЛОВА…


        А Дыбенко вдруг перевели членом Военного совета в Сибирский округ. Свой пост он передал маршалу Тухачевскому, который после этого там, в Самаре, немедленно был арестован . Ну, и… В Сибирь Павел Ефимыч, впрочем, не поехал – через три дня получил новое  назначение,  командовать войсками Ленинградского военного округа. Голова, конечно, шла кругом. С дороги писал:  как глаза закроет, всё видит  -  как шли тогда неделями, месяцами  красноармейцы, вдруг уволенные из РККА. Без орденов, без формы одежды, без хлеба и права на бесплатный проезд. Пешим порядком. За все бои и походы, за весь пот. За всю кровь.  Как впоследствии шел через пустыню рядовой боец ревлюции товариш Сухов. И никого из бесчисленных зрителей «Белого солнце пустыни» до сих пор не удивляет – почему он идёт пешком? По Пушкину – мы ленивы и нелюбопытны…
       Шли они в разорённые деревни. Или в города – где валялись по неделям на ступеньках биржи труда. Видения эти были невыносимы. Избавлялся, конечно, водкой. А Сталин ещё и  назначил его членом Специального военного присутствия, которое  призвано было судить высших военных. Судьба их была, конечно, решена. Но и сами члены Присутствия не уцелели. Как говорится, история не терпит свидетелей  убийств.
     Из армии его уволили. Назначили замнаркома лесной промышленности (!) СССР. И арестовали в первой же командировке, в Перми. Разумеется, на свет появилось его собственноручное признание во всех смертных грехах – от работы на белую контрразведку в Крыму-19 до шпионажа в пользу гитлеровского генерального штаба. Об одесском периоде в его «Деле» - ни слова. На  фоне почти всех пунктов 58-ой статьи, вменяемых герою, пьянство и бабы были такой мелочью, что об этом даже и неудобно было говорить. Его расстреляли в июле 1939 года, когда уже истлели кости осуждённых им и Ко высших военных.
      - А жена  его Зинка мыкалась по лагерям  аж до 1957 года – поведал мне один из пикейных жиллетов на Соборке-78, когда  спецкорром областной молодёжной газеты я стал коллекционировать судьбы героев гражданской войны здесь, на Юго-Западе, - Она вернулась в Одессу, жила в Малом переулке. И ходила в Пале-Рояль покалякать с такими же, как сама. Их много тогда вернулось из… ну… вобщем, вы же меня поняли… оттуда. И все приташились сюда, поближе к нашему солнышку…