Хуту 2. Главы повести Кацуки. Часть третья На краю

Главы повести «Кацуки». Часть третья: На краю великой державы. Хуту(2)
    Окончание главы. Начало  http://www.proza.ru/2013/02/18/549
   
    Хуту
   
    День, в котором случился «вечер жареного стриптиза», выдался дождливым, зябким и в вагоне Сергея топилась буржуйка. Пирующая «молодёжь» в виде Лёвы и Славика и «старики» в единоличном виде хозяина, раскалила её до лиловых оттенков.
    Жарко и потно было у печи. По причине малой окружности верха, на ней по очереди жарилась картошка с салом и луком, варились куриные яйца вкрутую, и тушилась на десерт курица в собственном соку с овощами. Это на горячее. А из питейных разносолов помимо вина разных сортов щекотал ноздри ароматом замечательный армянский коньяк в непривычной таре. Его как для «лучших друзей» Серёга Казарян наливал из большой никелированной канистры – подарка специалистам виноделия Армении.
    В культурную программу кроме анекдотов и разговоров на всевозможные темы, входила музыкальная часть, когда время от времени баян Казаряна начинал заливаться во все меха и баянист выдавал песни на совершенно чистом русском языке, равно как и на родном армянском.
    К напарнику на разновозрастной «мальчишник» заглянул Вольдемар. Он только что появился с промысла сразу с двумя подругами. Одна из них оказалась отягощена своей пятилетней дочкой, и Вольдемару позарез требовалось куда-то «сбыть» мамашу и её чадо хотя бы на пару часиков. Оценив обстановку, он предложил скрасить мальчишник дамским присутствием и тут же привёл молодую белокурую мамашу с такой же белокурой настороженной девчушкой, цепко державшей руку родительницы. Сдав их Сергею, Вольдемар откланялся и поспешил ко второй блуднице в свой колёсный шатёр.
     Светлокудрую мамашу звали Вероникой, а девочку Любой.
    - Зовите меня хоть Верой, хоть Никой – меня и так, и так называют, - представилась гостья конкретней.
    Двадцати восьмилетняя Вера-Ника была полноватой, но фигуристой женщиной с явно немытыми волосами, с безобразно ярко накрашенными губами и насинёнными веками. Охочая до спиртного и мужского окружения, в незнакомом кацучьем кругу она сразу повела себя уверенно и расковано. Девчушку Любу, жмущуюся к матери, дядя Серёжа Казарян угостил плиткой шоколада, и взрослое кацучье общество полностью сместило фокус внимания на её мать. Вера-Ника, дорвавшись до бесплатного, тянула стакан за стаканом и вскоре стала неприлично пьяна.
    Время скатилось к вечеру, ребёнка решили уложить спать. Мать грубо скомандовала дочери лечь на лежак дяди Сережи и закрыть глаза. Девочка не капризничала, покорно укрылась до подбородка грязным дядиным одеялом и прикрыла глазки. Но спать она не хотела или не могла, и реснички её заметно вздрагивали, силясь не раскрыться…
    Подконьяченный Казарян наяривал на баяне. Подвешенные на вагонных стенах две керосиновые лампы, факельно коптили, как по бокам пещеры. Они интенсивно освещали центр вагона с печью и застольем, и таинственно таяли красно-жёлтыми расплывами в сумрачных вагонных недрах-торцах. Напившаяся Вера пустилась в пляс, натыкаясь в тесном бочковом проходе на всё подряд. Тени от её телодвижений заметались по стенам, как пойманные в клетку призраки…
    - А ну-ка, подруга, покажи нам маленький стриптиз! – весёлый Сергей, не выпуская баяна, подтащил танцовщицу к себе одной рукой и стал неловко, но требовательно расстёгивать на ней кофточку.
    - Пусти, я сама! - капризно оттолкнула волосатую ручищу разгорячённая женщина. - Ты мне «Цыганочку» сыграй!
    Она быстро скинула кофту, сбросила с себя лифчик и, болтая большими обвисшими грудями, продолжила качающийся пляс.
    – Эх! - взбодрился удалой Казарян и запел, растягивая меха во всю косую ширь:
   
    Цыганочка Аза, Аза,
    Мне дала четыре раза!
   
    Блестя белками, он озорно подмигивал своей «молодёжи» и был похож на вождя африканского племёни у ритуального костра.
    - А подсади-ка, ты её, Лёвка, сюда, на подиум! – он указал головой на бочки, на которых сидел сам, свесив ноги в проход.
    - Без проблем, Серый!
    Лёва подхватил Веру подмышки и одним движением поставил рядом с баянистом.
    - Их-х! – взвизгнула танцовщица, поводя гладкими плечами и встряхивая слипшимися волосами. Пространства наверху открывалось больше, но танцевать на шатких досках, застилавших бочки, было неустойчивей и опорой в случае «виража» Верке послужила бы лишь ближняя стенка вагона, к которой преграждал дорогу лежак Казаряна, или его кудрявая голова. И полуголая плясунья опасно балансировала на полутораметровой высоте.
    - «Цыганочка Аза, Аза, подарила мне заразу!», - распевал ещё громче и энергичней, вдохновлённый ходом представления баянист, потряхивая седыми кудряшками. Задрав голову к танцующей над ним, он, раскручивая затеянный им сценарий, твёрдо приказал под музыкальный проигрыш:
    – Юбку давай скидывай, дура!
    Вера ничуть не смутилась, приостановилась, расстегнула юбку, стряхнула её бёдрами себе в ноги и осталась в одних купальных плавках. Затем, как профессиональная стриптизёрша, выступила из юбочного круга, небрежно подцепила одежду ногой и отшвырнула её в сумрак вагона, едва не свалившись в противоположную броску сторону.
    - «Цыганочка Аза, Аза, дам тебе четыре раза»! – устояв, подпела она не в такт аккомпаниатору, подыгрывая и подмигивая ему.
    Лёва подливал себе терпкий армянский коньяк, закусывал казаряновскими разносолами (да, русский армянин любил покушать вкусно!) и хмельными, бычьими глазами похотливо смотрел на плясунью. Славик тоже не отводил глаз от гологрудой и голоногой женщины, оставшейся в одной фиговой тряпице на бёдрах...
    Но вдруг в самый разгар представления Славик спиной и затылком почувствовал что-то беспокойное, бесприютное вблизи себя. Он оглянулся и упёрся глазами в большие расширенные глаза Любы. Она не лежала, а сидела на лежаке сзади него и тоже смотрела на мать… В горячих отсветах лампового пламени глаза её были полны страха и слёз. Губы девочки тряслись от немого плача. Дубыкину стало неловко и стыдно перед ребёнком. Он придвинулся к Любе, стал успокаивать её, гладить по голове, прижимая к себе, так, чтобы она не видела оголённой в разгульном экстазе родительницы.
    - Не смотри туда, Любочка, спи, давай, закрой глазки! Спи-и! – приговаривал он, наклоняя девочку на бок, снова укладывая её под одеяло, как старший брат, бессильный что-либо изменить в происходящем.
    Люба не сопротивлялась, лишь беззвучно всхлипывала, вздрагивая под его ладонями худеньким тельцем.
    А Казарян, дошедший до крайнего возбуждения, в предвкушении последнего, финального обнажения, заорал:
    - Трусы снимай, Верка! Покажи нам чебурашку! Эх-хо!
     «Цыганочка Аза, Аза, я парнишечка с Кавказа!»…
    Когда Верка осталась, в чём её, грешную и бесстыдную, мать родила, случилось непоправимое - то, что всех отрезвило, подобно землетрясению вместе с огненно-дымным извержением вулкана.
    Оступившись на краю "подиума", Верка соскользнула с него и провалилась в пустоту – в проход между бочками и буржуйкой. Вопль ведьмы, сгораемой на инквизиторском костре заглушил заливистый баян и, точно удар локомотива, потряс многотонный вагон. Беззащитным бедром, частью бока и открытой ладонью, схватившей в поисках точки опоры горяченную дымовую трубу, женщина прилипла к раскалённой печи. В замкнутом накуренном и задымлённом вагонном коробе добавочно распространился запах подгоревшего мяса...
    Казарян и Шаин бросились к Верке, вопящей и извивающейся в болевом шоке. Славик, наоборот, отпрянул к Любе, вскочившей на лежаке и добавившей к материнскому воплю истеричное верещание. Он обхватил ребёнка и прижал к себе. Девчушка, как обезьянка, царапалась, вырываясь из рук и стремясь к матери, пытаясь хотя бы увидеть её.
    Страшные ожоги обнажили кровавое мясо на теле Вероники, свесили с него клочья кожи.
     - Масло, масло постное лить на неё! - кричал Лёва Казаряну. – Где у тебя масло?
    Сергей, совершенно растерянный, нашёл масло, сунул бутылку в руки Лёве. Лёва стал поливать ужасные язвы. Веру кое-как подняли, положили на место Любы, прикрыли, оставив обожжённые участки тела на виду. Славик не выпускал бьющуюся девочку из рук.
    Вера уже не вопила, а стонала и скулила в беспамятстве. Казарян и Лёва стояли возле неё, не зная, что делать дальше.
   
    Услышав не музыкальные крики, вовремя прибежал Вольдемар, увидел ужасные ожоги своей недавней спутницы, крикнул Казаряну сходу:
    - Я на станцию за фельдшером! Закрой мой вагон! И сюда никого не пускай! – и, не откладывая ни секунды, исчез.
    Из вагона Вольдемара Сергей вернулся с Веркиной подружкой Зоей и Славик, наконец-то, передал ей не отошедшую от истерики девочку. Люба была бледна и безостановочно икала.
    Наступило томительное ожидание. Говорили почему-то вполголоса. И потому стоны и нечастые вскрики обожжённой громко и гулко разносились по вагону.
    Казарян убрал все кружки, стаканы и закуски и собирал, включив дополнительно фонарик, вещи стриптизёрши по вагону.
    - А вдруг милиция приедет? Так, чтоб вопросов меньше было, - объяснял он Славику и Лёве, которые чадили, выкуривая сигареты одну за другой.
   
    Вольдемар подкатил на легковой машине через час: хорошо, что состав снова стоял с краю, недалеко от грунтовой дороги. Столь продолжительное время ушло у гонца на поиски участкового врача и наём машины. Врач осмотрела Веру, смазала какими-то мазями, кое-где наложила вату и бинты. Обгоревшую укутали в тряпьё, перенесли и погрузили в легковой автомобиль на заднее сидение. Её нужно было срочно доставить в ванинскую больницу. Все транспортные расходы Вольдемар брал на себя. Сопровождающими Веры стали подруга Зоя и дочка. Хутинская врачиха пообещала связаться с поликлиникой по телефону, чтоб ожидали привоза потерпевшей. Водителя Вольдемар щедро одарил деньгами, а медицинскую работницу вызвался проводить в посёлок, уговаривая не поднимать лишнего шума…
    Тем и завершилось происшествие, взбудоражившее состав. Автомобиль укатил. Возле вагонов русских армян собрались праздные зеваки-кацуки. Расспрашивали, советовали, посмеивались… И лишь когда стемнело совсем, понемногу разошлись.
    У Казаряна в гостях остались только виновники происшествия, Вольдемар и присоединившиеся к ним «свои люди» Алибаба и Вася. До глубокой ночи обсуждали они случившееся, снова пили, говорили, хохотали, но баян Казаряна уже молчал. Всем, более Верки было жаль её малолетнюю дочь, натерпевшуюся страха и пережившую недетский стресс.
    - И что из такого ребёнка вырастет? - сокрушался Вася.
   
    - Васька! – орал утром Иваныч, валко идя вдоль состава. - Хыде ты, кот сукин? Выходи! Ты у меня деньги уворовал! Отдай деньги!
    Василий после армянских огнеопасных апартаментов перешёл в вагон земляков, где и заночевал вместе со Славиком на его широком лежаке.
    Несмотря на то, что Иваныч своим кличем устроил всему составу ранний подъём, в Чауше уже никто не спал, а подмёрзший в одиночестве Шаин растапливал печь.
    - Твой Икряной появился, - усмехнулся он в сторону Василия, - сейчас ремня давать будет, готовь попу, Вася!
    Василий, всё ещё протирая глаза, воспалённые чрезмерным питиём, довольно громко и нервно заматерился в адрес Иваныча. И напрасно. Старбриг в самый раз проходил подле Чауша и услышал голос искомого напарника.
    - Вот ты хыде! Вылазь, сукин кот! Я тебе щас морду кусать буду!
    Иваныч бесцеремонно заколотил по двери.
    - А вот это уже нам ни к чему, - согнал усмешку Лёва. – Иди-ка, Васёк, к нему, разбирайтесь на улице…
    Васёк нехотя подошёл к двери, выглянул.
    - Чего ты опять разорался, как бешеный? Какие деньги, Иваныч?
    Икряной стоял, упёршись рукой в борт вагона, тяжело дышал и утирал с лысины обильный пот. Утро не пылало жаром, но майка на Иваныче была мокрой, хоть выжимай. Живот, особенно объёмный при взгляде на него сверху, колыхался на его туше, как буй на морских волнах.
    - Деньги шо у торбе были у меня в головах. Отдавай, Васька. Ты уворовал, пока я спал!
    - Так иди ещё проспись, Иваныч. Я, как с вечера ушёл к землякам, так больше с тобой и не был…
    Но Иваныч ловко ухватил напарника за ногу и потянул на себя.
    - Слазь, скотина! Ты уворовал, некому кроме тебя!
    Василий неуклюже ухватился за дверь, да старбриг держал его крепко и после нескольких дюжих рывков сорвал вниз. Вася свалился прямо на напарника и оба покатились по земле.
    - Деньги давай! – хрипел Иваныч, давя кадыкастое горло подопечного лапами мясника.
    Василий, безуспешно пытаясь вырваться из железных объятий, по-бабьи пищал и по-бабьи же царапал багровое мясистое лицо тяжеловеса, оставляя на нём кровавые, глубокие борозды.
    Лёва и Славик, спрыгнув на полотно брани, тщетно пытались разнять соперников: слишком тяжёл и цепок оказался Иваныч. Когда это, наконец, удалось – Вася на четвереньках ящерицей отполз в сторону, а Иваныч так и не смог подняться. Он сидел на земле, страшно дыша, захлёбываясь пенными слюнями и заливаясь кровью, обильно струящейся из боевых ран исцарапанного лица. Как ни странно, но оказалось, что в схватке больше пострадал истец.
    Славик мигом принёс раненому своё полотенце, которое тот тут же иссопливил и искровавил.
    - Сколько денег-то пропало, Иваныч? – пытался разобраться Лёва.
    Иваныч, задыхаясь, что-то несвязно мычал, и в конце концов, вымычал:
    - Тыщу рублёв уворовал Васька!
    - Ого! – изумились, закачали головами, слетевшиеся на драку, ближайшие по проживанию кацуки.
    - Да не брал я ничего! – плевался Вася, опасливо держась в стороне. – Он сам где-то спрятал, а на меня валит…
    - А пойдём, Иваныч, к тебе, поищем. Может, завалились за бочки, а ты шум поднял, - предложил Славик. Но Иваныч, вдруг указал толстым пальцем на Славика и заорал.
    - Ты с ним и уворовал, сукин кот!
    - У-у… - только и выдохнул разочарованный миротворец. – Ты, дядя, оказывается, и вправду, ку-ку поймал… - и он демонстративно запрыгнул в свой вагон.
   
    Примирение Василия и Иваныча проходило сложно. На Иваныча было тяжело смотреть – так изуродовали Васины когти его физиономию. Сам Васёк на время поселился в Чауше. С пропажей денег ничего так и не выяснилось. Скорее всего, из-под подушки пьяного Иваныча, не запершего вагон, их вытащил кто-то из своих кацуков...
    «Как пришло, так и ушло, - говорил Вася. - Задарма ведь наторговали. - Но тяжело вздыхал: «И все равно жалко. Я бы мог на эту тыщу хорошую хатку прикупить в станице для матушки… А так – живём с ней в развалюхе"…
    Лишь спустя неделю бездомный Василий вернулся в свой вагон, узнав, что их вот-вот перекинут в соседние Чепсары.
    
    Продолжение глав здесь http://www.proza.ru/2013/03/03/394