Времена часть пятая

Ч А С Т Ь   П Я Т А Я

    Интерлюдия

    Из личного..

    Картинка № 1.
    Мне три года. У нас дома на стене висела большая карта Советского Союза.
   – Во это Москва, – говорит мне отец, показывая на карте точку. – Там живёт дедушка Сталин.
   – Стааалин, – повторяю я.
***
    Картинка № 2.
    Кинотеатр. Идёт кино. «Падение Берлина». Ближе к концу фильма кадры с вождём. Вождь в белом кителе. Его приветствуют толпы людей. Я выбегаю перед экраном и кричу на весь зал, показывая рукой на экран:
   – Это дедушка Сталин!
    Зрители в зале смеются.
***
    Картинка № 3
    Мне шесть лет. Я весел. Я хохочу. Отец приходит домой. Лицо его печально.
   – Не смейся, – говорит он мне. – Дедушка Сталин заболел.
    На следующий день или через день по радио траурное сообщение:
   – После непродолжительной болезни на семьдесят третьем году жизни скончался… 
    Траурная музыка. Лица родителей и всех знакомых печальные, в слезах. Мне тоже грустно: умер дедушка Сталин.
    Похороны. Гроб с телом Сталина вносят в Мавзолей.
    Я стою перед чёрной тарелкой радио и повторяю за родителями клятву жить и учиться так, как завещал товарищ Сталин…
***
    Картинка № 4.
    Март 1956 года. ХХ съезд КПСС. Всеобщее, так мне казалось тогда, недоумение. Хрущёв обвинил товарища Сталина в насаждении культа своей личности и неоправданных репрессиях…
    Летом мы, дети, распевали песенку:
              Берия, Берия,
              вышел из доверия,
              а товарищ Маленков
              надавал ему пинков...
    Отец мне сказал, что Берия – предатель. Он работал на английскую разведку…


                НИКОЛАЙ   ЛЯДОВ 

    Наконец-то после стольких мучительных лет поезд его несёт в родной город, к матери. Вряд ли кто его там ждёт ещё. Тася? Они не виделись с нею восемнадцать лет. Столько времени не ждут мужей законные жёны, что уж говорить о мимолётной юношеской любви. Он сам забыл о ней. Он совершенно не помнит ни Тасиного лица, ни голоса. Увидеть бы мать. Жива ли она? Ей ведь уже за шестьдесят. Состарилась.

    Поезд остановился у перрона. Николай Владимирович вышел из вагона. Он увидел незнакомое, новое, здание вокзала. И перрон не тот, с которого он садился в поезд, увозивший его на войну, – асфальт, раскалившийся под палящим солнцем.

    Изменилась и привокзальная площадь. Только Ивановская колокольня по-прежнему гордо возвышалась над городом.

    Николай Владимирович шёл по знакомой улице и узнавая, и не узнавая её. На постаменте стоял, похоже, тот же памятник Ленину, но за его спиной возвышалось новое четырёхэтажное здание. Возле него несколько чёрных машин. У входа красная вывеска с золотыми буквами «Городской исполнительный комитет».

    Пройдя дальше, Николай Владимирович увидел свой дом. На жёлто-бело-грязных стенах местами облупилась и обвалилась штукатурка. У парадных дверей новая вывеска «БУЛОЧНАЯ». На окнах второго этажа, как и раньше, стоят горшки с геранью и бальзаминами. Вон и три окна его квартиры. Одно распахнуто настежь. Значит, мама не на работе, дома. Хотя, какая у неё сейчас работа. Она, верно, уже на пенсии.

    Николай Владимирович поднялся по знакомой лестнице на второй этаж и остановился перед массивной дверью, окрашенной в тёмно-коричневый цвет. У двери чёрная пуговка электрического звонка. Раньше дверь почти никогда не запиралась. Николай Владимирович нажал на кнопку. Ответом ему была долгая тишина. Только после второго звонка за дверью щёлкнул запор и дверь отворилась. На пороге стоял полный мужчина в сатиновых шароварах.
   – Вы к кому? – спросил он недовольным голосом, окинув взглядом незваного гостя, от которого за версту несло тюрьмой.

   Николай Владимирович догадывался, о чём подумал мужчина, глядя на него, хотя последние полтора года он провёл на вольном поселении. Но чем оно отличалось от лагерного житья-бытья? Только тем, что его не окружала «колючка» и тем, что он мог свободно заниматься любовью с бабой, тоже бывшей зэчкой и бывшей одесской актрисой красавицей Ольгой? Её посадили за то, что она находилась в оккупированной Одессе, выступала перед врагами и жила с румынским офицером. За десять лет лагерей она постарела, подурнела и огрубела.

   – Я к Дарье Арбениной, – сказал Николай Владимирович.
   – Такая здесь не проживает, – ответил мужчина и попытался закрыть дверь.
   – Как не проживает? А где же она? – встревожился Николай Владимирович.
   – Я тебе русским языком ответил: такая здесь не про-жи-ва-ет, – повторил мужчина, продолжая тянуть дверь на себя.
   – Но, может быть, здесь есть старые жильцы, которые знают, что с нею и где она, – сказала Николай Владимирович. – Разрешите мне войти и спросить их…
   – Я те войду. Щас милицию вызову, – пригрозил мужчина.

    Николай Владимирович отпустил дверь. С милицией ему встречаться в такой ситуации не хотелось, но и идти ему было некуда. Он сел на ступеньку, задумался.

   – Пожалуй, права была Ольга, когда уговаривала меня остаться в посёлке, – подумал он. – «Нас, немецких приспешников и вас, дезертиров, никто и нигде не ждёт, – говорила она. – А здесь мы можем вырыть землянку и жить».

    Да, так поступали многие бывшие зеки, отсидевшие свои срока по 58-ой и не подлежащие реабилитации – не расстрелянные и не повешенные полицаи, бендеровцы, дезертиры и прочие изменники Родины. Они женились на таких же изменницах и предательницах и копали себе земляные жилища. Это было дёшево и доступно. Леса для постройки нормального дома в казахских степях днём с огнём не сыщешь. И всё же это лучше, чем от случая к случаю любиться  в общежитии за занавеской…

    За спиной снова щёлкнула дверь и женский голос спросил:
   – Это вы спрашивали тётю Дашу Арбенину?

    Николай Владимирович обернулся. Из-за двери выглядывала женщина. Лицо её Николаю Владимировичу показалось знакомым. Но женщина опередила его:
   – Вы, случайно не Коля, не Арбенин?
    Теперь он узнал её.
   – Я, Аля.

                ИВАН   ЛЯДОВ

    Иван Георгиевич смотрел в окно вагона на пробегающие мимо домики, поля и перелески. Как и двадцать лет назад, он ждал появления на горизонте Ивановской колокольни. Да, не думал он, что ещё раз ему придётся побывать в Арбенине, пусть и не собственной воле. Но приказ есть приказ, и он обязан его выполнить.

    В последней шифровке Бизон приказал ему отыскать агента по кличке Калина, по паспорту: Проценко Алевтину Федотовну, 1923 года рождения, место рождения город Арбенин.   

    Большой надежды на то, что она там, у Ивана Георгиевича нет. Если баба не дура, то давно вышла замуж, поменяла фамилию и забилась в щель. Союз большой. Но не в его власти изменить приказ руководства. Он съездит, проверит. Вряд ли его теперь кто из горожан узнает. Столько лет пролетело. Он изменился неузнаваемо. От прежнего Ивана Лядова остались только его мозги. Разве он похож на ответственного работника Главка, коим некогда был, или на главного инженера тракторного завода в Минске при немцах?
***
    После бегства из Минска ему повезло – немецкие власти назначили его инженером в Эссен, на завод Круппа. После капитуляции Западная часть Германии стала зоной оккупации союзников, а американцы и англичане не слишком охотно выдавали тех русских, кто бежал от Советов. Два года Иван Георгиевич провёл в лагере для перемещённых лиц. Там к нему обратился некий господин Вольф и предложил пойти на службу в «Организацию Гелена». Он согласился. Нужно думать, что в противном случае, его могли выдать русским.

    Он покинул лагерь, ему помогли отыскать Люсю с Митей. Герр Вольф дал им новые документы на немецкие фамилии. Они стали Магдой и Дитрихом Цайссер. Митенька начал посещать немецкую школу. Он сильно отстал от своих сверстников. Пришлось и папе сесть за парту, только в другой школе, готовящей профессиональных разведчиков.

    Одним из первых заданий, для него, ещё курсанта было выкрасть из «зоны» советского офицера. Он появлялся в Восточном Берлине, шлялся по кафе и рестораны, выискивая подходящую кандидатуру. И нашёл. Звали его Леонидом.

    Капитан советской комендатуры подходил на роль перебежчика: он любил во внеслужебное время выпить и встречался с немками, дамами лёгкого поведения. Ему это сходило с рук, потому что, как выяснил Иван Георгиевич в пьяной беседе с Леонидом, его папа полковник госбезопасности и близок к генералу Королёву из МГБ.

    Леонид вечно нуждался в марках. Дамы и рестораны обходились ему дорого. Иван Георгиевич некоторое время ссужал его деньгами, пока подручные генерала Гелена готовили операцию.

    Иван познакомил Леонида с «птичкой», сотрудницей «Организации». Она пригласила русского к себе домой, где угостила гостя шнапсом. Порция снотворного быстро усыпила капитана.
    Иван помог «птичке» переодеть его в форму американского офицера. В назначенный час около дома остановился американский джип с двумя янки…

    Вскоре посте того по радио и в газетах появились сообщения о бегстве советского капитана и интервью с ним. За проведённую успешно операцию Иван Георгиевич получил благодарность от генерала Гелена и премию.
***
    В конце пятидесятого года Ивану Георгиевичу было приказано готовиться к заброске в СССР.
    Вся операция была задумана лично Геленом.

    В июле пятьдесят первого года он высадился с немецкого сухогруза при подходе к Одессе. С аквалангом он поплыл под водой в сторону города.

    Метров за сто до берега он скинул акваланг и вышел на берег в одних плавках. В них в водонепроницаемом пакете лежал паспорт и пачка сторублёвок.

    На пляже он выбрал одинокого мужчину подходящей комплекции, выждал, когда тот войдёт в воду и, пока тот плавал, Иван Георгиевич, прихватив сатиновые шаровары и майку, поспешил исчезнуть с пляжа.

    На базаре, он купил себе подходящий костюм и полуботинки и вечером уже катил в поезде «Одесса – Киев».

    Теперь по плану операции для успешной легализации ему нужно было подобрать себе жертву с подходящей биографией и с документами.

    Это ему удалось  сделать не сразу. Он катался в поездах с юга на север, с запада на восток и обратно. И только возвращаясь из Новосибирска поездом «Хабаровск – Москва», он встретил того, кто по его мнению, был ему нужен. Звали нового знакомого Авдеевым Игорем Михайловичем.

    Применив все свои шпионские уловки, полученные в разведшколе, Иван Георгиевич узнал о новом своём знакомом практически всё.

    Авдеев был родом из-под Орла. Там была его семья, любимая девушка. Всех в оккупацию уничтожили гитлеровцы. Всю войну Авдеев шоферил. Был ранен и награждён медалью «За отвагу». Закончил воевать в Манчжурии, где уже на самом исходе войны получил контузию, но не боевую: в пьяной драке кто-то хватанул его монтировкой по голове. Могли бы убить, но спасла шапка. Лечился в госпитале. С тех пор страдает припадками, нечастыми, но медкомиссия запретила ему водить машину, из-за чего вынужден был перейти в автослесари. Работал в Хабаровске в автобусном парке. Теперь решил перебраться на Родину и, наконец, жениться. «Хватит, нагулялся по вдовушкам и разведёнкам, – весело сказал Авдеев. – Найду землячку, настрогаю ей детей».

    Ночью Авдеев отправился в туалет. Иван Георгиевич проследовал за ним. В вагоне все спали. Дождавшись, когда Авдеев откроет дверь, Иван Георгиевич резким ударом в шею вырубил его. Опустив окно, он вытолкнул бесчувственное тело.

    Получилось более, чем удачно – мимо проходил встречный товарняк. От бедняги Авдеева, надо думать, остались одни ошмётки.

    На исчезновение пассажира никто не обратил внимания: вышел на каком-то полустанке или станции – его дело.

    Иван Георгиевич приехал в Москву, снял комнату в Реутове у вдовы, устроился на работу в таксопарке слесарем. Через год женился на вдовушке и стал хозяином дома с небольшим садиком.

    За пять лет Иван Георгиевич успешно выполнил несколько заданий, поступивших из Пуллаха.

    В апреле пятьдесят седьмого к нему прибыл связник и сообщил, что приказом руководства он, Каракурт, назначен резидентом и ему под начало передаётся несколько агентов, законсервированных ещё с войны «Цепеллином».

    В первый год Иван Георгиевич смог установить контакт только с одним из них. В пятьдесят восьмом на встречу пришёл второй. Осталась одна Калина.

    Что ж, он съездит в Арбенин, где могут проживать в настоящее время её родители – Проценко Федот Михайлович и Проценко Лидия Игнатьевна по адресу улица Сталина, дом…
    Иван Георгиевич знал этот дом, некогда принадлежавший его деду, и где он прожил десять лет. Правда, Проценко он не помнил.

    Поезд прибыл в Арбенин около полудня.

    Он узнал Ивановскую колокольню, узнал и свой дом, но при этом сердце его не забилось в ностальгическом порыве. Во дворе дома он увидел играющих детей. Остановив пробегающего мимо мальчишку лет десяти, Иван Георгиевич спросил его:
   – Скажи, мальчик, где здесь живут Проценко?

    Мальчишка недовольный задержкой ответил:
   – Проценки? Живут такие. Вон ихи окна на втором этаже.
   – А тётю Алевтину Проценко ты знаешь?
   – А кто её не знает? Она мороженым на площади торгует… – ответил мальчишка и, вырвав плечо из рук незнакомого дядьки, убежал по своим делам.

    Иван Георгиевич вспомнил, что площадь в городе была одна, жители её так и называли просто «площадью».

    Всё складывалось удачно, даже слишком. Он может взглянуть на агента Калину, пока ей не открываясь.

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Николай Владимирович и Аля сидели друг напротив друга за обеденным столом. Они были вдвоём. Перед ними стояли почти полные стаканы остывшего чая. Рассказывала Аля.

   – Дура я была, – говорила она, теребя чайную ложечку. – Мне казалось, что я влюблена в тебя без памяти. Помнишь, как у нас всё было с тобой хорошо?

    Я видела, как ты миловался на перроне с Таськой Шаровой. Но она оставалась в Арбенине, а я попыталась сесть в твой поезд, но билетов не было, просилась у проводников посадить меня, они не согласились. Тогда я подумала: «Я знаю адрес его части. Доеду другим поездом. Вот удивится Коля, поверит моей любви и оценит»… Дура была набитая. Мне удалось уговорить начальника воинского эшелона, идущего в сторону Москвы. Он согласился меня взять. Так я попала в какую-то часть.
   Из Москвы нас отправили дальше на запад. Но до места мы не доехали – немецкие танки перерезали железную дорогу. Эшелон разбили, наши разбежались кто куда. Я пешком добралась до какого-то села. В нём немцы меня и взяли. Я же была в красноармейской форме.
   Потом – лагерь, голод, издевательства. Немцы стреляли в нас по всякому поводу и без повода. Ну, это ты сам знаешь. Потом мне один офицер предложил пойти в разведшколу. Я пошла, окончила её, один раз сходила за линию фронта, получила бронзовую медаль.
   А летом 42-го меня с напарником забросили в Саратовскую область шпионить за железной дорогой. Там, в Камышине, нас и повязали. Я согласилась работать на наших, и более полгода они через меня посылали немцам ложные сведения.
    Меня приговорили к десяти годам. Я отсидела от звонка до звонка. А могли бы тогда, в сорок втором, расстрелять.

    Алевтина рассказала Николаю Владимировичу почти всю правду, но только почти. Она умолчала о том, что незадолго до прекращения работы её рации абвер прислал к ней связного. Это случилось уже после разгрома немцев под Сталинградом. Чекисты передали в «Центр» о том, что Ланге попал под поезд и что она беременна и сворачивает работу.

    Связной передал ей деньги, приказ возвращаться домой и красноармейскую книжку на её настоящее имя с медицинской справкой.

   – В своё время к тебе обратится человек и скажет, что тебе делать дальше, – сказал связной. – А пока живи и рожай.

    Конечно, о беременности Алевтина могла только мечтать.
    Она отсидела свой срок, но зато теперь может жить свободно.

    Николай Владимирович поднялся из-за стола.
   – Засиделся, Аля. Пойду, – сказал он.
   – Куда ты пойдёшь сейчас? Оставайся пока у меня, – предложила Алевтина. – Родители не будут возражать.

    Николай Владимирович остался.

    Вечером Лидия Игнатьевна и Федот Михайлович рассказали ему, как жили и ждали от него весточки мать и Тася, поселившаяся здесь после того, как стало ясно, что она ждёт ребёнка «от Коли».

    В конце апреля сорок второго родился мальчик. Его назвали Владимиром в честь дедушки Владимира Николаевича. А осенью сорок четвёртого Дашу объявили матерью изменника Родины. За нею приехал «воронок», и куда-то увёз. Куда, конечно, энкаведисты соседям не сказали.

   – Как она была бы рада вам, – сказала Лидия Игнатьевна. – Но где она?
   – А Тася? Что Тася? – спросил Николай Владимирович.
   – Она недолго пожила здесь, и сошлась с одним из врачей в госпитале, – ответила Лидия Игнатьевна. – После него вскоре ушла к заведующему горздравотделом Горбову. Был такой у нас. Пожила с ним. А года три уж как живёт с директором рынка Говядиным.
   – Но Дашу, наверно, тоже теперь должны отпустить, – сказал Федот Михайлович. – Не навечно же её выгнали из города.

    На ночь Владимира Николаевича уложили в комнате на полу. Алевтина спала на кровати за ширмой. Ночью она пришла к нему и спросила:
   – Не прогонишь?

    Николай Владимирович не прогнал её.

                ТАСЯ   ШАРОВА

    Тошно было ей идти домой, в свою трёхкомнатную квартиру, обставленную чешской мебелью, с сервантом, забитым хрусталём, с гардеробом, где висела беличья шубка, купленную по блату, видеть откормленную ряху Говядина и выслушивать его поучения о том, как нужно вести домашнее хозяйство, как печь пироги и варить борщ, такой, как варила его мама. Она давно поняла, что Роману нужна не она, любящая жена, а домработница и кухарка днём и развратная ****ь ночью в постели. Особенно он обозлился на неё из-за сына, отказавшегося взять его фамилию, а оставившего  фамилию изменника Родины.

   – Ты виновата в этом, – орал тогда Роман. – Ты расписала своего ёбаря героем. Мне стыдно и гадко, что в моём доме живёт человек, носящий фамилию предателя…
   – Он носит фамилию не предателя, а потомка людей, воздвигавших наш город, – тогда она напомнила ему.
   – Да-да, негодяев, угнетавших народ, плутократов, которых мы в семнадцатом году уничтожили, как класс.
   – Тебе в семнадцатом и десяти лет не было, – усмехнулась Тася. – А в войну ты служил в Арбенине кладовщиком на продбазе военторга.

    Они тогда здорово поругались. А Роман с того времени перестал замечать Владимира, а за глаза называл его ублюдком, вы****ком, пащёнком.

    Уйти ей от Говядина, но куда? К отцу с матерью в их тесную коммунальную комнатушку? Здесь, худо ли – бедно ли, у Володи своя комната. Роман не отнимает её у него, хотя бы ради того, чтобы мальчик не мельтешил у него перед глазами.

    Не везёт ей с мужчинами. Коля Арбенин. Она его любила первой чистой девичьей любовью. Она была счастлива, когда ощутила под сердцем плод их любви. Володя скрашивал ей долгие дни горького ожидания вестей от Коли. А потом – НКВД, жестокие слова, сказанные тёте Даше капитаном, проводившем обыск в их квартире:
    - Ваш сын дезертир и изменник Родины. Вас, его мать, согласно постановлению ВЦИК, решено выслать в места не столь отдалённые….
    Тасю они не тронули.
    - Вы, гражданочка, с этим мерзавцем не расписаны, и радуйтесь. А то бы мы и вас сыночком… – сказал ей тот же капитан и посоветовал: – Только вы не очень распространяйтесь о том, кто его отец. И мальчику не говорите. Ему же будет лучше…
 
    Она ничего не рассказывала Володе об отце, долго не рассказывала. Да и маленький он был тогда. Он думал, что его папа Василий, хирург, с которым они работали в одном госпитале и сошлись вскоре после того, как узнала о предательстве Коли.

    Василий не пропускал ни одной юбки. И когда они стали жить вместе не оставил своего пристрастия. Вскоре после победы, незадолго до расформирования госпиталя, она, в гардеробной застала пьяного Василия с пьяной кастеляншей Зинкой, сорокапятилетней бабой, прозванной в госпитале «отхожим местом», за свою уступчивость. Она давала всякому, кто её попросит.
    В тот же день Таисия Юрьевна, взяв Володю, вернулась к родителям.

    Горбов появился в сорок девятом. Его, военфельдшера, потерявшего на войне ногу, назначили заведующим горздравотделом. Однажды он вызвал доктора Шарову к себе и сказал:
    - Таисия Юрьевна, у вас нет врачебного диплома. Война давно закончилась, и вы должны были вернуться в институт, чтобы доучиться. Без диплома, мы вас не сможем дальше держать на врачебной должности. Возвращайтесь в институт доучиваться.

    Она ответила ему, что у неё маленький ребёнок, что он только что перенёс скарлатину, и она не может сейчас его оставить.

    - Это ваши проблемы, Таисия Юрьевна, – усмехнулся Горбов.

    Она заплакала от обиды и унижения.

    - Вы красивая женщина и вам нужен надёжный мужчина, который мог бы вас защитить», – услышала она голос над собой и, подняв голову, увидела стоящего перед нею Горбова. – Хотите, этим мужчиной буду я? – спросил он. – Я не женат. У меня есть просторная комната, а попрошу, мне дадут и квартиру, если заведу семью. Входите за меня замуж, и мы решим все ваши проблемы. Учтите, я предлагаю только один раз. Даю вам время на раздумье. Полагаю, недели вам хватит.

    Через неделю она ответила Горбову согласием. Они прожили вместе почти пять лет. У Горбова был тяжёлый характер, а ещё тяжелее кулаки. Напившись, он устраивал скандалы, бил и её, и Володю. Она терпела – терпела и в пятьдесят четвёртом подала на развод.

    Горбов немедленно отомстил ей, издав приказ о её переводе, как не имеющей врачебного диплома, на должность фельдшера. Она смирилась с этим, хотя ей было и стыдно, и обидно. Она стала работать на «скорой помощи».

    В декабре пятьдесят пятого, под самый Новый год, поступил вызов в «исполкомовский дом», к Говядину. До этого Таисия Юрьевна только слышала его фамилию. Кто не знал директора рынка?

    Она нашла у Романа Трофимовича тяжёлую форму ангины. От больницы он категорически отказался. За ним нужно было ухаживать, делать уколы пенициллина, но выяснилось, что он вдовец.

    Выглядел Говядин весьма жалким и Таисия Юрьевна, отработав смену, утром пришла к нему.

    - Я поухаживаю за вами, – сказала она Говядину.

    Так у них завязалась любовь, закончившаяся браком. А теперь Таисия Юрьевна не знает, как жить дальше. Затевать новый развод?

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН 

    Отметившись в милиции, Николай Владимирович зашёл в контору лесокомбината. В отделе кадров его принял пожилой мужчина с орденской колодкой на кителе военного покроя.
   – Я к вам справиться насчёт работы, – сказал он кадровику.

    Тот взглянул на Николая Владимировича и спросил:
   – Сидел?
   – Сидел, – ответил Николай Владимирович.
   – Статья?
   – Пятьдесят восьмая.
   – Измена Родине?
   – Дезертирство.
   – Подробнее.
   – Я был лётчиком. В начале июля сорок первого был сбит недалеко от Орши. Местные жители меня спрятали, выходили. У них я и дождался прихода наших.
   – Почему не пошёл в партизаны?
   – В тех краях не было партизан.
   – Не может быть. Партизаны были на всей оккупированной территории.
   – К сожалению, в тех краях не было.
   – Скажи, просто хотел отсидеться под бабьей юбкой. Небось, баба была?
   – Не без этого.
   – Считаешь, что советская власть с тобой поступила несправедливо?
   – Справедливо. Но когда меня судили, война ещё не закончилась, и я мог искупить свою вину кровью, а меня – в лагерь.
   – Сам-то откуда?
   – Здешний. Родился и учился здесь…
   – Кто родители?
   – Отец – врач, Арбенин Владимир Николаевич…
   – Доктор Арбенин!? – воскликнул кадровик. – Я знал его. Хороший был врач и человек замечательный. Как ты смел опозорить его фамилию?..

    Николай Владимирович опустил голову.

   – Ладно. Что умеешь делать?
   – Умел летать.
   – Этого нам не нужно. Нам нужны пильщики. Пойдешь?
   – Пойду.
   – Тогда пиши заявление. Жильё есть?
   – Нет. Остановился временно у знакомых.
   – Дадим койку в общежитии.

                ИВАН   ЛЯДОВ

    Знойное небо из бездонной сини лило знойное густое марево. Над городом трепетно переливалась огненная вода. По сухому выбеленному сушью асфальту шли люди, прячась в прозрачной тени, отбрасываемой зданиями и деревьями, стоящими вдоль улицы.

    У лотка с мороженым стояла нескончаемая очередь. Мороженщица под полосатым тряпичным навесом с красным и мокрым от пота лицом продавала сладкий живительный холод в брикетиках и в вафельных стаканчиках. Иван Георгиевич встал в хвост очереди, вглядываясь в лицо мороженщицы. Да, оно изменилось – стало более округлым, огрубело, в сравнении с тем, что он видел на фотографии, лежащей в его записной книжке между страниц,  появились морщинки.

    Подойдя к женщине вплотную, Иван Георгиевич попытался заглянуть ей в глаза.

   – Вам какое? – спросила его мороженщица и подняла лицо. Их глаза встретились. Мороженщица смутилась.
   – На ваш вкус, – ответил Иван Георгиевич.

    Взяв холодный вафельный стаканчик и положив мелочь на тарелку, он отошёл в тень.

    Вскоре мороженщица объявила, что мороженое заканчивается, и попросила больше очередь не занимать. Продав последний брикет, она покатила лоток.

   – Далеко? – поинтересовался Иван Георгиевич, подойдя к мороженщице.
   – В магазин, – ответила та. – Возьму ещё партию мороженого из холодильника. Думаю, до конца смены успею и её реализовать. Вон, какая жарища.
   – Да, в такую погоду запросто, – согласился Иван Георгиевич. – Вы ведь Алевтина Проценко? Я не ошибаюсь?

    Мороженщица остановилась, настороженно взглянула на прицепившегося к ней покупателя, ответила:
   – Ну, я.
   – Тогда вам привет от старого друга из Минска, – произнёс Иван Георгиевич условленную фразу.

    Женщина остановилась.
   – Нашли, всё-таки…
   – Так вы, я вижу, и не прятались, Калина, – усмехнулся Иван Георгиевич. – Надеялись, что мы вас просто забудем?
   – Надеялась. Вас же полностью разгромили.
   – Как видите, мы выжили и начинаем новую войну с Советами.
   – Что же я теперь должна делать?
   – Пока ничего. Вы, насколько я понял, не замужем?
   – Да, пока я свободная женщина.
   – Вот и ладушки. К вам, по всей вероятности, приедет один человек. Он должен будет стать вашим мужем. Конечно, фиктивно. А там как с ним сладитесь.
   – И всё?
   – Пока всё. Вы поступите в полное распоряжение этого человека.
   – А если у меня уже есть жених и я собираюсь за него выйти замуж?
   – Крайне нежелательно, дорогая. Крайне. Постарайтесь дать жениху отставку. Считайте это приказом.
   – А когда приедет этот… ваш человек?
   – Думаю, он не заставит себя долго ждать. Рад был с вами познакомиться. Больше не смею вас задерживать.

    Иван Георгиевич пошёл по улице. Он был рад, что управился с делом за один день, нигде здесь не засветился, и вечерним поездом может вернуться в Москву.

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Алевтина проводила глазами удаляющегося незнакомца, пришедшего к ней из прошлого. Думала ли она о том, что такая минута наступит? Пожалуй, нет, не задумывалась, хотя о такой возможности чекисты её предупреждали.

   – Вражеские разведки сейчас подбирают немецкую агентуру, в войну оставленную абвером в нашей стране, – сказали ей в «сером доме» после освобождения из лагеря. – Если появится кто-либо с той стороны, незамедлительно свяжитесь с нами.

    Чекист, беседовавший с нею, оставил ей телефон.

   – Звоните в любое время суток. Дежурный выслушает вас и посоветует, что делать.

    Алевтина поставила лоток на место и сняла фартук. Она не спешила бежать к телефону-автомату. Недаром с отличием окончила абверовскую разведшколу. Она помнила слова опытного разведчика Германа Бютцова: прежде, чем действовать, подумайте, как вы поступили на месте противника. Она обязательно незаметно проследила бы за человеком, с которым вышла на связь.

    Купив необходимые продукты, Алевтина вернулась домой.
 
                Н И К О Л А Й   А Р Б Е Н И Н

    Николай Владимирович возвращался с лесокомбината. За много лет он впервые почувствовал в себе уверенность и силы жить. Ему хотелось расправить плечи, согнутые пятнадцатью годами подневольной жизни:
    - Руки за спину. Шаг в влево, шаг вправо стреляем без предупреждения!.

    Но не так-то сбросить этот груз. И всё-таки радость переполняла его.

    Увидев «Кондитерскую», Николай Владимирович решил купить по случаю устройства на работу торт. У прилавка стояла небольшая очередь. Он встал позади женщины в лёгком светло-голубом платье.

    Женщина попросила пирожные эклер. Николай Владимирович услышал знакомый голос и внимательно посмотрел на женщину и чуть не вскрикнул: Тася!

    Он удержался, а женщина безразличным взглядом скользнула по его лицу и, стараясь не прикоснуться к нему, обошла его.

    Вот они и встретились. В этом нет ничего удивительного. Арбенин, как был небольшим городом, так им и остался.  Николай Владимирович знал, что рано или поздно они столкнутся где-нибудь с Тасей, но не думал, что это произойдёт так скоро.

    Он купил торт и с горечью подумал:
   – Неужели я так изменился, что любимая женщина не узнала меня? Аля-то узнала.
    Алевтина вернулась около двух часов дня.

   – Быстро ты сегодня управилась, – сказал Николай Владимирович.
   – Да, Коля, – ответила Аля. – Хотела увидеть тебя поскорее.
   – А я только что устроился на работу. Меня взяли пильщиком на лесокомбинат,– сказал Николай Владимирович. – Вот торт купил отпраздновать событие, а заодно и нашу помолвку…
   – Ой, мама, – воскликнула Аля и зарыдала.
   – Что случилось? – спросила Лидия Игнатьевна, вернувшись с работы и увидев заплаканное лицо дочери.
   – Ничего, – ответила Аля. – Мы с Колей решили пожениться.
   – Так что ж ты, дура, плачешь? – улыбнулась Лидия Игнатьевна. – Радоваться надо. Давно пора, а то засиделась в девках.

    Федот Михайлович, услышав, что дочь выходит замуж, радостно воскликнул, потирая руки:
   – Мать, доставай из загашника горючее. Такое дело следует отметить.

    …А ночью Николай Владимирович и Алевтина катались по всему полу, жадно, до боли, до крови целуя друг друга…

    Когда Николай Владимирович уснул, Алевтина поднялась, надела платье и выскользнула на улицу. Телефон-автомат на углу работал.

    Услышав в трубке мужской голос, она назвалась и сообщила о встрече с вражеским агентом.

   – Ведите себя так, как будто ничего не случилось – ответил дежурный. – С вами встретится наш товарищ.

    …Утром Николай Владимирович, обнимая Аевтину, сказал:
   – Как бы я хотел увидеть Володю, хоть издали…
   – Красивый юноша, – ответила Аля. – Он похож на тебя тогдашнего. Он с матерью живёт в «исполкомовском доме».

    Но вскоре выяснилось, что Володя окончил школу и уехал в Москву сдавать вступительные экзамены в институт.

                ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    Он впервые покидал родной город, уезжая так далеко, в Москву. Мерно стучали колёса поезда, позвякивала чайная ложечка в стакане на столике. За окном тянулись поля, мелькали придорожные постройки, деревушки, телеграфные провода, вырисовывая  плавные синусоиды.

    С нетерпением Володя ждал, когда поезд закончит свой бег и подойдёт к московскому перрону. А там: Красная площадь, Кремль, мавзолей, Третьяковская галерея, институт, в который он должен, просто обязан сдать экзамены и поступить, чтобы продолжить дедушкино дело, который когда-то спас маму от смерти… Дедушку, Владимира Николаевича Арбенина, многие в городе ещё хорошо помнят. И хорошо, что он тоже Арбенин, как настояла бабушка.

    …Его безоблачное милое детство закончилось, когда ему исполнилось   шестнадцать лет, и он, отправляясь в милицию для оформления паспорта, взял в руки свою метрику и прочитал в ней: «Арбенин Владимир. Дата рождения 23 марта 1942 г. Мать Шарова Таисия Юрьевна. Отец Арбенин Николай Владимирович». До этого он на школьных тетрадках, в школьном дневнике писал Шаров Вова, и в классном журнале он был вписан как Шаров.

   – Мама, – удивлённо воскликнул он. – Так моя настоящая фамилия Арбенин? 

    Мама смутилась, замялась, потом ответила:
   – Да, так вышло. Когда ты родился, я решила тебе дать эту фамилию…   
   – Почему? – спросил Володя. – Тут написано, что отец Арбенин Николай Владимирович. Он мой отец?
   – Знакомый, – ответила мама и заплакала. – Нет, вру, Володя… Да, это твой отец… Но он опозорил себя и я не хотела, чтобы ты носил его фамилию… а вот про метрику забыла…
   – Расскажи мне про него, – потребовал Володя. – Кто он? Как вы с ним познакомились…
   – Я любила его, – вздохнула мама. – Мы с ним учились в одном классе. После школы я поступила в медицинский институт. Я хотела стать врачом, как Колин дедушка. А Коля пошёл в лётную школу. В сорок первом мы с ним снова встретились, за день до войны… 23 июня он уехал в часть. В июле он прислал мне письмо, одно-единственное. А в конце июля пришло извещение, что лейтенант Арбенин пропал без вести. Но я не теряла надежды и ждала его. Дождалась в сорок четвёртом. Пришли «оттуда», сообщили, что Коля дезертир и изменник. Из-за него арестовали бабушку.
   – А тебя почему не арестовали? – спросил Володя.
   – Мы с твоим отцом, к счастью, не были расписаны, не успели и отложили на «после войны».
   – А где сейчас отец, где бабушка?
   – Не знаю, ничего не знаю, – расплакалась мама. – Не спрашивай меня о нём… Не хочу…  Забудь о них...

    Успокоившись, она сказала:
   – Скажи в милиции, что ты хочешь взять фамилию матери.
   – Не хочу, – буркнул Володя. – Мне нравится фамилия отца…
   – Изменника?! – взвизгнула мама.
   – Мне нравится, – повторил Володя. – Я Арбенин, и как дедушка стану врачом.

    Спустя некоторое время Володя показал маме и отчиму Говядину новенький паспорт. Мама вздохнула, а Говядин зло бросил:
   – Яблоко от яблоньки недалеко падает. Теперь тебя все будут считать сыном предателя…

    И до этого прохладные отношения между отчимом и Володей сделались ледяными.

    В школе, вопреки маминым опасениям, перемену Володей фамилии сдержанно. Она не сказалась на отношении к нему ни со стороны учителей, ни со стороны одноклассников. Кто-то ещё не забыл ужасные ночи в ожидании «чёрного воронка», у кого-то близкие отсидели свои незаконные сроки, кто-то помнил арест ужасного Берии и песенку:

                – Берия, Берия,
                Вышел из доверия,
                А товарищ Маленков
                Надавал ему пинков.

    …Не помешала фамилия отца – изменника и поступлению Володи Арбенина в медицинский институт. Шёл пятьдесят девятый год.

                КИРИЛЛ   СТРУКОВ   

    Под вечер повеял ветерок, сдувая с раскалённых улиц зной, неся освежающую прохладу и отдых. Быстро темнело. Вдалеке полыхнула зарница. Оттуда, злобно громыхая, поползли тяжелые сизые тучи. Взмахнул крылом ветер, закрутил вихри пыли, поднимая в воздух мелкий мусор, рванул подолы платьев у женщин, норовя вздуть их кверху. Сорвал с одного, с другого мужчины шляпы, покатил их на мостовую, под колёса машин.

    Подполковник Струков наблюдал за приближающимися грозовыми тучами и в его голове крутились знаменитые строчки: «Буря, скоро грянет буря!»…

    Он смотрел на узкую улицу Дзержинского, в этот час заполненную легковушками, автобусами и троллейбусами. По тротуару торопливо шагали люди. Они спешили укрыться от надвигающейся грозы в «Детском мире» и в метро.

    Очередным взмахом крыла ветер ворвался в кабинет, зашелестел бумагами, сдувая их со стола хозяина кабинета.

    Кирилл Иванович прикрыл створку окна и принялся подбирать разлетевшиеся по полу бумаги. Это не были секретные документы, а просто чистые листы из стопки, лежавшей на столе.

    Собрав, он положил их на место и сел за стол. Перед ним лежала картонная голубая папка, на которой стояло напечатанное крупным шрифтом «ДЕЛО №…».

    В ней было всего несколько листков, написанных ровным женским почерком. Папку прислали вчера по фельдъегерской связи из Арбенина начальнику Управления генералу Ромову, а генерал поручил ему, подполковнику Струкову, взять это дело на себя.

    Кирилл Иванович запомнил название этого города ещё с войны. Услышал он о нём от матёрой предательницы Лядовой, гестаповки, задержанной при бегстве немцев из Минска. Эта стерва назвалась первой женой его отца. Он был потрясён, узнав от неё, что его отец – бывший белогвардейский полковник, двадцать лет скрывавшийся от народного правосудия под личиной дворника. Очевидно, у отца имелись задатки талантливого разведчика.

    Предательницу через пару дней по решению ОСО расстреляли, а альбом с фотографиями и погоны отца, изъятые у нее, он оставил у себя. Дела они не меняли.

    И вот, опять Арбенин, опять Минск. Некая Алевтина Проценко, бывшая немецкая шпионка, завербованная абвером, но будучи вскоре арестованной, пошла на сотрудничество с нашими контрразведчиками. Этим она спасла себе жизнь, хотя отсидела положенные трибуналом десять лет. Она сообщила, что с нею на контакт вышел вражеский агент.

    А вот его описание. Однако под него подпадает не одна тысяча мужчин в возрасте сорока пяти – пятидесяти пяти лет.

    Итак. Рост выше среднего. Прямой, Гордо посаженная голова, отчего незнакомец кажется надменным. Глаза серые. Волосы седые, но виски тёмные. Нос прямой. Усы и коротко подстриженная тёмная, но не чёрная, бородка. Смахивает на учителя, но руки рабочие, руки человека, постоянно работающего с металлом. Напрашивается вывод, что шпион имеет хорошее воспитание, образован, но в силу обстоятельств вынужден где-то трудиться простым рабочим.

    Кириллу Ивановичу снова вспомнился отец и его лицо, заросшее волосами так, что сбрей их, и родной сын не узнал бы.

    Где же искать неизвестного шпиона? Появится ли он еще раз в Арбенине? Протянется ли ниточка к нему от того, кто явится к Проценко? Не исключено, что он – связник неизвестного нам резидента.

    Не первый раз подполковник Струков приступает к расследованию дела со многими неизвестными. Но всегда выручал его счастливый случай. Главное, не пропустить его.

    Подполковнику Струкову предстояло найти иголку в стоге сена, перебрав каждую соломинку в нём.

                РАЗГОВОР  В  ПУЛЛАХЕ             

    В кабинете, затенённом шторами, сидели двое: один, за письменным столом, – высокий, худощавый, с проседью, средних лет мужчина в светло-сером пиджаке и второй в кресле напротив – крупный, мускулистый, лет тридцати пяти, стриженный «под бокс» в спортивной куртке.

   – Мы решили вас направить в длительную командировку в Россию, Алекс, – сказал мужчина за столом.
   – Если я вам не нужен здесь, генерал, – ответил второй.   
   – Нужны, Алекс, – усмехнулся генерал. – Но там, в России, нужнее. Вам придётся вживаться в те условия, стать для русских полностью своим. Прежде, чем приступить к выполнению главной задачи, вам придётся жениться. Женатый мужчина вызывает меньше подозрений у окружающих. Жена тоже наш агент со времён войны, радистка. Она была до поры до времени законсервирована  абвером. Безопасность перехода границы и, скажем так, базы приземления мы в пределах возможного вам гарантируем. А пока займёмся восстановлением ваших навыков в русском языке. Небось, подзабыли за пятнадцать лет.
   – Когда отправляться?
   – Через полгода, Алекс. Мы ещё позондируем почву там, на месте, хотя агент Калина надёжна. У неё нет хода назад.

                АРТЁМ   СЕРДЮК

    Тёма Сердюк не знал отцовской ласки. Ему было два года, когда отец ушёл на войну. Там, на войне, он и остался.

    Матери было не до Тёмы из-за её бесконечных романов. Зато он с ранних лет был вольным человеком. Круглый день он пропадал на улице в компании взрослых ребят. В восемь лет он научился курить, в девять впервые напился пьяным, но ни то, ни другое ему не понравилось. В двенадцать лет парни подпустили его пощупать пьяную девку, которую привели в подвал. Девка хихикала, стягивала с него шаровары и пыталась уложить его на себя, но Тёма побрезговал.

    Школьные занятия Тёме давались довольно легко. Он даже успевал заниматься пионерской работой. В его обязанности входило оформление классной стенгазеты.

    В пятьдесят третьем он вступил в комсомол. В пятьдесят шестом по совету дяди Гоши поступил в радиотехнический техникум.

    Дядя Гоша поселился у них в пятьдесят первом. Он работал слесарем в таксопарке. Он пожил-пожил у них, да и женился на матери.

    Тёма опасался, что отчим начнёт его учить, как надо жить, но тому пасынок был до лампочки. Только после молодёжного фестиваля в августе пятьдесят седьмого, отчим, узнав, что Тёма занялся фарцовкой, предупредил его, сказав, что на мелочёвке можно крупно погореть.

   – Жвачка и ручки с раздевающимися девками – не тот бизнес, который принесёт тебе большие деньги, – сказал тогда отчим.

    Но он не только сказал, а и помог Тёме найти поставщиков импортного барахла: модных курток и рубашек, американских джинсов, итальянской обуви, французского женского белья и духов, зарубежных пластов и журналов. Где отчим их выискивал, Тёма не знал.

    Поставщики, их было двое, каждую чётную среду передавали ему чемодан или сумку с товаром, расходившийся, как горячие пирожки. Тёма находил людей, желающих иметь красивые вещи и готовых за них платить втридорога.

    Со временем у него появились постоянные покупатели и покупательницы импортного товара, дававшие ему заказы на те или иные вещи, получали их и поражались тому, каким образом этот парнишка умудряется их доставать.

    Подкопив денег, Тёма возмечтал попасть на Запад, грезил тамошней жизнью – многоцветной, яркой и бурной. Своими мечтами он как-то поделился с дядей Гошей.

   – И как ты думаешь попасть за границу? – спросил дядя Гоша, прищурив глаза.
   – Пока не знаю, – вздохнул Тёма. – Проберусь как-нибудь на иностранный корабль. Деньги есть…
   – Твоими рублями на Западе только жопу подтирать, – усмехнулся дядя Гоша. – Там нужны доллары, фунты, марки. За наш рубль там и гроша ломаного не дадут.
   – Где взять её, валюту? – помрачнел Тёма.
   – Подумаем, – сказал дядя Гоша.

    …Иногда дядя Гоша интересовался Тёмиными клиентами, выпытывал: кто они да что из себя представляют. Тёме не трудно было это выяснять, многим он приносил товар прямо домой. А язык у него был хорошо подвешен и глаз приметлив, и ухо востро.

    Однажды он рассказал дяде Гоше о даме, которая липла к нему, угощала кофе и даже вином.

   – И что она собой представляет? – поинтересовался дядя Гоша.
   – А, – махнул рукой Тёма. – В каком-то КЭЧе бумажки перебирает за хорошую зарплату.
   – Она служит в армии?
   – Ну.
   – Чего же ей ещё от тебя надо? – спросил дядя Гоша.
   – А, – Тёма снова махнул рукой, – Хочет «дам – на дашь».
   – То есть, предлагает постель за вещи?
   – Ну, – кивнул Тёма. – Это мы уже проходили. Я бабу и «за так» отбараю, ещё спасибо скажет.
   – А ты, как ты там говоришь, отбарай её, – усмехнулся дядя Гоша. – Будь ласков с нею, нежен…
   – Да Лизка же старуха. Ей, наверно, все тридцать дашь. И с лица она – крокодил. Потому и не замужем.
   – Тем более, – отчим потрепал Тёму за волосы, взлохматил их. – Приголубь её. Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.. Твои убытки я компенсирую, хочешь рублями, хочешь… долларами.
   – Откуда у тебя доллары возьмутся? – удивился Тёма.
   – Голову иметь надо, а не балду, – усмехнулся дядя Гоша. – Между делом поспрошай её кое о чём. 
   – О чём?
   – Ты сперва отбарай её и узнай, чем она конкретно занимается, – оборвал разговор дядя Гоша.

    Тёма не замедлил выполнить его совет. Лизка была на седьмом небе: и удовольствие получила и вместе с ним французские духи с ажурными чулками. Тёма не поскупился. Заодно он узнал, что Лизка работает старшим делопроизводителем в коммунально-эксплуатационной части Московского гарнизона.

   – Узнай у неё номера воинских частей и их расположение, фамилии и номера служебных и домашних телефонов руководителей подразделений в них, их домашние адреса, – сказал дядя Гоша.
   – А на кой хрен это тебе? – удивился Тёма.
   – Это моё дело, мальчик. Хочу знать, где живут наши генералы и полковники, чем занимаются в наше столь сложное время наши доблестные воины.
   – Дядя Гоша, а ты, случайно, не шпион? – рассмеялся Тёма.
   – Ты побежишь в КГБ доносить? – дядя Гоша зло сузил глаза.

    У Тёмы мороз пробежал по коже. Он воскликнул:
   – Ха, разбежался! Да ни за какие их вонючие коврижки.
   – Так и не спрашивай, – сказал дядя Гоша. – За такие вопросы можно и головы лишиться…

    Тёма взглянул на отчима и осёкся. Перед ним сидел не добродушный дядя Гоша, а совершенно незнакомый мужчина с ледяными глазами.

   – Н-не буду… – испуганно заверил его Тёма. – Я п-постараюсь узнать у неё т-то, что т-ты… вы просили…

                ДАША   АРБЕНИНА

    Почти пятнадцать лет уже минуло с того дня, как её объявили матерью изменника Родины и отправили в Сибирь. Она попала в село Хилково. Конвоировавший боец отвёл её в сельсовет, отдал сопроводительные бумаги председательше и удалился: живи дальше, Дарья, как хочешь.

    Председательша, её звали Клавдией Порфирьевной, женщина пожилая, сочувственно отнеслась к ссыльнопоселенке. Она отвела её к Матрёне, санитарке при местной больничке.

    Жила Матрёна с мужем Трофимом, совхозным конюхом. Трофим был мужиком крепким, таскавшим на своём горбу трёхпудовые мешки. Впрочем, таскали такие мешки и бабы. Как только матки у них не вываливались из трусов?

    Персонала в больнице не хватало. Главный врач Егор Харитонович Тупиков с распростёртыми объятиями принял Дашу на работу.

    Даша могла сказать, что устроилась она неплохо. Матрёна и Трофим приняли её, как родную, поселили в отдельной комнате. Да, неплохо, кабы не тоска по внуку Володе и беспокойство за Колю: где он, как ему там? Она написала Тасе письмо, но та не ответила.

    Шло время. Закончилась война. Даша надеялась, что ей по случаю победы над Германией разрешат вернуться в Арбенин, но уполномоченный НКВД лейтенант Буйнов отказал: мать изменника Родины должна оставить всякие надежды на прощение.

    Даша постепенно приживалась на новом месте. Люди её окружали простые, добродушные. На неё никто не косился, не сторонился, как от прокажённой.

    Летом сорок девятого случилось несчастье: трактор задавил Матрёну.

    Произошло это в сельский престольный праздник на Петра и Павла. Давно уже в Хилкове закрыли церковь, а попа отправили в места не столь отдалённые, а с ним и рьяных верующих. Все сделались атеистами, а вот от сельского Петропавловского праздника отказываться не захотели. Спокон веков в этот день и несколько последующих дней всё село гуляло: и мужики, и бабы, и старые, и молодые – от сердца пели, от души плясали, дико пили, пылко дрались. А потом долго отходили от праздника, опохмеляясь.

    И в этот раз всё было, как всегда. Матрёна, отяжелев от самогонки, легла отдохнуть посреди улицы. А кто-то решил прокатиться на тракторе до околицы и наехал на неё.

   На следующий день приехала милиция и арестовала Костьку Шаравина, прозванного «Рубель». Трактор-то был его, ему и отвечать.

    Трофим погоревал – погоревал и предложил Даше:
   – Во что я те скажу, Дарья: я вдовый, ты вдовая, живём вместях, в одной избе, будь хозяйкой… Я мужик ещё в силах, не обижу…

    Даша подумала и согласилась – она тоже устала от одиночества. Поженились они тихо – просто вечером легли вместе в одну постель…

    Трофим был заботливым мужем, да и Даша охотно приняла хозяйство, оставленное ей Матрёной в наследство: корову, полдюжины курочек и кабанчика Борю.

    Осенью пятьдесят пятого Трофим таскал мешки с зерном и – упал и умер.

    И снова Даша осталась одна. К этому времени с неё сняли ограничение в передвижении, и она получила право вернуться на прежнее место жительства. Только кто её там ждал? Лишь в пятьдесят девятом она решила в отпуск съездить в Арбенин.

    Город встретил её проливным дождём. Она дошла до своего старого дома. В дверях её встретил сердитый мужчина в сатиновых шароварах и на вопрос: здесь ли живёт Таисия Шарова?, буркнул: нет, и хлопнул дверью, чуть не расквасив ей нос.

    Даша повернулась и пошла по лестнице вниз, навстречу поднимающейся парочке. Глаза её застилались слезами от обиды и боли. И вдруг она услышала:
   – Мама!..
   
                ДИТРИХ   ЦАЙССЕР

    Дитрих сидел на стуле, поставленном посреди кабинета. Сидеть ему было неудобно: он знал, что брюки у него коротковаты и обнаруживают белые носки, давно потерявшие свою белизну, и туфли с косо стоптанными каблуками.

    Неожиданный вызов в полицейское управление в кабинет № 18 удивил Дитриха. Кабинет находился на первом этаже в самом углу и был скудно обставлен: старый письменный стол и два стула – один у стола, другой посредине кабинета, привинченный к полу.

    За столом сидел худощавый мужчина в очках с золотой оправой и в голубой рубашке с закатанными рукавами.

   – Нам нужен радиотехник с хорошим знанием русского языка, – сказал мужчина. Зарплату обещаем хорошую. Правда, вам придётся ещё кое-чему поучиться.

    Дитрих уже имел предложение на работу от фирмы «Сименс», устраивающее его, и он поинтересовался:
   – А вы от какой фирмы говорите?
   – Я из Федеральной разведывательной службы, – ответил мужчина. – Называй меня господином Вебером.
   – А что я должен буду делать у вас, герр Вебер? Вы пошлёте меня к русским?
   – А вы боитесь русских?
   – Не боюсь, но не хочу. За шпионаж они ставят к стенке.
   – Боитесь, Дитрих, – улыбнулся Вебер. – И правильно. Россия для разведчика страна ужасная. А вот ваш отец не побоялся и поехал туда и восемь лет успешно там работает.
   – Отец в России?
   – Да, в самой Москве. Но это секрет, о котором не должна знать даже ваша мать. Из вас делать разведчика мы не намерены. Вам придётся работать в нашем радиоцентре под Берлином. Вы согласны?

    Дитрих подумал и ответил:
   – Согласен. 

    Он не ожидал такого крутого поворота в своей жизни, хотя вся его жизнь состоит из подобных виражей – не жизнь, а сплошные автогонки.

    Родился Дитрих в России, вроде был русским, жил в Минске, и звали его Митей. Потом он с родителями оказался в Германии, в Гамбурге.

    В десять лет вдруг ему сказали, что зовут его Дитрихом и фамилия его не Лядов, а немецкая – Цайссер, и что сам он не русский, а немец.

    Когда ему исполнилось четырнадцать лет, отец ушёл от них, ушёл незаметно, как бы на работу: позавтракал, сказал: «ауф видерзеен», сел в свой зелёный «фольксваген» и уехал. Больше Дитрих его не видел.

    Мама сказала, что отец к ним не вернётся.

    Через полгода они с нею переехали на другую квартиру, к господину Зеллеру, хозяину булочной. Мама с господином Зеллером спала. Дитрих, всё понимал и ненавидел его.

    В пятьдесят пятом он окончил гимназию, поступил в политехническое училище и успешно окончил его, став радиотехником. И вот…

   – Я не сомневался в вас, мой мальчик, – сказал Вебер. – Сегодня собери вещи, попрощайся с матерью. Завтра мы отправляемся в дорогу. О том, где ты будешь работать, матери не говори. Пусть думает, что ты на «Сименсе».

                КИРИЛЛ   СТРУКОВ

    Подполковник Струков просматривал рапорты осведомителей, выявивших тех, кто соответствовал данным ориентировки на шпиона, вышедшего на связь с Проценко: мужчина 45-55 лет, интеллигентный вид, высокий лоб, глубокие залысины, рыжеватые волосы, нос прямой, губы тонкие, «злые», надменное выражение лица, бородка, усы, серые глаза, родинка на шее слева рабочие руки,…

    Здесь были анкетные данные из личного дела каждого подозреваемого и их фотографии. Тех, кто никак не подходил на роль  шпиона, Кирилл Иванович откладывал на левый край стола, тех, кто вызывал у него маломальское сомнение – на правый. Последних, к счастью, было немного. И то, что среди них находится шпион, у Кирилла Ивановича не было полной уверенности, но покопаться в прошлом каждого из них следовало.

    Откладывая очередную фотографию с прикреплённым к ней листком с анкетными сведениями, Кирилл Иванович задержал руку и пристальнее вгляделся в лицо на фотоснимке. Ему показалось, что его он видел где-то раньше, но где? Он видел его, видел… Но фамилия Авдеев, имя и отчество Игорь Михайлович ему не были знакомы. В прошлом шофёр, воевал, контужен, сейчас работает слесарем в автопарке, женат, но женился поздно, в пятьдесят третьем, детей нет.

    Кирилл Иванович поставил фотографию перед собой и продолжил разборку оставшихся документов, периодически поглядывая на заинтересовавшее его лицо.

    …Кирилл Иванович проснулся среди ночи, словно кто-то толкнул его в бок. Он открыл глаза. Он вспомнил, где видел его. Вскочив с постели, он включил свет. Светлана, старая его пассия, заворочалась и проворчала:
   – Ты, что, сдурел? Ночь же…
   – Спи, – бросил ей Кирилл Иванович. – Мне нужно срочно на службу…

    Он позвонил дежурному по Управлению и вызвал машину. В ожидании её он успел подогреть чайник и выпить чаю. Но сев в подъехавшую «волгу» он направил её не на площадь Дзержинского, а на Ленинградский проспект, где находилась его квартира. В ней он почти не бывал, постоянно обитая у Светланы.

    С женой Кирилл Иванович развёлся пять лет назад. Лайма, жена, не захотела покидать Таллин, когда его переводили в Москву, в центральный аппарат, и осталась в родном городе с их дочерью Эрикой.

    Светлана хорошая любовница, но для роли его жены не годится – она слишком богемна и как и любая художница обожает ночной образ жизни, и к тому же слишком слаба на передок, а он не собирается делить жену с кем-либо. Любовница – другое дело. Она, как и он, свободна от обязательств верности.

    Не отпуская машину, Кирилл Иванович поднялся к себе в квартиру, открыл чемодан и извлёк оттуда фотоальбом в кожаном переплёте, некогда изъятый у Лядовой. Быстро перелистав его, он нашёл нужную фотографию: Лядова в эсесовском мундире, мальчик лет семи и мужчина: высокий лоб с залысинами, прямой нос, тонкие губы и надменное лицо. Только на этой фотографии мужчина был лет на десять моложе, чем на той, что из отдела кадров автопарка. Да, похоже, это был Иван Лядов, его сводный брат по отцу.

   – Вот мы и встретились, мой дорогой братец, – подумал Кирилл Иванович. 

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Осень надвинулась на Арбенин, сначала осыпая его золотом и одевая багрянцем. В тёплом воздухе бабьего лета плавали и крутились нити паутины. Из открытых окон доносились голоса и музыка, где-то ругались, откуда-то выносило хоровое: «Когда б имел златые горы и реки, полные винааа»… Потом задули холодные ветра и полили холодные дожди, лужи встали на тротуарах, помимо тротуаров землю развезло. Над согнувшимися фигурками людей важно плыли чёрные зонты.

    На мороженое в такую погоду и смотреть не хотелось, спрос упал. Алевтину перебросили на продажу пирожков в фойе кинотеатра: пирожки горячие, пирожки с мясом, с капустой, с рисом и яйцом, сладеньки с павидлааам, ватрушкиии!.. 

    После работы Алевтина надевала на туфли резиновые ботики, пальто цвета морской волны и под зонтиком и шла домой. Хотелось ей свернуть на улицу Революционную, к Коленьке, но майор Скуратов из КГБ запретил. Они с ним видятся от случая к случаю и недолго – никто в городе не должен знать, что у них любовь.

    Чекисты, сколько можно, посвятили Колю в проводимую ими операцию, вселили в дом на Революционной улице и приказали ему изображать домохозяина. Алевтина продолжала жить с родителями и ждать гостя из-за границы. Нельзя было настораживать его и тем более спугнуть. Так надо.

    А шпион всё не появляется…

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Дули над Арбениным ветра. Вдоль улиц неслась снежная позёмка, наметая сугробы. Ранние сумерки зачернили прямоугольники окон. В голландке потрескивают поленья, облизываемые жаркими языками огня. Радио негромко:

                – Каким ты был, таким ты и остался,
                Казак лихой, орёл степной.
                Зачем, зачем ты повстречался,
                Зачем нарушил мой покой…

    Алевтина проворно мыла пол. Легко играли мышцы её ягодиц, обтянутые розовыми трикотажными рейтузами. Николай Владимирович сидел на диване с ногами, чтобы не мешать, и смотрел на неё.

    В голове у него ворочались тяжёлые мысли. Там, за промчавшимися двумя десятками лет, осталась его молодость, его счастье, его надежды, его мечты и его любовь. Холодные ветра продули и смели их в небытие. Остался позади остров среди белорусских болот, канули в прошлое сибирские и казахстанские лагеря.

    Не важно, что было бы с ним после войны, остался бы он лётчиком или стал бы преподавать в школе математику, не случись тот злосчастный вылет на У-2. Тогда он не услышал бы: «Шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Стреляем без предупреждения!», и не причинил бы горя матери, высланной за тридевять земель, не поломал бы жизнь Тасе.

    Он вернулся бы к ней с войны победителем, обнял бы сына и теперь не испытывал бы страха встречи с ним, и не видел бы косых взглядов и не мучил бы его холод отчуждения окружающих его людей.

    Он благодарен Алевтине. Она встретила его, приняла. Она скрашивает его одиночество. Он благодарен ей, но любит ли её? Два изгоя – они поддерживают друг друга, нуждаются один в другом. Но не болит у него по ней сердце, не трогают её ласки, не испытывает он потребности видеть её и делиться с нею своими мыслями.  Не захотел он рассказывать Але о своей встрече с Тасей.

    Произошло это случайно. Они опять столкнулись лицом к лицу в магазине. И снова Тася лишь скользнула по нему безразличным взглядом и вышла на улицу. Он не смог удержаться и вышел следом за ней. Догнав её, он сказал:
   – Здравствуй, Тася.
    Она ответила так, будто они только вчера расстались:
   – Здравствуй.
    Ни радости, ни раздражения в её голосе не было. Он спросил:
   – Как живёшь?
    Она ответила:
   – Нормально.

    Он сделал ещё несколько шагов рядом с нею, ожидая, что она поинтересуется, как жизнь у него, но Тася молчала.

   – Я давно хотел тебя увидеть, – сказал он.
    Она спросила:
   – Зачем?
    Он ответил:
   – Не знаю.
    Они прошли ещё несколько шагов.
   – Как сын? – спросил он.
   – Володя учится в Москве в медицинском, – ответила она. Он заметил:
   – Пошёл по твоим стопам.
   – Скорее деда Владимира Николаевича.
   – Я хотел бы увидеть его, – сказал он.
   – Думаю, что не стоит бередить мальчику душу, – жёстко сказала Тася и добавила: – Он не знает, что ты его отец. Прости, но дальше за мной не иди, сверни в сторону.

    Он остановился и подумал, что Тася права – не стоит сыну знать, что отец его изменник.

    … А Алевтина мечтает уехать из Арбенина туда, где их с Колей никто не знает, и завести ребёнка. Они ещё не опоздали.

                ИЗ   ДНЕВНИКА   ТАСИ   ШАРОВОЙ               

    «30 июня 1959 г. …Сегодня я видела Его. Он тоже заметил меня и растерялся. Я сделала вид, что не узнала Его. Он был жалок…

    6 июля 1959 г. …Он остановился у Проценко. Эта немецкая подстилка приняла его. Два сапога – пара. Мне, кажется, совсем не жалко Его. Я боюсь, что Володя может с ним встретиться случайно или Он его где-нибудь остановит…

    16 июля 1959 г. …Я не могу не думать о Нём. Он не хочет покидать меня…

    2 сентября 1959 г. …Володя теперь будет учиться в Москве, и я на некоторое время освобождена от страха, что он может встретиться с Ним…

   12 декабря 1959 г. …Он сегодня догнал меня и заговорил. Я едва сдерживалась, чтобы не разреветься и не броситься Ему на шею прямо на улице. Зачем я соврала Ему, что Володя не знает о Нём? Он за эти месяцы немного оправился и посвежел. У Него собственный дом на Революционной…

                ДИТРИХ   ЦАЙССЕР

    Покачивался вагон, постукивали колёса, отбивая свою бесконечную дорожную азбуку Морзе: тук-тук, тук-тук, тук-тук.

    Позади Германия, позади Польша, позади пограничные и таможенные контроли. За окном – Россия.

    Дитрих смотрел на пробегающие станционные строения, на деревни, вытянувшиеся вдоль дороги, на пробудившиеся весенние поля с ползущими по ним тракторами, оставляющими за собой чёрные полосы вспаханной земли.

    Месяц назад Дитриха вызвали к начальнику школы Фохту. Кроме самого Фохта в кабинете находился полноватый господин с узким длинным ртом и слегка выпуклыми бесцветными рыбьими глазами. Дитрих сразу окрестил его «Рыбий глаз».

   – Цайссер, кто вы по национальности? – «Рыбий глаз» неожиданно для Дитриха заговорил по-русски. – Ваша настоящая фамилия?      

    Дитрих недоуменно взглянул на Фохта, потом на «Рыбий глаз» и ответил тоже по-русски:
   – Я родился в России. Меня звали Дмитрием Лядовым. Когда мне было десять лет, нам сказали, чтобы мы считали себя немцами и дали родителям и мне фамилию Цайссер. С того времени я стал и Дитрихом.
   – Кто вам это сказал?
   – Мне – родители, а кто им – не знаю.
   – Вы скучаете по России?
   – Нет. Я почти ничего не помню. Так, отдельные картинки. Помню, как нас бомбили, и мы с мамой прятались в каком-то подвале.
   – А по-русски вы говорите неплохо, Цайссер.
   – Возможно, потому, что дома мы с мамой говорим только по-русски. Она никак не научится, как следует говорить по-немецки.

    «Рыбий глаз» обернулся к Фохту и сказал тому:
   – Да, ваш курсант хорошо владеет русским. Правда, слышен лёгкий акцент. Может сойти за прибалта. Учтите это.
   – Учтём, герр Таубе, – ответил Фохт.
    «Рыбий глаз» снова повернулся к Дитриху.
   – Мы решили дать вам, Цайссер, возможность побывать в России.

    Дитрих хотел ответить, что таким желанием он не горит, но сдержался.

   – Вы рады? – спросил «Рыбий глаз», растянув губы в улыбке.
    Теперь Дитрих мог ответить честно.
   – Нет.
   – Вот как, – удивился «Рыбий глаз». – Почему? Меня уверяли, что все русские ностальгируют по России.
   – Я не русский. Я давно чувствую себя немцем и только немцем.
   – Это неплохо, Цайссер. И то, что вы честны со мной – это ценно. Но, тем не менее, вам придётся подчиниться приказу руководства. Думаю, что ваше путешествие на родину вполне безопасно. Туда вы поедете с дипломатическим паспортом технического служащего нашего посольства и с ним же вернётесь назад. А между тем вы заглянете в один городок на Волге под видом русского, нет, советского латыша или эстонца. Повод вам придумаем. Там вы встретитесь с одной женщиной, передадите ей наше задание и вернётесь в посольство. Как видите, вам ничего не придётся ни взрывать, ни красть, ни выведывать. Наша агент человек надёжный.

    В течение месяца он готовился к этой поездке. И вот он в России…

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Недели шли за неделями, но ничего не происходило. Алевтина ждала гостя «оттуда», но тот не появлялся. Иногда ей думалось, что её заграничные хозяева снова забыли о ней или что-то не склеивается у них. Ей так хочется, наконец, стать законной Колиной женой и родить ему ребёнка.

    А на дворе снова лето. Июнь. Всюду желтеют головки одуванчиков в изумруде свежей травы.

    Алевтина уже вторую неделю на радость арбенинцам выкатывает свой лоток с мороженым на площадь: морооожено клубниииично, слиииивочно, эскимооо на пааалочке, пломбииир!..

   …– Вам привет от старого друга из Минска, – сказал молодой человек в хлопчатобумажной куртке с фотоаппаратом, висящим на груди, протягивая деньги. – Мне клубничное.

    Алевтина от неожиданности вздрогнула и выронила деньги. Людей у лотка не было, и молодой человек заметил:
   – Не надо так волноваться, Калина. Успокойтесь. В час дня я буду ждать вас в парке на скамейке у входа. Вас это устраивает?
   – Устраивает, – ответила Аля. – У меня в это время обед.
   – Вы позволите мне сфотографировать вас? – спросил молодой человек. – Я путешествую и снимаю наши русские красоты и достопримечательности. Здесь у вас не так, как у нас в Латвии. Разрешите и вас причислить к русским красотам.
   – Пожалуйста, если вам это надо, – ответила Аля и машинально поправила причёску и наколку на голове.

    Он ждал её, как и условились, у входа. В руках он держал «Огонёк».

   – Скучный журнал, – сказал молодой человек, поднимаясь и бросая журнал в урну.

    Аля удивлённо посмотрела на молодого человека, на журнал, брошенный в урну.

   – А что, я что-то сделал не так? – с беспокойством в голосе спросил молодой человек.
   – Вы бросили журнал в урну, а на обложке Никита Сергеевич Хрущёв, – сказала Алевтина.
   – Это преступление?
   – Нет, но нехорошо. Это неуважение к человеку и может не понравиться окружающим вас людям. Вы могли просто оставить журнал на скамейке.
   – Простите, я не подумал, – ответил гость. – У нас это обычное дело.
   – Где у нас?
   – В Латвии. Но не будем терять время. Я приехал выяснить всё ли у вас в порядке и готовы ли принять нашего человека?
   – А чего тут готовить. Приедет, приму, но спать с ним не буду.
   – Вас никто не заставляет с ним спать. Это ваше личное дело. Но не он приедет к вам, а вы поедете к нему, через месяц, на Чёрное море, в Одессу. Там вы с ним познакомитесь. Каждый день по вторникам, четвергам и воскресеньям с шестнадцати до шестнадцати тридцати прогуливайтесь возле памятника Дюку. Он узнает вас в лицо и сам подойдёт к вам.
   – А как я его найду, этого Дюка?
   – Найдёте. Его каждая собака я Одессе знает.
   – Меня летом не отпустят в отпуск, – по графику у меня отпуск в октябре. – А лето – самый сезон…
   – Можете уволиться, – ответил молодой человек. – Сюда вы приедете только чтобы зарегистрировать ваш брак с ним, а потом отправитесь туда, куда скажет вам наш человек. Он ваш непосредственный начальник и вы обязаны будете ему беспрекословно подчиняться.
   – Но я не собираюсь уезжать из Арбенина. Это мой родной город…
   – Я не могу обсуждать с вами приказы нашего с вами руководства, Калина, – оборвал её молодой человек, следя подозрительным взглядом за парочкой, усевшейся на скамейку напротив.
   – Идёмте, – сказал он и, взяв под руку, повёл Алевтину из парка. Когда парочка исчезла из поля зрения, он потребовал, чтобы она приоткрыла сумочку, что держала в руке.

    Аля открыла сумочку, вынула из неё зеркальце и заглянула в него. Молодой человек быстрым движением кинул в сумочку пухлый пакет и пояснил:
   – Деньги. Вам их хватит на поездку на Чёрное море и на разные  удовольствия там.

    Сказав эти слова, молодой человек зашагал в сторону вокзала.

                ИЗ   ДНЕВНИКА   ТАСИ   ШАРОВОЙ

    "9 апреля 1960 г.  По всей видимости, у Него с Проценко ничего нет. Он живёт на Революционной, а эта немецкая подстилка по-прежнему у родителей. Правда, она ходит к нему, но надолго не задерживается… 

    31 мая 1960 г. ...Сегодня Он снова заговорил со мной. Спросил, как я живу, как наш сын и попросил дать Ему Володину фотокарточку. Я пообещала…

    4 июня 1960 г. …Я, кажется, схожу с ума. Я поняла, что дальше не смогу жить без Него… Я дала ему Володину фотокарточку, ту, где он снимался после окончания школы. Он там такой красивый… весь в отца… Я попросила Его больше не подходить ко мне, а лучше, если Он уедет со своей немецкой шлюхой. Он ответил, что Аля не шлюха, а запутавшаяся несчастная женщина. А я счастливая?.."
 
                КИРИЛЛ   СТРУКОВ

   – Алевтина Проценко встретилась с «гостем оттуда», – проговорил майор Лодыгин. – Он назначил встречу ей в парке и ушёл. У Проценко было более часа времени, чтобы позвонить местным товарищам, что она и сделала…
   – А если он специально оставил её одну, а сам скрытно наблюдал за ней? – высказал предположение подполковник Струков.
   – Она звонила из кабинета директора магазина. По её словам, директор в это время выходил в зал. Так что вряд ли «гость» мог заметить этот звонок, – ответил Лодыгин. – Наши товарищи успели подготовиться и не только увидеть и проследить за «гостем», но и запечатлеть на фото.
   – После встречи «гость» поспешил на вокзал и сел на пригородный поезд, идущий до Кустодиевска. Там он пересел на московский поезд. В Москве он доехал на метро до площади Революции. Возле «Метрополя» его поджидала машина с дипломатическими номерами.
   – Чьи номера? – поинтересовался Струков.
   – ФРГ.
   – О чём «гость» разговаривал с Проценко?
   – Он приказал ей в начале июля выехать в Одессу, где её и встретит тот, кто должен стать её мужем и после регистрации брака увезти туда, куда ему нужно. Куда, «гость» не сказал Алевтине. Скорее всего, он и сам не в курсе этого.
   – Похоже, геленовцы затевают что-то серьёзное, – проговорил Кирилл Иванович. – Что ж, мы примем их посланца достойно.

                ИВАН   ЛЯДОВ

   – Пригласишь свою подружку из КЭЧа купаться, – сказал Иван Георгиевич сидящему напротив него Артёму Сердюку.

    Парень за прошедший год свыкся с мыслью, что работает на иностранную разведку. И не только свыкся, но и подписал обязательство честно и добросовестно выполнять все задания и распоряжения, получаемые от руководства.

    Теперь Иван Георгиевич уверен в нём и возлагает на него немалые свои надежды. Парень окончил радиотехникум и скоро ему идти в армию. Похоже, что направят его в войска по его специальности. Да, с ним Ивану Георгиевичу повезло.

    Однако тянется за ним маленький хвостик у него – стерва из коммунально-эксплуатационной части. Она оказалась слишком умной, сообразила, что у Тёмы есть интерес к её сведениям. Сколько листков, писанных её рукой, со списками воинских частей и военных чинов с указанием их должностей, адресов и телефонов переснято на микроплёнку и передано в Центр. Теперь она начала Тёме прозрачно намекать, что её информация дорого стоит, если её продать иностранцам.
   – Тебе твои знакомые иностранцы за неё тысячу джинсов дадут, – сказала она недавно Тёме.
    А это лишнее. Она становится опасной.

   – Зачем? – удивился Тёма.
   – Не задавай вопросы, а выполняй приказы, – жёстко ответил Иван Георгиевич. – В это же воскресенье. Синоптики прогнозируют ясный жаркий день.

    День пришёл действительно ясный с жарким солнцем. С утра москвичи потянулись к электричкам: на природу, в тенистые леса, к прохладным речкам и озёрам. К полудню с неба уже лился густой, непроглядный зной. Всё в нём дрожало и расплывалось, как в расплавленном стекле. В лазурном небе не было ни облачка. Солнце казалось голым в своём одиночестве.

    Лизка охотно согласилась поехать на пляж обновить недавно подаренный Тёмой умопомрачительный купальник.
    Пляж, по совету Ивана Георгиевича, Тёма выбрал людный.
    Лизка разделась, немного полежала на подстеленном одеяле, пока Тёма плавал. Когда он вернулся, она неспешно прогулялась среди глазеющих на её купальник женщин, и вошла в реку…

    Она была уже метрах в двадцати пяти от берега, когда к ней, лениво лежащей на спине, подплыл Иван Георгиевич.
   – Прекрасная дама, – обратился он к Лизке – у вас сногсшибательная фигура. А в этом купальнике…

    Лизка снисходительно взглянула на мухомора с носовым платком на голове, пытающегося с нею заигрывать. В это время рука Ивана Георгиевича резко скользнула по водной глади и ударила её в шею, по сонной артерии. Лизка ушла под воду. Иван Георгиевич нырнул следом и увидел, как её тело плавно опускается на дно, отдавая последние пузырьки воздуха.

    Через несколько минут Иван Георгиевич был уже возле Тёмы, напряжённо смотрящего на реку.

   – Идём, сынок, нам пора на электричку, – сказал ему Иван Георгиевич.
   – Жалко её, – сказал Тёма, уже сидя в раскалённой электричке.
   – Жалко у пчёлки, – оборвал его Иван Георгиевич.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Алевтина уехала на Юг. Николай Владимирович проводил её.

   – Мне страшновато, – прошептала она уже стоя на перроне. – Здесь с тобой я их не боялась, а там вдалеке от тебя…
   – Ты же не одна там будешь, – ответил Николай Владимирович. – Товарищи из КГБ с тебя глаз не спустят…
   – А с тобой мне было бы спокойнее…
   – Ты же понимаешь, что я не вписываюсь там в картину. Буду ждать тебя здесь. Думай, что дело идёт к завершению.

    …Жёлтые сумерки застилали город своим вечерним покрывалом. В белесовато-голубом небе плыла луна. В этот час к дому подошёл молодой человек в белой рубашке, светло-кремовых брюках и сандалиях на босу ногу. Он некоторое время постоял у калитки, затем решительно толкнул её и, взбежав на крыльцо, постучал.
    Его спросили:
   – Кто там?
   – Откройте, пожалуйста, Николай Владимирович. Это я, Володя Арбенин.

    Дверь моментально широко распахнулась, на крыльцо выскочил Николай Владимирович и воскликнул:
   – Володя!..

               ИЗ   ДНЕВНИКА   ТАСИ   ШАРОВОЙ

    «6 июля 1960 г.  ...Володя встретился с Ним. Потом собрал вещи и переселился к нему. «Не обижайся, мамочка, но с отцом мне будет лучше, – сказал он. – Мне надоела морда твоего Говядина. Я же знаю, что он не терпит меня. Вам без меня будет лучше». Мне плохо и не с кем поделиться моим горем»…

                КИРИЛЛ   СТРУКОВ

    Подполковник Струков вернулся от генерала Ромова, когда в кабинете раздался телефонный звонок.

   – Это я, – послышался в трубке низкий грудной голос. Кирилл Иванович узнал его: Лайма.
   – Да, слушаю, – ответил он, переключаясь от забот служебных на бытовые.
   – Мне нужно с тобой встретиться, – сказала Лайма.
   – Зачем? Между нами всё обговорено, – проговорил Кирилл Иванович.

    Они познакомились в сорок восьмом году – он, оперуполномоченный Эстонского МГБ и она, дочка хозяев, у которых он квартировал.

    Стройная, с золотистыми волосами серьёзная девушка со сдержанным характером, оканчивающая финансовый техникум, и с красивым именем Лайма приглянулась ему.

    Ни она, ни её родители в период оккупации ни в чём предосудительном не были замечены. Таары были людьми далёкими от политики: отец портняжил, мать занималась хозяйством, Лайма училась в гимназии.

    В мае сорок восьмого он возвращался после поездки на один из хуторов, где, по достоверной информации, скрывался один из лесных бандитов.

    Бандит был убит в завязавшейся перестрелке, укрывавшие его хозяева арестованы. Командовал операцией он, капитан Струков.

    На лесной дороге, в её самом узком месте, где сосны и густые кусты подступали к самой обочине, по машинам был открыт автоматный огонь. Одна из пуль попала Кириллу Ивановичу в правый бок.

    Около месяца он провалялся в госпитале, и Лайма приходила к нему каждый день. Она приносила ему, находящемуся на диете, вкусную еду, приготовленную ею самой, ухаживала за ним, как за близким человеком. Она мало говорила, много делала.

    Уже оправившись и поокрепнув, Кирилл Иванович однажды взял её за руку и привлёк к себе. Лайма послушно подалась к нему. Он поцеловал её, она ответила ему. А когда он вернулся из госпиталя, она пришла к нему в комнату и осталась.
   
    Руководство не возражало против их женитьбы. Их брак символизировал сближение двух народов.

    Через год Лайма родила девочку. Назвали новорожденную Марией.

    А дальше пошли разногласия, всякие, мелкие: то не так, то не эдак, не по-нашему. Мелочи превратились в более крупные расхождения. Сказывалось воспитание каждого из них в разных условиях, в разных мировоззрениях. В конце концов, Лайма сказала, что ей тяжело жить с русским, что ей кажется, что она живёт со свиньёй. Кирилл Иванович оскорбился, но стерпел ради дочери. Вскоре его перевели в Москву, в центральный аппарат, под начало генерала Ромова. И они с Лаймой расстались.

   – Мне нужно поговорить с тобой, но не по телефону, – продолжала настаивать Лайма. – Я здесь, около входа в твоё учреждение…
   – Хорошо, – согласился Кирилл Иванович. – Но в нашем распоряжении только десять минут. Я очень занят.

    Лайма была не одна. Рядом с нею стояла девочка лет двенадцати. 

    Кирилл Иванович не видел дочь со дня своего отъезда из Таллина, но сразу узнал её.

    За шесть лет Мария выросла, повзрослела. Она была такая же рослая, как и Лайма, и такая же светлая, как она. Под кофточкой у Марии уже вздымались бугорки грудей.

   – Здравствуй, Маша, – сказал Кирилл Иванович.
   – Здравствуйте, – отчуждённо ответила Мария.
   – Ты не узнаёшь меня?
   – Узнала.
   – Так позволь мне обнять тебя и поцеловать, – Кирилл Иванович потянулся к дочери, но она отстранилась и холодно ответила:
   – Мама говорит, что на улице обниматься неприлично.
   – Иногда можно, – сказал Кирилл Иванович, но убрал было протянутые к дочери руки. – Но если ты не хочешь, я снимаю своё предложение.
   – Мария, стой здесь и никуда не уходи, – строго сказала Лайма. – Это Москва, а не Таллин. Ты можешь заблудиться. Мы с Кириллом Ивановичем отойдём поговорить.

    Они отошли метров на десять.

   – Я вынуждена к тебе обратиться за помощью, – сказала Лайма, слегка понизив голос. – Дело в том, что я вышла замуж. За кого, тебе нет необходимости знать. Это не важно. Он эстонец. У нас родился сын. Эдвард любит сына и не любит Марию, как и всё, к чему прикоснулись русские. Ему не хочется, чтобы в нашей семье росла русская девочка. Мы могли бы сдать её в детский дом. И её взяли бы. У Эдварда большие связи. Но я решила, что при живом отце так поступать нехорошо. Эдвард не возражает, чтобы Мария жила у тебя, если ты согласишься.
   – Тебе не жалко дочь? – спросил Кирилл Иванович.
   – Немного жалко, но у меня есть другой ребёнок и муж. Я должна выбирать. Мария сможет нас посещать, когда пожелает. Я от неё не отказываюсь.
   – Пусть живёт у меня, – согласился Кирилл Иванович.
   – Ты женат? – решив главный вопрос, поинтересовалась Лайма.
   – Нет, – усмехнулся Кирилл Иванович. – Я не спешу.
   – Вот и хорошо. Ей не придётся привыкать к мачехе.

    Кирилл Иванович, получив генеральское «добро» на отгул по семейным обстоятельствам, усадил Марию в служебную «волгу», а Лайма, простившись с дочерью, поспешила на вокзал.

   – Вот моё жилище, – сказал Кирилл Иванович, входя в квартиру, которая не пахла жильём. 
   – Ты здесь не живёшь, – ответила Мария.
   – Ты права, не жил, – не стал спорить Кирилл Иванович. – Не жил, а теперь буду жить. А ты будешь хозяйкой. Согласна?

    Мария кивнула головой, и, обойдя квартиру, сказала:
   – Это будет моя комната, а эта – ваша…
   – Как скажешь, хозяйка – улыбнулся Кирилл Иванович. – Но давай договоримся сразу говорить друг другу «ты». Я твой отец и я тебя люблю.
   – А почему ты бросил нас с мамой?
   – Я тебя не бросал. Мы развелись с мамой, потому что меня перевели на работу сюда, а она не захотела покидать Таллин. Работы у меня много. Не выходило у меня, чтобы повидать тебя. Да и мама не очень  хотела, чтобы мы виделись…
   – Хорошо, я поверю тебе… папа.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Он был рад принять сына у себя. В тот вечер они долго разговаривали. Николай Владимирович рассказал о своей юности, о лётной школе, о своём единственном боевом вылете и о том, как его спасли простые женщины, как жил среди болот.

   – Почему же ты не ушёл к партизанам, когда поправился? – поинтересовался Володя.
   – Этот вопрос задавали мне и «смершевцы» – горько усмехнулся Николай Владимирович. – В тех местах партизан не было. Какой-то отряд раз напал на село по соседству с нашим хутором, повесил старосту, и исчез. Это сейчас пишут: земля горела под ногами оккупантов. Так оно и было, но не повсюду. Поверь, мне, пережившему начало войны и видевшему происходивший развал в нашей армии, растерянность командиров, легко было поверить в то, что немцы заняли Москву, Ленинград и Киев и ведут бои в Предуралье. Да, я поверил им и решил приспосабливаться к новой жизни, к жизни под оккупантами…
   – А потом, когда пришли наши? Ты же мог пойти в армию…
   – Мог, но меня сразу обвинили в дезертирстве и измене Родине и отправили в лагерь на пятнадцать лет.
   – Неправильно, несправедливо, – сказал Володя.
   – Не знаю, – вздохнул Николай Владимирович. – Возможно, справедливо, но, наверно, могли бы дать шанс искупить мою вину кровью…

    Володя спросил разрешения у Николая Владимировича пожить у него.

   – Не могу я видеть этого Говядина, – признался он отцу.
   – А мать тебе не жалко? – спросил Николай Владимирович у него.
   – Она поймёт меня, – ответил Володя.

    Николай Владимирович согласился, и Володя поселился у него.

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Она сняла комнату в белом доме на прибрежной улице. В комнате была стеклянная дверь на террасу. Она же служила и окном. У потолка дверь закруглялась. Стёкла в ней были цветные: красные, синие, жёлтые, зелёные и изображали цветы.

    Хозяйка за комнату запросила дорого, но Алевтине не было жаль «шпионских» денег. Зато памятник Дюку был недалеко.

    Алевтина видела его, вежливо простирающего бронзовую руку над площадью, словно он хотел сказать: «Добро пожаловать».

    Днём она ходила по выбеленным палящим солнцем улицам города, кажущимся беззаботным и весёлым, городом, в котором жить легко и радостно.

    В переулках с верхних этажей свешивались глицинии, и их одуряющий запах кружил голову. Знойное солнце неторопливо плыло между розовато-белых облаков.
 
    Алевтина вдыхала морской воздух, запах кофе, доносящийся из кофеен, и думала, что, когда всё закончится, они с Колей переедут сюда жить. А ночью она долго стояла на террасе, любовалась серебряной луной над тёмным морем и слушала шум прибоя, наползающего на камни.  Где-то внизу, у берега молодые голоса задорно орали:

                – Кто там вражий с океана
                Мечет пушек голоса?
                Юнга, кликни капитана, –
                Он свернёт им паруса!
                Мы в Судане сменим ткани,
                В Нагасаки купим ром, –
                Значит, бриг наш вновь с огнём…
       
    …Во вторник встреча Алевтины со шпионом не состоялась. В четверг тоже. Аля и контрразведчики нервничали. Оставалась только суббота.

    Аля ходила, посматривая на часики, перед памятником основателю Одессы. Прохожие иногда бросали на неё жалеющие взгляды: нехорошо, когда мужчина не торопится на свидание и заставляет ждать женщину.

    Ровно в шестнадцать тридцать к Але подошёл старик в рваном свитере и пузырящихся на коленях брюках. Серебристая щетина покрывала его впалые щёки, сизый нос выступал над провалившимся беззубым ртом. Он никак не походил на ожидаемого шпиона, но Алевтина услышала знакомое:
   – Вам привет от штарого друга.

    Алевтина изумлённо окинула взглядом старика, недоверчиво спросила:
   – Вы?
   – Штарый ваш друг прошил проштить его жа жадержку и передать вам это пишмо.

    Старик протянул Але запечатанный конверт.

    Аля взяла конверт, а старик скорым шагом засеменил прочь.

    Аля вскрыла конверт. В нём была записка:

    «Выезжайте сегодня поездом № 36 «Одесса – Москва». Билет приложен. До встречи. Старый друг».

    Поезд уходил вечером. Вагон мягкий, двухместное купе. Майор Логунов кинулся к дежурному по станции и потребовал два билета в тот же вагон. Время поджимало. До отправления поезда оставалось менее двух часов.

   – Вы что, товарищ, сейчас горячий сезон, – удивился дежурный. – Никак не получится. Могу поспособствовать насчёт плацкартного из воинской брони. А в «СВ» никак невозможно. Никак.

    Логунов пришёл к начальнику вокзала. Тот тоже покачал головой: никак нельзя. Есть только обкомовская бронь, но он не имеет права трогать её.

   – А вы троньте её. Или мне звонить председателю КГБ? Вы срываете важную операцию.
   – Я не знаю, операция у вас или вы хотите обойти очередь честных людей, – ответил язвительно начальник вокзала. – Нам могут позвонить из Обкома за пять минут до отправления поезда и потребовать забронированное купе.

    Из кабинета начальника вокзала Логунов позвонил в Обком дежурному, представился, назвал фамилию подполковника Струкова и генерала Рогова.

   – Можете меня проверить. Если я вру, меня здорово накажут. Но нам с напарником обязательно нужно попасть в этот вагон. Ваша бронь, по словам начальника вокзала, свободна.

    Дежурный смилостивился и разрешил начальнику вокзала отдать обкомовскую бронь товарищам из КГБ.

    …Алевтина вошла в купе, но вместо предполагаемого шпиона, увидела немолодого мужчину в пиджаке, полном орденских колодок и с золотой звездочкой Героя. Левая кисть руки у него была затянута чёрной лайковой перчаткой. Аля догадалась, что это протез.

   – Очень приятно ехать вместе с красивой женщиной, – сказал мужчина.
   – А мне с Героем Советского Союза – улыбнувшись, ответила Аля.

    Сев у окна, она с беспокойством смотрела на перрон. До отхода поезда оставались считанные минуты, но её сопровождающие не появлялись.

    Только когда по громкоговорителю объявили, что провожающие должны покинуть вагон, у вагона появились майор Логунов и лейтенант Филатов.

                МАЙОР   ЛОГУНОВ

    Майор Логунов выяснил, что соседом с Проценко едет человек никак не похожий на того, кого они ожидали увидеть.

   – Давай будем думать, лейтенант, – сказал он Филатову. – То, что сосед Проценко не враг, это ясно. Но агент должен быть где-то здесь, рядом, в этом вагоне и наблюдать за Проценко. Осторожный гад. Итак, с нашей подопечной не общаться, даже не перемаргиваться. А вот на остальных поглядывать. Женщин, молодёжь, детей и стариков отсекаем. Нас интересуют только мужчины среднего возраста, и только те, что едут одни. Понял?

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    …Москва.

    Поезд медленно подошёл к перрону Киевского вокзала. Алевтина вышла из вагона и направилась к метро. Дорога закончилась, но шпион таки не вышел с нею на контакт.

    На Ярославском вокзале она подошла к кассам, встала в хвост очереди. Вдруг у неё над ухом раздалось:
   – Вам привет от старого друга.
    От неожиданности она чуть не присела.
   – Ох, вы напугали меня, – вымолвила она.
   – Идите, сядьте на скамейку и ждите меня, – сказал мужчина, стоявший за нею. – Я возьму билет и на вас.

    Алевтина окинула его оценивающим взглядом. Это был крупный, спортивного сложения, лет сорока мужчина, с приятным мужественным лицом. Отборный экземпляр. Такие мужчины легко покоряют сердца женщин.
    Сев на свободную скамейку, она сделала знак чекистам – сняла с головы шифоновую косынку, что означало: не подходите ко мне, контакт с «гостем» состоялся.

    Мужчина подошёл к Алевтине, помахивая билетами. До поезда у них оставалось больше десяти часов.

    Мужчина назвался ей:
   – Горенко Петр Ефимович.
    Отведя Алевтину подальше от людей, он сказал:
   – По приезде в Арбенин, мы с тобой поженимся. Это приказ. Немного поживём у тебя и тронемся в путь. Кто будет интересоваться мною, скажешь, что мы познакомились в Одессе. Тебе известно, что до этого я работал в Якутии строителем, заработал кучу денег и захотел устроиться где-нибудь в тёплом месте, не очень шумном и с приятным климатом.
   – А зачем вам я? Что я должна буду делать? – поинтересовалась Алевтина.
   – Ничего. Только быть моей женой. Женатый человек меньше вызывает подозрений у властей и соседей, – усмехнулся Гуренко. – А понадобится твоя помощь, скажу.

   …– Вот мы и на месте, – сказала Алевтина, приближаясь к калитке дома на Революционной.
    Она ещё в дороге рассказала Гуренко о себе и что жила с родителями в двух комнатках в коммуналке, поэтому, готовясь к встрече с ним, заранее сняла в частном доме мансарду, благо, денег ей на это шефы дали.
   – Правильно сделала, – похвалил Гуренко.
    Он был молчалив, но признался, что до войны окончил военную школу и служил в Гомеле. К немцам перешёл в первые же дни войны, но был помещён в лагерь. Оттуда его взяли в эйнзатцкоманду,  затем служил у Власова, где получил чин полковника РОА. В самом конце войны ему удалось бежать к американцам, сидел в их лагере. Немцы из «Организации Гелена» заметили его и взяли к себе. Несколько лет работал в НТС, подбирая курсантов в разведшколу.
   – А теперь попал, как кур в ощип, – вздохнул он.
   – Ничего, здесь тоже можно жить, – сказала Алевтина. – Если боишься, можем уехать туда, где нас никто не найдёт…
   – Эти найдут, – ответил Гуренко. – Знаю. И прятаться и дрожать, словно мышь перед кошкой не хочу. Разве это жизнь. Повезёт, выполню задание, вернусь на Запад и заживу как кум королю.
   – А я? Я тоже хочу туда… с тобой, – сказала Алевтина и не поняла – сказала это она для полной убедительности своей игры со шпионом или искренне.
   – Посмотрю на твоё поведение, – усмехнулся Гуренко.

    Они вошли в дом. Их встретил Николай Владимирович.

   – Познакомься, Петя – сказала Алевтина. – Это хозяин дома Николай Владимирович. Он любезно сдал мне мансарду.

    Гуренко протянул руку.
   – Пётр.
    Николай Владимирович ответил на рукопожатие.
   – Николай.
    В комнате показался Володя. Алевтина удивлённо воскликнула:
   – Володя?! Ты?! Вот дела. Не ожидала тебя увидеть здесь…
   – Володя теперь живёт у меня, – сказал Николай Владимирович.
   – Поздравляю вас, Николай Владимирович, – сказала Алевтина и стала подниматься по поскрипывающим ступенькам в мансарду. Гуренко последовал за нею.
    Через полчаса Алевтина и Гуренко спустились вниз. Гуренко нёс в руках бутылку водки, Алевтина сумку. На Гуренко был слегка помятый костюм, не новый, сшитый по моде первой половины пятидесятых годов. На левой стороне пиджака были прикреплены орден Боевого Красного Знамени и два ордена Красной Звезды.

   – Я предлагаю нам отметить наше новоселье, – сказал Гуренко.
   – Не возражаю, – ответил Николай Владимирович. – Даже с удовольствием, – и, повернувшись к Володе, попросил его принести из ледника квашеной капустки.
   – Вы, наверно, тоже фронтовик, – спросил Гуренко, разливая водку по стаканам.
   – Можно сказать «да», – ответил Николай Владимирович. – Потом обвинили в дезертирстве и упекли в лагерь. Вам, должно быть, Алевтина Федотовна об этом сказала. Отсидел «пятнашку» и, кабы не родительский дом, не знаю, где смог бы приткнуться.
   – М-да… – протянул Гуренко. – А я всю войну от начала до конца оттрубил в сапёрах. А потом до этого года всё по стройкам мотался. Последняя была в Якутии. Тоже нигде не мог прижиться. А тут вот судьба свела меня Алей. Как увидел её, понял: она – моя судьба. И, видишь, Коля, уговорил её. Она, ты ведь знаешь, тоже горя за войну хлебнула…   

    …Вымыв посуду, Алевтина с бьющимся от волнения сердцем поднялась в мансарду. Гуренко уже лежал на кровати. Не зная, как поступить, она взяла с постели подушку.

   – Ты куда? – спросил её Гуренко.
   – Лягу на диване? – ответила Алевтина.
   – Не дури, – проговорил Гуренко. – Не хватало, чтобы хозяин вдруг заподозрил, что мы спим врозь.

    Алевтина выключила свет и в темноте разделась. Гуренко освободил ей место у стены.

    Некоторое время оба они лежали неподвижно, молча, но вот мужская рука властно легла ей на грудь и сжала её. Алевтина потянула сорочку к животу. Вскоре её восторженный крик огласил мансарду… 

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    Николай Владимирович, увидев Алиного спутника, почувствовал в сердце укол ревности. Пётр ничуть не походил на иностранного шпиона. Его открытое мужественное лицо внушало доверие. Такие мужчины привлекали внимание женщин. В кино он мог вполне играть роли умных милиционеров, а в сказках добрых и справедливых богатырей. Чувствовалась в нём сила. Что сломило, что заставило его стать предателем? Хотя жизнь такая штука – поломает кого угодно.
 
    Николай Владимирович видел в лагерях разных людей, слышал разные истории, приведших героев войны, не чета ему, за колючую проволоку.

    Одного лётчика, награждённого уже двумя орденами Боевого Красного Знамени, сбившего два десятка немецких самолётов, обвинили в предательстве только за то, что, после того, как его сбили, он оставался за линией фронта два месяца. Не поверили, что он был контужен, что его прятали от немцев и выхаживали русские бабы.

    Фронтового разведчика укатали на десять лет якобы за ошибочные разведданные, приведшие командование армии к неправильному решению, повлекшему отход войск из стратегически важного района. И он был рад, что не расстреляли перед строем.
    А кто-то сидел просто за анекдот о советских вождях.

    Правда, иногда Николай Владимирович ловил на себе взгляды Петра, и были эти взгляды холодные, изучающие, не совпадающие с его весёлыми речами, словно он смотрел через прицел винтовки – один глаз прищурен, другой впивается в тебя.

    Алевтина же была удивительно оживлённа и ласкова к Петру. Николай Владимирович отметил, что она играет роль влюблённой достоверно, даже слишком достоверно, вызывая у Петра снисходительную улыбку мужчины, позволяющего женщине любить его.

     …А утром Алевтина ходила, не поднимая сияющих глаз на Николая Владимировича, и с блаженной улыбкой на лице…

                ИВАН   ЛЯДОВ
   
    В ушах Ивана Георгиевича, возвращавшегося с вокзала – они провожали с Анкой Артёма в армию, звучали навязчивые звуки военных маршей и особенно надоедливо слова одной из песен:

                – Я люблю подмосковные рощи
                И мосты над твоею рекой.
                Я люблю твою Красную площадь
                И кремлёвских курантов бой…

    Артёма направили в ракетные войска. Все необходимые наставления по сбору информации ему были даны. Парня бы на годок в разведшколу, там поднатаскать. Одна надежда на его сообразительность.

    Сквозь пустую осеннюю аллею глядело солнце из бездонной, синей небесной тверди. Под ногами шуршала опавшая листва – золотая и багряная.

    Поверх маршей, поверх «я люблю твою Красную площадь…» ложились мысли о работе, не той, не таксопарковской.

    Сократ, судя по его шифровке, полученной по почте, успешно вживается в советскую действительность, пользуясь документами о положенном ему полугодичном отпуске, женился на агенте Калине. Агент Брат провёл успешную визуальную разведку в Тейкове, где русские развернули несколько ракетных установок. Подойти к ним невозможно, но косвенные признаки подтверждают, что это так. Для жителей городка это не секрет.

    Шум детских голосов отвлёк Ивана Георгиевича от раздумий. Понаблюдав за карапузом, пытающимся крутить педали трёхколёсного велосипеда, он свернул к дому.

                ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    С Изабеллой Вардэ Володя познакомился в кафе на улице Горького в морозный декабрьский день, закутанный инеем, взблескивающим синими и розовыми алмазами в лучах ледяного солнца. Володя стоял у самого входа в кафе, прижатый к двери, и должен был вот-вот войти. Вдруг кто-то дёрнул за рукав и крикнул прямо в ухо:
   – А вот и я! Видишь, успела!..

    Он оглянулся и увидел девушку в белой пуховой шапочке и бордовом пальто. На ресницах её застыли льдинки, пухлые щёки горели ярким румянцем.

    Промёрзшая очередь зароптала: ты здесь не стояла. Коле девушка показалась симпатичной, и он тоже радостно воскликнул:
   – Ну, наконец-то! Я думал, придётся ребят перепускать…
    Очередь поворчала, но смирилась.

    Они познакомились уже в кафе, у гардероба.

   – Изабелла, можешь звать меня Иза, – назвалась девушка. – Спасибо тебе, что помог мне.
   – Не стоит благодарности, – ответил Владимир и тоже представился девушке.

    Они сели за один столик и заказали официанту сухое вино и мороженое. На эстраде играл популярный джаз-оркестр. Из-за него сюда и ломилась молодёжь, чтобы культурно провести вечер.

    Изабелла училась в театральном училище на третьем курсе, москвичка.

   – Предки просто были в шоке, когда они узнали, что я буду учиться на артистку, – сказала она. – Они у меня дипломаты и настаивали, чтобы я тоже пошла по их стопам.
   – А мы с матерью были солидарны, – сказал Володя и добавил: – И с отцом тоже.
    Из кафе они вышли вместе. Володя признался ей, что пишет стихи. Изабелла попросила почитать их. Он отказался:
   – Они плохие, Изя.

    Девушка не настаивала. Она взяла его под руку и прижалась к нему.

    Они долго катались на метро, и спохватились только около полуночи, когда объявили, что метро вот-вот закроется. Однако они успели доехать до «Арбатской».

    Изабелла жила в двух шагах от станции, а вот Володе по морозу предстояло отшагать до общаги пол-Москвы.

   – Не стоит тебе морозиться, – сказала Изабелла и предложила: – Переночуешь у меня.

    Володя засмущался.
   – Не стоит, Иза, – ответил он. – Как на моё вторжение среди ночи посмотрят твои родители…
   – Никак, – рассмеялась Изабелла. – Они сейчас в Париже и не скоро вернутся.

    Ночной мороз пробирал Володю до мозга костей, безбожно щипал уши и нос. И Володя очутился у Изабеллы дома.

    Квартира находилась на третьем этаже старого дома. В ней было четыре просторные комнаты, заставленные старинной мебелью. На стенах висели картины. В просторной гостиной вместился даже рояль.

    Изабелла включила магнитофон, негромко полилась приятная музыка. Пел Ив Монтан. Ни Изабелле, ни Володе не хотелось спать. Им обоим хотелось разговаривать под музыку. Ив Монтана сменила Эдит Пиаф.
    Володя любовался Изабеллой. Только в начале четвёртого Изабелла спохватилась:
   – Я тебя заговорила, Влад. Тебе же завтра, то есть, уже сегодня в институт.
   – А тебе не нужно? – поинтересовался Володя.
   – Завтра у нас политэкономия и физкультура, – ответила Изабелла. – Я заколю. Ничего не случится.

    Она постелила Володе на диване в кабинете отца.

    Володя лежал лицом к окну, через которое в кабинет вливался жёлтоватый свет уличных фонарей, и думал о превратностях судьбы: утром он не подозревал о существовании Изабеллы, а сейчас лежит на диване в её доме, слышит, как она ходит по квартире. Затем наступила тишина, и Володя в тишине квартиры вдруг услышал шлёпанье босых ног по паркету. В кабинет вошла Изабелла. Володя увидел размытые контуры тела девушки. Изабелла шёпотом спросила:
   – Ты спишь?

    У Володи бешено застучало сердце, перехватило дыхание, но он ответил также шёпотом:
   – Нет ещё…

    Изабелла подошла и склонилась над Володей, коснулась его прохладными губами, пахнула на него девичьим теплом и отпрянула, уворачиваясь от его рук. Они только скользнули по нежной ткани, похожей на тончайший шёлк.
   – На сегодня достаточно, – шепнула она и направилась к двери.

    На следующее утро Володя ушёл, получив от Изабеллы на прощанье ещё один поцелуй, и обещанье новой встречи.
***
    …Морозы сменились оттепелью. В новогоднюю ночь пошёл дождь. Изабелла и Володя сидели у неё дома за столом, на котором стояла наряженная нейлоновая ёлочка. Им не хотелось шумных компаний.
    На Изабелле было платье, напоминающее древнеримскую тунику, с большой красивой брошью на левом плече.

    В полночь Володя открыл бутылку шампанского.

   – Мне эту ночь хочется отметить по-особенному, – сказала Изабелла, поднимая бокал со стреляющими пузырьками газа. – Так, как не было никогда до этого и никогда уже не будет после…

    Они ополовинили бутылку. Изабелла включила магнитофон. Володя обнял её. Они покачивались в такт музыке.

   – Как хорошо, – проговорила Изабелла, прижимаясь к Володе. – Мне никогда не было так хорошо, Влад, как сегодня…

    Она подняла на него сияющие глаза и приблизила их почти вплотную к Володиным, пронзительно вглядываясь в его глаза. И вдруг попросила:
   – Расстегни, Володя, пожалуйста, брошь…

    Он легко разъединил сцепившиеся лапки жука с бриллиантовыми глазками, и туника соскользнула с Изабеллы. Володя оцепенел, увидев полностью обнажённую Изабеллу.

   – Отнеси меня в спальню, – попросила она негромким голосом и указала на дверь родительской комнаты.
    Володя подхватил её на руки.

    В спальне пахло лавандой и свежее скошенной травой. На широкой кровати лежало откинутое углом шёлковое покрывало, под ним – белая простыня.

    Володя положил Изабеллу на кровать и стал торопливо срывать с себя одежду, глядя на неё, прекрасную, и видя её всю сразу. Изабелла ждала его, распластав розовые руки по белой простыне и выставив обольстительные купола напрягшихся грудей…

   …– Такой ночи в моей жизни больше никогда не будет. Она особая в моей жизни. Понимаешь? – сказала Володе под утро Изабелла. – А ты мой единственный и неповторимый мужчина…
    Увидев висящий на шее Володи золотой медальон, она взяла его в руки и сказала:
   – Красивая вещица.
   – Это мне подарила бабушка – ответил Володя.
   – Смотри, тут какой-то герб.
   – Это герб князей Арбениных, – пояснил Володя.
   – Твоих предков? – удивилась Изабелла. – Ты же Арбенин.
   – Какой я князь – ответил Володя. – Вот дед мой, тот был князем. В наше время их сиятельства не в почёте… 
   – Я ещё никогда не видела настоящего живого князя - сказала Изольда и, хихикнув, добавила: – и, тем более, не спала.
***
    …Володя перебрался жить к Изабелле. Вечера они проводили вместе: ходили в театры, на концерты в консерваторию или просто гуляли по улицам.

    …В середине марта потеплело и запахло весной. Было тепло, легко. Радовало всё – и пьянящий воздух, настоянный на тающем снеге и солнечных лучах, и плывущие в голубом просторе неба белыми парусами ладей облака, и в парках чёрные проталины среди осевшего снега и вокруг деревьев, и слякотный асфальт московских тротуаров.

    Однажды субботним вечером Изабелла позвала Володю в гости к её знакомым. Они шли по площади Маяковского. У памятника толпились люди. Какой-то парень с бледным лицом, стоя на возвышении и прижимаясь спиной к постаменту, негромко, но ясным голосом читал стихи. Закончив одно, он сказал:
   – А это последнее.
    Сделав короткую паузу, он продолжил:

                – Нет, не нам разряжать пистолеты
                В середину зелёных колонн!
                Мы для этого слишком поэты,
                А противник наш слишком силён.
                Нет, не в нас возродится Вандея
                В тот гудящий, решительный час!
                Мы ведь больше по части идеи,
                А дубина – она не для нас.
                Нет, не нам разряжать пистолеты!
                Но для самых ответственных дат
                Создавала эпоха поэтов,
                А они создавали солдат.

    Послышались аплодисменты. Чтец сошёл к группе молодых людей, вынул папиросу и закурил. Володе хотелось подойти к нему, выразить ему своё восхищение, но постеснялся. Он только наклонился к Изабелле и сказал:
   – Здорово, правда?
    Изабелла кивнула головой и потянула его, поторапливая:
   – Идём.
    Новый чтец, вскочивший на освободившееся возвышение, начал:
    – А на Аравийском узком полуострове не осталось, Господи, места для погоста…

    Дальше Володя не слышал – Изабелла уже уводила его от памятника.

   – Неужели тебе не хочется послушать стихи? – спросил её Володя.
   – Это сборище – непонятно кого, – ответила Изабелла. – Какие-то неопрятные парни и девки, похожие на шлюх…
   – Нормальные парни, зря ты так, – проговорил Володя.
   – Ты забыл, нас ждут, – ответила Изабелла.

    Знакомые Изабеллы жили в Столешниковом переулке. Дверь им открыла горничная в наколке и белом фартучке. Володя был здесь впервые и с интересом оглядывал квартиру.
    В передней комнате одна стена была сплошь зеркальная, отчего комната казалась неимоверно большой и походила на гостиничный холл. В углу стояло чучело бурого медведя.
    Горничная приняла пальто у Изабеллы, Володя разделся сам. В глубине квартиры гремел рок-н-ролла, смех и голоса.

    Войдя во вторую комнату, оказавшейся залой, превращённой в танцплощадку. По стенам стояли стулья и диван. На них сидело несколько парней и девушек, одетых непривычно броско. На парнях были немыслимо узкие брюки, обтягивающие ляжки, на девушках модные платья, блузки и юбки колоколом. Посередине комнаты в ритме музыки содрогалась парочка. Он – в оранжевом пиджаке и в небесно-голубых брюках, она – в жёлтой блузке и красной юбке. Ноги их ходили ходуном, тела змеино извивались. Из магнитофона хриплый голос самодеятельного барда под гитару «выдавал»:

                – Рок, рок, чудо века,
                Ты испортил человека!..

                Эх! От работы кони дохнут.
                От учёбы девки сохнут.

                Не ходите, девки, в школу,
                А танцуйте рокенроллу!

                Эх! Не читайте на досуге,
                А танцуйте буги-вуги!..    

                Се Се СеР не Аргентина
                И не знойный Уругвай.
                Здесь такая холодина,
                Хоть ложись и помирай!..         

                О. буги-вуги, буги-вуги, буги-вуги…               

    К Изабелле подошёл один из парней, прикоснулся губами к её щеке.

   – Познакомься, Игорь, это Влад, – сказала ему Изабелла и, повернувшись к Володе, представила ему парня: – А это Игорь, хозяин дома.

    В своей вельветовой курточке и москвошвеевских брюках, Володя в косых взглядах почувствовал себя неуютно. Когда рок оборвался, и пара остановилась: парень, расставив ноги, девушка между них на спине, он услышал чей-то недоумённый голос:
   – Кого это Изка привела? Что это за чмарь?
   – Спроси её. Она у нас с закидонами.

    Володе захотелось немедленно встать и уйти, но снова загремел магнитофон, извергая голос неистового Элвиса Пресли.
    На середину залы вышла новая пара – парень в цветастой рубашке и зелёных брючках и девушка в белом платье. Они скинули обувь и задёргались.

    Изабелла, поболтав с хозяином, подсела к Володе, взяла его за руку.

   – У Игоря собираются любители рок-н-ролла. У него большая коллекция дисков. Много таких, каких нигде больше не услышишь, – сказала Изабелла. – Сам Игорь учится во ВГИКе, пошёл по стопам предков. Отец у него кинорежиссёр, лауреат Госпремии, а мать заслуженная артистка. Сейчас они в экспедиции, снимают свой новый шедевр из жизни пролетариата.

    В перерыве между танцами горничная на подносе разносила фужеры с вином и маленькие, со спичечный коробок, бутербродики с колбасой и сыром, проткнутые палочками.
    Парни удалились в соседнюю комнату курить. Вышел и Володя. Парни смолили ароматные сигареты. На столе валялась небрежно початая пачка «Мальборо».

    Парень в оранжевом пиджаке травил анекдот:
   – Доцент кафедры марксизма-ленинизма читает лекцию и рассказывает о загнивающем капиталистическом Западе и вдруг на всю аудиторию раздаётся: «Гнить-то он гниёт, но запах какой!».
    Все рассмеялись.
    Его сменил парень в тонком сером свитере:
   – В Египте нашли мумию. Собрались египтологи со всего мира, чтобы установить, что это за фараон. Никак решить не могут. Пригласили советских египтологов. Приехали трое в штатском. «Оставьте нас, – говорят они, – с ним один на один». Оставили. День ждут, второй прошёл, третий. На четвёртый выходят, сообщают: «Рамсес двадцать второй». Все поражены: «Как вы это узнали?». – «Сам, сволочь, признался».

    Володя закурил папиросу.

   – Что ты за гадость вонючую тянешь, чувак, – обратился к нему парень в толстом, в шотландскую клетку, пиджаке, сшитом, похоже, из пледа. На кадыкастой его шее поверх пёстрой рубашки, болтался серый шнурок, скреплённый небольшой пластинкой с выдавленным на ней летящим самолётом. – Угощайся капиталистической сигаретой. Не стесняйся. У Макса папашка начальником поезда «Москва – Париж» катается, блоками ему привозит этот ароматный дым. Сам-то ты кто? Кстати, я Боб.
   – Влад, – ответил Володя, вынимая из пачки сигарету. – Учусь в институте.
   – Эт да, мы все чему-нибудь понемногу учимся. Я так в Строгановке. Художник, правда, из меня херовый. Буду, по всей вероятности, плакаты рисовать, рекламные щиты для кина. А ты?
   – В медицинском.
   – У, я б тоже в гинекологи пошёл, пусть меня научат, – хихикнул Боб. – Будешь у баб сику смотреть да буфера щупать. Во, работка… А Изкой давно пересёкся?
   – Не очень, – ответил Володя. – В прошлом декабре.
   – Баба что надо, – причмокнул Боб. – Пилится класс. Подмахивает аж до потолка. Она тебе уже говорила, что эта ночь у неё первая и неповторимая?

    Володя покраснел. Слова Боба для него были неожиданны.

   – Да ты не менжуйся, – Боб хлопнул его по плечу. – Она тут со всеми факалась. Любит это дело.
    Володя взял болтуна за грудки, затянул шнурок потуже так, что лицо у Боба побагровело.

   – А ты трепись поменьше, падла, – проговорил Володя. – Ещё услышу твой писк, придушу, ***жник…

    Он отпустил Боба. Тот ослабил шнурок и обиженно сказал:
   – Я с тобой, как с человеком, а ты… Фуфло ты…

    А за спиной слышится:
   – КГБ сбилось с ног – Ленин пропал. Ошмонали весь мавзолей, нашли записку: «Уехал в Цюрих – начинать всё сначала».

    На кухню заглянули девушка:
   – Ну, вы долго? Мы уже пописали…

    Володя ни о чём не спрашивал Изабеллу. Боб рассказал так, будто при их постельных забавах сидел рядом и держал свечку.

    Утром, ничего не говоря подружке, он собрал свой чемодан и вернулся в общагу.

    Интерлюдия

    12 апреля я сидел за письменным столом и делал уроки. Вдруг голос Левитана прорезал сосредоточенный покой комнаты:
    «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаём важное правительственное сообщение…
    Сегодня, 12 апреля, в 9 часов 7 минут утра по московскому времени с космодрома Байконур был совершён запуск космического корабля «Восток» с человеком на борту»…

    …Юрий Гагарин – первый человек, прорвавшийся за пределы Земли, всколыхнувший мир всеобщим восторгом и ликованием, распространившимися со скоростью радиоволн от Москвы на все страны и континенты…   
         
                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Алевтина, наклонив голову, кормила ребёнка. Пухлый человечек четырёх месяцев от роду дрыгал ножками в розовых байковых ползунках, чмокал губками, довольно урчал и кулачком колотил мать по вздутой груди.

    На Алиных губах играла счастливая улыбка. Кто бы мог подумать, что после всего того, что с нею произошло в её глупой жизни, она станет матерью. Иногда её лицо хмурилось, когда она вспоминала о своём разговоре с Петром.

    Она сказала ему, что ей, порой, делается страшно от мысли, что его могут арестовать за шпионаж. Это верный расстрел. Этот страх появился после того, как она ощутила себя беременной.

    Первая радость вскоре сменилась страхом. Страх усилился, когда они переехали из Арбенина под Тверь.

    Здесь Пётр и должен был работать, выполняя задание разведки. В само задание он её не посвящал. И стал страх совсем невыносимым с лета, когда она родила Серёжу, когда увидела его маленькое беспомощное тельце.

    Ей хотелось сообщить мужу, что он под колпаком у чекистов, что она вынуждена сообщать им о его делах, но, за эти месяцы она хорошо узнала характер Петра. Даже её честное признание не спасёт её от расплаты за предательство.
    Если бы не ребёнок, если бы не её маленький Серёжа, ей легче было бы перенести то, что вот-вот произойдёт с Петром. В ответ она услышала:
   – Не трясись, дура. Сделаю своё дело, соберём манатки и ходу на Запад, жить настоящей жизнью, дышать полной грудью…

   Она могла в ответ только вздохнуть: чекисты не дадут уйти ни ему, ни ей с ребёнком. Оттого на донышке её глаз таилась печаль, а из уголков глаз разбегались грустные морщинки.

    Оторвав взгляд от ребёнка, она смотрела в темнеющее окно. Октябрьский мрак подходил быстро, сплошной, чёрный, тоскливый…

                КИРИЛЛ   СТРУКОВ      

    Шло совещание в кабинете генерал-майора Ромова. Докладывал подполковник Струков.

   – В целом операция подходит к завершению, – сказал он, изложив последние результаты расследования. – Полагаю, что ничего нового мы не выявим. Все контакты и источники информации Авдеева нами выявлены, основные направления его работы нам известны. Его предлагаю взять на очередной связи со связным его хозяев.

     Задание Гуренко нами тоже уяснено: получение сведений о работе лаборатории профессора Полуянова. Он вступил в интимную связь с Марковой, лаборанткой Полуянова.

     Специфические вопросы Гуренко испугали женщину, и она обратилась к нашим тверским коллегам. Хотя Гуренко работал независимо от Авдеева, получая распоряжения из Пуллаха по радиоприёмнику, об этом нам сообщила Проценко, но свою информацию он передавал через почтовый ящик Авдееву, а тот уже – связнику.

     Правда, ничего конкретного о работе интересующей его лаборатории он пока не смог передать, ожидая материалов от Марковой.

   – Что ж – проговорил генерал Ромов, – работа проделана неплохая. Тянуть дальше нет никакого смысла. Обратитесь в прокуратуру за санкцией на арест подозреваемых. И займитесь делом подонков, что собираются на площади Маяковского. Совсем распустились сволочи. На носу у нас партийный съезд. Желательно покончить с ними до его начала.

                ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    Оставив Изабеллу недоумевать по поводу своего внезапного исчезновения, объясняться с нею Володе не хотелось, у него не было хороших слов для неё на прощание, он вечером пошёл на площадь Маяковского. И стал ходить регулярно. Ему нравились многие стихи, что исторгали молодые глотки:
 
                – Выйду на площадь
                И городу в ухо
                Втисну отчаянья крик… –

раздавалось над площадью. Парень в поношенном пальто, в очках, отбивал кулаком ритм стихотворения:

                – Это – я,
                Призывающий к правде и бунту,
                Не желающий больше служить,
                Рву ваши чёрные путы,
                Сотканные из лжи… 

    Стихи будоражили Володину душу, будили в нём жажду свободы, независимости. Он не отдавал себе отчёта – независимости от кого или от чего, свободы чего и для чего.

    А парень забивал  в уши  последние строчки фраз, обычно непроизносимых вслух: 

                – Не нужно мне вашего хлеба,
                Замешанного на слезах.
                И падаю, и взлетаю
                В полубреду,
                В полусне…
                И чувствую, как расцветает
                Человеческое
                Во мне.

    Эти стихи звучали неоднократно у подножия памятника советскому поэту.   
    В конце мая наступили экзаменационная сессия. После неё Володя уехал в Арбенин. И только в конце августа, вернувшись в Москву, он смог попасть на Маяковку, где, на первый взгляд, казалось, всё было, как и прежде, – чтения стихов продолжались. Тем не менее, что-то переменилось – не бросающееся в глаза случайным слушателям, но отмечаемое здешними завсегдатаями, – атмосфера напряжённости и нервозности.
     Володя стал замечать милицейские машины – одну-две, припаркованные неподалёку от памятника, и дружинников, пристально вглядывающихся и в выступающих, и в слушателей, торопливое исчезновение чтецов. А Володе так хотелось с ними познакомиться…

    …В первый же день после возвращения на Маяковку Володино внимание привлекла одна девушка: невысокая, можно сказать совсем пигалица, со светлыми волосами, веселыми зеленоватыми глазами. Это она ещё весной однажды вскочила на освободившееся место на возвышении и, став неожиданно высокой, продекламировала:

                – Я скажу тебе с последней
                Прямотой:
                Всё лишь бредни, шерри-бренди,
                Ангел мой.

                Там, где эллину сияла
                Красота,
                Мне из чёрных дыр зияла
                Срамота.

                Греки сбондили Елену
                По волнам,
                Ну, а мне – солёной пеной
                По губам.

                По губам меня помажет
                Пустота,
                Строгий кукиш мне покажет
                Нищета.

                Ой-ли, так ли, дуй ли, вей ли,
                Всё равно.
                Ангел Мери, пей коктейли,
                Дуй вино!

                Я скажу тебе с последней
                Прямотой:
                Всё лишь бредни, шерри-бренди,
                Ангел мой.

    Она, как и Володя, регулярно приходила к памятнику и была, по всей видимости, для организаторов чтений своим человеком. Они здоровались с нею, порой, перебрасывались словами, называли её Ларой.

    Володя старался встать поближе к ней, встретиться глазами, порывался заговорить, но никак не мог решиться.

    Это случилось в воскресенье 24 сентября. Володя подошёл к Ларе вплотную, повернул голову, чтобы поздороваться с нею, как она кинулась на смену, закончившего читать свои стихи поэта, и, вскочив на выступ, вскинула руку и стала декламировать:   
   
                – Мой герой был грубый и упрямый,
                Ханжою избалованным не рос
                Он с детства чистил мусорные ямы
                И лёд колол, когда стоял мороз…
                Он, в шум восстаний сызмальства влюблённый,
                На Маяковке поднял голос свой,
                И что хранил в душе он потаённо
                Вслух произнёс открыто над Москвой,
                Брильянты слов рассыпал по России,
                Свободу разума воспел:
                Будь проклято духовное насилье.               
                Покорность сильным – слабого удел.
                И каждый это пусть из нас услышит,
                Проклятого раба в своей душе сотрёт.
                Да, тишиной у нас зовут затишье
                Пред битвою, которая грядёт.

    Спрыгнув с выступа, она поспешила смешаться с толпой, но двое парней, оказавшихся дружинниками, подхватили её под руки и потащили к милицейской машине.

    Люди испуганно расступались перед ними. Кто-то попытался преградить дружинникам дорогу, но их самих трое других дружинников стали теснить к милицейским машинам и к стоящим возле них блюстителям порядка.    

    Володя сделал несколько решительных шагов, догнал их и положил одному из дружинников руку на плечо.

   – Оставьте девушку, – сказал он требовательным тоном.

    Дружинник оглянулся и – выпустил Лару. Его напарник тоже не стал возражать.

    Освобождённая Лара поспешила скрыться за памятником, в темноте, не поблагодарив своего спасителя, даже не взглянув на него.
    Дружинник, что постарше, сказал Володе:
   – Извините…

    Очевидно, он принял его за кого-то из тех, кто оттуда. Иного объяснения Володя не нашёл.

    30 сентября он подумал:
   – Была – не была, выступлю и я.

    Он решил прочитать своё стихотворение, что написалось им в один из летних вечеров, когда они с отцом бродили по приарбенинским местам, ночевали в палатке, под водочку хлебали уху, сваренную ими из ими же наловленных карасей и ершей. Стихи были о войне, о тех бойцах, командирах и зэках, что пополняли штрафные роты и штрафбаты.

    Собираясь на Маяковку, он увидел висевшее у дверей комнаты пальто сокурсника и приятеля Васьки Захряпина, перешитое из солдатской шинели.

    Васька Захряпин был лет на шесть старше Володи. Он успел отслужить «срочную» в армии, отгорбатиться на совхозе два года до армии и год после. После окончания института Васька собирался вернуться в своё село.

   – В нашем селе больничка есть, да вот врачи в ней не задерживаются, – сетовал он. – А я, если стану врачом, так буду там работать до пенсии.

    Учёба давалась Ваське нелегко, но он брал усидчивостью. Жить ему приходилось на одну стипендию. Он был старшим в многодетной семье, в которой хронически не хватало денег.
    Когда бы не вдовушка-москвичка, продавщица, с которой Васька познакомился где-то ещё на первом курсе, и которая подкармливала парня за его любовь, пришлось бы ему голодать. У неё он проводил все субботние вечера и  воскресенья.

    И в этот день он сразу после занятий, умчался к ней. Дни стояли теплые, и шинель пока была ему без надобности. А Володя посчитал, что для его выступления со стихотворением о штрафниках нечто похожее на шинель будет уместно. Надев её, с Васькой они были почти одной комплекции, в начале восьмого Володя поехал на Маяковку.

    Чтения уже начались. Над редкими головами возвышался молодой поэт в коричневом свитере, слегка картавя, глуховатым голосом, не стараясь перекричать пространство с его городским гулом и шумами, неторопливо выговаривал:

                – …Начали давить и не пущать –
                и дыханье новое открылось!
                Наглой власти крепостная благодать –
                почва наша, Божеская милость
                к людям, чей младенческий урок
                проходил под мертвенным портретом…
                Мел крошился. Я тянул с ответом –
                тянущийся к солнышку росток.

    Володя приблизился к читающему, встал бок о бок с Ларой.

   – Пожелайте мне успеха, – сказал ей Володя, едва поэт спустился с выступа, и сделал шаг.

    Он повернулся спиной к постаменту, лицом к площади. Яркий свет фонарей, падающий на памятник, ослепил Володю. Исчезли люди. Он увидел перед собой лишь удивлённое лицо Лары и, обращаясь к ней, единственной, громко произнёс:
   – Штрафники.               
    И сделав секундную паузу, начал читать:

                – Мы в землю, вгрызались, сжимая штыки,
                И в клочья нас рвали снаряды.
                Да, мы кавалеры побед, штрафники,
                И жизнь нам даётся в награду.
                Приказано если: ни шагу назад! –
                Вперёд выдвигают нас на два.
                Не надо медалей нам, прочих наград –
                Мы жизнь получаем в награду.
                – В атаку! В атаку! – наш ротный кричит.
                Да хрен кто убитых поднимет.
                Но мы поднимаемся, кто не убит,
                А мёртвые сраму не имут.
                По топям, по хлябям разверзшихся недр,
                По кочкам, по трупам убитых
                В атаку идём – кавалеры побед
                И смерти кровавой элита.
                Под грохот снарядов – к земле не прижмись –
                Шагаем за ротою рота.
                Но нам не воздвигнет страна обелиск
                На гиблых болотах, на гиблых болотах…
                Был выполнен нами смертельный приказ,
                Но маршал о нас позабудет
                И вождь не помянет нас Радостный Час,
                В Победном строю нас не будет.
                Пусть нынче над нами трава шелестит,
                Земля укрывает скелеты.
                За наши грехи нас Всевышний простит –
                И главное это… и главное это…

    Володя закончил и услышал раздавшиеся в темноте хлопки. Он, спрыгнув с возвышения, в волнении шагнул к Ларе, и в тот же миг почувствовал, как кто-то схватил его за обе руки и куда-то потащил.

    Володя не сопротивлялся, ещё не осознавая, кто и куда его тащит. Послышались возгласы:
   – Отпустите парня!.. Куда вы его?..

    Только увидев перед собой милицейскую машину, Володя сообразил, что его пытаются задержать.
 
    Двое дружинников держали его крепко. Володя дёрнулся, дружинники стали ему заворачивать руки за спину. Тогда он вырвал руки из рукавов шинели и помчался по улице, не разбирая дороги.
    Дружинники пустились вдогонку за ним, но вскоре почему-то отстали.

    Володя поспешил к метро, сожалея о Васькиной шинели и думая, как оправдаться перед ним.

   – Отдам ему своё пальто, – решил он. – Так будет по-чстному.

    А назавтра он снова пошёл на Маяковку. Лара, увидев его, сказала ему:
   – Вы напрасно пришли сюда сегодня. Вас могут снова схватить. Идёмте…

    Взяв Володю под руку, она увела его.

   – Кто ты такой и с чего это ты вздумал лезть со своими стихами на глаза гебистам? – спросила она. – Нас-то они всех уже засекли, переписали и меры приняли. И мы друг друга знаем. А ты кто такой?
   – Я? Свободный человек, – ответил Володя.
   – Тебе нужно было сначала поговорить с нами. Ребята могли бы организовать твой уход и защиту от дружинников. Они постарались бы тебя отсечь от них. А ты сразу ринулся к дружинникам в лапы. Ну да, ладно. Давай познакомимся. Лара.
   – Володя.

                АЛЕВТИНА   ПРОЦЕНКО

    Звонок в дверь раздался среди ночи. Проснувшийся от звонка Серёжа заплакал. Пётр тоже пробудился, сел, спустил ноги на пол. В одной короткой сорочке, кружева поверху над грудями, кружева понизу до лобка, Аля подошла к двери, спросила:
   – Кто там?
   – Посыльный с почты, – послышался женский голос. – Алевтине Гуренко срочная телеграмма.
   – Мне? Телеграмма? – удивилась Аля. – От кого?
   – Не могу знать. Телеграмма запечатана. Возьмите и распишитесь…

    Алевтина звякнула цепочкой, повернула ключ и стала приоткрывать дверь, вдруг вырвавшуюся у неё из рук.

    В комнату ворвались мужчины, один за другим, резко толкнув Алевтину к стене. Она не успела даже испугаться, как прогремели выстрелы.
 
    Открыв глаза, Алевтина увидела трёх мужчин на полу в неестественных позах и Петра с пистолетами в обеих руках.

   – Ты их убил? – испуганно спросила Алевтина.

    Пётр не ответил. Он метнулся к входной двери и запер её. Потом придвинул к ней стоящий в прихожей комод.

    От двери он подскочил к окну, осторожно выглянул в него.

   – Сволочи – выругался он. – Обложили… Хорошо, пятый этаж. Без лестниц в окна не полезут.

   – Что ты намереваешься делать, Петя, – спросила Алевтина.

   – Буду торговаться с ними, – ответил Гуренко. – Ты и ребёнок – мои заложники. Да не бойся, – усмехнулся он. – Я не собираюсь вас убивать. Они же не знают, кто ты на самом деле.

    Через  четверть часа послышался голос, усиленный мегафоном:

   – Гуренко, ваше сопротивление напрасно. Дом окружён.

    Гуренко, встав сбоку от окна, крикнул в открытую форточку:
   – У меня заложники жена и ребёнок. Прежде, чем вы попытаетесь взять меня, я убью их. Требую самолёт, который доставит меня на Запад, в страну, которую я укажу лётчикам. Жду ответ в течение часа.

    После короткого молчания тот же голос ответил:
   – Часа мало для решения вашего требования. Ответ дадим через три часа.
   – С вас будет довольно и двух часов, – откликнулся Гуренко.

   – Дело сдвинулось, – сказал он Алевтине, закуривая папиросу. – Я буду здесь, ты посматривай в окно на кухне. Только осторожно, не высовывайся. Задёрни занавески. Выгорит дело, милая, скоро будем в Германии. Бывала там?

   – Не довелось, – ответила Алевтина. – Только я не верю, что нам дадут самолёт.

   – Тогда… – Пётр недоговорил, но Алевтина поняла его.

   – А может, лучше сдаться? – робко спросила она. – И в тюрьме люди живут.

   – Ха! Ты надеешься, что тебя не расстреляют или не повесят? Надейся. Если они дознаются о том, что я служил в СС и у Власова… Нет, я не сдамся… На мне ещё эти три трупа….

    Прошли два часа. Снова послышался голос, усиленный мегафоном:
   – Гуренко, с вами говорит генерал КГБ Ромов. Руководством страны вам отказано в предоставлении самолёта, но, в случае сдачи, гарантируется жизнь.
   – Хрен вам! – проговорил Гуренко. – Не жалеют даже вас с Серёжкой.

   – Я отказываюсь сдаваться. Заложников уничтожаю, – крикнул он.

    Он навёл пистолет на Алевтину, скривил губы в страшной улыбке и проговорил:

   – Прощай, дорогая.

    Алевтина не успела испугаться. Она увидела только чёрный пистолетный глаз. Выстрела она уже не услышала. Пуля вошла точно в переносицу. Гуренко был метким стрелком.

    Застрелив Алевтину, Гуренко подошёл к кроватке, в которой лежал Серёжа. Ребёнок улыбался. Увидев отца, он протянул к нему ручки.

    Гуренко навёл на него пистолет. Ребёнок схватился за ствол и засмеялся.

    Гуренко взвыл, крутанулся на месте вокруг себя и, вставив пистолет в рот, нажал на курок…

    Когда Кирилл Струков вслед за бойцами группы захвата вошёл в квартиру супругов Гуренко, он увидел безотрадную картину. На полу лежали трое сотрудников КГБ, Алевтина и Гуренко с развороченным черепом.

   – Картина ясная. Зовите санитаров, – приказал он майору Логунову. – Пусть забирают трупы.
   – А куда мальца денем, товарищ подполковник? – спросил майор.
   – Пусть «скорая» отвезёт его в больницу. А там с ним разберутся без нас…

                ИВАН   ЛЯДОВ

    К Ивану Георгиевичу подошёл начальник цеха Лашков.

   – Игорь, не в службу, а в дружбу, помоги моему знакомому. У него что-то мотор барахлит. Послушай.
   – Где он? – спросил Иван Георгиевич, вытирая замасленные руки ветошью.
   – У ворот. Ты послушай, посмотри. Если понадобится серьёзный ремонт, я, как обычно, закажу ему пропуск, – ответил Лашков и добавил: – Гонорарий твой.

    Действительно, у ворот стояла белая «волга». Из неё вышел мужчина в кожаной пилотской куртке.

   – Что у вас? – спросил Иван Георгиевич у пилота.
   – Не пойму, – пожал плечами пилот. – Глохнет посреди дороги.

    Иван Георгиевич подошёл к машине, попросил пилота открыть капот. Склонившись над мотором, он крикнул:
   – Заводи мотор.

    В этот момент на его руки опустились сильные чужие руки и защёлкнули на них наручники.

   – Приехали, гражданин Авдеев, – сказал пилот.

    Ивану Георгиевичу оставалось только скрипнуть зубами.

                НИКОЛАЙ   АРБЕНИН

    К Николаю Владимировичу зашёл незнакомый майор из  КГБ и сообщил, что известная товарищу Арбенину операция успешно завершена и с этого момента тот может располагать собой по своему усмотрению.

   – Думаю, вам хватит трёх дней, чтобы освободить дом, – сказал майор. – Ваше место в общежитии лесокомбината сохранено.

    Николай Владимирович спросил:
   – А что с Алевтиной Проценко? Как она? Я могу с нею встретиться?
   – Нет, гражданка Проценко, она же Гуренко, убита, – ответил майор.

    Николай Владимирович помрачнел.
   – Она родила ребёнка. Что с ним? Могу я его взять себе?
   – Полагаю, что не можете, – ответил майор. – Вы не родственник погибшей и к тому же, простите, судимый по серьёзной статье. О ребёнке позаботится государство.

    Собраться голому – только подпоясаться. Николай Владимирович не держал обиды на незнакомого майора и, собрав чемодан, и перешёл в общежитие.

                ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    Ваську Захряпина двое в штатском вытянули прямо с лекции и увезли с собой.

    Ему предъявили шинель, сброшенную якобы им при задержании.

    Нашли хозяина шинели по конверту, обнаруженному гебистами  во внутреннем кармане. На конверте был Васькин адрес.

    Удивлённый Васька признал свою шинель, но отказывался признаваться в том, что бывает на Маяковке и что читал стихи, порочащие Советскую армию.

   – Я никогда не писал стихов и не пишу, – говорил Васька. – А в это время я был у женщины.

    Он отказался назвать фамилию и адрес этой женщины. И вообще вёл себя на допросе вызывающе. Капитана Сорокина, который допрашивал его, обозвал жандармом.
***
    …Лара жила в Большом Кондратьевском переулке с сестрой и её мужем. Но те уехали за длинным рублём далеко, на алмазные прииски в Якутию. Сестра присылала Ларе деньги, думая, что та учится в Историко-архивном институте. Но её ещё весной отчислили со второго курса за неуспеваемость.
    Лара не жалела, говоря:
   – Какая из меня архивная крыса?

    Сюда, в две комнаты, она и привела Володю. У неё собралась в тот вечер компания: Олег, поэт, изгнанный из строительного института, Алик, философ, размышлявший о путях развития общества, Димка с гитарой, Сёма, идейный еврей, изучавший иврит и талмуд, Эдик, готовящийся в театроведы, Валерка, непризнанный художник и просто любитель побузить и выпить, и с ним две девчонки – натурщицы.

    Они сразу начали обсуждать предстоящие чтения.

   – Решено провести чтения в день открытия съезда,– сказал Эдик. Он, по-видимому, был здесь старшим. – Они должны пройти у памятников Маяковскому, Пушкину, Юрию Долгорукому и у Библиотеки имени Ленина. Бросимся грудью на амбразуру. Это будет наш последний и решительный бой. Вряд ли они нам после этого дадут ещё выступить. Будем переходить с одного места на другое, меняться. Олег, Лара и Влад, – Эдик посмотрел на Володю, – начнут с Библиотеки и пойдут к Долгорукому и далее, я, Димка и Сёма – в обратном направлении. Остальным ребятам тоже определён маршрут.

   – Дружинники будут нас по дороге отлавливать, – с сомнением сказал Сёма. 
   – У них не хватит сил, чтобы охватить разом все точки. У милиционеров и гебистов в этот день будет своих забот полон рот, – ответил Эдик.

    У меня кроме «Штрафников» ничего больше нет подходящего, – сказал Володя.
   – Будешь читать их – сказал Эдик.

    Потом Лара накрыла стол. Пили за успех предстоящего предприятия, за свободу личности и слова и ещё за что-то и кого-то.
     Олег читал стихи, но его не слушали. Димка, бренча на гитаре, пел, въедаясь в уши хрипловатым голосом:

                – …Морозно, где б достать чернил,
                Достать чернил и всё закапать –
                Больницы, церкви, клубы, тень перил,
                Заводы, парки, трубы и заплакать.
                О чём? Тебе не всё равно?
                О феврале, о марте, об апреле…
                Тебя не видно так давно,
                Что нет поддержки в теле.

    Алик выступал перед большим сальным пятном на стене, от которого требовал уважения к законам.
   – Вы не хотите их выполнять, – выкрикивал он, – Так мы вас заставим их выполнять. Буква закона…

    Сёма пил портвейн «777» из горлышка и что-то декламировал на иврите.

   – Ты что читаешь? – спросил его Эдик, завернув подол девицы по имени Женька и гладя её голое бедро.
   – Я не читаю, – ответил ему Сёма. – Я матерюсь…

    Валерка, держа разлапистой пятернёй за попу вторую девицу, увёл её в ванную…

    Володя, выпив два стакана «портвешка», отвалился на спинку дивана, слушал сразу и Димкино пение, и Аликовы сентенции о приоритете закона и еврейскую матерщину Сёмы. Ему было весело и страшно от того, что случится послезавтра.

    Лара, просунув ему под локоть свою руку и перекинув ногу в толстом коричневом чулке через его бедро, прижималась к нему горячим телом.

    В голове у Володи смешалось:
   – …Поэт в России, больше чем поэт… 
   – С Одесского кичмана бежали два уркана…
   – …Мы сами виноваты, что не требуем с них выполнения наших законов…
   – Рыдал рояль в старинном доме. На склоне дня любить меня хотел ты в сладостной истоме… – это шептала Володе Лара, всё сильнее сжимая ему руку.
   – Пойдём, – сказала она Володе.

    Володя поднялся с дивана. Лара за руку повела его в соседнюю комнату. Не включая света, она, привстав на цыпочки, обхватила его за шею.

    В окне, озарённом светом уличного фонаря, шевелились голые ветви дерева, а за ними желтели, розовели, голубели, зеленели прямоугольники окон дома напротив.

    Влажные Ларины губы вытолкнули её язычок, впихнувшийся в его рот: ла-ла-ла…

    …Они сбили покрывало на кровати, смяли простыню и, насытившись любовью, вышли к гостям, щурясь от яркого света. Гости, допив портвейн, собирались уходить.

   – Послезавтра поставим точку над «i», – сказал Эдик, укутывая шею широким женским шарфом. Он уходил первым.

    Следом из квартиры вывалились Валерка с девицами – натурщицами и с ними Алик. Олег, в потёртом чёрном пальто с лоснившимися обшлагами рукавов, на прощанье кинул:

                – Мы вместе в поезде, сонные в сонном.
                В нём движение. В нём – книги.
                В нём –   
                музыка. Поезд летит в тоннель.
                Ты – простая девчонка.
                В чёрном свете моя рука на твоём колене–
                голая моя рука на голом твоём колене.
                Ты говоришь мне: «Всё можно»…
                Тоннель обрывается. Свет. Смущенье.
                Поезд летит дальше…
   
    Сёма спит на полу. Димка укутал гитару в коричневый дерматиновый чехол, закинул за спину, сказал:
   – Пока…
   – Мне уходить? – спросил Володя Лару.
   – Останься, – ответила Лара. – У нас вся ночь впереди.   

    9 октября, в день открытия XXII партсъезда, Володя никуда не пошёл. Бросаться грудью на амбразуру ему не хотелось. Испугался. И Лары Дубицкой он больше не видел…

      …Ваську отпустили на волю, но исключили из комсомола и из института. Собирая свои вещички, он плакал, повторяя:
   – Я ни в чём не виноватый… Кто-то взял мою шинель… За что же меня так, не разобравшись?..

    Володе было жаль Ваську, и у него сначала появился порыв пойти в органы и признаться, но после трезвых размышлений глупый порыв прошёл. Вылететь из института, проститься со своей мечтой было выше его сил. Не он виноват в том, что власть так жестока.

   – Чем теперь будешь заниматься? – спросил он Ваську.
   – Пойду снова трактористом в совхоз, – ответил Васька. – Обидно только – ни за что турнули…

    Васька уехал, унеся с собой горечь обиду и мужские заплаканные глаза.

    Интерлюдия

    Автобиографическое

    Шёл ХХII съезд КПСС. На моём веку, не считая ХХ съезда, этот был самым запомнившимся своими решениями.

    Первым было – провозглашение на всю страну, на весь мир того, что нынешнее молодое поколение через двадцать лет будет жить при коммунизме. Тогда нам это казалось реальным и вполне достижимым. 

    Вторым – как тогда нам казалось, окончательное развенчание культа Сталина и вынос его тела из Мавзолея, что произошло за одну ночь. В ту же ночь разом исчезли все памятники развенчанному вождю. Я каждое утро в школу и днём из школы проезжал на автобусе памятник Сталину, стоявший недалеко от станции метро «Сталинская». От стоявшего ещё вчера памятника остался один постамент. Кстати, станция метро тоже называлась уже не «Сталинская», а «Семёновская».

Из зала суда.

                ОНИ   НЕ   УШЛИ   О Т   РАСПЛАТЫ      

    Недавно состоялся суд над несколькими пособниками фашистов. Все они – люди, предавшие Родину и долго скрывавшиеся от народного возмездия под чужими фамилиями, и продолжавшие свою враждебную деятельность, служа иностранной разведке.

    Лядов Иван Георгиевич, сын белогвардейского полковника, окончил советский ВУЗ, получил диплом инженера, в войну пошёл на сотрудничество с врагом и стал главным инженером тракторного завода, где ремонтировались немецкие танки, получившие повреждения в боях против Красной армии. После войны он обучался в разведшколе и был заброшен в нашу страну для создания шпионского гнезда. Спрятавшись под фамилией Авдеева, он работал слесарем в одном из автохозяйств.

    Мигай Пётр Харлапиевич, кулацкий сынок, которому удалось обмануть советскую власть, окончить военную школу, и стать командиром Красной армии. В первые дни войны он перебежал на сторону врага, служил тайным агентом гестапо, был власовским полковником, стал шпионом иностранной разведки и был заброшен в Советский Союз под фамилией Гуренко. При задержании застрелился.

    Их подручные – Миловидов, сын священника, бывший полицай, участвовавший во многих казнях советских патриотов, скрывался под фамилией Шумилов,  и Древесинин, до войны работавший инспектором райфинотдела в Орле, а при немцах служил в айнзатцкоманде, а в конце войны у Власова, скрывался под фамилией Волопасов. Оба они были завербованы гестапо и оставлены до времени на территории СССР.

    Все они полостью изобличены в совершённых ими преступлениях и приговорены к расстрелу. Приговор приведён в исполнение.

Конец пятой части.



*** Стихи, приведённые в этой части, кроме авторских «Штрафников», заимствованы автором из разных случайных рукописных и машинописных источников, 60-70-х годов. Авторы мною не указаны, так как мне неизвестны их фамилии. Буду благодарен тем, кто поможет мне восполнить этот пробел.