Небо Аустерлица

  Бывает, что ты в дерьме. А бывает, что в дерьме полном. Так вот – я в дерьме полном. Не то чтобы я жалуюсь или, наоборот, из какой-то болезненной гордости выставляю это напоказ – нет, просто констатирую факт. Я в дерьме по уши.
  Сегодня серый пасмурный день, набережная Фонтанки похожа, по выражению одного моего знакомого фотографа, на снимок, сделанный с применением эффекта сепии. Гладь мутной воды, гранитный мундир набережных, неровные абрисы домов, весь этот архитектурный коктейль из барокко и классицизма с легким привкусом модерна, - всё отчужденно замерло, словно загипнотизированное. Изредка начинает накрапывать дождь, и тогда кажется, что город вот-вот вырвет всем тем, что он сожрал за триста с лишним лет своего существования.
  Я бесцельно иду вдоль этой грязной реки, вдоль этих серых стен, тёмных провалов подворотен, из которых доносится кислый запах человеческих испражнений и разложения, вдоль всего этого хаоса, припечатанного свинцом неба, словно джеклондоновский герой по снежной тропе Аляски, полной опасностей и трудностей.
  Петербург Достоевского как он есть. Неудивительно, что студента Раскольникова где-то здесь впервые посетила мысль об убийстве – обстановка располагает. Я бы и сам сейчас кого-нибудь с удовольствием прикончил. Но редкие прохожие, попадающиеся мне навстречу, и без того шарахаются от дождя и брызг, суетливо прячутся под куполами зонтов словно улитки в своих раковинах. Они мокрые и жалкие. Чёрт с ними.
  Да уж, если жизнь решила сделать тебе подлянку, то она обязательно позаботится о том, чтобы мало не показалось. То есть начнёт наступать сразу по всем фронтам. Для начала (чёрт, да это одно могло убить меня тысячу раз!) от меня ушла Ольга. Просто сказала, что наши отношения и конкретно я не устраиваю её во всём, абсолютно во всём (она подчеркнула слово «абсолютно») и нашей сказке пришёл конец – тут никакие дополнительные объяснения не нужны. Я получил удар ниже пояса. Стоит ли говорить, что моё существование тотчас же потеряло для меня всякий смысл. Без Ольги я его себе не представлял. Почти сутки я находился в состоянии животного отупения, опустошённый и раздавленный, потерявший счёт выпитому алкоголю и выкуренным сигаретам.
  А потом позвонил Игорь, наш гитарист. Хотя слово «наш» теперь, конечно, звучит глупо и бессмысленно. Мы – это рок-группа, которую я собрал ещё на первом курсе. И которую мог по праву назвать своим детищем, ибо создал её от и до, того же Игоря нашёл на параллельном потоке скромным ботаником и заставил поверить в то, что он почти Курт Кобейн. Были репетиции, трудная и кропотливая работа – два с лишним года – вот-вот должны были начаться концерты в модных клубах, я уже обо всём договорился, - и вдруг… Вдруг звонит мне Игорь и от имени всей группы заявляет мне, что я их не устраиваю (господи, опять это выражение – «не устраиваю», как будто что-то во мне сломалось, и я перестал устраивать всех сразу). Много на себя беру и всё такое. Короче, дают мне от ворот поворот. И это притом, что я и так уже убит, растоптан и погребён в тёмной зловонной яме.
  Так не бывает! Не бывает, чтобы человека ни с того ни с сего начинали живьём хоронить, а с ним же рядом, в братской, так сказать, могиле, все его планы и мечты. Но, если уж жизнь примеряет обряд палача, то рубит она лихо и наотмашь, не жалея ни рук, ни ног, ни головы.
  Я был вынужден в этом убедиться. Конечно, я обзвонил всех остальных музыкантов, но ответ услышал всё тот же. Меня душили слёзы и ярость. Мир рушился у меня на глазах. Всё, чем я дорожил, на что возлагал надежды, растащили и выставили на распродажу, оставив меня на бобах. И кто бы там не заправлял на небе, он, похоже, отвернулся от меня. Плюнул и растёр ногой по асфальту.
  Дня три я просто пил. Пил самозабвенно, целиком и полностью отдавшись власти Диониса и его козлобородых сатиров с бубнами. Алкоголь глушил боль. Он на время заполнил пустоту, образовавшуюся во мне. Теперь уже мне было плевать на всех и вся, я заперся в своём сумрачном, и по-кладбищенски безмолвном мирке, где не было никого и ничего, даже телефона (я его отключил, послав ко всем чертям) – только я и монстры из моей головы. Я не боялся белой горячки, наоборот, потеря рассудка казалась мне выходом, спасительным лазом в создавшемся положении. Но даже здесь меня ждало фиаско: сознание наотрез отказывалось покидать меня. Весь мир шёл на меня войной, как в одной из песен Цоя, а я был вынужден встречать его лицом к лицу.
  На четвертый день, то есть сегодня, я понял, что больше не могу безвылазно сидеть дома, что всё равно события последних дней никак не идут из головы, и решил-таки выползти на улицу. У меня ещё оставались кое-какие деньги, и я решил выбраться в центр. Тем более что я ничего толком не ел все эти три дня, только пил, и теперь голод навалился на меня всей своей тяжестью. В центре я мог что-нибудь перехватить в какой-нибудь тошниловке или, на худой конец, зайти в Макдональдс. Поэтому я почти бездумно сел на автобус, доехал до ближайшей станции метро, спустился в подземку и, полчаса протолкавшись в постной людской каше, где меня два раза чуть не стошнило, выбрался на поверхность на «Владимирской».
  Город сразу сжал меня своими ледяными щупальцами, пытаясь вытряхнуть из меня последнее, что у меня осталось, - мою душу. Здесь всё давно было продано, заложено, отдано взаймы – я видел, как костлявые старухи-процентщицы ехидно скалятся в тёмных провалах окон, словно сама смерть хохочет там над всем живым.
  Я миновал квартала три и вышел к Фонтанке. Я всерьёз подумывал о том, чтобы подобно самураю Юкио Мисима пропеть оду смерти на Аничковом мосту и, плюнув в лицо всей этой безликой братии, которую не интересует ничего, кроме неё самой, прыгнуть в реку, чтобы никогда уже не всплывать. Мир послал меня к чёрту, и я хотел отплатить ему тем же.
  Но вместо этого я перешёл на другой берег и двинулся в сторону Апрашки. По мне умирать на пустой желудок просто неприлично. Я по-прежнему жутко хотел есть. Возможно, голод был единственным реальным чувством, которое я сейчас испытывал, единственной нитью, связующей меня с этим миром. Миром, фотографически зафиксированным при помощи эффекта сепии.
  Какие-то машины проносились мимо меня в клубах грязевых брызг, какие-то люди бесцельно брели, спрятавшись под куполами зонтов. А над всем этим застыло вязким желе серое небо, словно воплощение безысходности и отчуждения, которыми был буквально пропитан этот город. Какой к чёрту смысл жизни, когда всё вокруг бессмысленно, бесцельно и случайно, как и сама жизнь? Когда всё, что строишь годами, какой-то неведомый кукловод от скуки крушит одним лишь взмахом ладони. К чему вся эта суматошная возня, если это всего лишь возня навозных червей?
  Мой мозг рвало потоком мыслей, подчас бессвязных, я чувствовал, что ещё чуть-чуть, и я начну закипать. Мир представлялся мне огромным кладбищем, старым заросшим бурьяном погостом, где из сухой травы торчат надгробия наших красивых иллюзий, именуемых мечтами. Я курил сигарету за сигаретой, но от них оставался только горький привкус во рту. Я словно Ахилл из небезызвестной философской апории гнался за своей черепахой, но безрезультатно – черепаха каждый раз ускользала от меня. Мир, насквозь пропитанный ложью и бессмысленностью, насмехался надо мной.
  Я зашёл на Апрашку, в этот чудовищный развал, в этот тараканий рой в самом сердце Питера, но забираться в толкучку не стал – толпой, людьми я был сыт по горло. Я всего лишь хотел есть. Поэтому сразу же подошёл к первому попавшемуся ларьку и заказал шаверму. Немного подумав, взял ещё и пива. Похмелиться не помешало бы.
  В голове по-прежнему бушевало месиво мыслей, похожее на столпотворение вокруг меня, где громыхали здоровые металлические тележки, на которых горой громоздились сумки с товаром, подталкиваемые мрачными молчаливыми азиатами, шныряли бомжи и воры-карманники, проплывали ещё какие-то люди, сливающиеся с серым небом, серыми стенами, со всем этим серым дождливым днем.
  Я дрожащей рукой поднес стакан с пивом к губам и сделал судорожный глоток. Этот глоток немного взбодрил меня. Надо мной с взбалмошным криком пролетела ворона. Рядом вспорхнула стая голубей. Тяжёлая капля дождя упала в мой стакан. Я был джеклондоновским героем, загнавшим не одну упряжку собак и остановившимся, наконец, на привал посреди полярных снегов. Всё, что мне было нужно, - это несколько минут покоя. Я искал точку сборки для своей разорванной в мелкие клочья жизни.
  Шаверму я проглотил в один присест. Я даже и не подозревал, что настолько голоден. За все прошедшие три дня мне ни разу не пришла в голову мысль о еде. Я допил пиво и взял себе ещё один стакан. Похмелье сдавало свои позиции, и в голове моей немного прояснилось. Сунув в рот сигарету, я поднёс к её кончику трепещущий на ветру язычок пламени от зажигалки – единственный огонь среди воды и дождей этого города. Если уж мир и катился в тартарары, то можно было позволить себе спокойно покурить и ни о чём не думать. К чёрту всё – думал я – к чёрту Ольгу, к чёрту Игоря, к чёрту меня. Наступил конец света, и вряд ли наша возня может ему всерьёз помешать.
  За этими мыслями я не заметил, как к моему столику подошёл какой-то мужик. Он возник почти незаметно, словно материализовался из этого сырого воздуха, из мелко накрапывающего нудного дождя.
  - Можно? – спросил он, указывая на свободный противоположный край моего столика.
  Меньше всего на свете мне сейчас хотелось, чтобы кто-то нарушал мою иллюзию покоя своим присутствием, но я кивнул в знак согласия. Не знаю, получилось ли это непроизвольно или просто у меня не хватило душевных сил послать и его к чёрту, но я кивнул. Вот так. Просто взял и пустил его за свой столик (мол, располагайся как тебе удобно и всё такое) вместо того, чтобы указать ему на любой из соседних (они все были свободны). Такие дела.
  Одет он был достаточно бедно, в старьё какое-то, но, к счастью, был чист, и от него не пахло, вообще на бомжа он был не похож. Скорее какой-нибудь опустившийся интеллигент или тихий пьяница, предпочитающий напиваться дома и лишь изредка выползающий на улицу. Он поставил на свой край тарелку с двумя дымящимися беляшами и ополовиненную бутылку пива. Потом, помешкав, положил рядом ещё пачку «Примы». Во мне он не вызвал ровным счётом никакого интереса, и я опять погрузился в свой стакан.
  Мимо прогромыхала огромная тележка, на которой громоздилась гора сумок с тряпьём; её толкали два небритых угрюмых азиата, громко ругаясь по-своему. Они были похожи на муравьёв, несущих свои находки в муравейник. По сути, они двигались бесцельно, повинуясь исключительно инстинктам, - и это они делали каждый день, добрую половину своей жизни.
  Я уже почти позабыл о соседе по столику, погружённый в свои невеселые мысли, когда он вдруг заговорил со мной. Точнее он просто сказал:
  - Слушай, дружище, давай выпьем, а? – и словно в подтверждение серьёзности своих намерений достал из-за отворота куртки бутылку дешёвого портвейна и водрузил её на середину столика. Сказал он это с той непосредственностью, которая свойственна людям, находящимся на самых нижних ступенях социальной лестницы. Его фамильярность и простота не резали слух, они были естественны. А он поспешил добавить, словно оправдываясь, - у меня вчера друг умер.
  - Бывает, - только и ответил я. А что ещё я мог сказать? У него вчера умер друг, а три дня назад умер я. Но стакан свой я к нему подвинул – выпить так выпить, я был не против, тем более угощал он.
  Он тут же схватил бутылку – я заметил, что сделал он это как-то смущённо, словно немного раскаивался в том, что навязал мне свою компанию – к тому же руки у него как и у меня тряслись с похмелья. Потом он достал из кармана нож – и тут в его движениях появилась уверенность человека, привыкшего часто прибегать к его помощи – и мастерски срезал пластиковую пробку с горлышка. Уже гораздо спокойнее он убрал нож назад в карман и разлил вонючую жидкость по стаканам. Я протянул руку за своим, он подвинул его в мою сторону. Я не знал, что сказать, поэтому выпил вино молча, в один глоток. Он тоже безмолвно опрокинул свой стакан. Портвейн слегка резанул горло и вызвал кислую оскомину, давно я не пил эту дрянь.
  - Меня вообще Серёгой зовут, - сказал мой случайный собутыльник и протянул руку. Я слегка пожал её и коротко бросил:
  - Лёха.
  Я пихнул сигарету из помятой пачки в рот и торопливо чиркнул зажигалкой, чтобы перебить приторный вкус портвейна во рту. Серёга тоже потянулся за своей «Примой». Знакомство состоялось.
  - Ну что, Лёха, давай по второй? – спросил он, попыхивая папиросой, и, не дожидаясь ответа, взял мой стакан. Также молча, как и в предыдущий раз, он разлил вино, и мы выпили. Я не знал, о чём с ним говорить, но, к моему великому облегчению, неловкая пауза не затянулась, потому что заговорил он:
  - Я смотрю, по тебе тоже не скажешь, что бы у тебя всё было хорошо, - так же непринужденно, как он подошёл к моему столику и предложил выпить, он начал лезть ко мне в душу.
  - Да, есть проблемы, - коротко ответил я, тем самым давая ему понять, что эта тема закрыта.
  - Да ладно, - внезапно улыбнулся он, - не хочешь об этом – и не будем. Я только вот что хочу сказать: в жизни никогда ничего не знаешь наперёд, сегодня можно в золоте купаться, а завтра в дерьме утонуть. Такие дела. Со всеми бывает. У меня вот вчера друг умер, хороший друг – он сделал ударение на слове хороший – многое у меня с ним связано, - и что поделаешь. Плакать? А смысл?.. Его-то не воскресишь… Каждому своё, как говорится: кому вот винишка стакан, а кому земля сырая…
  Он принялся вновь разливать бормотуху. В это время я изучал его. На вид ему было лет сорок, не больше. Лицо покрывала густая щетина, свидетельствующая о том, что хозяин лица пьёт уже не первый день. Вместе с тем, как я уже заметил, в остальном он не походил на обыкновенного алкоголика или бомжа, одет был чисто и аккуратно.
  - Кому-то суждено стать героем, кому-то спиться – у каждого своё небо Аустерлица, - продекламировал Серёга и залпом осушил стакан. Я последовал его примеру. Мимо снова прогрохотала тележка, на этот раз пустая, которую толкал грязный-прегрязный вьетнамец.
  - Это, между прочим, его стихи, - тихо сказал Серёга, - друга моего покойного… хороший был мужик: поэт, музыкант, умница… Только бухал последнее время… А кто не бухал? Вот уж точно – у каждого своё небо Аустерлица. Толстого «Войну и Мир» читал?
  Я кивнул.
  - Хорошая книга, умная. Сам студент, небось?
  - Бывший.
  - Ага. Пиво, водка, рок-н-ролл и всё такое? – усмехнулся Серега.
  Я слегка улыбнулся. Портвейн начал рассасываться по венам, и в голове немного зашумело, я почувствовал приятную слабость.
  - Да, - продолжал Серега, - помню, по молодости тоже так угорали, я в Горном учился, правда, с третьего курса за прогулы выгнали, - ночами вообще не спали. Сейшны, тусовки, Битлз, Пинк Флойд, Лед Зеппелин, все дела. Вино рекой, анаша. В рок-клубе на Рубинштейна вообще с самого открытия. Какое время было! Цоя знал, Майка… с Шевчуком за руку здоровались. С Митьками тусовались…
  Его монолог оборвал бомж, который подошёл к нашему столику и спросил его недоеденный беляш. Серёга подвинул к нему тарелку, бомж схватил пирожок и тут же жадно запихал его в рот. Серёга плеснул портвейна в свой стакан и протянул ему:
  - На, выпей, мужик, - сказал он.
  Бомж схватил стакан дрожащей рукой и в мгновение ока осушил его. Я видел, как к горлу его подступил комок, и подумал, что его сейчас вырвет, но бомж, поморщившись, подавил эту волну и, икнув, проглотил. Потом поставил стакан назад на столик – я заметил его руку, покрытую грязными струпьями, и, не благодаря, побрёл прочь.
  - Больной человек, - грустно заметил Серёга, - так и помрёт где-нибудь… и памяти никакой не останется…
  Он снова полез за отворот куртки и достал ещё одну бутылку портвейна. Я бы не удивился, если бы у него там оказался целый ящик. Так же, как и в первый раз, он тут же открыл её, мастерски орудуя ножом.
  Мы выпили ещё по одной. Дождь прекратился, и только ветер гнал по небу лохмотья туч, иногда в разрывах показывалась бледная синева, но её тут же заволакивало свинцом.
  - Да, время было, - продолжал Серега, - всё менялось, Перестройка, Горбачёв, все дела, идея бунта в воздухе носилась. Мы с Мишкой, с дружбаном моим покойным,  рок-группу тогда замутили, его идея, между прочим, была, он и тексты писал и музыку. Я на басу рубился. В рок-клуб на прослушивание ходили. Не взяли нас, правда. Самобытности, сказали, мало. Мы ж под группу «Йес» косили, тогда все под кого-нибудь косили, даже Цой с Гребенщиковым, своего же ещё ничего толком не было. Ну, мы не сдались, панк рубать стали, Мишка тогда на «Секс Пистолз» подсел, играли на сейшнах, у друзей на квартирниках. В Подмосковье ездили, выступали там на местном фестивале. С панками тамошними познакомились, звали нас в гости ещё, но мы так потом и не приехали. Мишка на винт подсел, а вслед за ним и я. Тут уж не до музыки стало. Каждый день по больницам летали, в помойках рецептурные бланки искали, потом в аптеках отоваривались, «Солутан» пачками брали и на хату – или к Мишке или ко мне. Сварим, вмажемся и сидим – втыкаем. Какая там музыка, каждый день если под кайфом? А потом путч, демократия, Ельцин к власти пришёл, Союз рухнул, с этим делом строже стало – менты тоже не дураки: просекли, откуда ветер дует, - «Солутаном» нас отоваривать в аптеках перестали. Мы помыкались, поняли, что хана предприятию, и завязали. С винтом завязали. Зато бухать начали. Привыкли с кайфом по жизни идти, - Серега внезапно остановил свою исповедь, достал папиросу из пачки и, чиркнув зажигалкой, закурил. Потом деловито разлил вино по стаканам. – Короче, - продолжил он, осушив свой стакан, - весело жили. Потом компьютеры импортные появились, я этим делом заинтересовался, стал собирать и продавать. Деньги тогда водились. Женился. Ребёнок у меня родился, дочка. Года два всё было нормально, а потом я снова во все тяжкие подался – снова пить стал, куролесить. Не мог я спокойно жить, не умел что ли… С женой развёлся. Героином баловался, но, слава богу, подсесть не успел. Жил так, словно каждый день – последний. Много моих друзей тогда умерло: кто от пьянки, кто от ширева. А многие, кого ещё по рок-клубу знал, наоборот, поднялись, бизнесом занялись, всю эту рок-н-ролльную муть из головы выкинули и деньги делать стали. Как там у Чижа? «Он не предатель, он по-своему прав…», да? В общем, каждый вертелся, как умел. И каждый получил по заслугам. А мы с Мишкой как-то так и остались на периферии жизни. Он работал, получал свои копейки на заводе, стихи писал, всё книгу издать хотел, да что-то каждый раз не срасталось. Я тоже на завод подался, зарабатывал гроши, но на хлеб, как говорится, хватало. А потом с завода сократили. Мишка тоже без работы оказался. Опять оно, родное, - он многозначительно показал на бутылку, - рекой полилось. Сейчас вот перебиваюсь случайными заработками: когда где ремонт кому какой сделаю, когда на «Сортировочную» езжу, вагоны разгружать. Мишка, как понял, что книгу ему никогда без бабла не издать, бухать стал по-чёрному, опустился. Так и пил до последнего дня. Не работал, с матерью жил. А вчера вот богу душу отдал. Сердце… - Серега вздохнул. – Мотор-то не железный, нашего образа жизни не выдержал. Так и помер, оставив лишь долги да тетрадки со стихами…
  Серёга, наконец, умолк, и я молчал, не зная, что сказать. Да и не хотелось ничего говорить. Я дал ему выговориться, что ещё я мог сделать? Обычная история обычного человека, таких историй – тысячи. С другой стороны, Серёга мог позволить себе рассказать её искренне совершенно незнакомому человеку, чего большинство сделать не могло. Да и была в его рассказе какая-то горькая жизненная правда, неприкрытая нагота непростой человеческой судьбы, которая заставила меня выслушать его до конца.
  - Выпьем, - нарушил молчание Серега и разлил остатки портвейна, - ты уж извини, что я тебя всем этим загрузил, просто надо было выговориться…
  - Ничего, - ответил я.
  - Видишь, как жизнь-то устроена: кто машины дорогие каждый месяц покупает, а кто последнее пропивает, - усмехнулся Серега, - Кому-то суждено стать героем, кому-то спиться, - у каждого свое небо Аустерлица, - и он махнул последний стакан вина.
  - Ну ладно, я, наверное, пойду, - внезапно засуетился Серега, - мне ещё в морг надо. Извини ещё раз, если что не так. Надо было с кем-то поговорить, надо… Ну, бывай, Лёха, - и он протянул мне руку.
  Я пожал её, и Серега пошел прочь. Ленточка пламени из зажигалки протянулась к очередной сигарете. На столе стояли две пустые бутылки из-под вина. В разрывах туч мелькали синие лоскуты неба. Я провожал своего случайного собеседника взглядом до тех пор, пока он не скрылся в толпе. В голове пьяно шумело, я чувствовал лёгкую слабость в ногах. Мимо в который раз прогрохотала тележка с баулами.
  Ещё один сумасшедший этого мира. Ещё одна неприкаянная душа, которой нет покоя под этим небом. Один из нас. Мы… мы – это мы все. И мы сами просрали свое Ватерлоо – как пел Егор Летов, нам самим и отвечать за всё перед самими собой.
  И вдруг ни с того ни с сего, я понял, как, должно быть, глупа и нелепа моя личная драма, которую я превозносил и оплакивал последние три дня. Может, в сущности, я и не в таком уж дерьме? Может, всё это чушь собачья, и не стоит даже брать в голову? Чёрт его знает. Что бы мы ни выбирали, выбор сам находит нас. И мы – лишь куклы в руках могущественного случая.
  Я так крепко задумался, что не заметил, как сигарета у меня в руках истлела до самого фильтра, только когда она стала жечь пальцы, я вспомнил о ней. Я бросил окурок в пустой стакан, достал ещё одну и, прикурив, пошёл прочь. Мне было всё равно, куда идти. Так ли это важно? И что вообще может быть важно и ценно, кроме этого неба, свинцовой громадой нависшего над городом, над его реками и каналами, над мрачными клетками домов? Я вновь не замечал прохожих, идущих мимо, не замечал гула машин и полуденного дыхания мегаполиса. Я просто шёл, брёл в неизвестность, повторяя про себя услышанную каких-то десять минут назад фразу, словно священную мантру, важней которой нет во всей земле:

Кому-то суждено стать героем, кому-то спиться, -
У каждого свое небо Аустерлица.