Михалыч

Михалыч как всегда проснулся около восьми. Нехотя потянулся, обул ноги в тапки, неторопливо подошел к  стене, на которой одиноко висел отрывной календарь. Глубоко, с тяжестью  выдохнул и оторвал очередной листок. Сквозь  массивные очки на самом кончике носа  прочел дату, смял лист и кинул комочек в открытую дверцу печки.
 - Двадцать пятое уже, буркнул сам себе Михалыч и поднял брови вверх.
Солнечный луч освещал часть комнаты, в углу которой  находился телевизор, экран его был покрыт рушником, а выше, на полочке, стояла икона Девы Марии. Михалыч три раза перекрестился, опустил голову, развернулся, и, шаркая  по полу  ногами, зашагал в сторону кухни. Из жестяной банки с надписью «Крупы», он достал деньги, присел на табурет и начал считать. Привычка прятать деньги в банки с разными названиями, досталась ему от жены. Она  всегда их бережно пересчитывала, складывала числа к числам, а гербы к гербам.  И раз от  раза меняла банки местами и названиями. Хорошая была женщина, учительствовала всю жизнь. Зла не несла, всегда улыбалась, любила людей, и они любили её. Быть может, поэтому и померла как ангел. Тихо, во сне  и с улыбкой. Правда улыбку видел только Михалыч, но никто его переубеждать и не стал. Так он и остался один на старости лет с собакой непонятной породы, двумя курицами несушками, да одним петухом и тем без гребня. Нет, у Михалыча были, конечно же, и дети. Причем хорошие дети, как считал сам Михалыч.  Колька выбился в люди, стал  руководителем, и руководил фирмой, которая торговала всем, чем придется и Родиной тоже, так говорил сам Колька. Но денег это ему не приносило. Так как их у него отродясь и не было. Зато форсу в Кольке было, хоть отбавляй. Наташка, пломбировала людям зубы, ходила всегда в белоснежном халате имела двух дочек, мужа и никогда не имела свободного времени. Юлька, самая младшая из дочек Михалыча последний раз приезжала на похороны матери, работала в переводчиком  в иностранной фирме и, как считал  Михалыч, была красивой, как русалка из Советского мультфильма…  Он неторопливо пересчитал деньги, поправил очки и опять глубоко вздохнул.
На тумбочке у самых дверей стоял дисковый телефон со спиралевидным проводом. Рядом лежал мобильник, подаренный Колькой пару лет назад, но то ли на нем кончились деньги, то ли еще по какой-то причине, Михалыч им так и не пользовался, да  и собственно говоря, не умел он. Старый был куда надежней. Книга с адресами и  телефонными номерами лежала тут же, а ручка была по-хозяйски привязана  нитью к гвоздю в стене. Михалыч в очередной раз надвинул очки на переносицу, сложил деньги обратно в банку, только уже с надписью «Соль», и подошел к телефону. Долго изучая записи, он снял трубку и, проговаривая каждую цифру, набрал номер.
- Колька, ты ли? Привет!
- Привет, Батя, случилось что?
- Ты, поди, уже и забыл, что люди  людям просто звонить  могут, а не из-за чего-то.
-  Бать, давай я тебе сам наберу, чуть позже, а то я на деловой встрече.
- А батя тебе уже не деловая встреча? Забыл меня совсем, носа в дом не кажешь. Поди, и запамятовал, что  мне  восемьдесят скоро? Может, помер батька. Давай-ка Колька на именины мои приезжай, а то обижусь и дом государству опишу.
- Бать, договорились, я и сам собирался к тебе на день рождения приехать. Я вечером тебе наберу, хорошо, поговорим. Занят очень.
 Михалыч, не дослушав до конца, положил трубку и  что-то буркнул под нос.  Наташка к телефону не походила долго, потом сняла трубку и закричала как в детстве.
- Папочка, здравствуй мой хороший, что-то случилось?
- Наталья, ты же врач, умная вроде как. А не понимаешь, что люди не только звонят, когда что-то случилось.
- Прости папочка, рада тебя слышать. Очень рада, правда. Растерялась.
- Вот это другой разговор, привет и тебе. Ты тоже, поди, занята, говорить не можешь?
- Нет- нет, я выходная сегодня, в солярий собралась.
- Куда ты собралась?
- Ой, папка, не важно, ты то как? Прости, звоню редко, работа, дом, работа. Время летит как шальное. Каждый вечер думаю тебе позвонить, а как соберусь, так и ночь уже.
- Врешь, но мне приятно, Так, значит, ты я надеюсь еще при памяти, помнишь, что мне скоро восемьдесят, или тоже напоминать надо?
- Папочка, ну что ты такое говоришь, конечно же, помню. Думаем как-нибудь наведаться к тебе.
- Так вот не как-нибудь, а чтоб на мои именины все трое - как штык. А то обижусь.
- Ну что ты, мы постараемся. Ведь тысяча километров туда - обратно. Мы постараемся.
- Это же ты Наталья что, батю километрам меряешь?
- Папочка, не злись, я постараюсь.

Они болтали еще долго, о детях, о жизни о собаке... Михалыч положил трубку и правой рукой взялся за сердце. Подошел к окну и взял с подоконника таблетки. Не запевая водой, проглотил и вернулся к телефону. Юлька была в не зоны действия сети, видимо  опять умотала  в другую страну, название которой у Михалыча даже не получалось выговаривать.  Он вышел во двор, старый пес поднялся с земли и шумя цепью подошел к Михалычу.
 - Старые мы с тобой Тарзан стали, сказал Михалыч и отстегнул цепь от ошейника. Тарзан отряхнулся и медленно пошел в сторону сарая.
-  О, ты брат! Раньше с ног сбивал, отцепи тебя. А теперь таким же пенсионером стал, чуть ковыляешь. Сказал Михалыч и улыбнулся.
 Две курочки (Зита и Гита) так их называл Михалыч и все люди, те которые, хоть иногда навещали его, ходили по двору, перебирая лапами камешки. Михалыч вернулся в дом, достал банку с надписью «Соль», вытащил от туда деньги, надел на ноги галоши, и, приставив к дверям метлу, вышел со двора. До магазина он шел не долго, благо идти и впрямь было - рукой подать. Но за время пути он успел разглядеть гнездо аистов, погладить соседскую лошадь и два раза поздороваться с проходящими мимо людьми. Михалыч был хорошим человеком, не отказывал в помощи, не пил, в деревне это большое дело, а самое главное он умел бить свиней. Его всегда звали на это мероприятие, он не отказывал. Пить не пил, а вот мясо в доме было всегда. Он зашел в магазин, поздоровался и попросил выбрать ему две бутылки хорошего вина, три  бутылки водки, конфет шоколадных и сервелат. Продавщица посмотрела на него с улыбкой и в пол голоса сказала
- Не уж то ты Михалыч, праздновать что-то собрался?
- Собрался, дети приезжают.
- Да ты что, и Юлька приедет?
-  Юлька! До Юльки не дозвонился, но дозвонюсь. Приедет! Куда ей деться, Батька на девятый десяток замахнулся.
- Да ты что, а выглядишь огурцом, молодец!
- Это потому что не женат, - усмехнулся Михалыч.
- Скажешь тоже, сказала продавщица и подала ему большой пакет с продуктами.
 Михалыч ещё несколько раз набирал Юльке, она все так же была недоступна, набирал Кольке и Наташке, те клятвенно обещали приехать. Он долго рассматривал детские фотографии всех, бубнил себе под нос что-то, что понимал только он. Смеялся, хмурил брови, то и дело, поправляя очки, так и заснул сидя в кресле с альбомом в руках.
 Накануне своего дня рождения он прибрался в доме, даже как мог, вымыл окна, которые выходили во двор.  Зарезал «Зиту и Гиту», для бульона, ибо толку от них - только какашки во дворе, а суп знатный получится. Начистил картошки, погладил рубашку, включил телевизор для проверки и даже достал Колькин бобинный магнитофон. Утром ему не спалось уже с четырех часов. Он встал, походил по дому и вышел во двор. Отвязал Тарзана,  достал шланг и пустил воду в баню. Растопил банную печь, достал несколько дубовых веников, поставил вариться картошку, нарвал в огороде зелени, и в семь утра уже  начал смотрел на калитку.  Так и протоптался во дворе до полудня. За забором на улице послышался звук подъезжающей машины. Она остановилась.  У Михалыча сжалось сердце.
- Колька, или Наташка. Приехали все же - и улыбнулся он и быстро зашагал в сторону калитки.
 Из машины вышла незнакомая девушка и вручила Михалычу срочную телеграмму от Юльки, в которой та, поздравляла отца с юбилеем.
 День походил к концу и калитка так и не открылась. Михалыч присел рядом с Тарзаном и тихим голосом спросил: «Ну что друг, не нужны мы с тобой ни кому. Заняты все, наверное. Ты кого будешь есть Зиту, или Гиту»,- улыбнулся Михалыч, потрепав пса за голову. Пёс, сложив морду на лапы, лег на землю.
- Они, наверное, звонили, а я день во дворе - сказал Михалыч и, закрыв за собой дверь, вошел в дом. Еще раз пересмотрел фото, тихо разговаривая с каждым, отложил альбом в сторону, он улегся в кровать в отутюженной рубашке. Закрыл глаза, глубоко вздохнул  и  отвернулся к той стене, в углу которой висела икона. Одинокая слеза скатилась на подушку, он плакал. Плакал неумело и скупо, потому что за всю жизнь делал это только тогда, когда умерла его жена. Плакал тихо - тихо, так,  как плачут одинокие люди.