Наказание за избавление

Если бы сказку "Волшебник Изумрудного города" написал Достоевский.

Предупреждение: все права принадлежат А. М. Волкову и Ф. М. Достоевскому. В тексте присутствуют дословные выдержки из оригинальных произведений. Данный текст создан не с целью извлечения прибыли.


Наказание за избавление
(Преступление и наказание" – Ф. М. Достоевский)


      – Ну, полноте, кто ж у нас Гудвиным себя теперь не считает? – с страшной фамильярностию произнёс Гуамокий Каритофилаксиевич. Даже в интонации его на этот раз звучало что-то особенно ясное.

      – А уж не Гудвин ли какой будущий и нашу Гингемию Ивановну на прошлой неделе топором приголубил? – брякнул вдруг из угла Кокусов.

      Дровосечников обмер весь при этих словах, взмолившись про себя, чтобы собеседники ничего по его лицу прочесть бы не смогли, и как можно натуральнее изобразив удивление, вопросил, глядя прямо на Филинова:

      – Позвольте, разве её не колымагой опрокинувшейся задавило? Я слышал, что об этом происшествии именно так-с рассуждают.

      Гуамокий Каритофилаксиевич усмехнулся со значением, и промолчал, не отводя от Дровосечникова пристального взгляда.

      "Знает!" – мелькнуло у того молнией в голове. – Всё знает и играется, ровно кошка с мышкой. Не уйти ли мне прямо сейчас?".

      Кокусов же напротив молчать не стал:

      – Топором, топором, можете мне поверить. И вот, что я вам скажу, судари мои, подозреваю я наверное, что дело это рук племянничка старушки нашей. Уж больно морда у него угрюмая да бровастая. Точно говорю, этакий мизантроп убьёт и не поморщится. За пятиалтынный зарубит-с.

      – Ну, как же-с? – не удержался Дровосечников. – Городовой при мне рассказывал, что старуху колымагой раздавило... Опрокинуло на неё ветром проезжую колымагу, едва вчетвером справились тело извлечь… Буря всему виной, внезапное природное проявление. Вот и выходит, что ничто в жизни нельзя наперёд загадывать. Строишь вот так грандиозные планы, жизнь рассчитываешь, и вдруг в миг один тебя уж и нет. Раздавит-с как клопа.

      – Так, так, господин бывший студент, что ж, вы думаете, что городовой лучше нас в деле разбирается? – сказав это, Гуамокий Каритофилаксиевич прищурился, подмигнул; и вдруг залился нервным, продолжительным смехом, глядя прямо в глаза Дровосечникову. Тот засмеялся было сам, но тут же опомнился и рассердился в первую очередь на своё конфузное поведение.

      – Я ничего такого не думаю, – излишне резко сказал он. – Я только одно спросить намеревался: вы меня хотите официально допрашивать, со всею обстановкой?

      – Зачем же-с? Вы не так поняли. Я, видите ли, у всех показания отбираю, – ласково проговорил Гуамокий. – Вот и к вам вопросик имеется. Вы старуху прежде того дня навещали… Вы ведь в восьмом часу к её дому подходили-с?

      – В восьмом, – отвечал Дровосечников, неприятно почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить. И тот час добавил, сам понимая, что делает это напрасно. – Я матушкино колечко с камнем зелёным в залог оставить хотел... Впрочем, я не помнюс-с. Я был болен… Я и сейчас ещё себя плохо чувствую… Слабость и в голове шум. Дня три назад попал под дождь и промок до нитки. Все суставы так и ломит, словно заржавели...

      – Стало быть, в восьмом? – ещё раз спросил Филинов. – А не видали ли хоть вы, во втором этаже, двух работников или одного из них? Они красили там, не заметили ли?

      – Работников? Нет, не видал, – медленно ответил Дровосечников, замирая от муки поскорее бы отгадать, в чём именно ловушка и не просмотреть бы чего. – Не было там работников.

      – Да ты что же! – крикнул неожиданно Кокусов, как бы опомнившись и сообразив. – Ведь он за день до того там был, а они красили в день убийства! Ты что спрашиваешь-то?

      – Фу! Перемешал! – хлопнул себя по лбу Гуамокий. – Чёрт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит.

      Губы Дровосечникова вдруг задрожали, глаза загорелись бешенством, и он изо всей силы стукнул кулаком по столу.

      – Не позволю! – вскрикнул он. – Не позволю! Какое вам дело? К чему так интересуетесь? Я всё понимаю! Вы нарочно дразните меня, чтобы я себя выдал!..

      – Да уж явственнее и нельзя себя выдать, батюшка, – обрадовался Филинов. И показательно так обрадовался, словно заранее придумал вот так радость свою на всеобщее обозрение выставить, чтобы всем было ясно, что радость его по делу, а не по излишней лёгкости натуры. – Ведь вы, Дровосечников, неспроста в исступление пришли. Не кричите, ведь я людей позову-с!

      В это время у самых дверей в другой комнате послышался как бы шум.

      – А, идут! – вскричал Дровосечников, – Ты уже за ними послал!.. Ты их ждал! Ну, подавай сюда всех: дворников, работников, свидетелей, чего хочешь… давай! Я готов!

      Но тут случилось странное происшествие, нечто до того неожиданное, что уже, конечно, ни Дровосечников, ни Гуамокий Каритофилаксиевич на такую развязку и не могли рассчитывать.

      Послышавшийся за дверью шум вдруг быстро увеличился, и дверь немного приотворилась.

      – Арестанта привели, – сказал чей-то голос, и вслед за тем какой-то очень бледный человек шагнул прямо в кабинет, и сразу бухнулся на колени.

      Вид его с первого взгляда был очень странный. Удивительная бледность покрывала лицо его, побелевшие губы вздрагивали, глаза смотрели никого не видя, и отчего-то представлялось, что лицо его не живое, а как бы изображённое не очень одарённым в художественном отношении рисовальщиком. Некая в нём обнаруживалась при внимательном рассмотрении пугающая неправильность черт.

      Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего, худощавый; в растрёпанных волосах запуталась невесть откуда взявшаяся солома, словно он на сеновале провёл минувшую ночь.

      – Что с тобой, Воронопугайлов? – спросил Гуамокий с весьма неприветливым выражением. – Тебе за какой надобностью расследованию мешать вздумалось?

      – Виноват!.. Мой грех!.. Я убивец!.. – вдруг произнес человек, как будто несколько задыхаясь, но довольно громким голосом.

      Секунд десять стояла тишина, точно столбняк нашел на всех; даже конвойный отшатнулся к дверям и стал неподвижно.

      – Я… убивец… – повторил Воронопугайлов, помолчав капельку.

      – Кого ты опять… убил?

      Гуамокий, видимо, потерялся, отчего и вопрос его форму имел несколько странную.

      – Гингемию Ивановну убил... Омрачение нашло… – прибавил Воронопугайлов вдруг и опять замолчал. Он всё стоял на коленях.

      Гуамокий несколько мгновений стоял, как бы вдумываясь, но затем крикнул почти со злобой:

      – Ты мне что с своим омрачением-то вперед забегаешь? Я тебя еще не спрашивал: находило или нет на тебя омрачение! Говори: ты убил?

      – Я убивец. Вяжите меня сей же час, – произнес Воронопугайлов.

      – Э-эх! Чем же ты её убил?

      – Руками убил. Шею ейную вот этак скрутил, как курям скручивают, она и померла.

      Гуамокий мелко засмеялся, трясясь всем телом и похлопывая себя по коленям; видно было, что разговор доставляет ему нешуточное удовольствие.

      – За что ты мог старуху эту безвредную убить?

      – Как раз за вредность её и убил, – торопясь и как бы выговаривая заранее придуманное объяснение, сказал Воронопугайлов. – Она на меня порчу навела, и пиявиц с лягухами собирать понуждала для чёрных колдунских дел.

      – Ну, так и есть! – вскрикнул Гуамокий, – Не свои слова говорит! Подучил кто-то. Нет, братец, шалишь! Я тебя насквозь вижу… Думаешь, я не знаю, почему ты любой грех на себя взять торопишься? – он всем телом обернулся к Дровосечникову. – Сей редкостный типус от рекрутской службы увильнуть такой хитростью надеется. Мол, пока суд да дело, пока разберутся, что он в убийстве невиновен, глядишь, времечко-то и вышло-с. Не-е-ет, меня не обманешь… Шею он ей свернул, убивец… Уведите его… На улицу его гоните!.. Вон! Вон!

      Воронопугайлов насмерть вцепился в ножку стола, его оторвали, тогда он схватился за ковёр, и его выволокли из кабинета вместе с ковром. Однако некоторое время доносилось ещё: "Я убил! Меня вяжите! Показания сдаю!"

      – Каков шельма! – чуть ли не с восторгом вскричал Гуамокий. – В пятом убийстве уже признаётся… Нет, в рекруты его, в службу, с ружьём в охранении постоит, может, хоть мозгов наберётся. А старуху не он убивал, не он.

      Опомнившийся к тому времени Дровосечников весь задрожал, как будто пронзённый.

      – Так… кто же тогда… убил?.. – спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом.

      Филинов даже отшатнулся на спинку стула, словно был крайне изумлен вопросом.

      – Как кто убил?.. – повторил он, точно не веря ушам своим, – Да вы убили, Дровосечников! Вы и убили-с… – прибавил совершенно убежденным голосом. – А потом под колымагу и пристроили.

      Кокусов страшно закашлялся и вытаращил глаза. Дровосечников вскочил со стула, постоял было несколько секунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.

      – Это не я убил, – прошептал он, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления. – Не мог я убить. Это вы… к фамилии моей привязались… Дровосечников, мол, так, значит, и убил топором… прямо обухом в темя…

      – А откуда вам известно, что её обухом в темя ударили? – тихо и очень строго прошептал Гуамокий.

      Оглушительное молчание воцарилось в кабинете, и длилось даже до странности долго, минут с десять. Перепуганный Кокусов с неописуемым выражением смотрел на молчащего Дровосечникова, ожидая, видимо, что тот прямо сейчас заговорит и выскажет полное и понятное оправдание, и всё обернётся не более чем глупой шуткой. Но Дровосечников молчал.

      – Это вы-с, вы-с, и некому больше-с, – убеждённо повторил Гуамокий. – Придумали себе теорийку подходящую, для оправдания мерзости своего поступка, да и преступили заповедь. Жевун, мол, вы дрожащий или право имеете?.. Необыкновенным человеком себя почитаете, коему намного больше позволено… Нет-с, не так: который сам себе волен многое позволять. А на деле-то одна лишь жажда обогащения вышла. Вы ведь, верно, финансовые свои затруднения поправить надеялись, да? А, преступив, кровушки-то и испугались, дрогнули душой, потому как обычная у вас душа оказалась, подленькая и трусливая. Топором по темечку смелости хватило, а в старухином барахлишке подробнее поискать... Или не побрезговали? Что вы у неё взяли?! Что-то же ведь взяли, не правда ли?

      Дровосечников только бессильно покачал головой, не поднимая глаз от пола.

      – Вот что ещё мне покоя не даёт-с, – продолжил чуть погодя Гуамокий Каритофилаксиевич. – За каким бесом вам придумалось колымагу эту бесполезную опрокидывать? Кто же таким глупым манером следствие с следу сбивает?.. Как дитё малое, право слово.

      – Я не сбивал след, – упрямо, но уже без прежнего напора произнёс Дровосечников. – Её бурей опрокинуло.

      – Бурей, – повторил Гуамокий. – Не было бури-то. А вот рабочие были. Дом они красили голубой краской именно в тот день. И вы, старухино тело вытаскивая, в этой краске изволили свой сюртук измарать. От крови старухиной убереглись, а краску-то и не заметили-с. Вам не видно, а мне видно очень отчётливо, вон на левом локте как есть голубое пятнышко точно такого же колера. Вот ей же богу, лучше бы вы, Дровосечников, в своей лесной академии продолжали учиться, и вам и нам больше пользы от того произойти бы со временем могло. А теперь законопатят вас лет на десять в подземный острог руду копать, да и сгинете там от чахотки. Ну, скажите же что-нибудь, довольно молчать!

      Дровосечников поднял голову, посмотрел на следователя уже другим, смирившимся взглядом, и сказал тихо, но отчётливо:

      – Да, вы правы, это я убил старуху-колдунщицу топором, и ограбил.

      – Не стали излишне запираться, вот и дело! – обрадовался Гуамокий. – А ведь я знал, знал!

      Кокусов, бледный до синевы, поднялся неловко на ослабевших ногах, хотел было что-то произнести, но не нашёлся с нужными словами, махнул рукой и убрёл за дверь с видом человека, внезапно напрочь разочаровавшегося во всём людском роде.

      – Ну и лучше-с, – довольно заметил Гуамокий. – Нам чужие уши теперь не надобны-с.

      Он подошёл к двери, прикрыл её и провернул в скважине ключ.

      "Для какой нужды он дверь запер? – как бы сквозь сон подумал Дровосечников. – Ведь не бить же он меня сейчас собирается… За что же меня теперь бить, коли я уже во всём сам признался… С колымагой-то глупо как получилось. Оставить следовало старуху в квартире, там, где смерть её настигла. Да ведь испугался я. Не за себя, видит бог, за Элечку. Как представил, что она, от обморока очнувшись, тётку свою аспидную в этаком кровавом виде обнаружит, так сразу и придумал утащить тело подальше. Тут и попалась на глаза эта колымага проклятая... Элечка меня простит со временем, она жалостливая, она поймёт, а что остальные думают, мне не важно. Важно, что у неё теперь всё будет хорошо. Она, верно, уж далеко уехала. Ну и ладно, ну и правильно. Зато никто её, сироту, притеснять больше не станет, жизнь никто не заест. Свободна она ныне. И денег моих ей на первое время хватит, а там и в компаньонки к какой-нибудь приличной даме устроится. Она девушка работящая, не пропадёт. Какое счастье, что сумел я избавить её от кровопивицы мерзкой".

      Без страха смотрел он на приближающегося следователя, навсегда для себя решив, что запираться больше не будет и расскажет всё с полной откровенностию… Он и представить себе не мог, какое потрясение ожидает его в ближайшую же минуту, потрясение намного более сильное и ужасное, чем то, когда он бездумно, с одним лишь желанием защитить бедную девушку от злобной старухи, схватил некстати подвернувшийся топор.

      Гуамокий Каритофилаксиевич воровато, совершенно по-птичьи оглянулся на запертую дверь, потом приблизил своё лицо к лицу Дровосечникова и спросил пугающим шёпотом:

      – Куда туфельки мои дел, скубент? Неужто Эльке отдал? Там одного токмо серебра на тыщу рублёв будет…

      Лицо Гуамокия вдруг расплылось, как обычно расплываются на плохой бумаге дешёвые чернила, если попадёт на них вода; оно потекло вниз, – и вдруг Дровосечников обнаружил перед собой старуху-колдунщицу, живую и почти невредимую. Чёрные глаза сверкали неугасимой злобой, беззубый рот жил отдельной от лица жизнью, пряди редких седых волос неопрятно свисали по обе стороны головы… Гингемия Ивановна, воскреснув непостижимым образом, тянула к нему скрюченные подагрические руки и шипела по-змеиному:

      – Куда туфельки дел? Куда дел?! Признавайся, убивец!

      Спасения от ведьмы не было совершенно. Дровосечников в ужасе пошарил руками за спиной, никакого топора, разумеется, не обнаружил – да и откуда бы там взяться топору? – и провалился в спасительное беспамятство.


Рецензии