Верш

   Весенний шум настиг этот город с обезоруживающей неожиданностью. Внезапно словно по чьей-то безумной воле улицы, скверы, парки, даже деревья вышли из беззвучного режима и набросились на людей с маниакальной свирепостью, загоняя в угол самых стойких. Было все еще прохладно и сыро от почти растаявшего снега, но солнце уже по-летнему щекотало воображение и грело подставленное лучам лицо.
   То было начало апреля.
   Молодой человек со странным именем Верш, по его сугубо субъективному мнению, не был ни стойким, ни сильным: он был никаким. А потому лихорадочный весенний шум, бьющий особенно резко по ушам после звенящей тишины зимы, раздражал его больше жужжания назойливой мухи в летний зной. Он давно подметил, что у каждого времени года свои особенные звуки, и шум весны отличается от шума осени так же, как дыхание молодой девушки от дыхания старухи. Больше всего молодой человек любил зиму, хоть и обладал слабым здоровьем, а потому все три месяца только и делал, что кашлял, чихал и болезненно сморкался. Особенно по душе ему был январь: снег словно притуплял все острые углы и шумы этого мира; в похрустывающей тишине Верш, бывало, мог простоять бездвижно около 20 минут, вслушиваясь в тихий шелест колес по замерзшему асфальту, а когда наступала такая тишина, что слышно было, как стучит пульс, у молодого человека душа уходила в пятки, казалось ему, еще миг - и все это растворится, и сам он станет этой тишиной. Внутри пустело и понижалось до температуры в -20. В такие моменты Верш был бессилен перед своим страхом, и поэтому поспешно отправлялся дальше, стараясь шуметь ботинками чуть громче обычного, чтобы вернуться в привычное звуковое измерение. Он сам не осознавал, что зависит от времен года даже больше, чем животные.
   Вряд ли кто-нибудь захотел бы узнать Верша, что называется, "поближе". И виной тому, как говаривал мой друг, был он сам:
 - Не хотят они со мной знаться. Нет у меня залихватских историй, а мысли мои никому не нужны. Скучный я.
   Он смиренно, словно побежденный монах, складывал на коленях сухие красноватые руки и с сиянием в синих глазах улыбался мне. Казалось, он словно бы извинялся за то, что мне приходится его слушать, за то, что он тут сидит и курит мои сигареты. В эти моменты где-то глубоко внутри снова пробуждалось постыдное чувство презрения к Вершу: мы часто были недовольны друг другом. Однако всегда сходились раз в месяц, чтобы вот так высидеть все накопившееся за дни безделья.
   Год назад Верш закончил свой бесполезный университет с не менее бесполезной специализацией филолога. И сейчас, так и не найдя работы, слонялся без дела, сидя на шее родителей и мечтая о карьере профессора зарубежной литературы. Он много читал, но как и любой бесполезный человек в этом мире, осознавший со всей ясностью свою бесполезность, не умел полностью претворить свои книжные познания в жизнь. Именно поэтому, как он говорил, он мог только мечтать о профессуре, а мечты, по его сугубо субъективному мнению, его никогда ни к чему не приводили. Мне порой хотелось сказать: "Засунь ты свое это "сугубо субъективное мнение" в свою тощую задницу и начни уже что-нибудь делать". Но каждый раз болезненная жалость останавливала меня от желания причинить Вершу хоть какую-то боль, пусть бы и была для благих целей, и все, что он получал в ответ, - это понурый кивок подбородком.
   Он обладал крайне странным восприятием этого мира, странным характером, странной душой и невероятно странным неказистым телом: чего стоила одна его стремительная немного неловкая походка на полу-мысочках, словно даже в людном месте он страшился кого-нибудь потревожить шумным шагом. А его эти то и дело подергивающиеся руки, будто он что-то хотел поймать, но никак не мог понять, что именно. Всю свою жизнь Верш никак не мог понять, чего он хочет и что от него требуется хотеть:
 - Понимаешь, мне словно ничего и не надо, и живу я только потому, что даже не пойму, хочется мне умереть или остаться здесь. Хочется мне быть плохим или хорошим, хочется сладкого или кислого? А когда не поймешь, чего от себя и мира хочешь, начинаешь равняться на других, спрашивать себя: а чего хотят другие? Может, мне чужие желание по плечу будут? Смотрю я, слушаю их желания, представляю себя с этими желаниями, живу этими чужими желаниями какой-то промежуток времени, а они раз - и исчезнут, потому что я за ними не ухаживаю как следует.
   Иногда Верш приходил ко мне домой пьяный, как шахтер после получки, и все исступленно повторял: "Спаси меня, спаси меня, спаси меня, помоги, теряю, пожалуйста, спаси". И столько в его голосе было отчаяния, доходившего до почти мистического отрешения, столько горя, столько надрывного страдания, что было очевидно: это не желание пьяного получить свою долю любви и уважения, не расстройство забывшегося разума, то был действительно крик о помощи. Глаза его в такие моменты безумно метались, переполненные страхом, обращались на меня, смотрели с минуту, и понимал он нечто невероятно убийственное, губы его кривились, и падал он, обессиливший, в кресло, где и забывался сном.
   Верш любил подолгу гулять по улицам своего города, наблюдая за людьми, хоть и доставляло ему это крайнюю степень дискомфорта: не то, чтобы он не любил людей, скорее, они его недолюбливали: ему было неловко в обществе, и люди это чувствовали. А он в свою очередь чувствовал их презрительную враждебность к "тому странному парню за колонной". Когда он слышал эти слова (а слух у него был, к слову, отменный, что не раз было причиной его глубокой печали из-за слов окружающих), то грустно улыбался и отходил в сторонку куда-нибудь в безлюдное место, где мог остаться наедине с собой и еще немного поулыбаться людской злобе. Когда ему становилось особенно невмоготу, он спускался в метрополитен, там, говорил Верш, ему было комфортно:
 - В метро человеческий эгоизм и поглощенность собой и своими проблемами особенно ярок. Никому ни до кого нет дела, солнечный свет туда не проникает, и люди остаются как бы сами по себе: все друг на друга смотрят, но никого при этом не видят, словно перед ними пустое место. Вот там-то я и могу наблюдать за людьми совершенно невозбранно. Знаешь, меня всегда поражало, какими они могут быть порой красивыми, люди.
   Тут он улыбался скорее себе и своим воспоминаниям, тем красивым лицам, что отпечатались в его памяти, а после продолжал:
 - Они и сами не понимают, что они красивы, и поэтому портят себя всяким.
   И умолкал, погруженный во что-то, к чему мне никогда не было доступа.
   Я точно знаю, что Верш любил. Всем своим существом он любил некого человека, о котором мне никогда не рассказывал, ссылаясь на то, что это было давно и что любовь, как таковая, должна касаться только двух людей. Но мне было достаточно одного его выражения лица: мечтательно дрогнувших в потоке воспоминаний уголков губ и отведенных глаз, полных робкого счастья, которого он очевидно стыдился, - чтобы понять, что любовь эта, хоть и кончилась, но еще не прошла. В эти моменты, когда он вспоминал дни ли, месяцы или годы своего печального счастья, Верша можно было почувствовать по-настоящему: до кожи, до самых твоих внутренностей добиралось нечто совершенно непонятное, поднимая волосы на затылке,а нутро наполняя чем-то огромным, неведомым и страшным. В этот момент Верш казался мне неким божеством,  которое не пойми как оказалось на земле.
   Иногда он все же с виноватой полуулыбкой рассказывал мне нечто очень личное, что заставляло меня чувствовать стыдливое смущение, словно я подглядываю за чем-то, о чем мне знать не позволено:
 - Вчера ночью я был невероятно счастлив. Впервые за долгое время мне было так хорошо. Рассказать?
   И что-то в его улыбке, в его движении глаз в мою сторону, в его тоне заставляло меня в пристыженном молчании кивнуть. Что же такое могло принести счастье этому до крайности странному молодому человеку?
 - Я почти засыпал, когда вдруг по всему телу пробежала волна, и я почувствовал, явственно почувствовал, что сижу, а на моих коленях сидит тот человек: сидит и смеется над чем-то. Я не помню, над чем, но я отчетливо чувствую, как в моих руках тело того человека содрогается от смеха, чувствую тепло его смеха. Мне всегда нравилось, когда тот человек смеялся, сам не знаю, почему, но мне казалось, что он как никто другой достоин больше всех на свете смеяться. Что ему больше всего на свете нужен смех. И мне всегда так было радостно, что я смог ее рассмешить. И так мне стало покойно от этого яркого воспоминания, черт возьми. Если я так безумно стал счастлив от одного этого воспоминания, представь, что же со мной творилось, когда воспоминание это было реальностью?
   И мне не удавалось представить. И было чуть завидно, что такой неумеха, такой бесполезный и ненужный человек испытал в своей жизни нечто, что мне возможно никогда не будет доступно. И тогда злость к нему одолевала меня, вырывалась наружу со словами: "Ой, Верш, эти твои романтичные глупости никакой пользы не принесут, образумься уже и спускайся на положенное тебе место". Но он конечно же не спускался.
   В один из летних дней, когда ветер по-особенному шуршит верхушками деревьев, а невидимые кузнечики поют свои неутомимые песни, Верш пришел ко мне чем-то обрадованный, если не сказать, - вульгарно довольный. Странно было его видеть таким:
 - Я пришел проститься.
 - Насовсем?
 - Не знаю еще.
   Он поковырял мыском землю: мы сидели на улице под тенью деревьев, шум которых Вершу нравился. Он говорил, что летом деревья шумят так, будто подговаривают к чему-то легкомысленному. Только сейчас, взглянув на него, мне стало ясно, как сильно он исхудал, казалось, что-то невидимое, но злое и беспощадное гложет его нутро, но он по-прежнему тихонько улыбался самому себе, а может и тому неизвестному даже ему самому злу, которое его убивало. А затем он произнес следующее:
 - У Достоевского в "Записках из подполья" герой говорит о том, что одного ума, чтобы полноценно жить, недостаточно. Нужно желание, а у меня, как ты знаешь, его нет. Виноват я, сильно виноват перед одним человеком, и вина эта добивает меня, еще убийственней, что просить о прощении у меня нет права, а может и вовсе не считает меня виновным тот человек, и тогда просить прощения нет никакого смысла. Да неважно все это.
   Сейчас как никогда он казался безумным: рвал травинку за травинкой, метал свой беспокойный взгляд то на свои руки, то на мир вокруг, точно впервые его видя, удивленно озирался и снова, потупившись, глядел вниз.
 - Потерялся я, и нет мне никакого спасения. Я словно в темном подвале, из которого нет выхода. И нет, нет и не будет мне никакого спасения.
 - Верш, друг, но не повод же это с собой кончать.
   Он весело рассмеялся:
 - Так я же и не собираюсь, я решил уехать.
 - Куда же ты собрался? Ты на родине-то в обществе как загнанный заяц, а что же будет в чужом городе? В чужой стране?
   Он пожал плечами, в глазах сверкнул вызов всему этому миру разом, но в первую очередь - самому себе.
 - Посмотрим.
 - А родители?
 - А что родители? И так мне перед ними стыдно за то, что человеком нормальным не стал.
 - Ну, воля твоя.
   Внутри что-то противно хлюпнуло. Вечер мы провели в разговорах о будущем, которые, как это обычно и бывает, ни к чему не привели. Верш всегда утверждал, что пространные философствования ни к чему не приводят. И все улыбался, улыбался, точно знал что-то такое, чего больше не знает никто. Напоследок он еще раз посмотрел на меня своими синими виноватыми глазами и ушел, не сообщив ни куда он направляется, ни какой дорогой едет.
   Долго его тонкая фигурка маячила в трепещущем зное летнего вечера, пока, наконец, Верш, как свеча, на расплавился в ней насовсем.
   Угасающий летний шум мягко ворошил мысли, лениво перебирал воспоминания. На город словно по чьей-то доброй воле опустился теплый успокаивающий шепот свежего ветра, поддерживающий слабых людей вроде меня.
   То был конец августа.