Ситечко для чайника. Том 1. Часть первая

I


Мне было 25 лет, я седьмой год учился в университете.  Специальность инженера-радиоэлектронщика, на которую я поступил сразу после школы – обязательно нужно было куда-то поступить – совершенно не отвечала моим способностям и интересам. А что именно отвечает моим способностям и интересам, я  всё еще не выяснил, поэтому седьмой год болтался в университете. Можно сказать, я сделался вечным студентом. Прописан был в общежитии, но иногда снимал квартиру.

Это было почти вчера. Теперь мне ясно видится, что история началась именно тогда. Она училась на четвёртом курсе юридического факультета и жила в том же общежитии, что и я. Мы познакомились в студии студенческого театра «Манекен», куда она, как и я, пришла на прослушивание – театр набирал новых актёров.

Приближалась летняя сессия, на дворе стоял конец апреля, а на занятиях в этом семестре я был от силы раз пять, да и то не на основных предметах, а на психологии и, кажется, политологии. На четвёртом курсе такое отношение к учёбе чревато отчислением или повторным обучением. В моём случае уже третьим. К тому же, по всей видимости, теперь за обучение придется платить, все академы и прочие возможности бесплатного восстановления были мною уже исчерпаны. Я всё понимал, но по утрам не находил в себе ни сил, ни желания подняться и идти на лекции. Я много курил, по ночам не спал, всегда чего-то искал - наверное, искал смысла собственного существования и, в общем-то, находился в беспросветном унынии.

В тот день я поднялся после 12-ти, оглядел жалкую общежитскую комнату, где жил с начала 4-го курса, и вспомнил о своем решении как можно скорее найти съемную квартиру, чтобы переехать в неё из общежития. Комендант общежития, узнав, что я проживаю в комнате по какому-то недоразумению один, подселяла ко мне двоих сожителей. Мысль о том, что придётся делить быт с двумя молодыми энергичными студентами, совсем не радовала меня.

Я поднялся, надел тапки, открыл тумбочку и взял сигареты, зажигалку, зубную пасту и зубную щётку. В пыльное окно весело пробивались лучи апрельского солнца. На стенах поверх старых обоев висели плакаты рок-музыкантов и моделей. Джим Моррисон, Нирвана, Депеш Мод, Клаудия Шиффер, Синди Кроуфорд и ещё – Бритни Спирс. Грязь на полу, консервные банки, полные окурков, книги, валяющиеся на столе и подоконнике, новый музыкальный центр, диски и кассеты. «Боже мой, какая тоска», - подумал я и отправился в умывалку.
 В умывалке я встретил её. Она недавно переехала с четвёртого этажа к нам на седьмой, поэтому раньше не попадалась мне на глаза. Она мыла ботинки в одной из раковин. Один ботинок, уже вымытый, она поставила на край соседней раковины, а второй аккуратно, чтобы вода не попала внутрь, протирала тряпочкой. Тряпочку споласкивала в струе воды.

Тогда я не обратил на неё совершенно никакого внимания. Отметил только, что по виду она учится курсе на третьем, на четвёртом, следовательно, года на три, на четыре меня младше.
Я почистил зубы и уселся курить на подоконнике в коридоре. Она закончила мыть обувь, вышла из умывалки и пошла по коридору к своей двери. Я смотрел на её удаляющуюся спину, словно преднамеренно вихляющий зад и курил. Никаких мыслей насчёт неё в голове моей не возникло.

Сегодняшние лекции пропущены, как и все занятия за прошедший месяц. Необходима изрядная доля мужества, чтобы после такого долгого пропуска показаться на глаза преподавателям. Пока я начищал туфли, я решил приступить к учёбе с начала мая, а до этого времени найти квартиру и переехать в неё из общежития.

Я вышел на улицу и закурил вторую за сегодняшний день сигарету. Солнце било прямо в глаза. Свежий ветерок овевал лицо. Асфальт подсыхал ровными кругами. Мне подумалось, что какой бы простой и счастливой была моя жизнь, если б мне всегда удавалось собственное настроение приводить в соответствие с погодой. Мысль не прошла бесследно, и вскоре я уже упивался радостью солнечного дня, ни о чём не думая, любуясь небом, позабыв обо всех тревогах.
Я купил бутылку пива, уселся на одну из лавочек перед общежитием и принялся наблюдать за проходящими мимо студентами. Иногда проходил кто-нибудь из знакомых, он останавливался, мы приветствовали друг друга и перекидывались парой фраз. Я предлагал выпить пива и провести время со мной. Но все спешили или на лекции, или в библиотеку, или на работу. Радостных лиц наблюдалось больше, чем хмурых. Вероятно, весна поднимает людям настроение, подумал я и тут же заметил голые ноги проходящей мимо студентки. Девушки скинули зимние одежды и выставили напоказ все свои прелести. Это не могло не радовать. Прошла ещё одна студентка. Она кратко посмотрела на меня и улыбнулась. У неё были длинные золотисто-пшеничные волосы. Я долго смотрел на её волосы и гадал, естественного ли они цвета или крашеные.
Пиво было прохладным и приятным на вкус. Я сидел на спинке скамейки, поставив ноги на сиденье, как это принято весной у всех студентов. За спиной через дорогу находился корпус нашего факультета, десятиэтажное здание сложной модернистской конструкции, а передо мной – бульвар, далее – скверик, клумбы и девятиэтажка общаги. Вдоль довольно широкой дорожки бульвара, по которой шли студенты, располагались скамейки, на одной из которых я и сидел.

Подкурив очередную сигарету, я подумал, что неплохо было бы перекусить где-нибудь. Когда я проснулся, я выпил только кружку кофе и съел маленькую ватрушку.

Выпитое пиво разбудило аппетит. Я достал из внутреннего кармана пиджака деньги и пересчитал их. Пересчитав, задумался. Если я стану снимать квартиру, то необходимо будет устроиться на работу, так чтобы работать по вечерам или в ночь через сутки. Очарование апрельского дня пропало, вдруг всё погрузилось в тень, и стало холодно. Я поёжился. В этот момент близко от меня проходила  девушка с коротко подстриженными каштановыми волосами. Мне показалось, что она одета не совсем обычно, не так, как все, и даже странно: на ногах белые кроссовки на толстой подошве, серая от строгого костюма юбка до колен, далее – салатовый свитер крупной вязки с большим воротом и поверх него - маленький жилет, расшитый каким-то этническим, вроде бы узбекским, узором. На плече девушка несла маленькую, позвякивающую стеклярусом сумочку. Массивные непроницаемые солнечные очки завершали весь образ, если таковой вообще имелся.
Девушка заметила, что я с удивлением, пристально на неё смотрю, поравнялась со мной и вдруг остановилась. Я непонятно чего испугался. Она обернулась ко мне, прямо посмотрела на меня сквозь тёмное стекло очков и спросила:
- Дашь прикурить?
  При этом она извлекла из сумочки сигарету и поднесла к губам. Я долго доставал из кармана зажигалку, щёлкнул, прикрывая пламя ладонью, она чуть наклонилась и прикурила. Губы у неё не накрашены, заметил я. Верхняя чуть выступает над нижней.
Девушка поблагодарила и ушла, позвякивая стеклярусом на сумочке. Я отхлебнул пива и обнаружил, что размышлял о чём-то важном до её подхода и вот – забыл.
 Внезапно всё вокруг снова осветилось солнечным светом, стало так ярко, что я невольно зажмурился. Это солнце, на время закрытое облачком, снова показалось.
«Не может быть, чтобы это была она, - думал я. - А может и она. За очками легко не узнать.  Или не она… Да и какая разница? Но о чём же я думал до этого?»
Мне показалось, что я уже видел сегодня девушку, спросившую  у меня прикурить, видел меньше часа назад в общежитии, в умывалке. Она мыла ботинки.

Через полчаса я сидел в небольшом кафе возле главного корпуса университета. Здесь любили собираться многие мои знакомые из числа студентов. Чистота, современный интерьер, близость к университету и не слишком высокие цены привлекали многих студентов в это заведение. К тому же, что было запрещено в университетских кафе, здесь можно было курить за столиками. Играла музыка – молодёжная радиоволна. Пол и столики блестели. Через стеклянную стену обозревалась улица. Я съел пиццу с ветчиной и помидорами и принялся за чизбургер. В кафе ввалилась небольшая компания молодых людей, от которой отделился мой старый приятель Бартон и подошёл ко мне. Он отодвинул стул и сел.
-    Как дела? – спросил я у него.
-    Нормально. У тебя как?
Бартон не смотрел на меня. Ходили слухи, что Бартон принимает наркотики, но меня это не особенно волновало. Мне Бартон казался адекватным человеком. А наркотики… мало ли что говорят. Он жил в этом городе отдельно от родителей, был примерно моего возраста и учился в том же университете, что и я. При этом работал менеджером в какой-то солидной фирме и неплохо зарабатывал. Учёбе это не мешало. Насколько я знал, оценки у него были неплохие, и он вовремя успевал сдавать все экзамены, в отличие от меня. Подъезжал к университету на собственной новенькой десятке, брал кейс, сотовый телефон и шёл на лекции. Посреди лекций ему могли позвонить, и он, извинившись перед преподавателем, покидал аудиторию. В Бартона была влюблена куча девчонок, всё тех же студенток. А он третий год любил Машу, с которой уже около года жил вместе в снимаемой им квартире. Маша тоже любила Бартона. Она училась на четвёртом курсе факультета «Экономики и права» по специальности «Юриспруденция». Он учился на том же факультете, только по специальности «Финансы и кредит». Они посещали занятия в параллельных потоках, иногда встречаясь при общих лекциях. Многие говорили про Бартона, что он – наркоман. Некоторые даже опасались за него. А я, невзирая на слухи, симпатизировал ему как человеку, хотя особо и не сближался с ним. Я вообще со всеми стараюсь особо не сближаться.
Бартон взял себе бутылку пива, чизбургер и вернулся ко мне, за мой столик. Вероятно, он хочет со мной что-то обсудить, подумал я. Бартон выглядел стильно, не случайно многие девчонки желали с ним пообщаться. Высок ростом, тёмные волосы и глаза, правильный овал лица, небритость латиноамериканского типа, пиджак из кожи крокодила, джинсы Босс и дорогие шузы. Он был сухощав, много курил, и веки его всегда были немного воспалены, видимо, от недосыпания. Или от наркотиков. Я доел свой завтрак и закурил, откинувшись на спинку стула. Бартон пил пиво прямо из горлышка.
-     Как учёба? – спросил он.
-     Как всегда, - ответил я.
-     Не хочешь поработать?
-     К вам менеджером?
Мне нужна была работа, но не сейчас. Я планировал сначала разобраться с учёбой и жильём, а потом подыскать работу.
-     Не совсем. Ты ведь в компьютере разбираешься?
-     Да. Как пользователь. А что нужно?
-     Завтра к девяти подходи вот по этому адресу.
Бартон протянул мне визитку.
-     А что так срочно?
-     Да, срочно. В крайнем случае, послезавтра.
Я немного подумал. Затушил окурок в керамической пепельнице.
-     А через недели две? Никак?
-     Нет. Через недели две поздно.
-     Жаль. Сейчас пока я не могу работать. Но, если что позже появится,
ты имей в виду.
-     Хорошо.
Бартон допил пиво и собрался уходить. Чизбургер, упакованный в полиэтилен, он взял с собой.
- Да, кстати, - вспомнил он, - диск твой всё забываю завезти. На неделе заброшу. Неплохая музыка. Есть ещё  что-нибудь похожее?
- Да. Недавно Геоматик нашёл. Много всего есть. Заезжай, смотри. Только я, наверно, через неделю съеду на квартиру.
-  На квартиру?
-  Да. Надоело в общаге. Да и учеба там не идёт.
-  Ясно. Ну ладно, бывай. Удачи.
-  Счастливо.
-   Увидимся.
Мы пожали друг другу руки и расстались.
Я купил себе пива и закурил вторую сигарету.
«Да неплохо было бы зарабатывать столько, чтоб купить себе новенькую десятку. И немного походить на Бартона. Только я бы не одевался, как мачо. А как бы я одевался? Посмотришь на Бартона и кажется, что у него под крокодиловым пиджаком пистолет хромированный. Он выглядит, как крутой. А  может, он и есть крутой? Нет. Он такой же студент, как и многие другие. Просто неплохо зарабатывает. И успевает учиться в университете. И ещё говорят, что он – наркоман. Впрочем, мало ли что говорят. Даже если это и так, то, скорее всего, тяжелых наркотиков он не употребляет, так, стимуляторы какие-нибудь. Иначе учиться бы не смог», - вяло размышлял я. Потом спокойно присмотрелся к собственным чувствам и определил: «Нет, никакого желания становиться  Бартоном,  у меня нет».

Весь последний год меня преследовал вопрос: кем же я хочу быть? Он зависал мрачной тучей над самой головой, и чем больше я старался от него отвязаться, тем сильнее он давил. В итоге начинала болеть голова. Вопрос перерастал в проблему о смысле существования вообще и смысле собственной жизни в частности. Я погружался в философию, пытался читать заумные книжки, заработал бессонницу, и всё больше отдалялся в своём понимании мира  от обыкновенного студента. Возникали различные проблемы в общении, в жизненных стимулах. Слава богу, пристрастия к алкоголю и наркотикам мне удалось избежать.

Я сидел на лавочке, в руке была уже третья бутылка пива за день, и предавался всегдашним своим мрачным думам. Солнышко сделалось привычным. День потерял свою свежесть.
Я вернулся в общагу и решил приготовить что-нибудь поесть. Порылся в тумбочке, извлёк упаковку спагетти. Включил плитку и поставил на неё воду в кастрюле.

Приближался вечер. В коридоре послышались шаги, смех и разговоры обитателей. Студенты возвращались с учёбы. Пару раз ко мне в комнату заглянули, один раз стрельнули сигарету, второй – попросили соли. Мне не хотелось ни с кем общаться, поэтому я сделал мрачное лицо и в коридор старался не высовываться.

Часов в семь я вновь вышел на улицу и бесцельно побрёл по бульвару. Кто-то меня окликнул. Я оглянулся. Небольшая компания парней и девчонок, расположившись на лавочке, где днём сидел я, распивала пиво и прекрасно проводила время. Это были всё мои знакомые. Один из них, взмахивая рукой, звал меня. Я жестом указал на часы, дав понять, что спешу, развернулся и пошёл прочь от них. В другой день я наверняка присоединился бы к ним, но сегодня меня словно бы что-то гнало вперёд, к неведомой мне цели. Солнце заходило, воздух становился прохладнее.

Я шёл, постепенно убыстряя шаг, в сторону от заходящего солнца, прочь от бульвара студентов, вперёд, дальше, мне как будто хотелось убежать от своей жизни, которая вдруг представилась чужой. Я не мог больше терпеть своих мыслей. Мне одновременно желалось отделиться от собственных чувств и найти нечто чистое, новое, другое, во что бы я мог погрузиться и чем бы мог стать. «А не бросить ли мне университет?» – вдруг подумал я и остановился.
Внезапно пришедшую идею, в общем-то, не новую, но в данный момент как нельзя более реальную, необходимо было обдумать, и я оглянулся в поисках места, куда можно было бы присесть и покурить. Недалеко виднелась скамейка, и я отправился туда. Присел, щёлкнул зажигалкой и попытался представить свою жизнь без университета.
Меня манили новые возможные изменения, новая свобода, можно будет даже уехать куда-нибудь далеко, в другой город, к морю, если я осмелюсь совершить этот решительный шаг. Немного пофантазировав на данную тему, я сделал вывод: никаких особых причин бросать сейчас  учёбу у меня нет. Стоит только немного поднапрячься, собраться, потерпеть, и диплом будет в кармане. А там – делай, что хочешь. Вывод, содержащий старую, сто раз проверенную истину, оказался каким-то неживым и скучным. Как моральные наставления поколения родителей. Родители никогда особо не вникали в мою внутреннюю жизнь, а всё продолжали талдычить прописные истины.

Я зевнул. Взглянул в серое вечернее небо, оглянулся, зябко поёжился.
 Внимание моё привлёк сложенный вчетверо лист бумаги, всунутый в щель меж бруском скамейки и перекладиной. Я осторожно извлёк его, развернул и прочёл. Не слишком яркими красными буквами было напечатано:

                Объявляется набор студентов (юношей и девушек)
                в учебную труппу театра «Манекен».
                Прослушивание состоится в 19-00 20-го
                апреля в помещении театра.

Я ещё раз зевнул, сложил листочек и поместил его обратно. Театр «Манекен» нравился мне своей камерной атмосферой и нестандартными постановками. Я был там пару раз. И всегда меня поражал непосредственный контакт актёров со зрителями. Зрительских мест в зале имелось максимум человек на пятьдесят. Они располагались несколькими рядами, образуя угол прямо вокруг сцены, так что зрители первых рядов, протянув руку, могли потрогать актёров. Сцена не возвышалась над зрителями, а находилась в уровень и даже чуть ниже. Театр представлялся почти домашним. Однако освещение, кулисы, звук - всё было вполне профессиональным. С «Манекеном» у меня складывалась ассоциация какого-то маленького магического театра, тем более расположен он был в подвале.
 «Чем бы заняться?» – мелькнуло в голове. В общагу возвращаться не хотелось. Приятели с пивом надоели, время застывало, а вместе с ним – желания. «Надо что-то делать», - опять что-то дёрнулось внутри. И следом: «А не пойти ли мне в «Манекен» на прослушивание?»
Я вновь взял лист с объявлением, затушил окурок, поднялся и пошёл. Я ещё не принял окончательного решения, а ноги сами повели меня в сторону маленького магического театра. Часы показывали 10 минут восьмого, наверное, прослушивание уже началось, но это меня не остановило.
Театр располагался в подвале огромного мрачного здания,  в котором нашли место международный факультет, гостиница и общежитие для заочников. Нужно было пройти по дорожке между боковой стеной здания и сетчатым ограждением автостоянки. Впритык к сетке стояли грязные, старые на вид автомобили. Складывалось впечатление, что они уже лет десять здесь стоят, и никто их не трогает. Владельцы позабыли про них, а может, и вовсе никаких владельцев нет. Дорожка упиралась в бетонную стену радиозавода. Чтобы найти театрик «Манекен» приходилось долго блуждать вокруг огромного, расположенного в виде буквы Т здания, обходить ограды, какие-то будки, трубы и плиты, сложенные, видимо, для какого-то строительства. Никаких стрелок с указанием пути, никаких намёков, что здесь вообще имеется этот загадочный театр. В проходной радиозавода можно было попросить помощи в поиске, но и там ничего не знали.
По еле заметной тропинке, огибающей угол бетонной стены, пролегал верный путь. Он выводил к синей железной будочке, пристроенной  к зданию, и за ней находились ступени, ведущие в подвальные помещения, где и находился  театр «Манекен». Словно бы специально он прятался от глаз, говоря этим, что существует не для всех. И тот, кто сильно хочет, всё равно найдёт.
 В первое посещение я долго искал его. А сейчас уверенно петлял известной мне дорожкой, вкушая гордость сведущего. Я чувствовал себя посвящённым. Наверняка раньше, в годы гонений всего независимого, авангардного, этот театрик был подпольным. А сейчас он сделался эксклюзивным. Какой-то островок, где течёт другая жизнь. Со стороны кажущаяся мистической, странной, мрачно-сказочной. Что ни говори, само существование магического театрика делало жизнь в этом городе не совсем безнадёжной.

Перед ступенями в подвал, в приглашающем жесте снимая шляпу, застыл полый металлический манекен. А над дверью на крюке висел ажурный 19-го века фонарь. Никаких надписей на железной двери. Я остановился на минутку, прислушиваясь. Как всегда, мне показалось, что дверь заперта. Ни души вокруг, ни звука. Я стоял в маленьком, отгороженном  высокими стенами от белого света закутке, и боялся сделать шаг к двери.

         Ожидание чего-то сказочного не обманывало. За дверью вы попадаете в колдовской грот, время и пространство в котором мягко искривлены. Чёрные стены в одних местах выложены сверкающими кусочками стекла, в других разрисованы картинами тёмно-красных, жёлтых и фиолетовых цветов. На картинах изображены объёмные фигуры, глаза, обнажённые женщины, усеянные звёздами и спиралями. Маленькие светильники, подсвечивающие изразцы и картины на стенах, заменяют верхнее освещение. Это фойе. Здесь стоят мягкие диванчики и маленькие столики. Небольшой бар сверкает зеркалами, бокалами и разноцветными бутылочками. Окошко кассы располагается прямо перед входом.
Пройдя через фойе и не обнаружив присутствия людей, я вышел в коридорчик, стены которого были покрыты чёрным бархатом. Раздвинув тяжёлые портьеры из того же бархата, я оказался в небольшой комнате. Здесь стояло несколько диванчиков и столиков, на тёмно-синих стенах висели обычные картины в рамах. В одном из углов была оборудована раздевалка. Ни гардеробщика, ни кого-либо ещё я не обнаружил. Тут я вспомнил, что нужно идти по коридору в другой конец. Там, отогнув край чёрного полотнища, можно попасть в театральный зал. Я так и сделал.

Присутствовало около десяти девушек и два юноши. Все они сидели в зрительских креслах близко к сцене, с которой импозантного вида мужчина что-то мягким, но сильным баритоном говорил. Я стоял, стараясь не шевелиться  и по возможности не дышать. Уж сам не знаю, чего я так испугался. Но порывов сбежать вроде не испытывал. Вероятно, я вознамерился так, затаившись, простоять очень долго. Однако мужчина, он же режиссёр, проследив взгляды нескольких девушек, заметивших меня, обернулся и пригласил:

-  Проходите, проходите, не стойте там. Идите сюда.
Я подчинился голосу, прошёл и уселся на передний ряд, рядом с девушкой, одетой в салатовый свитер, маленький жилет с орнаментом и строгую юбку. На коленях у девушки лежала сумочка, расшитая стеклярусом. Как только я услышал приглашение режиссёра, прозвучавшее, правда, несколько грубо, весь страх мой, как рукой сняло. Девушка, которую я сразу узнал, именно она днём  попросила у меня прикурить, когда я сидел на лавочке, наклонилась ко мне и шёпотом спросила:
- Что будешь читать?
Она была без солнечных очков, и я рассмотрел её серо-голубые, широко расставленные глаза. Мне снова показалось, что я видел её в общаге, в умывалке, что это она мыла ботинки. Но подозрения вытеснились её вопросом. «В самом деле, что же я буду читать?» Заранее я, понятное дело, не готовился, но знал наизусть несколько стихотворений. «Парус» Лермонтова не годилось – слишком короткое, и не улавливается драматический герой. Оставалось что-нибудь из Есенина. Сразу же подходящим показалось его стихотворение, посвящённое шлюхе. Там в конце, если постараться, можно даже заплакать. Видимо, я долго не отвечал, потому что девушка переспросила:
-  Ты, вообще, готов?
-  Не совсем. А что можно читать? Любое? – шёпотом спросил я.
-  Любое.
И мы замолкли.
Режиссёр со сцены внушительно что-то говорил, и мне казалось, что он обращается персонально ко мне. Он рассказывал о том, какой их театр особенный и почему. Коснулся организационных вопросов и отметил, по каким критериям будут отбираться конкурсанты. Вернее намекнул, что никаких строгих критериев нет. Если он сам, режиссёр, заметит в претенденте талант, то лично пропустит его в труппу, а если нет, то нет.
Наконец прослушивание началось. Первая участница прочла «Лисицу и ворону», с пафосом, но без личной заинтересованности в судьбе сыра. Режиссёр, пересевший в зрительское кресло, что-то отмечал в блокнотике. У него были длинные волосы, собранные на затылке в пучок, и очки с толстыми линзами. Одет он был в джинсовый костюм. А на вид ему было лет 35-40. Вторая конкурсантка объявила, что прочтёт стихотворение современного малоизвестного поэта и вместо этого начала громко кричать, стонать, метаться по сцене, а под конец рухнула на пол и осталась лежать неподвижно. Все замерли, а потом зааплодировали.
Юношей, включая меня, наличествовало всего трое. Это даёт каждому из нас преимущество, подумалось мне. Честно говоря, я не представлял себя играющим на сцене какого-либо театра и заранее знал, что если меня не примут, то я не сильно огорчусь. А если вдруг примут, то вряд ли с радостью приду на репетиции. Там будет видно, решил я и в третий раз в уме повторил стихотворение Есенина о шлюхе, которое собирался прочесть. Я составил примерный план того, как  буду это делать. Для этого понадобятся стол и стул, которые я заметил на краю сцены. Хорошо, что пока их никто ещё не использовал из выступивших. Читать, сидя за столом, это сразу выделит меня и добавит плюс.
В первой части я попытаюсь ярко вспомнить состояние глубокого похмелья. Во второй части стихотворения я воскрешу в себе старую обиду, когда меня предала одна девушка. А третью, последнюю, я должен продекламировать с надрывом, переходящим в покаяние и слёзы. Для этого нужны чувства сильнейшей и несчастнейшей любви. И вдруг я понял, что в моём жизненном опыте сильнейшей и несчастнейшей любви до сих пор нет. Были отношения, приносившие сильные переживания. Но сильнейшей и несчастнейшей любви никогда не было. Да, это точно. Я прокрутил в голове все свои романы, ни один из них не подходил под данное определение. Как же так? А что, если попробовать представить её?

Тем временем первый из выступавших парней спел под гитару незамысловатую песенку, затем продемонстрировал умение жонглировать тремя апельсинами. После представления он подарил один апельсин девушке, сидевшей рядом со мной,  а два других - ещё двум девушкам.
Я взглянул на свою соседку. Она посмотрела на меня. Её широко расставленные, серо-голубые глаза ничего не выражали. Подстриженная по прямой линии чёлка лежала ровно. Приближалось время моего выступления, и вдруг я разволновался. Чтобы как-то успокоиться, я стал гадать: девушка, которую я днём видел в умывалке общежития и вот эта девушка, сидящая рядом, могли ли быть одним и тем же лицом? Что-то общее улавливалось, а в остальном… Нет, это не она. Точно, не она.
Режиссёр, развалившись в кресле, курил. Он задумчиво смотрел на выступающих. Блокнотик отложил в сторону. Девушка, о которой я думал, вышла в центр сцены. За ней по очереди должен был выступать я. Она ровным, спокойным, чуть-чуть сиплым голосом представилась:
- Дарья Понтолыкова, 21 год, 4 курс, юрфак. Я прочту отрывок из романа Алексея Черкасова «Хмель»… Потом запнулась и, обращаясь к режиссёру, сказала:  -  Мне понадобится помощь… статист.
С этими словами она быстро подошла ко мне, взяла меня за руку и вывела на сцену. Я был удивлён, но не сопротивлялся.

«Встань вот здесь и просто стой. Ничего делать не надо», - тихо попросила она. Я повиновался. Зрители и режиссёр с интересом наблюдали за нами. Она, так же, как собирался и я со столом и стулом, применила оригинальный ход. Я подумал, что для меня это очень кстати, я потренируюсь стоять на сцене под оценивающими взглядами конкурентов. Девушка отошла на несколько шагов, отвернулась, прикрыв лицо ладонями, на несколько секунд замерла, сосредотачиваясь на роли, затем порывисто развернулась и заговорила. У меня, по крайней мере, мурашки пробежали по коже. Она обращалась прямо ко мне с  глазами полными слёз:

        «...Судьба смилостивилась и послала мне человека, пытанного железом, которого примет община, и он пойдёт с нами в Сибирь, до Енисея», – с этими словами Дарья Понтолыкова упала на колени и коснулась лбом пола.
«Радуюсь тому, Александра!» – прокричала она, глядя на меня расширившимися глазами. Я поёжился от страха. Она подбиралась ко мне на коленях и словно бы заклинала:

«...Не ведаем мы страха, не ведаем неволи. Слушай, будь Исусовым праведником, и ты всегда будешь со мной, и я откроюсь тебе сердцем, как птица крыльям и навстречу воздуху. Ты вышел из мёртвых, чтобы жить вечно. Будь таким, и я жена твоя перед Богом!..»

Выступающая подползла ко мне на расстояние трёх шагов, и я подумал, что она вот так, не вставая с колен, в исступлении бросится ко мне и обнимет мои ноги. Вообще, я до сих пор не могу понять, какое чувство во мне вызвало это её выступление. Что-то похожее на тихий ужас, но и в то же время воодушевляющее. Она говорила немного нараспев и, честно говоря, мало походила на современную студентку юрфака. Её голос гипнотизировал меня, а слова поражали. И словно бы помимо воли я верил этим словам:
«...Приди же, приди ко мне, возлюбленный, и я открою уста для твоего сердца...» – говорила Дарья, протягивая ко мне руки. - «Пусть нашим ложем – трава зелёная; пусть крышею дома – небо синее; пусть виноградниками моего сада будут шумящие берёзы! Я жду тебя!  ...Говори же, говори. Ибо слова твои слаще вина. Не смотри на меня, что я телом смугла, ибо солнце опалило меня на большой дороге. Я шла и ждала тебя, как солнце ждут после тёмной ночи. И ты явился ко мне из ночи, и я первая узрила тебя и дала тебе воды утолить жажду и любовь свою! Ты не видел рук моих, не зрил моих глаз, ибо в теле твоём замерла жизнь, а я была рядом с тобой, и никто про то не ведал!... Ты звал меня в беспамятстве чуждым именем, да я не верила тому, думала: «Меня, меня; зовёт!..» Тогда я сказала себе: «Он будет мужем моим перед Богом. Он пришёл ко мне в железе. Я хочу, чтобы он был волен, как птица!» И я тайно жила с тобою неделю, сторожила твой сон, гнала хворь, хоть ты и не ведал, что есть такая живая плоть, которая любит тебя пуще всего на свете!.. Не подходи, слушай.. Зрить хочу тебя, просветлённого и ясного, как вот солнышко. И пусть твои горящие руки после стылого железа обнимут меня и найдут тепло! Я – твоя. И пусть в общине знают тебя, как праведника, для меня ты будешь вечной радостью. И я скажу: «Мирровый пучок – возлюбленный мой, и он у моей груди пребывает. Как кисть кипариса, возлюбленный мой, и я навсегда отдам ему свои виноградники!...» Как не повторится ночь, так не воскреснет вчерашнее, прожитое. Лист опавший не подымется вновь на древо жизни. Трава сожжённая не станет вновь зелёной. Будь моим возлюбленным перед небом и богородицей пречистой, и я скажу тебе: не рабыню нашёл ты, а верную подругу, с которой и горе не бывает горьким. Пусть весь пламень моей души будет твоим огнём. Пусть живу я твоим сердцем, ибо я – жена твоя перед небом чистым. И не бесовская то любовь, а божья, божья!» – исступлённо говорила Дарья, глядя в мои глаза. И глаза её горели. - «.. Твоя, твоя! На веки вечные! Скажи; что ждёшь ты ото дня грядущего? Тьмы или света? Пусть стану я для тебя вечным светом! Ищу я, ищу, возлюбленный мой, не покоя, не богатства, а прозрения от тьмы, кипения и огня!... В глазах моих нет тьмы, а есть пламень. И этот пламень никогда не угаснет, доколе ты будешь со мною вместе». – Дарья закончила свою речь и поднялась с колен. На меня она больше не смотрела.

 Режиссёр зааплодировал, а вслед за ним и остальные. Я стоял, как окаменелый.
Пришла моя очередь выступать. Со сцены можно было не сходить. Но я всё никак не мог очнуться от выступления девушки, я был потрясён. Она, буквально, загипнотизировала меня. Теперь я был уверен - нет, не её я видел в общаге. Оставшись на сцене один, я по примеру остальных, представился:

- Никита Гордюк, 25 лет, 4 курс, приборостроение.

Потом молча перенёс стол и стул на середину сцены, на секунду отвернулся, вспомнив жуткое похмелье прошлого воскресения, и плюхнулся за стол, подперев щёку кулаком, уперев локоть в стол. Щека немного растянулась. Я выдержал паузу, во время которой в голове мелькнула мысль: что было бы, если б я использовал в качестве партнёра девушку, которая до этого использовала меня? Нет, на это я не осмелился бы.
Хриплым, не узнаваемым для самого себя голосом я начал:

Сыпь гармоника, скука, скука.
Гармонист пальцы льёт волной.

   Тяжкий вздох.

Пей со мною паршивая сука
Пей со мной.
 
  Далее с упрёком:

Излюбили тебя, измызгали –
Невтерпёж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?

  В этом месте почти помимо моей воли перед глазами всплыло накрашенное лицо девушки, в которую я полгода назад был влюблён, и  которая изменяла мне направо и налево. Просто натура у неё была такая. А мне необходимо было быть в кого-нибудь влюблённым, не важно в кого. Вот я и страдал. Я исполнился чувства мрачной ревности и продолжил:

В огород бы тебя на чучело –
Пугать ворон.
До печёнок меня замучила,
Со всех сторон.

Сыпь гармоника, сыпь моя частая,
Пей, выдра, пей.
Мне бы лучше вон ту, сисястую,
Она глупей.

Я средь женщин тебя не первую –
Не мало вас.
Но с такой вот, как ты, со стервою,
Лишь в первый раз.

Со следующих строк, по моему мнению, начинался переход к сильнейшей и несчастнейшей из любовей. Ничего не вспомнив,  я попытался представить образ какой-нибудь женщины, которую любил бы самозабвенно, до умопомрачения, но с которой нам не судьба была соединиться. Начал вырисовываться какой-то золотистый туман, а из тумана голова девушки в венке из полевых цветочков. И вдруг я ясно увидел лицо, до мельчайших подробностей. Это меня даже несколько испугало. Я должен был продолжать чтение стихотворения, но слова не шли на язык. Я, как галлюцинацию, видел перед собой лицо – короткие каштановые волосы с ровной чёлкой, широко расставленные серо-голубые глаза, чуть вздернутый нос, розовые губы - верхняя немного выступает над нижней. Это было лицо судьбы моей, девушки, которую я обречён был любить самозабвенно.
Я перевёл взгляд на зрителей. Судьба сидела в первом ряду на том же месте, всё в том же салатовом свитере, жилете, расшитом узбекским узором, белых кроссовках и, ни о чём не думая, чистила апельсин.  Все замерли, ожидая продолжения моего выступления, и я продолжил. Тихо, голосом человека обескураженного, находящегося  в глубоком смятении:

Чем больнее, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с собой не покончу.
Иди к чертям.

К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу,
Прости, прости.

Слёзы, которые я не пролил на сцене, с лихвой возместились слезами в реальности, какие мне пришлось пролить потом. А здесь это была всего лишь игра. Любовью моей настоящей  она стала пока что лишь здесь, на сцене. Так моя психика отреагировала на её собственное выступление, направленное якобы ко мне. Мы один за другим сыграли  чувства, которые, искусственно вызванные, стали искать своей внутренней логики.
Режиссёр сказал, что результаты конкурса будут объявлены завтра. Пожелал всем удачи, и все начали собираться по домам.
Я чувствовал себя выпотрошенным, словно рыба, приготовленная к жарке.
Выйдя из «Манекена», я приготовился быстрым шагом идти до общаги, поднял ворот куртки и засунул руки глубоко в карманы. Сзади кто-то окликнул.
- Ты  в общагу? Погоди меня, вместе пойдём. – Это была Дарья Понтолыкова.
Я почему-то нисколько не удивился.
-  А ты что, в общаге живёшь?
-  Конечно. Ты ж видел меня сегодня в умывалке. Я ботинки мыла.
-  Так, значит, это всё-таки была ты?
-  Да, я. У тебя зажигалка  есть? – девушка держала меж пальцев сигарету.
  Я дал ей прикурить, подкурил сам, и мы пошли по плохо различимой в сумерках дорожке. По дороге к общежитию мы познакомились, и я пообещал заскочить к ней как-нибудь в гости. Она жила на том же этаже, что и я, в комнате 718.
-  Как ты думаешь, нас примут? – спросила она напоследок.
-  Тебя точно. Меня не знаю.
-  Уж больно мрачное ты стихотворение выбрал, - сказала она.
-  Да. Есенин всё-таки.
-  Угу.
-  Ну ладно, пока.
-  Пока. Забегай.

               

               

II

На следующий день я встал раньше обычного, умылся, выпил кружку растворимого кофе, надел джинсовую куртку и вышел на улицу. Ноги я обул вопреки обыкновению в кроссовки. В остальном мой внешний облик ничем не отличался от всегдашнего. Да, ещё, я не забыл взять с собой массивные солнечные очки, совершенно непроницаемые, почти как у слепых. Ярко светило солнце, и я тут же нацепил их на нос. Мир погрузился в тень. Это была теневая сторона мира, невидимая невооружённым глазом.

Чувствуя себя как никогда защищённым (очки как бы прятали меня от взглядов окружающих), я направился к ближайшему киоску. В киоске я купил несколько свежих газет с различными объявлениями, среди которых меня интересовали предложения об аренде жилья. Следующую пару часов я сидел на лавочке напротив гастронома, курил, пил пиво, читал объявления в газете и подходящие обводил карандашом. Недалеко от лавочки находилась клумба, приготовленная под посадку цветов. Влажная, чёрная земля на ней дышала и словно бы набухала.
Позвонив из автомата по нескольким номерам, данным в газете, я обнаружил, что большинство объявлений о сдаче жилья даны агентствами, которые требуют за предоставление информации оплату вперёд. По предыдущему опыту я знал, что полагаться на такие агентства не стоит. Получив деньги  с клиента, они дают различные адреса, среди которых попадается много просроченных, а иной раз и вовсе фиктивные. Конечно, есть честные агентства, но о таковых нужно знать заранее. Хорошие фирмы мы обычно находим по рекомендациям бывших клиентов из числа наших друзей и приятелей. Ещё с прошлого поиска я знал, что есть одна фирма, которая берёт оплату за услуги единовременно только после заселения  клиента. На собственном автомобиле сотрудники агентства возят вас по интересующим квартирам, пока не найдётся нужный вариант. На месте заключается контракт, и вы отдаёте фирме половину месячной стоимости жилья. Удобно и не очень дорого. Бартон неплохо отзывался об этой фирме. Офис её располагался в самом центре. Я решил воспользоваться услугами данного агентства.
 Часами к пяти возвратившись в общагу, я улёгся на скрипучую кровать и включил магнитофон. Оглядывая нехитрый интерьер и беспорядок в комнате, я больше не испытывал уныния, так как уже не считал это место местом своего обитания. По столу вяло полз таракан. Он огибал консервные банки с окурками, бутылки из-под пива, засохшие куски хлеба, грязные тарелки. «Ничего с собой брать не буду, кроме магнитофона, - думал я, - старая посуда, тапки, плакаты, рисунки – всё это мелочи. Начну жизнь с нового листа». Я поглядел на рисунок, прикреплённый к стене двумя кнопками: существо, похожее на гоблина, держит в руках стебель мака, нюхает коробочку и плачет. Огромные глаза наркомана, а это был собирательный образ наркомана, пусты и, одновременно, наполнены всечеловеческой тоской. Рисунок представлял собой явную художественную ценность. Его подарил мне человек, которого я считаю своим другом – студент художественного училища – несомненный талант. Я не встречал его уже года три. Он пропал куда-то. Жалко будет оставлять ценные мелочи, подобные этому рисунку, они как бы вросли в меня и, пыльные, составляли часть моей сути. Но я решил очиститься, с оставляемыми духовными ценностями, даже не столько ценностями, а как бы духовными фетишами, я надеялся оставить часть своей боли. Стилизованный наркоман на стене плакал, не в силах бросить шипастый стебель мака, и я сам в душе плакал, не находя в себе сил начать новую, позитивную жизнь.

Я чувствовал себя слабым и просто физически не в состоянии был долго прибегать к каким-либо усилиям для достижения какой-нибудь цели. После первых же неудач цель переставала быть заманчивой. Также я решил оставить малахитовый подсвечник, маленькую икону Николая-чудотворца, каменную черепашку, гипсовую голову Будды, сварочную маску, пластмассовую куклу, утыканную гвоздями, кусок горного хрусталя и ещё много всяких вещиц, к которым я был привязан, как к своеобразным талисманам, наполняющим меня силой, но вместе с тем тянущим ко дну. Музыка – вот фетиш, от которого я никогда не откажусь. И пусть из динамиков раздаются заунывные голоса наркоманов, пусть поёт само отчаяние, перелагаясь в прекрасные сочетания звуков, музыка обрамляет мою жизнь кое-какой гармонической составляющей. По комнате разливался меланхоличный вокал Марка Сэндмена.

 Я долго не мог определить, какое же направление в музыке мне наиболее близко, к чему я пришёл в развитии вкуса от сентиментальных попсовых мелодий, от трэша, надрывного русского рока, готики и соула. Сейчас мне нравится музыка разных стилей. Большей частью я не отношу её к стилям, а только к исполнителям. Готика в предпочтениях осталась, так же, как трип-хоп, джангл и кое-что ещё. Я пытался найти объединяющее начало, то, благодаря чему меня привлекает та или иная музыка. Сначала я нашёл, что в большинстве композиций присутствует несимметричный ритм регги. Потом я заметил, что ещё больше мне нравится  сбивчивый, почти рваный, утрированный регги в трип-хопе. Затем я обнаружил, что методичные, ярко выраженные, монотонные ритмы (нечто шаманское, этническое) успокаивают меня и заставляют свободно плыть по мелодии. В итоге, я определил, что главным для меня в музыке является транс. Нечто сверхчувственное, доразумное. Обычные человеческие чувства меня больше не привлекали. Тем более не привлекали мысли и идеи. Вероятно, следующим шагом в предпочтениях для меня явится джаз. Сейчас же, откровенно говоря, я его просто не понимаю, как говорится, не врубаюсь. Хотя и чувствую, что в нём скрывается нечто значительное.

В дверь громко и отчётливо постучали. Я вздрогнул, вскочил с кровати и открыл дверь. На пороге стояла Дарья Понтолыкова. Судя по одежде, она шла с улицы или, наоборот, собиралась туда. Выглядела она почти по-вчерашнему, за исключением строгой юбки. Теперь вместо неё на девушке были розовые джинсы. В руках вместо сумочки она держала коричневую матерчатую бейсболку.
-  Привет.
-  Привет.
Я пригласил её в комнату и убавил звук музыки.
-  Извини за беспорядок.
-  Ерунда. Я удивилась бы, если б у тебя порядок был. Один живёшь?
-  Пока да.
Девушка бесцеремонно прошла в комнату и уселась на кровать. Покачалась на ней, проверяя на устойчивость, и сказала:
-  Нас приняли. Теперь мы - актёры. Объявление висит во втором корпусе.
-  Здорово, – сказал я.
-  Завтра первое занятие,  с десяти вечера, - девушка без особого интереса разглядывала плакаты на стенах.
-  Почему так поздно?
-  Ну... у них же спектакль.
Какое-то время мы молчали, не находя о чём продолжить разговор. Это, вообще-то говоря, не сильно меня напрягало.
-  Давай чаю попьём, - вдруг предложила девушка. - У тебя есть чай?
-  Только кофе. Растворимый.
-  Ещё лучше, - она явно обрадовалась.
Я помыл кружки, убрал со стола, вода в электрическом чайнике вскипела быстро.
- Только у меня ничего нет, кроме хлеба, – сказал я, осматривая содержимое холодильника. Как назло в холодильнике ничего не было к чаю. Надо было вчера хоть печенье купить.
-  Как? Совсем ничего?
-  Ну, масло подсолнечное есть, уксус, маргарин…
-  Вот, давай маргарин, - девушка размешивала ложечкой сахар в кофе.
Я удивился, но выставил на стол пачку маргарина и полбуханки хлеба. Она сделала себе бутерброд, намазав на хлеб тонким слоем маргарин, чуть присыпав его сахаром, и стала с аппетитом есть. Я с интересом наблюдал за ней.
- С детства люблю бутерброды с маргарином, - жуясь, говорила она.
Мы выпили кофе, и вышли в коридор покурить.
-  А ты, вообще, пьёшь? – спросила она.
-  Пиво.
-  А водку?
-  Так, иногда.
-  Давай как-нибудь вместе выпьем, - девушка говорила серьёзно, но в серо-голубых глазах её бегала смешинка.
-  Напьёмся вдвоём водки?
-  Ага. В эту субботу.
-  Давай.
Так мы договорились о свидании.

Вечером я решил постирать носки и, вооружившись куском хозяйственного мыла, направился  в умывалку. Там я снова встретил Дашу. На этот раз я убедился, что в первый раз в умывалке я видел именно её. Она была в той же синей футболке без рукавов и тренировочных штанах. Такая, простая, без косметики, она излучала естественное тепло. Ещё я заметил, какая у неё привлекательная фигура. «Она занимается спортом», - подумалось мне. Широкие плечи сочетались с тонкой талией. Средних размеров грудь оттягивала футболку. Сильные бёдра продолжались стройными голенями. Рост средний, она была чуть ниже меня, а мой рост 178 см. В целом она походила на фигуристку или теннисистку. Её тело под футболкой и тренировочными брюками, дорисованное воображением, притягивало меня, как тела многих симпатичных здоровых девушек. Тем более, я уже месяца два не имел ни с кем секса. Даша что-то стирала в раковине, я стирал рядом носки и косился на её грудь, пока она что-то по-дружески говорила.

-  А у тебя есть девушка? – словно прочитав мои мысли, спросила она.
-  Нет. Была, но сейчас нет.
-  Почему? – она явно была разочарована.
-  Долго рассказывать.
В умывалке никого не было, кроме нас двоих. Я больше не косился на её грудь, а рассматривал отражение своего носа в зеркальце над краном.
- Завтра не забывай, в 10-ть, - Даша сложила отжатые вещи в пластиковый таз и, вихляя задом, удалилась.
-  Угу, - пробурчал я.
До вечера следующего дня я больше не встречал её и не думал о ней.

На ужин я пожарил себе картошки. К жареной картошке захотелось ещё чего-нибудь, и я быстро сходил в небольшой продуктовый магазин под боком у общежития, купил зелёный горошек, булку свежего хлеба, пакет кефира и баночку маринованных огурцов. Ещё я купил две бутылки пива.

Поужинав, я попробовал что-нибудь почитать, но в коридоре громко разговаривали, раздавался девический визг и дружный хохот парней. «Никиту кто-нибудь видел? Никиту не видели?» – спрашивал какой-то парень. «Дома сидит», - отвечали ему. Кто-то меня искал.

Зашёл Сергей, знакомый из параллельной группы. В руке он держал гитару. Я отложил книжку и помог ему настроить инструмент. Мне нравилась его гитара. С большим резонатором, покрытая вишнёвым лаком, она стоила не дёшево. Играть на ней было одно удовольствие. До 12-ти ночи мы пели песни, стараясь громко не орать, на звук зашли несколько студенток и студентов. Они уселись кто-где в качестве слушателей. Мы с Серёгой по очереди пели чужие и собственного сочинения песни. Мне нравилось играть на Серёгиной гитаре. Свою я продал около года назад, решив завязать с пением. Я точно знал, что делать это не особенно умею. Но совсем завязать не получилось. Общага всё-таки. Да и петь я любил, хотя и не умел.

Улёгшись спать, я долго не мог уснуть, ворочался, несколько раз вставал покурить. В коридоре почти всю ночь белобрысый парень и девушка в очках вполголоса обсуждали какие-то философские проблемы. Я ни о чём особенном не думал, просто не мог уснуть и всё. Со мной такое в последнее время случалось часто, и я уже привык. Когда перед мысленным взором начали проплывать случайные вещи, необычным образом взаимосвязанные, я тихо погрузился в сон.

Проснулся я после обеда и первым делом отправился курить. За окном стоял пасмурный день, что соответствовало моему настроению. Ничем заниматься не хотелось, и поездку в агентство я решил отложить до следующего дня. Тем более,  денег необходимых для съёма квартиры у меня пока не было. Единственным местом, где я мог их взять, являлся родительский дом. Необходимо было потратить целый день, чтобы съездить к родителям. Они жили в семидесяти километрах от города в очень маленьком, но вполне благоустроенном посёлке. Существовала вероятность, что родители не дадут мне денег на квартиру. Тогда я мог попробовать занять их у сестры, до времени, когда я устроюсь на работу и получу первую зарплату.

Целый день я слонялся по городу, грыз семечки и пил пиво. Побывал в библиотеке, где взял книжку. Вздумал, было, пойти в кино, но опоздал на сеанс.
 Ближе к вечеру, случайно забрёл на выставку кошек. Более пятидесяти котов и кошек различных пород с грустными глазами сидело в клетках, испуская специфические эманации, которыми заполнялось помещение выставки, и могли довести до обморока человека, не питающего симпатий к кошкам.
Мне кошки нравятся. Особенно традиционная сиамская порода, то есть тайская, и голубая русская. Эти породы чем-то схожи внешне, хотя представители последней несравненно нежнее и мягче, чем сиамцы (тайцы). Сиамские (тайские) кошки наиболее духовно сильны, если можно так выразиться, среди всех кошачьих пород. Они же наиболее независимые, гордые, злопамятные. Иногда кажется, что эти животные по развитию стоят гораздо выше всех остальных животных, а порой и людей. Только развитие их ушло в направлении нам недоступном – они живут в параллельном, более тонком, чем наш, мире и оттуда способны видеть наше будущее, различать взаимосвязи нашего мира, неведомые нам. А может быть, и управлять ими. Вполне возможно, что цари природы – это сиамские кошки, а ближайшие их прислужники – это люди. Сиамские кошки порой могут быть очень свирепыми. Это с виду они такие мягкие и очаровательные. Что уж говорить, в Тибете, например, котов этой породы оставляли сторожить золотые статуи Будд, установленные перед входом в храм. Лучшей охраны не нашлось.

На выставке присутствовал чемпион мира, восьмикилограммовый кот породы британская голубая. Чемпиона звали Принц Максимилиан Утренняя Роса. Красивое имя. Да и сам кот был красив. Большой, сизо-голубого окраса, с круглыми цвета фундука глазами, он, развалившись, лежал в клетке и свысока поглядывал на людей, хотя фактически люди наклонялись к клетке. Рядом с клеткой стояло шесть сверкающих кубков и висело множество вымпелов на шёлковых ленточках. Принц Максимилиан Утренняя Роса, конечно, знал, что является чемпионом мира среди всех кошек.

 На выставке продавались котята нескольких пород: шотландской вислоухой за три с половиной тысячи рублей, британской голубой – за две тысячи и еще, по-моему, русской голубой – не знаю за сколько. Я подумал, что в будущем, когда условия моей жизни станут позволять, я обязательно заведу у себя кота абиссинской породы. Абиссинов, надо сказать, на выставке не было. Я спросил у одной женщины, имеющей отношение к кошачьему клубу, бывают ли у них абиссинские кошки. Она ответила, что вообще такую породу ни в одном каталоге не встречала. Я почему-то сильно огорчился из-за этого. Хотя мне и нравились русские голубые и сиамские кошки, завести у себя я хотел почему-то именно абиссинскую, которую видел только на картинке. Мне известен один загадочный факт: отчего-то самцы у кошек этой породы рождаются чаще, чем самки. Ещё абиссины не выносят замкнутого пространства.

Вечером я сидел дома, то бишь у себя в комнате в общежитии, и читал взятую в библиотеке книжку автора Музиля под названием «Человек без свойств». Часам к 12-ти в дверь постучали. Пришла Даша Понтолыкова. Она недавно возвратилась с репетиции, успела переодеться, перекусить и решила проведать меня.

-  Ты почему не пришёл на репетицию? – спросила она.
Я непонимающе смотрел в её широко расставленные глаза. «Груди у неё тоже широко расставлены», - заметил я, поймав себя на том, что думаю совсем не о том, о чём нужно.
-  Забыл совсем, - ответил я.
-  Так и знала, что забудешь. Надо было всё-таки зайти за тобой. Но я сразу с тренировки в театр пошла, - она сидела на стуле и вертела в руках штучку непонятного назначения.
Вроде бы это была деталь от ксерокса. Каким образом её занесло в мою комнату, я уж и сам не помнил.
-  Ты ещё и на тренировки ходишь?
- Да. Играю в волейбол в сборной университета, - девушка зевнула. Видно было, что она очень утомилась за свой насыщенный делами день и буквально готова свалиться и уснуть.
-  Знаешь, что мы сегодня делали в театре? Было очень интересно. Мы снимали рамки. В общем, размораживались.
-  Это как?
-  Хочешь, проведу с тобой упражнение?
-  Ну… не знаю.
-  Не бойся, ничего сложного нет. Чтобы быть актёром, нужно ничего не бояться. Так режиссёр сказал. Короче, ты должен представить, что ты – собака.
-  Это как? – я немного заинтересовался.
-  Просто. Ты должен встать на четвереньки и залаять. Давай, ну попробуй, - девушке очень хотелось увидеть, как я буду ползать на четвереньках и лаять. По-другому её настойчивость я не мог объяснить.
-  Ты не должен стесняться.
-  Я и не стесняюсь, - сказал я. Встал на четвереньки, предварительно постелив газету на пол, и попытался изобразить лай.
-  А какой породы должна быть собака? – спросил я, глядя на Дашу снизу вверх.
-  А какой ты хочешь? – она улыбалась.
-  Ну… не знаю. А на какую я больше похож?
Даша подумала немного и ответила:
-  На Бассета, Бассет-Хаунда. Знаешь такую?
-  Это с ушами до пола?
-  Ну да.

Я попытался пролаять, как Бассет-Хаунд. По-моему, получилось похоже. Даша вдруг рассмеялась. Она пыталась удержать смех, потому что режиссёр на репетиции не смеялся, да и смешного  в том, что я стою на четвереньках и угрюмо говорю «гав, гав, гав» - мало.
-  А теперь пролай так, словно просишь у меня сосиску.
-  Какую сосиску?
-  Ну… представь, что у меня сосиска, и ты жуть как хочешь её съесть. Вот и попроси, только по собачьему.
 Я угрюмо повторил «гав, гав, гав». Потом я изображал собачью злость, собачье удивление, досаду, жалость, симпатию и так далее. После собаки я изобразил корову и тюленя. Во время всей тренировки меня не покидало подозрение, что Даша всё это выдумала сама, специально, дабы посмеяться надо мной. А с другой стороны, какой резон ей надо мной смеяться? А что если ей всё равно над кем смеяться, лишь бы посмеяться? Сначала мне было неловко, а потом я освоился и начал честно стараться войти в предлагаемый образ. Иногда это получалось очень хорошо. И тогда Даша не смеялась.

  То, что я забыл о репетиции в «Манекене», было только отчасти правдой. После конкурса я твёрдо решил не становиться актёром: уж слишком много сил отняло у меня чтение одного единственного стихотворения со сцены, я чувствовал себя выжатым лимоном. И только поэтому решил не приходить на занятия. «Наверное, - думал я, - нужно обладать очень большими запасами психической энергии, чтобы играть в театре, пусть даже вполсилы и на дежурных спектаклях. К этому я не способен».

После игры мы сидели на подоконнике в коридоре и курили. Окно было высоким, подоконник низким, на нём сиделось, как на лавочке. У Даши  слипались глаза. Она то и дело роняла голову мне на плечо. Я о чём-то глубоко задумался.
-  Ну ладно. Завтра репетиция с семи. Я за тобой зайду, -  зевая, сказала
 она. Потом затушила сигарету о край большой жестяной банки, служившей пепельницей, встала, потягиваясь, и, не оглядываясь, пошла к своей комнате.





III

Иногда я сам себе кажусь каким-то трепетным растением, для жизни которого нужны идеальные условия. Климат в такие моменты представляется слишком неравномерным: зима – слишком суровой, лето – жарким, и лишь в краткие промежутки между ними, несколько дней весной и несколько осенью, подходят для нормального существования. Снег к середине апреля сходит, становится тепло, и я облегчённо вздыхаю. Кожа, скукоженная за зиму, расправляется под воздействием мягкого весеннего солнца. Но вот проходит пара недель, и я начинаю задыхаться, ощущая жаркое дыхание лета. Мне, как и всем, приходится не обращать внимания на требования организмом максимального комфорта – я, озабоченный другими важными проблемами, более или менее успешно приспосабливаюсь к изменчивости погоды и привыкаю к тем условиям жизни, в которых вынужден жить. Иного выхода нет. Человек привыкает ко всему, иначе ему пришлось бы погибнуть. То же касается психологической атмосферы, в которой нам приходится жить.

 В общежитии, где я долгое время жил, большая плотность населения вкупе с повышенной психической активностью жильцов с какого-то момента сделалась для меня невыносимой. Я вдруг почувствовал, что большое количество людей, живущих рядом, со своими интересами, страстями, желаниями, со своей настырностью в осуществлении желаемого, с просто какой-то неуёмной жаждой жизни, начинает угнетать меня. Психологическая атмосфера, к которой раньше я прекрасно приспосабливался, вдруг сделалась удушающей. «Просто мне не хватает одиночества и какое-то время нужно пожить на квартире, чтобы прийти в себя», - решил я. «А может быть, я взрослею, желание собственной индивидуальности возрастает, и пора наконец-то становиться самим собой».
 Вопросы «Кто я такой?» и «Что мне нужно в этой жизни?», когда я пытался предельно честно на них ответить, оказывались очень сложными, но не безответными. В минуты тишины и одиночества я прислушивался к себе и по крупицам собирал себя истинного, вырисовывающийся образ получался очень тонким и хрупким, но это был я, подлинный, тот к кому я шёл, кого я искал в себе всегда. Без этого чувства истинности существование казалось фальшивым, состыкованным из случайных осколков чужих существований – брызги чужих жизней, словно краска, облепляли лицо, бесцветное само по себе, и получался вроде бы человек, и жил себе потихонечку, не хуже и не лучше других. Но в редкие моменты прозрения, когда я видел хрупкий, тонкий и сложный образ себя настоящего, этот человек, быстро и небрежно намалёванный, оказывался мёртвым. Становилось  ясным, что большую часть времени я не живу, а словно подражаю жизни, изображая нормального в моём понимании члена общества – какого-то чужого, незнакомого мне гражданина.

В четверг я съездил к родителям, провёл у них день. В деньгах на квартиру они мне не отказали, но предупредили, что если в этом году я не перейду на пятый курс, то ни на какую помощь с их стороны могу больше не рассчитывать, придётся самому зарабатывать.
В пятницу в агентстве, порекомендованном Бартоном, я нашёл подходящую квартиру, не слишком близко к центру, зато уютную, недорогую, с телефоном и расположенную в экологически чистом районе города.
 Я подписал договор, расплатился с хозяйкой за месяц вперёд, оплатил услуги агентства и поехал в общагу за вещами. Вещей я собирался перевезти не очень много: магнитофон, полку, одеяло и ещё несколько самых необходимых предметов. Кучу мелочей, как то: рисунки, сувениры, мелкие приспособления для быта, как уже было сказано, я решил оставить.

К вечеру с переездом было покончено. Для этого мне пришлось нанять водителя с автомобилем. Перевезти всё удалось за один раз. Прописку в общежитии я оставил, и фактически койко-место в комнате за мной сохранялось. Ключи от комнаты и пропуск в общежитие также у меня оставались. При  желании я в любое время мог прийти в общагу и, если нужно, переночевать там. Но никакого желания не было. Никому из приятелей и знакомых я не сообщил адреса своего нового местопребывания, никто и не видел, как я переезжаю, в это время все находились на занятиях. Единственное, когда я переносил вниз упакованные вещи, в комнату заявился новый жилец, один из тех, кого подселила ко мне комендантша. Он с ужасом оглядел бардак  в комнате и поставил сумку в угол. Я ему сообщил, что переезжаю на квартиру, но продолжаю считаться проживающим здесь. Так что, если комендант будет интересоваться, то просьба не говорить о том, что я переехал. Проживание в общаге я оплатил за полгода вперёд. «Время от времени я буду наведываться, так что одну койку не занимайте», - на всякий случай попросил я. «А куда ты съезжаешь?» – поинтересовался новичок. «На Первое Озеро», - ответил я. Однокомнатная квартира находилась в районе Первого Озера.

Я перевёз вещи и начал обследовать новое своё прибежище. Словно кот, бродил я по квартире и обнюхивал каждый угол. Она была расположена на пятом этаже «хрущёвки», имела новую железную дверь с глазком, и с первого взгляда мне понравилась. Недавно отремонтированная ванная сверкала кафелем и зеркалами. Я ещё раз проверил работу кранов и смыва унитаза. Прошёл на кухню, открыл старый холодильник, обследовал морозилку. Вместительный холодильник, несмотря на свою древность, работал превосходно. Вся дверца его была обклеена вкладышами от жвачек. Газовая четырёхконфорочная плита оказалась почти новой. В духовке можно было испечь пирог.

В комнате стояли диван-кровать, на котором я буду спать, стол, тумбочка с телефоном и несколько стульев. Ничего лишнего. На полу - коврик. Я вернулся на кухню, набрал из крана воды в чайник, поставил на плиту и зажег газ. Чайник удовлетворённо зашумел. Открыв форточку, я закурил, на подоконнике стояла пепельница из синего стекла. За окном в красочном и новом на вид детском городке играли дети. Темнело уже поздно. Вышли мамы и начали уводить детей по домам. Мужчина прогуливал бульдога. Девушка в красной курточке вела на поводке добермана. Собаки, завидев друг друга, залаяли, они стремились вырваться из рук хозяев, чтобы сблизиться и выяснить отношения. Чайник закипел, и я налил себе большую кружку растворимого кофе.

Я лежал на диване и наслаждался одиночеством. В общаге кровать была пружинная, сетка, плохо натянутая,  провисала, а здесь на разложенном диване лежалось  удобно и привольно. Мысли проплывали медленно и свободно.
День приближался к завершению. Солнце, клонящееся к горизонту, заглядывало в окно в промежуток между лёгкими серыми шторами. Рельефные обои мерцали серебристым узором.

 Мне подумалось, что уже давно я не был так спокоен и удовлетворён, как сейчас, давно надо было съехать на квартиру. «В одиночестве можно общаться с Богом без помех», - вспомнил я где-то вычитанную мысль. Возможно, это правда. Но сначала начинаешь общаться с собой и понимать себя. Углубляясь в понимании себя и мира, постепенно приближаешься к Богу. В этом, вероятно, смысл отшельничества. Далай-лама периодически удаляется в горы, как и многие буддийские монахи. Там он проводит несколько месяцев в одиночестве. В условленное время в определённом месте ему оставляют пищу. Никто не увидит его, пока он сам этого не захочет. В одиночестве Далай-лама  занимается медитацией. Попросту говоря, общается с Богом. Я прочитал об этом в какой-то газете.

Некоторые отшельники проводят в одиночестве по нескольку лет. А один из них, между прочим, современный европеец, провёл в Пиренеях 12 лет. Он ненадолго вышел к людям и дал аудиенцию Далай-ламе. «Каков предмет твоей медитации там, в горах?», - спросил Далай-лама отшельника. «Любовь», - ответил тот. И я представил, насколько чиста и всеобъемлюща любовь этого человека, 12 лет общавшегося только с Богом. Вероятно, там, в горах, он проникался любовью к каждой травиночке, каждому лучику солнца, каждой былинке. Любая из его мыслей, любое воспоминание о людях, об их страстях и неразумных поступках, была любовью. Чем дальше он уходил от мира, тем большего он добра желал ему, тем большей любовью проникался ко всему человеческому, бедному и несовершенному. Сначала, вероятно, жизнь суетных людей представлялась ему слепым блужданием  впотьмах неведения, и его переполняло чувство сострадания к людям. А потом он понял, что мир людской, как и мир вообще, со своими недостатками и несовершенством, не нуждается ни в жалости, ни в сострадании. Он есть таков, каков есть, а если станет другим, то будет другим. С этой мыслью отшельник стал ещё ближе к Богу.

А я пришёл вот к какому выводу: чем дальше находишься от людей, тем легче их любить. И чем ближе к ним, например, как я жил в общежитии, тем любить труднее. Иногда даже ничего не остаётся, кроме ненависти. И чтоб избавиться от неё, необходимо удалиться. Данное умозаключение я произвёл, исходя из личного опыта. Конечно же, оно не есть новое открытие в области человеческих взаимоотношений и сильно походит на упрощённую абстракцию, грубое обобщение. Во всяком случае, не я первый пришел к такому умозаключению.

Внезапно раздался дверной звонок. От неожиданности я подпрыгнул на кровати. С мыслью, кто бы это мог быть, я пошёл открывать дверь. Перед тем как открыть, я взглянул в глазок и увидел бочкообразную голову незнакомого  человека в очках, вроде бы женского пола. Прежде, так получилось, мне никогда не доводилось пользоваться дверным глазком - во всех местах, где я жил раньше, такового просто не было. Мне так понравилось смотреть через дверной глазок на стоящего на лестничной площадке человека, что я долго не отрывал глаза, всё смотрел, смотрел и не мог понять, то ли во мне взыграла скрытая страсть вуайериста, то ли вспомнилось детское озорство игры в прятки. Человек за дверью не мог видеть меня, а я подробно, смакуя каждую деталь оптически искажённой фигуры, в упор разглядывал его. Звонок над самым ухом прозвенел ещё два раза. Не без усилия оторвавшись от глазка, я отодвинул засов и медленно отворил тяжёлую дверь. Передо мной стояла девушка лет 18-ти в коротком, цвета морской волны, атласном халате. На маленьком, достаточно миловидном лице находились очки в металлической оправе овальной формы. Волосы, окрашенные в медный цвет, были собраны в два задорных хвостика. Полудетское лицо, принадлежащее, видимо, жизнерадостному человеку, странным образом гармонировало с объёмными грудями, вываливающимися в разрез халатика. Девушка - я заметил, что  обута она в домашние шлёпанцы на два размера большие, чем её собственный - перешагнула порог и защебетала:
- Ты новый жилец? Извини, пожалуйста. Я племянница хозяйки с третьего этажа. Я в этой квартире жила до тебя и кое-что оставила. Можно забрать?
От девушки исходил лёгкий аромат алкоголя.

- Конечно, - прохрипел я и два раза кашлянул, чтобы прогнать хрипоту. Девушка прошла на кухню и загремела посудой. Я проследовал за ней и встал в дверном проеме. Пока она искала свои кружку, кастрюлю, поварёшку, она успела выведать о моей жизни всё, что было возможно. «Откуда ты? Ты студент? На кого учишься? Сколько тебе лет?» – я не успевал отвечать на вопросы.

- А что, хозяйка живёт на третьем этаже?
- Да. Ты что, не знал? Так что, с пьянками-гулянками не больно-то... Она проверять будет. Сначала тут один парень жил, каждый день с компанией пировал. Тётя еле выселила их. Потом я здесь жила.
-  Да я вроде не собирался.
  Девушка нашла свою посуду: кружку со знаком зодиака «близнецы», поварёшку и маленькую кастрюлю. Теперь она стояла прямо передо мной и, совершенно не стесняясь, изучала моё лицо, фигуру, в общем, рассматривала всего с ног до головы.
-  Ты что, не пьёшь?
-  Почему же, пью иногда.
-  Иногда, это когда?
-  Ну… по праздникам.
-  А мы всегда пьём, - призналась она и опустила глаза.
Я не стал спрашивать, кто это «мы», и почему они всегда пьют. Меня охватило непонятное смущение, я  чувствовал, как всё лицо покрывается румянцем.
-  А ты куришь?
-  Да.
-  Давай покурим? – девушка уселась на табурет возле окна и закинула ногу на ногу.
 «Ноги у неё красивые. Да и вообще она очень сексуально привлекательна», - отметил я.
-  Давай.
 Мы закурили.
-  А у тебя есть девушка? – пытливо сквозь стекло очков глядя на меня, спросила она.
-  Нет… Была, но сейчас нет.
-  Почему? – удивлённо протянула она.
-  Ну… не знаю, - замялся я.
В мои привычки не входило отвечать на личные вопросы первым встречным людям.
- Вы расстались? – она задавала вопросы, так искренне интересуясь, с такой наивной непосредственностью, что невольно возникало желание всё рассказать ей подчистую.
-  Да.
-  По чьей вине?
-  По моей, наверное.
-  Почему?
-  Не знаю. Наверно, у меня характер сложный.
-  То есть как, сложный?
-  Ну-у… непростой.
Мне надоело отчитываться и, чтобы уравновесить беседу, я тоже задал вопрос:
-  А у тебя… есть парень?
-  Нет, - с готовностью ответила девушка.
-  А что так?
-  Кому я такая нужна? – она улыбнулась. И я понял, что это шутка.
Мы ещё немного поболтали. Я узнал, что девушка приехала с Севера, хотела поступить в художественное училище, но не успела к экзаменам. Чтобы чем-нибудь заняться, поступила в медицинский техникум. Вскоре устроилась на работу медсестрой  в глазное отделение городской поликлиники. Прекрасно совмещает учёбу, работу, гулянки и дискотеки. Прописана в общежитии, но иногда проживает то у одной тётки, то у другой, то у сестры. В этом городе у неё две тёти и сестра. Работа в больнице ей совершенно не нравится, так же, как и учёба на медика. Она всегда чувствовала в себе призвание художника, но вот с учёбой не получилось. Я посоветовал ей после медицинского техникума поступить в художественное училище, на что она весь вопрос свела к деньгам.

Уже давно я так непринуждённо ни с кем не разговаривал. Мы болтали, поверхностно касаясь разных тем, легко перескакивая с одной темы на другую. Не зная друг друга, мы ничего не ожидали от знакомства, хотя испытывали взаимное влечение. В беседе с ней вдруг жизнь моя представилась лёгкой,  а я сам - человеком, не слишком серьёзно относящимся к чему бы то ни было. А она, мне показалось, не отказалась бы от небольшого любовного приключения. Мы были словно два отпускника, случайно познакомившиеся в поезде. Мерно стучат колёса. В окошке вечернее солнце несётся вслед за деревьями и столбами параллельно нам. Мы сидим в купе, на столике – вино, водка, колбаса, конфеты. И вся ночь впереди. Поезд идёт на юг к морю.

-  Я по характеру такая наглая, что запросто могу прийти в любое время. Я завалюсь, а тут - ты с девушкой.
-  Приходи. Вдвоём не так скучно.
- Так  у тебя никого нет? – она не могла поверить, что у меня, симпатичного, здорового, 25-летнего парня нет девушки.
-  Нет, - тут я почувствовал, что необходимо ещё что-то сказать по поводу своей личной жизни, дабы она не заподозрила каких-нибудь отклонений. - Нет. Ну... так-то у меня есть… знакомые девушки.
-  Для секса? – даже как бы немного радостно подхватила она.
Возможно, она радовалась тому, что раскусила меня, а может быть, чему-то другому.
-  Ну… да, - смутившись, ответил я и поспешил перевести разговор на другую тему. Почему-то я вдруг застеснялся того, что у меня вот уже больше двух месяцев никого нет, ни для секса, ни для серьёзных отношений.
-  Ты часто домой ездишь? – спросил я.
-  Раз в полгода.
-  И не скучаешь?
-  Скучаю иногда. А так, мне нравится этот город.
Уходя, девушка вспомнила, что мы забыли познакомиться, и назвала своё имя – Ира. «Никита», - в свою очередь представился я и пожал маленькую, мягкую, прохладную ладонь. Ира пообещала непременно зайти в гости и заверила, что с ней мне скучать будет некогда, и вскоре от моей необщительности не останется следа.

«Вроде бы я никогда не отличался необщительностью, - размышлял я, закрывая дверь. - Скорее всего, в последние несколько месяцев я, действительно, несколько отдалился от людей».

Кончились первомайские праздники. На улице стало совсем жарко. Я не расставался со своими солнечными очками. Коротко подстригся и бродил по городу в рубашке навыпуск, джинсах «Ливай’c» и ботинках с пряжками. Не могу сказать, кем я выглядел в глазах окружающих: праздно шатающийся молодой человек в тёмных очках, иногда пьющий пиво в одиночестве, иногда пристально разглядывающий прохожих и словно бы чего-то ожидающий от окружающего мира.
Мне казалось, что я не похож на обыкновенного студента. На молодого специалиста я тоже не походил. Ни  коммерсант, ни рабочий, ни служащий, ни алкоголик, ни наркоман, не женат, ни чей не любовник, ни турист, ни специальный агент.

 Иногда возникала мысль, что по внешнему виду, да и по мировоззрению, я неплохо подхожу под роль продавца аудиокассет и компакт-дисков в музыкальном отделе какого-нибудь крупного магазина. Я люблю музыку, и такая работа, казалось мне, полностью бы меня удовлетворила. Я отрабатывал бы положенное время, с интересом рассказывая покупателям о тех или иных музыкальных новинках, приходил бы домой и смотрел телевизор. Иногда пил бы пиво в баре с немногими приятелями. Я со спокойной уверенностью каждое буднее утро вставал бы и шёл на работу, всегда немного отстранённый от людей и всегда находящийся неподалёку от них. Не знаю почему, мне не хотелось больше ни иметь близких привязанностей, ни испытывать сильных эмоций в связи с каким-нибудь человеком или несколькими людьми. Работа бармена схожа с работой продавца музыкального салона: всегда общаешься с людьми с той или иной степенью симпатии, но сближаться  с кем-то тебя никто не обязывает. Прямая и плотная зависимость начальник-подчинённый отсутствует, нет утомительных, порой унизительных, фальшивых, глупых, вынужденных служебных отношений. Продавец или бармен редко встречается с шефом. Он знает свою работу и в определённых рамках зависит только от себя.

В общаге я больше не появлялся и рассчитывал не появляться там ещё очень долго. Дела в учёбе со скрипом продвигались: удивительный факт, когда я переехал из общежития в квартиру, у меня появилась уйма свободного времени, хотя и в общаге я ничем особенным занят не был. Но там дни летели быстро, один за другим, жизнь походила на сон, а иногда на бред. Отвлекаемый десятками разных людей, я не успевал собраться с мыслями, испытывал постоянный упадок сил, учёба требовала каких-то неимоверных волевых усилий и потрясающих затрат умственной энергии. Сейчас же учебные предметы, не переставая быть сложными, предстали во всём своём объёме, значительном, но всё же ограниченном. Я теперь ясно видел, чего от меня требуют в университете, примерно представлял, на какие жертвы придётся пойти и, в целом, был относительно спокоен. Однако интереса  к своей будущей профессии и теперешним курсам соответствующих наук я всё так же не испытывал.

Мысль о том, не бросить ли мне университет, периодически посещала меня. Теперь она принимала более реальные очертания: устроиться на работу продавцом музыкальных дисков или барменом, а там, если учёба не покатит, подать заявление с просьбой отчислить по собственному желанию. Желание подорваться и налегке уехать далеко в незнакомый город, быть может, даже к морю или за границу на время отпустило. По утрам я просыпался, как и прежде, без особой жажды жизни. Депрессивное настроение последних нескольких месяцев сохранялось, но сделалось более прозрачным и словно бы просторным. Оно больше не душило меня.

Приблизилась сессия, и я вплотную занялся учёбой. Несколько недель сессии всегда оказываются у меня как бы вырезанными из памяти.
Да, ещё: несколько раз приходила Ира, племянница хозяйки квартиры. В последний её приход мы переспали. Она громко кричала и дёргалась, когда мы делали это. Я беспокоился, что соседи могут услышать и пожаловаться хозяйке, но всё обошлось. Уходя утром, Ира с грустной улыбкой спросила: «Если я приду ещё раз, то я стану твоей подружкой для секса? Да?» Я смутился и вместо ответа сказал: «Приходи. Мне… хорошо с тобой и легко». Мы поцеловались на прощанье, и она ушла. Потом начались экзамены, и то, что она не приходила, было даже к лучшему – ничто не отвлекало меня от учёбы.







IV


Наступил день 22-го июня, когда я сдал последний экзамен четвёртого курса и перешёл на пятый.

После экзамена я пришёл домой, завалился спать и проспал до вечера. Волнение, сопутствующее всему периоду сессии, прошло, уступив место вялой, сонливой апатии. Мне не хотелось ничего делать, даже думать было лень. Проснувшись, я вышел на улицу, купил в ларьке баночку пива, сигарет, подышал немного свежим воздухом и вернулся в квартиру. За окном какой-то идиот гонял туда-сюда на самодельном мопеде без глушителя. Резкий звук мотора неприятно отдавался во всём моём расслабленном теле.

Я выпил пиво, покурил, затем отправился в ванную, умылся и почистил зубы. Звук мотора к этому времени заглох, и я лёг спать.
Почти сразу же наступило утро. Я проснулся в необычном настроении, так, как будто пока я спал, со мной произошли невероятные и волнующие события. Обычной утренней подавленности как не бывало. Я оторвал голову от подушки и в тот же миг вспомнил сон, который мне приснился, и действием которого объяснялось моё необычное состояние после пробуждения.

Во сне я шёл по тенистому переулку, совершенно заброшенному людьми. Твёрдая земля под ногами звучно гудела. Вскоре я оказался между задними двориками старых одноэтажных домов. Вдоль заборов росли клёны. Деревья ограничивали небольшое пространство, где я очутился, неровным квадратом. Необычная тишина и безлюдье усугубляли возникшее во мне чувство потерянности, но в то же время я ощущал странное умиротворение. Осматривая местность - по всему было видно, что из людей здесь никто уже давно не бывал - я заметил старый колодец, возвышающийся над поверхностью земли грубой каменной кладкой. Я подошёл к колодцу. Камни, покрытые зеленью, казались такими же древними, как деревянная крышка, закрывающая колодец. Прогнившие доски, сколоченные перекладинами, грозили обвалиться от малейшего прикосновения. «Он наверняка давно уже высох», - подумал я и тут же заметил рядом с колодцем засохшее дерево, похожее на корягу. На ветке дерева сидел большой ворон и неподвижно глядел на меня. Я улыбнулся, уловив нарастающее чувство тревоги в себе.

«Страх, вызванный данной ситуацией, не может не быть сказочным, а вся обстановка мифической», - подумал я и решительно откинул крышку колодца. В этот момент мне послышалось, как кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся, никого не увидел и заглянул в колодец. Он был не очень глубоким, и поэтому ясно просматривалось его сухое глинистое дно. На дне колодца находилась овца. Животное стояло, прислонившись боком к стенке, и выглядело вполне здоровым. «Как она туда попала? – размышлял я, глядя в колодец. - Если упала случайно, то кто закрыл за ней крышку? Очевидно, что сама овца закрыть за собой крышку не могла. Так или иначе, если животное останется там, оно рано или поздно издохнет от голода. Труп начнёт разлагаться, и тогда воздух в колодце сделается ядовитым».

  Овца посмотрела на меня круглыми, отливающими синевой глазами и вдруг произнесла человеческим голосом: «Не мог бы ты принести мне пива и орешков?» Я не очень-то испугался, хотя и удивился, правда, тоже не очень. Овца обращалась ко мне с просьбой и, очевидно, нужно было ей помочь. Во всяком случае, сама она сходить за пивом не могла. Я уже собрался идти в магазин, как что-то меня остановило, я снова заглянул в колодец и спросил: «А ты кто?»
«Харуки Мураками», – невозмутимо ответила овца.

В какой-то мере я ожидал подобного ответа. Овца, сидящая на дне колодца, попросившая меня сходить за пивом и не могла назваться ничьим другим именем, кроме как именем Харуки Мураками, известного японского писателя, романы которого вызывали во мне неоднозначное чувство. Читая его романы, я словно бы подозревал, что ничто на свете не обязательно, в том числе и чтение его романов.

«По крайней мере, читать его интересно», - подумал я и спросил:
-  А ты не хочешь оттуда выбраться?
-  Нет. Ты сам об этом знаешь, - ответила овца.
-  Ах да, я и забыл, - пробурчал я и закрыл крышку колодца.
Как только я это сделал, чья-то рука сзади легла на моё плечо. Я вздрогнул, обернулся и увидел Дарью Понтолыкову. Она стояла в шаге от меня и внимательно меня рассматривала. В этот момент, широко расставленные её глаза казались почти синими, а всё округлое лицо - гладким и белым. На высокий лоб всё также ниспадала ровно подстриженная чёлка каштановых волос. Тонкие брови были удивлённо приподняты.

- Привет, - сказал я  и сделал шаг в сторону от колодца. Отчего-то мне сделалось неловко. Я гадал, слышала ли Даша, как я разговариваю с овцой. Факт, что в колодце сидит овца, зовущаяся Харуки Мураками, я посчитал непременным скрыть не только от неё, но и ото всех людей.
-  Как ты здесь оказался? – спросила Даша.
- Я…  заблудился. Ни разу не был в этом районе города и вот…
-  Пойдём, я тебя выведу, - она взяла меня за руку и уверенно повела за собой.
Сменялись окружающие пейзажи, появились большие дома, нам приходилось обходить лужи, заборы, мы всё время держались за руки и молчали. Ладонь её, сильная и в то же время нежная, своей прохладой остужала не только мою ладонь, но и саму кровь.

Пока мы шли через дворы, переулки и площадки, поросшие бурьяном, я не задавал себе никаких вопросов, а лишь  чувствовал, как сильно люблю эту девушку. Она в своих потёртых джинсах и синей олимпийке поверх оранжевой майки, своих старых кедах была в тот момент самым близким мне человеком на свете. Этого не нужно было объяснять. Рядом друг с другом мы чувствовали себя так естественно и хорошо, как никогда и нигде больше. Не возникало никаких затруднений, никакого стеснения и никаких задних мыслей. Мы просто шли, иногда переглядываясь смеющимися глазами, и ни о чём не думали. Просто мы были людьми одной породы, мыслили на одной волне и легко понимали друг друга. Настолько легко, что этого не замечалось. С другой стороны, мы  были разными: она для меня, так же, как и я для неё, внутренне являлась другим человеком, совсем другим, поэтому интересным. Она гораздо сильнее меня, нравственно здоровее, позитивней. К тому же, психически направлена вовне, к миру, а я – вовнутрь себя.
Мы словно выросли в одном дворе, впитали одни и те же картины и, по темпераменту являясь различными людьми, в своём пути по жизни смотрели в одну и ту же сторону. Поэтому рано или поздно должны были встретиться. И, встретившись, сразу же узнать друг друга. Всем сердцем чувствуя, что Даша является моей девушкой, девушкой для меня, я был радостно-спокоен, наслаждаясь её обществом и даже не пытаясь проанализировать свои чувства. Это было просто чувство, крайняя приязнь, без всяких умозрительных толкований.

Мы вышли на широкую, заполненную людьми улицу. Открывшийся солнечный свет ослепил нас.

«Ну вот, пришли. Дальше ты знаешь куда идти», - сказала Даша.
«Да знаю», - согласился я, всё ещё не выпуская её ладони из своей. Мы стояли вплотную друг к другу среди толпы прохожих. Многие мимоходом бросали на нас  взгляды и улыбались.
-  Ты же знаешь, что я хочу сказать? – тихо спросил я, глядя на её лоб.
Она ещё приблизилась  ко мне, и я почувствовал, как её волосы щекочут мне щёку, а дыхание ласкает теплом ключицу.

-  Нет, - прошептала она.
Теперь наши тела соприкасались в разных местах. Трудно было не обнять её. Люди обходили нас, иногда задевая локтями, но мы совершенно ни на кого не обращали внимания, что-то происходило между нами, какие-то токи циркулировали между нашими телами. Мне в какой-то миг показалось, что нечто огромное захватывает меня под свою власть. Я испугался, невольно поцеловал её в щёку, и сказал, отступив на шаг:
-  Мы обязательно встретимся. Ведь так?
Глаза Даши светились ярко-синим светом. Каким-то не своим голосом она произнесла:
-  Всё может быть.
И я проснулся. Глаза мои были мокрыми от слёз. Проснувшись, я некоторое время продолжал находиться в состоянии влюблённости в Дашу. Потом начал сравнивать: чем могут различаться Даша, приснившаяся мне, и Даша реальная. Я размышлял и к панике своей не мог найти никаких различий.
«Но ведь я не испытывал к ней никаких чувств, кроме обычного расположения. А в последний месяц вообще о ней не вспоминал! Я ведь совсем даже не влюблён в неё!» – изумлению моему не было предела.

Словно демон или ангел спустился ко мне, пока я спал и вдохнул в душу чувство, над которым я не властен. Я продолжал прислушиваться к себе, по деталям вспомнил своё знакомство с Дашей, восстановил в памяти её лицо, её образ и облегчённо вздохнул: «Ровная симпатия к этой девушке не имеет ничего общего с приснившимся  мне огромным чувством».

 «Да, такие сны мне ещё не снились», - заключил я. Потом вспомнил, что договаривался встретиться с Дашей, но так и не встретился, замотался с переездом и забыл. А потом и не вспоминал больше. Я совсем не жалел об упущенном два месяца назад свидании, а через пару часов и думать забыл и о Даше, и о необычном сновидении, посетившем меня этой ночью.
Я налил себе чаю и принялся медленно его пить. В открытое окно врывался тёплый ветер, голубые занавески порхали, словно крылья. Допив чай, я стал плеваться попавшими в рот чаинками. Я их сплёвывал в раковину, а они всё не кончались.

«Надо купить ситечко для заварочного чайника, - решил я и подумал, - Как это раньше я не замечал, что пить чай без ситечка ужасно неудобно? Ну да. Я ведь пил почти всегда растворимый кофе, а для него ситечко не нужно».
С мыслью, почему люди до сих пор не придумали растворимый чай, я вышел на улицу. С другой стороны, можно заваривать чай в пакетиках. Но всё равно, растворимый чай был бы гораздо удобнее, залил кипятка и никаких следов.
Большие волны воздуха носились туда-сюда по улице. Я почувствовал мощь и величие природы, и погрузился в благостные думы.

 «Когда зимой падают крупные хлопья снега и тепло – это хорошо, - думал я. - Солнце, расцвечивающее красные и жёлтые листья осенью, тоже хорошо. Прекрасны апрельские сумерки, грибной дождь в июле и ветер в июне».
Я задался целью купить ситечко для чая и поехал на троллейбусе до  блошиного рынка, расположенного рядом с магазином «Товары для дома». Троллейбус для данного часа был почти пустым, впрочем, так же, как и город. «Люди уехали из города на дачи, в леса, к морям», - думал я и представлял, куда бы мне хотелось уехать. «Наверное, тоже к морю. Или, лучше, в деревню. Глухую сибирскую деревню. Рано вставать и пить парное молоко, а потом идти на реку и ловить там больших сомов на удочку».

Я наблюдал за людьми из окна троллейбуса, и неожиданные мысли приходили мне в голову. «Почему, например, люди живут в городах? А где им ещё жить? Ну, допустим, разбрелись бы по всей земле и жили бы отдельно, каждый на своём участке земли. Тогда, наверное, на всех пространства бы не хватило. И даже, если бы, со временем заселили дно мирового океана, всё равно пришло бы время, когда стало бы необходимым строить многоэтажные дома и города».
Я смотрел на бродяг, валяющихся на тротуаре в куче грязного тряпья. Хорошо одетые люди их обходили. Наверное, когда какой-нибудь бродяга вот так, лёжа на тротуаре, умирает, долго никто не замечает, что он умер. Потому что для нормальных людей грязный больной старый бомж уже давно не человек, как человек он давно для всех умер. Умерший бомж начинает синеть, разлагаться, и только тогда его замечают, если ещё раньше патрульные милиционеры не наткнутся на него.

Я попробовал взглянуть на город глазами Гитлера. Гитлер был неудавшимся художником. Он ясно в воображении видел идеальный, сверкающий чистотой город, населённый совершенными людьми. Будучи Гитлером, я перво-наперво велел бы собрать всех нищих, бомжей, калек, свезти в одно место, оборудованное мощными печами, и сжечь. В этих же печах сжечь весь городской мусор.
 Потом бы я заглянул в спальные районы, где в однотипных пятиэтажках живут однотипные люди. Они работают на заводах, отовариваются в дешёвых магазинах и в большинстве своём имеют непритязательную внешность и скудное воображение. Они до того одинаковы, что, кажется, исчезни пара-тройка их родных кварталов вместе с ними, ничего не изменится. На заводах они штампуют тазы и лопаты, чтобы самим же покупать их, чтобы стирать тряпьё и копать землю. Они работают ради того, чтобы было что жрать, а нажравшись, смотрят телевизор. Потом снова идут на работу, штамповать тазы и лопаты. Трудно, глядя на жизнь глазами Гитлера, назвать их совершенными людьми, живущими в совершенных городах. Очевидно, что они – низшая каста людей, людей-автоматов, приставленных к станкам. Всё же нужно просортировать их, пьющих сжечь, а работящих поощрить.
В пьющем человеке-автомате произошла какая-то неполадка, он стал вдруг осознавать убогость своего существования и с отчаяния запил, потому что уверился в бессилии что-либо изменить.

 Ближе к центру в более благоустроенных многоэтажках живут более устроенные и красивые люди, которые в большинстве своём имеют хорошее образование. Они также нуждаются в чистке, поскольку и среди них есть свободомыслящие, пьющие и отчаявшиеся. Хороший служащий должен понимать, в чём цель его существования - в самоотверженном служении совершенному государству, ядро которого составляют собственно люди, существа, обладающие высшим самосознанием, совершенные и сверкающие. Говоря о человеке, о его сути и духовном состоянии, мы говорим только об этих отборных супер-людях, ради которых существуют все блага современного города, вся его красота и художественный замысел. Люди-автоматы и люди-служащие - это как бы домашний скот, о котором нужно заботиться, лечить его, следить, чтобы он был доволен жизнью, а иначе он может сделаться непродуктивным. Для этих целей предусмотрена массовая медицина, массовые искусства, пресса и телевидение. Человек-автомат должен находить удовлетворение в собственной жизни, так же, как и человек-служащий. Недопустимо, чтобы кто-нибудь из них поставил себе целью стать просто человеком и начал работать над собой, самосовершенствуясь, дабы пробиться в высшую касту. Возжелав стать Человеком, он перестаёт удовлетворяться имеющейся у него, ограниченной надлежащими рамками жизнью, перестаёт быть счастливым и всё делает для того, чтобы попасть туда, где его ждет по его мнению счастье, то есть  жизнь собственно людей.

Иногда, что самое опасное, он заражает своей болезнью других людей-автоматов или людей-служащих, и тогда они силой могут сломать существующий порядок вещей.

Исходя из этих соображений, следует всеми путями вытравлять из них зачатки самосознания, следует формировать  позитивное замкнутое кольцо, чтобы они в собственной, в имеющейся у них жизни видели смысл. Чтобы этот смысл представлялся им высшим, а всё бунтарское, выходящее за пределы этого смысла, ими самими считалось отвратительным. Привитое таким образом обществу людей-автоматов мировоззрение, подкрепляемое конформностью, автоматически станет подавлять индивидуализм и свободомыслие, ведущие к неудовлетворённости наличным бытиём и жажде иной жизни. Запущенная однажды система сама собой будет выдвигать из среды людей-автоматов учителей и авторитетов, которые поведут их правильным, полезным для совершенного государства путём.
 Для обозначенных задач необходимо широко использовать средства масс-медиа и массового искусства. Обработка и манипулирование сознанием людей-автоматов и людей-служащих на начальных стадиях формирования системы имеет первостепенное значение. В дальнейшем выдвиженцы из среды преимущественно людей-служащих сами начнут обрабатывать себе подобных. Глубокая позитивная настройка людей-служащих достигается в процессе их углублённого образования. Учителя и учёные, получаемые длительным, широким и глубоким обучением имеющих подходящие свойства людей-автоматов или людей-служащих таким образом являются группой наибольшего внимания и контроля, поскольку их выход из строя или самостоятельное перепрограммирование могут привести к непредсказуемым последствиям. Они нуждаются  в особом уходе.

Также в усиленном контроле нуждаются специалисты по программированию масс -  люди, занятые в сфере массового искусства и приближённые к ним. Особая трудность поддержания в них позитивной установки обусловлена тем, что они сами являются специалистами в инструменте, который над ними используется. Заложенная в людей-творцов особо секретная программа включает механизм самоуничтожения, как только в установке творца происходит сбой, отделяющий его от программы и делающий независимым от системы. Человек-творец благодаря этой особо секретной программе принимается разрушать себя, как только у него появляются мысли, приводящие к вредной идее свободы духа.

Объявили мою остановку, и я очнулся. Двери автоматически раскрылись, я вышел на тротуар и направился в сторону блошиного рынка. Плотный ветер обнимал всё тело, лучи солнца, пронизывающие ветер, не казались такими жаркими.
На прилавках, стоящих в ряд, под железными крышами разложены были разнообразные товары от носков и чулок до вееров и зонтиков. Я ходил меж рядами, не отводя глаз от продающихся вещей, совсем не глядя на других покупателей. Мимо проносились предметы сантехники, бытовая химия, обои, гвозди, клеи, разные щётки. Продавцы, рядом с которыми я проходил, спрашивали: «Что-нибудь интересует?» Я неизменно отвечал: «Ситечко для чайника», - и шёл дальше.

 В конце концов, я вовсе перестал воспринимать людей, в гуще которых находился. Я сталкивался с ними, обгонял, но ни на ком не задерживал взгляда. Люди словно превратились в призраков, и я глядел сквозь них в поисках волнующего меня предмета – ситечка для чайника.
В лавке, где наряду с посудой продавалась другая кухонная утварь: ложки, вилки, давилки чеснока, солонки и перечницы, интересующего меня предмета тоже не оказалось.

 Я вынужден был зайти в магазин «Товары для дома». В нём, действительно, продавалось всё нужное для дома от обойного клея до детских кроваток, за исключением ситечка для чайника. Немного обескураженный я вышел из магазина и закурил. Люди продолжали оставаться призраками. «Где же мне теперь искать его, это неуловимое ситечко?» - думал я.

 Съев  в фаст-фуде хот-дог и запив его  стаканчиком кофе, я пошёл вдоль проспекта по направлению к трамвайной остановке. Оттуда я планировал доехать до Торгового центра – огромного комплекса, где можно было купить всё, что душе угодно. Там я надеялся найти ситечко. По дороге я заглядывал в ларьки, киоски, купил мороженое в вафельном стаканчике и съел его. В глубине мороженного, что стало для меня сюрпризом, я наткнулся на пласт черничного варенья.
 Перед самой трамвайной остановкой, куда я шёл, мне, чтобы попасть на другую сторону улицы, пришлось спуститься в подземный переход, где было много ларьков и торговцев, разложивших товар на картонных ящиках вдоль стен или прямо на полу. Продавали цветы, фрукты, свежую выпечку, бижутерию и много-много всяких мелочей. Из музыкального киоска раздавалась песня популярной певицы. В переходе было прохладно и безветренно. Люди, здесь их было не так много, в отличие от  блошиного рынка, не спеша несли авоськи, забитые хлебом и колбасой.

Я прошёлся вдоль прилавков с мелкими товарами, спрашивая периодически ситечко для чайника. Всюду отрицательно крутили головами. Чтобы как-то утешиться,  я купил небольшую деревянную щётку для обуви. В угловом ларьке, торговавшем заколками для волос, батарейками  и кусачками для ногтей, пожилая продавщица сказала, что вроде ситечко было, порылась где-то в глубине внизу, ничего не нашла и развела руками: «Вот, только что, последнее продала».
Я отошёл от ларька обнадёженным - значит, всё же его возможно купить, всё-таки оно где-то продается, раз здесь продавалось.

 Перед выходом из подземного перехода я остановился возле уличных музыкантов.  Низкорослый мужчина неопределённого возраста играл на гитаре, женщина с короткой стрижкой – на флейте, а совсем молодая девушка, почти девочка, - на скрипке. Я стоял, как завороженный, и не столько слушал музыку, сколько смотрел на самих музыкантов. Они играли нечто быстрое, похожее на польку, и делали это с присущей мастерам непринуждённостью. Я выгреб из кармана всю мелочь и опустил её в раскрытый футляр из-под скрипки, где лежали не только монеты, но и купюры. Мужчина с гитарой слегка поклонился мне.
Не знаю, что  именно меня так заворожило в этой троице. Они не походили на обычных людей, идущих по переходу каждый по своим делам, но  и  с артистами эстрады, поющими со сцены, имели мало общего. «Кого же они мне напоминают?» – гадал я, глядя на троицу музыкантов, вызывающую в душе тёплое чувство. Я не находил подходящего сравнения и в конце концов решил, что похожи они так ни на кого другого, как на уличных музыкантов.

Вдруг мужчина запел мягким, хрипловатым, но довольно громким голосом. Пел он какую-то средневековую балладу. Мурашки пробежали по коже и скопились возле глаз в виде слёз. «Да это же бродячие артисты, самые настоящие бродячие артисты», - глядя на них, с благодарностью думал я.

По выходу из подземного перехода люди уже не казались призраками. С уверенностью, что мне непременно удастся найти ситечко для чайника, я сел в нужный трамвай и поехал в сторону Торгового центра.

Вышедши на нужной остановке, я огляделся и глубоко вздохнул: давненько я здесь не бывал. Взгляду открывался широкий простор - планировка города в этом месте оставляла много свободного пространства. Бетонный мост пересекал реку и продолжался ровным полотном автострады. С моста видна была куполообразная крыша Торгового центра. Слева от неё вдали – многоэтажное здание и справа – сверкающая на солнце макушка церкви с крестом. Кажущиеся издали игрушечными  дорожки, кустарники, деревца и автомобили окружали Торговый центр. Пологий берег был выложен плитами красного гранита. Вдоль берега за оградкой такие же игрушечные располагались цветочные клумбы и красные навесы небольших летних кафе. На поверхности воды рядом с опорами моста плавали дикие утки. Два юных рыбака прямо с гранитных плит закидывали в реку удочки.

 Мне всегда нравилось здесь бывать, особенно летом. Набережная реки, широко раскинувшиеся виды часто служили натурой для студентов художественного училища. За мостом, рядом с фонтаном, сидел уличный портретист, худой бородатый старик, которого я встречал здесь неоднократно. За 15 минут графитовым карандашом он мог нарисовать отличный портрет и брал за работу всего тридцать рублей.

 Обогнув фонтан и пройдя по плиточной дорожке рядом с ёлками, я приблизился к огромному зданию Торгового центра. Следующие два часа  я гулял внутри этого здания и искал злосчастное ситечко для чайника. Обошёл все три яруса комплекса, спросил в столе справок, откуда был направлен в сектор кухонных принадлежностей. С трудом отыскав этот сектор, я наконец-то нашёл нечто похожее на ситечко для чайника. В витрине рядом с яйцерезкой лежал некий серебристый ящичек, на приложенном к которому ценнике значилось: ситечко для заварочного чайника, цена 320 руб. Отдать такие деньги за ситечко для чая я не мог себе позволить. Других моделей в отделе не оказалось. Я искал обыкновенное из проволочной сетки ситечко, подвешиваемое к носику чайника, а здесь предлагалась какая-то, видимо, посеребрённая конструкция, вставляемая внутрь чайника с засыпанной в неё заваркой.

Сдавшийся и опустошённый я покинул торговый комплекс и пошёл в направлении одного из кафе на побережье. Столики пустовали. Вечерело, солнце садилось у истока реки, ветер сделался прохладнее. Я пил пиво из горлышка, хрустел чипсами и смотрел на уток, ныряющих за водорослями. Река рядом с опорами моста была совсем мелкой, а ближе к берегу поросла ряской и кувшинками.
 Какое-то безмыслие охватило меня. Я смотрел на уток, на красноватый диск заходящего солнца и ни о чём не думал. Потом я купил ещё пива и чипсов. Щёлкнул зажигалкой и, прикрывая пламя от ветра ладонью, прикурил.
 «День прошёл неудачно, если судить стереотипно», - подумал я. И потом вдруг в голову мне пришло поразительное сравнение, что вся моя жизнь, начиная от окончания школы и до сего момента, странным образом походит на безуспешные поиски ситечка для чайника.

Эта мысль породила лёгкое стеснение в груди, и мне захотелось выпить водки. В кафе крепче пива ничего не продавалось, я собрался уходить, как вдруг под навес зашли две девушки с пакетами в руках. Они были радостно оживлены. О чём-то переговариваясь, купили кофе в бумажных чашечках и, аккуратно его неся, прошли к одному из столиков. В одной из девушек я узнал Дарью Понтолыкову. Она почти не изменилась, те же глаза, та же ровная чёлка, только лицо от загара стало желтоватым. Даша была в голубых шортах и белой блузке без рукавов. Девушка рядом с ней чрезвычайно сексапильного вида была одета в обтягивающие брючки длинной до середины икры и зелёную майку на бретелях. Прямые, русые, мелированные прядями волосы свободно свисали до плеч. Девушка имела потрясающую фигуру: длинные ноги, крутые бёдра, осиную талию и большую грудь. Чем-то она напоминала Памелу Андерсон. Девушка, безусловно, притягивала к себе взгляд, но я смотрел на Дашу. Как только она донесла кофе до столика, она посмотрела на меня и сразу узнала.

- Привет, Никита! – громко сказала она, взмахнув рукой. - Иди к нам!
Я перебрался к ним за столик и вдохнул тонкий аромат духов, настроение сразу же улучшилось.
- Познакомьтесь, это Маша, - представила Дарья свою подругу, которая изучающе рассматривала меня.
- Очень приятно, - сказал я.
- Ты что здесь делаешь? – спросила Даша, глядя на меня своими круглыми, широко расставленными глазами.
  Я заметил, что цвет глаз у неё изменился  с прежних времён, сделавшись почти синим. И вся она внешне теперь выглядела немного похудевшей, более жизнерадостной и молодой. Она напоминала недавнюю выпускницу средней школы.
-  Да, хотел вещь одну купить, да не нашёл.
-  А что ты хотел купить? – в прежней своей непосредственной манере спросила Даша.
-  Да так, ерунду одну. А вы что, тоже из Торгового центра?
- Ну. Прибарахлились немного. Я вот купальник себе купила. Как экзамены сдам, на море поеду.
-  Ты бы сначала сдала, а потом собиралась. Представляешь, у неё завтра экзамен, а она по магазинам  разгуливает, - сказала Маша, своеобразно растягивая окончания слов.
Интонация и голос девушки показались мне очень знакомыми, и я вспомнил, что так же, растянуто и плавно говорит моя двоюродная сестра, живущая в Уфе.
-  А ты что сомневаешься, что я сдам? – говорила Даша.
-  Ни капли не сомневаюсь. Ну, хотя бы перед экзаменом бы позанималась ради приличия.
Слушая девушек, я догадался, что они если не давние, то во всяком случае близкие подруги.
Маша вдруг начала словно бы нарочно интересоваться моей жизнью, беспрерывно задавала вопросы и тут же рассказывала о себе. Она не давала Дарье вставить ни слова, и той оставалось слушать наш бурный и немного искусственный диалог.
-  Машка! – раздражённо воскликнула Даша, наконец потеряв  терпение, - ну что ты пристала к человеку? Он, может быть, торопится…
-  Ты, Никита, торопишься куда-нибудь? - тут же спросила та.
-  Маша! – Даша злилась, но, в общем-то, не всерьёз.
  Я, совершив некое усилие, переключил внимание на Дашу и спросил:
-  Как театр?
Она благодарно улыбнулась и начала рассказывать о театре; рассказала, что исправно посещала все занятия, пока не наступила сессия, и даже участвовала в одном из спектаклей, во второстепенной роли.
-  А когда же главная? – не без ехидства спросила Маша.
-  Я тебе уже говорила,  что в октябре, - ответила Даша. Потом спросила: - А ты, вообще, куда пропал-то? Исчез и всё, ни слуху, ни духу.
-  Переехал на квартиру. А ты там же живёшь? В общаге?
-  Нет. Теперь я живу с Машей, - вздохнула она и посмотрела на свою подругу.
-  Как экзамены? – спросила она.
-  Нормально.
-  Сдал?
-  Да.
-  Молодец.
-  Вот, напиться хочу… водки, - сообщил я.
Дарья с грустью:
-  Я б тоже выпила. Да, вот, экзамен завтра.
-  Может, как-нибудь… – начал я и, словно споткнувшись, замолчал.
-  Всё может быть, - с каким-то печальным знанием в голосе сказала Даша.
Воцарилось молчание. Я закурил. Даша отвернулась к реке. Я испытал лёгкое чувство вины. Даша помнила о том назначенном свидании, о котором я просто-напросто позабыл и, вероятно, сделала кое-какие выводы. А вполне возможно, она нашла уже себе парня. Всё это вызывало грусть, так же, как ситечко для чайника, не найденное сегодня.
Внезапно Маша, подруга Дашина, удивила и её и меня. Она вырвала из записной книжки листочек бумаги, написала на нём адрес и телефон, протянула мне и сказала: «Вот наш с Дашей адрес и телефон. Обязательно звони и заходи в гости».

-  Угу. Обязательно позвоню, - промолвил я, не сводя глаз с Даши.
 Мы ещё поболтали, вышли из кафе, дошли вместе до трамвайной остановки, и я, первым дождавшись своего трамвая, уехал. Я твёрдо решил через несколько дней позвонить им. Только бы Даша не уехала раньше времени к морю.
Всю дорогу до дома в голове, словно ключ к мучившей меня долгое время загадке, вертелись Дашины слова: «Всё может быть». Но пока что я  не знал, как воспользоваться этим ключом.
Прошло несколько дней, в течение которых я почти беспрерывно спал. Проснувшись часов в 11 утра, я вставал, шёл на кухню, выкуривал сигарету, возвращался в постель и спал до часу дня. Поднявшись в час дня, и плохо соображая, где  нахожусь и что мне нужно делать, я шёл в ванную, умывался, чистил зубы. За это время вскипал чайник. Я наливал себе кружку чаю, выкуривал сигарету, выпивал чай, затем заправлял постель и снова ложился спать, одетым и умытым на заправленной постели.

Часам к пяти я просыпался с онемевшей рукой или ногой, снова курил, снова пил чай (на этот раз с бутербродом) и с книжкой плюхался на кровать. Не прочитав и пары страниц, я думал: «Господи, да что же такое со мной происходит? Я совершенно не в силах хотеть чем-нибудь заниматься, я совершенно не могу найти  в  себе  никаких желаний. Наверное, я не хочу больше жить. Это слишком трудно для меня и слишком неинтересно».
 С такими мыслями я погружался в тяжёлый сон и спал уже до заката. Перед закатом я вставал, долго сидел на кровати, и одна мысль крутилась в голове: «Надо что-то делать, надо как-то менять свою жизнь». До трёх часов ночи я бродил по квартире, беспрерывно курил, пытался размышлять, пока снова не оказывался в кровати до 11 утра. И так продолжалось четыре или пять дней, пока я однажды не встал в 11 утра и больше не ложился.
 Я принял душ, смыв прохладными струйками остатки болезненной апатии. Надел джинсы, клетчатую рубашку с коротким рукавом, почистил ботинки и вышел на улицу.

 В этот день я ходил по городу, читая объявления о приёме на работу, купил несколько газет с такими же объявлениями, позвонил в несколько мест, а в одну контору, ищущую оператора ПК, наведался лично. В конторе с любопытством посмотрели на меня, спросили, что я умею, и в итоге заявили, что им нужна девушка и к тому же не студентка.
 К концу дня я был убеждён, что работу при определённом усердии можно найти даже такому человеку, как я.
 «На худой конец можно поработать и дворником», - думал я.
Чтобы устроиться барменом в более-менее солидное заведение, выяснил я, необходимо сначала окончить полуторамесячные курсы барменов, стоимостью примерно 2 тысячи рублей. Зато фирма после обучения и практики содействует в устройстве на работу. Надо было достать где-нибудь две тысячи рублей.
Часов в десять вечера я позвонил Даше и Маше. Трубку взяла Маша.
-  Привет, Маша, это Никита.
-  Ой, привет! Как дела? – обрадовалась она.
-  Нормально. У тебя как?
- Хорошо. Вот, на работу устроилась в модельное агентство. Теперь представляю в одной фирме автомобили. Знаешь, где салон БМВ? Вот там я работаю.
-  Рад за тебя. А Даша дома?
-  Да… Дома… Она плачет.
-  Плачет?
Послышалась возня, смешок и трубка перешла к Даше.
-  Привет, Никита. Как дела? Машка шутит так, я вовсе не плачу.
Судя по голосу, она действительно не плакала.
-  У меня нормально. А ты как? Экзамены сдала?
-  Да. Вчера последний был. Вот собираемся сейчас в кабак. А ты… чем занимаешься?
-  Да ничем. Работу ищу.
- Мм-м… Ясно… А я, наверно, на лето домой поеду к родителям, в Новосибирск.
-  А как же море?
-  Вот с ними и поеду на море. А у тебя какие планы?
-  Да никаких, вроде. Работу хочу найти… барменом.
-  Классно.
-  Да, но надо курсы сначала окончить.
-  И… сколько стоят?
-  Тысячи две.
-  Мм… понятно.

Я чувствовал, что разговор не то чтобы не клеится, а не переходит за рамки формальной приятельской беседы. Я желал сломать эти рамки, но не мог это сделать по телефону. Мне надо было смотреть в её глаза, ловить её жесты. С другой стороны, я не особенно был уверен, что рамки эти стоит ломать. Хочет ли она этого сама? Ощущалась какая-то натянутость, неестественность в разговоре, словно бы обоим хотелось сбросить условности, но сделать это по независящим от нас обстоятельствам никак было нельзя. Будто бы раньше мы являлись любовниками, потом расстались и вновь встретились в условиях невозможных для продолжения романа. Да, чувство было именно таким. Но в том-то и дело, что мы никогда не были любовниками! И даже обещаний никаких друг другу не давали. Так, какие-то полупрозрачные намёки, истлевшие за давностью дней. Я чувствовал, что не смогу долго находиться в этом странном состоянии подвешенности по отношению к Даше. Что-то было, что-то происходило, какие-то тени, призраки, сны, это становилось невыносимым. Я желал простых и ясных с ней отношений, как раньше, когда мы оба жили в общаге и, в общем-то, отношений как таковых не было. А что же было? Было ясное, определённое, конкретное мнение одного о другом. Я знал, кто она и чего примерно хочет, то же самое знала она обо мне. А сейчас? Сейчас связь между нами, какой бы непрочной она не представлялась, грозила оборваться, что пугало меня. Но почему же раньше мне было всё равно?

-  Даша, ты слушаешь меня? – спросил я в трубку.
-  Да.
-  У меня есть один вопрос к тебе, только не делай никаких поспешных выводов, если он покажется немного странным. Хорошо?
-  Да, я слушаю.
-  Ты случайно не знаешь, где в городе можно купить ситечко для чайника?
-  Ситечко для чайника? – изумилась девушка, и по голосу я почувствовал, что она улыбнулась.
-  Да. Обычное ситечко, которое у всех есть, а у меня нету. Без него чай пить довольно неудобно. Я целый день искал в магазинах и ларьках, но не нашёл, - в голосе моём звучала неподдельная печаль.
-  У меня есть, - выдала она.
-  А как же ты сама без ситечка?
-  У меня лишнее есть. Я могу подарить.
Тут послышались возгласы, словно бы опять боролись за трубку. Даша на некоторое время пропала. Потом я вновь услышал её голос:
-  Слушай, Никита, ты сейчас свободен? Тут Маша хочет пригласить тебя в бар.
-  Что? – не понял я.
-  Ну мы собираемся в кабак, а она без пары  идти не хочет. Ты не мог бы составить ей компанию? И нам тоже?
-  Мог, - ответил я.
-  Тогда приезжай прямо сейчас к нам. Хорошо?
-  Хорошо, - подчинился я.
-  Ну всё, ждём.
И Даша положила трубку.

Не зная о чём думать, я присел на край кровати. Прошло минут десять, я скинул оцепенение, быстро оделся, постоял перед выходом, словно обдумывая, всё ли я взял необходимое, и вышел из дома.

На остановке я долго ждал троллейбуса и курил. Предчувствие чего-то неприятного не оставляло меня.

Потом всё происходило очень быстро. Даша и Маша, готовые к вечеринке, ждали меня возле подъезда, но были не одни. Рядом стояла тойота цвета металлик, владелец которой, высокий темноволосый молодой человек, как я понял впоследствии, кавалер Даши, ожидал меня вместе с девушками. Я подошёл, познакомился с молодым человеком, которого звали Сергеем, мы все тут же, не теряя времени, уселись в тойоту и помчались в кабак. Машина оказалась почти новой, и ехать в ней было - одно удовольствие. Сергей вставил диск в магнитолу, и заиграла ритмичная музыка. Нажав кнопку автоматического стеклоподъёмника, я опустил стекло и закурил.

 Кабак, куда мы приехали, имел название «Олень» и располагался на краю возвышенности, утёсом нависающей над городом. Местность находилась за чертой города и очень удобно подходила для местоположения ресторанчика. С открытой площадки, служившей как бы террасой и летним залом, где стояли столики, обозревались гирлянды городских огней, раскиданные внизу. Позади ресторанчика возвышался лес, на столиках горели светильники, лёгкий навес укрывал от возможного дождя  и, если б таковой пошёл, то стало бы ещё уютней. Из открытых дверей ресторанчика доносилась музыка – игра живых музыкантов.
 Мы посовещались, где лучше разместиться. Даша настаивала, что лучше зайти внутрь, поскольку становилось прохладно. Мы с Машей предпочитали занять столик на открытом воздухе, чтобы можно было смотреть на раскинувшийся огнями город. Сергей, проявив изрядную рассудительность, предложил забронировать столик внутри ресторана, а самим пока усесться на террасе и, если станет холодно, перебраться в помещение. Мы так и сделали.

Я был в рубашке с коротким рукавом, но совсем не ощущал холода. Приятная свежесть овевала кожу и сулила замечательную ночь. Мы заняли столик рядом с балюстрадой, на которую можно было  облокотиться и, как с борта корабля, смотреть вниз, в огромный провал пространства, на дне которого лежит океан города.

 Мы заказали для начала шашлык, салат из капусты с яблоками, маринованную рыбу, а из выпивки – водку. К водке взяли тоник и лимон. Девушки сразу сделали себе коктейли, разбавив водку тоником. Даша, почувствовав, что чего-то не хватает, сходила внутрь и купила литровый пакет томатного сока и полуторалитровый апельсинового. До готовности шашлыков, мы успели выпить по два раза. Я почувствовал, как легко и приятно льётся по пищеводу водка. Это было знаком того, что выпито её за ночь будет немало. Привыкая к  обстановке, я молчал. Девушки, находившиеся в этом месте,  по всей видимости, не в первый раз, весело и непринуждённо болтали. Сергей время от времени вставлял в их болтовню остроумные реплики, на которые они отвечали взрывом смеха. Маша в короткой джинсовой юбке, открывающей её стройные, загорелые ноги, в обтягивающем мощную грудь топике и лёгкой накидке сидела близко от меня и иногда по-дружески опиралась на моё плечо, так, что я ощущал предплечьем прикосновение её груди, а шеей щекотку кончиков волос. Даша сидела ближе к Сергею. Короткое платье из тонкого полупрозрачного материала открывало её руки до плеч и ноги до середины бедра, не менее красивые, чем у Маши. Сквозь ткань платья просвечивали соблазнительные формы тела и рисунок  трусиков.
С каждой минутой я всё больше и больше проникался атмосферой беззаботности, свободы и наслаждения, витающей над столиком вперемешку с ночным воздухом. Я выпил ещё водки и вдруг понял, что нахожусь в уютном, красивом  месте в чудесную летнюю ночь в небольшой компании приятных мне молодых людей, в состав которой входят две девушки, сексапильнее которых я в жизни не встречал. Мы разговариваем и легко понимаем друг друга.
 Девушки источали чувственность, однако это была чувственность самой ночи, она не провоцировала назойливых желаний, а мягко расплавляла нас всех в какой-то общей обезоруживающей неге.

Любая высказанная глупость воспринималась с предельной серьёзностью, в итоге переходящей в смех. Мы дурачились, подшучивая друг над другом, рассказывали байки или вдруг начинали обсуждать некую важную тему. Иногда молчали, словно бы отдыхая от самого отдыха.

 Постепенно беспорядочное общение проявило черты драматического замысла – мы начали обособляться по парам, бессознательно расставляя в нужных местах соответствующие акценты. Как я  понял, Даша и Сергей встречаются уже около недели, но, что странно, в поведении Даши порой проглядывали некие моменты досадливой неприязни по отношению к парню. Но я не стал слишком вникать. Искренне радуясь за Дашу, я желал ей счастья в отношениях с Сергеем, который, в общем-то, был мне симпатичен. Он производил впечатление зрелого, умного, отвечающего за свои поступки человека. К тому же, что особенно импонировало, обладал здравым чувством юмора.

«Их отношения зашли пока что не очень далеко», - вот какое впечатление оставляла данная пара при общем и достаточно поверхностном ознакомлении. Я смотрел на то, как Сергей обнимает Дашу, как она прижимается к нему, как слаженно они двигаются в медленном танце, и сразу же отводил глаза, пряча самопроизвольно возникающую улыбку.

Внешне я желал им всего хорошего, а внутренне чувствовал себя пустым человеком, лёгкой красивой оболочкой без содержания, не создающей никому никакого сопротивления. И это радовало меня – я всегда стремился к лёгкости, к воздуху, к прозрачности жизни, чего всегда мне недоставало.
Мы танцевали внутри ресторана под какое-то латино, исполняемое двумя гитаристами, скрипачом, ударником, трубачом и перкуссионистом. Маша, прижимаясь ко мне своей волнующей грудью, казалось, смеялась надо мной, над моей пустотой и не знанием собственных желаний. Мы часто менялись партнерами.
 Танцуя с Дарьей, я вспоминал конкурс в театре «Манекен», после которого мы познакомились. Там она читала монолог влюблённой, обращаясь ко мне. Тогда мне показалось, что она играет не роль, а собственные чувства. Теперь, кротко прижимаясь ко мне и не обращая внимания на своего кавалера, который мог заревновать, Даша снова играла любовь, только использовала при этом не слова, мимику и жесты, а нежное объятие, дыхание и молчание. Иногда она отрывалась от моей груди и показывала лицо, как бы спрашивая взглядом горящих синих глаз: «Ну что ты на это скажешь?» А что я мог сказать? Разве что только поцеловать её. Я приближался к её губам и вдруг нежная близость тел, дыхание в такт движениям и музыке превращались в обыкновенный танец с приятной девушкой, принадлежащей другому.

Мы снова менялись партёрами, и  Маша, издеваясь, снова смеялась надо мной. И тогда мне чудилось, что все вокруг всё знают о нас с Дашей, все, кроме меня самого и, быть может, вон того бородатого перкуссиониста, совсем не глядящего на людей в зале.

Мы вернулись за столик. Девушки удалились в уборную. Ожидая их возвращения, мы с Сергеем выпили ещё водки и закусили лимоном. Он начал рассказывать мне какой-то забавный случай из своей жизни. Я в пол уха слушал и смотрел на светящийся розовым проём двери, где должны были появиться наши дамы.

Вот они вышли и на секунду застыли: они стояли рядом, слегка соприкасаясь плечами, Маша ростом чуть выше Даши и внешне как-то ярче, женственнее, вальяжней. Фигура Маши в сравнении с фигурой Даши была выражена чётче, сочнее. Даша, имевшая менее тонкую талию и меньшую по объёму грудь, с простой короткой стрижкой и сдержанным макияжем, проигрывала в эффектности своей подруге, но странным образом выглядела более живой и настоящей. Обе они являлись красивыми, физически и морально здоровыми девушками. Их красота принадлежала типу сильных, ширококостных, обладающих объёмной грудной клеткой и широким тазом, женщин. Субтильные, болезненно-красивые, с печальными большими глазами на тонком бледном лице девушки  в сравнении с ними показались бы умирающими от недостатка солнца лютиками. Глядя на Машу и Дашу, я сам наполнялся жизненной силой, радостью молодости и здоровья. В мыслях их и чувствах было столько жизнерадостности и оптимизма, сколько и во внешнем облике. Позже я узнал, что обе они приехали из Сибири из одного города. Мне, как воздух, нужна была одна из таких девушек, но я ещё не знал, хотя и догадывался, что нужна мне не кто-нибудь, а именно Даша.

 А что, если б Даша сама нуждалась  в чужой силе, поддержке и позитивном настрое, что если б она, будучи болезненным большеглазым     тоненьким цветком, искала во мне поддержки, было бы это любовью? Не знаю. Я, конечно, помог бы ей, надеясь, что она встанет на ноги и расцветёт, сделавшись сильной и здоровой, какой и должна быть. А я сам, не должен ли я сначала подняться до их теперешнего  цветущего уровня, самостоятельно приведя свою жизнь в порядок, прежде чем искать любви? Я не желал походить на изнемогающего от бессилия червяка, ползущего к пышущим жизнью, светом и радостью яблокам. Я должен был сам стать светом, чтобы не тянуться  к свету в других. Я должен был наполниться собственной чистой кровью, чтобы не жаждать, подобно вампиру, выползшему из сумрачной могилы, чужой свежей и здоровой крови.
Во втором часу ночи Даша засобиралась домой.

- Даша! – возмущалась Маша. - Ночь только началась, а ты – домой.
-  Сергею завтра на работу, да и мне нужно будет вещи собрать и билет ещё купить.
Девушки поспорили немного, Маша спросила меня, тороплюсь ли я  тоже домой. Я ответил как-то неопределённо. Честно говоря, прерывать романтический вечер не хотелось. Тогда Маша нашла гениальное решение. Она заявила, что пусть они с Сергеем уезжают, а мы вдвоём остаёмся.
-  Но как же вы доберётесь до дому? – спросила Даша.
-  На такси, - ответила Маша и указала на стоянку сбоку от ресторана. – Они до утра здесь дежурят.
-  Как хотите! – со злобной радостью произнесла Даша. – Мы уезжаем.
Перед тем как уехать, Даша переговорила со мной без свидетелей. Маша с Сергеем ушли к машине за вещами Маши: курточкой и солнечными очками. Мы остались за столиком вдвоём. Даша молчала, не глядя на меня. Я закурил, она тоже взяла, было, сигарету, но вместо этого разлила по стаканам водку и предложила:  «Давай выпьем. Мы же хотели когда-то это сделать вдвоём».
-  Давай.
Мы выпили.
Даша вновь посмотрела на меня тем особенным взглядом, каким смотрят на собственное отражение в зеркале между двух свечей влюблённые девушки во время святочных гаданий.
-  Маша хорошая девушка, - словно бы ища подтверждения у меня, сообщила она.
-  Да, - согласился я.
-  Она недавно рассталась с молодым человеком, которого очень любила. Прошу тебя, не обижай её.
-  Хорошо.

Даша закурила, перевела взгляд на огни города внизу и,  словно вздыхая, выпустила струю дыма. Она ожидала каких-то особенных слов с моей стороны, желая показать мне, что всё ещё только начинается, несмотря на то, что кажется, будто всё закончилось. Для неё, как бы желала сказать она, наши отношения только-только подбираются к своему началу, и я не должен думать иначе.

-  Сергей неплохой парень, - сказал я.
Она резко повернула голову, наконец-то дождавшись нужных слов, глаза её блеснули. Послышались голоса возвращающихся Маши и Сергея. У нас оставалось всего несколько секунд, а мы ещё не сказали друг другу ничего.
-  Да, он хороший.
-  Тебе с ним будет неплохо. И деньги, видимо, у него есть.
-  Да, у него всё есть. Он без страха смотрит в будущее.
-  Я рад за вас.
-  Спасибо. Но я не люблю его, - Даша сказала это так, словно давно собиралась сказать, обыгрывала в уме эту фразу, репетировала, произносила про себя на всякий лад, представляя всякие ситуации и, вот, когда подходящее время настало, сказало это просто без всяких эффектов и добавок.
  «Она не любит его», – легло в мою душу неоспоримым фактом.
Мне надо было как-то прореагировать, и я сказал:
-  Даша, мне приснилось, что я …
-  Я знаю.
Маша и Сергей взбирались по ступенькам на террасу. Но самое главное уже было сказано, а в достоверности последующих слов я долго сомневался.
-  Что знаешь? – спросил я.
-  Там был колодец, ведь так? – глаза её словно бы отделились от лица, выросли, светясь синим огнём, и вся она на один миг преобразилась в  сказочную царицу, преклонением передо мной в некой параллельной, редко доступной нам, но более подлинной реальности, делая меня самого доблестным рыцарем, непобедимым и прекрасным.
-  Даша, ты о чём говоришь?
-  О твоём сне.

С шутками и смехом подошли Сергей с Машей.
Наверное, я выглядел слишком потрясённым. Маша это заметила и, словно бы зная, что произошло, приблизилась, потрепала меня как собаку по голове, сказав, что пьянка продолжается, и мы остаёмся вдвоём.
Сергей и Даша, которая снова стала просто Дашей, попрощались с нами, пожелав нескучной ночи, и уехали.

 Я посмотрел на Машу, на её серые весёлые глаза, на её покрытые ровным загаром предплечья с золотистыми волосками и успокоился. Молодая её грудь вздымалась ровно, длинные ресницы подрагивали, когда она пристально смотрела на меня. Русые волосы иногда запутывались на лице, и она откидывала их небрежным движением руки. Мне было приятно находиться рядом с Машей. И я бы соврал, если бы сказал, что в ту ночь не испытывал к ней сексуального влечения.
Маша, интуитивно догадался я, так же, как и я с каких-то пор в отношении девушек, не желает близко сходиться ни с кем из парней, не хочет больше плотных серьёзных любовных отношений, обещаний и сердечных обязательств. И это общее в нас временное неверие в любовь, нежелание принимать нечто преходящее и нелогичное за нечто жизненно важное и серьёзное, сближало нас сильнее любого желания близости. Мы оба упивались необязательностью наших разговоров, прикосновений и взглядов. Мы не готовились завершить эту ночь сексом, и, однако же, возможность оного не исчезала, дразня и придавая всему происходящему особый аромат.

Огней внизу стало меньше. Отдыхающие почти все разъехались, на террасе мы сидели одни. Прохладный воздух едва уловимым запахом обещал дождь.
-  Мы с Дашей – подруги с детства, учились в Новосибирске в одной школе, сидели за одной партой и влюблялись в одних и тех же парней. Даша после окончания школы приехала сюда и поступила в университет. А я поступила в Новосибирске. Потом перевелась сюда и поняла, почему Даша не захотела учиться в собственном городе. Уезжая далеко от родителей, понимаешь, что такое свобода и самостоятельность. Здесь совсем по-другому смотришь на людей, чем там в Новосибирске.
-  Даша сказала, что ты недавно рассталась с парнем? – спросил я.
-  Да. Ты знаешь Бартона?
-  Знаю.
-  Вот мы с ним  два года жили вместе, а месяц назад разбежались.
-  С Бартоном? Так это ты, значит, та самая Маша, его девушка?
-  Да. Бывшая девушка. Знаешь, я ни о чём не жалею. Мы, наверное, до сих пор любим друг друга.
Ночь не собиралась кончаться, мы помаленьку пили водку, смотрели на огни города и рассказывали друг другу истории.
-    Как тебе Сергей? – очевидно без всякой задней мысли спросила Маша.
-    Ну, так, неплохой парень вроде.
-    Да, неплохой, - согласилась Маша и потянулась за бутылкой.
-  Хорошая у него машина, - сказал я. Зависти в моих словах, уверен, совсем не было, просто констатация факта.
-   Неплохая, - с равнодушием сказала Маша.
-   Выпивший за руль сел… А если остановят? Он всегда так?
- А чего ему бояться? У него папа знаешь кто? Первый заместитель прокурора  области.
-    А… Ну так-то да. Я не знал.



 
V


Встретился я с Дашей спустя несколько дней, перед самым её отъездом в Новосибирск. Она сидела на чемоданах, когда я заявился к ним на квартиру. Перед приходом, правда, я позвонил и сообщил, что собираюсь прийти за обещанным ситечком.

 «Приходи», - безучастно сказала Даша и положила трубку.
 Чемоданов, надо сказать, не было, а были две спортивные сумки – одна большая, другая поменьше. Даша была одета также по-спортивному, в джинсы и мастерку с белыми полосами на рукавах. До поезда оставалось часа три, и Даша слонялась по квартире, не зная чем себя занять. Тут я и пришёл.

Она пригласила меня в квартиру и сразу провела на кухню, где принялась угощать чаем с шоколадными конфетами. Приготовленное для меня ситечко лежало на столе. Чайник у них был новый электрический фирмы «Занусси». Я пил чай из большой кружки со знаком скорпиона и ел конфеты. Даша тоже налила себе чай, но на месте не сидела, всё вставала, ходила по комнатам, кому-то звонила и возвращалась, в общем, была в дорожном настроении. Отъезд в родительский дом её радовал, но вместе с тем ей было грустно расставаться с Машей, которая работала и собиралась домой только в августе, с милой квартиркой, где жила вместе  с ней, с университетом, театром и многими друзьями.

-  Тебя проводить до вокзала? – спросил я.
-  Не надо. За мной Сергей заедет. Что ты будешь зря время терять?
-  Как у него дела?
-  Нормально.
Я не знал, как спросить об их отношениях, но Даша, словно прочитав мои мысли, сама сообщила:
-  Мы не встречаемся больше. С той вечеринки в «Олене», когда ты… с
Машей остался.
Я хотел спросить почему, но посчитал этот вопрос глупым и только сказал:
-  Понятно.
 -  Что тебе понятно?
-  Что ты не станешь встречаться с человеком, которого не любишь.
-  Это, по-твоему, нормально? – задала она странный вопрос и прямо
посмотрела мне в глаза. Её глаза были снова серо-голубыми.
-  Да. А разве может быть иначе?
-  Не знаю. Ты говоришь обо мне. А как для тебя? Это нормально? Ты  стал бы встречаться с девушкой, которую не любишь?
Я задумался. И чем больше думал, тем больше понимал, что не знаю, как ответить. Мы, наверное, в первый раз разговаривали с Дашей на такую серьёзную тему, серьёзную, поскольку вопрос касался наших с ней отношений.
-  Что? трудно ответить?
-  Да.
-  Тебе понятно, что я не стану встречаться с человеком, которого не люблю. А мне понятно, что ты не станешь встречаться с человеком, которого любишь.
Даша налила ещё чаю, вытерла со стола пролитые капли. Её слова поразили меня. Они точно и просто выражали то, что я сам всегда смутно чувствовал, но боялся сам для  себя уяснить.

В последние полгода я методично избегал собственных чувств и сторонился девушек, которых мог бы полюбить. Но Даша обманула меня. Обнаружив запертые двери парадного входа в моей душе, она проскользнула либо через запасной выход, либо через окно, либо через чердак. Я не заметил, как она прошла, а когда вдруг обнаружил, что она здесь, рядом, внутри меня, испугался, как пугаешься вора, ночью прокравшегося в дом. Она не хотела меня пугать и поэтому сразу исчезла. Но я уже знал, что это она.

-  Но почему всё так происходит? – спросил я.
-  У тебя хотела спросить, - ответила она.
-  Что же нам теперь делать?
-  Почему нам? Я поеду домой, а ты… ты делай, что хочешь, – Даша говорила так, как хирург орудует ланцетом, точно и с виду равнодушно.
-  Ты бы могла мне помочь, - укоризненно произнёс я.
- Я вообще-то не психолог, - сказала она и раскусила шоколадную конфету.
-  По-твоему, мне уже пора к психологу?
-  Не знаю. Может и не пора. Возможно, ты просто такой человек. Разные же люди бывают. Что для одного – психологические проблемы, для другого – убеждения.
-  Да, - согласился я.
- Лет через десять, когда тебе будет 35, ты станешь убеждённым холостяком, - сказала Даша и улыбнулась.
-  Десять лет. Это уйма времени! Что угодно может произойти за десять лет. Ты, конечно, выйдешь замуж за прекрасного человека, которого, безусловно, будешь любить. Родишь двоих детей, мальчика и девочку, и так далее, и тому подобное.
-  В твоё так далее и тому подобное укладывается целая человеческая жизнь, - заметила Даша.
-  Возможно. И я с удовольствием смотрю на твою будущую жизнь, как и теперешнюю.
-  Как ты можешь на неё смотреть, если она ещё не наступила?
-  Представить не трудно.
-  Так же не трудно обмануться, - сказала Даша, допила чай и поставила кружку в раковину.
-  Значит, встретимся через десять лет? – полушутя-полувсерьёз предложил я.
-  Давай. Только ведь ты снова забудешь.
-  Такой срок не забывается.
-  Где встретимся?
-  В этом же городе перед главным входом в университет.
 -  В этот же день? 26 июня? Во сколько часов? Учти, я не люблю опозданий. Минуть десять подожду и, если не появишься, уйду.
-  Ровно в 18-00 устроит?
-  Хорошо, - тихо согласилась Даша. Она забавлялась игрой, но когда в неё закрадывалось подозрение, что всё это может оказаться не игрой, она смущалась, и голос её едва уловимо менялся.
Я взял ситечко и поднялся из-за стола, собравшись уходить. Даша на секунду растерялась, словно бы и взаправду я уходил на 10 лет.
-  Ты когда приезжаешь? – спросил я.
-  28 августа. Или 29-го. Но разве теперь это важно?
-  Да… Теперь это не важно, - я опустил голову.

Перед самым уходом Даша остановила меня. Я долго мялся у порога, чувствуя, что не все ещё слова сказаны между нами, а может быть, и нужны были какие-то действия. Даша взяла листочек бумаги и красным карандашом что-то на нём написала.

-  Вот, возьми. Это адрес моей тётки. Будет время, зайди к ней. Я вот здесь черкну пару строчек, она примет тебя бесплатно.
-  Она, что, психолог? – с недоверием спросил я.
-  Парапсихолог, - сказала Даша, вручая мне записку с адресом.
-  Я им не верю.
-  Ей ты поверишь. Ведь мне же веришь, - сказала она.
Мы пожали друг другу руки на прощание, и я ушёл.
То, что мы не увидимся  больше ни разу в течение всех 10 лет, как-то не укладывалось в голове.
«Это просто невозможно», - решил я и направился к троллейбусной остановке.

               
               









VI


На протяжении всей следующей недели я пил, ел и спал. Даша уехала, и я без конца твердил себе, что мы больше не увидимся с ней в течение всех 10 лет, которые представлялись вечностью. Думать ни о чём не хотелось. Я брал первый том «Человека без свойств» Роберта Музиля, открывал на закладке – картонном лотерейном билете, на котором было написано «Открой здесь и выиграешь», начинал читать и через минуты две бросал. Ничего я не выигрывал, вопреки обещанию закладки - лотерейного билета. Понимая смысл каждого предложения и даже абзаца в отдельности, я не улавливал общей идеи, рассказываемой автором истории. Наверное, мне попросту лень было вдумываться в столь интеллектуальное чтиво. Но целые сутки только сном, едой и питьём не заполнишь, оставались промежутки, которые нужно было чем-нибудь занять. Впервые я пожалел о том, что у меня нет телевизора.

Всю неделю мне снились техногенные катастрофы, ядерная война, крушения самолётов, в которых я летел, фашисты на танках, змеи, динозавры и прочая мерзость. Ночные кошмары не слишком досаждали. Находясь в их плену, я боялся, но холодным потом не обливался, пытался бороться, но почти всегда безуспешно. Наверное, во сне я каким-то образом понимал, что это всего лишь сон. Так же, как и наяву я догадывался, что это всего лишь явь. И мне казалось нелепым, что кто-то только по причине ночных кошмаров обращается к психологу. Мои ужасы не мешали мне жить, если сплошное апатичное ничегонеделанье можно назвать жизнью.

По истечении недели полнейшего безмыслия и безделья, я вышел на улицу, задумав съездить в Торговый центр, чтобы посмотреть там какие-нибудь новые диски. Да и просто я решил прогуляться. Для июля стояла довольно прохладная погода. Небо было пасмурным, поэтому я надел джинсовую куртку. Прохожие, недовольные погодой, хмурились, а я чувствовал себя отлично, поскольку малейшая жара меня убивала. Наверное, мне надо было родиться в Лондоне, где  по слухам почти всегда стоит такая серая унылая погода.

В Торговом центре в отделе аудиодисков и аудиокассет я увидел нового продавца, лысого парня внушительных размеров, со стильной бородкой и золотым кольцом в ухе. Во рту у него, когда он отвечал на мои вопросы, сверкало несколько фикс, тоже золотых. Парень походил на американского рокера, из тех, что носят железные перстни в виде черепов, проклёпанные кожанки, постоянно пьют пиво, сминая в кулаке жестяную банку, и никогда не слазят со своего харлея, даже спят на нём. Шея у него была бычьей, однако глаза печальными и добрыми. К тому же он разбирался  в непопсовой музыке.

-  А. Копейкин есть? – спросил я.
Парень, блеснув фиксой, ответил:
-  Давно не появлялся. Но есть Распутина.
-  Это Маша, которая?
-  Нет. Мелора Кригер. Челло-рок, в общем-то.
-  Хм… Не слышал. А что-нибудь из трип-хопа?
-  Ну, вот сольник Бет Гиббонс есть. Всё в том же духе. Что ещё… Мэссив Аттак, новый альбом.
-  А готика?
-  Готика … готика... Что именно?  Готик-рок, готик-металл? Или…
-  Что-нибудь типа Зе Гезеринг.
-  Ясно. Что-то типа готик-металла. Был вроде один диск, - с этими словами продавец обернулся к полкам, поискал немного и достал из дальнего угла запылённый диск с изображением красивой обнажённой рыжеволосой девушки, сжигаемой на костре.

У подножия костра просматривался ряд чёрных доминиканских капюшонов. Мне понравилось оформление альбома. Группа называлась «Мандрагора скрим» - «Вопль мандрагоры», значит, в переводе.

Я расплатился за диск и вышел из Торгового центра.  Перейдя по мосту через реку, я не стал дожидаться трамвая, а решил пройтись пешком. Ноги вывели меня на узенькую улочку, зажатую боками старинных четырёхэтажных домов. Я медленно шёл по мощёному брусчаткой тротуару вдоль витрин маленьких кафе и магазинов. В один магазин я зашёл.

В нём продавалось всё необходимое для живописи и рисунка. Рамы, подрамники, холсты, тюбики с красками, разнообразные кисти и много других вещей, названия и назначения которых я не знал. В одном из углов выставленные на продажу находились картины, написанные маслом. Я подошёл к ним и принялся рассматривать.

Сразу бросилась в глаза большая картина, помещённая  в центр мини-выставки. Это был поясной портрет некоего худосочного старика, имевшего вместо одного глаза оптический прибор, вживлённый в кожу головы и кости черепа, как  у киборга из фантастического фильма. Отчётливо прорисовывалась каждая морщина старика, лоскуты кожи, кусочки голого мяса, виднеющиеся из-под сероватой стали прибора, трубочки и провода, врезающиеся в живые нервы и сосуды под отслоенной кожей. Я пришёл в непонятное волнение, рассматривая портрет старика-киборга. Я попытался представить его лицо без оптического прибора – это был обычный крестьянин середины позапрошлого века, немного испуганный и давно смирившийся со своей участью, участью человека, целиком находящегося во власти Божьей. За спиной старика желтело пшеничное поле, а на краю поля темнела ветряная мельница.

«Я не стал бы помещать такую картину у себя дома», – подумал я,  вздохнул и вышел из магазина. 

Пройдя два квартала, я остановился, чтобы отдохнуть на лавочке под раскидистым вязом. Здесь-то я и познакомился со странным человеком, судьба которого мне неизвестна до сих пор.

Я сидел на лавочке и спокойно курил. Никого из людей в скверике, где я расположился, не наблюдалось. Я ещё подумал, что в последнее время бессознательно для своего местопребывания выбираю такие места, где очень мало людей. Избегаю общественного транспорта, больших улиц. Если же необходимо совершить покупку в большом магазине, то передвигаюсь вплотную к прилавкам, сконцентрировавшись на товарах, и стараюсь не смотреть на людей.

Сигарета заканчивалась, оставалось пару раз затянуться, бросить окурок в урну и идти по своим делам, как вдруг послышался лёгкий неравномерный стук. Я обернулся на звук и увидел слепого человека небольшого роста.

 Он, задрав к небу тёмные круглые очки, ощупывая дорогу тростью, передвигался в мою сторону. Алюминиевый наконечник трости стучал о брусчатку. Я невольно задержался, мне было интересно наблюдать за действиями слепого, который приблизился вплотную ко мне, ощупал лавочку, прошёлся тростью по моим коленям и уселся рядом. Человек был не просто небольшого роста, он весь был маленьким, словно повзрослевший, но не выросший мальчик. Маленькая голова сидела на детских плечах, маленькие ручки держали трость, а ноги, обутые в детские ботинки были аккуратно составлены одна к другой. Однако же, если это был мальчик, то мальчик старый и слепой. Он вдруг снял очки, сложил их, поместил в нагрудный карман и взглянул на меня ясными голубыми глазами. И я понял, что он вовсе не слепой, хотя и, действительно, старый. Голубые глаза внимательно смотрели на меня, маленькие губы зашевелились:

- Вы, наверное, удивлены фактом, что я не оказался тем, кем представлялся в начале, - детским, но всё же старым голосом произнёс незнакомец. Такой голос бывает у престарелых карлиц.
- Но зачем вам это нужно? – спросил я и затушил сигарету о бетонный край скамейки.
- Таким способом я зарабатываю на пропитание. Конечно же, это мошенничество. Я понимаю, что своим обманом  дискредитирую настоящих слепых, честных и несчастных. Но пока что другого способа выжить у меня нет. Я мог бы пойти воровать, но выбрал наименьшее из зол.
- И много удаётся заработать?
- На хлеб и водку хватает. Кстати, не желаете выпить?

Я подумал немного и согласился. Иннокентий, так звали мнимого слепого, извлёк из кармана синей форменной одежды работника аэропорта маленькую бутылку водки и свинтил крышку. Из второго кармана он достал два пластиковых стаканчика, в которые до половины налил водки. Мы выпили не чокаясь. Я угостил своего нового знакомого сигаретой, и мы закурили.

Из последующего разговора я узнал, что Иннокентию 35 лет, хотя по лицу ему можно было дать все 50, что он закончил когда-то с отличием школу, и что  живёт уже лет 10 в этом городе, и ни разу за всё это время не работал больше одного месяца подряд. А до этого жил в Сочи, где остались все его родственники, уже 10-ть лет считающие Иннокентия пропавшим без вести. Однако с тех пор, как он исчез, он очень внешне изменился. Изменение произошло стремительно, буквально за год он уменьшился в размере чуть ли не наполовину и постарел на 20 лет. С того года он и остаётся таким, каким я его вижу сейчас.
- То есть, как ты уменьшился наполовину? Как это произошло? – недоумевая, спросил я.
-  Сам не пойму. Я был ростом метр восемьдесят восемь сантиметров и
весил девяносто пять килограмм, в общем, был большим, сильным мужчиной. А потом вдруг усох и постарел. Даже размер головы уменьшился, - охотно рассказывал Иннокентий.
- А ты в больницу обращался?
- Обращался. Да что толку. Никакой болезни они не нашли, написали, только, что аномальная деградация чего-то там и так далее. Даже инвалидность не дали. Хотя по закону лилипутам обязаны давать. Видишь ли, в теперешнем моём размере я вполне трудоспособен. А таким странным болезням, когда человек был большой и вдруг стал маленький, статья инвалидности не предусмотрена.

Мы ещё выпили водки. Иннокентий достал из кармана кулёчек с изюмом, который послужил хорошей закуской.
- И чем же ты занимался все эти десять лет? – поинтересовался я.
- Когда чем. Перебивался, как мог. Долгое время меня содержала женщина, Агриппина Тихоновна. Я искренне её любил. Она была вдовой, и никого у неё не было, кроме меня. Когда она умерла, я долго не мог прийти в себя от горя. Перед смертью она написала завещание, в котором всё имущество передала мне, хотя мы и не были расписаны. Я жил и живу под чужим именем, с фальшивым паспортом, однако квартира сейчас принадлежит мне. Грушенька, так я её звал, на смертном одре наставляла, чтоб я долго не скорбел после её смерти и подыскал себе подходящую женщину. Но уже три года прошло, а я всё не могу её забыть. Такая она была замечательная женщина.

Иннокентий ловко утёр слезу и продолжил:
- Агриппина, понимая, что истинное моё предназначение в другом, никогда не настаивала на том, чтобы я пошёл и устроился на работу. Она знала и верила, что я – художник. Я и сам долго не мог этого понять. Лишь через полгода после того, как я уменьшился, я осознал этот великий дар в себе. А Грушенька подкрепила мою веру в себя как  в художника. Она единственная видела, каковы мои терзания, терзания человека слишком тонко воспринимающего мир, как и полагается всякому художнику, если он только настоящий художник, слишком открытого, имеющего нежное сердце и поэтому ранимого, как никто другой. За это она меня и полюбила.

Я внимательно слушал этого странного человека, а он, видимо, свыкшийся с одиночеством, не часто встречал подобный интерес и продолжал благодарно рассказывать.

Первая бутылка опустела. Иннокентий достал вторую и разлил водку по стаканам.

- А ты не хочешь возвратиться к своим родным и попытаться объяснить, что с тобой случилось?
- Нет. Для них я пропал навсегда. Уменьшившись в размерах, я переменился не только телесно, но и душевно. Я стал совсем другим человеком. Я почувствовал, что люди, которых я раньше любил, стали для меня чужими.
- А с чего всё началось? Ты помнишь? Из-за чего ты начал уменьшаться?
- Не знаю. Но иногда мне кажется, что роковые изменения в организме  начались после перенесённого мною душевного потрясения. Я потерял навсегда девушку, которую любил больше жизни. Она была моей невестой.
- Она погибла? – осторожно спросил я.
- Нет, она уехала с родителями за границу, в Германию, потому что, как и они, являлась этнической немкой. Её  звали Эрика. Она не хотела уезжать, плакала, но ей было всего 18 лет. Родители настояли, убедили. Да и она сама, рассуждая трезво, а почти любая женщина в глубине себя всегда всё трезво просчитывает, какой бы романтической снаружи не казалась, понимала, что в Германии ей будет лучше.
- Ты очень сильно любил?
- Не сильнее, чем других девушек, в которых был влюблён. Но я отдал ей в порыве великодушия своё сердце, думая, что мы всегда будем вместе, а она увезла его. Это равносильно тому, как если бы у матери фашисты отняли ребёнка и угнали по этапу в фашистскую Германию. Я страдал, рвал на себе волосы, хотел даже покончить с собой, но вдруг словно бы что-то проклюнулось во мне. Я почувствовал облегчение и начал уменьшаться. А потом и вовсе  осознал, что у меня - дар Божий, единственно которому я обязан служить, и успокоился.
- У тебя, наверное, много картин? – уважительно спросил я.
- Нет, не много. У меня есть одно творение, и это плод всей моей десятилетней жизни. Я не считаю нужным принуждать к чему-то свой дар. Когда время придёт, великие картины, а я в этом убеждён, сами родятся. И ещё я иногда боюсь, что уменьшение тела возобновится, и тогда я вовсе исчезну или сделаюсь таким маленьким-маленьким, что провалюсь в щель между половицами.
- Но возможно ведь всё наоборот. Ты начнёшь рисовать картины, и с каждым новым полотном будешь на немного увеличиваться в размерах, пока не достигнешь себя прежнего! – осенило меня.
- Нет, всё не так. Рисуя, я отдаю картине часть себя, и ещё более уменьшаюсь, - вздохнул маленький человек.
- А может быть, ты всегда в глубине души имел потаённое желание исчезнуть, уменьшившись так, чтобы  тебя никто не видел? – предположил я.
- Откуда у тебя такие мысли? – встревожился Иннокентий.
- Однажды в детстве, когда мне было лет пять, со мной произошёл странный случай, - я тоже решил кое-что рассказать и припомнил историю из детства.

 Сам я этого происшествия не помнил, пока однажды случайно родители не рассказали. После их рассказа я всё прекрасно вспомнил, кроме мотивов, побудивших меня совершить то, что я совершил.

Дело было в деревне у бабушки. Как сейчас помню, стоял солнечный летний день, я в одних штанишках и маечке гулял по мягкому травяному ковру, которым был устлан весь двор, собирал утиные пёрышки и пытался поймать жёлтый пушистый комочек - цыплёнка. Родители, бабки и тётки сидели на крыльце, болтали, хохотали и мало обращали на меня внимание. Да и что могло со мной случиться, здесь, во дворе у них под самым носом?

 В общем, всё было хорошо и спокойно, пока я вдруг не исчез. Взрослые буквально на секунду зашли в дом, а может, и вовсе не заходили, просто отвернулись на мгновение и всё. Потом снова посмотрели во двор, на траву и цыплят, а меня нет, пропал, как сквозь землю провалился. Начали звать меня, искать по всему двору. Подумали, что я залез под крыльцо, как бывало раньше, но меня там не оказалось. Волнение усилилось. С криками «Никита! Никита! Никитушка!» выскочили на улицу за ворота, которые, надо сказать, были заперты. Искали меня целый час, весь дом переполошили, позвали соседей, кричали, голосили и продолжали искать. Кому-то в голову пришла ужасная мысль, что меня мог утащить коршун. Хищные птицы, и в тот день парившие высоко в небе над деревней, иногда снижались с нечистыми намерениями, какое-то время низко кружили, а потом камнем падали вниз и хватали цыплят со двора. Поэтому дядька время от времени брал охотничье ружьё и палил с крыльца в небо. В живом воображении матушки и тётушек быстро нарисовалась картина, как страшная хищная птица хватает ребёнка и несёт хрупкое тельце в своё логово, где его ждут голодные птенцы, алчно разевая клювы. Матушка завыла, было, в голос, но дядька выдвинул логичный довод, что птица не позарится на такого увесистого ребёнка, каким я был в то время, и, если даже вдруг она схватила бы меня, то я бы непременно заорал от испуга. А крика никто не слышал. Женщины немного успокоились.

Однако я всё ещё не находился. Взрослые перебрали все варианты. Мама не прекращала звать меня. Никто не мог предложить ничего нового. Все приуныли, кроме моей сестры, которая тоже ещё была ребёнком, хотя и старшим меня на 4 года. Сестра знала, какой я хитрый, и поэтому особо не волновалась. Она заглядывала во все дыры, включая сапоги, стоящие у крыльца, пока не заглянула в большой чугунок, находящийся  в углу двора. В чугунке обычно варили картошку для свиней. В нём я и сидел. Сестра со смехом позвала всех, раздался коллективный вздох облегчения – я целиком, скрючившись, помещался в чугунке.
Движимый вероятно любопытством, я влез в эту посудину, удобно устроился в ней, скрывшись от всех глаз, а выбраться обратно не смог – края у чугунка загибались вовнутрь и не давали выбраться. Я покряхтел, покряхтел и, в конце концов, смирившись с судьбой, успокоился.

 Всё время, пока меня с шумом и криками искали, я, о чём-то задумавшись, сидел в чугунке и молчал. Я всё прекрасно слышал, все разговоры, все предположения и почему-то молчал. До сих пор не могу понять почему. Ведь стоило только закричать, как меня сразу бы нашли. Однако я сидел и о чём-то рассуждал. Одно помню точно: мне понравилось сидеть там, скрытым от всех глаз, и вроде бы намерения-то никакого злого не было, я честно попытался выбраться, не смог и просто освоился со своим новым положением. Вполне возможно, в глубине своей детской души я не желал, чтобы меня нашли. А может быть, я стеснялся, что меня обнаружат в столь глупом положении не только родители, но и все бабки и тётки. От стеснения и молчал. Но вот, оказавшаяся самой сообразительной среди всех моя сестра нашла меня, чугун аккуратно раскололи, и пленённый был освобождён.
Ещё одно соображение: незадолго до данного события я посмотрел по телевизору сказку, в которой Баба-Яга кого-то заталкивала в печь (или её саму заталкивали в точно таком же чугунке, какой я нашёл во дворе). По-моему, даже, Иван-Царевич в сказке просил Бабу-Ягу показать ему, как нужно садиться в чугунок. Или же никакого чугунка не было, и Баба-Яга садила всех просто на лопату? Уж точно не помню. Несомненно одно – сказка каким-то образом повлияла на мой особенный интерес к чугунку.

- Ты хочешь сказать, что имел желание спрятаться от всех? –  внимательно выслушав мою историю, спросил Иннокентий.
- Не знаю. Когда начал рассказывать думал так, а сейчас вспомнил про сказку. Сказка как-то повлияла. Скорее всего, я хотел изжить в себе страх перед Бабой-Ягой и её печкой, потому и влез в чугунок.
- Есть ещё сказка про Мальчика-с-Пальчика, - задумчиво произнёс Иннокентий, снова надел очки для слепых и спросил:
- Тебе никогда не хотелось быть Мальчиком-с-Пальчиком?
- Хотелось, - ответил я.
- Вот-вот. Мне тоже хотелось.

Мы, поочерёдно вздохнув, замолчали. Не знаю, о чём думал Иннокентий, я же ни о чём особенном не думал, мне вдруг захотелось есть.
 Алкоголь, если я только употребляю его не запоями  и не в немереных количествах, всегда пробуждает во мне аппетит. Где-то я слышал, что такое свойство организма является признаком хорошего здоровья.

По дорожке мимо нас прошествовала молодая семья. Папа  и мама катили ребёночка в синей коляске на пластмассовых колесах. Папа угрюмо молчал, а мама с несчастным выражением на лице в чём-то его упрекала. Судя по одежде, молодая пара материально не процветала. Это, по всей видимости, и являлось причиной угрюмости папы и несчастья мамы. Ребёнок, лежащий в коляске, чувствует, что в семье не всё ладно, но пока что не понимает, что есть на свете деньги, которые слишком часто становятся причиной бед и раздоров.

Я подумал о себе, о своих сомнениях и страхах, касающихся возможности создания семьи и проблемах связанных с этим. Если б я был уверен, что неизбежно в скором будущем буду зарабатывать неплохие деньги, то настрой на жизнь у меня был бы иным. Но уверенности не было. Не было уверенности и в том, что я нормальный человек, готовый к нормальной жизни, желающий её и способный достигать нормальных целей. Я  чувствовал себя словно бы выпрыгнувшим из общего людского потока, движение которого обеспечивается стремлением всех и каждого к очевидным для них благам и целям. В своей жизни я не видел определенного направления движения, не знал ни задач глобальных, ни частных поводов для переживания. Если я тосковал, то всегда это была тоска о чём-то туманном, метафизическом, трудно осознаваемом. А если радовался, то опять же с трудом находил реальные причины своей радости. Я действительно чувствовал себя выпрыгнувшим, но не знал, откуда и куда. Не ведая общей системы координат, я плохо себе представлял, где нахожусь. Снова и снова возникали старые вопросы: «Кто я? Где нахожусь? И Чего хочу?» Привычные, они не приносили больше страдания. Ответ на них с каждым новым днём моего существования всё яснее представлялся не обязательным, а само существование – всё более и более бесцветным.

- Я вот о чём подумал, - вдруг заговорил Иннокентий, заставив меня вздрогнуть. – Сказки просто так не возникают. Мальчик-с-Пальчик - не просто очень маленький человек, как обычно думается, а нечто другое. Я с детства стремился быть большим, старался всё делать лучше других. На физкультуре дальше всех прыгнуть, больше всех подтянуться на турнике и отжаться от пола. Я очень гордился своим самым высоким ростом среди одноклассников в 9-м и 10-м классе. Все меня уважали, а многие боялись. После окончания школы я не переменил своей установки на рост. Но задача усложнилась. Во взрослой жизни физическое превосходство и даже умственное не всегда имеют решающее значение. Я начал добиваться денег, повышать свою репутацию и общественное положение. С каждым годом делать это становилось всё трудней, но так и должно было быть. Я напрягался, иногда проигрывал, но не сдавался и всегда рвался в бой. Всегда стремился быть больше, чем есть, чтобы иметь в обществе кое-какой вес. К 25 годам я сумел добиться относительного успеха. Ездил на собственном автомобиле, начал строительство своего дома. Я потел, пыжился, во многом себе отказывая. От пота, застилавшего глаза, переставал ясно видеть мир и просто жить, однако же, шаг за шагом увеличивался в размерах. В 25 лет я был солидным, уважаемым молодым мужчиной. И любил 18 летнюю Эрику, которая являлась нежным и красивым созданием. Мы хотели пожениться после того, как она закончит школу.

И вдруг я потерял её. И будто бы что-то сломалось во мне. С потерей Эрики я не потерял желания роста, однако мир стал во 100 крат тяжелей. Я ждал какой-то награды за свои усилия. До Эрики у меня не было девушки. Она стала первой и единственной, кого я так сильно полюбил. И вот - потерял. А мир со всех сторон напирал, жизнь не переставала быть борьбой. Однажды утром я понял, что всю жизнь мне придётся бороться за свой рост, свою величину, потому что другого смысла не дано. Вечером этого же дня я уехал из родного города, уехал, куда глаза глядят, и попал сюда. Здесь я начал уменьшаться, сделавшись другим человеком. Ответь мне на один вопрос, сломала меня жизнь или нет?

- Да, сломала, - ответил я.
- Не слишком же большие усилия для этого понадобились. Дед мой
 прошёл войну, голод, неимоверные испытания и не сломался. А я вот…
- Нет. Ты не сломался, ты повернул в другую сторону, – передумал я.
- Хорошо, что ты напомнил мне про сказки, про Мальчика-с-Пальчика. Удалой человечек был. Когда я рос, с каждым шагом наверх я оставлял часть мира внизу и переставал её видеть, поскольку всегда смотрел вверх. А ведь Мальчик-с-Пальчик видит лучше всех, он смотрит с самого низу и видит каждую мелочь. Я хотел стать великаном, то есть слепцом, сшибающимся чугунным лбом с чугунными лбами других великанов, ведущих за собой армию напряжённых подрастающих великанчиков, которые опираются на тех, кто меньше них самих, но тоже желающих вырасти. А Мальчик-с-Пальчик свободно ходит меж их стоп, живёт весёлой жизнью и имеет всё, что захочет, - вдохновенно говорил маленький человек, глядел своими мнимо слепыми глазами в пространство и улыбался.

Он ещё долго философствовал. Водка кончилась. Я уже не слушал его, думая о чём-то своём. Думы, словно светлые полупрозрачные туманности, лениво проплывали через голову, не оставляя следов.
- Ты – добрейший из людей, - вдруг услышал я. – Одному тебе я могу показать картину, творение всех моих десяти лет. Я живу здесь неподалёку и приглашаю тебя в гости.

«Почему бы и нет?» – подумал я, и мы отправились к Иннокентию домой. Жил он в трёхкомнатной квартире старинного четырёхэтажного дома, с широкими лестницами и лепниной на потолке в парадной. В апартаментах пахло нафталином, и стояла мебель начала века из красного дерева и мореного дуба. Мы вошли в зал, под высоким потолком висела большая хрустальная люстра, ни телевизора, ни других предметов современности не наблюдалось.
Иннокентий большим медным ключом открыл сундук, извлёк оттуда желтоватый листок бумаги и показал мне. Это была его великая картина – плод десятилетнего труда и творческих мук. Простым карандашом на простой бумаге было даже не нарисовано, а начёркано нечто маловразумительное: какие-то изломанные линии, круги и треугольники. Из хаоса линий и фигур  в уголке рисунка выглядывала часть человеческого тела, то ли локоть, то ли колено. А сверху над всем этим висел неуверенно выведенный циферблат часов без стрелок.

- Ну как? – с дрожью в голосе спросил Иннокентий. Он как верная собака заглядывал мне в лицо и ждал приговора.
- Концептуально, - с важностью произнёс я и ещё минуты две пялился в совершеннейшую чепуху, какую мог изобразить, наверное, только ребёнок из спецшколы для умственно отсталых.
- Постимпрессионизм, - вмиг сбросив всю неуверенность, промолвил Иннокентий и выхватил у меня из рук   рисунок.
- Ты должен заниматься живописью. Несомненно, у тебя - талант. Но рисовать надо на больших форматах плотной бумаги, а потом приниматься за краски. Здесь есть недалеко магазинчик для художников, там продают всё необходимое, - зачем-то сказал я.
- Я боюсь, боюсь, что если нарисую большую картину, то опять уменьшусь, отдав ей остатки своей величины, - с предельной серьёзность говорил Иннокентий. – Но спасибо за поддержку. Возможно, я возьмусь за кисть, следуя твоему совету, и ты увидишь мою большую картину. Ибо я – художник.
Затем он счёл нужным напоить меня чаем с бутербродами. Я не отказался, так как очень хотел есть. Иннокентий, нашедший в моём лице настоящего друга, доброго и понимающего, беспрерывно болтал об искусстве, науке и современности. Я делал вид, что внимательно его слушаю, хотя на самом деле желал только одного – поскорее покинуть эту огромную, пропахшую древностью и печалью квартиру.

Наконец я нашёл брешь в его словоизлияниях и сказал, что мне пора уходить, дома ждут дела, но на днях я обязательно зайду. Иннокентий, видимо полагавший, что я останусь у него ночевать, а впоследствии и жить, очень опечалился, но открыл дверь, улыбнулся и уже когда я перешагнул порог квартиры, спросил:

- Как, по-твоему, Баба-Яга существовала на самом деле или это народный вымысел?
- Прототип наверняка существовал, - ответил я.
- А тогда, в детстве, с чугунком, ты избавился от своего страха перед ней?
- Да, без сомнения.
- Вот и я думаю, что Мальчик-с-Пальчик - это реальное существо, – заключил он, мигнул обоими глазами, дёрнул бровями и закрыл тяжёлую дверь.
«Странные люди иногда попадаются в этом городе», - думал я, спускаясь по широкой лестнице в парадной. Если б я знал, какие встречи и события меня ожидают впереди, Иннокентий показался бы мне вполне нормальным человеком.
               




VII


Жизнь моя протекала ровно и серо. Каждый день я не проявляя особого рвения искал работу и не находил подходящей. Оказалось, что человеку, не имеющему специального образования и городской регистрации, не так-то просто найти приличное место в этом городе. Даже дворником меня не хотели брать, не говоря уж о продавце. Надо было окончить какие-нибудь курсы, но до начала учебного года оставалось совсем немного времени, и я решил найти временную подработку, наподобие грузчика на вагонах.

Вся чертовщина началась после того, как я, движимый праздным интересом, посетил бабку-парапсихолога, адрес которой мне дала перед отъездом Даша. Я бы  и не вспомнил об этом адресе, если б случайно, проходя по одной из улочек, не увидел листовку на стене, которая гласила:

                - Коррекция кармы
                - Снятие порчи и сглаза
                - Устранение комплекса невезения
                - Избавление от алкогольной и табачной
                зависимости
                - Чистка ауры

Приём ведёт народный целитель, экстрасенс,
парапсихолог

Инга Белая.


Внизу шрифтом помельче был напечатан адрес, телефон-факс и мэйл целительницы.

Прочитав адрес, я понял, что это рядом, буквально через два дома отсюда, потом вспомнил про Дашину записку, которая была у меня  с собой, вложенная в записную книжку, сверил адреса, и оказалось, что Инга Белая и есть тётка Даши.

Я ни разу в жизни воочию не видел парапсихолога, мне сделалось до жути любопытно, каким он может оказаться и чем способен мне помочь. Денег, благодаря протекции Даши, платить было не нужно, и я решил вот так, на халяву, посетить колдунью, то есть по-современному - экстрасенса.

Поднимаясь по ступеням подъезда девятиэтажки, где находился офис целительницы, я представлял себе, какой она может оказаться. В голове всплывал образ молодой, высокой, женщины с белыми волосами, одетой в деловой костюм, сидящей за большим письменным столом, по правую руку – столик с компьютером, по левую – этажерка с пластиковыми папками. На кармашке пиджака карточка со скромной надписью: парапсихолог Инга Белая. Я представлял её красивой, современной женщиной, обладающей новейшими психотехнологиями и гипнозом. В кабинете с кожаными креслами и кондиционером мирно сосуществуют офисная техника, статуэтки африканских божков из эбенового дерева и древние индейские артефакты.

Я поднялся на четвёртый этаж и остановился перед железной дверью, покрытой кузбасслаком. На двери под глазком находилась табличка с надписью: 
      
                Парапсихолог Инга Белая,
                часы приёма  9 00 – 16 00.

Как и ожидалось, мной овладела нерешительность. Я сжимал в руке записку Даши и долго мялся перед дверью, не осмеливаясь нажать кнопку звонка.  И тут загремел засов, звякнула цепочка и дверь открылась. Я, смущённый, сделал шаг назад. Из квартиры вышла очень дорого одетая молодая женщина, а за ней толстая древняя бабка. Бабка вышла провожать женщину и мягким приятным голосом говорила ей всяческие напутствия. Женщина, имевшая тёмные впадины под глазами, внимательно слушала и кивала головой. Тонкий запах духов исходил от неё, и я подумал, что так пахнуть могут только очень богатые женщины. Я перевёл взгляд на бабку и понял, что это именно она является хозяйкой квартиры и, собственно, Ингой Белой. Имя подходило ей точно так же, как если бы лабрадора назвали Шариком.

 «Господи, какая же она старая», - явилось первой мыслью при взгляде на неё, - «Ей наверняка не меньше 80-ти лет».
 К тому же она была очень толстой и дряблой. Жир сплошным мешком свисал у неё от самых ушей до груди; шеи, казалось, вовсе не было. Всё её бесформенное тело было втиснуто в простое ситцевое платье в горошек. Снежно-седые волосы, собранные на макушке в кокон немного облагораживали её облик. Мутно-серые, маленькие глазки без ресниц смотрели на меня с лёгким презрением. Или, возможно, без всякого выражения. На груди целительницы лежали деревянные бусы из крупных коричневых бусин.

 «Неужели она ведёт приём в том же помещении, где и живёт? Возможно, даже просто приглашает посетителей на обыкновенную кухню, разливает по чашкам специальный травяной чай и беседует», - подумалось мне.

Дорого одетая женщина, цокая каблучками вниз по лестнице, ушла. Бабка зачем-то плюнула микроскопическим комочком слюны ей вслед и пригласила меня в дом.

 Она не давала мне говорить, пока не усадила в большое плюшевое кресло перед столом в своём кабинете, который, как и предполагалось, занимал одну из комнат обыкновенной трёхкомнатной квартиры, однако обставлен был, как и полагается для колдовского салона, особенным образом. Окно было занавешено чёрным бархатом, так, что освещение давали только зажжённые тут и там свечи разных размеров и цветов, да большая керосиновая лампа, стоящая на столе под самым носом у бабки. Стол чёрного дерева имел полукруглую форму. На нём, помимо лампы, находились тройной подсвечнике с горящими свечами, какие-то толстые книги, большой стеклянный шар на каменной подставке (в шару отражались огни свечей и лампы), скипетр, либо же это была волшебная палочка и много-много других, как я понимал, магических предметов. Справа от стола стоял старинный шкаф из тёмно-вишнёвого дерева, а напротив шкафа у стены располагался обширный кожаный диван.  Стены и потолок, обитые бордовым жаккардом, привносили в освещение комнаты тяжёлые оттенки. На полу лежал зелёный ковёр высокого ворса. Ко всему перечисленному, почти везде на стенах висели какие-то то ли картины, то ли иконы, занавешенные чёрным или красным бархатом, а может быть, это были зеркала. Никакого компьютера в комнате не наблюдалось, так же, как и телефона. Однако в углу за столом висела чёрная портьера с каким-то непонятным знаком, нашитым красным шёлком. За портьерой, как я понял, находилась вторая дверь, ведущая в смежную комнату. Туда вход посетителям строго-настрого воспрещался, вполне возможно, там производились какие-то сложные специальные процедуры. Это была как бы операционная в обычных больницах. Возможно, там-то и находился компьютер. Дышалось в комнате относительно легко, видимо до меня здесь курились благовония, а потом комнату проветрили.

Бабка, послюнив палец, перелистнула страницу тонкой школьной тетрадки и сказала, что может записать меня на 1-е августа в 18-00, это через неделю; до этого времени у неё все часы расписаны.

- Вот, - сказал я, протянув ей изрядно помятый клочок бумаги, записку Даши. Немного помолчал и добавил: - Ваша племянница порекомендовала мне вас…
Бабка, то бишь Инга Белая, долго изучала бумажку, затем отодвинула её от себя подальше и раздражённо сказала:
- Она мне не племянница.
- А, как же, тогда… - начал я.
- Но я приму вас бесплатно в любое время, - твёрдо сказала бабка.
- Почему? – не удержался я от вопроса.
Бабка развела толстые ладошки над столом.
- Дарья просто так никого ко мне не отправит, - вздохнула она. Закрыла тетрадку с расписанием и всем телом словно бы придвинулась ко мне. Белые распухшие её руки, покрытые коричневыми пятнышками, спокойно лежали на столе ладонями вниз. Маленькие глазки смиренно смотрели из глубины складок.
- Рассказывай, - вдруг попросила она.
- Что рассказывать? – не понял я.
- Что тебя тревожит, жить спокойно не дает, и какую помощь ты желал бы получить от меня, - вздыхая, отвечала она.
Бабка выглядела неважно. Свет от свечей и керосиновой лампы падал на её одутловатое лицо, и кожа казалась совсем жёлтой. Вероятно, ей нездоровится, подумал я и ощутил в себе желание поскорей уйти из этой сумрачной квартиры. Однако в мягком глубоком кресле сиделось удобно, свет огоньков убаюкивал, и я постепенно расслаблялся.

- Помощь? – переспросил я.
- Да. Я могу тебе помочь, - устало говорила бабка.
- А чем вы можете мне помочь?
- Это, смотря по тому, что тебя тревожит.

Я долго молчал, не зная, что и сказать. Меня многое что тревожило. Не получалось бросить курить, временами нападала жуткая бессонница, иногда беспокоил желудок. Но больше всего мне досаждали больные зубы. Я раз в год посещал стоматолога, во рту было полным-полно пломб, а от двух верхних коренных зубов я избавился в прошлом году. Наверное, на состоянии зубов плохо сказывается курение, несбалансированное питание и, вообще, неправильный образ жизни.

- Зубы болят, - сказал я.
- Ещё что? – спросила бабка.
- Вроде пока всё.

Я специально умолчал о том, что слишком много курю и всё никак не соберусь бросить, полагая, что это дело личной воли и, если однажды позволить кому-нибудь вмешаться в неё, пусть даже с желанием помочь, то это ни к чему хорошему не приведёт. Воля должна быть личной, мы сами отвечаем за неё, а постороннее вмешательство только ослабляет. Точно так же, как неоправданно высокие кредиты, получаемые страной от зарубежных банков, которые рано или поздно придётся возвращать, расслабляют экономику.

- Чистишь зубы регулярно? Два раза в день? – поинтересовалась целительница.
- Да.
- А к зубному ходишь?
- Хожу.
Я плохо понимал, к чему все эти вопросы, ведь она же всё-таки экстрасенс.
- Куришь?
- Да, - нехотя признался я.
- Понятно. Курить лучше брось. И к врачу сходи, по зубам. Ешь больше продуктов, содержащих кальций: молоко, зелень, свежие овощи. А я помолюсь за твои зубы.
- А может, травку какую-нибудь пропишете или коренья какие-нибудь? – спросил я.
Бабка крякнула и отрицательно помотала головой.
«Зажала, - подумал я, - не может быть, чтоб у неё не нашлось народного средства от зубов. Просто за бесплатно отдавать не хочет».
- Ты знаешь, сынок, вот смотрю на тебя и думаю, молодой ты, красивый, здоровый вроде с виду, но что-то тебя грызёт изнутри, червь какой-то маленький засел в сердце. Дорожка твоя не туда повела. Или всё не так? Или глупая старуха всё напридумала? – совершенно изменившимся, каким-то гнусаво-ехидным и вместе с тем проникновенным голосом произнесла бабка.

Я  еле заметно вздрогнул. «Начинается», - подумалось мне. Я вспомнил Дашины слова: «...Ей ты поверишь, ведь мне же веришь». Да, без сомнения, Даше я верю, но почему я обязан верить этой бабке, пусть она хоть трижды целительница? Я решился держаться нейтрально и ответил:

- Всё возможно. За этим я и пришёл сюда.
- Охо-хо, - вздохнула целительница, - глаза б мои не видели, устала я, сынок, устала видеть всё насквозь. Так и быть, помогу я тебе. Но ты должен строго выполнить всё, что я скажу. Понял?

- Угу, - пробурчал я.

Бабка поискала на столе что-то среди книг и бумаг, потом поочерёдно выдвинула и задвинула несколько ящиков стола, посмотрела в шкафу, ничего не нашла, встала, кряхтя, и исчезла за чёрной портьерой с красным знаком.

 «Так и есть, там – операционная», - подумал я.
 Пока бабка отсутствовала, я сидел в кресле и рассматривал комнату. Удивительная тишина и умиротворённость составляли атмосферу этого места, словно бы я находился не в обыкновенной комнате городской квартиры, а в пустом христианском храме. Однако всяческое ведовство и экстрасенсорика церковью порицаются, как язычество. Отцы церкви знают прекрасно сферу своей деятельности. Не вмешиваются же они в дела технические или экономику страны. Но всяческие секты, духовные объединения, культурные события, имеющие общественное значение, порой представляют прямой интерес церкви, поскольку в них так или иначе основной движущей силой является вера. А вера для церкви, что солнце для цветов.

  В любви в конечном итоге, и это знают все по-настоящему влюблённые, решающее значение имеет тоже вера. Поэтому  брак, освящённый церковью, для обвенчанных  намного важнее штампа в паспорте.   Наверное, поэтому же для честных людей, не нашедших ещё своей веры, так трудно создать семью. Можно жениться и без веры, но это, во всяком случае, будет не тот брак, который совершился на небесах. Это будет обыкновенным общественным договором, взаимная симпатия и сексуальное влечение в котором до поры до времени являются приятным дополнением.

 Так же трудно заниматься фундаментальными науками, не имея веры в душе. Подбираясь к основам мироздания, исследователь, не имеющий никакой веры, а там, я думаю, всякие логические основания не прочны, дабы продолжить исследования нередко укрепляет свою душу верой. Вера нужна не миру, который, в общем-то, безразличен ко всему, а человеку, живущему в этом мире. Поэтому церковь с  полным правом может простереть своё влияние и на современную науку. Пройдут многие тысячи лет, и, быть может, наше время назовут средними веками, как мы сейчас называем средневековьем времена Коперника. Насколько мне известно, чуть ли не половина современных американских физиков-ядерщиков являются верующими людьми. Но вот поверил бы учёный-естественник бабке-колдунье, которая говорит про кривые дорожки и червяков в сердце?

Портьера отодвинулась, появилась бабка с листом плотной желтоватой бумаги в руках. Она уселась за стол и протянула  листок мне. Я рассмотрел бумагу, ощупал её, ничего необычного; обыкновенный чистый листок, шершавый, плотный и хрустящий, как пергамент. Листок, по всей видимости, был таким же древним, как и бабка, но всё же это была обыкновенная бумага, а не пергамент. На одной стороне листка просматривалась отпечатанная рамка, как на старинных бланках для прошений и жалоб. Вверху не хватало государственного герба, иначе это была бы гербовая бумага.

 Я вернул листок бабке. Она достала из шкафа настоящее гусиное перо, стеклянную чернильницу и с громким скрипом что-то написала на листке. Потом подула на надпись, чтобы просушить чернила и деловито протянула листок с надписью мне.

«Неужели меня хотят принудить подписать какой-то договор?» – подумал я, взял пергамент (который, собственно, был обыкновенным листом бумаги) и прочёл надпись, написанную чёрными чернилами:


        Отвратительная грамота несчастья.


Надпись была выведена крупной вязью с завитушками. Я  вопросительно уставился на бабку.

- Тебе нужно заполнить отвратительную грамоту несчастья. Запиши на этот  лист всё, что тебя тревожит, не даёт спокойно жить, беспокоит, но так, чтоб на одну сторону всё поместилось. Вот, что от тебя требуется. Только пиши честно, всю правду, от чистого сердца.

Я открыл рот для вопроса, но бабка продолжила.
- Неделю думай, обдумай всё хорошенько и запиши, чтобы ничего не упустить и ничего лишнего не вписать и через неделю в это же время принеси грамотку мне. Я скажу над ней заговор и сожгу на огне вот этой свечи, - бабка указала на толстую чёрную свечу, стоявшую на столе. – Потом пепел выбросишь в реку и все беды свои с ним. Что запишешь, то сгорит. Так что внимательно пиши.
- А чем писать? Обыкновенной ручкой или пером? – спросил я.
- Обыкновенной ручкой или карандашом. Но чтоб надпись не стёрлась и была понятна, - благостным голосом ответила бабка.
- А его можно сгибать? – снова спросил я.
- Можно. Ну всё, что-то притомилась я, пойдем, провожу тебя.
Бабка открыла мне дверь и напоследок сказала: «Через неделю приходи не с пустыми руками. Полагается принести какой-то дар из продуктов. Можно яйца, молоко, даже хоть одну конфету и то будет ладно. И ещё, чуть не позабыла, грамоту никому не давай читать».

Плюнула она мне вслед или нет, я не видел, скорее всего, плюнула. Я сложил пергамент вчетверо и поместил во внутренний карман джинсовки. С непонятным настроением я вышел из подъезда.
 Наступил вечер, но было ещё светло. После темно-красной пещеры колдуньи приятно было снова оказаться на свежем воздухе, посмотреть на многоэтажки, красивые автомобили и людей.

Солнце клонилось к закату. Я вздохнул полной грудью и пошёл вдоль огромных тополей. Со стороны детского городка раздавался смех.

 Машина резко затормозила перед зеброй пешеходного перехода. Большая рыжая собака пересекла дорогу вместе со мной. Из открытых окон квартир раздавалась душещипательная музыка сериала «Бандитский Петербург». Редкие прохожие, идущие по своим делам, не смотрели на меня. Я чувствовал себя одним из этих прохожих, знающих, куда идти и зачем. Я в своих потёртых джинсах, удобных кроссовках и джинсовом пиджаке, был одним из миллиона граждан, обезличенных в этом городе, и как будто бы тоже знал место, где мне следует находиться и куда всегда следует возвращаться.

 «Я проживу всю жизнь в этом большом городе», - думал я, испытывая что-то похожее на грусть. Так грустил бы, вероятно, Икар, если б возвратился на землю из долгого путешествия по небесам.

 Мимо прошелестели две девочки с цветастыми  ранцами за спинами. Они толкали друг дружку и весело смеялись. Показалась голубая будка "Мороженое", я выгреб из кармана мелочь и купил себе пломбир в вафельном  стаканчике.
Пока я добрался до дома, я пересёк множество дворов, улиц и переулков. По дороге купил свежий батон и клубничный йогурт в бумажном пакете.

Придя домой, я достал из кармана данный мне бабкой-целительницей листок бумаги, развернул его, разгладил сгибы и положил на стол под настольную лампу. Мне в голову не приходило, что бы я мог на нём написать. Но впереди целая неделя, авось что-нибудь придумаю.
               

               


VIII


На следующий день я проснулся в прекрасном расположении духа, хотя никаких особенных причин для этого не было. На столе лежала «Отвратительная грамота несчастья», для заполнения которой у меня оставалось 6 дней.  Позавтракав, я засел за стол и начал думать, что бы я мог написать на этом шершавом пожелтевшем от времени листке бумаги, словно бы никаких забот у меня больше не было. Сам того не осознавая, я нашёл повод, чтобы на целую неделю  избавиться от реальных проблем. «А что если на самом деле, как в сказке, со сгоревшим листочком от меня уйдут все напасти, которые я на нём напишу?» – подумал я. Одного листочка показалось до слёз мало. При должном усердии я мог бы написать целую повесть о своей несчастной жизни, этакую книжицу в самодельном переплёте с названием «Отвратительная повесть несчастья». Бабка взяла бы эту книжку, облила бензином и с громкими словами заклинания сожгла. И я в миг бы сделался пустым, светлым и счастливым, как ребёнок в воскресное утро.

 Я взял обыкновенную шариковую ручку, снял колпачок и приготовился вписать в грамоту первый пункт несчастья.

 «Однако это колдовство имеет под собой известную психологическую основу», - подумал я, и вдруг мне в голову пришла идея, что писать я должен пером и настоящими чернилами. Желательно - ночью. «Психологическую драму надо сыграть до конца», - решил я, положил ручку, встал из-за стола и начал собираться на улицу. Я поставил себе задачу до наступления ночи приобрести бутылёк чернил и несколько стальных перьев.

На улице меня удивило необычное состояние погоды: солнца в небе не было, однако и пасмурным небо не казалось.  Мутная пелена сероватого цвета, словно плёнка сливок на поверхности остывшего кофе покрывала город.
Интересующие меня предметы я нашёл в ближайшем магазине канцелярских принадлежностей.



IX


Я должен писать честно, всю правду, от самого сердца. Так сказала бабка. Но как это сделать?

Что тревожит меня, не даёт спокойно жить и легко засыпать по ночам? Я не очень-то верил в то, что, когда «Отвратительная грамота несчастья» сгорит, вместе  с  ней сгорят все обозначенные в ней беды. Однако, так или иначе,  я ничего не терял. Шансы на благополучный исход всех подобных методов терапии находятся в прямой зависимости от веры в успех. Я сидел перед жёлтым листом бумаги и старался убедить себя, что это мой последний шанс. Настольная лампа жёлтого абажура заключала стул, меня, сидящего на нём, половину стола и часть стены в уютном шаре света. В световом кругу на столе лежала «Отвратительная грамота несчастья», рядом стоял открытый бутылёк чернил и лежало стальное перо, привязанное к карандашу. В абажур лампы билась мошка. Громко тикал пластмассовый будильник. Стрелки указывали на три часа. Три часа ночи.
 
Как это трудно, что-то честно написать. Что является корнем моего уныния? Периодические спады настроения не в счёт. Они бывают у каждого нормального человека. А может, и нет у меня никаких особенных проблем? Нет, есть. Раньше, до 21 года, возможно, не было, я жил не хуже и не лучше других со своими вполне понятными для своего возраста терзаниями, сходными с терзаниями своих ровесников. А потом… Что же случилось потом? Не могу понять, что произошло. Я жил себе, жил, нормально, жизнью обычного студента,
без особых забот и печалей. Студенты, наверное, самый весёлый народ из всех людей на свете, так и должно быть. Не знаю, что случилось, но я засомневался…

Не знаю, как сказать. Наверное, я засомневался в необходимости жизни. Я никогда не был религиозным человеком. Есть ли Бог, нет ли Бога, как-то никогда не возникало поводов об этом задумываться. «Скорее всего, есть», - заключал я и переставал об этом думать. В литературе, кино часто попадается сюжет, как молодой человек, до определённого момента живший беспроблемно, разочаровывается, начинает сомневаться, теряет веру в Бога ли, в себя ли, в людей ли, вообще в жизнь. Однако это происходит всегда после сильного душевного потрясения, например, на войне при виде умирающего на руках друга или в мирной жизни при крушении юношеских идеалов, связанных с любовью. Тема, в общем-то, верна и отображена честно. В моём случае, как я ни старался, я не мог вспомнить никакого душевного потрясения. На войне я не был, друг у меня на руках не умирал, идеалов особенных тоже никогда не было, соответственно нечему было крушиться. С самого детства, сколько себя помню, я предельно трезво смотрел на жизнь. Я с недоверием относился к различным возвышенным идеям, преподносимым в песнях и сказках. Я слушал их, понимал и воспринимал, как и любой другой ребёнок, но какой-то критический инстинкт защищал меня от гипноза всего возвышенного и прекрасного, высшей справедливости и добра, всегда побеждающего зло. Почему-то я не желал  на веру принимать всяческие постулаты добра и справедливости. Сталкиваясь в своей маленькой жизни уже в детском саду с голыми фактами реальности, я не мог понять не состыковки моральных требований с фактическим поведением маленьких людей. Дети дрались за самую лучшую игрушку, наиболее наглые и бессовестные всегда побеждали, а взывающие к справедливости в конце концов проигрывали. А взрослые, родители и воспитатели, продолжали с механической настойчивостью увещевать, что обманывать нехорошо, что надо делиться самым лучшим с ближними и т. д. и т. п. С детской проницательностью я видел, что многие из взрослых и сами не верят тому, что говорят. Я знал действительно добрых взрослых людей, им почему-то хотелось верить, но отчего-то всегда эти добрые люди имели очень печальные лица и молчали. С тех пор в моём сознании печаль и доброта легко ассоциируются одно с другим.

Касательно песен, сказок, книжек и мультфильмов в большинстве из которых добро побеждает зло, я как-то незаметно для себя перестал вовсе воспринимать мораль и этическую сторону дела в них, полностью переключившись на эстетику. Познакомившись с очередным произведением искусства, я говорил, нравится либо не нравится и никак иначе. Оценивать подобным образом сказку или фильм было очень легко, рассуждения о добре и зле не требовались, достаточно было отдаться так называемому инстинкту прекрасного. Очень скоро я понял, что зло тоже способно быть эстетически привлекательным.

В то время на экраны телевизоров (не в первый, а  в  очередной раз) вышел фильм «Семнадцать мгновений весны», и все мальчишки, в том числе и я, запоем смотрели этот  замечательный фильм. После его окончания, как и положено, мы перенесли историю  фильма в свою игру. Мы начали долгую игру в немцев, то бишь фашистов, и русских, которые почему-то у нас были партизанами, имели свой штаб в лесу на толстой старой берёзе и не пользовались популярностью. Немцы же, к ним принадлежал и я (чем очень гордился) носили красивые погоны, имели звания, чёткую структуру, иерархию, субординацию, одинаковое оружие (автоматы, изготовленные из спинок пружинных кроватей), замечательную организацию, прекрасно оборудованные штабы. Короче говоря, каждый из пацанов мечтал служить у немцев. В русские партизаны, таким образом, шли отщепенцы, то есть ребята, по тем или иным причинам не принятые в компанию немцев. Никто из нас не задумывался об этической стороне дела. Все знали про своих дедов, что они воевали против фашистов, все уважали их боевые награды, гордились их героизмом, но не могу понять, почему в игре  - а игра захватила всё свободное время и все интересы, как пионерская «Зарница» - мало кто испытывал угрызения совести по поводу своей увлеченности ролью какого-нибудь штандартенфюрера СС и соответствующими образами, почерпнутыми из просмотренного кинофильма. Некоторые пацаны прямо-таки упивались ролью СС-совцев, наслаждаясь собственной жестокостью, холодной решимостью и непреклонностью.

Помню, как отряд СС-совцев провёл операцию по разгрому штаба партизан. Одного сумели захватить в плен. Остальные разбежались и скрылись. Как только отряд возвратился в расположение своих войск, то есть наше некое подобие крепости, пленённого по приказу командира привязали к дереву. Грань между игрой и реальностью к тому времени для некоторых ребят уже давно стёрлась. Такие дрались с партизанами по-настоящему. Следуя традициям СС, командир начал пытки. Мальчик, наш ровесник и приятель в другой жизни (в школьной, например) целый день простоял привязанным проволокой к дереву. На голову ему надевали полиэтиленовый мешок, вызывая удушье, время от времени беднягу окатывали с ног до головы грязной водой из ведра. Пытки продолжались долго и со смаком. Никто из нас не чувствовал даже тени неудобства. Ведь мы были СС-совцами, на наших старых школьных пиджаках были погоны, на рукавах - повязки со свастикой. Мы полностью находились во власти фашистской эстетики, и наши собственные садистские инстинкты находили в ней питательную почву. В итоге пленённого расстреляли и отпустили измученного домой. Надо отдать ему должное - несмотря на все перенесённые страдания, он не выдал места расположения главного штаба партизан. В другое время, вне игры, после окончания каникул в школе мы становились другими людьми. И с удовольствием вспоминали дни летнего развлечения, ставшего для некоторых слишком серьёзным. Многие наши игры были слишком серьёзными для детских.

Оглядываясь на период формирования идеалов в своём взрослении, я понимаю, что об образовании у меня таковых можно говорить только  условно. С первых мгновений осознанной жизни я не принимал ничего на веру, а особенно внушаемые взрослыми максимы. Самостоятельно разобраться во всех противоречиях, конечно же, я не был способен, а взрослые не могли дать удовлетворительного ответа, потому как сами не знали его. Я оставлял мучающие меня вопросы на потом и вроде бы забывал о них. Короче говоря, будучи ребёнком, какой-то частью души я был ужасно взрослым. И в тот момент, когда у романтических юношей наступает пора крушения идеалов, у меня абсолютно нечему было крушиться.
 Однако в 21 год, я тогда заканчивал третий курс, на меня что-то нашло, называемое мною сейчас сомнениями. Ещё лучше будет сказать, что я потерял веру. Но во что же я верил? Очевидно, во что-то верил. Возможно, в разумность организации человеческого общества, в собственное счастье, успех, полноту жизни, которая меня ожидает. Но разве это не есть идеалы, которые обязаны разрушиться? Нет, это не идеалы, если сравнить их, например, с комсомольскими идеалами или коммунистическими. Или даже с верой в то, что любимая девушка всегда в ответ будет любить тебя с той же самоотдачей, что и ты её.

Есть что-то в человеческой жизни такое, во что необходимо верить при любых обстоятельствах с самого раннего детства и до глубокой старости. Без веры в это что-то жизнь не может продолжаться. Ладно, я не верю больше в разумность организации людского общества, не верю в социальную справедливость. Мы взрослели во времена заката социализма. Глядя на жизнь общества, я говорю теперь: абсурдно, - и перестаю обобщать. Я смотрю на конкретных людей и стараюсь верить им. Стараюсь верить индивидуально каждому отдельно взятому человеку, которого знаю. С этим можно жить. Но где же то неуловимое нечто, без чего жить невозможно? Во что необходимо верить всегда, при любых обстоятельствах? Наверное, нельзя переставать верить в себя, в собственную жизнь. Но это слишком трудно - верить в себя, если ни во что больше не веришь.

Я взял перо, опустил его в бутылёк с чернилами. Чёрная капля застыла на металле. За окном тихо крался рассвет, перекрашивая небо из чёрного в безжизненно серый. Мне показалось, что я нашёл корень всех своих несчастий, со стороны невидимых, но для меня явственных, точно так же, как тупая головная боль, настигающая в жару. Я почти прикоснулся кончиком пера к бумаге, собираясь написать единственную и ёмкую фразу, как словно бы ниоткуда взявшееся подозрение остановило меня; плечи похолодели, от лица отхлынула кровь: то, что я хочу написать – ложь. Я долго выдумывал все свои несчастья и почти подобрался к истине, всё логично, всё сходится, но откуда же это предательское чувство фальши? Разве здесь, наедине с самим собой, я обманываю себя? Или я не способен вообще добраться до сути? Либо же правду невозможно выразить словами и написать её на листе бумаги?

Сомнения нахлынули на меня тяжкой волной. В какой-то миг я уловил в себе желание оставить «Отвратительную грамоту несчастья» пустой, не вписывая в неё ничего. Забыть про бабку, про её наставления и идти спать. Что-то я уж слишком всерьёз увлёкся затеей, к которой никто меня не обязывал. Я стряхнул чернила в бутылёк, отодвинул от себя жёлтый лист и посмотрел в окно. Над тёмными макушками деревьев застыли предрассветные сумерки. В комнате голубовато-серый, какой-то пустой и зябкий сумеречный свет сливался с жёлтым нимбом настольной лампы. Я на какое-то время отключился от всех своих мыслей. Потом, такое со мной бывает только в сумерки перед рассветом после бессонной ночи, всем существом ощутил присутствие вполне конкретной мысли, нуждающейся в словах, как голый бродяга, вышедший из лесу, нуждается в одежде. Голая мысль завораживала меня, она грозила уйти, если я не найду для неё подходящих слов, подходящей одежды. Я замер, остерегаясь малейшим движением спугнуть её. Тело моё одеревенело. Всё продолжалось, наверное, секунды три-четыре, не больше. Я произнёс про себя, не замечая, как губы не слышным шепотом вторят мыслимой фразе: «Всё, до чего я сегодня способен был дойти в словах, найдено. Остальное - не в моей власти. Нужно на чём-то остановиться. Пусть мне кажется, что до сути я не добрался, что я лгу, однако кроме этой лжи у меня ничего больше нет. И, видит Бог, я старался».

 Я вздохнул облегчённо. Тело расслабилось. Голая мысль исчезла. Я снова обмакнул перо в чернила и уверенно, размашисто в центре «Отвратительной грамоты несчастья» написал то, что и хотел сначала написать:


                Я не верю.


Этого мне показалось достаточным, чтобы честно и без всяких прикрас заполнить «Отвратительную грамоту несчастья».




Х


Я бежал, пригнув голову, вдоль бетонной стены. Когда крики детей остались далеко позади, я остановился, быстро оглядел окна многоэтажек, возвышающихся за стеной, чердаки и слуховые окна и спрятался в закутке возле стены. Молодая кленовая поросль защищала меня от оптики снайперов. Надо было искать выход наружу. Всюду, как я понял, по периметру комплекса, где всех нас закрыли, как мышей в огромной мышеловке, по чердакам и окнам многоэтажных домов засели снайперы. Я не верил, что такое может произойти посредь бела дня в центре города у нас в цивилизованной стране, пока собственными глазами не увидел, как пуля снайпера, неизвестно откуда взявшись, прошибла голову подростку, словно бы тыкву. Подросток дёрнулся, из затылка у него забил фонтанчик крови. Парень, ещё живой, но уже убитый, что-то хотел сказать, глаза его закатились, ноги подогнулись, и он неуклюже завалился на землю.

Я боялся. Сидел возле стены, скрытый листвой, и дрожал от страха. Я пытался представить, как это - быть подстреленным снайпером, даже выстрелов которого не слышно. В спину что-то тыкнулось, я дёрнулся и проснулся.
 Потянулся к будильнику. Стрелки показывали без пятнадцати три. По освещению комнаты было видно, что на улице пасмурно, а значит прохладно. Сегодня пятница, первое августа. Работу я так и не нашёл. Весь день снова свободен, если не считать одного мероприятия: сегодня к шести часам вечера мне необходимо отнести бабке-целительнице Инге Белой заполненную «Отвратительную грамоту несчастья».

Я шёл по тротуару в каком-то торжественном настроении. Сложенная вчетверо «Отвратительная грамота несчастья» лежала во внутреннем кармане джинсовки возле сердца, я благоговейно прижимал её рукой. Я много раз вот так же нёс преподавателю на проверку героически завершённый буквально в последние часы курсовой проект. Преподаватель небрежно хватал его, плод бессонных ночей и мучительных раздумий, неаккуратно раскрывал и принимался чиркать в нём ручкой, обозначая ошибки. Я обмирал от вида такого небрежного обращения с курсовым проектом, ставшим за последние часы для меня буквально священным. Нечто похожее  испытывал я по отношению к «Отвратительной грамоте несчастья», которую, вообще-то говоря, ожидало сожжение.

 По небу ползли сизые тучи, по их рыхлости и равномерной распределённости по всему небосводу можно было заключить, что дождь соберётся ещё не скоро. Время приближалось к шести, а я приближался к дому бабки-целительницы. Раз за разом я останавливался, извлекал из кармана священный листок, с трепетом разворачивал его и читал:

                Отвратительная грамота несчастья

                Я не верю

Интересно, что бабка подумает на счёт этой надписи? Вероятно, спросит, чему я не верю и почему от этого чувствую себя несчастным. Я, конечно, могу попытаться ей ответить, но ответ будет походить на пространные философские рассуждения, а поэтому я загадочно взгляну и промолчу. В конце концов, это не её дело, чему я не верю. Её работа сжечь грамоту и избавить меня от этого «я не верю». А какие она при этом использует заклинания - меня не волнует.
Моё немного ребячливое воодушевление улетучилось по мере приближения к девятиэтажке бабки-целительницы. Я услышал медленные переливы какого-то восточного струнного инструмента. Музыка была печальной. Я замедлил шаг. Захотелось выкурить сигарету. Я достал из кармана пачку, из пачки сигарету и, не останавливаясь, подкурил. В шагах десяти от подъезда я в нерешительности остановился. Огляделся, проверяя, не перепутал ли я улицу. Нет, всё верно, те же тополя, тот же детский городок. Подъезд с кустами сирени по бокам.
 Возле подъезда кучковалась небольшая группа людей в тёмных одеждах, на дороге стоял чёрный лакированный автомобиль, формами напоминающий машину скорой помощи. Люди вели себя странно, в их торжественных позах наблюдалось нечто скорбное и вместо того, чтобы нормально говорить, они перешёптывались,  либо же вполголоса бубнили. На скамейке человек в чёрной шапке странной формы играл на тумбуре. Музыка ласкала мой слух и придавала картине группы скорбных людей необычный вид. Мне показалось, что несколько женщин прячут лица за паранджами. Однако узбекский народный инструмент в руках человека в странной шапке звучал не совсем по-восточному. В меланхолических звуках было что-то узбекское и даже иранское, но в то же время это была вроде румынская народная музыка или даже украинская. В общем, непонятная, но чарующая смесь.

 Чёрный лакированный автомобиль оказался, когда я лучше его рассмотрел, раскрытым для принятия гроба катафалком. Гроб должны были вынести из подъезда, куда мне необходимо было войти. Я сделал небольшой крюк и приблизился к группе людей со стороны детской площадки. Катафалк и ствол тополя частично укрывали меня. Я затушил сигарету о кору дерева и принялся ждать. В запасе было минут десять.

 «Наверное, хоронят человека восточной или ближневосточной национальности», - думал я, украдкой наблюдая за людьми и слушая звуки тумбура. Большинство из собравшихся людей принадлежало к старшему поколению. Было много толстых старух, облачённых в тёмные платья. Головы у них были повязаны тёмными платками. Стояло несколько стариков в пыльных пиджаках и мятых шляпах. Старики опирались на палочку. Кто-то держал бумажные венки, кто-то  - пластмассовые цветы. Живых цветов не наблюдалось.

 Я безуспешно старался найти ближайших родственников усопшего, каких можно узнать по заплаканным от горя глазам, либо же по бессильным причитаниям. Ближайших родственников обычно сразу видно – они находятся в центре, и все стараются их поддержать, двое или трое поддерживают в прямом смысле, под локти. Но как я ни старался, я не находил их. Возможно, умерший был одиноким человеком.

Несколько человек стояли чуть поодаль, немного в стороне от основной группы скорбящих. Они и видом внешним отличались. Там - в основном старые люди, одетые в простые чёрные платья и платки, а здесь – молодые и  хорошо одетые, хотя тоже преимущественно в чёрное. Сначала я подумал, что они, как и я, ждут прохода в подъезд. Но после, приглядевшись, определил, что они явились именно на похороны.

В стороне, как от первой, так и от второй групп, отдельно от всех стояла молодая женщина в кожаном пиджаке рыжего цвета, юбке до колен, чёрных чулках и туфлях с длинными острыми носами. Она привлекла моё внимание тем, что стояла так же, как и я, прячась от всех. Женщина теребила в руках белый платочек. Глаза её скрывались за тёмными очками. Кончик носа покраснел. Я смотрел на нее, пока она  не почувствовала  мой взгляд. Мне показалось, что я уже встречал её где-то.

 Прошло 10-ть минут, а гроб всё не несли. Я заволновался – опаздывать к бабке-целительнице на приём не хотелось. С другой стороны, бабка должна знать о  похоронах и даже странно, почему её самой здесь нет. Как бы там ни было, надо как-то пробиваться.

Собраться с духом мне помогла девочка в цветастой курточке, вдруг выскочившая из тёмного нутра подъезда. Девочка, размахивая котомкой, обогнула тёмных старух, которые, по-моему, даже не заметили её, и вприпрыжку побежала по дорожке в продуктовый магазин. Я, стараясь ни на кого не смотреть, пробрался к подъезду и уже внутри, вздохнув, поставил ногу на первую ступеньку. В следующий момент нечто тёмное и громоздкое на восьми ногах загородило мне дорогу. Четверо мужчин тащили на себе огромный гроб прямо на меня. Сразу осознав, что мне не проскочить, я попятился и вновь оказался на улице. А следом за мной и гроб. Группа людей дружно вздохнула. В лицо мне ударило тёплой волной старческих выдохов. Почувствовался запах чеснока и гнили. Тумбур умолк. Человек, игравший на нём, снял шапку. Мужчины выволокли гроб под открытое небо, поставили на землю и утёрли пот с лиц белыми полотенцами; это были уже не молодые мужчины. Видно было, что они очень устали. В глубоких морщинах тёмных от загара лиц лежали крупные капли пота. Требовалась передышка. Или же церемониалом предусматривалась остановка, перед тем как гроб загрузят в катафалк. Потом провожающие с венками усядутся в микроавтобус, ждущий за углом, и вслед за катафалком поедут на кладбище.

Дерево, из которого был изготовлен гроб, выглядело ценным, сквозь лак проглядывали прожилки. Из такого дерева изготавливают дорогую мебель, которую потом отделывают позолоченной фурнитурой. Гроб был отделан позолоченными ручками, уголками, коваными цветами и листьями. Бабки выстроились вокруг гроба в строго определённом порядке.

 Я, волею судьбы замешанный в процессию, начал потихонечку опять пробираться ко входу в подъезд. У меня имелась своя цель, своя забота, а именно – «Отвратительная грамота несчастья», которую надо было сжечь. И тут случилось что-то малопонятное. Молодая женщина в рыжем кожаном пиджаке, стоявшая отдельно от всех, незаметно просочилась сквозь строй людей, оказалась прямо перед гробом, присела и одним движением скинула с гроба крышку. Её не успели остановить. Тяжёлая крышка, которую положено завинчивать только перед могилой, слетела на  половину. Девушка вцепилась обеими руками в труп, и… она что-то хотела сделать. Бабки и мужчины отрывали её.

 Она голосила, в её стенаниях слышны были отдельные фразы, обращения, мольбы. Она плакала и о чём-то просила мёртвую, а  руки крепко вцепились в погребальную одежду и не хотели отпускать.

От крика девушки, полного страха и страданий, ноги у меня ослабели. Всё это было так неожиданно и так дико.  Мне показалось, что её не могут оторвать от трупа целую вечность. Потом я посмотрел на лицо усопшей, а это была старая женщина, и с изумлением узнал в ней бабку-целительницу Ингу Белую, к которой я спешил, да, очевидно, не успел.

Инга Белая умерла. Девушку общими усилиями оттащили от гроба. Крышка была водружена на место. Её не станут приколачивать гвоздями. Гроб оборудован специальными вентилями, которые закручиваются и плотно прижимают крышку. Внутри гроба очень уютно, чисто и комфортно. Покойнику удобно лежать на шёлковых подушках. Мягкая обивка ещё долго будет ласкать холодное тело в сырой глубине могилы. В некоторых моделях гробов устанавливают подсветку и кондиционер, будто бы это может понадобиться покойнику.

Двери катафалка  с мягким звуком захлопнулись, машина тронулась с места. Провожающие плотной группой направились к микроавтобусу. Вскоре перед подъездом никого не осталось. Я присел на скамейку и закурил.
 С ветки сирени мне на рукав спрыгнуло какое-то тонкое жёлто-зелёное крылатое насекомое. Я щелчком ногтя сшиб его. Подул лёгкий ветер. Куст сирени за спиной зашевелился. Кроны тополей высоко вверху зашумели.

 И вдруг всё стихло. Стало так тихо, что я услышал тиканье часов у себя на руке. Эти часы в массивном латунном корпусе я носил уже полгода – самый длительный срок из всех часов, которые мне довелось носить. Обычно не проходит и двух месяцев, как с часами что-нибудь случается: либо они начинают безбожно спешить, либо теряются, либо же просто останавливаются. Теперешние же часы, грубые, неуклюжие с крупным колёсиком завода, забегали вперёд минут на пять в неделю, иногда останавливались, но в целом служили  удовлетворительно. Я носил их на чёрном кожаном ремешке. Эти скромные часы представлялись мне порой ценной антикварной вещью, и мне верилось, что прослужат они мне много-много лет. А потом перейдут внукам и правнукам. Латунь потемнеет от времени, стекло покроется царапинами, но стрелки медленно, как и всегда будут двигаться в положенном направлении.

К часам я мечтал приобрести старинный портсигар, крепкий, с тугим замком, отделанный тонкой кожей. Если мне удастся отыскать подходящий портсигар, то я начну курить вместо фильтрованных сигарет, крепкие папиросы «Герцеговина Флор». К портсигару, конечно же, неплохо было бы приобрести плоскую стальную фляжку с узким горлышком, завинчиваемым округлой стальной крышкой. Во фляжку можно наливать коньяк, виски или водку, чтобы всегда иметь при себе несколько глотков бодрящего пойла. Только вот я не очень люблю ни коньяк, ни виски, ни водку. Но, что делать, пришлось бы привыкнуть  -фляжка обязывает.

 Я представлял, как я медленно иду по улочке – чёрные ботинки на толстой подошве сухо стучат о плитку дорожки – присаживаюсь на скамейку, достаю из заднего кармана брюк портсигар, с сухим щелчком раскрываю его, извлекаю крепкую ароматную папиросу, постукиваю ею о крышку портсигара, щёлкаю роликом зажигалки – фитиль, пропитанный керосином, вспыхивает – я прикуриваю, выпуская облачко синего дыма. Откидываюсь расслабленно на спинку скамейки. Из внутреннего кармана пиджака вынимаю фляжку, внутри которой плещется коньяк… Делаю глоток… Прохладный напиток становится горячим возле горла. Затяжка. Поднимаю руку и долго смотрю на часы. Они монотонно с механическим безразличием тикают.

«Нет… не буду я покупать ни портсигар, ни фляжку. Часов вполне достаточно», - решаю я и смотрю на куст сирени через дорожку передо мной, потом на пустое место, где минуту назад стоял катафалк. На дороге лежит оторвавшийся от венка белый бумажный цветок. Рядом с тополем на траве стоит молодая женщина в рыжем кожаном пиджаке и тёмных очках. Она смотрит на меня. «Почему она не поехала со всеми на кладбище?» - задаюсь вопросом я. Женщина явно не в себе. Она ещё не совсем отошла от истерики, случившейся с ней у гроба. Тонкие пальцы, все в золотых кольцах, теребят белый платочек. Острый кончик длинного носа по-прежнему красный. Глаз не видно за очками. Тёмные волосы гладко приглажены и собраны на затылке в косицу.

«Почему она стоит здесь и смотрит на меня? - спрашивал я себя, - Ей нужно сочувствие? Но я ни её не знаю, ни бабку, помершую, не знал. Я, вообще, здесь, можно сказать, случайно».

С это мыслью я поднялся со скамейки, пергамент во внутреннем кармане джинсовки зашуршал; я медленно, не совсем уверенно пошёл прочь от подъезда, надеясь никогда больше сюда не возвращаться. Бабка умерла, и всё её целительство вместе с «Отвратительной грамотой несчастья» потеряли для меня всякое значение. Шуршащий в кармане листок я решил сжечь самостоятельно, в первую же подходящую минуту.

Женщина пошла за мной. Она держалась от меня на почтительном расстоянии и, неуверенно ступая, словно слепая, шла за мной. Я слышал, как шуршат камешки под каблуками её узконосых туфель. Ради проверки я остановился и вполоборота оглянулся, женщина тоже остановилась. «Что ей от меня надо?» - занервничал я.
 Меня испугало её поведение возле гроба. Мне казалось, что в таком состоянии, в каком находилась преследующая меня женщина, человек способен на что угодно. Кто поручится, что припадок у неё завершился? Мы отошли уже достаточно далеко от подъезда, а женщина всё продолжала следовать за мной. Она не приближалась и не отставала. Когда я убыстрял шаг, она тоже убыстряла его, когда останавливался – она замирала.

 Мало-помалу я набрался храбрости и решил с ней поговорить. Обернулся, прямо посмотрел на неё, постоял так некоторое время, после чего медленно направился к ней. Женщина стояла, не двигаясь с места, ожидая, когда я к ней подойду. Приблизившись, я с удивлением обнаружил, что женщина значительно выше ростом, тоньше и моложе, чем виделось на расстоянии. Она на полголовы была выше меня и старше, наверное, лет на пять. То есть ей могло быть лет 28-30-ть. Тонкий, горьковатый запах духов напомнил мне какую-то похожую ситуацию, деталей которой я не мог вспомнить. Запах был знаком, а всё остальное вроде бы нет.
Я внимательно рассмотрел женщину. По одежде, осанке, ещё чему-то неуловимому я сделал вывод, что женщина не думает ни о деньгах, ни о работе. Сотня мелочей в её внешности, с первого взгляда неуловимых, говорила о том, что это женщина необыкновенная. Словно бы передо мной стояла иностранка, богатая и плохо знающая язык, потерявшаяся в чужом, варварском для неё городе. Однако тут же  я сказал себе: нет, она не иностранка, она… она… , вообще, непонятно что.
- Что вам от меня надо? – чересчур, может быть, громко спросил я.
Женщина вздрогнула и, оскорблено наклонив голову, поправила лямки сумочки на плече. Губы её задрожали.

- Ничего, - ответила она.
- Тогда почему вы за мной всё время идёте? – я уже говорил не так громко.
Женщина молчала. Я смотрел в её массивные темные очки. Она переступила с ноги на ногу, отчего длинное и нескладное её тело сдвинулось и заняло новое положение. Нескладность её была естественна, как естественны индивидуальные особенности телосложения у зрелых женщин. Длинная шея у неопытной девушки, возможно, казалась бы чересчур длинной. А у неё, окружённая стоячим воротником пиджака с загнутыми концами, действительно, длинная шея выглядела гармонично. Как и длинные тонкие руки, узкая грудная клетка, удлинённая талия, тонкие голени. Длинный, узкий и прямой нос ровным срезом нависал над нервными губами и напоминал клюв экзотической птицы, но не казался некрасивым. Наоборот, нос органично вписывался в совокупность всех остальных частей тела, по отдельности гипертрофированно удлинённых и, возможно, безобразных, а в целом красивых. Оставалось увидеть глаза. Глаза, конечно, могут всё испортить, но и способны, напротив, приукрасить её в два раза. Удивляло одно, как она справляется со столь хрупким, тонким и высоким телом. Как она хотя бы просто ходит и удерживает равновесие? Ведь вся она похожа на неустойчивую художественную композицию, хрупкую конструкцию с подвесками.

Женщина достала из сумочки сигарету, я помог ей прикурить. Она выпустила струйку дыма в сторону и вроде бы успокоилась.
- Мне нужно с вами поговорить, - сказала она.
- О чём? – спросил я.
- Вы не помните меня? Неделю назад вы пришли к Инге Белой на сеанс, а я как раз уходила от неё.
Я опустил глаза, действительно припоминая нечто подобное; какую-то женщину я тогда видел.
- Да, я видел кого-то. Но не обратил внимания, - сухо сказал я.
- Это была я. Я вас запомнила.
- Возможно, мы и встречались, - согласился я.
Женщина, растерянная и неизвестно чем напуганная, не представляла собою никакой угрозы, и я смягчился.
- Да, мы встречались.

Я ожидающе смотрел на женщину. Тёмные стёкла очков казались абсолютно непроницаемыми. Женщина курила, нервно стряхивая пепел, и молчала. Я чувствовал, что она усиленно о чём-то думает. Работы ума в спрятанных за очками глазах было невозможно прочитать, но словно бы голубые тончайшие искорки пробегали по гладкой поверхности очков.

- Мне необходима ваша помощь, - произнесла женщина.
Я молчал, и всё смотрел, не отрываясь на непроницаемые, теперь уже кажущиеся абсолютно чёрными, очки. Женщина смешалась, наткнувшись на моё молчание, и тоже замолчала. Невыносимо долго тянулись секунды. Мы оба чего-то ждали. В конце концов мне надоело ждать, я развернулся и пошёл. Женщина, спохватившись, поспешила за мной. Я снова слышал, как мелкие камушки шуршат под каблуками её узконосых туфель.

- Инга умерла. Я не ожидала её смерти. Я вообще не думала, что она когда-нибудь умрёт, - торопливо на ходу говорила женщина.
 Я не останавливался. Она семенила своими длинными, плохо приспособленными для ходьбы ногами сбоку и продолжала говорить.

- Даже представить себе не могла, что она умрёт. Я узнала об этом только сейчас. Пришла к ней на сеанс. Мне открыла какая-то незнакомая женщина и сказала, что баба Инга умерла. Я сидела, ждала похорон и не могла поверить. Я как будто… меня, как обухом по голове ударили. В последнее время только она и спасала меня. Понимаете? А тут… В общем, мне нужно было увидеть её мёртвой. Я просто не могла поверить.

Женщина споткнулась и на пару шагов отстала. Мне показалось, что сейчас она расплачется. Я остановился и посмотрел на неё. Она поправила туфлю на ноге, выпрямилась и сказала:
- Мне не к кому больше обратиться. Я совсем одна.
Тёмные очки непроницаемо мерцали.

Я согласился выслушать её, но оказалось, что на тротуаре, под открытым небом, хотя прохожих было немного, она не может ничего внятно объяснить, словно она не могла найти подходящих слов. Недалеко находилось летнее кафе, увитое плющом. Женщина повела меня туда, но и за столиком не смогла сказать ничего определённого. Ясным было одно - женщина сильно чем-то напугана.

В кафе было уютно. Мы сидели за крайним столиком, отгороженные от улицы живой зелёной ширмой. В столик светлого дерева был вделан круглый белый светильник. Повинуясь прихоти, я включил его. Тут же подбежала молоденькая официантка и взяла заказ: две чашки кофе эспрессо. Женщина наконец сняла свои тёмные очки, и я смог увидеть её глаза. Глаза не портили первого впечатления, скорее наоборот. Нежно-серые, они светились своим внутренним светом. Реснички были перепутаны, дорогая тушь на них слегка потёрлась недавними слезами. По глазам  читалось, что она действительно очень напугана. Под нижними веками лежали тёмные ямки. Несколько крошек отвалившейся туши прилипло к щеке. Я закурил и откинулся на спинку стула, отстранившись таким образом от неё. Нельзя было допускать, чтоб часть её страха перебралась ко мне. Я, конечно, не верил в возможность подобного заражения, но всё же. Лишние хлопоты мне были не нужны, и я сохранял дистанцию. При таком подходе ко мне очень трудно втереться в доверие. Однако же свободным временем я располагал. К тому же какое-то любопытство взыграло во мне. Не последнюю роль сыграла внешняя привлекательность женщины.

- Лет пять назад я вышла замуж за очень преуспевающего человека. Сейчас он депутат Госдумы и, сам понимаешь, очень влиятельное лицо.
 Я смотрел на неё и думал: да, бесспорно, она могла выйти замуж за очень преуспевающего человека.
- Какое отношение это имеет к бабке-парапсихологу? – задал резонный вопрос я.
- Я не знаю, как объяснить в двух словах. Всё началось очень давно. Скажи мне, я похожа на сумасшедшую? – женщина придвинула свои честные глаза ко мне.
- Нет, - ответил я.

Редко в жизни мне попадались люди, имевшие по-детски чистые, искренние глаза, как у этой женщины. Невольно поддаёшься обаянию этих глаз. В их прозрачной глубине видно, что человек сохранил, и, несмотря на всю боль, причиняемую взрослым миром, продолжает сохранять в себе ребёнка, непосредственного, наивного, ранимого и, всё же, счастливого. Женщина была смятена, подавлена, испугана. Очень долго женщину что-то мучило, долгое время она была несчастна, но несмотря ни на что не потеряла способности радоваться жизни по-детски. Почти все люди с возрастом теряют в себе талант, умение быть счастливым, как ребёнок. Некоторые из них вовсе считают такое умение неприличным во взрослом человеке.

Сидящая передо мной женщина вела долгую борьбу за своё детское счастье, и в этом ей помогала бабка, - так фантазировал я, поскольку добиться фактических сведений от собеседницы было чрезвычайно трудно, да я и не старался.
Кофе оказался достаточно хорошим. Мы заказали ещё по одной чашке и два пирожных на бумажных тарелочках в придачу. Когда под навес кафе заходил какой-нибудь человек, женщина быстро, внимательно оглядывала его с ног до головы и с облегчением вздыхала.

 После того, как принесли кофе и пирожные, она назвала своё имя – Лариса. Я назвал своё. Я подумал, что никогда сам на улице не осмелился бы попытаться познакомиться с такой женщиной. Я - простой студент, к тому же не очень коммуникабельный и совсем не ловкий. Но тут явно вмешался случай. Такого в моей жизни ещё не бывало. Началось нечто новое, подумал я, однако, на приключение это мало похоже.

Мы как-то странно разговаривали. Складывалось такое ощущение, будто мы идём по раскачивающемуся мостику над пропастью. В какой-то книжке я встречал подобное хрупкое равновесие и даже, по-моему, аналогия была такая же – раскачивающийся мостик над пропастью. Но где только теперь не встретишь эти раскачивающиеся мостики над пропастью: в фильмах, песнях и даже мультфильмах.

Мы сидели за столиком, не замечая, как темнеет небо, она, положив руки по обе стороны чашки с кофе, а я - оперев голову на предплечье. Длинные кисти рук, тонкие длинные пальцы – все в золотых кольцах; на большом пальце левой руки три кольца. Хрупкие запястья – косточки, выглядывающие из рукавов пиджака – на одном браслет – золотая цепочка, обёрнутая несколько раз. Красивые, ухоженные руки, с безупречными ногтями, ровно покрытыми перламутровым лаком.

- Я не смогла больше с ним жить. Но он не воспринимал моего отвращения. Ты был когда-нибудь женат? Нет? Он принимал мои заявления, что я не хочу больше с ним жить, за каприз. Он очень умный человек. Он находил способы успокоить меня. Однажды даже устроил на работу. Но я вопреки всем его усилиям больше не могла терпеть его. И не находила к своей панике способов избавиться от него. К тому же он хотел ребёнка. И всё делал, чтобы я забеременела, подменял таблетки и всё такое. Но я уже не спала с ним. Мне даже представить себе такое было мерзко. Он думал, что ребёнком привяжет меня к себе. А я, если б забеременела, просто отторгнула бы его плоть или сделала аборт. Подруги говорили, что это пройдёт, такое отвращение бывает после двух лет совместной жизни. Надо потерпеть и всё пройдёт, а потом, если захочется, можно завести любовника. Ведь подруги так же, как и я, были замужем за бизнесменами или директорами.
- А ты по любви вышла замуж? – спросил я.

- Как тебе сказать…  он поначалу был мне симпатичен, казался милым, надёжным. К тому же рядом с ним я чувствовала себя респектабельной. Да и что такое любовь? Ты знаешь? Я много раз влюблялась до него, теряла голову, и всё всегда проходило. Влюблённость, сумасшествие, лихорадка – всё это мне знакомо. Но ведь это не любовь. А для брака, по-моему, любовь вообще не нужна. Брак – это как бы дружба. Но он изначально не был мне другом. Теперь я это понимаю. Мы слишком разные, принципиально. Он всего добился собственным трудом, хитростью, расчетом и выдержкой. А я была единственной дочкой богатых родителей. То есть он – пробившийся из низов делец, а я – своего рода аристократка, к тому же вдруг разорившаяся. Отец у меня занимал высокий пост в администрации, когда мы жили в другом городе, а потом его сместили, и он заболел.
Лариса замолчала. Глаза её как-то внезапно затуманились. Я понял, что она борется со слезами, и отвернулся. Я посмотрел на небо в проёме плюща и шумно носом втянул воздух. Вечер наступал, тучи опустились ещё ниже, ночью по всем признакам ожидался дождь. Круглая белая лампа на столике светила ярко. Вокруг нее кружили две мошки. Услышав щелчок зажигалки и уловив запах табачного дыма, я обернулся и тоже закурил.

- Я попалась в клетку, - с дрожью в голосе продолжала Лариса, - так наивно. Пыталась освободиться. Два раза я от него сбегала, но мне некуда было идти. Всюду настигали эти длинные, липкие от пота руки. Даже родители мои встали на его сторону. Представляешь? Они верили ему, думая, что он позаботится обо мне. Когда я была подростком, я… я… наркотики употребляла, в общем, бесилась, много нервов всем потрепала. Родители полагали, что он позаботится обо мне, что я, задумав уйти от него, просто бешусь, как тогда подростком. Он на самом деле заботился, ни разу голос не повысит, пальцем не прикоснётся. Идеальный, заботливый муж. Укутывал меня, как ребёнка, а я задыхалась.

Я слушал её, рассматривая заусенец на большом пальце своей левой руки. Чем больше она рассказывала о себе, тем сильнее мне становилось неловко. Каждой своей фразой она будто снимала с себя часть одежды, медленно обнажаясь передо мной. Я понял, что когда она останется совсем голой, тогда власть её надо мной утвердится окончательно. Женщина открывала мне подробности своей личной жизни, отлично понимая, что этим обезоруживает меня и подчиняет себе. Она раскрывалась перед первым встречным, как будто ей нечего было терять. Мне захотелось достать из кармана и показать ей «Отвратительную грамоту несчастья», чтобы этим как-то защитить себя от её откровений. Но меня остановило бабкино предостережение: грамоту нельзя никому показывать.
Женщина тем временем продолжала:

- Я так возненавидела его, что захотела убить. Долго это продолжаться не могло. В конце концов, я, не выдержав, убила бы его. Заколола бы кухонным ножом, пока он спал, и всё. Однажды, что-то заметив у меня в глазах, он испугался и предложил пожить некоторое время раздельно. Но на развод так и не согласился. Фактических поводов для развода не имелось, а все судьи, если б дело дошло до суда, встали бы на его сторону. Мы два года живём отдельно, но он не оставляет меня в покое. Приходит каждую неделю, по пятницам, ест и ночует. Ведь я осталась жить в его квартире. Потом он, правда, переписал её на меня. Он приходил, молча ел и молча укладывался спать на моей кровати. Он оставил всякие попытки задобрить меня, приобнять и вообще. У меня снова возникло желание его убить. Я задумала его отравить и начала искать какой-нибудь экзотический яд долгосрочного действия. Подружка как-то рассказывала, что есть такой африканский яд, который убивает через полгода после того, как попадёт в организм, а выглядит всё так, словно человек умер от сердечного приступа. Я стала искать такой яд. Но вместо него нашла бабу Ингу. Она настоящая сибирская колдунья. Ты знал об этом?

- Сибирская? Нет, не знал. Я думал, что она обыкновенный экстрасенс, какого сейчас на каждом углу можно встретить, если постараться. Она предлагала тебе отвратительную грамоту несчастья?
- Нет, а что это?
Я поборол в себе искушение показать листок, лежащий в кармане, и ответил:
- Да так, бумага старинная. И что тебе посоветовала баба Инга?
- Сказала, чтоб я уходила от него. Съехала на другую квартиру, отказавшись от всех его вещей, и адреса никому не оставила. Даже родителям. Или, вообще, уехала в другой город.
- И как ты поступила?
- Так и поступила. Сняла квартирку в спальном  районе. Но он через неделю нашёл меня и вернул обратно на прежнюю квартиру, куда приходил каждую пятницу и сейчас приходит. У него всюду связи, хоть из-под земли достанет. А я, ко всему прочему, не привыкла самостоятельно устраивать свою жизнь, искать работу и так далее. Тоже его заслуга. Сначала родителей, а потом его. Мне было очень трудно, хотя  я чувствовала себя свободной.

Я снова начала жить в клетке. Он исправно приходил, приносил с собой много продуктов и ел. Я продолжала ходить к бабе Инге. Она поддерживала меня. После разговоров с ней я ощущала  в себе прилив сил и желание жить. Я верила, что всё скоро кончится. Баба Инга иногда просто молчала, слушая меня, но я  чувствовала, как от неё тёплым потоком идёт энергия и как бы заряжает меня. Баба Инга избавила меня от мыслей об убийстве и самоубийстве. Но что-то кардинально изменить она не могла. Вернее могла, но чего-то опасалась. Я подозреваю, что это было связано с чёрной магией, а баба Инга не желала с ней связываться. Она пыталась бороться с ним, попросила у меня фотографию. Но она не желала вредить ему. А однажды сказала, что он в такой же беде, что и я. И что, разделив нас, избавив меня от него, она поможет обоим. А поэтому захотела встретиться с ним лично.
- И, что, встретилась?
- Да, хотя непросто было устроить эту встречу. Мой муж, как только узнал, что я хожу на сеансы к бабе Инге, принялся убеждать меня, что ничего хорошего мне эти сеансы не принесут. Он, как и родители, считает меня легко внушаемым, психически уязвимым человеком, идеальной жертвой для всяких целителей и экстрасенсов.

 «Им ничего, кроме твоих денег не нужно, - говорил он, – а ты ещё больше запутаешься». Дескать, она, то есть баба Инга, не  выпустит меня из своих сетей, пока не выкачает до дна.

 Я пожалела, что согласилась организовать их встречу, что дала адрес целительницы. Он поехал к ней и не знаю, что уж он ей такого там наговорил. Возможно, пригрозил крупными неприятностями, если она не оставит меня в покое. Только после встречи с ним, баба Инга долго молчала. Она выглядела очень уставшей. И сказала, что в наших с ней встречах нет больше необходимости. Наверное, испугалась моего мужа. Вообще-то  внешне он не внушает страх, как какой-нибудь бандит, наоборот, как политик он старается быть привлекательным для всех. Знаешь, что он вызывает в любом человеке при встрече? Уважение и доверие. Никто бы не поверил  в то, что он вытягивает из меня жизнь. Я и сама бы не поверила. Он всегда всё делал и делает для того, чтобы мне было хорошо. И не только мне. Он заботится о простом народе, о пенсионерах. Он знает, просто-таки уверен в своём знании, что для другого хорошо, а что плохо. Поэтому, наверно, и пошёл в политику. Потому что знает, что нужно для счастья народа. А уж обо мне он всё знает до последнего секрета, до последней мелочи, прокладки только не выбирает. Он знает, как мне нужно жить, и уверен, что без его заботы я скачусь вниз и погибну.

Ты, наверное, встречал таких непогрешимо авторитетных людей, которые всегда жили правильно, а потом исключительно из благородных побуждений взяли на себя труд устраивать жизнь других людей, много их или мало. Они знают, как нужно жить. Пример собственной их жизни говорит об этом. Такое впечатление, что с младенческих лет такие люди знали, как правильно жить. Мой муж как раз из таких. Он непогрешим, к нему не придерёшься. Однако чтоб быть ближе  к народу, он не лишает себя мелких недостатков. Например, пьёт водку по праздникам.
Так просто не объяснишь. Его видеть надо. Он и в тебе вызвал бы неподдельное уважение и желание вручить свою жизнь ему. Но, не знаю, как это у него получается, он постепенно убивает меня. Он приходит по пятницам и вытягивает из меня жизнь. Нет, он даже не прикасается ко мне. Ведёт себя предельно корректно и буквально лучится заботой. Однако после его ухода я два дня чувствую себя разбитой. Лежу на диване, не в силах подняться. В эти два дня я ни есть не могу, ни спать, ни сидеть.

 Баба Инга ничего не хотела мне говорить насчёт него. Однако я подозревала, что она принимает какое-то трудное решение. А один раз она устало обмолвилась, что с ним, мужем моим, ей не справиться, будто бы он какой-то колдун высшей категории. Она сказала, что знакома с чёрной магией, так как и белая и чёрная магия неразделимы. По сути, это одна и та же магия, но вот чёрная направлена против людей. «Занятия чёрной магией повязывают с дьяволом?» - спросила я. «Можно сказать и так», - ответила баба Инга. Это последние слова, что я услышала от неё. Это было три дня назад на сеансе. Наши сеансы превратились уже просто в беседы. Она не прибегала ни к каким заговорам, после встречи с моим мужем. А на следующий день, как я сегодня узнала, баба  Инга  умерла.
Женщина замолчала. Я тоже молчал. Мне о многом хотелось спросить. Но, как говорится, меньше  знаешь - лучше спишь. И я молчал. Вечер заканчивался, ночь грозила темнотой и дождём.

«Это ж сколько часов продержала меня в кафе эта женщина?» - мысленно спросил я себя.
В желудке сосало от голода.
 «Надо собираться домой. Ещё успею на последний троллейбус», - подумал я и демонстративно посмотрел на часы. Потом задал запоздалый вопрос:
- Зачем ты мне это всё рассказываешь?
- Сегодня, в тот момент, когда я увидела мёртвую бабу Ингу, я поняла, что мне некуда больше идти. Он ждёт меня там, в квартире, - говорила женщина и кончиками пальцев массировала виски. Мне показалось, что у неё болит голова.
- Ну ладно… - я отодвинул стул, собираясь встать и покинуть кафе, но остановился. Женщина заговорила испуганно и торопливо:
- Я даже не надеялась, что мне кто-то поверит. Но ты… ты ведь тоже приходил к бабе Инге. Ты должен знать, что я… я…  Я - одна в центре пустыни. Я завтра пойду на кладбище. Баба Инга умерла, её похоронили. Я найду её могилу. Пусть она умерла, но она не должна была оставлять меня вот так.… Так, чтоб я бросалась на первого встречного со своими проблемами. Нет, я уверена, что так, без предупреждения, она не оставила бы меня. Баба Инга настоящая целительница, и она же видела… Она должна была предвидеть день своей смерти, и всё бы подготовила. Нет, она никогда не оставила бы меня так, на произвол судьбы. Это он, он, мой муж, он – настоящий дьявол, это он убил её.

Теперь я уже не сомневался, что передо мной не сказать, чтобы сумасшедшая, но явно помешанная женщина. Я понятия не имел, как себя вести с сумасшедшими и всегда немного опасался их, как всякий нормальный человек. Потому как никогда не знаешь, что у сумасшедшего на уме и что он выкинет в следующую секунду.
Я решился сбежать. Просто встать и уйти. А если она погонится за мной, то оттолкнуть её и побежать. Бегает, вероятно, она не быстрее меня.
- Я очень хорошо понимаю тебя, но ты немного преувеличиваешь, - с этими словами я аккуратно поднялся из-за стола и по сантиметру стал продвигаться вбок. – Ты подожди меня здесь, я схожу в туалет и вернусь, - я ласково смотрел в её испуганные глаза  и старался говорить как можно мягче.
Она всем корпусом потянулась за мной и еле слышно застонала. Видимо, со свойственной некоторым помешанным проницательностью Лариса раскусила мой план и… отчаялась. Слёзы снова стояли у неё в глазах. Она не собиралась бежать за мной, а только чувствовала невыносимую тяжесть вновь свалившегося на неё одиночества.

- Нет… – чуть слышно промолвила она, не сводя с меня умоляющих глаз.
Не секунду мне стало стыдно. Настольная лампа хорошо освещала измученное лицо женщины. Теперь оно казалось не красивым. Впалые щёки, искусанные губы, тёмные ямы под глазами. В общем, лицо изможденного долгой болезнью человека. Я подошёл близко к ней, она протягивала ко мне руку. Я взял её тонкую прохладную ладонь в свою и мягко пожал.
- Я сейчас вернусь. На секунду выйду и вернусь. А ты жди меня здесь. Ничего не бойся и жди.

Она доверчиво своими нежно-серыми, детскими, но вдруг постаревшими глазами смотрела на меня. Она знала, что я не вернусь. Это читалось в её глазах. Она всё понимала; понимала, что я не поверил, что устал, что испугался, что просто не хочу связываться, и молчала. От своего понимания ей не становилось легче. Возможно, волею случая я стал её последней надеждой. А дальше, после того, как я предательски уйду, ей останется холод чужого города, неверие близких, непонимание и желание выжить. Она обязательно выживет.

 Я отпустил её руку, отвернулся и пошёл, не оборачиваясь. Вот вышел из-под навеса и сразу оказался в сырой, прохладной темноте. Фонарь над троллейбусной остановкой освещал лавочку из деревянных брусьев. Бродячая собачонка, встав на задние лапы, рылась в бетонной урне. Шурша шинами, проехала чёрная иномарка. За её тонированными стёклами никого не было видно. Две холодные капли упали на лицо. Начинался дождь. Я шёл по тёмному тротуару до следующей троллейбусной остановки. Потом остановился, подкурил сигарету и обернулся. Зелёные стены кафе просвечивались желтым светом. Мне оставалось сделать ещё несколько шагов, и кафе исчезнет за деревьями.

«Допустим, она говорит правду, - думал я, – но все сумасшедшие говорят правду. Для них это правда безусловная. Что же с ней будет? Ничего не будет, вернётся домой. А что если она не сумасшедшая и всё, что говорила… Тогда, тем более, ничего с ней не случится».

Я вновь пошёл и ускорил шаг. Кафе осталось далеко за спиной, укрытое деревьями и выступающей частью здания. Ряд ярких фонарей освещал дорогу и вместе с ней тротуар. Улица расширилась.

Прямо по пути моего следования на обочине возвышался щит придорожной рекламы. Во всю площадь щита подсвеченное лампами размещалось лицо некоего политика или бизнесмена, видимо участвующего в предвыборной гонке за пост губернатора. Розовое лицо склонялось над дорогой и как бы нависало над ней. Огромное, призванное внушать доверие лицо. Сквозь продолговатые очки глядели умные стальные глазки. Узкие губы были крепко сжаты. Тёмные курчавые волосы, лишь слегка тронутые сединой, аккуратно подстрижены. Высокий лоб, указывающий на недюжинный ум влиятельного мужчины возраста от 45 до 50 лет.

Я долго рассматривал огромное лицо на щите и не мог определить, какое выражение застыло на нём. Ниже лица располагался лозунг: «Пенсионера в обиду не дам!» И подпись: «В. Водочкин». Сразу становилось ясным, что огромное, внушительно нависающее лицо принадлежит некоему В. Водочкину, который один самолично не даст в обиду какого-то пенсионера. Что ни говори, фраза претендует на многое.

 В том,  что этого человека действительно зовут В. Водочкин, я усомнился. Подобная фамилия не может принадлежать человеку с таким холодным, умным, ничего не выражающим лицом. Я смотрел в его глазки, скрытые за стеклами очков, смотрел на сжатые губы, говорящие о холодной рассудочности своего владельца, смотрел на всю ширину лица, словно на чистое поле, и вдруг поймал себя на том, что начинаю его ненавидеть. Лицо, плохо скрывающее бесчувственность, холодную рассудочность политика, задумавшего дешёвой популистской фразой «Пенсионера в обиду не дам» и свойским псевдонимом «В. Водочкин» завоевать доверие народа, больше ничего не вызывало, кроме отвращения. Неужели они настолько невысокого мнения об избирателях, что не сомневаются в их готовности поверить этому холодному, жестокому, умному лицу? Ведь ничего не нужно анализировать, достаточно взглянуть в лицо, чтобы понять, добр человек или нет. Если б дьявол принял облик человека, то ему очень хорошо бы подошло это лицо. А тут ещё этот наивный популизм: «Пенсионера в обиду не дам! В. Водочкин». Интересно, какова его настоящая фамилия.

 «Лицо ещё ни о чём не говорит. Важны реальные дела, а не лицо», - попытался я поспорить с самим собой.

И ответил: «Если на лице доброго человека не отражаются его добрые чувства и намерения, то это не лицо живого человека, а маска. Добродетельному человеку, по какой-то причине носящему маску, я бы тоже не стал доверять». Мне по-мальчишески захотелось взять камень и запустить в огромную невозмутимую физиономию В. Водочкина.

 Но я только прошептал: «Это, *****, дьявол». И отвернулся.
Потом постоял немного, свыкаясь с мыслью, что троллейбуса мне уже не дождаться и пошёл обратно в кафе. Я не смог преодолеть некоего чувства собственной подлости, возникшего в связи с бегством от доверившейся мне молодой женщины, попавшей в беду, пусть даже помешанной.

 Лариса сидела на прежнем месте, низко наклонив голову. Она не плакала, не дрожала, а собирала последние остатки мужества, чтобы в конец не отчаяться.
Странный выдался день. Стоит только связаться с чем-нибудь нетрадиционным, как на голову кучей сваливаются всякие необычности. С кадровым офицером танковых войск, могу поспорить, никогда не случается ничего необъяснимого, поскольку он не ходит к бабкам-экстрасенсам. Придёт время, я, надеюсь, получу диплом инженера-радиоэлектронщика, устроюсь на работу по специальности, и тоже не буду ходить к бабкам-экстрасенсам. Я уже сейчас, после четвёртого курса приборостроительного факультета, начинаю мыслить, как инженер, то есть по мере возможности стараюсь не лезть в области, где проверка практикой сомнительна. Я начинаю понимать, что от разума конкретного человека зависит очень немногое, и человек должен крепко держаться за это немногое. То есть должен заниматься конкретными, зависящими от него вещами, а остальное оставить свободному времени  и области развлечений. В конце концов, я хочу стать обыкновенным инженером, специалистом своего дела, а не каким-нибудь мистиком-мыслителем.
Возле сердца зашуршала «Отвратительная грамота несчастья». Я достал её и прочитал: «Я не верю». На бумагу упало несколько дождинок. Я сложил  её и поместил обратно в карман.

«Сегодня же сожгу эту дурацкую грамоту. Хватит сомневаться», - подумал я, подошел к столику, отодвинул стул и сел. Женщина подняла на меня глубоко запавшие глаза.

- Я думала, что ты не вернешься, - сказала она.
- Я тоже так думал, - со вздохом сказал я.
Кафе работало до трёх часов ночи. Я оглядел пустующие столики – кроме нас и ещё одного посетителя, одинокого престарелого господина в шляпе, сидящего за дальним столиком, в кафе никого не было. Одиноко горели круглые светильники на столах. Я взглянул на часы – половина первого.

 «Долго нам ещё тут торчать?» - чуть было не спросил я вслух.
Словно прочитав мои мысли, Лариса сказала: «В три кафе закрывается».
 «Я знаю», - ответил я и с новой силой почувствовал, как хочу есть.
 Когда я сильно голоден, я всегда думаю: «Так хочется чего-нибудь сгрызть. Сейчас приду домой и сгрызу что-нибудь, что можно быстро приготовить».
В кармане сиротливо лежала сторублёвка. На неё здесь можно было купить средних размеров пиццу, чизбургер и чашку кофе. Если я это сделаю, то домой придётся топать пешком. К тому же не был подан ещё счёт за уже выпитый кофе и пирожные.
 «Она, конечно, имеет при себе деньги, чтобы расплатиться и за себя, и за меня», - подумал я, взглянув на руки женщины.
- Извини меня… За то, что я тебя так задержала, - вдруг сказала она.
- Да что уж теперь, - пробормотал я, взглянув на неё исподлобья.
- Тебя кто-нибудь ждет?
- Нет.
- Я, наверное, нарушила твои планы, - виновато продолжала женщина.
- Да вроде не особенно.
- Ты один живёшь?
Я не стал отвечать на этот вопрос, сделав вид, что увлечён доставанием из кармана пиджака сигареты. Она странно посмотрела на меня и отвернула лицо. Я поднял глаза и ошеломился её профилем: длинная, красиво изогнутая  шея, как у Нефертити, совершенный нос – длинный и чётко очерченный, чуть приоткрытые губы, высокий лоб. В её профиле было столько достоинства и благородства, что я невольно залюбовался им, замечая, как во мне растёт восхищение. «Она аристократка. В ней течёт кровь австрийских королей», - подумал я. Почему именно австрийских, а не французских или, например, английских я и сам не мог сказать.

- Что у тебя за странная манера умолкать, не отвечая на вопрос? - спросила она, превратив свой профиль в фас. – Мне кажется, что я разговариваю с радиоприёмником, который время от времени выключается.
В голосе Ларисы слышалось воодушевление. Глаза её лучились нежно-серым светом.
- Поздно уже. Ты домой не собираешься? – пропустив её замечание мимо ушей, поинтересовался я.

Лариса вновь погрустнела, глаза потухли.
- Сегодня пятница. Он ждёт меня там, – сообщила она после некоторого молчания. Потом добавила: – Он искать меня будет.
- Почему ты его так боишься? Ведь он же твой муж, - немного вспылил я.
- Ты что ли ничего не слышал, что я рассказывала? Он высасывает из меня жизнь, - произнесла она.

Я решительно встал и направился к стойке кафе. Она проследила за мной удивлённо расширенными глазами. Все официантки куда-то подевались, бармена тоже не было. Я громко два раза кашлянул. Через какое-то время вышла девушка в  красном фартуке и вопросительно уставилась на меня. Я пробежал взглядом меню и выбрал большую пиццу с ветчиной и помидорами за пятьдесят пять рублей и стакан кока-колы за восемнадцать.

«Пиццу и стакан кока-колы», - вежливо попросил я. Девушка, услышав в интонации голоса обреченность, понимающе посмотрела на меня и засунула пиццу в микроволновку. «Сильно не разогревайте», - попросил я.
Из закутка высунулась дородная физиономия охранника и через две секунды засунулась обратно.

По тенту забарабанил дождь. По листьям плюща покатились капли, некоторые падали на край стола. Повеяло свежестью.

 Я молча ел пиццу, запивая её кока-колой. Лариса  с выражением крайнего удовлетворения на лице наблюдала за мной. После того, как я, не выдержав её взгляда, поперхнулся, она отошла к стойке и сделала то же самое, что и я: купила большую пиццу и стакан кока-колы. Непонятно отчего она выглядела очень довольной и беспрестанно улыбалась.

 «Что это с ней такое? То заплакать готова, то улыбается неизвестно чему. Она явно психически неуравновешенная особа», - думал я, дожёвывая остатки пиццы.
Женщина проглотила последний кусочек своей пиццы, запила кока-колой, вытерла руки и губы салфеткой и сказала:
- Я ведь с утра сегодня ничего не ела. Только кофе пила. Совсем забыла про еду.
- И часто у тебя такое бывает? – спросил я, подкуривая сигарету.
- Странно, но ты пробудил во мне аппетит.
- Действительно странно, - говорил я, с жалостью представляя свой будущий пеший поход до дома. Шестьдесят минут быстрым шагом - и дома.
- Ты ел, как волк, - изливалась женщина в восхищении.
- Очень горд за себя, - отвечал я, чувствуя в себе желание выматериться.
«Зря я всё-таки вернулся. Сейчас лежал бы в своей квартире на удобной кровати, читал Музиля или спал». Однако, это не главный повод для сожаления. Вернувшись, я признал своё поражение перед этой женщиной, всецело вручив себя её сумасбродствам. Об этом я догадался гораздо позднее, сейчас же я просто чувствовал свою пленённость. Неважно, что стало причиной моего проигрыша, сочувствие ли, жалость либо излишнее мягкосердечие – факт оставался фактом:  женщина поняла, что я на какое-то время оказался в её власти. Чего, видимо, она и добивалась. Как-никак я был простым студентом, а она – опытной женщиной, старшей меня лет на пять. Хотя всё выглядело так, что она ищет во мне защиты. «Взяв надо мной власть, она принялась меня пугать, а вместе с собой, казалось, и себя», - так мог подумать сторонний наблюдатель. Для нас же самих мы продолжали идти по раскачивающемуся мостику над пропастью. Причём посреди ночи в тумане. А потом пошёл дождь, дощечки мостика сделались скользкими.
- Ты разговаривал когда-нибудь с энергетическим вампиром? –  понизив голос, таинственно спросила она.
- Я не верю в них, - ответил я.
Лариса смутилась.
- Ну попадались тебе люди, после общения с которыми, ты чувствовал полный упадок жизненных сил?
- Обычно я не довожу общение до полного упадка жизненных сил. Если мне по какой-то причине затруднительно разговаривать с человеком, либо же я в общении с ним испытываю дискомфорт, я быстро прерываю контакт.
- Молодец. Умница. Нельзя позволять вампиру всасываться всё глубже и глубже, - похвалила Лариса.
- Их нету, вампиров этих, - стоял я на своём.

Потом вспомнил, что в некоторых случаях помешанным лучше не перечить и, прищурившись, посмотрел на свою собеседницу. Летающие тарелочки, контакты с инопланетянами, параллельные миры, паранормальные явления - практикующие психиатры очень хорошо знакомы со всеми подобными явлениями, поскольку волей-неволей приходится разбираться в предметах наиболее распространённого среди своих пациентов бреда. В этом я был уверен. Куда ещё ни шло, если все эти современные суеверия (впрочем, легко смешивающиеся с древними) воспринимаются людьми как развлечение. Но когда же люди начинают верить в них  всерьез, тут и там находя подтверждения своего бреда, выстраивая логические цепочки, и при этом ещё сохраняют очень умное лицо, то есть выражение предельного понимания, я просто теряюсь. Народу заняться что ли больше нечем?

Теперь, оглядываясь на тогдашний свой здравый скептицизм, я поражаюсь, насколько я был наивен, как узко я мыслил. Как студент технического ВУЗа, я не верил ничему, чего нельзя потрогать руками. Я готовился стать инженером, правда, не совсем уверенно. Как уже сказано, я вступил в период глубоких сомнений и, громко выражаясь, не знал, в чём моё предназначение на Земле. Но от этой мировоззренческой неустойчивости мой скептицизм и рационализм ещё больше укрепились, словно бы мобилизовавшись. Экстрасенсорика и тому подобные вещи вызывали во мне такое же любопытство, как популярный сериал «Секретные материалы» и не более того. Сдвинувшихся же на летающих тарелочках, магии и тому подобной хиромантии, я считал несчастными людьми, не нашедшими самореализации в реальной жизни. Глубоко религиозных людей с некоторой оглядкой я причислял к этой же категории.

 К церкви, надо сказать, я относился с уважением, не исключая возможности в будущем принять православие или католичество. Однако пока что, суеверия и официально признанная вера в моём понимании находились где-то рядом, а иногда пересекались. Секты и сектантство, заполнившие духовное пространство страны сразу же после начала перестройки (в стране начался духовный, идеологический, мировоззренческий хаос, и секты, как стервятники налетели на растерянный народ) относятся всё к той же области народных суеверий: летающих тарелок, экстрасенсов, телепатов и занимают в ней видное место. «Тоталитарные секты опасны для психики!» -  вещают из телевизора некоторые журналисты, предостерегая. Однако мне кажется, что при таком подходе можно посчитать опасными сеансы кодирования от алкоголизма и курения, эзотерическую литературу, желтую прессу, пишущую об аномалиях, сенсациях и, вообще, всё паранормальное, чему простой народ верит, за неимением лучшего и более интересного предмета для веры.

Согласен, что секты воздействуют на психику своих членов гораздо сильнее, чем, например, репортаж об экспедиции в Тибет, организованной одним известным врачом-офтальмологом, в поисках «Города Богов». Образованные люди понимают, что подобные репортажи имеют цель исключительно развлекательную. Никто и не требует, чтобы читатель всерьёз верил в атлантов, погребённых в таинственных пещерах, в третий мировой потоп и в инопланетный разум, проводящий эксперименты над людьми. Если верить, то так, слегка, чтобы будоражило, как при хорошем кинофильме. Но ведь какая-то часть людей верит по-настоящему, верит и углубляется в своей вере. Их это со временем настолько захватывает, что они бросают свои прозаические, бытовые заботы, уходят с работы, оставляют семью и ждут прилёта инопланетян или конца света, попутно собирая новую информацию, сомнительные факты и умопомрачительные доказательства. Секты прямо создают благоприятные условия для ухода из нормальной жизни.
Лариса, иногда потирая тонкими пальцами виски, монотонно рассказывала о вампирах, называла мне их имена и фамилии, должности, которые они занимают в областной администрации. Ведь со всеми ними она благодаря мужу была знакома лично.

Как я понял, все эти высокопоставленные и могущественные люди, составляют новую разновидность вампиров. Они не сосут кровь, не забирают у собеседников психическую энергию, а по частям отнимают у своих жертв саму жизнь.
Её муж, например, является таким вампиром с детства – сестра мужа, рассказывала Лариса, умерла в детстве, когда он сам, тяжело больной, вдруг пошёл на поправку. Сначала Лариса не знала о существовании таких вампиров, а когда догадалась после двух лет замужества, было уже поздно. Муж аккуратно, незаметно подпитывал свою жизнь и свои жизненные успехи от неё. Первая его жена, вовремя поняв, в чем дело, ушла от него. Его друг и партнер по бизнесу умер при странных обстоятельствах, тогда как его успехи резко пошли в гору. И еще множество, множество мелких доказательств, объединяющим смыслом в которых был один: когда дела у мужа вдруг значительно улучшались, кому-то из его ближайшего окружения становилось плохо.

Позже Лариса поняла, что не все жертвы подобных вампиров умирают – умирают те, у которых очень сильный вампир сразу же в короткий промежуток времени высасывает, так сказать, основную несущую часть жизни. Другие жертвы, изнемогающие постепенно, при желании сами становятся вампирами. Всё так же, как у классических вампиров. Но перед тем как стать вампиром, жертве, долгое время кормившей своего «хозяина», необходимо тоже умереть. Но это не совсем смерть. Можно сказать, что это как бы смерть человека в человеке, или перерождение, после которого он становится вампиром. По сути все вампиры – это мёртвые существа, человеческое в них умерло, когда они решили стать вампирами.
Новый вид вампиров не боится солнечного света, спокойно воспринимает атрибутику церкви. Что касается истинно верующих,  то они защищены вообще от любой нечисти. В целом такие вампиры ничем не отличаются от обычных людей. Только вот жизненных сил в каждом таком вампире - через край, поэтому они легко добиваются в жизни высокого положения.

 Со всеми деталями, рассказывала Лариса, она незнакома. Вампиры  скрытны и всегда - ещё одна отличительная черта - строят из себя благодетелей всего  человечества.
 Одно Лариса знает точно: раз в год вампиры собираются узким кругом где-нибудь в загородном доме, снимают маски и открыто обсуждают свои вампирские дела. Они устраивают своего рода мессу и определяют главного вампира. Возможно даже, в чём она не уверена, Лариса приглушила голос до шепота и придвинула лицо ко мне: «Там они устраивают вампирский пир, высасывая заранее приготовленных для этого юношей и девушек».

 Молодые жертвы, естественно, умирают, так как лишаются жизненных сил в течение одной ночи. Трупы потом закапываются в саду.
 «Я уже знаю одно место на даче у начальника ГУВД, где может находиться это страшное захоронение», - говорила Лариса, озираясь.
- Смотрел фильм «Голод»? - вдруг громко спросила она. Я вздрогнул.
- Нет, не смотрел.
- Обязательно посмотри. Там вампир подпитывает свою молодость чужими молодостями и остаётся вечно молодым. А жертвы, до этого юные и цветущие, в один момент становятся стариками. Это происходит во время полового акта…
- Очень интересно, - сказал я, внимательно наблюдая за Ларисой.
 Её глаза как-то странно быстро меняли  своё внутреннее освещение. То они вдруг покрывались мутной плёнкой, и тогда я пугался её возможного приступа помешательства, то становились ясными и прозрачными, как у максимально разумного человека. Когда глаза её затуманивались, голос становился глухим и хрипел, губы увеличивались в размерах и розовели, щёки тоже розовели, а на лбу выступала испарина.

- Но дело не в фильме. Вернее не в самом фильме, а в том, что с его помощью можно объяснить. Сейчас я  обрисую одну жизненную ситуацию, с которой лично сталкивалась, и ты поймёшь, что похожие ситуации в нашей жизни встречаются сплошь и рядом.

И Лариса начала рассказывать что-то о своей двоюродной сестре, живущей в Воронеже, у которой вроде бы образовался «венец безбрачия» не без содействия родимой матушки.

Я слушал невнимательно и из всего длинного рассказа понял только то, что мать этой двоюродной сестры является вампиром, плотно присосавшимся к собственной дочери. Я слушал низкий бархатистый, достаточно приятный звук голоса Ларисы, но в смысл слов уже не вникал.

Я впал в какое-то подобие прострации: осознание ситуации размылось, я словно бы забыл, где и сколько времени нахожусь. Я действительно отключился, как радиоприёмник или радиопередатчик. Потом в голову осторожно по одной стали вползать мысли: это всё со мною уже когда-то происходило – я сидел ночью в кафе с девушкой, которая рассказывала мне длинную историю; кажется, что мы уже никогда не уйдём отсюда – так и будем всю жизнь сидеть за этим столиком и разговаривать о чём-то непонятном; со временем наши слова и мысли мутируют – мы изменимся настолько, что когда через много лет официант подойдёт к нашему столику и потребует счёт, мы ни слова не поймём.
 
Лицо женщины колыхалось, словно в тумане. Голос её лился, как тёплая, подслащенная вода. Некоторые слова я понимал: вампир, двоюродная сестра, старая дева, убийство.

Вдруг образовалась тишина. Я качнулся в неё, как в вакуум. Женщина замолчала.
 Иногда со мной такое бывает: когда я долго и неотрывно смотрю в лицо какого-нибудь человека, то начинаю видеть другое лицо – я перестаю узнавать человека, передо мной оказывается совершенно чужое лицо. Точно так же, порой, я перестаю узнавать самого себя, когда долго смотрю в зеркало. Чужое лицо показывается на какие-то доли секунды, но я успеваю хорошо рассмотреть его и запомнить. Случается, в отдельные тревожные ночи мне снятся эти неизвестно кому принадлежащие лица. Моё второе лицо – это лицо какого-то древнего египтянина. Конечно, это только догадка. Таким образом, я успокаиваю себя – всему неведомому мы спешим дать наименование.

Кожа на лице Ларисы, как будто лопнула и сползла. Под кожей оказалось не красное мясо, а лицо незнакомой девушки, курносое, голубоглазое и веснушчатое. Я отвернулся и крепко зажмурил глаза.
- Почему ты такой хмурый? – услышал я вопрос.
- Это так заметно? – повернул я голову обратно.
- Бросается в глаза.
Лицо Ларисы перестало мелькать и колыхаться. Оно снова было печальным, измученным, но в серых глазах стояла улыбка.



ХI

Подошло время закрытия кафе. Нам вежливо объявила об этом девушка в красном фартуке. Лариса к моему изумлению стала проситься, чтобы нас оставили в кафе до утра. Она, казалось, всерьёз надеялась, что нас оставят внутри и закроют снаружи.

«Мы ничего не тронем, просто пересидим до утра и всё. Вы же запрёте нас снаружи. Я готова заплатить, сколько попросите», - убеждала Лариса.
 Молоденькая буфетчица  не знала, что и сказать. К ней на помощь из закутка вышел дородный охранник. Лариса начала убеждать и его, удвоив свой пыл, словно бы на фунт живого веса требовалось столько-то единиц силы убеждения. Лариса не выглядела пьяной, на сумасшедшую она тоже не походила, – вполне респектабельная дама. Я видел, что охранник не может справиться с вежливым напором Ларисы, а применить грубость к ней он не осмеливался. Мне стало как-то неловко; я потянул Ларису за руку, уводя из кафе, она очень легко поддалась, и мы оказались под дождём. Одежда и волосы принялись очень быстро намокать. Лариса упрекнула меня:

- Ну зачем же ты вмешался? Щас бы сидели спокойно под навесом.
- Мне вообще-то домой надо, - буркнул я.
- И ты бросишь меня вот так одну ночью под дождём?
- Езжай домой. Можно машину поймать.
- Домой я не поеду. А ты далеко живёшь? – спросила Лариса.
- На Первом Озере.
- Ты не пустишь меня переночевать? Я заплачу, - предложила она.
Я оказался в безвыходном положении. Как бы я выглядел, если б отказался? Кем бы я себя потом чувствовал? Маленьким мальчиком, послушно исполняющим строгий наказ мамы: на улице с незнакомыми тётями не разговаривай и в дом их не пускай – это очень опасно?

 Однако женщина нуждается в помощи, бросить её на улице одну я на самом деле  не могу. И строгие наказы мамы здесь абсолютно не причём. Вот о чём я подумал в тот момент. Возможно, женщина каким-то образом сыграла на этой мысли. Наверно, я показался ей мальчиком, усиленно старающимся походить на взрослого независимого мужчину. Возможно, во мне было тогда что-то от этого мальчика, иначе бы мыслей подобных не появилось. Я перестал сопротивляться и на миг действительно сделался мальчиком, о котором подумал. Сильно напыжился и произнёс:

- Денег не надо.
 Ей, конечно, этого мига вполне хватило.
Тут же подъехала машина таксиста-частника, словно бы всё это время караулила нас за углом.
В машине играла музыка – новый альбом Мадонны.
Что ни говори, Мадонна - просто молодец. С возрастом она только растёт в своём творчестве. Она из нового типа людей, более совершенного и… какого-то такого непонятного, но очень мне импонирующего. Хотя, может быть, просто песни её мне нравятся. Особенно в такси ночью, когда идёт дождь, а рядом сидит молодая странная женщина, о которой не можешь сказать ничего определённого, но которая ведёт себя с тобой по-свойски.

- Уютно у тебя, - произнесла Лариса, оглядывая пустую квартиру.
У стены стояла заправленная бежевым покрывалом кровать. В углу - раздвижной стол. На столе - лампа жёлтого абажура. На подоконнике - деки музыкального центра. На полу - разнесённые строго определённым образом колонки. Благодаря отсутствию в комнате лишней мебели, а на стенах картин и ковров, акустика достигалась превосходная. Я тут же включил музыкальный центр. Заиграл уже заряженный диск «Мэссив Атак». Потом, правда, почти сразу же отключил его. Как-то не звучала музыка ночью в присутствие чужого человека. Лариса, сдержанно улыбаясь, стояла посреди комнаты, мокрая, как курица. Ей понравились серебристо-серые обои на стенах, запах и пустота. Потом она ушла в ванную, где включила горячую воду.

Я подумал: «Ещё не хватало, чтоб она душ у меня приняла». Полотенце я ей предлагать не стал, потому как в ванной имелось почти свежее. В тепле своего обиталища, в пустоте серых обоев, к которым уже успел привыкнуть, я расслабился и почувствовал голод. Набрал в чайник воды, поставил его на плиту и зажег газ.

Наполнение чайника водой из-под крана  и дальнейшее водружение его на плиту с неизвестно каких пор превратилось для меня в маленький ритуал, успокаивающий и как бы говорящий, что всё хорошо и жизнь продолжается. Однако в ровной струе, с характерным звуком падающей в чайник, есть что-то грустное, так же как в звуке одиноко чиркнувшей спички и в мягком лязге опускаемой крышки. Все звуки в пустой кухне слышны по отдельности. И особенно звуки чайника, который поставили на плиту. Шум воды, постепенно наполняющей чайник, лязганье крышки, шипенье газа, чирк спички и после всего - шум закипающей воды, изменяющийся по определённому закону, все звуки складываются в музыкальную композицию, слушая которую, расслабляешься и чувствуешь себя счастливым, но также и немного грустным. Грустным оттого, что в пустой квартире нет, помимо твоих собственных, больше никаких других звуков, нет  шума, издаваемого другим человеком.

В эту ночь, когда Лариса приводила себя в порядок в ванной, я не услышал привычной симфонии чайника. Нет, звуки-то были, но они являлись просто звуками. Чайник на плите закипал. В ванне шумела струя воды.
Я застыл посреди кухни, упиваясь этим новым необыкновенным ощущением – симфония одиноких сухих и отчётливых звуков больше не улавливается, зато явственно слышна некая другая симфония, симфония звуков, производимых другим человеком.

 «В моём доме есть ещё кто-то, кто издаёт свою музыку». Это меня настолько поразило, а чужая музыка настолько заворожила, что я замер, будто превратившись в камень. Музыка Ларисы: мягкие шаги в ванную, щелчок выключателя, шум струи воды, падающей в ванну, прерывание этого звука, когда она набирает воду в ладони, брызги… напоминала мне отечественный джаз времён НЭПа. Не могу сказать почему, но ощущение складывалось именно такое: в маленьком ресторанчике игранет джазовый оркестр, и отчаянно весёлые господа и дамы танцуют фокстрот. На Западе происходит то же самое. В промежутке между двумя мировыми войнами публика как никогда понимала, что жизнь скоротечна и не имеет никакого смысла, поэтому веселилась на полную катушку. И всюду играли джазовые оркестры.

 А сейчас похожую музыку каждым своим движением издавала Лариса. Я уже говорил, что джаз для моего понимания пока что недоступен, поэтому я не могу с определённостью сказать: нравится он мне или нет. Однако же иногда, когда он звучит в полной тишине и как бы издалека, он заставляет прислушиваться к себе. 

Я прошёл в комнату и снова включил музыкальный центр. Убавил громкость. Лариса вышла из ванной. Пиджак она сняла, оказавшись в сиреневой кофточке с обрезанным воротом, с лица смыла косметику. Без косметики она выглядела моложе. Светло-серые глаза в мокрых ресничках смотрели доверчиво и внимательно, так смотрит незамужняя девушка на симпатичного ей мужчину.
- Ты хочешь есть? Я могу салат сделать, - голосом уставшего человека спросил я.
- Салат? Хочу, - улыбнулась она. – Давай я тебе помогу.
Мы прошли на кухню и открыли холодильник. Затем, вооружившись ножами, начали стругать огурцы, помидоры и редис, шинковать зелёный лук, укроп и петрушку. Салат мы заправили майонезом. В холодильнике нашлось немного сыра. Я сделал себе бутерброд и быстро съел его. Лариса, жуя салат, странно посмотрела на меня. Потом тоже соорудила себе бутерброд с сыром и точно так же, как и я, съела.

После еды мне захотелось спать. Ларисе, видимо, тоже. Она курила, склонив голову на бок, с таким выражением на лице, словно вспоминает о чём-то очень далёком и очень приятном.
Кровать в квартире была одна, зато имелся запасной матрац, четыре подушки и два одеяла. Матрац, лишние подушки и одеяла, лежали во встроенном шкафу в прихожей.

- Ложись на кровати, я на полу лягу, - зевая, сказал я.
Лариса очнулась от своих грёз.
- Ты же как-никак, гость, - добавил я.
- Угу, - кивнула Лариса, сладко зевнула и затушила сигарету в пепельнице из синего стекла.

Я разложил на полу матрац, покрыл его простынёй, сверху бросил одеяло из верблюжьей шерсти и подушку, набитую гусиным пухом. Пока я чистил зубы и умывался, прислушиваясь к плеску воды, Лариса разделась и улеглась на кровать, натянув одеяло до подбородка.

Я вышел, пощёлкивая зубами, выключил центр, потушил настольную лампу, быстро стянул с себя джинсы, рубашку, носки и улёгся на постель, приготовленную на полу. Раздвинутые наполовину шторы пропускали в комнату ночной свет. Было, в общем-то, темно, но в то же время как-то и светло. Поблёскивали обои, хотя луны в окне не было, наверное, уже светало – тучи на небе светлели и рассеивались.

- Спокойной ночи, - сказала Лариса и, скрипнув кроватью, перевернулась на другой бок.
- Угу, - ответил я, чувствуя, как стремительно тяжелеют веки.
Сквозь пелену подступающего сна слышался дождь за окном и мерное дыхание женщины на кровати.
- Спасибо тебе. Не знаю, что бы я без тебя делала. Ты спас меня, - услышал я голос.
- Угу, - пробубнил я.
«Она не похожа на сумасшедшую, - думал я, засыпая. - А как же её бред про высокопоставленных вампиров? Как быть с этим? Возможно, на неё накатывает иногда. А так она вполне нормальна».
Я сам себя успокаивал, не хотелось засыпать в одной квартире с помешанной женщиной.
 «Она совсем даже не помешанная. Просто имеет свои странности. А сегодняшние похороны напугали её. Но ничего - завтра, я уверен, она будет предельно нормальной и поедет домой», - думал я.
- У тебя очень удобная кровать, просторная, - сказала Лариса.
Я и сам об этом знал. Матрац подо мной был какой-то комковатый, местами в нём попадались ямы, и я вертелся на нём в поисках наиболее удобного положения.
- Ведь это же, по идее, двуспальная кровать, - не унималась Лариса.
- Это диван-кровать, - сказал я.
- Диван-кровать? А по-моему, это просто двуспальная кровать. Она, что, раскладывается?
- Да. Её можно сложить, и получится диван.
- Что, прямо вот так складываешь, и получается диван?
- Да.
- Невероятно. А потом из дивана можно разложить кровать и спать на ней?
- Да. Ты что ни разу не видела таких кроватей?
- Нет.
Лариса задумалась. Потом, словно бы решив какую-то задачку, сказала:
- Это двуспальный диван-кровать.
- Возможно, – пробубнил я.
- Да, точно, я в этом уверена. Посмотри, какой он широкий.
- Да я знаю.
- А что, в сложенном состоянии он такой же широкий?
 Этот вопрос поставил меня в тупик. Подумав некоторое время, я ответил:
- Нет, не такой. В сложенном состоянии он, как обычный диван.
- Потрясающе, - не понятно чему восхитилась Лариса.
Мы замолчали. В комнате повисла тишина. Слышно было, как на козырёк окна падают капли. Мягкое убаюкивающее шуршание воды. Дождь продолжался.
- Мы бы вдвоём здесь свободно поместились, - сказала Лариса.
- Ты думаешь?
  - Ага. Я места много не занимаю, ведь я же тонкая, - ответила Лариса.
Я молчал. А волны сна медленно набегали на меня и, перекатываясь через спину, исчезали. Я как будто лежал в море у кромки берега – тёплые волны накрывают меня с головой, галька под животом шуршит. Через слой морской воды я услышал:
- Перебирайся ко мне, места хватит. Только подушку возьми.
Волна схлынула, я открыл глаза. В комнате серели потёмки.
- Ну что же ты? – говорила Лариса. – Я же знаю, что на полу неудобно.
«А спать в одной кровати с женщиной, с которой познакомился этим же вечером, это удобно?» - хотел, было, спросить я, но вместо этого молча взял подушку и переправился на диван-кровать.

Лариса подвинула свою подушку. Лицо её виднелось на фоне светлой наволочки пастельным пятном, распущенные волосы темнели. Я лёг с ней рядом и в то же мгновение ощутил чужое телесное тепло и дыхание. Обширное одеяло укрывало нас обоих, каждого отдельной половиной. Тела наши не соприкасались. Но всё равно я чувствовал, что скопленное под одеялом тепло – это её тепло. Она была очень  близко, лежала на боку лицом ко мне, одну ногу согнув в колене. Я чувствовал давление этого колена через складку одеяла. Сначала я лежал на спине, слушая, как колотится сердце. Потом совершенно помимо воли повернулся на бок лицом к ней, и тогда расстояние между нами оказалось совсем ничтожным.

Тёплые слабые, словно дыхание котёнка, её выдохи ласкали мне лоб и глаз. От женщины пахло всё теми же горьковатыми духами, мятной зубной пастой и ещё чем-то непонятным, но волнующим. Весь сон, как рукой сняло. Но я считал своим долгом притвориться, что стремительно засыпаю. Тут Лариса зашевелилась и вдруг складка одеяла между нашими телами исчезла. Я всей кожей ощутил близкое присутствие её кожи. Наши тела в глухой темноте под одеялом находились, наверное, в паре сантиметров друг от друга. Я чувствовал, какое оно, всё это женское тело, длинное и тёплое. Волоски по всей моей коже встали дыбом. Я старался унять дыхание, но, видимо, Лариса почувствовала, что мне не до сна и открыла глаза. В тенистых ямах сверкнули зрачки. Хрупкие плечи, выступающие ключицы, длинная, плавно изогнутая шея словно бы фосфоресцировали в темноте. Голая рука шевельнулась, и край одеяла соскользнул ниже. Мне показалось, что женщина, лежащая со мною рядом на кровати, совсем обнажена. В то же мгновение тело её качнулось, на миг прикоснувшись ко мне чем-то мягким, горячим и пушистым. Сдерживать дыхание стало ещё труднее. Мне нестерпимо захотелось обнять её и поцеловать в шею.

- Ты возбудился? – спросила Лариса.
- Да, - хрипло отвил я.
- Сильно?
- Угу.
Лариса помолчала, о чём-то размышляя. Я вдыхал запах её волос, кожи, с трудом контролируя себя.
- Ты сможешь уснуть? – виновато спросила она.
- Постараюсь, - выдавил я.
- Ты всегда так возбуждаешься? – ласково и тихо поинтересовалась она.
- Не знаю. А что в этом удивительного? Когда я лежал на полу, я совсем не возбуждался.
- Извини, - прошептала она.
- Да ладно уж. Ничего страшного.
- Ты, действительно, очень мне помог. Здесь он меня не найдёт. Понимаешь, у вампиров чрезвычайно развит нюх. Поэтому он всегда меня находит.
- А здесь что?
- И здесь со временем найдёт. Но он не сразу догадается, что я укрылась у тебя. Поэтому… ну здесь ему очень трудно будет отыскать меня. И ещё, ты такой человек, с которыми вампиры предпочитают не связываться. Мне повезло, что я встретила именно тебя. Как ты думаешь, по какому принципу вампиры выбирают своих жертв? Не бросаются же они на всех подряд.
- Понятия не имею, - сказал я. И подумал: «Ну вот, снова начинается... Опять эти вампиры…»

- Вампиры не приближаются к тем, у кого совесть кристально чиста. Ты вправе спросить, а как же, мол, юные невинные девушки и юноши, которых вампиры так любят пожирать на своих пиршествах? Я отвечу, что девственный, не значит безгрешный. У всех этих с виду непорочных девушек и юношей, совесть не совсем чиста. Я подозреваю, что абсолютно чистых людей на свете вообще очень мало. У большинства совесть запятнана.

- У кого же она чиста? – недоверчиво спросил я.
- У тебя, например, - улыбнувшись, сказала Лариса и нежно рукой провела по моим волосам.
- Ну, это неправда, - заверил я и тоже улыбнулся.
- Не знаю, может, и неправда. В душу я к тебе не влазила. Но то, что для любого вампира ты – крепкий орешек, в этом я уверена.
- Спасибо, ты успокоила меня.
Мы полминуты помолчали. Рука Ларисы поверх одеяла лежала на моём боку.
- Ты когда-нибудь думал о смерти? – шепотом спросила она.
- Думал.
- И что же ты о ней думал?
- Ничего особенного. Смерть есть смерть. И думать о ней не особенно приятно.

- А мне иногда бывает приятно о ней думать.
Лариса задумалась. Её прохладное колено под одеялом прижалось к моему колену. Капли дождя падали на козырёк окна. Мне показалось, что весь мир за окном исчез – наша полупустая комната, окружённая границей ночного дождя, за которой ничего нет, – это одинокий ковчег, плывущий в водах какого-то бесконечного океана. Мне почудилось, что женщину, лежащую рядом со мной и думающую о смерти зовут вовсе не Лариса, а… Сьюзи.
Непонятно с чего я это взял, но мне захотелось сказать ей ласково: «Сьюзи, Сьюзи, не думай о смерти».
Она тихо говорила:
- Как представишь, что после смерти ничего нет, так аж мурашки по всему телу. Ведь, возможно, там совсем-совсем ничего нет. Тебе отрубили голову, и глаза больше ничего не видят, уши не слышат, а мозги остывают. Ты превращаешься в кусок бездушной материи… А душа... Разве душа имеет вторые глаза и уши, чтобы воспринимать мир после смерти? Некоторые люди думают, что после смерти человек как бы вовсе и не умирает, а попадает в другой мир, но всё же мир и там совершенно по-земному продолжает воспринимать, слышать райскую музыку, видеть лучезарное сияние и мыслить. При таком подходе ты не перестаёшь мыслить даже после смерти; ничто не способно избавить тебя от этой напасти. Похоже на вечную бессонницу. Просто кошмар какой-то. Не пожелала бы я себе вечной жизни. Мне нравится смерть, после которой не существует ничего. Мне бы хотелось, когда я умру, превратиться в простой холодный камень, чтобы ничего не видеть, не слышать, не чувствовать, а главное - не осмысливать, и наконец-то отдохнуть. Правда отдыхать уже будет нечему и не для чего. Смерть – это полное отсутствие всего, абсолютный ноль Вселенной, и по сравнению с ней жизнь, за которую многие люди так цепляются, представляется краткой нелепицей, пошлым недоразумением. С другой стороны без краткого мгновения жизни невозможно осознать всё величие смерти. Лучше не вдаваться в этом вопросе в философию. Надо просто понять, чего ты хочешь и смириться. Если я умру, я стану вампиром, поскольку меня заразили, и совесть моя не совсем чиста. Но в моей власти не допустить этого. Для меня несомненно одно – я не хочу никакой второй жизни после смерти.

Так мы и уснули лицом друг к другу в каком-то полутрансе, у неё вызванном мыслями о смерти, у меня – её бархатистым голосом, тёплым дыханием и непередаваемым запахом женского.

Проснувшись около полудня, мы позавтракали салатом, выпили по кружке кофе и расстались. Лариса взяла номер моего телефона и в полной уверенности, что история нашего знакомства ещё не окончена, исчезла.
- Куда ты теперь? – спросил я возле двери.
- Домой. Я позвоню тебе. Мне нужно обдумать одну идею и составить план. Я не собираюсь так просто сдаваться, – сказала она, водружая тёмные очки на глаза. Тонкие её губы сверкали карминовой помадой. Гладко приглаженные волосы, собранные на затылке в косицу, блестели. Каждое движение её длинного, аристократического тела было полно достоинства и благородства. Каблучки застучали вниз по лестнице. Я проводил её взглядом и закрыл дверь. В квартире долго ещё витал запах горьковатых духов, но симфония чужих звуков уже не слышалась.



ХII


Этим же днём я поехал в Торговый центр, желая посмотреть там в музыкальном отделе новые диски; к тому же необходимо было купить продукты – недельный запас почти закончился. В Торговом центре продукты можно купить по сниженным ценам, как и в  других крупных комплексах.

Я надел джинсовку, повесил на плечо большую чёрную спортивную сумку с надписью «Tоp Silver» и поехал в Торговый центр. Конечно, я мог поехать в  «Синегорье» или  даже в магазин оптово-розничной торговли «Молния», где самые низкие цены на продукты в городе, правда, ехать до него далеко; ещё можно было посетить рынок; на рынке приобрести дыню, арбуз или виноград. Но я поехал в Торговый центр, рядом с которым протекает река, и раскидываются прекрасные виды.
 Переходя через мост, я остановился, достал из кармана сложенный вчетверо лист плотной желтоватой бумаги, развернул его и прочитал:
               
                Отвратительная грамота несчастья

                Я не верю

Небо после ночного дождя было чистым. Ярко светило солнце. Дул лёгкий прохладный ветерок. С моста широко обозревалась лента реки, кучерявая зелень парка вдали, куполообразная крыша Торгового центра, сверкающая на солнце медными пластинами, белые многоэтажки, весь город, кажущийся здесь таким светлым и просторным. Отсюда же ясно виделась моя маленькая жизнь в этом городе, временам плотная, тёмная и мучительная. Ночью было темно, и шёл дождь, а в данную минуту я полной грудью вдыхал простор и свободу. Если у меня и были какие-то проблемы, то в этот момент я просто не вспоминал о них.
До какой степени лёгкости и какого-то безмыслия, интересно, увлекла бы меня тёмная лента реки под мостом, если б я остался тут, стоять на год, два или три? Если бы мне целый год или два, или три не нужно было заботиться ни о хлебе насущном, ни об учёбе, ни о будущем, если б мне позволено было на какое-то время забыть о своей жизни. Сначала – молчание и тишина, отсутствие людей, покой. Потом, вероятно, каждая вещь вылупилась бы из своей оболочки, показавшись новым образом. Наверное, помещенный  в вакуум, я и сам вскоре вылупился бы из себя, чтобы новыми глазами посмотреть на новый мир.
 Я вздохнул, чиркнул зажигалкой и, отвернувшись от ветерка, поджёг «Отвратительную грамоту несчастья».
«Сейчас я её сожгу, и пепел упадёт в воду», - думал я, глядя, как язычок пламени лижет угол листа.

Однако «Отвратительная грамота несчастья» не горела. Бумага не желала загораться, даже копоть к ней не приставала.  Словно бы я пытался поджечь лист асбеста. Я попытался поджечь с другого уголка – никакого эффекта. Колёсико зажигалки нагрелось, и я погасил пламя.

«Это какая-то необыкновенная бумага», - подумал я и поднёс уголок листа близко к глазам, чтобы рассмотреть волокна. С виду – бумага бумагой. «Но почему же не горит?» Мне сделалось действительно очень любопытно. Я никогда раньше не сталкивался с ситуацией, когда поджигаемая бумага не загорается. Я попытался оторвать от листка уголок, но не тут то было – мало того, что бумага не загоралась, она ещё и не рвалась, будучи очень прочной. Как ни пытался, я не сумел хотя бы даже надорвать её. «Это, видимо, какой-то полимер, а не бумага», - решил я, сложил листок в карман и спокойно пошёл в Торговый центр. Надо было купить продуктов на неделю и посмотреть новые диски в музыкальном отделе.
Вечером дома я снова попытался поджечь «Отвратительную грамоту несчастья». Для этого я зажёг газ и долго держал грамоту в огне конфорки. Синее пламя обнимало листок, но безрезультатно - он оставался неуязвимым. Ни малейшего пятнышка не возникло на нём после долгой термической обработки. Надпись тоже оставалась неизменной; «Отвратительная грамота несчастья, Я не верю», чернила не изменили своего цвета. Серая отпечатанная рамка тоже не пострадала. Не выключая газ, я попытался размягчить листок в струе воды. Но вода скатывалась с него, словно бы бумага была промасленной. Каким бы на самом деле не был материал грамоты, на ощупь и на вид он представлялся обыкновенной бумагой. Потом я попробовал разрезать грамоту ножницами, проткнуть её ножом, шилом и гвоздём, но всё безуспешно.

«Да что же это такое?  - поражался я. –  Ни в воде не тонет, ни в огне не горит, ни топором не вырубить».
 «Что написано пером, то не вырубить топором», - вспомнил я поговорку. Да, действительно, эта неуязвимая грамота написана пером. Что же мне теперь с ней делать?
Я сидел над поразительным листком бумаги и печалился о том, как мало я знаком с современными материалами и их свойствами. «Это наверняка какая-нибудь военная разработка, использующаяся в суперлёгких и сверхпрочных бронежилетах. Но как этот материал попал к бабке-колдунье?»  Как-то, видимо, попал. Что же мне теперь делать?

Я решил сделать салат «Оливье», называемый в простонародье «Зимним». «Зимний» салат очень аппетитен в августе. Так же, как  салат из свежих помидоров и огурцов под Новый год. В кастрюльке варились яйца. Уже приготовленный  в мундире картофель, я принялся медленно и аккуратно очищать от кожуры. Самое главное в зимнем салате – это зелёный горошек. Без него зимний салат это не зимний салат, а какой-то картофельный. И тут я подумал: «Каким же интересно таким фантастическим способом баба Инга собиралась сжечь эту грамоту? Она говорила, что сожжёт её на огне чёрной свечи. Что же это, получается, у неё имеется специальная свеча с повышенной температурой горения?»
Мне представилось, как бабкина чёрная свеча со свистом испускает еле видное зеленоватое пламя, словно горелка газовой сварки – листок скручивается у края и вдруг вспыхивает снопом ярких искр, так, как горит магний.
«Да ну, бред какой-то. Скорее всего, она и сама не знала, что за листок мне дала».

Я задумчиво надкусил  очищенную наполовину картофелину и стал медленно жевать. Потом извлёк из банки маринованный огурец средних размеров и с хрустом откусил. Отрезал ломоть вареной колбасы и отправил в рот. Закусил пером зелёного лука и кусочком черного хлеба. Получилось очень вкусно.
 «А вдруг всё дело в заклинаниях? И грамота эта заговорённая? - продолжал размышлять я, - что-то вериться с трудом. Хотя, чем чёрт не шутит». «Завтра надо будет проверить листок в лаборатории у Виталика Шварца», - решил я.
Лаборатория располагалась в подвале главного корпуса нашего университета и принадлежала кафедре органической химии. Там работал мой приятель, недавно получивший диплом инженера по какой-то металлургической специальности. Приятеля звали Виталиком Шварц. Я знал его по общежитию, где он жил до окончания факультета. Потом поступил в аспирантуру и остался таким образом в университете. Виталик Шварц был моим ровесником. Когда я жил в общаге, мы часто вместе пили водку, выказывая схожесть убеждений и взглядов на жизнь. Например, нам нравились одни и те же девушки – весёлые шатенки спортивного типа.

Виталик учился на отлично и, вообще, некоторые  студенты считали его «ботаником», хотя он учился на химика-металлурга, с красным дипломом окончил университет и получил комнату в другом общежитии, как аспирант и молодой преподаватель. Я же ушёл в «академ», потом остался на повторное обучение и, в общем, сделался «вечным студентом». Мы сталкивались иногда в коридорах университета, весело приветствовали друг друга, выясняя, как дела и что всё идёт по-прежнему: он преподает и учится в аспирантуре, живёт в общаге, пока не женат, а я продолжаю учиться на четвёртом курсе и, похоже, в ближайшее время не собираюсь переходить на пятый.

Всё свободное от аспирантуры и преподавания время Виталик пропадал в лаборатории, словно бы скрываясь там от кого-то. Постоянной девушки у него не было, спиртным он не злоупотреблял, и застать его можно было обычно в библиотеке или в лаборатории.

Иногда я подозревал, что в своей лаборатории в подвале всё свободное время он ищет философский камень или нечто подобное, но современное. А иногда я полагал, что он – типичный молодой гений, рассеянный, смешной и чудаковатый. Преподавал он мало, точнее не преподавал, а как недавний выпускник вёл лабораторный практикум и семинары у первокурсников. Лекций пока что не читал.
Я подумал, что очень удивлю и обрадую Виталика столь странным материалом, похожим на бумагу, который в огне не горит, в воде не тонет и ножницами не режется. Быть может, кислота концентрированная его возьмёт?

Но ни соляная, ни азотная, ни даже серная кислота его не взяла. Чернила тоже оказались неуязвимы. Виталик Шварц долго тёр лоб, глядя на странный лист. Он не мог понять, что это за диковинный материал оказался у него в руках.
 «Судя по структуре волокон, это обыкновенная целлюлоза. Надо бы провести спектральный анализ», - задумчиво говорил он, затем снова склонялся над микроскопом и долго смотрел. Он капал на лист различными реактивами из стеклянной трубочки, снова рассматривал его под микроскопом, потом поместил в барокамеру и создал в ней вакуум. Жёсткое ультрафиолетовое облучение ничего не дало.

 «Надо попробовать бомбардировку альфа-частицами», - сказал он.
Я выхватил листок у него из руки и спрятал в  карман.
«Никита, ты же оставишь мне его для комплексного исследования?» - зашептал Виталик. Он снял очки и прямо взглянул мне в глаза. Взгляд его вопреки обыкновению был настойчив и твёрд.
 «Из этого человека получится настоящий учёный», - подумал я. И сказал:
- Виталик, это только моя проблема. Ты даже не спросил, откуда взялся у меня этот листок. Я не смогу его никому доверить, пока сам во всём не разберусь.
- Но как, как ты разберёшься? У тебя же нет никакой аппаратуры. Ты понимаешь, какой уникальный материал оказался у тебя в руках? Ты даже представить себе не можешь… Он способен потрясти все основы науки, - приглушённо говорил  Виталий и озирался, хотя в лаборатории никого кроме нас двоих не было.
- Вот я и пришел  к тебе, чтобы узнать. Но оставить этот лист я никому не могу. Извини.
- Это обыкновенная бумага. Но… Но… я уверен, что в ней под воздействием каких-то непонятных факторов произошла квантовая перестройка. Система каким-то фантастическим образом сохраняет равновесие. Но если, не дай бог, оно будет нарушено… ты не представляешь, что может произойти. В этом листке бумаги заключена энергия в тысячи раз превышающая энергию ядерной реакции. Вообрази, что в руках у тебя взорвалась 100 атомных бомб.
Я честно попытался представить взрыв ста атомных бомб у себя в руках. Меня бы разнесло по частицам за доли секунды. Ни стыда, ни раскаяния за миллионы погубленных жизней.

- Я всё понимаю, Виталя. Ты хочешь продвинуть научный прогресс и спасти человечество с помощью этого листка бумаги. Желание благородно. Но ты даже не посмотрел, что здесь написано. Это отвратительная грамота несчастья, которая принадлежит только мне, потому что я сам её заполнил. Мне дала его колдунья. И теперь я должен сам разобраться. Это моя грамота.
«Как складно у меня получается говорить», - подумал я и замолчал.
Виталик нервно заходил из стороны в сторону. Я слышал, как у него скрипят мозги. Любовь к истине, вот, что всегда им двигало и ничего больше. Поэтому, будучи студентом, он всегда в учёбе выходил за рамки учебной программы. Поэтому после защиты диплома, остался в университете. Здесь хорошая библиотека и лаборатория.

 Вообще, я считаю таких людей, как Виталий Шварц, счастливыми людьми, поскольку они имеют способность легко находить интересное для себя занятие и полностью посвящать себя ему. Деньги его не интересовали. Для жизни хватало минимального комфорта. Счастье он находил в мыслительном процессе и научных материях.
- Где ты, говоришь, взял этот  листок? – спросил Виталик, остановившись.
- У бабки, сибирской колдуньи.
- Так, так, так. И она собиралась его сжечь на свече?
- Да.
- Скажи мне, ты действительно ей поверил? По-твоему, эта колдунья заколдовала обыкновенную бумагу так, что в её структуре произошли изменения на ядерном уровне?
- Нет, не поверил, - ответил я.
- Мистика какая-то. И что ты теперь собираешься делать?
- Бабка умерла. Я хочу самостоятельно попытаться уничтожить грамоту.
- И как ты собираешься это сделать? – усмехнулся Виталик.
- Ещё не знаю. Надо попробовать высокие температуры и давление.
- Ты хотел сказать сверхвысокие?
- Возможно.
- Ничего у тебя не получится, - со вздохом сказал Виталик.
Я молчал. Надежды мои не оправдались - Виталик Шварц, несмотря на многочисленные проделанные опыты, не смог идентифицировать материал «Отвратительной грамоты несчастья». В его компетентности я не сомневался. Я склонен был доверять выдвинутой им гипотезе о структурном изменении бумаги. Действительно, грамота представляла собой поначалу лист простой бумаги, а потом под воздействием неизвестных факторов сделалась сверхпрочной. Причём вместе с рамкой и надписью.
- А ты сам веришь в возможность магического изменения бумаги? – спросил я у Виталика.
- В колдовство?
- Да.
- У меня вот какой ко всему этому делу подход. Реальные случаи магических способностей можно отнести  к паранормальным явлениям, то есть явлениям, которые сегодняшняя наука объяснить не в силах. Колдовство,  как и все другие аномальные явления, находятся за гранью нашего понимания, поэтому многие люди склонны объяснять их с помощью сказочных теорий. Но я верю, что со временем наука всё объяснит.
- Ты допускаешь возможность, что бабка-колдунья заколдовала этот листок?
- Нет. В это поверить я не могу. Я не видел колдовства, не исследовал материал до него. И ты не видел. Судя по всему, бумага эта очень старая. И оказалась у неё уже  в измененном виде случайно. Возможно, когда-то её нашли в каком-то таком месте, где она приобрела свои фантастические свойства. Её нашли и посчитали  волшебной. Так или иначе, сказочными методами ты от неё не избавишься.

Виталик говорил очень убедительно. Я и сам понимал, что лучшим будет, предоставить грамоту учёным для серьёзных исследований. А самому дать пару интервью, принять участие в телевизионной передаче и оставить себе прекрасную тему для увлекательного рассказа на вечеринках. Но речь шла об «Отвратительной грамоте несчастья», моего несчастья.

Отголоски суеверного страха толкнули мои размышления в ином направлении. Отдавая грамоту в чужие руки, я терял контроль над участью своего несчастья и, следовательно, своей судьбой. Я не ведал, как я избавлюсь от грамоты, но это было моим сугубо личным делом. Тем более я помнил предостережение бабки: грамоту никому не давай читать. Войдя в область суеверного самой незначительной частью рассудка, я увидел все возможные последствия пренебрежения законами этой сумеречной области. Раз уж связался с мистикой, думал я, то постарайся осторожно развязаться с ней, не нарушая её правил, не углубляясь и не ломая дров. Малейшие сомнения вроде: а что, если это - правда, чем чёрт не шутит,  имеют свойство раздуваться до нешуточного страха.
Я знал несколько историй, когда вполне здравомыслящие люди становились жертвами мистики, с которой сначала решили от скуки позабавиться. Все они закончили печально. Кто-то в сумасшедшем доме, а кто-то, став жертвой несчастного случая. Вполне возможно, что эти истории являются преувеличениями реальных событий, дополненных выдумкой.

 Однако я уже засомневался. Так просто отдать грамоту Виталику я уже не мог. Она пустила в меня корни. Я снова начал размышлять над смыслом словосочетания  «я не верю». Писал я его обычными чернилами, обычным пером. Дома я проверил чернила. Написанные на испытательном тетрадном листке, они легко размывались водой и уж, конечно же, сжигались вместе с листком. Об этом я Виталику не сказал, чтобы не пошатнуть его молодого естественнонаучного мировоззрения. Моё, скептически-обывательское,  рухнуло, не успев толком сложиться.
Я возвращался от Виталика, чувствуя себя растерянным, как торговка, продавшая на базаре весь товар за два часа, но оставшаяся непонятно почему в убытке.
Небо хмурилось. По примеру неба хмурились прохожие. Я не хмурился, я был обескуражен. Выкурив на остановке сигарету, я дождался троллейбуса и, войдя в него, занял переднее сиденье возле окна прямо за кабиной водителя. Мне всегда нравилось это место, поскольку пассажиры оставались за спиной, и можно было, не отвлекаясь, смотреть в окно и обдумывать свою жизнь.

Иногда, расслабившись вот так в размеренном пути до своей остановки, я испытывал желание остаться в троллейбусе навсегда. Город за стеклом кажется нереальным, я без страха смотрю на пешеходов, машины, пассажиров в окнах других троллейбусов и постепенно забываю, что  дорога идёт по кругу. Сколько бы я не сидел на этом удобном дерматиновом сиденье, проплывающие за окном дома и улицы всегда будут повторяться. Но мне на это наплевать. Я не хочу выходить на своей остановке. Пусть троллейбус движется вечно.

Сначала может показаться, что лица прохожих, проплывающие за стеклом, каждый раз новые. А потом, на тысячном кругу, люди превращаются в деревья, в дома и улицы, давно приевшиеся и всегда одинаковые. Одни и те же люди из круга в круг. С ума можно сойти. Я перестаю смотреть на них. Мне становится всё равно.
Потом город за стеклом, постоянно один и тот же, делается просто невыносимым для глаз. Я отворачиваюсь и смотрю в салон. Работа водителя троллейбуса, сначала казавшаяся романтической, теперь представляется настоящей пыткой, как бессмысленный труд Сизифа.

Когда я входил в троллейбус, народу в нём было не так уж много – оставались свободные места. Но на каждой новой остановке в двери входило много новых людей. Они стремительно заполняли салон – свободных сидений вскоре не осталось. Воздух насыщался углекислотой многочисленных выдохов и испарениями тел. Рабочий день заканчивался, поэтому для общественного транспорта начинался час пик – люди ехали с работы домой. Троллейбус быстро наполнялся людской массой. Кондуктор, коренастая женщина средних лет в малиновой блузке, громко кричала и мужественно протискивалась меж тел стоящих пассажиров.
 «Кто ещё не оплатил проезд? Передняя площадка – все оплатили проезд?» - вопрошала она.
Вышел я из троллейбуса в состоянии полной индифферентности по отношению к окружающему миру.

 Начал накрапывать дождик. В минимаркете возле дома я купил булку хлеба, пакет кефира, пачку сигарет и коробок спичек. Придя домой, я первым делом принял душ, потом пожарил картошки и отварил две сосиски; открыл банку зелёного горошка, располовинил продольно два свежих огурца и с аппетитом поужинал. После чего улёгся на кровать и попытался почитать номер «Комсомольской правды» за прошлую неделю. Обнаружив, что все статьи в ней мне уже знакомы, я взялся за «Аргументы и факты». В «Аргументах» также всё было прочитано от корки до корки, кроме рекламы. Делать было нечего, и я стал читать рекламу шаровых опор. В колонках музыкального центра раздавалось какое-то блеянье. Внимательно прочитав рекламу шаровых опор, я перешёл к большой статье, посвящённой «Смекте».

В животе заурчало. Я посмотрел на часы, стрелки показывали ровно шесть часов вечера. До сна уйма времени. Я бросил газету, прошёл на кухню и, свесившись в открытое окно, закурил. Внизу гуляли подростки, мальчики и девочки. Они громко разговаривали, шутили, смеялись и визжали. Мальчики пытались обнять девочек. Те не давались, но наполнялись отчего-то неописуемым восторгом. Откуда-то звучала радостная песня популярной певицы - примитивная музыка и бессмысленный текст, лишь бы было складно – песня из тех, что одна за другой, мало чем различаясь, крутятся по радио. Певица явно не имела никакого таланта, зато обладала приятным, чуть хрипловатым голосом и какой-то особенной интонацией, от которой всё тело наполнялось тихой радостью. Певица, молодая и, видно, через край довольная жизнью особа, непосредственным образом выливала через голос  всё своё счастье. Это и было её творчеством. И ничего больше. Однако мальчикам и девочкам больше ничего и не нужно.
Компания подростков, смеясь, удалилась в сторону парка. И мне вдруг сделалось нестерпимо грустно. Я почувствовал себя стариком, дряхлым, глупым и никому не нужным.

 «Надо будет взять в библиотеке побольше толстых скучных книг, запереться у себя в квартире, как в пещере, и читать», - подумал я, вздыхая.
 Потом затушил сигарету, опорожнил пепельницу в мусорное ведро и сел на табуретку. «Как, в сущности, просто и весело живётся большинству людей. Их жизнь незатейливо счастлива, как песни из радио, под которые они так любят жить», - размышлял я.

«Нет, всё – не то», - вдруг сказал я сам себе, накинул джинсовую куртку и покинул квартиру. «Отвратительная грамота несчастья» лежала в кармане. Она холодила мне сердце через ткань рубашки. Я не знал, зачем я вышел из дома. Никто меня не ждал, ни на какую встречу спешить было не нужно. Я шёл вдоль  витрин магазинов, иногда поглядывая на отражения людей в них. «Вероятно, лицо у меня очень печальное», - думал я.
Ко мне возвращалось ужасное отчаяние, пережитое два года назад. Оно походило на огромный провал пространства, крадущийся за спиной, дышащий ледяным ветерком. Я точно знал, что позади меня весь мир рушится: падают картонные стенки домов, деревья складываются словно спички, асфальт обваливается – всё летит в пустоту, в бездонную пропасть. Само пространство и время исчезают в ней. Я медленно шёл, боясь оглянуться. Явственное ощущение холода за спиной преследовало меня, наверное, два квартала. Это не просто страх, точнее, от страха в этом чувстве почти ничего нет. Самым подходящим словом для обозначения этого состояния является слово тоска. Абсолютная вселенская пустота, где нет ничего, кроме холода, распростёрлась всюду во Вселенной от одной бесконечности до другой. Она скрыта в каждой вещи, в каждом движении видимого мира, поскольку сам мир, плотный, осязаемый, тёплый лежит на ней, как на чистом бесконечном зеркале. Миру негде больше лежать. Я шёл по плиткам тротуара и каждой клеточкой тела чувствовал, как непрочен мир и сама жизнь в нём, как в любую секунду он может обрушиться, обнажив истинное своё нутро – холодное, ужасное ничто.

Хрупкий, маленький мир: вот идёт полная женщина средних лет, по виду домохозяйка, рядом – женщина помоложе с некрасивым лицом – они громко визгливо что-то обсуждают, их жесты суетливы и бессмысленны, а противные голоса, в которых слышны раздражение, мелкая злоба, зависть, жадность – отдаются резкой болью во всём моём теле. Вот идёт сухонький старичок; он шаркает ногами, опираясь на палочку. Тёмный костюм его словно обсыпан пылью, как и весь он сам. В тусклых глазах старичка не видно ни мудрости, ни опыта, присущих вообще пожилым людям. Он проходит мимо, оставляя запах опрелостей, хозяйственного мыла и чего-то такого душного и мертвящего, наверное, запах самой старости. Бодро шагает мужчина в расцвете сил, лицо у него блестит от пота, а на лбу начертан хитроумный план по улучшению своего благосостояния в этом мире. Мире, который с каждым шагом рушится за моей спиной, который я не могу удержать своим слабым рассудком; мне кажется, что существование самого существования необязательно, а мир человеческий – это какая-то дикая нелепость, крайне неустойчивая, причиняющая мне этой неустойчивостью боль.
 Когда приступ отчаяния утих, я сел на скамейку под ивовым деревом и закурил.
 «Я не верю в жизнь, в этом, наверное, смысл моего несчастного не верю», - подумал я. 

Вспомнились слова песенки одной популярной группы. Солистка и по совместительству автор текстов прочувствованно и пронзительно поёт в основном о любви; о любви разнополой вообще и об однополой эпизодами. Одна фраза из одной подобной песни, услышанной случайно по радио, задела меня за живое: «Как поверить в мир, если даже мира нет?» Фраза построена странно… Что имела в виду певица, сочиняя такие слова к своей песне? Из контекста, из общего смысла песни ничего не проясняется. Эта фраза стоит отдельно во всей песне, особняком, выражая некую философскую максиму  и заключая собственный смысл исключительно в самой себе. Настроение некоего обобщённого отчаяния, звучащее во фразе, органично сочетается со смыслом остальных слов: девушка расстаётся с любимым человеком и от этого ужасно огорчена. Причём не совсем понятно, почему они расстаются и встретятся ли когда-нибудь вновь. Есть кое-какие намёки, но каждый слушатель истолковывает их сообразно собственной жизненной ситуации. Меня же задела единственная фраза и для меня она никак не связывается с любовью. Эта неуклюжая фраза точно выразила моё состояние неверия: «Как поверить в мир, если даже мира нет?»

 «Отвратительная грамота несчастья» сделалась как бы ближе мне, роднее. Я на чуть-чуть продвинулся в разгадке её секрета. Полностью разгадав секрет грамоты, я надеялся избавиться от неё. Как это произойдёт, я понятия не имел, так же, как не представлял, каким образом увязано молекулярное строение материала грамоты со смыслом слов, записанных в ней.
До темноты я бродил по улицам, стараясь сосредоточиться на ходьбе. Потом вернулся домой, не раздеваясь, лёг на кровать и быстро уснул.

На следующий день ближе к вечеру я вышел из дома. Движимый смутной тревогой пошёл вперёд и вдруг обнаружил, что совершенно не помню, как я провёл сегодняшнее утро, весь вчерашний день, да и позавчерашний тоже.
 Много дней спустя, оглядываясь на время, описываемое здесь, я внимательно всё проанализировал и понял, что именно в этот вечер я перешёл через некий портал, случайно или нет, найденный мною в пространстве. А точнее в тенистой, сырой, заброшенной части парка, куда я забрёл, движимый тоской и отчаянием.
Точно помню: я вышел из дома и куда-то пошёл. Пока я шёл, на небе появилось солнце. Я вспомнил слова Ларисы, странной ночной знакомой, о том, что совесть у меня якобы кристально чиста, и поэтому я неуязвим для вампиров. Вампиры меня не волновали,  поскольку я ни разу в жизни не сталкивался с ними; не было в моей жизни такого человека, который при встрече снимал шляпу и говорил: «Здравствуйте, разрешите представиться, я вампир такой-то. Питаюсь человеческой кровью». Да если б и встретился, я, скорее всего, принял бы его за сумасшедшего. Но вот с совестью – другое дело. Временами я мучался бессонницей. Расхожее мнение о прямой связи трудностей в засыпании с нечистой совестью заставляло меня порой задумываться о степени чистоты своей совести. Если совесть мучает, значит, по крайней мере, она есть. Но я сомневался, что бессонница моя вызвана угрызениями совести. Никаких крупных преступлений против человечества я не совершал, себя не предавал и контракта с дьяволом не подписывал. Я вправе считать, что совесть моя чиста. Вот и Лариса говорила о том же. Поэтому вампиры мне не страшны.

 С другой стороны, никаких героических поступков на моем счету не числится, ребёнка из горящей избы я не выносил, тонущую женщину не спасал, и никакой внутренней борьбы за поддержание чистоты своей совести никогда не вёл.
«У меня чистая совесть. Я сумел сохранить её чистоту, как ни трудно мне порой приходилось», - этих слов определённо я не мог сказать. Великим искушениям я также не подвергался. И, вообще, я плохо понимал, что значит иметь чистую совесть. Однако  интуиция мне подсказывала, что связь чистоты совести человека, бессонницы и вампиризма возникла не на пустом месте.
«А вдруг у меня вовсе нету совести?» - спрашивал я себя.
Каким-то образом индивидуальная совесть человека связана с его моральными принципами и соответственно с моральными устоями общества. Вампиры – это какая-то метафора; имеют ли они совесть?

«Нет, вампиры совести не имеют», - в этом, почему-то я был уверен на 100%.
 «Метафорой какого порока человечества является вампиризм?»
Ведя такие странные размышления, я шаг за шагом продвигался в глубь парка, на дорожке которого сам не заметил, как оказался. Полуразрушенная травой дорожка уводила меня всё дальше и дальше. Сосны, осины и ещё какие-то незнакомые мне с чёрной корой деревья росли плотно. Густой кустарник между стволами образовывал непроходимые заросли. Потом вдруг дорожка кончилась, и я решил повернуть обратно. Но тут впереди сквозь деревья замаячил голубой просвет.
Я подумал, что почти добрался до края парка, а там, быть может, плещется водохранилище. Я смело шагнул в заросли волчьей ягоды. В тот же миг сделалось как будто холоднее, потянуло запахом воды и тины.
 «Так и есть, впереди – водохранилище», - подумал я и раздвинул очередную стенку кустов.

 Шагнув в кусты, я услышал прямо перед носом громкое шебуршание, и замер, полагая, что  потревожил какого-то крупного зверя. Быть может, кабана или козулю. Но откуда в городском парке кабан или козуля? Я стоял, плотно занавешенный со всех сторон листвой кустарника, и старался не шевелиться. Чувствовалось, как гулко стучит сердце.

 Как раз в эти дни, судя по репортажам в газете, из зоопарка сбежала рысь. Один раз её видели в парке Гагарина,  другой – в парке Победы. Я отслеживал по репортажам из газет передвижения рыси по городским лесонасаждениям и очень за неё переживал. Я сочувствовал рыси, желая, чтоб она выбралась, наконец, из зоны городских парков и скрылась навсегда в диких лесах. Что-то романтическое улавливалось в её побеге из зоопарка. Один раз в детстве родители сводили меня в зоопарк. Я чуть не плача рассматривал бедных медведей, тигров, львов, обезьян, антилоп и павлинов, запертых в тесных клетках. Все животные показались мне больными и несчастными. Стояла жара, всюду жужжали крупные мухи. Благородные хищники, какие-то облезлые на вид, лежали, свернувшись клубком, в углах грязных клеток и походили на бродячих собак. Костлявая пантера с седой мордой оглядывала посетителей печальными глазами. Видно было, что она постепенно умирает в клетке от недостатка свободного пространства. С тех пор я ненавижу зоопарки.

 Короче говоря, дерзкий побег рыси вселял в меня какое-то воодушевление и надежду. Но вот столкнуться с ней лицом к лицу в заброшенной части парка я не желал.

Я нащупал ногой крепкий сук, медленно поднял его и осторожно раздвинул кусты. В гуще кустов под кронами деревьев, сросшимися в вышине в сплошную крышу, было полутемно. В добавлении ко всему солнце на небе вновь пропало. Я долго вглядывался в тёмный провал в кустах, держа наготове крепкий сук наподобие индейского топорика.

 И тут с содроганием я различил, как из темноты в упор на меня глядит узкая волчья морда. Или, возможно, это была собачья морда, морда какой-нибудь затерявшейся овчарки. Однако если это была собака, то я принял её за волка. Узкая голова была рядом от меня на уровне моей головы, поскольку я находился в наклонившемся положении, а волк, может быть, стоял на возвышении. Остальное тело его скрывалось в тени. Узкая голова внимательно и неподвижно смотрела на меня. Я окаменел от ужаса. Никогда ещё у животных я не встречал подобных умных глаз. Волк был явно умнее меня. И он вроде бы гипнотизировал меня. Не помню сколько времени мы так простояли, в  упор вперившись друг в друга. Я поднял свою смехотворную палку, желая показать, что вооружен и медленно отступил назад. Кусты, сомкнувшись, скрыли ужасную узкую морду волка.

Что больше всего меня поразило так это то, что голова зверя находилась на одной высоте с моей головой и буквально в  метре от меня. Складывалось впечатление, что волк имеет очень высокий рост, либо же встал на задние лапы. И ещё – из темноты высунулась только голова, и как-то незаметно – я смотрел в темень кустов и вдруг там её увидел; словно бы это была какая-то причудливая игра светотени или уродливый гриб-переросток. Я даже засомневался – а был ли волк? Что если за волчью голову я принял какой-то пень или, действительно, гриб? Но ведь я смотрел в эти умные страшные глаза.

 Снова заглядывать в кусты я не стал, а тихонечко обошёл опасное место и оказался на относительно пустой площадке. Заросли кустов исчезли. Ровно, словно колонны, возвышались коричневые стволы сосен. Я будто очутился в огромном сумрачном храме. Чёрная земля, кое-где поросшая мхом, исходила сыростью. Я огляделся в поисках просвета, но ничего не нашёл. Гулкое окружающее меня пространство было наполнено величием, тишиной и неподвижностью. Помимо воли я проникся торжественным настроением, которым было пронизано всё вокруг. Тут, где-то в этом месте, я прошёл через портал. Я медленно продвигался между деревьями и в одном месте дотронулся рукой до толстой сосны. Никаких изменений в теле не произошло. Внезапных психических преобразований тоже не почувствовалось. Однако переход через портал произошёл именно где-то в том месте, между толстыми стволами сосен.

Что такое портал и к чему приводит переход через него внятно объяснить невозможно. Необходимо как-то обозначить пункт перехода из одного мировоззрения в другое. Или из одного мира в другой, параллельный. У меня даже мысли на первый взгляд не изменились. Но в таком случае, по какому признаку я определил, что переход совершился именно тогда и там? Попытаюсь объяснить.
Прикоснувшись к толстому стволу сосны, я почувствовал, что больше не являюсь гражданином своей страны, живущим в теперешнем потоке современности, то есть в начале 21-го века, со всеми присущими этому времени благами цивилизации, техническими изобретениями, законами, открытыми наукой, достижениями современной медицины, устройством общества, модой, стереотипами, заблуждениями и суевериями. Я ощутил, как границы, отведённые эпохе современности, теряются в тумане, убегая в прошлое и будущее, а я сам становлюсь жителем всего времени сразу. Другими словами я вышагнул через портал из нашего узкого века в  тысячелетия возраста всего человечества.

Какое-то трудноописуемое чувство возникло во мне в тот же момент. Я как бы одновременно расширился до целых веков в прошлое и будущее и уменьшился, превратившись в букашку у подножия древних египетских пирамид. Я будто бы скинул свой 25-летний возраст, оказавшись первым родившимся на Земле человеком, бессмертным, покуда живо человечество.

 «Мне, по крайней мере, 100 тысяч лет, и я не пойму молод я или уже стар», - вот, что я почувствовал тогда.

 Вся история развития человечества оказалась историей моей жизни, я всё видел, во всём участвовал, но многое позабыл. Однако я заново осознал, что вся огромная, поистине неисчерпаемая история человечества - это есть моя собственная, продолжающаяся в настоящих днях судьба. Границы моей жизни необозримо расширились вместе с расширившимися границами времени. Также раздвинулось и пространство, окрасившись в тёмно-коричневые тона исчезающих в сумерках провалов. Поскольку стен больше не стало, остались одни  провалы. Перестав быть гражданином конкретного исторического периода, конкретной страны, имеющим определённою национальность, права и обязанности, я словно бы сделался человеком вообще всех времён и народов. Точнее сказать, все времена и народы слились в одно единственное, когда-то начавшееся время и в единый, разноязыкий и разноцветный народ.

Таким образом, я потерял право говорить, что, например, кровавые сумасбродства Нерона не имеют к моей совести никакого отношения, потому что он жил давно и в другой стране. Нет, Нерон жил и доводил свою тиранию до абсурда при мне и рядом со мной, мало того, он и сейчас ещё живёт в каком-то уютном местечке с видом на Средиземное море огромного, продолжающего двигаться медленно и непрерывно, потока пространства-времени. Я, если захочу, могу отыскать его и поговорить с ним о его преступлениях.

Мой мир увеличился до невероятных размеров, я как та, сбежавшая из зоопарка рысь, никогда не видевшая леса, вдруг оказался на свободе и чуть не задохнулся от свежего воздуха. Я шёл между деревьями, ветки царапали лицо, паутина залепляла глаза, и не мог понять, почему у меня так распирает лёгкие. И почему лес вдруг как бы углубился, окрасившись в цвета ценной, но поблекшей от времени краски. В эти же цвета окрасился город, в котором я жил. Таким образом, мой город визуально стал напоминать старинные полотна живописцев фламандской школы. А несгораемая «Отвратительная грамота несчастья» в кармане перестала восприниматься как нечто аномальное. Оставалось в расширившемся мире отыскать ниточки, ведущие к объяснению её появления и значения. Я предчувствовал, что для этого мне придется заглянуть в далёкое прошлое моей памяти, в средние века, когда я был ещё ребёнком.

Я брёл напролом через кустарники, пока не оказался в цивилизованной части парка. Через громкоговоритель со столба играла бодрая музыка, пахло дымом и жарящимися шашлыками, по дорожкам гуляли отдыхающие горожане. Дым от шашлыков пробудил в самой глубине моей памяти какие-то тревожные картины, они шевелились во мне, требуя выхода, но, слишком глубоко закопанные, не могли прорваться к белому свету. Слышалось конское ржание, топот копыт, стенания какой-то женщины, металлический лязг и всюду стояла гарь, дым, стелющийся над грязью, но ничего конкретного я различить не мог. Мне было слишком тяжко нести в  себе этот глубинный шум, я поскорее покинул парк, и вскоре от тревожных всполохов памяти не осталось следа.

Прохладный ветер с равномерной скоростью гнал по небу рваные серые облака. Солнце то показывалось, то вновь скрывалось, отчего стены домов то вспыхивали золотистым светом, то погасали.

Широкий, пустынный тротуар привёл меня к площади перед Театром оперы и балета. Я уселся неподалёку от фонтана, представляющего собой несколько струй воды, бьющих из груды камней в центре круглого бассейна. Струи воды, расщепляясь на ветру, долетали до меня мелкими каплями и водяной пылью. Я чуть-чуть отодвинулся. Огромное здание Театра оперы и балета заслуженно считается самым красивым в городе: мощные ионические колонны, резной фронтон, лепнина, мраморные статуи на крыше. Меня всегда поражали эти статуи. В сумерках казалось, что у края крыши по бокам неподвижно стоят огромные люди, они всегда вызывали у меня опасение своей кажущейся неустойчивостью.

Напротив Театра оперы и балета через площадь располагался небольшой, игрушечный с виду, кукольный театр. Я перебрался ближе к нему, утомившись огромным пространством и величественным видом Театра оперы и балета. Вокруг кукольного театра росли ёлки. Я присел на одну из игрушечных скамеек и закурил. Само здание, построенное из красного кирпича, напоминало сказочный домик с петушком на черепичной крыше, резными наличниками окошек, деревянным крыльцом, выкрашенным жёлтой краской. Возле входа висела красочная афиша: «Мальчик-с-пальчик, Волшебная сказка, начало в 18-00». Двери периодически открывались, в них входили и выходили разные нарядные люди, дети и взрослые. Много было воздушных шаров. На скамейках возле ёлок сидели подростки. На других скамейках старушки с колясками и без колясок. Народу хватало.
Недалеко от крыльца в передвижной лавке с бело-голубым зонтом продавалось мороженое. Я купил себе брикет (эскимо «Полярная звезда») и снова расположился на лавочке. Напротив меня на другой лавочке сидела девочка лет 13-14-ти. Время от времени я автоматически бросал в её сторону взгляды. На ней было чрезвычайно короткое платьице из тонкой голубой ткани на бретелях, на ногах – взрослые босоножки на низком каблуке, в ушах золотые серьги, а в руках зажигалка. Рядом лежала круглая белая сумочка. Девочка, положив одну ногу на колено другой, болтала босоножкой, повисшей на кончике ноги и, не отрываясь, смотрела на меня. Её упорный взгляд нисколько не тревожил меня, поскольку со времени блуждания по парку я находился в каком-то задумчивом состоянии. Я ел мороженое, рассеянно смотрел по сторонам, иногда на девочку, её маленькую головку, неровный пробор в волосах, две тонкие косички, веснушчатое, достаточно миловидное личико, косоватые глаза в длинных ресницах, полные, как у взрослой женщины, но по-детски обветренные губы, бликующие ключицы и думал снова о чистоте своей совести, «Отвратительной грамоте несчастья» и вампирах.
«Если б я был вампиром, я бы, вероятно, заинтересовался этой девочкой как потенциальной жертвой», - вдруг подумал я и попробовал представить себя в роли вампира.

«Эта девочка-подросток очень привлекательная жертва для вампиров. Её длинные, белые, тонкие, как у жеребёнка, ноги, белые трусики, выглядывающие из под голубенького платьица, хрупкая грудная клетка с двумя холмиками, нежная шея с синей жилкой, пушок на щеках и мягкие волоски на предплечьях – всё дышит такой наивностью и чистотой, что прямо слюнки текут. Очевидно, что она невинна, и совесть у нее, безусловно, чиста. А вампиры опасаются тех, у кого совесть чиста. Следовательно,  эта девочка и все подобные ей девочки с косичками и в голубеньких платьицах не могут быть объектом пристального внимания вампирствующих личностей. Однако откуда я могу знать, как на самом деле чувствует вампир, что его привлекает, а что отталкивает? Быть может, он действует по запаху, как собака?»

 Я доел мороженое, вздохнул, выбросил упаковку в стоящую у края скамейки урну, достал сигареты и закурил. Девочка подошла ко мне и попросила прикурить, меж тонких пальцев она держала тонкую коричневую сигариллу. Внимательно посмотрев в её конопатое лицо, я щёлкнул зажигалкой. Светло-коричневые, почти жёлтые глаза ужасно по-взрослому и с каким-то легким презрением посмотрели на меня. Девочка подкурила и пошла к своему месту.

 «Она хочет быть женщиной, - подумал я, глядя ей в спину, - да она и есть уже женщина, только юная. Поэтому и смотрит на меня так вызывающе».
 Её фигура, тонкая талия, бёдра и грудь принадлежали фигуре женщины, правда, ещё не до конца выросшей, но, безусловно, переступившей границу бесполого детства. «В древности в 13-14 лет уже замуж выходили. А умирали лет в 40», - подумал я.

 Я попытался посмотреть на неё, как на женщину, но никакого влечения почему-то не испытал. Для меня она продолжала оставаться неоперившимся птенцом, то есть ребёнком. Однако я явно ошибался. На меня, пуская кольца дыма, жёлтыми глазами смотрела женщина, старательно выпячивающая всё своё женское. Я смотрел на неё, смотрел, честно желая ощутить взрослый интерес, но всё больше скучнел глазами. Как девочка ни старалась, или, как ни старался я найти в ней женщину, ничего у меня не получалось.

 И вдруг меня осенило: «Она не привлекательна для меня как женщина». Сделав такой вывод, я вздохнул.
«Да, она женщина, это сразу видно, но это не мой тип. То есть она не в моём  вкусе. Поэтому сначала я вообще не хотел признавать в ней женщину…»
Перекурив, я встал и продолжил свой путь.



ХIII



Шёл я, шёл, и пришёл на одну уже знакомую мне улицу. Узкие переулки плотно сжимались старинными четырёхэтажными домами. Витрины небольших магазинчиков матово светились, несмотря на то, что было ещё светло. Сама по себе эта узкая улочка была тенистой, поэтому в витринах всегда горел свет. Сзади послышался какой-то стремительно нарастающий шум и лязг. Я обернулся и тут же отскочил в сторону - стуча подковами о брусчатку и грохоча каретой,  рядом со мной проехал экипаж. Окошко кареты было занавешено тяжёлой шторой зелёного цвета с вышитым на ней канителью гербом. Рессоры скрипели. Кучер в зелёном камзоле и плоском картузе погонял лошадь, не глядя на меня.

 Со светлым чувством в душе я проводил карету взглядом, и с мыслью  «наверное, фильм исторический собираются снимать» вошёл  в первый попавшийся магазин.
 Это оказался магазинчик для художников, где я уже однажды бывал.  Пройдясь вдоль прилавков с кистями и тюбиками, я приблизился к картинам. В центре, как и прежде, висел поясной портрет старого крестьянина-киборга на фоне пшеничного поля с ветряной мельницей вдали. В одном глазу крестьянина застыли печаль и страх, а вместо второго имелся оптический прибор, вживлённый в череп. Трубочки и провода соединялись с сосудами и нервами, стеклянный глаз тускло мерцал. Как и прежде, при осмотре картины, мне сделалось нехорошо.

 Я поспешил выйти из магазина и на выходе нос к носу столкнулся  с каким-то представительным господином, одетым во фрак и цилиндр. Господин извинился и, приблизившись к прилавку, принялся снимать белоснежные перчатки с рук. Трость он зажал под мышкой. Придерживая дверь, я не решался выйти, и всё смотрел на господина. Он в свою очередь разглядывал меня. Так мы стояли до тех пор, пока он не снял перчатки.

  Оказавшись на улице, я быстрым шагом направился к одному старинному дому, где на четвёртом этаже в просторной квартире жил странный человек, волею судьбы ставший моим знакомцем около месяца назад. Я решил навестить Иннокентия, художника, каких я ещё не встречал на своём жизненном пути.
Лицо странного господина, встретившегося в художественном магазинчике, врезалось в мою память. Седые косматые брови над глубоко сидящими умными глазами, сильно выдающийся вперёд нос, бледные, крепко сжатые губы, густые крашеные бакенбарды – лицо, могло принадлежать знаменитому, но мне почему-то неизвестному киноактёру.

 «У вас на улице фильм, что ли, исторический снимают?» - первым вопросом намеревался задать я Иннокентию. Порог удивления к тому времени у меня уже значительно повысился или понизился, не знаю, как правильно сказать. В общем, мелкие странности, происходящие вокруг моей личности, уже не могли меня слишком сильно удивлять как, например, до того момента, когда я съехал из общежития.

К Иннокентию меня повлекло смутно осознаваемое побуждение в необходимости проверки реальности, точнее, связи прошлого с настоящим. Не знаю, почему я вдруг испугался, что эта связь может оказаться нарушенной. А если я поговорю с человеком из недавнего прошлого, то всё встанет на свои места. Мне нужно было поговорить с любым своим знакомым, которого я знал относительно длительное время. И сделать это нужно было немедленно.

Поднимаясь по широкой лестнице парадной, я наблюдал, как постепенно тает свет – лампочки с каждой новой площадкой словно бы угасали. Я преодолел последний лестничный пролёт и оказался перед квартирой Иннокентия. Железная дверь была распахнута настежь так же, как внутренняя деревянная дверь. Из квартиры вырывался яркий свет, и доносились какие-то стуки. Я нерешительно переступил порог и увидел, как два мужичка достаточно потрёпанного вида, кряхтя и матерясь, тащат комод тёмно-красного дерева. В квартире стоял табачный дым и запах перегара. На истоптанном грязными сапогами паркете валялись окурки и прочий мусор. В глубине квартиры раздавался голос женщины. Женщина деловито отдавала кому-то распоряжения. Я обошёл мужичков с комодом и вошёл в спальню, где обнаружил полную высокую женщину лет сорока, ей принадлежал властный голос, и ещё одного мужичка, отличающегося от первых двух более презентабельным видом.
- Здравствуйте, - сказал я.
Женщина и мужичок повернули головы и вопросительно уставились на меня. Мужичок держал в руках планшетку с карандашом. На голове у женщины топорщились оранжевые букли. Домашний, засаленный халат в цветочек плотно облегал её мощную грудь и живот. На ногах были шлёпанцы,  в ушах массивные золотые серьги, а на коротких толстых пальцах перстни с полудрагоценными камнями цвета вишневого джема. Ничего особенного в лице женщины я не заметил – обычная тётка, каких тысячи в квартирах спальных районов города. И не только спальных. Дом, в котором я находился, располагался в центральном районе. Не сказать было, что у этой мещанки добрые глаза, но и злыми я бы их не назвал. Обычные тускловатые глаза. Свет выдающегося ума в них явно не мерцал. Алчная складка помазанных бордовой помадой губ говорила о том, что эта женщина своего не упустит. О мужичке вообще нельзя было сказать ничего определённого, кроме того, что он похож на бригадира или на прораба.

- Мне нужен Иннокентий, - глядя на женщину, произнес я.
В квартире царил полный разгром. На полу лежали какие-то рейки, тряпки, стопки книг и кучи бумаги. Оставшаяся мебель, сдвинутая с места  светила пустым нутром и болтала распахнутыми дверцами.
- А вы кто ему будете? – живо спросила тётка.
- Товарищ, - ответил я.
- Товарищ? – переспросила тётка.
- Знакомый, - уточнил я.
- Обожди минутку, - сказала она и переключила внимание на мужичка.
Я вышел в зал и оглядел жалкий интерьер, все, что осталось от зелёной обивки стен, старинной мебели, ваз и картин.
 На полу, среди разбросанных засохших кистей и раздавленных сапогами тюбиков с краской я обнаружил жалкий рисунок, который мне показывал Иннокентий – плод своего мучительного 10-летнего труда.

На сиротливом листке поверх линий и фигур отчётливо отмечался след сапога. Уже подозревая нечто неладное, я поднял рисунок, стряхнул с него пыль, сложил и поместил во внутренний карман рядом с «Отвратительной грамотой несчастья». Лимонно-жёлтая, изумрудно-зелёная и алая краски, выдавленные из тюбиков, размазались по паркету, смешались и разнеслись следами сапог рабочих. Возле стены сиротливо стоял пустой деревянный мольберт, на котором Иннокентий писал, вероятно, свою великую картину.

 Я почувствовал густой запах барбариса, тепло за спиной и услышал голос тётки:
- Ты когда в последний раз видел Иннокентия?
- Около месяца назад, - ответил я и посчитал необходимым в свою очередь спросить: - А что случилось? Он переехал?
- Пойдём. Тут неудобно говорить, - сказала тётка и повела меня к себе домой, в соседнюю квартиру.
 На кухне она усадила меня за стол, а сама села напротив. Я заметил, что на плите булькает большая жёлтая эмалированная кастрюля, из которой торчит свиное копыто.
 «Холодец варит», - подумал я.
- Холодец варю, - вторя моим мыслям, сказала женщина, взяла из вазочки карамельку, и, с шелестом развернув фантик, засунула в рот. Я сразу же проникся доверием к тётке.
- А зачем он тебе понадобился? – спросила она, испытующе глядя на меня.
- Кто он? – спросил я, сощурив один глаз.
- Иннокентий.
- Да… Так, в общем-то, не зачем. Поговорить захотелось.
- А откуда ты его знаешь? Ты не с юга? – продолжала свой допрос тётка, посасывая карамельку.
- Нет. Случайно на улице познакомились. А что с ним произошло?
- Он исчез, - сказала тётка и опустила глаза.
Я ждал объяснения.
- Три недели назад, да где-то в это время, Иннокентий зашёл ко мне и попросил, чтоб его не беспокоили. Его и так никто не беспокоил. Я заходила иногда да проверяла, как он живёт. Раньше он жил с Агриппиной Тихоновной, пока та не умерла, Царство ей небесное. Агриппина была доброй женщиной, и по её наказу я стала следить за Иннокентием. Ну, чтобы он не запускал себя и квартиру, мылся, брился, убирался и бомжей чтоб не водил. Иннокентий ведь такой человек, хоть и добрый, но слабый на голову. Придурковатый он. Вот я и следила за ним. А неделю назад заволновалась, что это Иннокентия всё не видно? Может, уехал куда? У меня есть ключ от его квартиры, я попробовала войти и, оказывается, он заперся изнутри на задвижку. Я позвонила, постучала – никто не открывает. Может, повесился, думаю, а сама вспоминаю, что три недели никто его не видел, не слышал. Он когда ко мне, тогда, приходил, сказал, что б его не отвлекали, мол, он собирается какую-то картину рисовать. Ну, я и не отвлекала его. Да и некогда мне было - на даче каждый день. А на днях снова постучала к нему  и испугалась, опять изнутри заперт и не отвечает. Ну, точно, повесился или ещё что-нибудь с собой сделал, думаю. Он ведь такой, придурковатый, в общем. Инвалид. Принюхалась к замку, вроде не пахнет, нет никакого трупного запаха. Я спросила Валентину, соседку, других соседей, никто его не видел целый месяц. А Валентина вспомнила, что две недели назад приходила к нему то ли за солью, то ли за спичками. В общем, не важно. Позвонила она – звонок не работает, постучала  - никто не отвечает. А в окнах каждый вечер, когда шла с работы, она поздно возвращается со второй смены, всегда видела свет в его окне. Может, свет забыл выключить и уехал, подумала она. А приблизительно через неделю, глядит, света в окне уже нет. Значит, кто-то приходил в его квартиру или сам был. Но Валентина не обратила внимания и забыла, потом только вспомнила. Посовещались мы соседями и решили: надо вскрывать квартиру. Мало ли что. Дверь заперта изнутри, и никто не откликается. Позвонили  в милицию, вызвали слесарей, выпилили они засов «болгаркой», открыли дверь и мы, значит, вошли всей комиссией внутрь. Милиционер наш, Лёня, участковый, знакомый мой, вытащил пистолет и крадётся вперёд, мы – за ним. В квартире темно. Включили свет в прихожей, ничего необычного, ничем не пахнет. Меня аж жуть взяла. Короче говоря, обследовали мы квартиру и никого не нашли. Иннокентий исчез. Всё стояло на местах. Кровать заправлена, посуда вымыта, на мебели пыль, окна все закрыты изнутри на защёлку. Господи, жуть какая, думаю,  и  за косяк держусь. Лёня, участковый, тоже ничего не поймёт. «Куда мог деться из квартиры человек, заперший все выходы изнутри?» Никуда.

Ну, конечно,  в милиции начали розыск. Только, знаешь, Иннокентий ведь человек нигде не зарегистрированный, вроде даже документов никаких не имеет. Его и не было как будто никогда официально. Жил приблудным у Агриппины, говорил, что с юга приехал. Нигде не работал. В общем, как бы и не было его. И вот пропал.
Тётка издала губами какой-то странный свистящий звук, высасывая сладость карамельки у себя между зубов.

- Может быть, он уехал всё-таки куда-нибудь? – недоверчиво спросил я.
- Может, и уехал. Но выйти из квартиры он никак не мог, что подтвердила следственная экспертиза. Я вот сама думаю, наверно, произошла какая-то махинация. Иннокентий всегда знакомился на улице с кем ни попадя. Вот, наверное, сошёлся с бандитами, он ведь доверчивый, а бандиты позарились на квартиру и провернули махинацию – подстроили всё так, что б было не ясно, куда он делся, а сами убили его.
- А что милиция?
- А что милиция… что она может сделать? когда о нём сведений только что описание соседей, да имя с фамилией не настоящие. Ищут, конечно, но надежды мало.
- А какая у него фамилия? – спросил я.
- Брауни, Иннокентий Брауни, еврейская фамилия, - ответила тётка. Потом спросила: - А тебе зачем?
- Да, так, не зачем, - промолвил тихо я.

Тётка подошла к плите и большой деревянной ложкой помешала варево в кастрюле. На окне висела розовая занавеска в белый горошек. В углу под самым потолком находилась икона Божьей Матери. На полу лежала ковровая дорожка тёмно-бежевого цвета. Большой трёхкамерный холодильник вздрогнул и тихо заурчал. Из старинных часов, висящих на стене над столом, вдруг выскочила какая-то не то кукушка, не то лягушка и несколько раз крякнула. Стукнуло восемь часов.

- Хочешь топлёного молока? Сама топила, - не глядя на меня, предложила хозяйка.
- Нет, спасибо. Я, вот, хотел спросить, когда вы вошли в квартиру вы никакой картины или рисунка там не обнаружили? – я затаил дыхание, ожидая ответа.
- Обнаружили. Одну большую картину. И очень удивились. Иннокентий никогда, насколько я помню, ничего не рисовал, хотя и говорил всем направо и налево, что он художник, - ответила тётка, наливая половником из алюминиевой кастрюльки топлёное молоко в большую кружку.
- И что это была за картина?
- Красивая. Большая. Очень хорошо нарисована. И рама красивая, с позолотой.
- Как? Картина была в раме? – удивился я.
- Да в раме. Отлично сделана, как у настоящих художников.
- А что на ней было нарисовано?
- Человек какой-то, вроде девушка… да я особенно-то не рассмотрела... мне рама понравилась. Да ты, если интересуешься, можешь сам поглядеть. Я сразу же забрала её, чтоб рабочие не попортили.

 Тётка провела меня в одну из комнат и показала картину, которая стояла прислоненной к стенке, укрытая какими-то тряпками.
- Вот эта картина. Только я сомневаюсь, что её Иннокентий нарисовал. Он и писать-то толком не мог… Что уж говорить, придурковатый, – с этими словами женщина сняла тряпки и показала мне картину.

Перед моими глазами открылось поразительное по своему цвету и исполнению, написанное маслом, творение. Тёплый свет озарил моё лицо, как будто от зажжённого камина отодвинули экран. В тёмно-красной, коричневой, жёлтой, каким бывает цвет древесного огня, гамме очень искусно изображался процесс сожжения средневековой ведьмы на костре. Под ногами обнажённой девушки, привязанной к столбу, лежали вязанки хвороста. Между хворостинами пробивались язычки пламени, и змеился белый дымок. Тело девушки стройное и сильное, написанное тем особенным живым жёлтым цветом, какой бывает на картинах старых мастеров, излучало мягкий золотистый свет и тепло. Мастер работал так тонко и деликатно, что мазки не различались. Создавалась иллюзия, что полотно не есть творение рук художника, будто бы оно не создавалось в долгом кропотливом труде, слой за слоем масла, обретая итоговое совершенство, а родилось сразу где-то близко к небу таким, каким мы его видим. Я не очень-то разбираюсь в живописи, редко посещаю художественные выставки, однако, как и все, наверное, люди  имеющие глаза, испытываю восторг при созерцании настоящей красоты. Я не сразу увидел лицо девушки, а когда увидел, то обомлел.

  Глубоко запавшими измученными светло-голубыми глазами со столба куда-то за мою спину смотрела Дарья Понтолыкова. Она, чуть наклонив голову вперёд, кого-то старалась высмотреть среди толпы народа, собравшегося поглазеть на зрелище по эту сторону картины.  Это была Даша, ошибки быть не могло. Художник писал не просто очень похожую на неё девушку, а именно саму Дарью Понтолыкову. Растрёпанные каштановые волосы, челка, спадающая сосульками на высокий лоб. Удивлённо приподнятые тонкие брови. Широко расставленные глаза. Впалые щёки. Растрескавшиеся губы. Царапина на подбородке. Девушку долгое время пытали, прежде чем возвести на костёр. Не обезображивая её тела, художник сумел это передать мелкими штрихами и освещением. Грубые верёвки врезались в кожу. Внизу живота сбоку под пупком виднелось светло-коричневое родимое пятно величиной с пятак. Впервые я видел Дашу обнажённой.

Картина настолько потрясла меня, что я на несколько минут совершенно потерял разум. Возможно, потрясенное воображение представило картину более реалистичной, чем она была на самом деле. Я услышал треск горящего хвороста, почувствовал запах дыма – картина как бы затягивала меня в себя, словно бы открытая дверь в реальность более подлинную, чем  имеющаяся в наличии.
Я покачнулся, подавшись вперёд. Какая-то световая труба отгородила меня от комнаты, где я фактически находился, от кровати, каких-то тряпок, от полной, пахнущей барбарисом и топлёным молоком, громко сопящей женщины – я ничего больше не видел, кроме Даши Понтолыковой, сжигаемой на костре, и дымчато-синего фона за её спиной, уводящего вглубь пространства картины. Если бы реальная,  не нарисованная Дарья Понтолыкова вдруг оказалась в тот момент рядом со мной,  я бы, вероятно, и её не воспринял как живого человека. Блеклое, белёсое, линялое колыхание повседневности вдруг ставшего фальшивым мира больше не удерживало меня в себе. Я падал в картину, в тёмно-золотистый мир, дверью в который она стала. Там, ясно увидел я, сжигают на костре самого дорогого мне человека на свете. Очень трудно было не броситься к нему на помощь в тот же миг.

- Где вы её взяли? – взволнованно спросил я.
- Как где? У Иннокентия. Я же говорю, что картина ценная. Посмотри, какая рама, - женщина погладила пальцем золочёную завитушку.
- А вы никогда не встречали эту девушку? – спросил я. – Или, может быть, фотографию её видели?
- Нет, не видела, - после некоторого раздумья ответила женщина и собралась снова завесить картину тряпкой.
- А вы бы не могли мне её продать? –  спросил я.
- Продать? Нет. Картина ведь не моя. Вдруг Иннокентий объявится. Сейчас продать не могу. А потом ведь может оказаться, что это не он нарисовал, что это настоящая картина какого-нибудь знаменитого художника, то есть дорогая. Вдруг её из музея украли? Нет, пока всё не утрясётся, продать не могу. Да ведь она и не принадлежит мне. Я взяла её на хранение, - торопливо и как бы немного испуганно говорила женщина.
- А что вы делаете с квартирой?
Услышав этот вопрос, женщина изменилась в лице, в голосе её появились сухие нотки:
- Ничего. Квартиру описали. Владельцем была Агриппина Тихоновна, а родственников у неё никого нет. Я всегда ей помогала и фактически считалась её дочерью. Особенно в последнее время. Она сильно болела. Я извиняюсь, но я даже имени твоего не спросила.
- Никита. Никита Гордюк, – спешно ответил я.
- А документы есть? – совсем уж строго спросила женщина.
Я извлёк из кармана студенческий билет и показал.
- Студент, значит. Ну ладно, студент. Раз ты знал Иннокентия, то с тобой, наверное, свяжутся люди из органов. Так что будь готов.
Женщина проводила меня до двери. Перед самым уходом я спросил:
- Так как же насчёт картины всё-таки? Может, потом продадите?
- Посмотрим, - сказала женщина и закрыла за мной дверь.
Из квартиры Иннокентия слышалась беззлобная перебранка мужиков. Я постоял полминуты, думая, зайти мне туда ещё раз или нет, решил не заходить, и пошел вниз по лестнице.




ХIV



На лестнице я столкнулся с одной горбатой старушкой. Проходя мимо меня, она что-то бормотала себе под нос. Лица её я не разглядел. Края тёмного платка выступали, как капюшон, скрывая лицо старушки в тени. Вслед за старушкой мимо моих ног проскочил большой серый кот.

 Вспомнив чудесное существо, описанное Кафкой в одном из своих рассказов, я замедлил шаг. Я внимательно смотрел под ноги. Существо, имевшее по описанию вид катушки из под ниток с двумя палочками, вполне могло жить в этом старинном подъезде. Жаль, что название его я позабыл.

Этим же вечером я почти случайно оказался в художественной галерее №1 на выставке довольно известного местного художника. На стенах висели большие и малые полотна в простых строгих рамах.

Всю экспозицию я бы разделил на две части: на одних картинах изображались уродливые, гнусно ухмыляющиеся, довольные или несчастные люди разных социальных групп, а на других – людей совсем не было – это были пустынные пейзажи, почему-то выдержанные в синих, ультрамариновых и серых тонах. Свет, падающий в галерею через пятиугольные окна в потолке, потускнел, зажглись специальные лампы. Обойдя колонну, я попал во вторую часть зала.

Здесь в центре стояла большая группа людей, окруживших некоего импозантного господина в замшевом пиджаке цвета кофе с молоком, чёрных брюках и остроносых лаковых туфлях. Вместо галстука на шее господина был повязан сиреневый шейный платок, хорошо продуманными складками выглядывающий из под расстёгнутого воротника светлой сорочки. Господин приятным глубоким звучным баритоном что-то рассказывал окружившим его людям. Слушатели ловили каждое его движение, слово, заглядывали в красивый правильный рот и тихонько кивали головами. Несколько человек, правда, не слушали господина, а робко смотрели картины. Остальные же с благоговением внимали его отлично смодулированным речам. Когда я подошёл настолько, чтоб разобрать, о чём он так складно и уверенно говорит, я на какое-то время вслед за всеми поддался обаянию этого человека. Он излучал на нас густые мягкие потоки света, ума, власти и красоты. Голос его, гармонично переливаясь всеми необходимыми интонациями, так, как это бывает у оперных певцов, вливаясь в наши уши, уверенно располагался  в умах, вытесняя напрочь всё находившееся в них до него.

Он и говорил-то какие-то банальности на счёт живописи, искусства, культуры. Но в наших умах, подчинившихся звучанию его голоса и непередаваемой игре жестов, данные банальности преображались в откровения гения.

 «Вот, наверное, сам художник, творец перед нами. Он лично раскрывает суть своих работ. Вот так удача», - хлопая глазами, думал я.
 А густой благозвучный голос всё лился и лился из красных уст, эхом отражаясь от стен и картин. Желая подтвердить свою догадку, я спросил шепотом у одной особы, стоящей по соседству, маленькой сухонькой в больших очках и с синим бантом на шее:
- Это, наверно, сам автор, художник Александр Замятин?
- Нет, что вы, - зашептала  в ответ особа, - это наш меценат, организатор выставки, уважаемый Альфред Наумович Гарага-Заболоцкий. А художник сидит вон там.

Она двинула подбородком в сторону самого дальнего и тёмного угла выставочного зала. Я посмотрел туда и поначалу никого не увидел.
«…Творец от Бога, ставший для всех нас зерцалом, в котором отражаются высокие порывы сердца, не дающие ослепнуть нашим глазам, как слепнут глаза в долгое отсутствие солнца, он стал для всех нас вторым солнцем в своих бессмертных шедеврах», – закончил меценат одну из своих вдохновенных фраз. И все зааплодировали.

 «Гениально… гениально…» - с подобострастием глядя на оратора и задыхаясь от восторга, шептала моя соседка.
Я вглядывался в тёмный угол, в котором вроде бы что-то шевелилось. Отделившись от аплодирующей публики, я приблизился к тому месту. Синеватые сумерки словно бы истекали из угла. Через несколько минут напряженного вглядывания мне удалось различить небольшой дощатый столик и какого-то невзрачного человечка, сидящего на табуретке за ним. Свет из окон и от ламп его совершенно не касался. Поэтому он пребывал в какой-то кажущейся печальной и даже скорбной затенённости. Я подошёл ближе, а потом, набравшись смелости, - и к самому столику.
- Здравствуйте, - сказал я, обращаясь к невзрачному человечку.
- Здравствуйте, - еле слышно ответил он.
«Неужели это и есть автор коллекции, Александр Замятин?» - в недоумении думал я.

 Человечек не только не походил на художника, он вообще ни на кого не походил. Во всяком случае, сначала я не мог ни с кем его сравнить. В его облике не было ничего определённого. Никаких особенностей, за которые можно было зацепиться и как-то обозначить, что он из себя представляет.

Позже,  вспоминая лицо этого художника, я неожиданно подумал, что встреть я его не в галерее, а в каком-нибудь другом месте, я решил бы, что передо мной вахтёр или, там, швейцар. Здесь же за столиком в тёмном углу он походил на билетера-пенсионера или ещё какого-то мелкого служащего, к примеру, гардеробщика.  Мятый серый пиджак и лицо без всяких отличительных черт да ещё обескураживающая, доходящая до забитости, робость в осанке, голосе и движениях – вот и всё, что мне запомнилось из облика художника. Однако сначала я засомневался, что передо мной действительно художник, поэтому спросил:
- Извините, вы случайно не Александр Замятин?
- Да, это я, - ответил человечек и тут же сконфузился, будто бы сказал бог весть какую нелепость.
- То есть вы автор всех этих удивительных картин? – спросил я.
- Да это я. Спасибо, - ответил художник и вновь сконфузился.
Я надолго замолчал, не зная, что и сказать.

На столике стоял стакан чаю в железном подстаканнике. Художник дрожащей рукой помешал чай алюминиевой ложечкой и отпил несколько глотков. Сиротливые звуки, образовавшиеся при этом небольшом действе: звяканье ложки о стенки стакана, соприкосновение стекла с металлом подстаканника, три глотка, тихий вздох, стук подстаканника о дерево, скрип табуретки - сложились в явственную мелодию, короткий грустный пассаж, от которого у меня тут же защемило в груди. Переживая чувство глубокого одиночества, навеянное этой музыкой, а точнее участком тишины, звукового вакуума после неё, я заново осмыслил все увиденные здесь картины. Я больше не сомневался, что передо мной художник, автор всех этих работ.

Откуда-то издалека, сзади, словно сквозь множество кулис слышались выступление мецената, его сочная оратория и аплодисменты благодарной публики. Мне представилось, что мы, я и художник, находимся в прохладной полутемной подсобке в подвале большого театра, на сцене которого в это время происходит популярная драма в двух действиях. Мы не просто за кулисами, а где-то ещё ближе к отсутствию всякого театра, который по известному выражению есть весь мир.
- Мне нравятся ваши картины, - сказал я.
- Спасибо, - ответил художник.
Его робость передалась мне. Я нерешительно мялся возле столика, не зная, уйти мне или ещё что-нибудь сказать. Собственно, это была не совсем робость, а какое-то странное чувство отсутствия вообще. Я знал, что передо мной сидит незаурядный человек, способный сообщить мне нечто важное, дать какой-нибудь мудрый совет. Я открывал рот, намереваясь задать вопрос, но в  следующую секунду обнаруживал, что за столиком словно бы никого нет, пустое место, тень без предмета. Я закрывал рот, чувствуя, как невозможно обращаться с человеческим вопрошанием к простой деревянной табуретке.
Но вопрос продолжал крутиться в голове, фигура серого человечка, сидящего на табурете, обрисовывалась. Я снова открывал рот и снова оказывался перед пустотой. В таком безвыходном молчании я простоял несколько минут, пока не начал ощущать, что исчезаю сам.

Иногда задать вопрос в пустоту кажется просто невозможным. Как невозможно, будучи в здравом уме, ждать ответа от кирпичной стены. Сколько не спрашивай её, сколько не бейся головой, стена ничего не ответит. Понимая это, человек теряет надежду и умолкает. Умолкая, он начинает исчезать. Молчание перед холодной кирпичной стеной – это исчезновение. И чтобы не исчезнуть, человек начинает говорить. Но он уже не верит своим словам, зная, что безразлично, что говорить, лишь бы не умолкнуть, лишь бы не исчезнуть.

Я, не глядя на художника, спросил:
- Почему на ваших картинах так много уродливых людей?
- В каком смысле уродливых? – спросил художник, не глядя на меня.
- В самом обычном. Если это пожилой человек, то он непременно толстый и жадный. Если молодой, то глупый, как жеребец перед случкой. Много некрасивых костлявых женщин. В их лицах - злоба, зависть или смертельная тоска. Есть люди счастливые, весёлые и добрые, но они также почти все уродливы. Счастье, смех, умиление, как будто намеренно гипертрофированны на их лицах. Женщина средних лет хохочет, уродливо разевая пасть и сотрясаясь всем телом. В её широко раскрытом рту видны гнилые зубы. Или, вот, добрый справедливый мужчина. С первого взгляда он не безобразен, но на его лице написано столько сознания своей доброты и справедливости, столько серьёзности и положительности, что лицо превращается в карикатуру добра и справедливости. Противно становится. Или, вот,  невинная девушка-ангел, светится полупрозрачным лицом, светлые чистые глазки кажутся пустыми и бесцветными. Она невинна и пуста настолько, что представляется белым бумажным цветочком. Или добрая бабуся - взопрела в своей доброте, как тесто в кадушке. У всех персонажей, как будто карикатурно преувеличены характерные черты лица. Отдельные части тел и лиц, являющиеся особенностью каждого из них, выпячиваются, как флаги на крепостях. У этого чересчур длинный нос, у другого один глаз кривой, у третьего вся физиономия перекошена. Я не встретил ни одного нормального лица.

- Нормального - это значит совершенного? – спросил художник.
- Красивого, - сказал я.
- Красивых лиц не бывает. Красивые лица не существуют для художника. Абсолютная симметричность, эталонность, отсутствие индивидуальных особенностей в реальном человеке в принципе невозможны. Совершенство - это идеал из области математики. И если бы идеальные люди существовали, они все были бы одинаковыми, как две капли воды. Я изображаю реальных людей, а не какие-то идеалы.

- Неужели реальные люди так безобразны?
- Напротив, каждый имеет свой образ. Наиболее яркие образы я и рисую.
- Во мне они вызывают отвращение, хотя в совокупности со второй частью экспозиции, где вообще нет людей, поражают.

- В этом и был мой замысел. Сначала кажущиеся уродливыми люди отталкивают зрителя. Он переходит ко второй части, к пустынным пейзажам в холодных синих тонах и заново осмысливает увиденные в первой части лица людей. Он больше не ненавидит их, а принимает такими, какие есть. Длинный нос он принимает за длинный нос, толстые щёки за толстые щёки. Ему не с чем сравнивать – голубая пустыня не может служить идеалом красоты. Лица не с чем сравнивать, только друг с другом, но все они разные. Зритель перестает, как ненавидеть их, так и любить. Вернее, после ненависти любви не приходит.
- Что же, он становится равнодушным?
- Да. И ещё он становится объективным. Насколько возможно. Интереса к лицам он не теряет, поскольку кривые носы, щетина, бородавки, впалые и выпуклые глаза это более интересные пейзажи, чем пустыня.
- Возможно, в этих пейзажах по-новому интересных, он заново открывает красоту, - задумчиво сказал я.

- Конечно. Так и есть. Зритель, сначала вытолкнутый уродством в пустыню, перестают этически оценивать видимое. К людям всегда, так уж повелось, мы применяем этические мерки. Поэтому порой они нас отталкивают. Ненависть - не самое хорошее чувство. Отказавшись от этики, то есть от морали, мы возвращаемся к людям с иной стороны. Они начинают вызывать в нас интерес, а это уже не ненависть. А после - некоторые из них и нравятся.
- Таким образом, всяческие подонки, завистники, глупцы, похотливые старики, жадные женщины, убийцы и маньяки, малодушные юнцы, сластолюбцы, тираны, озлобленные подлецы, лжецы, предатели, эгоистичные личности, мошенники становятся для нас интересными персонами?

- Вот именно, что персонами, масками, - согласился художник.
- А вы не пытались содрать с них маску? – спросил я.
- И что же мне тогда останется? Переносить на полотна кровавое месиво из мышц, жил из нервов?
- Открывать нам глаза на людей.
- Хм, людей я давно уже не вижу. Смотрю на лица и вижу в них лишь пейзажи. Ведь я же своего рода пейзажист.

- А как же портреты? – спросил я. – Откуда они берутся? Можно ли нарисовать портрет человека, которого никогда не видел?
- Портрет – это отношение художника к натурщику. Творец может испытывать разные чувства по отношению к человеку, портрет которого рисует. Это может быть восхищение, удивление, любовь. Но очень редко ненависть. Равнодушным он быть не может, даже если не знаком с человеком, имени его не знает. Да это художнику и не нужно. Ему не важны слова и поступки – он читает в лице. Равнодушным может быть фотоаппарат.

- А как он относится к лицу, этически, как к лицу реального человека, или эстетически, как к пейзажу?
- Портрет – это противоположное тем лицам, которые я рисую. Поэтому портретист есть портретист, а пейзажист - пейзажист, неважно, что он изображает, лица или природу.
- То есть портретист может нарисовать портрет какого-то участка природы, пустыни, например, словно бы это человек?
- Портрет пустыни. Да это возможно, если портретист очень талантлив.
- Так всё-таки можно нарисовать портрет человека, которого никогда не видел? – спросил я.

- Странный вопрос. Я постараюсь ответить, но ответ покажется не менее странным. Художник, если он обладает определённым даром, может нарисовать портрет человека, которого никогда не видел, не зная, что рисует именно этого человека. Художник когда-то видел всех людей. Может статься, что, рисуя одного человека, вполне реального и конкретного, сидящего перед ним, он изобразит совершенно другого, которого никогда в жизни не видел и о существовании которого не подозревает.

- А по какой причине такое может произойти?
- По требованию дара, которым он обладает. А вот логику требований дара, почему кисть художника рисует что-то, словно по приказанию свыше и почему рисует именно это, а не что-то другое, я объяснить не могу, - сказал художник и отпил из стакана чай. Ложка звякнула.
Я надолго задумался. Ответы художника ничего не прояснили для меня,  а только ещё больше всё запутали. Встречал ли Иннокентий Дарью Понтолыкову? Как и когда он её нарисовал? Вероятность того, что она ему позировала, существовала. Но здравый смысл подсказывал, что Даша не могла быть знакома с Иннокентием, слишком далекие они друг от друга люди. Что их могло объединять, кроме знакомства со мной? Очевидно ничего.

- Вы ни разу не слышали имени Иннокентий Брауни? – спросил я художника.
- Брауни? Шотландская фамилия. Нет, насколько помню, не слышал. А кто это? Философ какой-нибудь?

- Он своего рода художник. Вот, взгляните на вот этот рисунок.
Я достал из кармана бумажку с каракулями Иннокентия и отпечатком сапога и вручил художнику. Он долго разглядывал помятый листок и ничего не говорил.
- Что вы хотите узнать? – спросил он, не отводя глаз от рисунка.
- Что на нём нарисовано, - ответил я.
- Хм… Хм… Набросок какой-то. А кто это рисовал?
- Знакомый.
- А давно он его нарисовал?
- Не знаю. Закончил недавно, а рисовал очень долго.
- Хотелось бы знать, где он сейчас находится, - сказал художник, что-то измеряя пальцами на рисунке.
- Что вы хотите сказать? – насторожился я.
- Ничего… ничего… но… но… рисунок очень… очень… странный, рисовал его не профессиональный художник – это очевидно. На первый взгляд, какая-то детская чепуха. Но… я бы хотел поговорить с автором этого рисунка. У вас есть ещё какие-нибудь его работы?
- Нет. Но сегодня я видел одно его большое полотно, написанное маслом. По-моему, написано очень хорошо. Как бы это сказать, очень реалистично, похоже на фотографию.

- Живопись не может походить на фотографию. Поэтому она и называется живописью. Но я бы хотел, если возможно, увидеть эту картину.
- Она сейчас находится у одной женщины. Я могу дать вам адрес и записку. Женщина хотела бы оценить картину. Скажете, что являетесь художником и знаете Иннокентия Брауни. Она должна показать вам картину.
- Очень хорошо. Давайте адрес.
Я продиктовал ему адрес и черкнул на бумажке несколько строк соседке Иннокентия.
- Вас как зовут? – спросил меня художник.
- Никита Гордюк.
- А меня Александр Замятин, будем знакомы.
Мы пожали друг другу руки.
- Иннокентий Брауни, как я понимаю и есть ваш знакомый, автор этого странного рисунка? – спросил художник.
- Да.
- Что вы о нём можете сказать? Вы давно его знаете?
- Нет, не очень давно. Он  своеобразный человек. А в данный момент он исчез.
- Исчез?
- Да никто не понимает, куда он делся.
- Хм…  хм… Да, это вполне возможно... судя по композиции, - пробормотал себе под нос художник.
- Что возможно? – спросил я.
- Вот что, Никита, - художник поднялся с табурета и положил руку мне на плечо,  – рисунок я вам возвращаю, но просьба, храните его как зеницу ока. Возможно, придёт время, и он станет бесценным. А на картину я ещё посмотрю. У вас есть телефон?
Я написал ему на бумажке номер своего телефона.
- Я позвоню вам. Приятно было познакомиться, – сказал художник.
- Мне тоже, - сказал я.
Когда я вышел из галереи, было 10 часов вечера.
 «Странно, за весь день мне ни разу не захотелось поесть, - подумал я, закуривая сигарету, - однако надо возвращаться домой».


ХV



Через несколько дней, безвылазно проведённых дома, я отправился к Торговому центру. Там я поговорил со стариком, уличным портретистом, который за 15 минут мог нарисовать простым карандашом неплохой портрет любого человека и брал за это тридцать рублей.

- Вам нравятся лица людей, которых вы рисуете? – спросил я.
-  Обычно да, нравятся.
- А были такие, которые вызывали отвращение?
- Нет, насколько помню, не было. Были банальные лица, не вызывавшие никаких чувств. А вот отвратительных не было. А к чему такие вопросы?
- Дело в  том, что  я тоже хочу попробовать рисовать на улице. Что для этого нужно?
Портретист усмехнулся и ответил:
- Карандаш и бумага.
- И всё?
- Всё.
- А где мне лучше расположиться?
- Да хоть где. Можешь прямо здесь.
- Рядом с вами? А я не буду вам мешать?
- Нет, не будешь, - улыбаясь, отвечал портретист.
- А как же конкуренция? Вдруг я отобью у вас клиента?
- Какая к чёрту конкуренция? Мы делаем индивидуальный продукт. И потребитель у нас специфический.
- Вы так думаете?
- Да. У нас же не фабрика и не магазин. Так что не бойся, садись рядом и рисуй.
Я сходил в Торговый центр, купил плотной бумаги и пачку цветных карандашей. «А как же стул? Клиенту ведь надо где-то сидеть, пока я буду его рисовать?» - спохватился я.

У старика был раскладной стул и стенд, которые он приносил с собой. Ещё нужен был планшет или папка из картона под бумагу.
«Возле вон того кафе есть ящики - пустая тара. Их можно приспособить под сиденья», - посоветовал художник. Он же дал мне картонку, на которой можно было рисовать.
 «Ты c училища?» - спросил он, предполагая, что я студент художественного училища.
«Нет», - ответил я.
«Понятно», - сказал старик.
Короче, я начал рисовать.
Я рисовал бесплатно и работы свои никому не показывал. Я сидел рядом с портретистом как безмолвный ученик и пытался зафиксировать характерные черты очередного его клиента. Старик рисовал быстро; я не успевал даже набросать лицо одного человека, как на его месте появлялся другой.
«Что это ты там ляпаешь?» - хитро улыбаясь, спрашивал старик.
«Учусь понемногу. Пытаюсь уловить суть человека, но не успеваю», - говорил я.
«Суть – это хорошо. Вот тебе один совет: не пытайся никому подражать, рисуй так, как на душу ляжет. Смотри на лицо не предвзято, ни о чём не думай, и карандаш сам начнёт двигаться, как надо», - сказал старик.
«Спасибо, - говорил я, - я стараюсь, но почему-то у меня выходит совершенно не то, что я задумывал».

«Сначала это всегда так бывает», - сказал старик.
Я извёл целую папку бумаги, прежде чем у меня получилось нечто похожее на произведение искусства. Все неудачные наброски я уничтожал, разрывая листы на мелкие кусочки, а этот последний лист, с портретом красивой женщины средних лет – оставил.

Это была достаточно оригинальная женщина. Она долго разглядывала демонстрационные работы на стенде, прежде чем согласилась сама усесться на стул. Я взял красный карандаш и лихорадочно принялся за работу. Уже сделав первые несколько штрихов, я понял, что неправильно выбрал цвет карандаша: вместо тёплого цвета нужен был холодный, например, голубой. Женщина имела  белые волосы, гордый орлиный профиль и длинную шею. Ясные серые глаза отливали металлом. Она ожидала от художника хорошей работы и точно знала, за что собирается отдать деньги. Сначала я определил её возраст как лет 35-38, потом, приглядевшись, понял, что ей не больше тридцати. На её блестящее, холодное, несколько надменное лицо было приятно смотреть, но, странно, никакого расположения к себе она не вызывала и уж тем более никакого тёплого чувства.
 С другой стороны, я не мог назвать её неприятной женщиной. Она не была высокомерна, это определённо. Но то, что в ней нет пресловутой женской мягкости, равно как и сентиментальности, это я определил с первой линии. Она была красивой, сильной, вроде бы неприступной, но не специально, а естественным образом, так, как это бывает у людей,  намного превосходящих тебя в духовном плане. Вот почему в начале я посчитал её более взрослой, чем есть на самом деле. Я сразу же проникся к ней уважением, и мне трудно было бы сказать ей ты, даже если б она оказалась ровесницей мне.

 Как ни старался, я не мог уловить суть сидящей перед нами женщины. Я заглянул через плечо старика и увидел, что в постепенно умножающихся линиях проступает именно её лицо. Он сходу уловил характерность этого лица. Как это у него получается? Неужели он знает, кто она на самом деле?

Старик умелыми движениями грифеля освобождал отражение лица клиентки от белого тумана чистой бумаги. Получается, что знает. Но кто же она для меня? Что мне рисовать? Карандаш мой замер. Времени оставалось минут десять. Старик закончит её портрет, а я так и останусь, даже не начав его. Женщина, расплатившись, уйдёт и мне опять придётся разорвать лист плотной белой бумаги с невразумительными детсадовскими линиями на нём на мелкие кусочки.

Вдруг старик, на секунду отвлёкся от работы, посмотрел на меня и, как будто прочитав все мои затруднения, сказал: «Ты должен верить в то, что рисуешь».
Он словно бы произнёс заклинание, заставившее мой карандаш двигаться по бумаге быстро, размашисто, энергично. Я больше не раздумывал над тем, какого цвета карандаш мне взять и куда следует вести линию. Портрет рисовался почти сам собой, я лишь задавал правила игры. В итоге получился яркий, объёмный, насыщенный цветами и различными идеями рисунок.

 Да, это определённо был портрет женщины, сидящей перед нами. В нагромождении линий и фигур улавливалась её натура - скрытная натура высокопрофессионального агента спецслужбы.

 Я  радовался, как ребёнок, поняв, что сумел раскусить суть женщины. Конечно, вряд ли она в действительности являлась агентом спецслужбы, однако психика её, ум, способности были очень высоко организованы, что отражалось в очертаниях лица, в его выражении.  Женщина не была ни злой, ни доброй, ни жёсткой, ни мягкой, ни тёплой, ни холодной, ни милой, ни вредной – про неё, глядя на её портрет, можно было сказать одно – то, что она очень эффективна.

Эффективна вообще, в жизненном плане, во всех своих решениях и поступках. Можно попробовать предположить, что в школьном возрасте она лучше всех решала задачки по математике, имела более глубокую, чем у сверстников память, более устойчивое внимание, выносливость, быстроту реакции; все её психофизические характеристики на порядок превышали аналогичные у сверстников. Она отличалась не только по точным, гуманитарным и естественным дисциплинам, но и по физкультуре. Превосходно играла в шахматы и в «дурака». Успешно занималась в музыкальной школе по классу фортепиано и гитары. Ходила в танцевальный кружок и дискотеки. И всё это, особо не напрягаясь. Просто, возможно, она от природы была совершенней всех остальных детей. И она не была вундеркиндом, как можно подумать. Вундеркинд высоким тонким пиком прорывается своей гениальностью в какой-то одной, максимум двух областях. К примеру, мальчик-вундеркинд-математик… Допустим, он может так же гениально, как решает математические задачки,  играть в шахматы, разбираться в компьютерах, играть на скрипке, но трудно представить, что ко всему перечисленному он будет иметь великолепные достижения в физкультуре.

 Наша же девочка развивалась ровно, как обычный ребёнок, но планка её способностей во всём была значительно повышена, что замечалось даже в её походке, движениях, мимике, более, что ли умелых, чем у остальных детей; или в эмоциях, чувствах, реакциях на кинофильмы, музыку и книги более полных и ясных.

Потом она выросла, получила, к примеру, диплом юриста, потом ещё один диплом для души, например, микробиолога, стала работать в крупной организации межрегионального уровня, деятельность которой связывалась с каким-нибудь мониторингом и аудитом. Вскоре, как специалиста высокого уровня её приглашают на работу в США. Она получает двойное гражданство и большую часть года работает за границей, понимая, что, имея лучшие условия для реализации всех своих способностей, принесёт большую пользу человечеству, чем, оставаясь патриоткой. Короче говоря, она – космополит. И заняла бы высокий пост во всемирном правительстве, появись такое. Её политические убеждения…

В общем, всё  вышеозначенное и ещё очень многое другое читалось в нарисованном мною за 15 минут рисунке, являющемся портретом этой эффективной женщины.
В этот день я продал свой первый рисунок. Женщина заплатила за него десять долларов.

 Сначала она не могла понять, что я нарисовал именно её. На реалистичном портрете, нарисованном стариком-художником чётко, ясно и чисто были выведены черты её красивого лица, даже глаза светились холодным металлическим блеском, как ни трудно было это передать графитовым карандашом. На моём же шедевре – в пересечении разноцветных линий и фигур на первый взгляд вообще нельзя было разглядеть человека. Женщина долго, недоумённо приподняв брови, рассматривала рисунок. Потом спросила:
- Это что, абстракция?
- Это ваш портрет, - робко ответил я.

Старик-художник усмехнулся. Он уже понял мою философию художника, абстракциониста-самоучки. Я же не считал себя ни художником, ни абстракционистом. Так что слово самоучка меня не обижало. Я просто рисовал. И старался делать это честно. То есть так, как того требовала моя рука.
С детства я не то чтобы совсем не умел рисовать, но точно знал, что особенных способностей к данному виду художественного творчества у меня нет.

 В школе из всего нашего класса, а это около тридцати человек, явные способности к рисованию имели только два человека: мальчик, мой школьный товарищ, и девочка, в которую была влюблена половина класса. На уроках рисования  я, как и остальные, рисовал лошадку, солнышко, облака, дерево, цветочек – получалось, как на большинстве детских рисунков, неумело и схематично. Нам было с чем сравнивать: на рисунках мальчика и девочки, которые, как я позже понял, имели талант, те же лошадки, облака, солнышко были совершенно другими, чем на нашей неуклюжей мазне – пусть они мало походили на настоящие объекты природы, но в них имелось очевидное для всех очарование – их рисунки были живыми.

- Мой портрет? – ещё больше удивилась женщина. – Разве бывают такие портреты?
- Ещё и не такие бывают, - сказал старик-художник и снова ухмыльнулся.
Женщина долго вертела в руках мой рисунок. Я даже и не думал, что она захочет его купить. И вдруг она произнесла совершенно поразившие меня слова:
- Здесь я мало на себя похожа. Но я всегда мечтала быть такой динамичной, сильной и успешной. Но в жизни я не такая.

С этими словами она сунула мне в руку десять долларов, забрала два своих портрета, один – реалистичный старика-художника, другой - абстракционистский мой и удалилась в сторону Торгового центра.

 Я сидел, открыв рот, зажав в руке зелёные бумажки. Пряча доллары в карман, я решил поговорить со стариком-художником о своих сомнениях, о том, что люди начинают видеть во мне художника, хотя на самом деле я далеко не художник.
 «Что значит - быть художником?» - хотел спросить я.

- Поздравляю с первым заработком, - сказал старик, приготавливая лист бумаги для нового портрета.
- Спасибо, - сказал я.

Приближался вечер. Солнце, клонящееся к горизонту, укрывало всё вокруг золотистым тюлем. Наверное, в этот вечер я чувствовал себя, как никогда счастливым. Самое главное, в этот короткий промежуток времени я был спокоен. Спокоен и удовлетворён собственным существованием. Это было существование жёлтого света вечернего солнца. Мир сделался объёмным, гулким, насыщенным волшебными красками: густо-голубым – цветом темнеющего неба, охрой – цветом зданий, заполнивших перспективу, лаково-чёрной полоской реки, яркими одеждами не спеша идущих людей. Это не было восторгом. А только умиротворением – отсутствием всякого беспокойства. Как завороженный смотрел я в открывшуюся вдруг глубину видимого мира, откуда я мог взять любую вещь, драгоценную саму по себе, бережно держа в ладонях, рассмотреть  и вернуть на место.

- Почему вы приходите сюда каждый день? У вас нет другой работы? – обратился я к старику-художнику.

- Нету. Когда тепло, я рисую на улице. А зимой дома выполняю какие-нибудь оформительские заказы или пишу по памяти пейзажи.
- Но ведь вы - профессиональный художник. Неужели лучшей работы не нашлось? – спрашивал я.
- Какой, например? – улыбнулся старик.
- Ну, не знаю.
- В своё время я много где рисовал. Оформлял даже детские книжки в одном издательстве. Потом рекламу рисовал на трамваях.
- А выставки у вас были?
- Была одна… А так… Работ-то у меня в принципе не много. Так, пара десятков пейзажей, натюрморты, да несколько портретов. Было как-то время, когда мне заказывали портреты в масле.
- Мне кажется, что художником вы стали не случайно, - сказал я.
Старик задумался. Потом ответил:
- Возможно, не случайно… А возможно… хотя кто его знает, дело давнее.
- А у вас была мечта? – спросил я.
- Какая? Стать великим художником? Была поначалу… А потом я сильно запил. И пил десять лет. Многие из художников пьют. Вот и я пил.

Старик помолчал немного, подтачивая скальпелем карандаш, и произнёс:
- Я понимаю, что ты хочешь сказать. Видишь ли, в чём дело, у меня нет никакого особого таланта. Если б у меня был настоящий талант, разве я сидел бы здесь, рисуя людям дешёвые портреты? И портреты-то не очень хороши. Внешне похоже, а так… Но люди в основном не разбираются, главное, чтобы похоже было. Ещё их привлекает романтика. Портрет у уличного художника за 30 рублей - это романтично. Такие художники, как мы, тоже нужны. Не все ведь могут заказывать дорогие портреты. А у меня за 30 рублей портрет может получить каждый. И пейзажи тоже. Дешёвые пейзажи необходимы не богатым людям. Это тоже творчество. Все художники - это куча камней, среди которых попадаются драгоценные, полудрагоценные и совсем редко - единичные по своей величине и красоте алмазы. Основа же этой кучи - простые камни - строительный материал, гранит или ещё там что-то, повсеместно распространённое. Наверное, странно слышать, что можно быть художником без таланта. Но таких, как я, - тысячи в каждом городе. И, наверное, каждый из нас в молодости считал себя гением. Что уж поделать – такова специфика любой творческой деятельности. Трудно вдохновляться, не считая себя гением. И каждый начинающий художник ослеплён. Ему кажется, что все его работы гениальны.

 Старик замолчал и лёгким штрихами начал наносить на бумагу какие-то наброски.
Я продолжал каждый день приходить к Торговому центру и рисовать. Покупали немного, максимум 2 портрета в день. Женщина, заплатившая в первый день целых десять долларов, как я понял, была из ряда вон выходящим случаем. Больше я не задавал себе вопросов. «Умею ли я рисовать или нет? Есть ли во мне хоть какой-то талант либо нет?» Я просто рисовал, и мне нравилось это делать.
Спустя несколько дней, я купил третью папку бумаги и решил, что нашёл неплохую временную работу. Конечно, оплата была мизерной, если не считать первых десяти долларов. Но я получал от такой работы ни с чем не сравнимое удовольствие. Мне понравилось рассматривать лица людей.

 Рисуя, я как бы снимал с них маски одну за другой, обнажая некую суть. Особенно мне нравилось снимать маски с женщин. Плохо только, что каждая новая позирующая не задерживалась надолго. Максимум - минут на двадцать. Старик рисовал быстро и почти автоматически. Я же, всматриваясь в лицо женщины, взглядом как бы пропитывался сквозь её кожу. Для меня рисование портрета женщины становилось актом почти что сексуальным. Завершая её портрет, я знал о ней практически всё, в том числе самое интимное. Все женщины, портреты которых я рисовал, становились неведомо для себя моими бывшими любовницами. А те из них, кто покупал работу, казалось мне, в тот же миг узнавали о нашей любовной связи и признавали её. Они улыбались мне многозначительно, и пару раз меня посещала шальная мысль: почему бы прямо сейчас мне не встать, не взять её за руку, не отвести в какое-нибудь укромное место и не заняться с ней любовью?
Отдельные из них, я был уверен, знали, о чём я думаю. И желали того же самого. Но чтобы преодолеть границу между реальным миром и миром творчества, из которого я смотрел на женщин, рисуя их, нужно было совершить некие действия, разрушительные по своей природе. Я предпочитал оставаться в своём золотистом, неподвижном, словно бы запаянном в аквариум мире. Иногда я прямо-таки страстно стремился наружу; это случалось, когда очередная позирующая женщина явно понимала все мои тайные желания и воспринимала их не как простое проявление чувственности, а как извечную жажду человека творящего попасть в мир реальный, который фатально ему недоступен. Либо, как нечто подобное, возвышенно-трагическое. И действительно, простое желание заняться с женщиной любовью трансформировалось во мне в высокую ностальгию по прекрасному нечто. Может быть, это была любовь к дивному и недоступному миру гения? Чем сильнее была страсть прорваться сквозь стенку аквариума, тем лучше у меня получалось рисовать. В таких случаях портрет всегда оказывался куплен. Абстрактные фигуры, линии и тени яснее выражали характер, который одновременно являлся принадлежностью позировавшего человека и неотделимой частью композиции, несущей в себе мало кому доступный собственный смысл.

 Потребители упорно не хотели принимать мои рисунки за свои портреты. В лучшем случае некоторые из них признавали их за некую загадочную композицию, посвящённую себе. Но это меня мало волновало. Совершенствуясь от работы к работе, ото дня ко дню, я к чему-то внутри себя продвигался.

 А дни один за другим приближались к 29 августа – дню приезда Даши Понтолыковой. Я жаждал встречи с ней и в то же время боялся. Я не был уверен, что сам приду  к ней. Однако чувствовал всем нутром, что мы непременно встретимся. Я мало вспоминал о ней. Но всегда ощущал, как внутри меня живёт нечто принадлежащее только ей одной и непрерывно тянущее к ней. Эта тяга походила на беспрерывную, уже привычную боль, я почти не замечал её и, наверное, смог бы прожить с этой болью всю оставшуюся жизнь.
С того дня, как я начал рисовать портреты, ситуация изменилась. Я узнал, для чего я должен увидеть Дашу. Я должен был её увидеть, чтобы нарисовать её портрет.


Конец первой части.