Перелом 2 - 3

Когда он проснулся, в доме никого не было. Сквозь измызганное оконце на кошмы мягко ложился солнечный свет, во дворе слышались голоса, где-то неподалеку деловито и звонко простучали молотком. Он оделся и вышел на улицу.

С вершин близкого леса по аулу било восходящее солнце. Ярко высветились глинобитные мазанки, горели окна, искрилась мокрая от росы трава, прозрачно голубел дым костра — все блистало в утренней свежести. Только по опушкам лежали сизые тени да небо к западу хранило глубокую синеву и холод ночи.

Аул, раскинувшийся на большой поляне, был нищ. Три-четыре жилых постройки еще можно было назвать домами, остальные — копухи, с проросшей травой на дерновых крышах. В неогороженных дворах царило запустенье, не видно было хлевов, амбаров, различных пристроек, какими богаты села, не слышалось гусиного гогота, петушиного крика, только и того, что в каждом дворе рыжели копны прошлогоднего сена, да удивило число собак.

У костра, среди других, были и знакомые по вчерашнему ужину. На его бодрое приветствие ответили кто кивком, кто по-русски, и настороженно.

— Зачем рано встал? — спросил Байжанов.

— Спасибо, выспался... Тому, кто поздно встает, бог взаймы не дает.

— Твои друзья уже кушают. Пошли и мы. На голодный живот плохо просить. — Байжанов подмигнул остальным, но ни перевранную с намеком поговорку, ни шутку председателя аула не поддержали, Похмельному стало неловко за него, и, уже умываясь, он вскользь поинтересовался:

— Не говорил еще с народом?


— Зачем тебе мешать? Сам хорошо скажешь.

Похмельный так и не понял, чего больше было в ответе, спокойствия или безразличия. Он вспомнил молчание казахов, каким только что отозвались у костра в ответ на его веселость, и сверкающее утро потеряло свою прелесть. Исход разговора с аульчанами стал ясен... Но виду не подал и с серьезным тоном согласился:

— И правильно, что не говорил. Не то они решат заранее, потом попробуй переубеди! Их долго собирать?

— Пока покушаем, все там будут.


И верно, пока перекусили, попили чаю с сушеной ягодой, на поляне, у погасшего костра, у разбитых повозок, возле которых чинили арбу Карабая, у ближней мазанки, кучно и поврозь стояли аульчане. Отдельно собрались женщины.

С тех пор как здесь возник аул, многое слышала и видела эта поляна. В недавние, более спокойные времена на ней вечерами слушал аул проезжего акына. Пел акын о подвигах батыров, защищавших свой народ, о несметных богатствах ханов, о трагических судьбах влюбленных, которые, не вынеся разлук, обращались в лебедей, скалы и озера, делая красивые места еще прекрасней. Но никакие красоты и любвеобильные сказы так не полнили сердца тихой гордостью и тягучей печалью, как песенные истории, полные былой славы и могущества великой Орды. Прошлое народа уже исчерпало себя и, кроме легенд, ничего дать не могло. Жить по-старому означало жить еще хуже, да и в новом хорошего было мало — все та же проклятая издольщина, грошовая оплата на рудниках русских и многочисленных иностранных предпринимателей, хищнически вывозивших за границу природные богатства, власть царских чиновников и своего байства, державшего народ в духовной кабале «родовым культом», что неизбежно приводило к массовому обнищанию одних и непомерному обогащению немногих других. Оставались лишь предания. Одни сердца они печалили, другие — сжимали гневом. У кого какое сердце, поясняли акыны...

На поляне, веселилась молодежь, здесь состязались в остроумии, силе, песнях, находили избранников.

Здесь выяснялись родовые, обиды, между имущими делился скот и пастбища, а бедняки скрепя сердце «восхищались» мудрой дележкой, от которой ничего не имели, кроме лишней работы да разорительных переездов. С таким же лживым уважением соглашались после дележа с родовой «помощью» и «братством» казахов...

С начала века относительно спокойные времена кончились. Все чаще влетал на поляну, круто вздымая на дыбы хрипящего коня, всадник с тревожной вестью, и тогда срывались конные аульчане с нагайками мстить обидчикам или на барымту, а с шестнадцатого года — в тургайские степи к Иманову. В годы революции и гражданской войны на ней витийствовали алашевцы и муллы. Первые напоминали, о чем пели акыны, вторые — призывали к Корану, а вместе — к сплочению и борьбе против русских, когда-то отобравших земли, а ныне посягнувших на большее — память и заветы отцов, их святые могилы.

Бедняки угрюмо молчали, по привычке кивали головами и... уходили в красные отряды: русские научили их различать не только ростки на огородных грядках — научили различать классы угнетателей и угнетенных.

Многие аульчане ушли с поляны навсегда... А вскоре оставшиеся в аулах старики скоренько вывели из лесов припрятанных лошадей, которых потребовали отступавшие колчаковцы. Этим было не до легенд и увещеваний, они спешили, поэтому делали все быстро: быстро приказывали, еще быстрее за неповиновение ставили стариков к стенке.

С приходом Советской власти сразу повернуло к лучшему. Миновал страшный голод начала двадцатых годов. По аулам он, правда, прошелся не с таким жутким опустошением — от мучительных смертей спас скот, но горя принес немало, и ужасающие последствия аулы залечивали несколько лет. С первым же переделом сенокосно-пахотных угодий аулу вернули почти все его исконные земли. Люди стали возвращаться, строить жилье, распахивать под пшеницу небольшие участки лесных земель, в обиходе появилось то, чему раньше, наезжая в села, только завидовать приходилось. Вновь начались обмены с селами, ширились и богатели ярмарки, поплыл сытный запашок над поляной в дни приезда уважаемых гостей, но потом стало хуже.

Несколько лет подряд из-за засухи выпали нероды. Травы сохли, не успев подняться. Не хватало сена, кормов, что немедленно сказалось на приплоде — стало меньше скота. Джут для казаха по своим последствиям куда губительней, чем для оседлого переселенца. К тому же с каждым годом все больше и больше требовалось скота на новые рудники и шахты, стройки и в рабочие поселки: край строился, работал там свой люд, в том числе и казахи. Приезжало руководство районов, губкомов, округов, различных организаций, все просили, убеждали, требовали, разъясняли, трясли счетами, которые они обещали открыть в банке аулу, предлагали всевозможные кредиты, инвентарь, стройматериалы, даже зерно везли на обмен, наконец, грозили — и угоняли скот.

Аульчане понимали: надо, не байские табуны пополнять угоняли — своему брату, но от этого легче не было. Больше всего возмущала неопределенность требований, неясность дальнейшего развития и судьбы аула.

Что деньги? В трудные годы разве стоит хороший конь тех денег, которые предлагали иные заготовители.

Аул недоумевал — кто бы ни приезжал: свои ли, чужие, высокое начальство или местное, русские ли, казахи — безразлично — чувствовалось, говорят люди с сердцем, с болью за них, переживая и сочувствуя, а жизни по-прежнему, какой хотелось, не получалось. Теперь аульчане собрались послушать Похмельного.

   Его нисколько не смущало вольное расположение слушателей — напротив, в свободной обстановке он чувствовал себя гораздо уверенней, чем в окружкомовском зальце, где в строгой тишине серьезного, выдержанного собрания партработников Карнович заставлял его отчитываться о поездках. С людьми в селах было проще: говорил он с ними то приподнято, с горячностью, созвучно времени, то выбирал слова более близкие сердцу крестьянина. В своем селе или среди знакомых людей в соседних селеньях мог говорить запросто и порой — если позволяла обстановка — бесшабашным матом лучше всяких обещаний успокаивал встревоженных мужиков.

Здесь было иное. Тревожило то, что собрался народ незнакомый, со своим языком, укладом и обычаями, которые, он слышал, здесь особо ценятся. Как бы не перегнуть, не обидеть, а пуще всего — не оскорбить невзначай, поэтому он поначалу замялся: с чего начать? То ли сразу по-простецки объявить, зачем приехал, то ли для затравки разбить всех врагов социализма и уж потом мягко подвести к сути дела, что было основным приемом его нехитрого ораторского искусства.

От ближней мазанки насмешливо спросили:

— Что ж вы ему трибуну не приготовили? Он у нас без нее говорить не может.

Похмельный гневно обернулся. Это Павло, сытно поев и теперь нежась по-кошачьи под солнышком на завалинке вместе с Иваном и молодыми казахами, не удержался съязвить. Вокруг заулыбались. А вот эту веселость аульчане поняли и приняли, хоть слово «трибуна» им навряд ли было известно.

Похмельный мгновенно перестроился. Он дал понять, какой веселый у него друг-приятель, потому и с собой взял, и хлопнул ладонью по разбитой повозке:

— Чем не трибуна!

Вскочил на нее и со всей добросердечностью заговорил:

— Дорогие граждане казахи! Вы уже знаете, кто я и зачем приехал, поэтому прошу вас: не откажите. От всего трудового крестьянства поклонюсь вам! Вы знаете, сколько у нас тягла, сколько с нас требуют засеять. Без вашей помощи не успеем, не уложимся... Вы погодите отказывать, выслушайте поначалу. Я ведь не задаром! Давайте сообща подумаем, чем за вашу доброту наш колхоз отблагодарить сможет. В чем вы особо нуждаетесь, тем и поможем...— Он продолжал говорить; аульчане окружали повозку. На завалинке остались только Иван и Павло. Слова Похмельного мало-помалу находили отклик. Он уже заметил нескольких, готовых ему ответить; они ждали, когда он закончит.

Один из них, старый казах в латанном до смеху чапане, из тех, кто вчера особенно горячо поддерживал Касымова, едва Похмельный умолк, тут же обратился к своим, но по-русски, так, чтобы и Похмельный понял:

— Русский баскарма лошадь просит? Ой-бой! Тысячу лет не просил, сто лет не просил, десять лет не просил, сегодня первый раз просит. — И крикнул Похмельному: — Кто тебе даст лошадь? Казах всю жизнь у вас просил. Пришел хохол, у казаха все земли забрал, стал Гуляевку строить. Мы все просили: отдай наши пастбища и зимовку. Что русский начальник сказал? Пошел вон, казах! Налоги брал, скот брал, казаха на войну брал, мы опять все просили: не надо на войну брать. Что русский сказал? Пошел вон, казах! Казах Колчака бил, Советской власти помогал; власть пришла, у казаха весь скот забирает — пошел вон, казах! Аул сейчас бедный, скота мало, пшеницы мало, лавки нету, кочевать нельзя, обычай наши делать нельзя — опять пошел вон, казах! А ты лошадь приехал просить? — Он с важным видом надулся, что-то грозно спросил у себя, сам себе робко ответил, отчего все засмеялись.

Похмельный сделал вид, что и ему смешно.

— Вот уж точно сказано! Я ведь знаю, как с вас раньше по три шкуры драли. Но я поправлю тебя, веселый ты человек, чуточку поправлю... Я вчера говорил вашему председателю, теперь вам скажу. Вам, казахам, надо понять, что нынче и начальники другие стали, и гуляевцы. Ну, гуляевцы — те же, но вот здесь, — он многозначительно постучал себя по виску,— у них мно-о-гое изменилось! Обижали они вас раньше? Землицу у вас оттяпали? Ссоры и драки промеж вас случались?.. О, как вы дружно поддакиваете... А почему? Да от жадности! Каждому гуляевцу хотелось земли поболе, покосов, " чтоб богатеть и наживаться. «Всэ до сэбе», — язвительно прошелся он по гуляевским замашкам и даже жадно подгреб руками к себе что-то невидимое. — А царские сатрапы одобряли. Теперь кончилось. Исчез повод аулу с селом ругаться. Советская власть покончила с ним, объявив всю землю государственной. Не имеют гуляевцы прав на еще какие-то земли, кроме колхозных. Земли нашего колхоза и вашего аула четко разграничеы и узаконены. И если я перейду межи, вспашу, засею или на ваши выпасы свой скот выгоню, то вы на меня — в суд, и с колхоза высчитают за потраву...

Слева от повозки, где были старики, поинтересовались:

— Почему сейчас забирают скот?

Похмельный заметил спросившего — то был Касымов.

— Врать не буду — не знаю. Может, кто-то недодумал, может, передумал, но слышал я, будто бы забирают на стройки. У вас, говорят, большое строительство идет. Конечно, это не оправдание. Я вчера сильно возмущался. Такая же петрушка и в селах. Вы помните, какая была Гуляевка и какой стала. Гуляевцам еще обидней. Но скажу одно: все это временно. Советской власти невыгодно, чтобы вы жили бедно, от этого беднеет и государство. Наше спасение, товарищи, в создании колхозов или артелей. Вы не думайте, ради бога, что обижают вас потому, что вы казахи. Теперь законы для всех равны... Вы Гнездилова знаете? Гнездилов об ваших аулах гораздо больше печется, чем о Гуляевках. И не потому, что добрый, а потому что за вас с него Советская власть не три, а все семь шкур спустит...

Вплотную к повозке подошел еще один казах. Похмельный заметил, что спорят с ним преимущественно люди в годах, молодежь помалкивает. В другом случае такая дисциплинированность ему бы понравилась, но сейчас хотелось, чтобы и молодежь откликнулась — он почему-то числил ее в сочувствующих.

Казах добродушно спросил:

— Теперь землю у нас отбирать не будут?

— Не будут.


— Зимовки, где хорошая вода, тоже отбирать не будут? — с тем же наивным любопытством уточнял казах.

Похмельный впервые искренне улыбнулся:

   — Конечно, нет, дедок! Сколько с вас тянуть-то можно? За каждым аулом земли закреплены навечно. Неужто не знаете? Теперь никто не имеет права...

— Что брешешь? — грубо оборвал его казах. Добродушие оказалось обманчивым. Казах указал на завалинку. — Это кулаки. Их сослали сюда совсем жить. Еще много тысяч будет. Где ты их всех жить заставишь? В села их не пустят. Ты будешь их на наши зимовки гнать. Уже пять зимовок вы отдали! Отдашь им наш скот. Наши пастбища прикажешь распахивать. Куда казахи свой скот зимовать приведут? Новое место надо искать. — Он повернулся к аульчанам и с тем же гневным возбуждением (он даже приседал, когда хлопал себя по бокам) на своем языке дополнил то, что на русском говорил Похмельному.

Его шумно поддержали, и он вновь повернулся к повозке.

— Кто ни приедет — все брешут. Никто слова правды не говорит. Ты тоже такой. Уходи вон, ничего не получишь!

Он что-то сказал старикам, среди которых находился и Касымов, и пошел прочь. За ним потянулись несколько человек.

Похмельный растерянно взглянул на Байжанова: где же обещанная помощь? Председатель аула безучастно смотрел на уходящих. На завалинке посмеивались... И Похмельный не мог придумать ничего лучшего, как выхватить наган и выстрелить в воздух. Все вздрогнули. Вскочили на завалинке. Уходящие остановились.

— Некрасиво, — натужно улыбался им на повозке Похмельный, —  не по вашим обычаям. Я приехал не отбирать — просить, с поклоном, с уважением к вам, а вы ко мне задом... Вернись, дедок, договорим!.. Ну, чего ты набросился на меня? — спросил он, когда казах вернулся к повозке. — Чем, скажи, дорогой, я перед тобой виноват? — Он спрятал наган и присел на корточки, чтобы быть лицом к лицу со стариком.

— Кто кулаков привел?


— А тебе какая разница? Неужто тебе здесь земли мало? Была бы в пользу, а то пустует... Поймите вы, сердечные люди: не могут большевики в один год всех накормить и обстроить. Нам всего двенадцать лет, а вы власти такой счет предъявляете, будто ей все сто... Чего же ты царскому чиновнику не кричал, что он брешет? Ему нельзя, а мне, коммунисту, можно? Нехорошо, гражданин аксакал... Ну, объясни, почему бы вам не дать лошадей? Да мы вам в три раза большим отплатим! Можем сена накосить, тесу заготовим, построим чего-нибудь... Людьми поможем... Да, господи, чем угодно!

На его предложения вопросом, от которого в радостном ожидании забилось сердце, ответил Касымов:

    — Сколько тебе надо лошадей, чтобы вовремя засеяться?

— Сколько сможешь! Четверо коней в плуг... Нет, вру: шестеро коней в плуг — в день гектар... десятина. Только добрых коней! Не знаю, как и величать тебя, дорогой товарищ... Засеемся — я с великой благодарностью и прочее... Крепко меня обяжешь! Хотя б голов двадцать...

— Двадцать лошадей просишь? — Гость на минуту задумался, покачал головой и сказал: — Разве можно тебе дать? Ты запалишь их на пахоте. Вы все жадные работать. Будете пахать днем и ночью — лошади чужие. Что потом с ними делать? Их волки жрать не станут.


Похмельный сдержался и ответил спокойно:

— Не без того. Тяжко придется вашим лошадкам. Но беречь будем. Мало ли, может, еще попросить придется... А ты, дядя, об чем хлопочешь? Боишься, что этими лошадьми тебе в ауле долг вернут?

И обрадовался тому, что ответу дружно рассмеялись аульчане.

Однако гость не смутился:

— Долг подождет хороших лошадей... Почему ты все время говоришь, какие твои гуляевцы теперь добрые стали, нас любят? Когда аулу два раза возвращали наши земли, почему хорошо не отдали? Бить нас хотели, ездили жаловаться. Почему за вашу мельницу больше всех аул платит? В лавке от казаха товар прячут, в керосин воду добавляют, дети камни кидают, а пьяные мужики вот так показывают? — гость зажал в кулаке полу камзола, отчего она стала похожа на свиное ухо, оскорбление для мусульманина довольно-таки тяжелое. — Думаешь, ты хитрый, мы ничего не понимаем. Все любят! — гость, актерствуя, приподнял руки и важно откинулся назад. Аульчане вновь развеселились. — Кто тебе поверит? Ты почему с собой чужих людей взял? Потому что мы всех гуляевцев вот так знаем! — он с силой выбросил к Похмельному растопыренную пятерню. — Они еще хуже стали! Боятся к нам ездить — мы всю правду скажем...

Аульчане с любопытством следили за Похмельным. Он уже начал уставать от их дружного упрямства, выкриков, глупых, не по адресу упреков гостя и тяжелого молчания Байжанова. Но делать было нечего, приходилось соглашаться, опровергать, доказывать теперь уже не одному гостю (в спор втянулись почти все присутствующие), сокрушаться над судьбой аула и внимательно выслушивать откровенно злобную ересь. И он готов был пойти на любое унижение, выслушать самое оскорбительное, лишь бы оно побыстрее кончилось и они дали лошадей...

— Зачем так делают? — добивался от него ответа старый казах, тот самый, который гнал прочь Похмельного из аула: он только что рассказал о нескольких годах своего батрачества в Гуляевке у отца Антона Кривельняка. На его требование прибавить к оплате за найм, Кривельняк выкинул с чердака ему под ноги пару изношенных сапог. Когда казах попросил еще чего-нибудь, Кривельняк слез и выбил ему два зуба: «Нехай, собака, меру знае. Теперь не буде гавкать, бо я ще й лишнего дав...»

— Мы совсем худо жить стали, — кричал казах у повозки.— В Гуляевке тоже одни обманщики, Не отдадут наших лошадей.



— Уйдем к кочевым родам.

— Не надо артель!


— Верните скот!

     Слышны стали даже женские голоса. Похмельный, зажав кепку в руке, старался пробиться сквозь шум.

— Уважаемые граждане казахи! Тихо!.. Дорогие аксакалы!.. Что ж вы орете-то... Да поймите вы, наконец, простую мысль: пришел конец этому бардаку. Наводим порядок в селах. Наведем и в аулах. Еще раз вам говорю: нет смысла Советской власти держать вас в нищете...

— Пусть не трогает нас твоя власть! — выкрикнул казах в латаном чапане.


Это было последним, что переполнило терпение.

— А это ты видел? — неожиданно для себя самого с ледяным спокойствием спросил Похмельный и, не думая о последствиях, показал старику кукиш. Аул замер. — Видел? Много вас таких умников объявится без власти жить... Черт с вами! Обойдемся! — Он нахлобучил кепку и одернул кожанку. — Что, дед, обиделся? Говори спасибо, что ты не в Гуляевке, — я бы тебе не так ответил... Попривыкли здесь, в лесу, с волками жить, думаете, и дальше так пойдет? Не выгорит! Ишь какую моду взяли: чуть что — власть виновата. Вам кто два раза ваши земли возвращал? Вам не угодишь: колхоз — рано, тозы — плохо, артелью жить не желаете. Какого вам лешего надо? Видимо, кнута хорошего... Работать надо, граждане казахи! Работать, а не митинговать, да слушать таких вот, — он указал на аульного гостя. — Я уж не говорю про вашего председателя. Доведут они вдвоем вас до сладкой жизни. Вы гляньте на свои хаты! На что они похожи! На ваш аул глядеть противно. Лес рядом, вода близко... Руки лень приложить? Зад тяжелый? А попрекать мастерa! — Он гневно крутнулся в сторону аульного гостя. — Это ты, зануда, советовал нам друг на дружке пахать?

Карабай, который находился здесь же, отчаянно замахал руками: не он!

— Да ты не маши — все они одинаковы... Запрягайся! Едем. — Он спрыгнул с повозки и очутился перед Байжановым.

— Ты все сказал? — спросил казах.

— Тебе мало? В райкоме я тебе добавлю!


— Тогда иди туда, на мое место, и сиди...

Первое, что понял Похмельный, было то, что Байжанов о чем-то спросил. Ему ответили с согласием, и даже гость снисходительно кивнул головой. Затем Байжанов указал на завалинку и на Похмельного и вновь спросил. На этот раз ему возразили, с раздражением закричали и в свою очередь стали спрашивать. Он нехотя соглашался, но — было видно — внутренне не уступил и, как только вопросы иссякли, опять со своим каким-то прибереженным доводом налег на аул, потому что достаточного ответа не нашлось, лишь недоумевающий говорок прошелестел.

Байжанов заговорил громче, отрывистей, и Похмельный, даже не понимая языка, ощутил напор и взволнованность его речи. В низком гортанном языке слышалась твердость, аульчане стали переглядываться, пожимать плечами, кое-кто улыбнулся; уже наметились, судя по этим улыбкам, сторонники и в окружении аульного гостя. Возражали Байжанову те же, что и Похмельному. Вопрос — ответ, ответ — вопрос... От последнего ответа Байжанова мужчины расхохотались, а молодые женщины, хихикая в рукава, отошли к мазанке.
Байжанову пытался помогать Карабай — что-то выкрикивал; его не слушали. А Байжанов в чем-то упорно добивался согласия, и каждое такое выдавленное согласие он утверждал хлопком по колесному ободу.

Похмельный с волнением следил за ним. Ему было ясно, чего добивается председатель артели. С последним вопросом Байжанова согласилось большинство, и он поманил к себе Похмельного.

— Даем тебе тридцать лошадей... Подожди, потом... Даем больше, чтобы ты берег их. Я тебе верю, но бумагу ты все-таки напиши. Обманывать не советую — могут тебе посевы пожечь... Теперь скажи людям...

Похмельный сдернул кепку... Благодарность вышла комканой — мешало волнение. Он все твердил о помощи, которую-де гуляевцы окажут аулу.

— Сено помогай косить!

— Соль и товар продавай!


— За помол деньги не бери!

Много еще чего требовали аульчане. Он всем кивал головой, соглашаясь, и кому ни попадя жал руки. И он и аульчане прекрасно понимали, что требуют больше для порядка, как это и делается испокон веков при подобных сделках, и если требовать все, что необходимо, то не с него — он, что в его силах, тем и поможет, требовать надо с людей повыше должностями, а с него так, душу отвести, не больше...

Радостно суетился Карабай, молчали на завалинке...

Похмельный и Байжанов остались вдвоем.

— Ну что, объяснил? — насмешливо спросил казах. — Хорошо они тебя учили! Я нарочно молчал, хотел, чтобы они тебе все сказали. Теперь будешь знать!

— Да тут сам черт не поймет! Ты молчишь, а они навалились всем аулом, дыхнуть нечем... Спасибо. Спасибо тебе, председатель!.. Слушай, что ты им говорил? На меня показывал?


— Какое твое дело! — засмеялся Байжанов.— На тебя показывал — хвалил: ты первый, кто перед ними шапку снял, никто до тебя не снимал...— И серьезно добавил: — Говорил то же самое, что и ты. Хватит нам ругаться, давние обиды... и ближние тоже — вспоминать! Наши земли рядом, теперь надо, чтобы и дела наши... Что с тобой?

Похмельный морщился, искал взглядом по сторонам:

— Ах, неладно! Где тот старик, которому я... которого обидел? Черт меня дернул! Надо бы прощения попросить... Где он?

— Да, нехорошо. У нас стариков уважают. Другому не простили бы... Ничего, у тебя будет еще время прощенья просить... Но прощенья нам с тобой не за это просить надо. Понимаешь, о чем я говорю? Молодец, все ты понимаешь, все знаешь. Только не знаешь, что гуляевцы всю жизнь в плуг пару коней заводят,— засмеялся Байжанов, уличая Похмельного в наивной хитрости.— Бери своих джигитов, пора собираться. Лошадей мы в ауле не держим — на зимовке. Сделаем так...

Байжанов стал рассказывать, как лучше перегнать лошадей в село, а Похмельный слушал и с любопытством его рассматривал: он только теперь увидел, что Байжанов хорош собой — той особой, мужественной красотой азиата, которую веками оттачивала суровая природа на немногих лицах казахов-кочевников...


часть 2 глава 4   http://www.proza.ru/2013/02/27/934