Мы знаем и помним, что мы казаки

От Елены Вихлянцевой
Мой отец, Вихлянцев Милентий Ивнович, - донской казак. Сейчас ему 77 лет, он  на пенсии, но продолжает петь и выступать в казачьем ансамбле "Горница". И вот в 1999 году он задумал написать мемуары о своей жизни. Им написано от руки уже три книги. Я же решилась их обработать, упорядочив главы,  сохранив особенности слога и стиля. Книга сопровождена культурологическим словарём, где я даю пояснение слов казачьего диалекта.  Книгу я назвала строками из песни нашего земляка Михаила Емельянова "Мы знаем и помним, что мы казаки". На суд читателей предлагаю лишь некоторрые главы./ Теперь пишу по порядку, хочу опубликовать книгу для моего отца/

 В этом 2015 году моему отцу, Вихлянцеву Милентию Ивановичу, 8 ноября исполнится 80 лет. А в августе 2015 года  отец со своей супругой, нашей мамой, Вихлянцевой Любовью Дмитриевной, отметили золотую свадьбу!

Вместо предисловия

Когда-то помещики, дворяне писали свою родословную и прекрасно знали, откуда происходил их род. Мы же, к своему вящему стыду, не знаем даже своих родителей, дедов, прадедов – кто они, откуда. И чтобы наши дети  и внуки хоть что-то знали о нас, о тех невыносимых условиях в войну, о голоде, холоде, я хочу рассказать обо всём в своих «мемуарах».
Сегодня, т.е. восьмого декабря 1999 года, я пришёл на дежурство в ветлечебницу, где я подрабатываю после пенсии сторожем. Передо мной лежит большая амбарная книга, в руках авторучка. Сижу и думаю о том, как написать о своей жизни, чтобы мои дети,  внуки, правнуки помнили…Нелёгкое это дело описать свой жизненный путь, как я жил, учился, работал, женился, воспитывал детей. Но как говорится, «не боги горшки обжигают».
И так, я приступаю к своему труду, в котором опишу свой жизненный путь, некоторые вехи моей жизни, расскажу о событиях прошлых лет, вспомню случаи из жизни. А вы, дети, читайте и помните…

Малая родина

Я, Вихлянцев Милентий Иванович, родился 8 ноября 1935 года в хуторе Моховском, который был раньше (сейчас этого хутора нет) возле бывшего детского дома в километре от хутора Ларинского. Родился я на второй день праздника Великой Октябрьской революции, которая совершилась 7 ноября 1917 года.
Мои родители – крестьяне. Отец, Вихлянцев Иван Яковлевич, родился в хуторе Сурчинском в песчаных балках*. Хутор лежал между хутором Ларинским и станицей Алексеевской, располагался на берегу озера Круглого. Место было красивое. Хутор утопал в садах. Жили люди там неплохо – хозяйство, сад, огород, промышляли рыбой. К сожалению, и этого хутора уже нет.  С 1968 года при правлении Хрущёва произошло укрупнение хуторов, закрывались малокомплектные школы. Вся эта политика привела к полному уничтожению не одного десятка хуторов.  Работая в 1975-83 годах завотделом культуры, я подсчитал населённые пункты, которые я знал и которые в результате политики укрупнения бесследно исчезли с лица земли. Оказалось, более 110 (!) хуторов.
 Известно, что казаки селились в очень удобных для жизни местах: луг, поле, лес, речка, родник, озеро - всё рядом. Для животноводства – «люли-малина» . И всё это пошло прахом. Дома перевезли, сады вырубили, кругом запустение и одни бугорки от домов.

Родственники по линии отца

Своего деда Вихлянцева Якова (к сожалению, не знаю его отчества, не видел даже на фотографиях) я не помню. Не помнил его и мой отец, так как  ему было всего три года, когда погиб Яков в Первую мировую войну в 1914 году.
Дед был откуда-то «пришлый», как тогда говорили и, по всей видимости, не был казаком. Ему пришлось идти в примаки, т. е. в зятья. И взял он в жёны Горбунову Устинью Андреевну.
Моя бабушка, Вихлянцева Устинья Андреевна, в девичестве Горбунова, родилась в богатой семье. Говорят, что в их роду даже кто-то был атаманом*. Одного из Горбуновых ещё до революции казаки  убили на площади рубелями* и кольями. Его оклеветала любовница, завладев его же деньгами и сказав, что тот вор.
От  брака Якова и Устиньи родилось двое детей. Мой отец, Иван Яковлевич (1911 года рождения), и Евдокия Яковлевна (1909 года рождения).
У тёти Дуни было пятеро детей: Андрей, Анна, Анфиса, Николай и Геннадий. Геннадий (1940 года рождения) уехал в Москву, жена, две дочери. Мы с ним были очень дружны, и он всегда дорожил нашей дружбой. Сейчас его уже нет в живых.
Старший Андрей  (1928 года рождения) живёт в станице Алексеевской (умер в  декабре 2009 года). У него одна дочь Ольга, внук, правнучка.
Анна (1930 года рождения) живёт в Руднянском районе нашей области.
Анфиса (1934 года рождения) тоже где-то в нашей области, с мужем не живёт. У неё умерла при родах одна из дочерей.
Николай (1937 года рождения) спился, живёт в станице Усть-Бузулукской. Сидел за изрубление топором жены и её любовника. Они остались живы, но оба инвалиды.
Бабушку Устинью мы все звали «Мамуня». У неё от рождения был дар вправлять вывихи и даже складывать («слаживать»*, как пишет М.И.) переломы. Сколько она мне лично вправила вывихов – не счесть!
 К ней ехали из многих районов. О ней шла слава как о костоправе. Но по характеру она была очень характерная, натурная*. И я характером уродился в неё. (Лучше бы она мне передала талант вправления костей).

Моя мать

Моя мать, Вихлянцева Клавдия Акимовна (урождённая Ильина), родилась в 1911 году. Точно не знаю число и месяц её рождения. Не было «метриков»* о рождении. Наша соседка по улице баба Паша Прсветухина (царствие ей небесное) говорила так: «Клавка родилась, когда рожь цвела, а моя мать в печь пироги сажала». Вот и угадай, когда она родилась. Мать родом с хутора Поляковского, что в полутора-двух километрах от х. Ларинского. Их семья считалась зажиточной. И мой отец-бедняк пошёл к ним в зятья.
Нас у родителей было четверо детей.
 Сестра Лидия (1930 года рождения) живёт в Ларинском. У Лидии двое детей (Василий, 1950. Двое детей, внучка; Ольга, 1954. Дочь Вика, две внучки). Муж Лиды, Николай Петрович Селиванов, умер в возрасте 60 лет в 1989 году.
Я,  Милентий, живу в станице Алексеевской.
Брат Пётр (1938 года рождения) живёт в Москве (умер в сентябре 2009 года).
Сестра Мария (1951 года рождения) живёт в Ларинском.

Родственники по линии матери

Отец моей матери, Ильин Аким Матвеевич, родился в 1874 году. Бабушка по линии моей матери, Ильина Химия Артамоновна, родилась в 1874 году в хуторе Суховском. Была она маленькая росточком, очень быстрая, бегучая.
Умерла бабушка Химия в 1967 на 92 году. Около 15 лет она не вставала с постели, болела. 
Дедушка Ильин умер в 1958 году на 84-м году.
Жили они сначала в хуторе Поляковском, у них был свой дом. Их сын, дядя Егор (брат моей матери), женился в хуторе Берёзовском. Сюда и переехали они к своему сыну. Хутор Берёзовский располагался в 6-ти км. от хутора Ларинского на юг в сторону х. Солонцовского.  Дядя Егор (1913 года рождения) (Я его не помню) был очень отчаянный, особист*, погиб в первые дни Великой Отечественной войны. На него очень похож мой брат Пётр.
Жена  дяди Егора Вера (1915 г.р.) очень его любила. И когда его забрали на учения на несколько месяцев, Вера очень переживала, плакала, билась. Из-за этого рождённая в 1937 году дочь Мария была глупенькой, плохо говорила, но всё понимала. (Умерла она в возрасте 40 лет).
Старшая сестра Варя (1908 года рождения).  Тётя Варя вышла замуж за Пономарёва Трофима Васильевича. У них было пятеро детей. Домна, приёмная племянница, была воспитана как дочь. Анна, Зинаида, Надежда и Михаил. Домна живёт сейчас в Средней Азии. Видимся с ней редко. Умерли уже Анна, Зинаида, тётя Варя, дядя Трофим. Надежда (1936 г.р.) живёт в Средней Азии. (Тоже умерла в 2005 году). Михаил (1939 г. р.) живёт в х. Ларинском. В детстве мы часто играли в разнообразные игры с Надеждой и Михаилом.
На жизни дедушки Ильина следует остановиться особо.

Дед Аким

Был дед Ильин среднего роста, с белой окладистой бородой, плотный и очень сильный. Говорил он мне как-то: «Мне лишь бы руки подсунуть, и подниму любую тяжесть». Был такой случай: хотел его побить дядя Трофим, а дед это понял. Вот идут они в Ларинский из Поляковского, дошли до хворостов. Тут Трофим и подставь деду подножку. А тот устоял, сгрёб зятя за грудки, приподнял над землёй, держит и говорит: «Эх, Труня, куда тебе». С этих пор дядя Трофим и не пытался больше нападать на тестя. Так-то.
Был и другой случай. Поехали они с моим отцом в лес за дубом. А тогда строго было с лесом, судили за маленькую веточку, срубленную в лесу. Напилили казачки дуба и стали складывать. Дед Аким и говорит: «Уйди, Ваня, я сам». Так сам и погрузил весь лес на воз. Отец потом говорил нам: «Какая силища у вашего деда».
 Всю жизнь дед Аким был единоличным хозяином (единоличником*). Был дед заядлый рыбак, плёл верши из хвороста, ванды, собирал яйца птиц в степи. Вот поставит дед ванду* на голову и из х. Берёзовского по пескам напрямую ходил ловить рыбу в озеро Минавское.
Дед выращивал овощи, овец, ловил рыбу. Часто ходил на базар в Алексеевскую продавать что-либо со своего подсобного хозяйства. А это ни много ни мало 15 километров. Положит тушку овцы на спину, сумку с чесноком или рыбой на плечо и пошёл. Дед по пути заходил в хутор Ларинский, где мы жили. Его приходу мы всегда радовались, так как он всегда приносил гостинцы. Дорога на базар шла мимо песчаных холмов, которые мы называли балками. Чтобы пески не засыпали хутор (они при сильных ветрах передвигались), они были засажены красным хворостом. Это кустарник, но имел очень длинные корни, до 10 и более метров, чем и удерживал песок. Этот хворост-сушняк мы приносили вязанками на спине для топки печей, из сырого плели плетни, чтобы огородить дворы и огороды. Заборы пошли только в 60-е годы.
Дед в дороге любил наблюдать за природой, он подмечал поведение птиц и животных. А потом рассказывал нам интересные истории. Я помню два таких случая.
Одну такую картину из жизни природы мой дед наблюдал зимой. Как всегда, шёл он на базар (никогда не знал, что такое подвода, любил пешком ходить). Зима была снежная. Но накануне была оттепель, снег размягчел, а когда ударил сильный мороз, снег покрылся толстой коркой льда. Корка была крепкая, что могла выдержать взрослого человека. (По такому насту и я мальцом бегал наперегонки. А уж кто медлительный да толстый, тут же проваливался по самую шейку. То-то смеху, визгу, шуму).
Идёт дед и видит: прорыл себе заяц лёжку в снегу и запасной выход сделал. Но не спас его этот выход. Нашли зайца две голодные вороны и начали на него охоту. Одна стала у одного входа, другая – у другого. Бежит заяц в своей ловушке в один конец, а тут его ворона долб в лоб, он разворачивается назад, а там другая ворона встречает его клювом. Ему прыгнуть бы вверх, спиной пробить наст и убежать, но у страха глаза велики – некогда ему думать. Мечется бедное животное с одного конца в другой, и нет ему спасения. Так хитрые вороны поймали добычу и растерзали бедного зайца. Уже на обратном пути дед Аким увидел последствия от вороньего пира: капли крови на снегу, куски шкуры да косточки…
А вот ещё что рассказывал дед Аким:
«Иду я «тот-тово»на базар, утро прекрасное, солнечное. И день этот  – божественный праздник, когда, как говорят в народе, птица гнезда не вьёт. Вижу: сорока на кусту хвороста вьёт гнездо. Покачал я головой: бог накажет. Так и вышло. На обратном пути  вижу такую картину: сорока застряла головой между веток и повисла. Так и не достроила гнезда. Вот ведь как, и птицу бог наказал».
Дед Аким был вообще богомольный, в бога веровал, знал молитвы, научил молитвам и детей,  я никогда не слышал от деда ни мата, ни чёрного слова. Кроме слова чёрт, он не знал ни одной «ругачки». Не пил и не курил, чего не скажешь о моём отце. Отвлекусь от Акима. Как-то при разговоре спросил  я своего отца: «Отец, ты, наверное, море выпил водки?» Отец так внимательно на меня посмотрел и ответил: «Море  - не море, а озеро ба-а-альшое будет» Вот так пил мой отец Иван.
Вернёмся к Акиму.  Хоть дед мой и был единоличником, но всё же и в колхозе работал. Был он в колхозе водовозом, возил на быках воду в отряд к тракторам. Вода была из колодца, что находился прямо у их дома в Берёзовском. Колодец был на открытом роднике, вода из него постоянно вытекала и образовывала целый ручей. Только глубоким летом мощь родника уменьшалась и ручей был меньше или совсем переставал течь. Вода в колодце была чистая, холодная, одним словом, родниковая.
Так вот какой курьёзный случай однажды с ним произошёл. Дед Аким любил есть айран – положит в большую чашку кислого молока, нальёт холодной воды, накрошит туда хлеба – и пожалуйста: наелся, напился и жажду утолил. Вот ест он айран, а баба Хима его донимает, «жучит». Дед терпит… И вот так рассердился, но молчит, чтобы не обругать жену, не обидеть, взял чашку с айраном и вылил себе прямо на голову. Ну и картина: сидит дед с седой бородой, молоко течёт по лицу, по бороде, куски хлеба застревают в бороде, шлёпаются на пол. Мой отец, конечно же, эту юмористическую историю рассказал в отряде казакам-трактористам. Привозит дед воду, а казаки давай его донимать, мол расскажи, как тебя бабка Химка допекла, что ты айран* вылил на себя. А дед Аким не стал хаять свою жену, а ответил так: «Что вы, детки, было жарко, и я тот-тово ирянцем* охлонулся». Вот как дед любил и уважал свою половину.
Дед Аким никогда не воевал: не был ни за белых, ни за красных. Но ещё в молодости цыганка ему предсказывала: «Судьба у тебя интересная… Но вот будешь ты 45 лет, будешь смотреть смерти в лицо. Если останешься жив, то проживёшь долго – до 84 лет».  И вот в Гражданскую войну, в 1919 году, (жил тогда мой дед в хуторе Поляковском) налетели белые и забрали служить. За отказ – расстрел. Куда деваться. Дали казачкам винтовки - и пошли они на Дон. Раз отправили Акима в дозор. Идут впятером, воевать не хочется, а погибать тем более. И вдруг из-за пригорка вылетают четверо красноармейцев и кричат: «Сдавайтесь!» Казачки враз* бы сняли их с карабинов, но они рады сдаться, а не кровь проливать. Побросали они винтовки, а красные подскакали и давай шашками рубать. Вот тебе и сдались, здесь и смерть свою нашли четыре казачка. А дед Аким  решил  со смертью сразиться. Видит: скачет красный, замахивается шашкой, чтобы срубить голову, а казак - под коня прыгнул. Конь перепрыгнул через смельчака. Пока конный разворачивался, дед Аким ходу. Чует дед, что снова красный нагоняет и сейчас голову с плеч снесёт, расколет её, как арбуз. И снова юрк под ноги скакуну. Конь опять перепрыгнул, не зашиб*. Впереди показалась левада, редкий-редкий вишнёвый сад, колодец – всё огорожено ветхими жердями. Подлез казак под жерди, бросился к колодцу, но мысль пронеслась птицей: убьют – воду в колодце оскверню, а ведь люди пить будут. И бросился Аким в редкий  вишенник, сквозь него видно всё как на ладони. Упал на сыру землю, так бы и врылся в неё, лишь бы живым остаться. Сотворил казак про себя молитву и шепчет: «Мать сыра земля, укрой раба своего от глаза супостата*».  Красный спешился, в колодец заглянул, туда, сюда смотрит – нет нигде белого. Куда подевался с…? Красные смеются: «Брось, Петро, пускай остаётся». Так и ускакали. Казак встал ни жив ни мёртв. Похоронил друзей по христианскому обычаю и пошёл помаленьку домой, в свой хутор Поляковский. С тех пор и не воевал больше. Так сбылось предсказание цыганки: выжил после рубки и умер на 84 году от столбняка. Копал картошку. Огород был богатый, земля навозная. Любил дед копать картошку руками – и обрезал руку стеклом. Поплевал на рану и дальше копать, через два дня и умер. Вот так земля его спасла, а потом и погубила.

Милентий. История моего рождения

Перехожу к рассказу о себе. Как я уже говорил, родился я на второй день праздника Великого Октября, возможно, преждевременно, раньше срока. Дело в том, что перед праздником отец решил заколоть кабанчика. Вот обделали его, стали на стол класть, а мать кинулась помогать, тут нога у кабанчика соскользнула и ударила мать в живот, где я в тот момент ещё находился. Мать говорила: «Аж звон пошёл, а ты там бегать начал». А на другой день я и родился с огромным синяком чуть пониже виска. Вот так я родился, как говорят в народе, недоношенный. И по жизни, как дед Щукарь*, попадал в переплёты: то падал с дерева и потом сутки не разговаривал – речь потерял, то падал с лошади, то переезжала через меня подвода, то умирал от укуса змеи или заражения, то тонул – и так по жизни всё что-то делал не так. Много чего можно вспомнить: ушибов, вывихов, порванных нервов и связок. И теперь вот все эти «раны», «болячки молодости» отрыгнулись в старости (бог дал – дожил до старости) – болят и ломят кости, сводит судорогами ноги, особенно ночью боль ввинчивается в бедро или руку.
И так, я родился. Дали мне имя – Милентий, Миля, Милеша, Милеха. Старинное женское имя. Раньше имена давали по святкам. А меня назвали не по святкам. Назвали по соседу. Старше меня был Миля Томахин, вот по нему и меня назвали. Таким именем в хуторе Ларинском тогда были названы четыре мальчика, да ещё один в Берёзовском. Больше ребят с таким именем не было ни в районе, ни в области. В литературе, да и в жизни я встречал такое имя, да только женское.

Казачьи имена

Казаки давали своим детям старинные имена. Приведу  такие имена, какие были в Ларинке и какие я ещё помню. Вот имена, которыми назывались наши отцы и деды: Мирон, Спиридон, Кузьма, Евлампий (Юля), Клавдей, Поликарп, Жора (полное Григорий), Вилей, Зиновий, Тит, Мазай, Иосиф, Яков, Савелий, Савуня, Родион, Афанасий, Аким, Симон, Семён, Макар, Никанор, Сысой, Архип, Варфоломей, Федот, Аверьян, Арсён  (полное Арсений), Тихон и, конечно же, Иван и мн. др.
Женские имена: Ефросинья, Клавдия, Лукерья, Домна, Варвара, Арина, Прасковья, Устинья, Нисия, Пелагея, Феоктиса, Матрёна, Фёкла, Секлетенья, Химия, Мария, Лидия.
Проходит время, пока ещё помнишь людей, пусть даже их имена стираются из памяти. Уходят люди. Сколько уже при моей памяти умерло в Ларинке людей! Умерли и мои  деды, родители, и мы, их дети, уже сами стоим на пороге вечной потусторонней жизни. Давно ль  был маленьким, а сейчас уже я старый казак. Кажется, прожита большая жизнь, а оглянешься назад: всего-то и прошло одно мгновение, как один день всей жизни. Но на Земле жизнь продолжается, ведь остаются наши дети, внуки, правнуки. Так устроен мир, и не нам его менять.
Мы в  Ларинке не всегда людей знали по фамилиям. Были уличные дразнилки и прозвища, которые навсегда «прилипали» к человеку. Чаще всего эти прозвища происходили из имён отцов и дедов: Аверьяновы, Аришкины, Спиридоновы.

Военное детство

Когда мне было около шести лет, у меня «прорезалась» память, тогда я стал помнить.  А до этого ничего не помню: какие-то образы, видения - ничего конкретного.
День, который мне врезался в память, первый день Великой Отечественной войны, 22 июня 1941 года. В хуторе началась суматоха, были слышны крики, плач. Несчастье обрушилось на головы людей. Война. Отправили   конных  в поле, чтобы сообщили труженикам тревожную и печальную весть о войне. Вскоре началась мобилизация. Молодых крепких ребят и мужчин от 19 до 30 лет  забирали на жестокую войну с фашистами. Многие не вернутся… Многие будут израненные, покалеченные…
Помню тот день, когда весь хутор провожал родных и близких людей на войну.  Было яркое, солнечное утро. Народ собрался за хутором, на дороге в сторону Алексеевской, откуда будут отправлять мобилизованных на фронт. Среди призванных был и мой отец. Высокий, красивый. Он, радостный, смеющийся, сыпал шутками и прибаутками: «Что вы плачете, бабы? Мы немца шапками закидаем, победим и скоро возвернёмся* домой».  Помню, как плакала моя мать Клавдия, провожая любимого. Помню своего младшего брата Петра, которому было тогда 3 года. Вот его посадили на подводу, вот Петро упал и плачет. Всё запечатлелось в моей памяти,  вижу это, как  в кино.
Присмирело село, не стало слышно песен и звуков гармоники, мы, дети, стали отвыкать от смеха и баловства. Мы понимали и чувствовали, что что-то страшное, грозное, непонятное надвигается на нас. Война.
Потекли томительные дни ожидания вестей с фронта.  А они были неутешительные: по всем фронтам идут тяжелейшие бои, наши отступают, сдают целые города и сёла. Стали приходить письма-треугольники – жив - здоров, отступаем. Но самое страшное началось тогда, когда стали приходить похоронки. Казачки как-то стали бояться почтальона, этого вестника беды и несчастья. Почтальон сама боялась носить такие письма. Отдаст письмо – и сразу слышался душераздирающий крик! Значит, снова такой-то убит… Многим молодым, красивым, нецелованным, не познавшим любви не суждено было вернуться в родной хутор. Слышал я, уже будучи взрослым, что из той страшной мясорубки не вернулись наши односельчане: Писаревы, Кольцовы, Волгины, Селивановы, Захаровы… Тяжела была ноша почтальона. Сколько слёз пролила она, оплакивая вместе с адресатом погибших.
 Но слава богу, приносила она и радостные вести, часто сама читала письма-треугольники и радовалась, что жив, жив, воюет!
А война только начиналась. Похоронки шли одна за другой. И вдруг добавились новые, страшные, непонятные бумажки – извещения «Пропал без вести».  Пропал – значит, не убит? Так хотелось в это верить. Может, выходит из окружения, может, в партизанах, может, в плену? Но ведь жив! Маленькая надежда, но она согревала сердце – он вернётся!
Но как выжить русскому солдату в этой страшной войне? Немцев пёрла силища, вооружённая до зубов махина, которая всё сметала на своём пути. Танки, пехота на мотоциклах и велосипедах, сверху самолёты сыплют бомбами… А наши пешком, с одной винтовкой на нескольких человек, с рюкзаком за плечами и котелком на боку – вот и всё вооружение в первые дни войны. Несмотря ни на что, русские солдаты храбро сражались, геройски защищали родину. Шли на танки с голыми руками и гибли со слезами на глазах. Но были и такие, которые не устояли, дрогнули, испугались, и в первые дни войны русские генералы сдавали в плен целые армии. Везут всю ночь в теплушках в сторону фронта, а утром с криками «Сдавайтесь, кто может!» переходят на сторону врага. Немцы, сытые, холёные, с автоматами в руках, идут, стреляют и кричат: «Рус Иван, сдавайся!»
Но большинство русских людей, лучших сынов Родины, воспитанных Советской властью, смело шли на врага, бросались вперёд с криками: «За Родину! За Сталина!»
Такими тяжёлыми были первые дни войны,  в которые погибло  и попало в плен так много  русских людей, больше, чем за все годы этой проклятой войны.
Вскоре и мы поучили извещение «о без вести пропавшем» на отца. Пропал отец без вести под Белой Калитвой. Как мы узнали уже после войны, именно там отец и попал в плен.
Так началось моё военное детство, омытое слезами, овеянное грустью, наполненное страхом, голодом, страданиями, и всё-таки не расстававшееся с жаждой жизни, со стремлением и верой в будущее.
А пока шла война…

Гадания на картах

Извещения о без вести пропавших породили в хуторе манию гадания на картах. Женщины тешили себя мыслью о том, что «карты уж точно скажут»: жив, мол,  муж, сын, отец.
Лучшей гадалкой на картах была наша мать – Клавдия. К ней шли толпами, тайно, чтобы, не дай бог, не узнали, ведь в советском обществе гадание считалось предрассудком, за это строго могли наказать. А мать гадала. И ведь многим нагадывала верно: убит, живой, но ранен, живой, но в плену, скоро вернётся домой. И скоро точно получали известие: убит, жив, лежу в госпитале, был ранен, потому так долго не писал. Бабы плакали и радовались, кое-чем оделяли мать – кто молоком, кто яйцом, кто салом. Эти гадания спасали нас не только от голода, но однажды спасли нас, троих детей: Лидию, меня и Петра – от смерти.
Казачки, чтобы не тосковать по мужьям, вечерами собирались на посиделки. Сегодня у одной, завтра у другой. Здесь вспоминали своих родных, кто воюет, вязали варежки, чулки, платки. И, конечно же, гадали. В один из таких дней наша мать пошла на посиделки к тёте Паше Беспаловой. На наше счастье, карты мать забыла. А женщины в один голос: «Сходи, Клавка, за картами, погадай».  Мать отнекивалась, дескать, страшно, темно. Но бабы не унимались и отправили вместе с «гадалкой» подругу.
В тот день мать топила грубку* аржаной* соломой, в которой были зёрна. Мать протопила печь, закрыла трубу, чтобы было теплее, помешала золу в печке, проверяя, всё ли прогорело. Убедившись, что всё в порядке, закрыла нас на замок и пошла на посиделки.
И вот теперь мать пришла за картами. Когда она открыла дверь в хату, в нос ударил запах угарного газа. Сверху от потолка плавал сизый угарный газ, и лишь в одном метре от пола не было его скопления.  Известно, что угарный газ в большом количестве смертелен для человека. Он коварно впитывается в кровь и смертельно отравляет человека. А мы мирно спали на печи. Мать сразу поняла, что дело плохо. Они с подругой стали будить нас и стаскивать на пол. Мы уже успели отравиться угаром. Всех троих: меня, Лидию, Петю – рвало и шматовало* так сильно, что казалось, выйдет всё нутро. А головы наши болели ещё несколько дней. Мать кинулась к печке, а там зловеще вспыхивали огоньки-светлячки: не все зёрнышки перегорели, а мать не заметила этого. Как она плакала и переживала! Если бы не карты, то через час мы бы угорели, и наутро хоронили бы всех троих.  Но с тех пор Клавдия больше не ходила на посиделки. А если желали, то приглашала к себе. С тех пор, несмотря на убогость нашей обстановки, посиделки большей частью были у нас. Сидели  и на кровати, и на сундуке, и на лавках. А мы, дети, на печи. Гости работали: вязали, сучили пряжу, мать гадала, мы рассказывали сказки и жуткие истории. Так проходили за днями дни. Мы жили и ждали окончания войны.

Дом родной

Хата, в которой мы жили, была маленькая: одна комната и чулан. В общем, как избушка на курьих ножках, только «ножками» в землю ушла, отчего окошки были расположены низко к земле. Часто свиньи прорывали носом стену в нашей хате и засовывали свои пятачки в комнату. Вся халупа была крыта соломой, чулан плетнёвый, помазанный глиной. Обстановка в нашей хате была бедная. От входа у двери налево стояла деревянная кровать, в которой всегда была тьма-тьмущая кровососов-клопов.  Под «клоповой» кроватью находилась маленькая печка- лежанка, от которой было тепло спать на кровати. Когда имелись дрова (а это был дефицит), то печка так накалялась, что загорались доски на кровати. (О сетках с пружинами мы в моём детстве и не мечтали). От досок начинали тлеть тряпки, соломенный матрац. Это возгорание мы заливали водой. Чаще всего печку мы топили соломой, бурьяном, будылками* от подсолнухов и кукурузы, хворостом, веточками. Мы называли эту печку грубкой.
 В комнате была русская печь, большая, тёплая. На ней мы, дети, и спали втроём. Подстелем какие-нибудь «лохуны», дырявым одеялом прикроемся, прижмемся, друг к дружке и спим в тепле. От печки-грубки в основной столб русской печи была протянута труба-рукав из жести. Эта труба тянулась через всю комнату, она создавала дополнительное тепло и закрывалась заслонкой-вьюшкой, чтобы тепло не уходило в воздух.  Труба-рукав находилась под самым потолком, чтобы её не цепляли головой. Но нередко люди, приходившие к нам, которые были повыше, цеплялись головой за трубу и сбивали её. Мы её снова устанавливали и обмазывали у основания глиной. Когда наметился перелом в войне под Сталинградом, к нам определили на постой пленных румын и итальянцев. Так вот они прямо на этой трубе пекли вкусные пышки.
Дверь в комнату была старая, дырявая, плохо приходилась и была обита для утепления всяким тряпьём.
Сразу за печкой располагался старинный сундук, с замками внутри, со всякими ящиками-задвижками. Вся внутренняя сторона крышки была облеплена картинками, деньгами керенками. Этот сундук – приданое матери, в нём лежала одежда матери и Лидии. Наше с Петей всё было на нас.
 Сразу  за сундуком – окно, передний угол с образами*, где были иконы в позолоченных окладах. У окна стоял  стол, за которым мы ели чем бог послал, лавка, пара деревянных стульев. Далее шла стена с двумя окнами. У печки стояла судная лавка – это деревянная лавка для ведра с чистой водой и место для горшков и чугунков. В углу, в который часто просовывали нос поросята и который нам приходилось ремонтировать, на стене висел самодельный шкаф-буфет со стеклянными дверками. Шкаф имел три полки, на них стояла пара деревянных мисок, несколько деревянных ложек, солонка и ещё кое-что из посуды. А вот и русская печь. Здесь стояли рогачи* и цапельник* для вынимания горшков и сковородок из печи.
Прямо  в  печи мать пекла пироги. Выгребет золу, положит капустные листья или бумагу, на них – тесто, закроет заслонкой… И к обеду тёплые пахучие хлебы готовы.
Полы в комнате были земляные, мазались глиной, смешанной со свежим коровяком, отчего в комнате всегда стоял запах свежего коровьего говна.
Русскую печку и грубку белили белой глиной.  Перед христианскими и советскими праздниками русскую печь украшали жёлтой глиной, которую доставали где-то в хуторах.
Вот такие у нас были хоромы.

Освещение

Из истории вы знаете про лампочку Ильича, что ещё в 1924 году появилось электричество. Но мы об этом не знали долго. Электричества в хуторе не было.  Лишь зажиточные казаки могли позволить себе лампы со стеклянным пузырём – 7 и 10-линейные. Они хорошо освещали. Мы же, беднота, пользовались самодельными лампами, которые мы называли «слепухами». При  таких лампах глаза приходилось  сильно напрягать, чтобы хоть что-то прочитать или написать. Вот как они изготовлялись. Из жести сворачивали трубочку с кольцом посередине. Потом прорезали картофелину, через трубочку протягивали жгут ваты. Затем наливали в тарелочку масло постное или керосин, ставили туда самодельную лампу, зажигали жгут – и свет готов. Такую лампу нужно было ставить повыше, чтобы свет был по всей комнате.  Сейчас от стеариновой свечи больше света, чем от такого слепушка. Спичек не было. В печке в золе старались соблюдать угольки с огнём, которые сохранялись весь день, и потом ими разжигали печку и зажигали вот такую лампу. Если вдруг мы не смогли сохранить уголёк-огонёк, то бежали к тёте Варе или соседям за «спичкой-угольком». Приносили его в руках, перебрасывая из одной ладони в другую, клали («ложили»*) в печку или горшок, по очереди дули на уголёк, чтобы разжечь костерок.
Часто для освещения вместо керосина использовали бензин, в который досыпали соли для уменьшения его воспламеняемости. Бензин доставали у военных шофёров. Однажды мать поздно вечером переливала бензин из чашки в пузырёк (а бензин горел). Вся чашка вспыхнула ярким пламенем, у матери воспламенились руки, столб огня поднялся к потолку. Мать растерялась, выронила чашку, да ещё ногой отбросила её от себя. Чашка, объятая пламенем, полетела к грубке, матрац на кровати загорелся. Мы сильно испугались. Но потом сообразили, накрыли чашку дерюгой, плеснули водой из ведра. Пожара удалось избежать. С тех пор мы стали осторожнее обращаться с огнём, а руки у матери долго болели.

Клопы и вши

Вопиющая бедность, в которой мы жили, отсутствие стиральных средств и хорошей одежды – всё это  сопровождалось неизменными спутниками: клопами и вошью.
 Я уже упоминал о «клоповой» кровати. А теперь расскажу и о самих клопах. Маленькие красные насекомые днём прятались в щелях. Ночью же, когда так хочется спать, клопы выходят на охоту. До сих пор (а мне уже 64 года) помню их укусы. Они жгли, кусали тело, всасывались в кожу, напивались крови и отваливали в щель. Всё тело чесалось и болело. Зуд был страшный. Днём выходили на охоту мы.  В щели, где прятались клопы, мы заливали кипяток, ловили их и давили.  От раздавленного клопа в нос ударял отвратительный запах. Эта борьба с вредными насекомыми уменьшала их количество лишь на несколько дней. И вскоре клопы плодились, как тараканы, и всё  повторялось.
Был у нас ещё один страшный враг – вошь. Водилась она по рубцам в одежде, в голове, на теле, где был волосяной покров. Это была зараза похуже клопа, ведь она была на твоём теле постоянно. От их укусов мы надирали и начёсывали тело до ран и струпьев. Так как мыла не было, мыли одежду щёлоком, кипятили её, но всё напрасно. Сменной одежды у нас не было, вошь переходила от одного к другому,  продолжая свирепствовать, как цепная собака.
Во время войны появилась тифозная вошь, которая быстро распространила на фронте и в госпиталях заразную болезнь – тиф. Эта болезнь унесла не мало жизней.
Страдали мы в детстве и ещё от одного страшного заболевания – чесотки. Тело расчёсывали до крови, оно покрывалось коростой, кожа лопалась, сочилась кровь, струпья осыпались, как рыбья шелуха,   и начиналось снова. Спасались мы серой, которой в то время было в избытке. Мазали ею всё тело. Вонь от нас была жуткая. До сих пор ощущаю этот нехороший запах.  После
такого лечения тело становилось красным, обновлённым, словно ты сменил кожу, как змея меняет свою.
Пришлось хлебнуть горюшка в детстве. Это ещё цветочки, а ягодки будут впереди.

Первый раз в первый класс

В первый класс я пошёл уже перестарком, так как в школу я пошёл не с 7 лет, как все, а аж* на девятом году (родился ведь я в ноябре) и был старше других ребят на один-два года. Это было в 1943 году.
Рос я высоким, худощавым пареньком.  От рождения я был «чёрный», т. е. чернявый, смуглый. Летом загорал, как головешка.
Учебных принадлежностей не было: ни бумаги, ни чернил. Писали на газетах. Когда покупалась тетрадь, то это было событием и настоящим праздником. Ручки у нас были самодельные. К палочке привязывали металлическое перо – вот тебе и ручка.  Книга давалась на несколько человек, и мы по очереди учили уроки. Уроки учили больше вечером при слепушке-коптилке. «Лампы» сильно коптили, чадили, что после уроков при такой «лампе» из носа пальцем выковыривали сажу. Помню чернильницы: стеклянные круглые баночки. Опять же были не у всех. Кто имел возможность купить чернильницу, носил её в матерчатом чехольчике со шнурком, чтобы чернила не разливались. Мы же, кто был победнее, носили чернила в пузырьках из-под лекарств. Доставали у медсестёр или находили на улице. Да и чернила мы тоже делали сами. В садах и в лесу росло дерево –крушина. Вот из сока её плодов и делались чернила. Это дерево-кустарник, высокое, как вишня, с чёрными плодами. Запах от таких чернил не назовёшь приятным, а пальцы рук были жёлтыми, как у курильщиков.
В нашей многодетной семье одежды не хватало, не было обуви. Лидия утром идёт в отрезках валенок, придёт – я надеваю, и  - в школу. Когда были у нас пленные, то после них осталось много кожаных ранцев. Так вот мать собрала их, разрезала на кусочки и сшила мне кожаное пальто. При ходьбе пальто громыхало «гырды-гырды», как какие-то трущиеся, несмазанные детали. Ребята слышали меня издали и кричали: «Милеха идёт!» Один раз мы играли в прятки, я собрался было спрятаться, стал перелезать через забор, зацепился пальтом (пальто) за кол и повис. Так и висел, пока ребята не сняли.

В ученье трудно….

До 4-го класса учился я плохо. Был ленив и натурен.  Захочу отвечать  -отвечу, нет – так никто меня из-за парты не вытянет. На уроках вёл себя смирно, старался спрятаться, чтобы учительница не вызвала меня к доске. Но память у меня была хорошая. Я порой, не выучив урока, а, выслушав ответы других учеников, мог ответить урок куда лучше того, кто отвечал передо мной.
Так на уроке природоведения во 2-м классе был такой случай. 
Учительница из приезжих, возможно, эвакуированная от войны. Она уже безнадёжно махнула на меня рукой, так как я не отвечал на уроках. В конце полугодия нужно было выставлять оценки. Тогда отметки писали словами:
единица – 1 (кол);
неудовлетворительно (неуд) – 2;
удовлетворительно – 3;
хорошо – 4;
отлично – 5.
Учительница всё же спросила меня: «Ну, что, Вихлянцев, будешь отвечать,  или выведу я тебе по предмету неуд?»
«Буду», - отвечаю я и иду к доске. Урок я выпалил как из пулемёта, быстро, чётко, без запинки.
«Ты учил урок?» - спрашивают меня. «Нет». - был мой ответ. «А как же ты смог ответить на «хорошо»?» - спрашивает учительница. «Да вот Танька отвечала, а я внимательно слушал и с её слов ответил».
Покачала учительница головой, но всё же «хорошо» поставила. За полугодие я, правда, получил «удовлетворительно».
Так и учился я ни ходко, ни шатко до 4-го класса, пока не случилось со мной смертельное приключение.

Не хочу учиться…

Школа у нас была семилетняя, по окончании давали аттестат о семилетнем образовании. Рос  я тихим и стеснительным до умопомрачения пацаном.  Правда, был вежлив, всегда здоровался со старшими. Я спешил помочь пожилым людям перенести что-либо, или подпихнуть тачку бабушке, которая везла с огорода овощи или перевозила навоз. Меня всегда благодарили, а порой и гостинцем одаривали. А при встрече с матерью всегда меня хвалили.
А вот насчёт учёбы – ну никак не понимал, не хотел и всё тут. Как мать со мной ни билась, ни ругалась – ничего не помогало. Мать работает  в поле, а я выйду из дома со школьной сумкой, а до школы не дохожу. Спрячу где-нибудь свой портфель, а сам на колхозном дворе гоняю голубей.
Как-то учительница встретила мою мать и рассказала ей, что я отлыниваю от учёбы. Дома порка ремнём. Всё это помогало на время, а потом опять то же самое – прогулы, отлынивание от уроков. Письменные работы я всегда выполнял, а вот устные не учил. После жалобы учителя я хитрил: в школу приду, но на урок, который не выучил или не любил, не ходил. А на следующем сижу как ни в чём не бывало. Но и эта моя уловка вскоре была разоблачена, и снова следовало наказание.

Клавдей

С ребятами я не дрался, но были случаи, когда я бывал бит и сам давал в морду. Был у меня друг Клавдей. Мы его дразнили Клабздей. Однажды он внезапно напал на меня.  Подошёл сзади, обхватил одной рукой за шею, а другой надавал мне кулаком по лицу и разбил нос.   У него были на то свои причины. Якобы я украл у него рогатку (пращу). Он их делал, конечно, отменные. Со временем и я ему в этом искусстве не уступал. У шофёров мы воровали камеры, делали рогатки, а потом бегали стрелять воробьёв.
Наутро Клавдей повинился передо мной: рогатка нашлась, и мы помирились.
Никогда мы с братом у людей не воровали. По садам, конечно, как и все дети, мы лазали. Но ни вещи, ни продукты, ни кур мы не воровали, хотя подчас умирали с голоду и не имели самого необходимого.

Лакомства

Вообще, в войну были особенные засушливые года. Не уродилась ни картошка, ни овощи. И мы каждую зиму перебивались кое-как. Спасала нас весна. Сразу, как  светило чуть ярче солнце, пахло теплом,  начинались проталинки, набухали почки на вербах. Когда они начинали лопаться, вот тут мы этих почек наедались вволю. Называли мы их «китушки».
Чуть сойдёт снег, мы с заострёнными палочками-лопаточками шли в балки. Здесь мы пучками нарывали дикий лук-чеснок. Приносили домой, и, если была соль да ещё кусочек хлеба, для нас это было царское кушанье. Взяв несколько луковиц, мы обматывали перья листьев вокруг головок, обмакивали в соль, и блюдо готово. Блаженство… Наелись, можно и поиграть.
Осенью нас спасали арбузы, тыква, сахарная свёкла. Тыкву мы пекли в печке до того, пока она аж почернеет. Под этой «чёрной» коркой самые сладкие слои. Такие куски мы клали в портфель и брали с собой в школу.
Сахарную свёклу мы резали тонкими кусочками, ложили (клали) на сковородку, доливали чуть воды и жарили, пока она не высыхала. Клей на сковороде счищали ножом и ели как сахар, а сухие кусочки брали в карман и сосали на улице, как леденцы.
«Лакомством» в военные годы для нас была и макуха. Так мы называли жмых из отходов семян подсолнечника. Доставали мы его на свинарниках, разбивали большие куски на мелкие кусочки, насыпали в карманы и жевали как жвачку. И так сыты бывали.
Летом лазали по садам – вишня, яблоки, груши. Собирали клей с вишен, заворачивали его в вишнёвые листья и съедали заместо* вареников.
Деликатесом для нас была трава-подорожник. У неё к лету появлялись семена, круглые, как копеечка, но только меньше по размеру в несколько раз. Наиграемся, наголодаемся, и всей оравой* насобираем эти «пышечек», как ягод в лесу, очистим от рубашки и едим, наслаждаемся. И так мы питались до 1948 года. Особенно неурожайный и голодный год был 1947.

На Сталинград

Но вернёмся к войне. Что я ещё помню о тех грозных и страшных днях? Помню 1943 год. Этот год мне запомнился не только потому, что я пошёл в первый класс, но и потому, что  шли бои в Сталинграде. Мы с тревогой слушали сводки по радио. Мы слышали звуки разрывов и канонад. А ведь до Сталинграда было от нас около трёхсот (!) километров по прямой! Ночью мы видели зарево пожарищ, которыми полыхал воюющий город.  А мы думали, как там наши?!
Хорошо помню, как перед наступлением наших войск гнали наших солдат на бойню под Сталинград. День и ночь шли через хутор войска. В военной форме, со скатками на плечах, в касках или пилотках. Шли солдаты, а мы, дети, стояли и глазели* на них. Наши матери не могли спокойно смотреть на военных,  они кидали им в строй последние куски хлеба, сала, совали в пилотки яблоки, яйца. А командиры беснуются, выбивают из рук куски, кричат. Но женщины продолжают своё дело, ведь и их мужья, братья где-то так же идут пыльные, голодные, уставшие. Идут на смерть, чтобы защитить нас от войны.
Нашлась и для нас, детей, работа. Один из бойцов, проходя мимо, крикнул: «Да что же вы стоите и смотрите, ведь мы умираем от жажды». Мы с Лидией взяли вёдра и кинулись к Аришкиным через улицу за водой. У них был глубокий колодец. У плетня мы поставили стул, на стул – ведро с водой и стали поить проходивших мимо солдат. Льём воду куда успеваем: кому  прямо в пилотку, кому во флягу, кому в каску, а кому и просто в горсть ладоней. Солдаты пьют на ходу, благодарят нас. Одни командиры будто не замечают: пусть солдаты попьют, может быть, в последний раз; другие выбивают каски с водой из рук солдат.  Были и такие, кто выливал воду у нас из ведра и даже опрокидывал стул с ведром. А солдаты идут и идут, идут и идут безостановочно. Все запылённые, уставшие, с мольбой в глазах и на губах: «Воды, воды».
Мы с Лидией, несмотря на злобные выкрики командиров, продолжали свою работу по подносу воды. Глядя на нас, соседи с боков и напротив стали раздавать воду. Так, не поверите, мы с сестрой у Аришкиных вычерпали весь колодец, до самого ила.
Уже позже солдат стали гнать ночами, вели стороной, не через хутор. Это делалось для того, чтобы вражеская разведка не засекла, что страна готовится к наступлению.
Но днём войска распределяли по дворам у колхозников, чтобы солдаты смогли отдохнуть.
Интересный случай произошёл в семье моего друга Клавдея. Пригнали солдат в хутор перед утром. Мать Клавдея встала и видит: за печкой-грубкой прямо на полу лежит солдат, без памяти, больной. Перевернула женщина солдата, а это её муж Фёдор. Командир оставил больного на поправку.  Так Фёдор побыл недельку дома, отдохнул и ушёл под Сталинград, где и погиб. А у тёти Поли появились дети – двойняшки Люба и Маша. Любовь и Мария.

Стратегический мост

Продолжая тему войны, хочу остановиться на некоторых эпизодах, которые чётко врезались в мою память.
В связи с грандиозной битвой под Сталинградом нашей армии нужны были дополнительные силы. А где их взять? Демобилизованы были уже почти все восемнадцатилетние юноши, ушли воевать даже рабочие с заводов оборонного значения (они имели бронь* – на войну их не брали). Куда там! Взяли и их. Военной мясорубке нужна была живая сила, человеческая плоть.
В целях сокращения пути при переброске войск с Воронежского фронта, где отмечалось некоторое затишье, на Донской фронт был построен мост. Буквально за несколько дней солдаты-сапёры на реке Хопёр, напротив хутора Перепольского,  построили мост. В то время он располагался чуть левее сегодняшнего моста. Это был высокий, в несколько ярусов, деревянный мост из леса кругляка. Мы стали наблюдать за переброской войск через этот мост.
Днём шли солдаты, ехали гружённые снарядами машины, а ночью -  средние танки и танкетки*. Боялись, что тяжёлые бронемашины могут проломить настил и разрушить мост. Естественно, была установлена и охрана моста, здесь располагалась зенитная батарея для отражения атаки противника с воздуха. Однажды мы, дети,  наблюдали переброску «игрушечных» танков – танкеток. Это были очень маленькие, низкие боевые машины. В них трудно было поместиться высокому человеку. Да, они спасали солдат-танкистов от пуль автоматов и пулемётов, но никак не спасали от гранат и снарядов. Как бы  эти красивые юркие машины пригодились в мирное время для вспашки колхозной земли на полях! (А ведь наши матери пахали землю на коровах. Делали ярмо-балкун* и пахали...)
Так вот, переброска  танкеток продолжалась с вечера до поздней ночи. Несмотря на их малогабаритность, от движения этих машин земля гудела и дрожала под ногами. Вся эта силища, махина погибла на Дону до единой машины. Больше таких машин не было.
Вскоре про этот стратегический мост прознала немецкая разведка. Однажды рано утром  в небе загудело. С Воронежского направления медленно, тяжело, с подвыванием «у-у-у» двигались пять самолётов-бомбовозов*. 
Мы с криками «Наши, наши!» (откуда тут взяться немецким самолётам?!) высыпали на улицу: считаем их, радуемся. Чуть пролетев хутор,  самолёты вдруг начали пикировать, как птицы, вниз носом. Послышались взрывы авиабомб, затарахтели зенитные установки.  Это оказались немецкие самолёты, которые прилетели бомбить мост через Хопёр. Нас как ветром сдуло. Кто куда. Милентий Томахин был в тот день у своей бабушки в гостях, дом которой находился чуть ближе к мосту. Вот любопытный паренёк захотел увидеть воочию, как бомбят мост, и забрался на крышу. Дом был крыт железом (только казаки побогаче имели дома с железной крышей).  Но взрывной волной его  вмиг сбросило с крыши. Слава богу, жив остался.
Самолёты прилетали на бомбёжку несколько раз. Но только эти налёты не дали желаемых для фашистов результатов. Попали они только один раз на ту сторону, в конец моста, ранили нескольких бойцов да убили корову.  Мост через несколько часов сапёры отремонтировали, и движение наших войск возобновилось.
Чтобы прятаться от налётов вражеских  самолётов,   тётя Варя Понаморёва вырыла под яблоней окоп, накрыла досками, сверху землёй присыпала. Мы даже как-то прятались там. Но  был  и такой случай, когда при очередном налёте пожилой боец прислонил меня к стене в чулане* дома. А я ему говорю, что, мол, в случае взрыва нас может завалить брёвнами крыши. Лучше уж в картошке спрятаться.  Я в картошку, и он за мной. Так и лежали мы в ботве картошки, пока налёт не кончился. А боец мне и говорит: «Малец, малец, а соображаешь». Война учила нас выживать.
Вскоре Сталинградская битва завершилась победой наших войск. Трёхсоттридцатитысячная  армия фельдмаршала Паулюса, попавшая в котёл, капитулировала и сдалась в плен.
Немцев погнали на Запад. Напились фашисты волжской водицы далеко от дома. Много полегло в той битве как наших, так и немецких солдат. Настоящая ненасытная мясорубка. Как вспоминали очевидцы, это была бойня. Когда наши солдаты брали Мамаев курган (а он неоднократно переходил из рук в руки), то с кургана текли кровавые ручьи. И всё же голодная, босая, слабо вооружённая Советская Армия победила вооружённую до зубов механизированную немецкую машину. Ещё Александр Невский предупреждал врагов: «Кто на нас с мечом придёт, тот от меча и погибнет!»
Медленно, постоянно огрызаясь, покатились немецкие орды назад.
Как военный стратегический объект мост уже был не нужен. Теперь его использовало мирное население для переправы на ту сторону. Но мост простоял недолго.
В 1945 году во время ледохода сапёрам не удалось взорвать льдину, которая могла срезать и снести с лица земли мост. Было решено разобрать середину моста, и через эту брешь пропустить огромную льдину.  Так и поступили. Но сапёры ушли, о  ремонте моста  забыли. Такое уникальное и  так необходимое людям сооружение некому было отремонтировать.  Тогда люди нашли ему другое применение.  Постепенно мост был растащен по брёвнышку на дрова и строительство домов и сараев.
Вскоре от моста ничего не осталось. Памятником ему были только редкие сваи, торчащие из воды.  По ним мы ориентировались, когда переходили вброд на ту сторону в бараки за дикими грушами. Я был меньше других ребят, и вода доходила мне до подбородка. Мешок на плечах, течение сильное – того и гляди: снесёт. Но мы крепко держали друг друга за руки и гуськом перебирались обратно.  Мы приносили дички  домой, сушили их на зиму.
 Но скоро и сваи исчезли.   Так прекратил своё существование мост важного стратегического назначения.

Опасные игры

В ту осень, когда немцы бомбили мост, мы собирали в лесу ежевику. В небольшом лесочке, метров за 500-600 от моста мы наткнулись на пятидесятикилограммовую бомбу. Она мирно лежала на боку. Зелёная такая, под цвет травы.  Мы подошли ближе. Вот какие-то приборы под стеклом в виде часов, заглянули в эти приборы. Сначала побаивались – всё-таки бомба. А потом осмелели. Стали перекатывать её с боку на бок. Она молчит. Мы по очереди стали взбираться на неё и прыгать на ней. Она молчит. Мы потеряли страх. И ведь приходили ещё не раз на это место и играли с такой страшной «игрушкой». На наше счастье, кто-то из ребят рассказал родителям о находке.
Вскоре из Алексеевского райвоенкомата приехала группа сапёров. Бомбу увезли и где-то в степи взорвали. Она оказалась боеготовой!!! Что нас спасло тогда!? Случай? Судьба? Да взорвись она, когда мы на ней прыгали, от нашей ватаги пацанов( а нас было человек десять) не осталось бы и мокрого места… А ведь было немало случаев и в войну, и уже после войны, когда  дети взрывались на боевых снарядах,  этих страшных находках войны.
Но мы продолжали играть в опасные игры. Так я играл с боевой гранатой. Она была без запала. Мы дёргали её за ручку, ставили на взвод и бросали. В дне гранаты был лючок, куда вставлялся запал. И вот такой запал я нашёл в саду. (Этот сад сейчас у дома моей сестры Марии в Ларинке). Сад был большой, мы его называли «Машанин сад». Много в нём было яблок, груш, тёрна. Солдаты нарыли в том саду окопов, поставили противотанковые и зенитные пушки (готовились к отражению атаки в случае прорыва немцев).
Немцы, как мы знаем, были разбиты, до нас они не дошли – покатились на Запад. Вслед за ними снялись и наши артиллеристы. В спешке они, естественно, кое-что из имущества забыли, а мы, пацаны*, тут как тут. Я нашёл ранец, противогаз, патроны и… запал.
Целый год запал пролежал у нас в игрушках в столе, за которым мы ели. Запал был размером с карандаш, чуть потолще, начинён цветным порохом, так что и похож был на красивый,  разноцветный карандаш. Сестра Лидия часто брала его в руки и ковырялась в нём иголкой, доставала порошинки. Я ругался, отнимал у неё «карандаш» и снова ложил* (клал) в стол Бедная мать! Она и не знала, что у нас в обеденном столе лежит такая страшная «игрушка», почти бомба! Бог нас миловал! Никто из нас не додумался ударить по нему молотком, а  ведь у меня была так называемая «кузня», где я колол чугунки для стрельбы из рогатки.
 Но от этого  запала пострадал мой тёзка, Миля Томахин. Он был старше меня на пять лет. Я ему уже успел похвастаться, какая у меня есть интересная «игрушка». Вот он и попросил её принести.  Он взял запал, повертел в руках и понёс на свою «кузню», что находилась у них под окном, под кустом сирени. Мне он сказал, чтобы я подождал в сторонке. А сам приступил к «делу»: запал вставил в отверстие «кузни», в запал воткнул гвоздь и ударил молотком. Раздался взрыв!
Миля Томахин  бросился за угол, держась руками за лицо.
Сквозь пальцы у него сочилась кровь, только и успел я это заметить, когда с испугу, как пружина, перескочил через почти двухметровый плетень.
Милентия срочно увезли в больницу, сделали операцию. Из лица врачи вынули сорок осколков. Слава богу, глаза остались целы. Такое могло произойти и с нами, так мы всей семьёй были на волосок от смерти.
А я на следующий день пытался, было, перелезть через тот плетень: хотел проделать весь путь предыдущего дня.  Но как ни старался, так и не смог преодолеть это двухметровое препятствие.
Но война не отпускала нас, мы продолжали играть в то, что буквально лежало у нас под ногами. За хутором у солдат был полигон для стрельбы из миномётов. После стрельбищ мы бежали туда.  Здесь, на поле, мы собирали осколки. Когда мины взрывались, от них летела тьма осколков. Некоторые мины были, видимо, с дефектом, осколки кучками лежали возле них.  Эти уже неопасные «снаряды» мы использовали для стрельбы по воробьям.
Но как-то я стащил у солдат целую пулемётную ленту. Вместе с Леонидом Томахиным мы спрятались в сарае и стали отклёпывать пули от ленты.  За этим занятием нас «застукал» командир, я, правда, успел спрятать несколько патронов  в карман.
Леонид был моложе меня на два года, косой на один глаз. Ему брат Милентий Томахин выбил один глаз ножницами. Так вот за эти патроны я заставил Леонида съесть куриный помёт. Показал, как надо, вроде сам ем. А на самом деле пропускаю между пальцами. Так ведь и заставил доверчивого пацана съесть за патроны куриное дерьмо.
Моё военное детство богато не только опасными играми.  Нам, детям, приходилось не только играть, но и много работать. Вообще, в нашем детстве редко увидишь ребёнка, чтобы он не работал наравне со взрослыми в поле.

Трудовые будни

Сколько я себя помню, мы, все дети, работали и в поле, и на току. Осенью 1943 года мы всей школой ходили на сбор колосков для фронта. Мать мне дала наволочку, чтобы в неё собирать колоски. Поставили весы, чтобы измерять, кто сколько собрал. И вот мы, босиком, ноги в цыпках, ранах и царапинах, дружно берёмся за работу. Но есть хотелось, и мы возьмём колосок, разомнём его в ладонях и в рот.  Пшеница тогда была не то, что сейчас – протеина было много, и жвачка из зерна была как резина, и это мы съедали. В тот день я больше всех в классе собрал колосков, за что меня похвалили.
Как только заканчивается учебный год, мы всей школой на быках, на подводах едем на прополку хлебов.
Дни стоят солнечные, жаркие, в небе поют жаворонки, в траве стрекочут кузнечики. А мы, растянувшись фронтом, как солдаты в бою, шеренгой идём на борьбу  с сорняком, как со злейшим врагом. В одной руке варежка для выдёргивания осота (уж больно он колючий), в другой палка для сбивания жёлтого цветка молоканки*.
Ноги горят и гудят, руки все исколоты осотом,  в цветке  молоканки – не отмоешь, отмыть только землёй можно. Но нам всё нипочём – вперёд на сорняки! После работы нас ждёт обед. Моя мать и тётя Паша Томахина кашеварили. Пока мы проходим клетку туда и обратно, они уже сварят болтушку из муки: побольше воды, поменьше муки, чуть-чуть какого-нибудь жира. Такой суп мы уплетали за обе щеки. Дома у многих и этого не было. Иногда нам давали по одной столовой ложке мёда. Вот это лакомство! Божественное!
За работу нам начисляли трудодни. Взрослым один трудодень, детям в двойном размере. Да что толку-то! Всё равно мы ничего не получили. Работали добросовестно, ответственно.  Нас с детства приучали к труду.
В конце года на отчётном собрании, где подводились итоги: каков урожай, что причитается за трудодни – мы, дети, тоже присутствовали и ждали, что нас отметят. В клубе в такой момент собиралось всё село: шум, смех, крики, ругань, споры. Спорили до хрипоты. И вот объявляют: дети Вихлянцевой Клавдии Акимовны за лето заработали больше всех трудодней – 600! Но получать им нечего: они ели в поле, им давали мёд. Продукты дорогие…  и они остались должны колхозу. Но! так как они хорошо и ударно поработали, простим им их долги! Вот и весь заработок!
А мы так надеялись хоть что-то получить, может, мать купит нам по рубашке. Ведь ходим в латаном  -перелетаном. И горько на душе и обидно, что так нас обманули.
Но мы утрём носы и продолжаем жить дальше. Жить, учиться и трудиться.

Как жили-выживали

Нашей матери очень было тяжело с нами: трое детей,  мал мала меньше, всех надо обуть, одеть и накормить. А где взять?!  От колхоза помощи нет, надо самим искать пропитание.  Мать днём работала в поле: на табаке, на арбузах, на протравливании хлеба. А когда работали в амбаре, мать насыпала себе за пазуху пшеницу (прятала) и так весь день с холодной пшеницей на груди работала.  Опасна была такая добыча пропитания: часто проверяли, Были случаи, что и судили. За чашку пшеницы давали пять лет и не смотрели на детей. Мать всё это понимала, но нас надо было чем-то кормить. Мать отдавала за нас всю душу! Даже в детдом она нас не определила.  А там кормили белым хлебом. «Нет, - говорила мать,- умру с ними от голода, но в детдом не отдам». Дома у нас была ручная мельница, на которой размалывали пшеницу, ячмень, варили кашу, пекли пирожки, пышки. В ступе толкли жёлуди, сухари (если они были). Из пшеницы варили кутью, из желудей пекли лепёшки.
Ночью мать ловила рыбу и дёргала в озере корешки.  Мы эти корешки толкли, из корешков-лохмачей варили кашу. На вид она белая, как манная каша, возьмёшь её в ложку, она тя-я-янется. На вид красивая,  а на вкус – трава травой. Но мы были постоянно голодные и хотели есть. Как-то к нам зашла одна казачка, а мы едим эту кашу, несолёную, соли не было.  Она и говорит: «Ой, как вкусно вы едите!» Мы и угостили её «нашей» кашей. Так та не могла её есть, тут же выплюнула: «Как же вы это едите? Ведь это же трава!»
Она не едала такой пищи, а  мы голодали и ели всё, что было мало-мальски съедобно. Жили и надеялись, что когда-то жизнь будет лучше. Но не знали мы тогда, что ой как далеко нам ещё до этой хорошей жизни. Впереди был ещё не один такой голодный год, но самый страшный – 1947. Но об этом чуть позже. А сейчас я почему-то вспомнил о наших детских играх.

Во что мы играли

Несмотря на голод, который постоянно донимал нас и напоминал о себе, несмотря на то, что у нас было мало сил, мы всё равно, как и все дети, играли в самые разнообразные игры.
Зимние забавы.  Зимы в нашем детстве были суровые, с вьюгами и буранами. Снега наметало под самые крыши.
Иногда приходилась соседям откапывать вход в дом друг у друга, так много было снега.
Конечно же, наметало сугробы.  Вот тут-то было раздолье: катались на самодельных санках и лыжах. Как мы делали лыжи? Находили сырые дощечки, запаривали их в тёплой печке, загибали концы (носы), прибивали ремешки – лыжи готовы! Катались с Орлова, Моргушина бугров. Самые сильные и смелые съезжали в балках с крутых бугров, с так называемого, бугра «Зуди».
Таких смельчаков было мало.  Один Гаврила Данилов. Вот был чёрт! С любого бугра съезжал.
 Мы же накатывли*, где поположе*. Втыкались носом, летели кувырком. Мокрые, распаренные, но довольные, возвращались домой. «И где вас черти носили? - бывало, встретит нас криком мать. – На вас не наготовишься, всё гором горит», - и садится латать порванные брюки или рубашки.
Любимое занятие зимой, конечно, игра в снежки. Тут разворачивались целые баталии, уличные бои и бои улица на улицу. Тогда мы строили целые крепости с крышей и бойницами. Делились на команды: одна нападала на крепость, а другая её защищала.
Для лучшей пробивки стен мы катали водяные снежки – ледуницы.  Этим снежком самые меткие, и я в том числе, целенаправленно били в одно место, чтобы пробить снежную стену и поразить осаждённых. Дрались до разбитых губ, носов, подбитых глаз. Ведь снежок-ледунок не шутил. Поэтому мы договаривались использовать ледунки только для пробивки стен.
Улица на улицу.  Начинали бой мы, мальцы*. Если мы теснили какую улицу, то в бой вступали более старшие ребята. Но мы не дрейфили*. Я стрелял метко и однажды так залепил в глаз Мише Волгину (мы его по бабке звали Катеринин), бухгалтеру колхоза, что он кинулся на меня драться.  Но потом охолонул*: «Какой ты меткий, Милька, с тобой опасно играть».
До того намахивались, что болело всё тело, не могли поднять ни рук, ни ног. А уж мокрые были, что одежда за ночь не успевала просохнуть, а завтра в школу.
Интересной бывала снежная битва с детдомовскими ребятами.  Они нас по одиночке загоняли по домам, но мы рассылали гонцов, которые со всего хутора собирали ребят.  Уж тут-то наша брала, и мы быстро на ура! загоняли их в детдом. Вообще, мы с детдомовскими ребятами не особенно враждовали. Вместе учились в школе, часто играли с ними, приглашали к себе в гости, делились с ними чем бог послал. А они нам давали белого хлеба, которого мы и во сне не видели.
Коньки.  Осенью, по чернотропу, когда уже были морозы и ещё не выпадал снег, но уже сковывало льдом озеро, ерик* и лужи, мы катались на коньках.
Наши коньки коньками назвать было трудно. Вот у тех, кто побогаче, были настоящие коньки «снегурки». А у Лини Косого настоящие «дутыши», т. е. коньки с ботинками. Его отец уже пришёл с войны, работал на маслосырзаводе в Алексеевке и получал зарплату, он имел возможность купить кое-что детям. А мы, колхозники, не знали, что такое деньги, да и государство брало с нас разнообразные налоги и займы.
У нас же были деревянные коньки - «стукачи». Прикрутишь их палкой к обуви и идёшь: стук-стук. Делались такие коньки из толстых чурбаков дерева. Такие коньки я и сам делал. Выпиливал кусок по ноге, стёсывал по конус, находил кусок проволоки, прибивал к чурке. Затем стачивал проволоку напильником поострее, чтобы коньки лучше скользили. Потом просверливал дырки впереди и сзади для крепления. Находил верёвки (это было тоже большой проблемой – найти верёвку.), просовывал её в дыру. Теперь можно прикреплять к ноге! Вот они и у меня коньки!
Бывало, что за неимением подручного материала, делали один конёк и катались так – на одном. Да как ещё катались! Прокатишься дальше всех на одной ноге, приподняв другую, наклонившись вперёд всем корпусом (ласточкой) – самый шик! Так, конечно, катались особые мастера.
Уже после войны у нас появились настоящие снегурки. Но это было потом. А пока мы катались вот на таких самоделках.
Бывало, мать кинется подпоясать фуфайку верёвкой, а мы её уже на коньки приспособили! А  ей в поле ехать за соломой. Побурчит, побурчит и прощает, чем-нибудь подпояшется и в поле. А мы рады, что мать не отругала, оставила верёвки на коньках. Верёвки мы вскоре сами стали делать из конопли. Созревала к осени конопля, мы её обдирали и вязали в две, три, четыре, чтобы была покрепче. Из конопли делалась бечева*. Для этого коноплю специально сеяли на огороде. Выкапывали яму, туда залаживали* коноплю, заливали водой, постоянно подливая. Через несколько дней сушили коноплю на солнце, мелко рубили на «кобылках»*. Отбрасывали кострику и  с  нити волокна делали бечевы, кушаки*, верёвки. Вот тогда щеголяли друг перед другом – есть конопляный кушак, есть верёвка на коньки. Катание на ногах. Глубокой осенью и зимой мы расчищали снег со льда замёрзших луж, укатывали дорожку и катались на ногах до самой поздней ночи. Ночи были светлые, лунные. Катались в одном месте всей улицей. Шум, визг, куча-мала. Родители никак не могли дозваться нас домой. Накатаемся, наиграемся, если есть что, покушаем и спать. Спали без задних ног, так крепко, что, бывало, и описывались ночью. Я долго страдал энурезом, до 12 лет. Проснусь мокрый, сонного Петю перекачу на своё мокрое место и свалю на него. А он догадывался, что это я напудил. «Ведь я сухой», - скажет он. Но я не сдавался: «Ты уже высох». И стыд и срам.
Да что поделаешь, такая страсть, лечить надо было, но мы так выживали. Само собой всё прекратилось. Стал взрослеть, формироваться в парня, окреп, мог уже контролировать свой организм.
Ту. Осенью же мы всем хутором, и даже старшие ребята, играли в войну, так называемую «Ту». «Ту, Петро, ты убит». Играли в саду у моего односума* Бориса Носова. В саду было вырыто много канав, которые заросли травой, ежевичником, и в них хорошо было прятаться. Мы в игре обменивались рубашками, шапками, меняли голоса, чтобы противник не узнал. Нужно было соблюдать правила игры – убитый выбывал из неё.
Лапта. Весной мы день и ночь сгибали* на клину, что напротив Ежовых.  От пересечения трёх улиц там образовался свободный участок, похожий на клин. Так мы его и назвали. «Айда* на клин!» - крикнет кто-то, и мы уже там. Сговариваемся, делимся на партии и играем в лапту.
Я был мастак в этой игре: что поймать лаву на любой высоте, что ударить по мячу.  Меня всегда приглашали старшие играть в лапту. Я так сильно бил мяч, что тот летел на огороды. А это было «жожки». Игра переходила к другой партии.  Ребята просили меня: «Ты бей, Миля, полегче».  И оставляли меня на выручалках.
Был я быстрый, резвый, подвижный.  А меткий был, ужас! Мог зимой  снежком сбить воробья на лету.  А уж в игре в лапту никто от меня не уходил. Отпущу на расстояние, прицелюсь, пущу мяч, и уж он, верно, догонит беглеца. Удар мой сильный, что ребята часто жаловались: «Что же ты так больно бьёшь?» Но слабо бросать я не мог, тогда я не попадал. Мазал я в том случае, если жалел кого.
Городки. Был я мастак и в других играх: клеке, хоккее, дучках.  Особенно отличался  при игре в городки. Равных мне не было даже среди взрослых. Играющие всегда старались попасть в мою команду. Я свободно выбивал все пять фигур. Биту бросал сильно, резко, на один замах. Чушки от фигур летели во все стороны со страшной силой и, бывало, разбивались. Всех удивляла моя меткость. Уже будучи взрослым и работая воспитателем в детском доме, я затеял с ребятами игру в городки. Стемнело, и фигур уже не было видно. Самое трудно в городках – это попасть в заказное письмо. Пять чушек лежат на боку, но попасть надо в одну, в ту, которую тебе заказывают. Ни в коем случае не выбить при этом другую! И вот я прошу воспитанника Лёню Гоголева пальцем указывать на фигуру и быстро отскакивать в сторону. Взмах – Лёня бежит, бита лежит. Только слышен восторженный рёв Лёни и зрителей: «Попал!» Мальчик указывает на другую чушку. Результат тот же – точно в цель.
Спорт.  Я мог бы стать неплохим спортсменом. Я хорошо бегал, прыгал в длину и высоту. Как кузнечик, я поднимался в воздух и прыгал дальше и выше всех. В седьмом классе учитель физкультуры не раз просил меня повторить прыжок и удивлённо качал головой. Только Тоня Блинкова могла со мной тягаться в прыжках в высоту. Я не мог прыгать боком, а прыгал только прямо и брал высоту в полтора метра.  Уже когда я пришёл из армии, то, идя за водой, не входил  в калитку, а перепрыгивал через неё.
Другие игры.  Играли в круга, в разбивалки, в третьего лишнего, в царя – «Там что – небо, тут – земля, под землёй – вода, на воде – мост, на мосту – смех – рассмеись – грех». Кто смеялся, тому давали какое-то задание.
При игре в разбивалки команда противника крепко держится за руки, а ты бежишь и стараешься разбить их. Если сумел разбить, уводишь в свою команду любого пленного. Нет, сам становишься пленным. Игра продолжалась до тех пор, пока у противника не останется ни одного человека.
 Играли в ножечка. Землю делили на круги – города. Затем бросали нож в землю. Если нож втыкался, то отрезали у соседа землю по направлению втыка ножа. Так нужно было обойти противника кругом. Бывало, оставляли его на таком островке, где он мог стоять только на одной ноге.
Но он ещё мог отыграться и занять со своего островка целые страны. Всё зависело от умелого  броска.  Если «островитянин» не смог отыграться, то в островок бросали нож три раза. Попал, значит, противник побеждён, можно воевать с другим.
Интересная игра в дучки.
Дучки.  Эта игра на хитрость, быстроту, ловкость и сообразительность. По кругу делали для мяча лунки, становились  каждый с клюшками. В середине круга была ямка для мяча, с неё вёл мяч клюкой проигравший. Он должен был загнать мяч в чью-то лунку, а игроки должны его отбивать.
Соль игры заключалась в том, что станет кто-то выбивать мяч у ведущего, а сосед тем временем старался занять его свободную «дучку». А другой тем временем занимал у этого, и так по кругу. Если ведущий оказывался ловок, то тоже успевал занять чью-то лунку, и тогда водил тот, кому не оставалось свободной лунки.
Ярки. Эта игра тоже с мячом. Ложили (клали) мяч в ямочку, на палку ставили проигравшего на четвереньки и боярили* его по спине  так, что гуд стоял. Били кулаками и приговаривали: «Ярка не ярка, баран не баранчик, по горам скаканчик. Наши братцы кашу варили, посевку сломили. Осока, осока, придушили гусака, гусак пищит, сто рублей тащит». Только пропоём эти слова, и  врассыпную, в разные стороны. Бояренный должен успеть схватить мяч, распрямиться и попасть мячом в какого-нибудь игрока. В кого попал, то, значит, его и будем боярить. Нам нужно было быстрее и дальше убежать, чтобы не забоярили. Горе тому, кто не мог попасть ни в кого мячом. Тогда его забояривали до слёз, и  игра прекращалась.
Чижики. Мы делали четырёхугольный чижик. Палка-бита была с лопаточкой на конце, чтобы лучше было накатывать чижик и бить. Задача одного игрока – приблизиться к лунке и попасть чижиком в неё. Задача другого – не подпускать к лунке. При броске игрок кричал: «Чур так!» Противник должен был отбить чижик подальше. Если игрок так и не попадал чижиком в ямку, его «манили». Все игроки скрещивали палки над лункой и двигали ими. Мазила должен был теперь проявить сноровку и постараться опустить чижик между мелькавшими палками в лунку. Потом водил другой.
Я и в этой игре был одним из лучших. Очень ловко и далеко бил чижик.
Однажды так ударил по нему с лёту, что чижик плашмя вмазался прямо в губы Шурея (старший брат Марии Павловой, позже он утонул в Хопре вместе с трактором)  и до крови их расплющил. Больно – да! Но обид не было. Игра есть игра. Вообще, игры были разные. В одни мы играли только зимой, в другие только осенью, в третьи только весной и летом.
Но все игры были весёлые, озорные, шумные. Мы росли ловкими и подвижными. Сейчас не увидишь такие игры. К сожалению, с малых лет увлекаются курением и выпивкой.  У нас тоже курили ребята, но редко. А табаку было вволю, его ведь сами выращивали. Мы с братом не курили, хотя нас старались к этому приучить. Нас с Петей мать воспитала так, что мы не безобразили и матом ругаться не умели.

Посиделки

Играли мы и в комнатах: в испорченный телефон, в прятки, в фантики.  Но частыми были посиделки молодёжи, особенно, когда погнали немцев.  Мы тоже любили петь, танцевать под гармонь. Лидия подрастала и уже невестилась. Я всегда был в гуще событий, знал, кто за кем ухлёстывает*, кто с кем дружит по-настоящему или понарошке. Мне часто приходилось передавать записочки, от имени других просить у девчат «кое-чего». Посиделки бывали и у нас.  Володя Орлов, по прозвищу Щувей, играет на гармошке. Девчата танцуют. А мы с Петей наблюдаем с печи – танцевать ещё малы. После танцев, игр нас просили спеть.
Я, Лидия, Петя неплохо пели в детстве. Мы даже делали импровизированный семейный концерт.
Все тихо слушали, кто сидя, кто стоя, а потом громко нам хлопали.

Прозвища

В детстве у всех были прозвища. Не были исключением и мы. В нашей семье, например, Лидию мы звали Косолытка. Меня за странное имя дразнили Кадет, а Петю за большой пупок – Пупком. Когда мы рассердимся, так и дразним друг друга этими прозвищами. Я был злой и сердитый мальчик. Вместе со стеснительностью во мне уживалась страшная злобность и натурность*. Лидия с Петром всегда объединялись против меня и, несмотря на мой псих, побеждали. Так я однажды разобиделся на них, сел у Аришкиных под сараем и сижу. А Лидия в окно меня дразнит. Я терпел, терпел, а потом схватил камушек, правда, небольшой, и через всю улицу запустил в окно. Лидия лишь успела уклониться, а камень, как пуля, пробил стекло в том месте, где только что было лицо сестры. Мать меня тогда не ругала. Нашла где-то стёклышко и вставила. А меня с тех пор дразнить престали, поняли: шутки с ним плохи.

Детские шутки

Часто мы подшучивали друг над другом, шухарили. Мы, дети 35-39 года рождения, как правило, играли одной шайкой, не разделяли друг друга: старше-младше. Были как одно целое. И шутили мы друг над другом  «по-братски», зло и жестоко…Играли мы как-то на улице. Тут прошла корова и оставила после себя огромную лепёшку. И что мы удумали?!
Подшутить над Шуриком Сомовым. Он был маленький, толстенький, ухоженный такой.  Шурику мать только что сшила белую новую рубаху. Вышел он в ней, важный, как индюк, грудь вперёд, щеголяет перед нами. Нам завидно стало: ишь гоголь, ходит, хвалится, мол, у него рубаха новая, а мы оборванцы.
Окружили мы кольцом свежую коровью лепёшку. Солнце припекает, тепло, от кучи идёт парок. Сидим, молчим. Вот летит Шурей на всех парусах. «Вы чего тут делаете?» - вопрошает он.  Мы молчим.  Он опять с вопросом. Тогда я как старший отвечаю: «Да понимаешь, Шурей, вот сидим и никак не можем попасть кулаком в паркое коровье говно. Ну, просто какой-то магнетизм не даёт в него попасть». Он разлетается, заворачивает рукав рубашки: «Хо, я вам сейчас покажу, как надо бить». Но вдруг засомневался, остановился. Тогда я взмахиваю правым кулаком и, едва не касаясь кучи, промахиваюсь. Вот тут он, недолго думая, со всего размаха и силой, на какую был способен, вмазал кулаком прямо в середину лепёшки. Мы все кто куда. Но брызги от «шампанского» достали нас и в лёт. Ну, а уж о Шурее и говорить нечего. Вся грудь рубашки, лицо – всё в тёплом парном коровьем говне.
Заревел Шурей: «Дураки!»  - и бегом жаловаться! Ну а мы дай бог ноги. Долго мы боялись, что тётя Паша нас побьёт. Но она сама была смешливая  и простила нас. Как-то при встрече я с ней поздоровался, она улыбнулась и покачала головой.  Я вздохнул с облегчением.
А Шурея того уж нет в живых. Вырос Саша, стал водолазом. Как-то на катере случился пожар, он не смог спастись, угорел…А вот память о нём осталась…
Надо мной тоже ребята шутили.  Пришлось и мне узнать, что такое ребячья шутка.
Пошёл я с ребятами первый раз  за щавелем. Мать из него пекла пирожки,  ложила (клала) в щи для кислоты и вкуса, с солью его ели так. А старшие ребята указали мне на конский щавель, чтобы я рвал его. Он был похож на съедобный, только листьями покрупнее, а на вкус был горький. Я сразу понял, что тут  что-то не то. То один, то другой улыбается. А всё же рву. Потом ребята сжалились* надо мной и указали на настоящий щавель. Пришлось вываливать траву и рвать по-новому.
Много ещё шуток можно привести в пример, да разве всё опишешь…

Детские болезни

И какими только болезнями и хворями мы в детстве не переболели! Грипп, ангина, скарлатина, желтуха, чесотка, свинка.
Однажды у меня правая нога так с внутренней стороны стопы болела, что был свищ и оттуда сочился гной. Я даже ходить не мог, и Лидия меня носила на плечах гулять на улицу. И сейчас у меня от той болячки память – шрам круглый, чуть больше старинного пятака. А сколько резал я ноги стеклом, сбивал ногти на руках и ногах. Засыплем землёй, зальём керосином, поплюём – вот и всё лечение.
Был и такой случай. Однажды с Клавдеем и Петром Ежовым полезли мы к деду Лисею в сад за яблоками.  Мы, конечно, были босиком. Сад огорожен был ветками тёрна, да ветки уж травой заросли. Друзья прыгнули ногами в ветки, а я чуть промазал, не попал в их следы. И мне прямо в середину пятки вонзилась терновая колючка. Колючка так сильно вошла, что ребята не могли её зубами вытащить. Боль невыносимая, нога стала припухать, дёргает. Вот с этой колючкой я приковылял домой и стал ждать мать, пока она с работы придёт. Пришла она ещё завидно* и стала мне делать операцию.
Полила израненное место керосином и большой иглой-горшавухой* стала ковырять в ране. А я лежу под образами на лавке и реву в три пойма. Мать на меня кричит, ногу крепко держит и продолжает свою экзекуцию. И вот она ковыряла, ковыряла, пока эту злосчастную колючку не проткнула. Тут она её сильно рванула и вытащила. Из раны ударила струя крови вместе с гноем. Мать аж сама заплакала. Навязала хлебушка с солью, приложила к ране и завязала. А на следующий день я, прихрамывая, но уже снова босиком бегал по улице.


Пиратские набеги

У наших соседей по улице у всех были сады и огороды. С правой стороны у тёти Вари Пономарёвой, с левой – у деда Толмача с Василисой Зотьевной.  А там и огороды бабки Никитичны и Нефёда Павловых.  Как нас эти сады выручали! Груши, яблоки, вишня, сливы. У тёти Вари мы свободно рвали в любое время. К другим соседям я и сам и с друзьями совершал пиратские набеги. Дед Толмач часто жаловался матери на меня, а вот Никитична не ругалась, а только просила, чтобы мы ветки не ломали. Но мы и так чаще с земли собирали.
У деда Толмача был большой крытый сарай-навес, где он плотничал. Большой был мастак делать кадушки, так необходимые в хозяйстве. Тогда почти не было стеклянной тары, и к нему, да ещё к одному мастеру, деду Гринятьевичу, шли казачки, заказывали тару для засолки капусты, огурцов, помидоров, арбузов.
А я любил лазить к деду Толмачу за воробьями. Как-то заприметил я воробьиху на яйцах. Решил полезть туда ночью. Лазал я по кладям на одних руках мастерски. Поймал я воробьиху, головой в рот, как кот, и прыг на землю.  А тут дед Толмач хвать меня за шкирку, как того воробья, и к матери. Но когда я объяснил ему, что лез не  в сад и не за его инструментами, которые кто-то у него крал, а за воробьём, то дед отпустил меня с миром.

Шаровая молния

С дедом Толмачом раз произошёл такой случай. У деда Толмача было проведено радио, круглая чёрная тарелка-репродуктор. Как-то раз я играл недалеко от их дома под огромным клёном. Клён рос под окном соседа и был так велик, что доставал до нашего огорода. Мимо клёна были протянуты радиопровода. Дед сидел у окна и слушал радио. Солнце клонилось к закату. Вечерело. Было тихо. Ни ветерка, ни шороха листьев. Но чувствовалось, что собирается небольшой дождь. И вдруг(!)  я вижу, как по проводам к дому деда Толмача катится огненный шар с хорошую голову. Батюшки! Да ведь это шаровая молния! Она двигалась так тихо, не спеша, как бы крадучись, но успевала разбрасывать по сторонам огненные брызги. Я обомлел от страха и присел на корточки. И вдруг – взрыв! Из дома повалил дым. Дом не загорелся, но вот дед пострадал: его оглушило и обожгло живот. Дед стонет и ползёт в чулан*. Бабка Васюня суетится вокруг него, охает, делает примочки.
Разговоров после этого случая было много. Как дед жив остался да как меня чудом не зацепило. А я героем ходил: как же – шаровую молнию видел…

Главное хобби

У каждого пацана в хуторе была праща. Друг перед другом мы хвастались, у кого рогатка лучше и кто метко стреляет. А в кого стрелять, как ни в воробьёв.  Здесь мы проявляли свой охотничий азарт. Но самое главное: воробьи нам были нужны для того, чтобы кормить скопца-пустьльгу*. Одним из главных увлечений в нашем детстве было интересное занятие: мы, почти каждый, выращивали этих птиц. Тогда их было много, сейчас, я думаю, они должны быть занесены в «Красную книгу».
Когда мы бывали в поле на прополке, то примечали гнёзда скопцов с птенцами и снимали их. Снять старались маленьких, когда они ещё в жёлтом пушке. Тогда их легче приручить. А выкармливали мы их подстреленными нами воробьями. Разорвём воробья на кусочки, водим у носа птицы и приговариваем: «Скопа, скопа». День-два они не едят, хищные птицы –гордые. Но голод не тётка, вскоре они начинали брать пищу. Чтобы вырастить дикого птенца, нужны терпение и любовь, как и в любом деле. Кто не выдерживал, у того птенец, в худшем случае, сдыхал. В лучшем – был отдан на воспитание другому.
Я выдержал.  За лето мой птенец вырастал в красивую ручную птицу. Настоящий сокол! Он знал мой голос и поддавался только мне. Я ухаживал за ним, как за дитём, кормил, учил летать. Взрослым мой сокол летал за добычей уже сам.  Поохотится и возвращается на ночлег. Летит, крыльями машет. Позовёшь его, он сядет на плечо и успокаивается. Погладишь его, пожалеешь. Ближе к осени скопец прилетает всё реже и реже. Сядет на крышу хаты, покричит, а в руки уже не даётся. Видимо, обжился уже на природе, нашёл себе новых друзей. Так я воспитал не одного сокола.  Мои скопцы-соколята всегда прилетали попрощаться со мной. Вот летит сокол, сделает несколько кругов над хатой, прокричит что-то и в путь.
После нашего поколения никто уже не занимался такой интересной работой. Не знаю, делали ли мы ущерб природе? Думаю, что нет. Наши птенцы не погибали в перелётах на юг. Они за лето находили стаи, учились охотиться и добывать пищу. А ведь были случаи, что весной они возвращались и садились на крышу. Возможно, передавали нам тем самым привет: мы живы!

Война. Жесточе нету слова

Отгремела Сталинградская битва, погнали врага на Запад. Не стали летать самолёты, не гудели танки, не шли солдаты. Тихо стало. Мы радовались, что попёрли немцев. Памятью о военных событиях остались пленные румыны и итальянцы. Мы часто бегали на ферму, где они спали, чтобы посмотреть на них. Помню один случай, который заставляет содрогнуться от бесчеловечности войны. Человек становится хуже зверя, безжалостно истребляя себе подобных.
Один из пленных румын попытался сбежать. Но куда побежишь? Снега глубокие, степь да степь кругом. Поймали беглеца и посадили в глубокую силосную яму. Несчастный пытается оттуда выбраться, а его пинками опять туда сбрасывают. Он показывает на пальцах, что у него дома пятеро детей. Не помогло. Расстреляли.
 Вскоре пленных угнали из наших мест. С ними ушли и последние солдаты, которые их охраняли. Война отодвинулась от нас подальше. Мы стали подумывать об улучшении жизни, надеялись, что скоро будем наедаться от пуза. Ведь голод нас донимал повсюду. Была в нас даже какая-то обречённость, что всё равно мы умрём от голода. И вот надежда! Но война продолжалась. Основной лозунг по всей стране: «Всё для фронта, всё на фронт!» Снова голодать. Сердцем мы понимали, что армию нужно кормить, чтобы она победила врага. Но желудку не прикажешь, когда кишка кишке барыню играет, когда темнеет в глазах. И мы снова стремились преодолеть эту беду, выжить при любых условиях!

Выжить в любых условиях

 Вся тяжесть ответственности за нас лежала на плечах наших матерей. Они должны были вырастить нас и накормить любыми путями. И снова шли на работу: сеяли и выращивали табак, сажали арбузы и сахарную свёклу, сеяли на коровах хлеб, убирали его косами, скирдовали в стога.
 До появления веялок  пшеницу сеяли от сорняков на гротах. Это такое большое сито, верёвками или цепами привязанное к двум столбам. Несколько баб постоянно это сито крутили-качали. Так высевали сорняки. Мать всегда после такой работы приносила зерно или в валенках, или за пазухой, или в кармане. Карман шили внутри фуфайки специально по всему периметру. Заглядится бригадир, а женщины вмиг сыплют хлеб по горсточке в потайные карманы. Специальные представители от района проверяли не раз и отбирали пшеницу у баб, высыпали назад.
Но был над бабами один бригадир, которого за высокий рост (высокий, как кол в плетне) прозвали Иван Стычной. Он страшно кричал. Но матери моей сказал: «Клавдия, скажи бабам, чтобы не боялись меня. Я буду кричать, а вы всё равно потихоньку берите. Знаю я, что у вас дети голодные. А мне не кричать нельзя, завтра тоже посадят».
Придёт мать с работы, мы её разоружаем. Кто снимает валенки и вытряхивает оттуда до зёрнышка, кто лезет в потайной карман и выгребает зерно оттуда. А мать радуется: «Есть чем накормить детей и на завтра хватит. А то завтра на другую работу пошлют…»
Зимой разгребали снег,  разлаживали (раскладывали) пшеницу на быках, катками мяли-молотили хлеб. Мы, дети, по краям кругов били цепами*. Цеп — длинная ошкуренная палка, к которой на конец ремнём, чтобы был зазор, прибита друга палка, покороче. Длинной палкой вращали над головой, а короткую опускали на пшеницу, били её и выбивали из колосьев зёрна. Затем пшеницу веяли на ветру, сыпали в мешки и отвозили на склад. Оттуда пшеницу увозили на быках  на станцию Филоново на элеватор. Всё это зимой. Работали полураздетые, полуразутые, с куском хлеба за пазухой. Мать нашу,  как многодетную, посылали на элеватор редко, но, бывало, и ей выпадало. А баба Паша Тельдечиха всегда ездила в одной юбке и штаны не надевала. Так у неё ноги от мороза были красные до самого пояса. Бабы всегда удивлялись её крепости.
За неимением дров печки топили соломой, соломой же кормили скот.
Работы в колхозе было всегда много. А как не давали, так и не дают ни денег, ни хлеба на трудодни. Хотя работали и мы, и наши матери круглый год. Вот и выживали кто как мог.
Хочется мне, чтобы вы поняли, дети, внуки и правнуки, в каких неимоверных условиях мы жили. Хочется, чтобы вы ценили наш труд, чтобы помнили…
А я помню вкус тех «царственных блюд», которые у нас бывали к столу. Я много об этом пишу, потому что чувство голода – это самое страшное испытание. Это ощущение, когда постоянно хочется есть,  я помню до сих пор…И до сих пор я бережно отношусь к каждому кусочку хлеба, доедаю за вами недоеденные пряники, булки и печенье. Я не хочу, чтобы голод вернулся снова.

Блюда из пшеницы

Что же мы готовили из зерна? Первое блюдо – каша кутья. Процесс приготовления непростой.
Сначала зерно мы толкли в ступе*. Насыпали зерно, подливали немного воды и медленно, чтобы не растолочь зерно, били в ступу пехтелем*. Это такой железный отрезок трубы. Таким образом мы пехтелем отделяли  рубашку с зерна. Потом эту массу сушили, отвевали шелуху и из этого варили кутью.
А если в такую кашу подлить немного подсолнечного масла, то это уже было объедение.
Второе блюдо. Такие зёрна мы просто жарили на сковороде, насыпали в карманы и ели на улице.
Из муки пекли пирожки, лепёшки  и пышки.  Тогда зерно мололи  на муку. Эту работу делали уже на ручной мельнице. Мать высыпала зёрна мне в чашку*, а я по горстке бросал в отверстие жёрнова и крутил за ручку. И зерно по желобку сыпалось в другую чашку. Сеяли до тех пор, пока мать не скажет, что на пышки хватит. Я переворачивал жёрнов, сметал всё до крупицы крылышком гуся или курицы. Мельницу ставил в чулан.

Мука из подсолнечника

  А ещё мы делали муку из семечек подсолнечника. Да, да. Из тех самых семечек, которые многие любят просто щёлкать на улице. Семечки сначала жарили, затем толкли в ступе, сеяли на сито. Снова толкли и сеяли, пока оставались одни кожушки от семечек. Но это ещё не всё. Теперь эту высеянную муку снова ссыпали в ступу и толкли до того, пока эта масса не становилась липкой и не давала запах подсолнечного масла. Значит, довели до кондиции. Выгребали в чашку. Блюдо готово. Вот такую муку и подсыпали в кашу-кутью. Правду говорят: голь на выдумки богата. Эту работу доверяли мне, так как я умел это делать лучше других. Мастер, да и только.

Веялки

К концу войны в колхозе стали появляться веялки*, на которых веяли зерно и калибровали на семена. Крутили веялки вручную. Вверху веялки был лоток, куда сыпали зерно. Через приоткрытый леток (отверстие) зерно сеялось на сито-решето. Сита были разные: одни -  для крупных сорняков, другие -  для мелких отходов зерна, третьи -  для мелких сорняков и земли. Отходы сыпались сзади веялки в два рукава. Чистое зерно доходило до дна и высевалось впереди веялки.
Работали на ней так:
Одни засыпали зерно из вороха, другие должны были постоянно крутить веялку, кто-то  отгребал отходы от рукавов, кто-то сгребал уже чистую пшеницу и скучивал её в ворох.
Мы, дети, всегда крутили веялки. Нам это занятие нравилось, а женщины могли отдохнуть. Подрастая, мы уже самостоятельно проделывали всю работу. За день мы могли провеять до 100 (ста) центнеров. За день веялку несколько раз приходилось передвигать на новое место, всё подметать, подчищать и веять снова. Помощь колхозу была большая!
Чистое зерно грузили на машины и отправляли на элеватор.
Везде, куда меня ни посылали, я работал добросовестно, усердно. Получал я за это одни благодарности и ничего больше.

Возвращение

Вскоре после победы под Сталинградом  стали возвращаться в войны наши хуторяне. В основном это были раненые и покалеченные. Вернулся Андрей Медведицков без правой руки. Никита Уварович Сомов с ногой-протезом, Кондрат Кузнецов слепой на один глаз, Емельян Нефёдович Павлов, контуженный, глухой. Да практически и всё, а на войну продолжали подметать ребят, подросших до 18-19 лет.
По окончании войны тоже вернулись домой немногие. Вернулись и те, кто был в плену. Как герои, победители, вся грудь в орденах, возвращались те, которые не побывали в плену, которым удалось выжить в боях. Но были и такие, которые сумели выжить, потому что смогли устроиться, например, в трофейной команде.   Помню, как вернулся с войны Орлов Иван Тимофеевич. До войны он был председателем колхоза. Семья жила припеваючи, дети нужды не знали. Но сняли с него бронь, отправили на войну. А он там устроился в трофейной команде. С войны домой посылки слал. И привёз целое состояние – вещей не счесть, да ещё немецкие баяны и аккордеоны прихватил. Его братья  играли на гулянках, и девки за ними гужом ходили. А братья эти между собой не раз дрались смертным боем.  Мы всем хутором бегали смотреть, как «Орлы дерутся».
Старший брат был слабее, и младший Володя всегда одерживал верх.
Был он плотно сбитый, лобастый, кулаки как кувалды. Подопьёт старший и лезет в драку, а младший просит: «Не лезь, зашибу». Но старший не унимался, и тогда бились до умопомрачения. Так старший со злости, что младший побивал его, лопатой на мелкие куски рубил гармошки и аккордеоны.

День Победы

Сильно врезалась мне в память Победа! Великая победа всех нас: солдат и матерей, детей  и подростков – всех, кто приближал этот важный для всех русских людей день. 9 Мая 1945 года весь хутор от мала до велика собрался у клуба и детского дома. Из репродуктора раздался голос великого диктора Левитана: «Внимание! Говорит Москва! Сегодня, т.е. 9 мая 1945 года, фашистская Германия капитулировала. Мы победили!»
Хочется напомнить слова Гитлера о Левитане, так он насолил фашистам своими радиосообщениями: «Захвачу Москву – Левитана первого повешу на телеграфном столбе». И вот теперь Левитан сообщил всей стране о победе над тем самым Гитлером.
Весь народ ликовал. Стали кричать, бросать вверх шапки, стрелять. Василий Сенин из боевой винтовки произвёл памятный выстрел в трубу столярной мастерской детдома. Только дырка осталась в кирпиче! Попал!

Отец вернулся!..

Помаленьку, потихоньку возвращались с войны солдаты в родной хутор. От отца не было вестей. И вот в конце лета 1946 года пришло письмо  с фото от нашего отца. Но почему-то он писал не нам, а бабе Мамуне, т.е. написал Рябовым. А тётя Шура Сомова, почтальонша,  распечатала письмо и посчитала, что письмо и фото  надо принести нам. Но только просила не говорить об этом никому, так как её могут посадить. С фотографии  на нас смотрел казак с большой окладистой чёрной бородой. И когда Рябовы хвастались нам, что письмо получили от отца, мы уже первые знали о письме.
Мы радостные: Анна и Анфиса Рябовы, я и Лидия – со всех ног помчались на хутор Берёзовский порадовать дедов и тётю Веру. А у меня « в жопе вода не удержится», так и хочется сказать, что мы вперёд о письме знали. Лидия меня толкает, Анна что-то заподозрила. Но я сдержался и перевёл на другое. Так я впервые сдержался от признания, которое было чревато последствиями.
А в начале 1947 года зимой вернулся отец домой. Но не один, а с женой-полячкой. Вот учудил, номер отколол! Приехал он не к родной жене и детям, а к матери своей Мамуне. Моя мать была в шоке. Она ждала его, блюла себя, детей растила, уберегла от голодной смерти. А муж двоежёнец!
Но отец ещё и в гости к нам  с ней приходил. Придут, мать их покормит самым лучшим, что у нас было, а самим – что останется. А полячка говорит хриплым  прокуренным голосом: «Я не знала, что у него дети есть, говорил, что нет никого».
Прожили они так месяц и надумали уезжать. А у той жены было с собой много шёлковых отрезов: и синий, и жёлтый, и кремовый. Видит полячка, что Лидия невестится, хочет ей отрез подарить, но отец не разрешает, отбирает назад. Зато мы их снарядили: нагрузили целые санки салом, яйцом, маслом. Мы с Лидией даже за хутор их проводили, помогли санки подпихивать.
А сами потом ни с чем остались.  Мать сказала, вздохнув: «Ну, дети, живы будем, не помрём».
Но всё-таки и эта женщина нас отблагодарила. Как-то Лида полезла за сундук, а там жёлтый кусок шёлка лежит. То-то было радости. Мать сшила Лидии платье, и теперь сестра стала всех наряднее в хуторе.

Безотцовщина

А отец как уехал, так от него ни слуху ни духу. А мы стали дальше жить одни, без отца. А жить было ой как нелегко. Отец оставил, а тут и другая беда приключилась.
В 1946 году была у нас крупная корова, красная, белыми пятнами. Гоняли мы её стеречь к Минавскому колодцу. Колодец был глубокий, огорожен. Пила наша корова из того колодца, а другая её столкнула. С той поры заболела наша кормилица. Желна на шее.  Стала корова чахнуть. Зимой не было кормов, кормили мы её старой  соломой с крыши. От бескормицы корова не могла стоять на ногах, и её приходилось вешать на ремнях. Какое уж тут молоко! Весной 1947 года нам приказали корову прирезать и закопать. Это когда есть нечего! Сказали, что корова больна и есть нельзя. А оказывается, можно было только голову отрубить и закопать, а остальное съедобное.
Вот так и жили. Опять голодные! Коровы нет, но сто литров молока сдай, сдай двести штук яиц и шерсти с овец, которых не было, три-пять килограммов. Вот как к нам относились. Где ж это всё взять? И мать выкручивалась: кому-то вязала, кому-то огород полола. Мы тоже помогали, как могли, а из нужды никак не могли выбиться.
А тут ещё повесили народный заём*, денежные налоги и так  страшные были, а тут ещё заём. За отца мать получала на нас крохи – семьдесят рублей, в то время, как ведро картошки стоило триста рублей.  Вот и пряталась мать на подловке* от уполномоченных комсомольцев. А они будто бы уйдут, а потом опять возвращаются.  А мать, вот она, с подловки слезает. Крик, слёзы с обеих сторон. Подпишись, хоть немного, а то нам влетит. И их жалко. Мать подписывается.
Но тогда мы ещё не знали, что впереди страшный 1947 год. Именно в этом страшном году произошёл со мной смертельный случай, после которого я бросил ходить в школу. Но сначала было жаркое лето 1947 года.
 
Жаркое лето

Лето  1947 года выдалось жаркое, на огородах, кроме сахарной свёклы, почти ничего не уродилось. Но вот арбузы были хороши! Мать работала в звене на бахчах. А мы помогали холостить арбузы, полоть, а потом и собирать их. Арбузы вырастали большие, как стулья, до 16 килограммов. Бывало, разобьёшь арбуз, а внутри мякоть, покрытая крупинками сахара. Вот эту мякоть мы ели прямо руками. А можем сок намять и пьём с удовольствием. Напоремся, животы как барабаны, до самого носа.
Конечно, не могли мы арбузы домой не прихватить. Как ни пугали нас тюрьмой за воровство, а всё равно воровали. Есть ведь что-то надо. Бабы сваливали мешки где-то за хутором, а мы потом разносили их по своим домам. А сами воровали со склада. Бабы на возах зазеваются, а мы, дети, хвать арбуз и дёру. Суматоха, погоня. Да куда там, разве нас догонишь. Спрячем где-нибудь на огороде (примечали каждый свой ухорон*), а потом домой несём. Понимали мы, что год неурожайный и ждёт нас зимой голод. Так мы арбузов заготовили, на подловку их сложили.
Осенью ходили с Лидией за желудями для свиней. Аж сто вёдер натаскали. Но не знали мы тогда, что самим эти жёлуди есть придётся. В поле собирали лесовые яблоки, набирали груш, раечек* у бабы Вари – будет сушка зимой. Заготовили к зиме тёрна. Мы с матерью замачивали его в кадушках, а потом зимой ели со свекольным соком.
В сентябре пора пришла в школу идти. В эту осень приключилась со мной беда.

Смертельный укус

Я уже перешёл в 4-й класс. И вот в сентябре мы вместе с классом пошли в лес на прогулку. Прошли мы под дубки, пробежались по полянкам. И вдруг я, бегая, почувствовал, что будто кто-то ужалил меня в пятку, и трава сзади меня странно зашуршала. Посмотрели: занозы нет, а какой-то маленький разрез без крови. До сих пор я не знаю, что это было: укус ли змеи или просто я укололся и пошло заражение. Но жив тогда я остался просто чудом.
Когда вернулись домой, я почувствовал боли в ноге. Поднялась температура до 40. Мать врача не вызвала. А меня мучают дикие боли, Я орал так, что было слышно далеко на улице. Начал одолевать жар, я впадал в забытьи, бредил.
К больному месту мать прилаживала (прикладывала) кислое молоко с белой глиной. Но такая примочка быстро высыхала в порошок. Мать меняла на новую. На какое-то время жар унимался, а потом снова страшные боли и мой жуткий крик. Несколько дней  я не спал сам и не давал спать родным. Однажды мои близкие не выдержали и вечером вынесли меня на улицу.
Подстелили мне тряпьё и оставили одного. В просветах между кошмарами пробегала явь. Вот я вижу: солнце заходит за Помалинскую гору. И опять потеря памяти, бред и кошмары. Но сквозь пелену больного тумана всё слышу отчётливо.  Слышу, как проходят в хату женщины, видят меня и говорят: «К утру готов будет». Я будто в яму провалился. Всё. Ничего не помню. Утром я очнулся, вижу, как пламенеет на востоке небо, скоро солнце взойдёт «из-за пашен, лесов». Не понимаю я, почему тут лежу. Вспомнил, что меня умирать оставили. А болезнь отступила. Чувствую только, что на пятке какой-то мешок шевелится. Приподнялся я – живой! Встал и заковылял в хату. В хате тихо. Мать уже ушла на работу, а Лидия и Петя ещё спят. Проснулась Лидия, охнула: «Ты живой что ли?» «Живой, живой, - отвечаю я, - дай мне иглу-горшауху». Взял я инструмент и с размаху вонзил остриё в пятку. Фонтаном ударил гной. Я всё это выдавил – целый стакан натекло. Вернулась мать, а я уж по двору хромдыляю*.
Выжил я после такого смертельного укуса. А вот в школу ходить наотрез отказался. И стал я казаком-разбойником.

Голод

И так, сказал я матери, что в школу больше не пойду.  Она не стала ругать меня, что ж делать, согласилась. В школу не хожу, дома работаю или воробьёв стреляю.
Наступила снежная холодная зима 1947 года. Голод прокатился по всей стране. Известны были случаи, когда на Украине в этот голодный год ели собак, кошек и даже своих детей. Голод доводил до исступления, до безумства.  Как выжили мы, что ели, вы не поверите. Но так было.
Все запасы, заготовленные нами к зиме, мы съели. Мать, вздохнув, полезла на подловку за последним арбузом. Холодный, аж зубы ломит, но сладкий, сахарный. Несёт мать этот последний арбуз, а сама улыбается.  «Дети, я уж с вами умирать собралась, есть ведь больше нечего, ан нет, поживём мы ещё с вами». И показывает мать нам кусок кожи коровьей. Корову нашу мы тогда закопали, а вот шкуру на подловку бросили. Так она и пролежала, пока не пригодилась. Но мы не поняли, как  же мы её есть будем, она же в шерсти. А мать спокойно принялась за приготовление блюда. Развела костерок на загнетке, держит над огоньком кусок кожи. Шерсть трещит. Запахло палёным. Мать поскоблит кожу ножом и опять к огоньку. Так проделывала эти манипуляции, пока кожа чистой не стала. Затем мать налила воды в чугунок и этот поджаренный кусок кожи туда опустила. Вскоре вода закипела, кожа сварилась.
Разлила мать всем в кружки этот кипяток,  а в нём блёстки жира плавают. А кожу лентой порезала. «Ешьте, дети, ешьте». Вспоминаю я теперь этот кусок кожи, кажется, ничего вкуснее не едал. Так-то. Протянули мы с коровьей кожей до весны.
Ну а весной мы уж могли спастись от голодной смерти. Тут нам хорошо помогали суслики. Их в то время много было. Это сейчас их уже днём с огнём не найдёшь.  Так вот, мы их вылавливали, шкурки сдирали и сдавали, а тушки, выпотрошив и отрезав лапки, жарили.
 С колхозного двора мать иногда приносила из ям силосных мороженую свёклу. И её ели. Как-то мать дохлую курицу принесла. Съели и дохлятину.
 В колхозе была куроферма, находилась она рядом со свинофермой. Куры гуляли свободно,  в корытах у свиней поклюют что-нибудь, а потом и несутся там в соломе. Так я нашёл эти потайные куриные места и тайком яйца домой приносил. Мать из яиц готовила «драчёну». Несколько яиц, щепоть муки, соли. Вкусно!
Осенью на колхозных полях мы по сборышам собирали картошку. Картошку уж в колхозе убрали, а в земле могли остаться картофелины, всё равно ведь пропадут. Но нас за эту картошку всё равно гоняли.  Но мы умудрялись набирать  сумку. Несём, а из сумки течёт. Вот какую картошку мы находили. Остатки. Принесём домой, вымоем, а потом трём на тёрке. Всю эту массу сливали в ведро, доливали воды и давали отстояться. Перед этим все жёмки от картофеля старались выбрать. Утром крахмал оседал на дно ведра. Воду сливали, а крахмал сушили на бумажках. Мать добавит сушёных груш, вот и кисель готов. Из сушёных груш с добавлением  горсти муки (если она бывала у нас) мать варила кулаги.
В голодный год нам было трудно, но помню, что мы были терпеливыми и не потеряли человеческого облика. В этом большая заслуга нашей матери. Низкий ей поклон. Она была терпелива, вместе с нами спокойно, без паники переносила нужду.
Помню, как кричал Николай Трофимов (мы его звали Аришкин). Залезет на лестницу у дома и ревёт: «Исть хоч-у-у!» И весь день эти вопли несутся с лестницы. Так мать его, тётя Поля, порой от этого его крика говорила: «Что б ты сдох». Даже страшно становилось. Слава богу, мы не доходили до такого состояния. Мы изо дня в день добывали себе пропитание.
Ели мы хлеб из лузги проса, т.е. одну корочку от проса. Наедимся мы её, а она в животе вспухает. После такого обеда в туалет «по большому» не получалось сходить. Сидим, тужимся, кряхтим, стонем, а никак. Даже пальцами приходилось выковыривать понемногу. А были случаи, когда «кутница», как мы называли прямую кишку, выпадала, и наши родители вставляли её нам руками.
Однажды, несмотря на голод, я не смог есть мясо, которое мне предложила тётя Варя.  Положила она мне в тарелку большие розовые куски и говорит: «Ешь, Миля, говядинку». Я попробовал, вкусно. Но что-то меня смутило, и я есть не стал. А тётя Варя сказала, что это она собаку убила.  А та собака туберкулёзом болела. Что-то меня остановило в тот момент. А тётя Варя и ежей жарила. Вот такая страсть.

Рыбалка

Лишь только сбывало половодье и река Бузулук входила в берега, мы отправлялись на рыбалку. Для этого мы сами делали лески, где-то доставали крючки, накапывали червей, брали холщовые сумки и шли на Грань.
 Там, с  озера Круглого, что у хутора Сурчин, вытекал ручей. Вот по этому-то ручью часто шла белорыбица, лини, щучата. Вот здесь мы и рыбачили. Попадались нам и сазанчики, а иногда и мелочь – секлешка.
Я был не ахти* какой рыбак. А вот друг мой, Петя Ежов, тот ловил хорошо.
Наловив рыбы, мы возвращались с рыбалки уставшие и голодные. От голода по дороге срывали с редко попадавшихся сосёнок молодые побеги  и жевали эти горькие клейкие семена, лишь бы обмануть голод. По пути же останавливались где-нибудь, доставали из сумки самую маленькую рыбёшку-уклейку, солили спинку и прямо тут сырую и съедали. Теперь дойдём до дома. Шли, растянувшись друг от друга на целый километр. Первые, посильнее, всё же оглядываются, не упал ли кто от голода.
Дома радость. Мать похвалит за улов и приготовит ужин. Положит рыбу на сковородку, зальёт яйцом, оставленным на этот случай, и мы в этот вечер плотно закусили. Мать и сама порой ловила бреднем карасей, сушила или толкла в ступе, чтобы потом эту просушенную массу сыпать в суп.
И жизнь эта, такая голодная, нищая, продолжалась у нас аж до 1952-1953 годов!
Уже будучи учителем в хуторе Серебрянке в 1970-1975 годах, я видел, как дети играют в футбол хлебом. Не по себе мне стало, горько и больно. Вспомнил я, как бабушка Мамуня, работая в детдоме, иногда приносила нам оттуда по кусочку белого хлеба. Мы с Петей не съедали его сразу, а ели маленькими кусочками, почти крошками. Долго держали их во рту, смаковали, а уж потом съедали. Разве можно забыть тот хлеб?!
 Решил я провести с ними беседу о том, как я голодал, как ели мы жёлуди. В классе воцарилась тишина. И тут один ученик поднял руку, вскочил и выпалил: «Милентий Иванович, вы что, свинья?» И упал на парту, сам удивляясь своей смелости. Понял я, что не способен человек поверить в такое, пока  сам не познает нужды, пока не перенесёт то, что перенесли мы. Не дай бог никому испытать такое! Мы с лихвой вкусили голод, сумели преодолеть нужду, и всё  это мы перенесли не только за себя, но и за  несколько поколений вперёд.

Христианские праздники

Первая книга о моём детстве подходит к концу.  Скоро придёт пора отрочества. Хочется закончить эту книгу на светлой ноте. Поэтому и вспомнил я христианские праздники, которые мы, казаки, чтим и помним с малых лет. Любили мы в детстве Рождество и старый новый год. Я, Петя, друг Клавдей разучивали колядки и всегда ходили христославить.  Спали у нас, а рано утром с палками в руках шли колядовать. На дворе мороз, луна на небе улыбается, что всё видно под ногами. От крепкого мороза снег хрустит и скрипит. На душе светло и радостно!
Нас с Петей всегда отмечали, что мы голосистые и поём хорошо. А над Клавдеем подтрунивали, дескать, что ты там бурчишь себе что-то под нос, сынок. Не обходили мы ни одного дома, и в каждом, даже самом бедном доме, нам что-нибудь подавали. Блинцы, вареники, пирожки. Это мы съедали сразу. Давали нам и медяки, а уж если дадут двадцать копеек, ты уже богач. Так мы бродили, пока не развиднеется. Подсчитывали и делили барыши. А потом покупали на них витамины-драже, на один рубль их приходилось тридцать три штуки. Настоящим праздником для нас были конфеты подушечки! Крупные, разноцветными полосками!
Так мы славили Христа! И пусть таких светлых праздников в нашей жизни было не так много, но мы счастливы тем, что они у нас были.

Послесловие

 Вместе с нами в горести и радости была наша мать. Я благодарен ей за то, что в тяжёлую годину она нас вскормила и воспитала. Все мы, её дети, получили высшее образование. Только старшая Лидия не стала учиться дальше, она помогала матери нас растить.
Заканчиваю первую книгу о моём детстве. Может быть, много в моём детстве было «натурализма» и мало «романтики», но именно в нём, моём детстве, я получил основы жизни, духовности и  человечности. И не устаю повторять, что самая большая заслуга в этом моей матери. Помните об этом, дорогие мои! Знайте: мы - КАЗАКИ, сильные, выносливые, терпеливые, чтим традиции и память отцов!


В следующей книге вы узнаете о том,
- как и почему я всё же пошёл учиться и сам написал заявление в 4-й класс;
- как вернулся домой отец и мы его отпаивали овечьим молоком;
- какие блюда можно приготовить из желудей
   и о многом-многом другом.

Культурологический словарь

Этот словарь составлен из слов и оборотов речи, характерных для повествования моего отца, Вихлянцева Милентия Ивановича.
Здесь имеют место диалектные слова (диалектизмы), отражающие особенности речи южнорусского населения, а именно донского казачества с рек Бузулук и Хопёр, которые несут свои воды к батюшке Дону. Встречаются просторечные слова, которые придают речи эмоционально-экспрессивную окраску.
Некоторые из слов ограниченного употребления перешли в лексику общеупотребительную и входят в синонимические ряды слов. Так, например, слово «хата» (южнорусское) стало общеупотребительным и входит в ряд синонимов:  дом (общеуп.) – изба (северорусское) – хата (южнорусское).
Как сказал К. Паустовский: «Местное слово может обогатить язык, если оно образно, благозвучно и понятно».
Также в нашем словаре дано объяснение понятий и слов, связанных с бытом и образом жизни сельского населения казачества 30-40 годов XX века.
Надеемся, что данный труд будет представлять интерес для всех любителей русского слова, русской истории, русских традиций.
Пометой (Е. М.) здесь отмечены слова, объяснённые мною, Еленой Милентьевной.

Атаман  (стр. 4) -1. название военно-административных должностей в казачьих областях до революции и в казачьих войсках в старину. Вернулось в обиход в наше время. С возрождением казачества в станицах снова избирают атамана. 2. перен. Главарь, предводитель.
В данной книге использовано в первом значении.

Айда (стр.27) – межд. (прост.). 1. Пойдём, иди. Айда в лес!
2. В значении сказуемого. Употребляется для обозначения быстрого отправления. Сел на велосипед и айда в город.

 Айран (ирянец) (Е. М.) (стр. 7) – прохладительный напиток на кислом молоке.

Аж (стр. 15) – (прост.). 1. Частица употребляется как усилительная в значении даже. Она аж вскрикнула.
2. Союз так что. Светло, аж глазам больно.

Аржаной (стр. 11)  (Е. М.) – ржаной.

Ахти (стр. 42) – межд.(обл.) -  то же, что ах в значении не очень.

Балка (стр.3) –  У Ожегова С. И.: лощина, ложбина, овраг, иногда большой протяжённости, с поросшими травой склонами. Казаки же называли лощину, овраг бараком (барак). Балкой (Е. М.) называли песчаный холм.

Барак  (Е. М.) – так называют на юге России ту же балку, лощину, овраг.

Бечева (стр.26) -  прочная толстая верёвка.

Бомбовоз (стр. 20) - то же, что бомбардировщик, бомбардировочный самолёт.

Боярить (стр.28) (Е. М.) – в детской игре ярки бить не больно по спине.

Бронь (стр.19) (Е. М.) – броня. Во время войны документ, освобождающий человека от службы в армии.

Будылка (стр. 12) (Е. М.) – стебель, т. е. основная часть травянистого растения от корня до вершины. В тексте: Будылки подсолнечника и кукурузы.

Бывало. Часто используется данное вводное слово, характерное для повествования от лица рассказчика. Означает: случалось в прошлом, прежде, иногда.

Ванда (стр. 6)  (Е. М.) –  широкая плетёная корзина.

Веялка (стр. 36) – сельскохозяйственная машина, которой веют зерно.

Вволю (разг.) наречие. Много, вдоволь.

Вода в жопе не удержится. (Е. М.) Выражение означает: не способен сохранить в тайне, разболтает.

Возвернёмся - возвернуться (Е. М.) (стр. 10) – вернёмся-вернуться

Враз  (стр. 8)  (Е. М.)– наречие быстро, сразу.

Глазели – глазеть (стр. 18) (прост.) – смотреть из праздного любопытства.

Грубка (стр. 11) (Е. М.) – небольшая печка.

Дед Щукарь (стр. 8) – герой произведения М. А. Шолохова «Поднятая целина», с образом которого в романе связывается понятие комическое и трагическое.

Дрейфить (стр. 25) – трусить, отступать перед трудностями.

Единоличник (стр.7) – крестьянин, ведущий отдельное, самостоятельное хозяйство и не являющийся членом артели.

Ерик (стр. 25) – небольшой непроточный рукав реки; ручей, впадающий в основное русло.

Завидно (стр .31) (Е. М.) – наречие  засветло.

Заём (стр. 38) – финансовая операция, состоящая в получении денег в долг на определённых условиях. В послевоенное время государство брало заём у населения.

Заместо (стр. 18)  (Е. М.)наречие вместо кого-н., чего-н.

Зашиб (стр. 8) зашибить – то же, что ушибить, повредить, причинить боль ударом.

Игла-горшауха (стр. 31) (Е. М.) – толстая игла с большим ушком для толстых нитей. Используется при   работе  с кожей  или  любой плотной тканью.

Кушак (стр.26) – пояс.

Люли-малина (стр.3) (Е. М.)  - образное выражение, обозначающее «прекрасно, богато, сытно» в отношении к жизни. Не жизнь, а люли-малина.

Лохуны –лохун  (Е. М.) – рваная старая одежда, лохмотья.

Малец (стр. 25) (прост.) – парень, подросток, мальчик.

Метрика (стр. 4) – выписка о дате рождения из книги  записей актов рождения.

Молоканка (стр. 23) (Е. М.) – так на юге России называют молочай – травянистое растение  с ядовитым белым млечным соком.

Накатывали (стр. 25)  (разг.)– накатать – ездя, образовать дорогу, колею.

Натурность (стр.29) (перен.) (Е. М.) – от прил. натурный -  сложный по характеру.

Ни слуху ни духу (стр. 38) (Е. М.) – устойчивое выражение, означающее нет вестей, пропал, ничего о нём не слышно.

Образ (стр.13) – то же, что икона.

Односум (стр.27) –то же, что сверстник, ровесник.

Оравой – орава (стр. 18) (прост.) – беспорядочное и шумное скопление людей.

Особист  (стр. 5) (Е. М.) – т. е. работник  особого отдела по борьбе с бандитизмом, который был создан большевиками  для борьбы с бандитизмом в послереволюционный период.

Охолонул (стр. 25)  (Е. М.) – охолонуть – остыть–остыл, остудился от жары.

 Пацан (стр. 22) – (прост.). Мальчишка.

Пехтель – пест (стр.35) – короткий тяжёлый стержень с округлым концом для толчения чего-либо в ступе.

Подловка (стр. 39)  (Е. М.) – место на потолке, расположенное под крышей межу крышей и потолком.

Поположе (стр. 25)  (разг.) положе – от прилаг. пологий.

Райки – раечки (стр. 39) (Е. М.)  – мелкие красные кислые яблоки.

Рогач (стр. 13) – то же, что  ухват – надетая на палку металлическая рогатка для подхватывания горшков, чугунов, которые ставятся в русскую печь.

Рубелями (стр. 4) –рубель (Е. М.) – широкая палка с зазубринами, использовалась в старину для глажки белья.

Сгибали (стр.27)  (Е. М.) – пропадали, т.е. находились, заигрывались долго.

Сжалились (стр. 30) (Е. М.) – сжалиться  - пожалеть.

Скопец-пустельга (стр.32). Пустельга – хищная птица из семейства соколиных. На юге получила название скопа.

 Слаживать (стр. 4) Ложили (стр.14) залаживать (стр.26) – от ложить (обл.) (Е. М.)  употребляется в значении класть в южных областях страны.

Ступа (стр.35) – металлический или тяжёлый деревянный сосуд, в котором толкут что-либо пестом.

Супостат (стр. 8) -  (старин. и высок) – противник, недруг.

Танкетки (стр. 19) (Е. М.) – во время Великой Отечественной войны небольшая боевая  манёвренная машина, танк, но меньше размером.

Ухлёстывать (стр.29) (прост.) – то же, что ухаживать.

Ухорон (стр.39) (Е. М.) – то же, что  тайник, потайное место, где что-то спрятано.

Хромдыляю – хромдылять  (стр. 40)  (Е. М.) - ковылять, хромать.

Цапельник (стр. 13)(Е. М.) – приспособление для захвата сковородки из русской печи, может быть на длинной и на короткой палке.

Цеп (стр. 34) – ручное орудие для молотьбы. Отец подробно описывает, что оно из себя представляет. «Длинная ошкуренная палка, к которой на конец ремнём, чтобы был зазор, прибита друга палка, покороче».

Чашка (стр.35)(Е. М.) – на юге так называют вовсе не сосуд с ручкой для питья, а большую глубокую тарелку.

Чулан (стр. 20, 32) – помещение в доме, служащее кладовой.

Шматовало - шматовать (стр. 12)  (Е. М.) рвало от последствий  отравления, было очень плохо.

Ярмо-балкун (стр. 19) – деревянный хомут для рабочего рогатого скота.


Примечание

Хочется отметить, что название книги «Мы знаем и помним, что мы казаки» -  это строка из авторской песни «Здравствуй, Хопёр».  Стихи и музыку написал наш земляк Михаил Емельянов.
О нём мы уже упоминали в работе «Тропа к Шолохову», выполненной Анжеликой Вихлянцевой. Помещаем словарную статью из этой работы.

Емельянов Михаил Александрович.
Известный собиратель и исполнитель народных песен.
Обладатель редкого по красоте, ярко звучащего голоса.
Родился Михаил Емельянов  на Кубани, вырос на Дону.  Окончил училище культуры в Волгограде и МГИК в Москве (1984). В 1979 –1996 -он солист фольклорного ансамбля «Карагод» (в 1994 – 1996 - руководитель).
Основатель и творческий лидер фольклорной группы «Радуйся» (1996-1999гг).  Многие, ныне известные, народные песни были найдены, исполнены и впервые широко опубликованы Михаилом Емельяновым: («Пролегала шлях-дорожка», «Земляничка-ягодка», «Деревня, деревня - четыре двора», «Зародилась красна ягодка»).
Вся семья Михаила музыкальная. Жена Антонина руководит известным фольклорным ансамблем "Сударушка" (деревня Поречье). Дочери Наташа и Даша занимаются музыкой и уже выступают на сцене.
Михаил Емельянов частый гость в Алексеевском районе. Приезжает с семьёй, выступает с концертами. Его песня «Здравствуй, Хопёр» стала гимном казачьего края.


Здравствуй, Хопёр

Стихи и музыка Михаила Емельянова
Х. Ларинский – Москва

Упали туманы в поля за курганы,
Лазоревым цветом пылает заря.
И шашкой стальною, блестя предо мною,
Хопёр свои воды уносит в моря.

Припев: Здравствуй, Хопёр,  - отец родной,
Ты катишься к Дону равниной степной,
И в дальние дали гусиные стаи
Высоко плывут надо мной.

К тебе я вернулся, ты мне улыбнулся,
Зовёшь меня в степи, в левады, в поля.
Стою перед домом и с низким поклоном
Тебя я целую, родная земля.

                Припев.

Здорово, земляк, ты казак не иначе,
Тебя узнаю, хоть с тобой не знаком.
Мы рядышком встанем и песню затянем
Родную свою, как казак с казаком.

                Припев.
Почтим и помянем дедов наших смелых,
По чарке потянем за вас, старики.
И что б ни случилось, в каких бы пределах,
Мы заем и помним, что мы казаки.