Цена вопроса. Глава 26. Шаббат шалом

«Не столько евреи сохранили Шаббат, сколько Шаббат сохранил евреев».
(Ахад Ха-Ари – еврейский писатель)

Как только София, до краев наполненная тем особенным незамутненным счастьем, которое присуще только чистым непорочным душам, переступила порог просторного, тщательно убранного к еврейской субботе холла, она испытала чувство восторга, смешанного с благоговейной тихой радостью.
В центре зала, как и полагалось, возвышался массивный овальный стол. В честь предстоящего праздничного ужина его раздвинули и покрыли восхитительно белоснежной кружевной скатертью, свисающей почти до пола. А салфетки, кокетливо сложенные манжетами как у модника, усиливали атмосферу праздника. Торжественно блистая витиеватыми мельхиоровыми подсвечниками и серебром столовых приборов, он был полон почти сакральной значимости.
В будние дни всего лишь предмет мебели, стол, подготовленный к трапезе, становился самым важным местом в доме. «Стол-престол» уважительно называли стол в Отрадном, в семье старших Горюновых, ведь миссия, которую он нес - объединение семьи, была чрезвычайно важна и ответственна.

- Ахх! – радостные эмоции, которые невозможно было удержать в себе, вырвались в невольном вздохе.
Это было дыхание самого счастья. Да и можно ли не быть счастливой, если ты любишь и любима, а голову все еще кружит от упоительного поцелуя, если совсем близко мама, и умопомрачительно пахнет из кухни праздничная стряпня и сдобная выпечка, если даже и чувство голода как нельзя кстати сладко сосет где-то под ребрышком.
И для самого-самого полного счастья, казалось, не хватает только крыльев, чтобы взлететь. Всего лишь маленьких крылышек! Ей бы хватило! Вот если бы папа был рядом… Он обязательно что-нибудь придумал бы. Папа…
Собравшаяся было на переносице тень грусти тут же бесследно соскользнула и исчезла с лица, безжалостно вытесненная многочисленными солнечными зайчиками. Они за время ее жизни в Израиле успели по-хозяйски обжиться на пропитанной солнцем, посмуглевшей коже, зарумянившихся щеках, выгоревшей челке, нежных ладошках, и, ставшие совсем ручными, озорно и весело прыгали смешинками в радужках глаз.
- Вау! Софи! – словно продолжая цепочку чудес, из воздуха выпорхнула сказочная фея. По моде короткое платье-облачко небесного, прозрачно-голубого цвета, открывало стройные загорелые ноги в золотых туфельках-лодочках. Она кружилась по залу, и ее великолепные каштановые пряди волос, слегка схваченные на макушке заколкой под цвет туфель, переливаясь, струились на будто выточенные девичьи плечи, подтянутую ровную спину. Софи вспомнился «Вальс цветов» из балета Щелкунчик.
- Скорее иди, переодевайся в красивое, - на хорошем английском сказала фея, - мама уже достает халу.
И перед восхищенным взором Софи предстала Лея, которую она прежде видела только в спортивных или домашних брючках.
- Какая ты хорошенькая! – воскликнула она, тут же спохватившись, что говорит на русском. Неожиданно для себя вспомнила, как нужно сказать и поправилась, – яфа йалда (красивая девочка).
Иврит – этот экзотический язык! Словно незнакомый диковинный фрукт! Так интересно было пробовать его на вкус.
- Вау! – завизжала Лея, - я люблю тебя! – и тут же, обняв, от всей души чмокнула в щеку.
- Девочки, - Жанна, разгоряченная, раскрасневшаяся, вышла из кухни с подносом в руках, на котором такая же разрумянившаяся аппетитно возвышалась хала. – У меня все готово! Скоро все соберутся, бабушка и дедушка уже позвонили, что едут. Будем зажигать свечи. Лея, - Софи показалось, что мама с особой нежностью обратилась к сестренке, - позвони папе, пусть поторопится.
Неожиданно, тоненькая, но болезненная иголочка впилась в сердце.
«Позвони папе…»
Что это с ней? Да, она скучает о папе, но это все равно не то, не то!
Уже стоя в душе, Софи пыталась одернуть себя, пристыдить. Ведь никто не виноват, что здесь она только дочь бывшего маминого мужа.
«Бывшего», - слово какое-то замшелое, словно из каменного века…
Ревность к матери и обида за отца, как нарочно, вылезали из всех закутков души, так долго ни о чем таком не подозревавшей.
Днюя и ночуя на работе, преданный ей без остатка Симон даже не удивился, когда однажды, придя домой, обнаружил вместо одной двух дочек. Большой, необычайно смуглый, бородатый, с крупным внушительным носом на круглом лице, с большими непомерно волосатыми руками, внешне он напоминал нечто среднее между Карабасом-Барабасом и шекспировским мавром.
Появление его было ярким и шумным, казалось в движение пришло все, даже неодушевленные предметы. Смеясь и балагуря, Симон до отказа заполнил собой все пространство, не давая окружающим ни малейшего шанса на свою территорию.
Софи внутренне подтянулась и напряглась, испытав некое подобие ужаса, смешанного с уважением. Но стоило ей встретиться глазами с этим человеком-стихией, как она моментально растаяла, растворившись в обаянии его черных бархатных и необычайно добрых глаз. Его душа, изливаясь ровным надежным светом, словно обнимала весь мир, в котором Софи увидела и себя тоже со всеми своими сомнениями и страхами. Симон был большой добрый наивный ребенок.
- Симон, - представился он и, недолго думая, заключил девушку в свои по-медвежьи неуклюжие объятия.
«Он хороший, добрый, умный», - убеждая себя, Софи все больше тосковала по отцу. Гармония в душе давала течь.

«Чубайс, чубайс…» - ворочалось то ли в голове, то ли где-то вне ее что-то очень важное. В сочетании этих звуков была какая-то очень нужная информация. Загнанный в тупик мозг, пытаясь хоть как-то сориентироваться в пространстве и времени, проделав сложнейшую работу, так и не нашел ни единой зацепки и отключился.
Резкий свет полоснул по глазам и впился в измученный мозг. Человек застонал, и тут же что-то ослепительно рыжее склонилось над ним и шумно вздохнуло.
- Но не хоронить же его живьем? – сокрушался кто-то, – вот и не верь после этого снам.
- Все-равно, жмурик. Не сегодня, так завтра, - обнадеживал второй голос, – не первый, не последний. Я с клиентами дело иметь не хочу. Давай, неси булыжник.
- Уууу! – рыжее пятно издало протяжный вой, и что-то влажное и шершавое прошлось по щеке.
- Чубайс, заткнись, без тебя тошно.
- Воет-то не к добру, Михей, надо кончать энтого, - снова подал голос решительный. – Ведь доберутся до нас, а я еще жить хочу.
- Уууу! – тоскливо подтвердил Чубайс.
- А как же она?
- Да кто?
- Кто-кто! Ксения Петербургская.
- У тебя точно крыша едет! Тебе не Божьей кары бояться надо, а клиентов. Представь только, что жмурик в живых объявится, да все расскажет.

Если бы Жанне, комсомолке, студентке, красавице, сказали, что когда-нибудь она начнет соблюдать религиозные традиции, та просто рассмеялась бы и забыла. Да и Симон, воспитанный на строгих обычаях, фанатиком тоже не был.
Пожалуй, отмечать Шаббат они начали потому, что оба получали удовольствие от возможности побыть рядом и, отложив все заботы и дела на потом, просто наслаждаться общением, которое неизбежно и закономерно переходило в супружескую спальню. Постепенно Жанна, интуитивно стараясь придать пятнице еще большую значимость, сама начала интересоваться, как правильно к ней подготовиться, научилась выпекать халу. Зажигая свечи и искренне молясь, поверила в Бога.
У ее родителей же так и осталась в головах полная мешанина о том, что дозволено и что нельзя евреям. Они, несмотря на долгие годы проживания в стране обетованной, так и остались советскими людьми, которым ближе были Новый год и День Победы. Шаббат, однако, их радовал пятничным рынком, когда торговцы распродавали товар дешевле, а к концу дня и вовсе раздавали бесплатно. Шаббат радовал возможностью погостить у дочери, повидать внучку. Вот и сегодня они, не нарушая своей тоже ставшей семейной традиции, собираясь повидаться теперь уже с двумя внучками, прежде поехали на рынок.
Жанна и Симон относились к этому их хобби по пятницам снисходительно, позволяя приходить в любое время.
До захода солнца оставалось восемнадцать минут, когда Симон, соблюдая традицию спросил:
- Отделена ли хала?
И получив утвердительный ответ, добавил:
- Зажгите свечи!

- Барух Ата Адонай Элохэйну Мэлэх аолам ашэр кидшану бэмицвотав вэцивану лэхадлик нэр шэль Шаббат, (Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Который освятил нас своими заповедями и заповедал нам зажигать субботние свечи). – Слова брахмы (благословления), которые говорила вслух мама, а Лея вторила ей, словно мистическое заклинание, волновали сердце. В прикрытых ладонями, как и полагалось по обычаю, глазах, подрагивая, мерцало пламя только что зажженной первой в жизни свечи. После брахмы мама начала молиться своими словами, прося у Бога благополучия своим родным. София понимала, что надо тоже о чем-то попросить Бога, но не знала как. «Папочка, пусть все будет хорошо!» - вот это, пожалуй, главное.
Пламя резко дернулось и замерло.
- Папочка, па-па… неет! – ноги подкосились.
Симон с несвойственной ему проворностью успел подскочить и подхватить ее на руки.
- Жанна! Воды! Скорей!
-Папа. Я видела. Он умер… - едва очнувшись в своей кровати, одними губами произнесла Софи.
Хотелось заплакать, но глаза щемило от невыносимой сухости.
- Нет-нет! Что ты такое говоришь? – Жанна приложила ей ко лбу смоченное в холодной воде полотенце, - Симон сказал, что у тебя тепловой удар. Ты ведь целый день провела на солнце. Это только привиделось, родная. Папа сильный, умный, с ним ничего плохого не случится, – и ее маленькая ладонь неожиданно крепко и надежно сжала руку дочери.
- Обними меня мамочка, мне всегда так тебя не хватало, - и спасительные слезы наконец выступили из глаз.
Так обнявшись, они могли бы сидеть очень долго, если не вечно - две истосковавшиеся друг без друга разлученные судьбой души.
- Мама, там бабушка с дедушкой пришли, что им сказать? – в дверь нерешительно заглянула Лея, – как Софи?
- Садитесь ужинать без нас. Софочке нужно полежать, а я посижу с ней.
- Нет! Мама, я хочу скорей увидеть их. Я ведь так ждала этой встречи, - и румянец, победно возвращаясь на лицо, подтвердил ее слова. Юность брала верх.

Огонь лампочки под потолком, мигнув, загорелся ровным язычком пламени, призывая жить, жить во что бы то ни стало.
- Чубайс, - пересохшие губы силились говорить.
- Слышь, жмурик заговорил! – отреагировал один из мужчин.
- И что, Чубайс? Знаешь его? – отозвался другой.
- Нет.
- А кто ты сам, знаешь?
- Нет. Кто я? – последовал односложный то ли ответ, то ли вопрос.
- Ты жмурик, покойник значит, - раздраженно констатировал первый мужчина.
- Постой, Пронь, у него, похоже, память того… отшибло. Я в передаче одной видел. Он, может, никогда и не вспомнит, кто такой. Давай вывезем его, куда подальше от греха, в город другой. А?
- Ага, в вагоне люкс! – съязвил Проня, – в лучшем случае, на другой конец города, в лес пригородный.
- Хорошо, только воды ему дам и хлеба с собой, губы, смотри, серые совсем, ни кровинки.
- Блаженный ты какой-то стал, Михей.

- Мамочка, ты веришь в Бога? - собирая под заколку разметавшиеся в беспорядке волосы, неожиданно спросила София.
- Как можно не верить, когда чувствуешь его постоянное присутствие, - немного подумав, ответила Жанна, - разве можно сомневаться? Только Бог мог создать это небо над Израилем, прекрасные горы, озера, это щедрое солнце! Здесь, на этой благословенной намоленной святой земле, он ближе всего к людям. И Он слышит мои молитвы, я знаю это. Я молилась все эти годы, чтобы Сергей сжалился, простил меня и разрешил тебе встретиться со своими родными. Бог услышал. Ты со мной.
- А сегодня, когда мы зажгли свечи, ты о чем молилась?
- О тебе, Лее, Симоне… чтобы Бог хранил всех вас, моих любимых и родных.
- И о папе? – настороженно спросила Софи.
Губы ее дрогнули:
- И о папе тоже.
Софи вдруг отметила, как румянец выступил на щеках матери, а взгляд чуть заметно потеплел. Нет, она не обманывала. Но тогда почему и что не сходится у нее в голове? Надо после непременно поговорить с мамой. Но это потом. Там за дверью притих праздник, которого она ждала целый день. И наконец-то она встретится с бабушкой и дедушкой.
Жанна скорее почувствовала, чем услышала вздох облегчения:
- Пойдем, я готова.
Но она понимала, что это не последний разговор, и что рано или поздно ей предстоит объяснение с дочерью. За все эти годы…

Радуясь, словно дети, старшие Шлом разбирали сумки с гостинцами и подарками, попутно рассказывая новости с рынка, которые в основном состояли в перечислении тех, кого они встретили. А встречали они там обычно таких же репатриантов девяностых годов, людей, связанных похожей судьбой, общим советским прошлым с тотальным дефицитом и зарплатами, которые пытались растянуть на месяц и при этом жить «не хуже других». Они же потом унизительно выживали на своей исторической родине, снова экономя, побираясь по секонд-хендам и богатым израильским помойкам. Они так и не научились жить свободно, навсегда оставшись рабами завтрашнего страха.
- Леечка, - Циля Моисеевна, совсем не считаясь с тем, что внучка не хочет говорить по-русски, тараторила без умолку, - посмотри, какие я вам с Софочкой бусики купила! Не дорого! Мне еще и скидку продавец сделал.
Лея сморщилась, но бусики примерила и даже покрутилась перед зеркалом.
- Понравилось? Я вам еще куплю. Я знаю, где еще лучше есть и дешевле. У меня там знакомый марокканец, ничего по-русски не понимает, все тода раба, да тода раба. Обещал к следующей пятнице новый товар завезти.
Жанне захотелось подойти, обнять маму, такую родную непосредственную трогательную. Но Циля Моисеевна, шумно отодвинув стул, попавшийся на пути, спотыкаясь и ахая, уже сама бежала к ним.
- Софочка! Красавица моя! – сквозь слезы, обнимая девочку, причитала она, - дай поцелую в волосики! Счастье-то какое! Саша! – она обернулась к мужу и побледнела.
Он смотрел куда-то сквозь нее и Софи невидящим взглядом и правой рукой сильно сжимал грудину:
- Гити… – отчетливо прозвучало в мгновенно наступившей тишине, звеняще отдалось в бокалах, ветерком пробежалось по пламени свеч и испугано-вопросительно повисло в воздухе.
- Папа, что? Сердце? – засуетилась Жанна.
Александр Самуилович стоял посреди комнаты, согнувшись от боли. Оторопь, испуг отразились в его лице, словно он только что увидел привидение.
Ему подставили стул, усадили, но он все бормотал:
- Одно лицо… сестренка… невозможно… глаза…
- Саша, Саша, тебе показалось, - Циля Моисеевна, лихорадочно перетрясая дрожащими руками сумочку, искала нужную баночку с таблетками.
- Перепугал девочку… Софочка, внученька, посиди рядом с дедушкой. Он так хотел свидеться с тобой. Бог услышал наши молитвы. - Наконец лекарство было найдено, кстати оказался и стакан воды, поданный Симоном.
Софи, не понимая, что она сделала, и кто эта Гити, растерянно смотрела на суетящихся вокруг дедушки, готовая вот-вот расплакаться и снова убежать в свою комнату.
Но дедушка уже тянул к ней руки:
- Прости, внучка, прости дурака старого, почудилось. Иди сюда, обними старика.
- Я не сержусь, - мгновенно оттаивая и передумав плакать, сказала София, погружаясь в объятья жилистых дедовых рук, - а кто такая Гити?
- Не сейчас, родная, - решительно вмешалась Жанна, - я все тебе расскажу, но не сейчас, ужин совсем остынет.
- Ма, о чем вы? – Лея с трудом сдерживала любопытство, понимая, что происходит что-то необыкновенно интересное, но как не напрягалась, выхватывая обрывки русских фраз, смысл так и не поняла. И дедушка! Почему он назвал Софи Гити? И почему ему стало плохо с сердцем? Какая-то была в этом тайна! Семейная!
- Потом, Лея, - с трудом сдерживая дрожь в руках, Жанна потянулась к вышитой салфетке, укрывающей халу, - пора благословить хлеб и приступить к еде.
- Постой, Жанна, я ведь еще не благословил вино, - остановил ее Симон, - не надо сегодня грустить, все хорошо, мы вместе, с нами дети, родители, на следующей неделе обещали приехать твои братья. И мои детки позвонили и обещали скоро заглянуть. Давай мы сегодня просто отдохнем, споем наши песни.
Жанна с благодарностью посмотрела на мужа. Что бы она без него делала? Она не раз задавала себе вопрос, как бы сложилась ее жизнь с Сергеем, не случись тогда, много лет назад то, что случилось.
- Барух Ата Адонай (благословен Ты, Господь), - она смотрела, как Симон смиренно, с внутренним благоговением читает брахму, и как он притягивает, словно солнце головки цветов, взгляды родных, и тихая радость входила в ее сердце. - Элохейну Мелех ха-олам боре при ха-гафен (Бог наш, Царь вселенной, Который творит плод виноградной лозы)…
Можно ли было тогда, много лет назад, сделать для нее больше, чем сделал этот человек? Врач от Бога, когда-то он спас отца. Талант его был безграничен, пациенты боготворили. Чудо-кардиолог и практически ясновидящий диагност, которому достаточно было беглого взгляда на снимок, кардиограмму и еще одного, как он сам говорил, контрольного взгляда в глаза пациенту, чтобы установить диагноз и назначить лечение. И он, этот гигант от медицины, полюбил ее…
- Теперь ты, Жанна, - Симон ободряюще улыбнулся.
Она сняла, как и полагалось по традиции, праздничную салфетку с халы.
- Барух Ата Адонай Элохейну Мелех ха-олам ха-моци лехем мин ха-арец (благословен Ты, Бог наш, Царь вселенной, производящий хлеб из земли), - мелодичным голосом читала она Ха-моци (благословение над халой), чувствуя на себе влюбленный взгляд мужа.
Мужчина во всем, он сразу, раз и навсегда, взял на себя ответственность за стихийно свалившиеся на них чувства. Принимая любовь как великий дар, Симон понимал ее и как действие. Препятствия не имели значения, он их решительно устранял. Для него имела значение только любимая женщина. Он любил Жанну со всеми ее проблемами и слабостями.

Сара, его жена, зная упрямый нрав супруга и понимая, что тот не изменит решения, разумно согласилась на более чем хорошее содержание, дом и все нажитое имущество. Также пообещала не препятствовать общению Симона с детьми (пятилетним Микой и семилетней Машей) после их развода.
Когда-то их брак был хорошей сделкой между родителями, а также между ее девичеством и красотой и его неуклюжестью вкупе с удачной карьерой. Хитрая и расчетливая от природы, Сара, притворяясь любящей и уступчивой, надеялась удержать мужа.
Но однажды женщина поняла, что проиграла.
То, что произошло тогда, Симон до сих пор не мог вспоминать без содрогания и горечи. Отправив детей к родителям, Сара пригласила его на разговор, а встретила в изрядном подпитии и в откровенно открытом нижнем белье. Он смотрел на все еще соблазнительное крепкое тело женщины, которая выносила ему детей, а теперь вызывающе развязно обнажив зовущие изгибы бедер, предлагала себя как дешевку.
С трудом сдержав себя, чтобы не ударить, коротко, но категорично бросил:
- Оденься, Сара, не позорь годы нашего брака.
Этого унижения она не забыла…, да и как могла забыть? Ведь после его ухода она, образцовая еврейская женщина и мать, выпила почти все содержимое бара, в котором на тот момент хранились бутылка коньяка и полбутылки ликера, и с исступлением предалась страшному смертному греху.
Крича и рыдая, она рвала на себе одежду, не в силах унять блуждающие по всему телу руки. В приступах оргазмов, следовавших один за другим, рождалась жгучая смертельная ненависть. Чем очевидней была необратимость падения, тем сильней и отчаянней Сара ненавидела соперницу. И все эти годы, подогреваемая осознанием собственной греховности, необузданности, с которой чем дальше, тем меньше могла совладать, Сара продолжала вынашивать планы мести. Будет ли эта месть в холодном виде, в котором, как утверждают, она особенно хороша, Сара не задумывалась, она просто выжидала.

Меж тем щекотавший ноздри свежайшим ароматом наваристый куриный суп, заботливо разлитый Жанной по тарелкам, быстро убывал. В ход уж пошли и вилки с ножами, разделывая мясные антрекоты, и настроение благодушности пришло на смену только что пережитым потрясениям и тревогам. Так за едой легкомысленно задвигаются проблемы и неприятности на второй план. Ничего важнее не существует для человека, когда он вкушает.
"Трапеза удалась на славу", - мысленно Жанна выбрала самое красивое и значимое слово для ужина и, гордая, обвела всех довольным взглядом. Ведь это была ее личная заслуга – накормить. Мудрость, доставшаяся от матери: «сначала накорми, потом разговоры заводи», примененная на практике. Даже отец, казалось, напрочь забыл о только что перенесенном сердечном приступе. Улыбка не сходила с лица, и он заботливо ухаживал за обретенной только что внучкой.
- Что тебе положить, Софочка? – то и дело справлялся он, - здесь очень полезная кошерная еда, тебе только на пользу пойдет.
- Немыслимо, что наша девочка столько лет была оторвана от своих родных, - сокрушалась бабушка.
Лея, плохо понимая русский язык, явно заскучала. Обильный ужин только навевал на нее зевоту, которую она тщательно пыталась скрыть.
«Не высыпается, читает по ночам…» - озабоченность в глазах Жанны не укрылась от Симона.
- Хава нагила, хава нагила
Хава нагила вэнисмэха, - запел он, тонко уловив атмосферу за столом и приведя в восторг всех присутствующих. Особенно Софию, не ожидавшую услышать такой красивый, хорошо поставленный голос. Очарованная, она вся превратилась в слух. И вот уже оживилась Лея, а Циля Моисеевна и Александр Самуилович даже начали прихлопывать в такт зажигательной мелодии. Симон же, распаляясь, пел все задорнее, жестами призывая Лею, Жанну и других поддержать его.
И вот уже вся семья, раскрасневшись, распевала:
- Хава нэранэна, хава нэранэна
Хава нэранэна вэнисмэха
Хава нэранэна, хава нэранэна
Хава нэранэна вэнисмэха

У-р’у, у-р’у а-хим
Уру ахим бэлэв самэях
Уру ахим бэлэв самэях
Уру ахим бэлэв самэях
Уру ахим бэлэв самэях
Уру ахим, уру ахим
Бэлэв самэях.

София тоже старалась не отставать, схватывая буквально налету и мелодию, и звучание слов. Сердце Жанны ликовало! Как и когда только эта русская душой северянка, петербурженка, воспитанная на русской культуре, впитавшая в себя воздух Отрадного с его истинно русским бытом, успела так гармонично влиться в среду прежде чужого ей народа, понять и принять новые для нее обычаи, традиции, уловить их колорит, душу?
За окном давно стемнело, а дома на столе горели свечи, и атмосфера духовности, любви, понимания великодушно дарила уют всем собравшимся. Казалось, нет на свете островка надежней и родней, чем этот дом и эта семья.
Софии вдруг захотелось выразить, как она их всех любит, но слова не находились, ведь Лее надо сказать об этом на английском, Симону на иврите, а маме и бабушке с дедушкой на русском. Она боялась кого-то обидеть, и произнесла совсем неожиданное:
- Дедушка, расскажи о себе, – и спохватилась, кажется, она все-таки сказала что-то не то. Вдруг он снова расстроится?
- Софочка! – растрогался Александр Самуилович, - тебе интересно? Я всегда мечтал, рассказать о своей жизни потомкам, что даже вот пописывать начал втихаря от Цили. Ведь внуки непременно должны знать свои корни, родословную своей семьи. Беда в том, что история моя связана с Россией, а это здесь не в почете. Вот и Лея, тоже горячо любимая моя внученька, стесняется своих русских корней, язык русский отказывается воспринимать, - огорчение слышалось в его словах.
- Папа, может быть, не сейчас? Ты только что принял лекарство, и тебе нельзя волноваться, - Жанна боялась спугнуть хрупкое волшебство праздника, под прикрытие которого хотелось спрятать тревоги, безотчетные страхи, которые жили в ней всегда на подсознательном генетическом уровне, управляли, толкали на глупые, необдуманные поступки, не давали рассуждать трезво.
Сейчас она боялась тоже, и поэтому предпочитала не думать вовсе, плыть по течению или укрыться за спиной более сильного. Ее счастье было в том, что судьба посылала ей надежных мужчин, которые любили в ней даже эту трусость, с готовностью пряча в объятиях, а несчастье в том, что она опять же боялась все это потерять. Бесконечно боялась, боялась, боялась…
Ей шел четвертый год, когда случилась непоправимая трагедия в семье ее отца. Тень безысходного горя, беспомощности и страха поселилась тогда в их квартире. Она была в лицах, глазах, разговорах.
Эмоционально зависимая от взрослых, впечатлительная, Жанночка с суеверным ужасом осваивала такие новые слова, как смерть, горе, рок, похороны, преступление, тюрьма. Печать скорби ледяной глыбой ложилась на детское сердце при одном их упоминании. Бессознательно ища защиты у взрослых, Жанна не отходила от них ни на шаг, присутствуя при всех разговорах, но ребенка не принимали во внимание. Казалось бы, что могло отложиться в голове малышки в столь раннем возрасте.
Тогда же она придумала себе страшную игру-клятву, которая начиналась со слова «Если». «Если я потеряю бантик (рукавички, носочки, тапочки, карандаш…), то меня посадят в тюрьму!». «Если я сейчас не съем эту кашу (эту противную курицу, расстрою маму), то со мной случится рок!». И она клялась себе, что никогда не совершит ничего такого, что могло бы разрушить ее маленький светлый благополучный мир, где все были живы и здоровы.
Позже, когда девочке шел пятнадцатый год, и у нее начали появляться поклонники, ей наконец рассказали, какой рок довлеет над их родом, и что произошло тогда в семье папы. Страх, который неосознанно трепыхался в душе всегда, стал осознанней и глубже, многократно умножив суеверную трусость, изматывающую тревожность.
Тогда Жанна не придумала ничего лучше, чем «спрятать голову в песок», и просто не позволила себе думать об этом. Но жизнь напомнила. Когда заболел папа…
До смертельной дрожи она боялась повторения семейной трагедии. Беспрестанно молясь, боялась, боялась, боялась…
- Не волнуйся за меня, Жанна. И девочки уже взрослые, - голос отца вывел из оцепенения.

Нелепая игрушка в руках судьбы, человек сидел, обессиленно прислонившись к дереву, понимая, что каким-то образом по ее непредсказуемой прихоти только что ему оставили в подарок жизнь, и не ведал, не знал, что теперь с этим подарком делать.
Его мозг напоминал чистую карту памяти со стертыми файлами. Словно кто-то неосторожно, случайным нажатием не той кнопки, лишил его жизнь смысла.
Имела ли смысл жизнь без смысла, вот какую задачу ему предстояло решить. Наверное, все же имела, хотя бы потому, что на эту карту памяти, по сути, чистый лист, с которого иные не раз собирались начинать жить с пресловутого понедельника, уже были записаны Чубайс, Михей и Проня. Даже если эта информация была бесполезной, даже если опасной, ведь они могли еще передумать, вернуться и убить, то все-таки это было хоть что-то, хоть маленькая зацепка.
«Кто я?» - в который раз спрашивал себя он, мучительно напрягая все клетки не только мозга, но и тела. Ведь тело, которое более всего тянулось к жизни, напоминая о себе, то вдруг проснувшимся бешеным голодом, то жаждой, тоже должно было хранить хоть какую-то информацию. Оно ведь каким-то образом помнило, что едят ртом, ходят ногами, берут руками, а чтобы сходить по нужде и не испачкаться, надо совершить ряд процедур. Тело чесалось, затекло от лежания в мешке и теперь противно ныло.
А еще было просто холодно сидеть. Организм требовал движения и, подчиняясь этой потребности, человек встал и пошел. Сейчас он был просто физической оболочкой, которая вынуждена была выживать. И для этого надо было идти.

Примечание.
Перевод песни "Хава нагила"

Давайте-ка возрадуемся,
Давайте-ка возрадуемся да возвеселимся!
Давайте-ка возрадуемся,
Давайте-ка возрадуемся да возвеселимся!

Давайте-ка споём!
Давайте-ка споём да возвеселимся!
Давайте-ка споём!
Давайте-ка споём да возвеселимся!

Просыпайтесь, братья!
Просыпайтесь, братья, с радостью в сердце!
Просыпайтесь, братья, с радостью в сердце!
Просыпайтесь, братья, с радостью в сердце!
Просыпайтесь, братья, с радостью в сердце!
Просыпайтесь, братья!
Просыпайтесь, братья, с радостью в сердце!