Цена вопроса. Глава 28. Чужие русские

В семье Горюновых спать ложились рано. По старой армейской привычке Иван Николаевич придерживался строгого режима, а Вера Юрьевна хоть и любила иногда почитать в ночной тишине, но примерная жена, тоже старалась не нарушать установленного мужем уклада жизни. Вот и сейчас она старательно пыталась уснуть, но сон бежал уже которую ночь подряд или оборачивался кошмаром. Тревога, тенью выползая из этих непрошенных видений, змеей окольцовывала сердце и, сжимаясь, давила так сильно, что женщина, измучившись и отчаявшись уснуть, включила стоящий у кровати торшер.
Она взяла томик Тургенева, который лежал тут же на тумбочке, раскрыла на повести, кажется, «Первая любовь» и принялась читать. Вера Юрьевна старательно всматривалась в знакомый текст, но никак не могла уловить смысл, снова и снова с учительским упорством возвращаясь к его началу.
- Верочка, ты очки забыла надеть, - Иван Николаевич встал и, кряхтя и вздыхая, отправился в кухню. Где-то там были припрятаны сигареты, которые он с завидным постоянством бросал курить. В последний раз курил аккурат перед приездом сына с внучкой.
«Вот и пригодились», - нащупав их за банкой с крупой, подумал он.
- Вань, а ты почему не спишь? Тебе вроде бы свет никогда не мешал.
- Ой! – рука неловко дернулась и банка с гречей полетела на пол.
- Верунь, я сейчас все уберу, - он виновато обернулся на побледневшую жену.
Она только рукой махнула и, покачиваясь, на ослабших ногах прошла к шкафчику с лекарствами.
- Ты курить собрался? Ведь доктор сказал, нельзя, сосуды плохие.
- Да передумал уж, - он обессиленно опустился на табурет, - тошно на душе что-то. Разговор с Сережкиным адвокатом из головы не идет. Словно скрывает он что-то.
- Вот и мне не нравится все это. И счет этот в банке… боюсь, беда у нас, Ваня. Как глаза закрою, вижу Сереженьку будто в глухом лесу. Словно он кружит, кружит по нему, а выйти куда, не знает. В церковь даже сегодня сходила, иконку Ксении Блаженной купила. Надо бы к ее часовенке съездить, слышала, помогает. – Поток слов облегчал изболевшуюся душу, и Вера Юрьевна, ухватившись за возможность выговориться, продолжала, - записки подала Сереже и Сонечке. Помнишь, там, в Свято Троицком, мы Сонечку крестили? Два годика ей всего было. Как же ей понравилось тогда! Когда батюшка в купель-то окунал, все дети плакали, а она еще просилась: «Купаться! Купаться!» Чисто так выговаривала. Ох, и любила водичку солнышко наше ненаглядное. Как она там, в Израиле, одна среди чужих…
- Ну, что ты говоришь, Вера? Она же с матерью.
- Да какая Жанна мать? Мать дитя не бросит!
- Не суди. Сергей тогда решал, не она.
- Все равно, чужая она нам. Чужая, – упрямо повторяла Вера Юрьевна, – не повезло Сергею, и меня не послушал. Культура чужая, религия. Знаешь, какая у них религия жестокая, Ваня? Вот что это: «Око за око, зуб за зуб»? Мороз по коже! Наша вот, православная религия, самая человечная, самая добрая. А они чужие, чужие! Ведь говорила мне когда-то бабушка, рассказывала, что большой грех с иноверцем породниться. Грех на нас, Ваня!
- Господи правый, Вера! Ты же учительница. Ты же всю жизнь детей учила, что Бога нет, и что все люди равны! Учила же, что все люди братья, или приснилось мне? Что с нами со всеми стало? Что за монстры из нас повылазили?
- Да, Ваня, учила. Только жизнь нас всех переучила, все по-своему по местам расставила. Или ты скажешь, не было кровавого передела страны, когда границы по живым сердцам резали? Не было антирусской истерии, волной прокатившейся по союзным республикам? Вот оно, истинное отношение «братских» народов, во всяком случае, немалой их доли к русским и России. Все-то перестройка по местам расставила, показала, как дружественные республики на самом деле к нам относятся. Сколько же сотен тысяч, если не миллионов, русских людей должны были пережить погромы и «холокосты», чтобы убедиться в конце концов, что нет никакой дружбы народов. Вспомни, погромы в Таджикистане, Узбекистане, Азербайджане, да пальцев на руке не хватит. Ну, скажи, почему об этом молчат до сих пор?
- Что поделать, это политика. Они считают, что это может подстегнуть разжигание национальной розни. Мы не в силах влиять. А что это ты вдруг об этом?
- Да сегодня возле церкви насмотрелась на нищих, попрошаек. Все таджики больше, да и не разберу, кто еще, похожи они.
Так вот. Детишки меня обступили, тянут так жалостно ладошки, чумазые, липкие. Я в сумку полезла, у меня там печенюшки были. Тут слышу, сбоку женщина горестно так говорит: «Сколько всего в эти республики вложили в советские годы, промышленность подняли, а они кого поубивали, кого выгнали, а теперь сами вот голодают». Разговорились мы с ней. Веришь ли, когда она вспоминала тот давний кошмар, руки затряслись и заикаться начала.
Выломали, говорит, дверь, мужа по голове ударили насмерть сразу. Ее избили до беспамятства, потом прикрутили к кровати и дочку старшенькую вшестером… изнасиловали. Девочке тогда всего двенадцать было. Младшенькую, четырехлетнюю, к счастью, на кухне заперли, не видела этого. Потом побили все в квартире, выгребли что поценней, отвязали и велели до вечера убраться.
А когда они бежали в аэропорт, им чуть ли не под ноги откуда-то с верхних этажей выбросили девчоночку, вдрызг... Кровь ее невинная до сих пор этой женщине снится. Рассказывает, вся одежда у нее была забрызгана той кровью.
Теперь, говорит, смотрю на них и думаю:
«Это они насиловали мою Олю. Это они выкидывали русских детей из окон, это они грабили и унижали нас, а теперь… наркоту сюда прут». Не нашлась я, чем ее утешить. До сих пор в голове стоит ее голос.
Скажи, Ваня! Где были наши умные и правильные власти? Страшная мысль приходит в голову. Нас предали… Целый народ…
- Ужас! Вера, а с девочками-то что стало? Не сказала?
- Не сказала, а у меня мужества не хватило спросить. Я же педагог, и понимаю, что такое бесследно не проходит. Уж не наркотики ли? Ведь она не просто так о них вспомнила.
- На самом деле, я поболе тебя знаю, что там происходило, но язык не поворачивался рассказывать. Страшно очень. Счет убитым шел на десятки тысяч. Русских вырезали целыми семьями, насиловали и унижали девочек, женщин… Под гогот и сальные шутки нагишом заставляли перед ними бегать. Одни призывы их грязные и циничные, с которыми они свои республики перестраивали, чего стоят! «Русские не уезжайте! Нам нужны бесплатные рабы и проститутки!»
И как объяснить, что после этого чудом уцелевших и бежавших здесь, в России, даже беженцами не признали?
Так они и стали волею судьбы и государства чужими русскими...
И ведь после того, как эти ублюдки принародно насиловали, головы русским отрезали и выставляли напоказ в мясных лавках, некоторые все равно остались и не уехали в Россию. Не нужны они здесь никому. И предпочитают быть убитыми «душманами», чем униженными в своей стране. Зато кавказцы себя в России прекрасно чувствуют. Все в бизнес рванули, и не хотят работать в той же промышленности.
Пузырек с лекарством выпал из дрогнувших рук Веры Юрьевны, но она даже не отреагировала.
- Ты знаешь, Ваня, я вот ничего в бизнесе не понимаю, но что-то мне подсказывает, Сережины неприятности тоже на политике замешаны. Ведь он все больше стал вкладывать денег в российскую экономику, в строительство, промышленность. Помнишь, с какой гордостью он рассказывал, что поднял Пролетарский, помог Адмиралтейскому. Кому-то не нужна сильная Россия?..
- Да, ты права. Бизнес, конечно, грязное дело и, думаю, сын тоже не чистыми руками его делал. Но душой-то он до донышка свой, русский. Сережка служил России, как и я в свое время. Я уверен в сыне, Вера. Он не предатель.
Иван Николаевич, неуклюже стоя на четвереньках, пробовал достать бутылочку, закатившуюся под кухонный стол, когда Вера Юрьевна сильно покачнулась и, держась за сердце, прислонилась к дверному косяку.
- Верочка! Вера! – он скорей почувствовал, чем увидел неладное. Подхватив на руки ее легкое тело, донес до дивана.
- Сейчас, сейчас, лекарство накапаю. Ты лежи, лежи, Вера! Может скорую? Вера!
- Вера, Вера…, была вера, да вся вышла… Умру я скоро, Ваня, – она слабо сжала его руку, - ты уж прости, если что не так.
- Да что ты? Что ты такое говоришь? Если болит где, так скажи, к врачу съездим.
- Все… все, Ванечка, болит. Места я себе не нахожу, за детей страшно. Им ведь жить. – Она замолчала, словно собираясь с силами, и, принимая от мужа стаканчик с каплями, неожиданно сделала вывод:
- Боюсь я, что отнимут у них самое дорогое, память отнимут...
- Верочка, давай лучше о другом, о хорошем, а? – он с нежностью погладил ее распущенные на ночь светло-русые волосы все еще на удивление густые и, как чудо, без единой сединки.
- Знаешь ведь, что такое нация, забывшая саму себя, свое имя, свою историю, ставшая табором, непомнящих родства, - пропустив его слова мимо ушей, продолжила Вера Юрьевна, - она не будет сопротивляться, когда ее земли будут разворовывать и продавать, издеваться и насмехаться над ее культурой ей неведомой и примет как должное инородческий гнет. С ней можно будет делать все, что угодно. Разве не отнимают у нас память, когда врут о Великой Отечественной войне? Победу воруют, выворачивают наизнанку правду, переписывая историю. Культуру опошляют, свиньями и пьяницами нас миру являют.
Иван Николаевич не в силах успокоить, в такт словам поглаживал ее руку. Она с благодарностью посмотрела на мужа и уже виновато вздохнула:
- Прости, Ванечка, когда еще выговориться-то получится. Сережа вот не идет из головы. Хоть бы разок еще свидеться.
- И свидимся, и еще на свадьбе у него погуляем. Ты только потерпи, Вера, потерпи. Сейчас капельки подействуют, и спать пойдем. Утро, как знаешь, ночи мудренее.
- Вечера, Ванечка, вечера…
- Ну, и ладно! Только не говори больше о смерти. И сами поживем, и на молодых порадуемся. Помнишь, Сонечка что сказала? Девушка у Сереги-то есть! Хорошая…

 «Кто я?» - с болью всверливалось в виски.
«Кто я?» - вопил мозг, посылая сигналы в мышцы биологического создания, отчаянно спотыкающегося о коряги, ветки, причудливо змеившиеся корни.
«Кто я?» - стенала где-то рядом душа, когда человеческое тело, проваливаясь в очередной раз во влажный зыбкий мох, карабкалось, цепляясь за кочки.
И от ответа на этот важный вопрос, казалось, зависело все!
Ночь сменилась тусклым утром, утро бесцветным днем, и в какой-то неизвестной точке время просто замерло. Сдавалось, что этому серому, хмурому, промозгшему безвременью никогда не будет конца и края.
Хлеб, который милостиво оставил ему Михей, давно был съеден. Голод и жажда тошнотно впивались во внутренности, выворачивая наизнанку.
А лес был угрожающе непредсказуем. Этот чудовищный алчный организм, засасывая его все дальше вглубь, пожирая словно живой хищник, зловеще и высокомерно наблюдал, как жалкая козявка из последних сил барахтается в предсмертной агонии.
Он шел, шаг за шагом, упрямо переставляя, неожиданно выносливые, натренированные в той неизвестной жизни, ноги. Человек знал, чувствовал, верил, что если выйдет из этого пропащего, гиблого леса, то вспомнит, непременно вспомнит, кто он. И выбора не было, он должен был выйти.
Когда вдруг нога ступила на твердую поверхность, а взору предстал прозрачный молоденький сосняк, вольно перемешанный с группами лиственных деревьев и кустарников, он понял, что победил.
Свербящий чирей, кость в горле, иголка в теле, он наконец-то был выплюнут, низвергнут из чрева смерти, выброшен решительно и бесповоротно прямо на усыпанную листвой просторную тропку. Нет, он не мог ошибиться, предчувствие жизни, звуки и запахи ее были так явственны, и словно в подтверждение где-то поблизости прошумела, простучала колесами электричка.
Только теперь человек понял, насколько устал! Устал смертельно, до изнеможения, непреодолимо желая только одного, лечь! Немедленно упасть, зарыться в это лиственное покрывало, в блаженстве вытянуть измученное тело и вспомнить наконец, кто он.
«Кто же я? Кто?» - вот-вот, еще немножко и он вспомнит, вспомнит! Ведь не может же такого быть! Ведь это небо, воздух, земля под ним, все связывает же его как-то с той, потерянной, забытой жизнью.
Сейчас, сейчас! Небо такое знакомое и родное кружилось над ним, то приближая, то отдаляя надежду…
А этот воздух! Возможно ли когда-нибудь надышаться, насытиться им? Человек вдохнул полной грудью и… обмер.
Внезапно все пришло в движение. Нарушая гармонию, в сознание вломилось тяжелое прерывистое дыхание, молчаливый топот ног, хруст и треск ломающихся веток. Не успел он удивиться, испугаться или насторожиться, как напролом из ближайших кустов кто-то вылетел, споткнулся о расслабленное тело, перелетел через него и плюхнулся рядом.
Секунду они в оцепенении смотрели друг на друга.
- Ааааа! – она пришла в себя первая, огласив окрестности душераздирающим криком.
Эта сирена представляла собой не менее жалкое зрелище, чем он сам. Расцарапанное и перекошенное в ужасе лицо ее было перемазано растекшейся тушью и помадой. Слезы и булькающие в крике сопли дополняли живописную картину. Извазюканная спортивная курточка и съехавшая на бок беретка, едва державшаяся на вздыбленных рыжих волосах, красноречиво свидетельствовали о том, что с их обладательницей произошло нечто неординарное.
Ничего лучше не придумав, он легонько шлепнул ее по щеке.
- Девушка! Что с Вами?
Кажется, он спросил то, что нужно, потому что она мгновенно замолчала и почти нормальным голосом спросила:
- Вы кто?
- Дура, - раздалось обиженное мужское сопение из ближайших кустов, - ну, и ходи голодная!
- Он, - человек мотнул головой в сторону кустов, - обидел Вас?
- А Вы кто? – не обращая внимания на вопрос, снова боязливо спросила девушка. Похоже, вид у него был впечатляющим, потому что в глазах девушки просто плескался дикий страх.
Человек машинально дотронулся до подбородка.
«Сколько же я не брился?»
Но она вдруг забыла о нем и начала осматривать себя.
- Ой! Я, кажется, сумочку потеряла, - поднимаясь на ноги, она выразительно посмотрела в сторону кустов.
- Это еще не беда, - эхом отозвался он.
- Оойй! Что я теперь Ольке скажу? – воскликнула жалобно, рассматривая на себе не по размеру тесные брючки. Они, вероятно, не выдержав кросса по пересеченной местности, лопнули почти по всем швам.
Он, чтобы не смущать незнакомку, стараясь не смотреть на полоски загорелой кожи, выглядывающей из бывших брюк, спросил:
- Подружке?
- Нет, сестре. Это ее новые, а я без спросу взяла. Она только купила, а я думала, что только один раз на свидание одену и верну незаметно…
- А бежала от кого?
- Так от него и бежала - от Сережки! Я замуж за него хочу. По-честному! Чтобы ЗАГС, платье и фата, – девушка надула губки, и лицо ее стало очаровательно юным. На вздернутом носике сквозь слой грима отчетливо проступили веснушки. Одна, на самом кончике, яркая, смешно подрагивала.
На душе слегка посветлело. К счастью, не убийца и не преступник гнался за девчонкой, а незадачливый ухажер. Сочтя это за добрый знак, он спросил:
- А скажи мне, милое создание, как называется место, где мы находимся?
- Вы странный, – сделала вывод она, - зачем на тропинке разлеглись? Я сначала испугалась, думала, Вы маньяк, а потом увидела, что у Вас глаза очень умные.
Девушка подумала и, как большой секрет, сообщила:
- Мы в парке, а там дальше станция, железная дорога.
- Если маньяков боишься, что ж тогда одна по лесу бегаешь?
- Та я ж не одна! Сережка тот не ушел. Он же ревнует меня где-нибудь в кустах. А то я бы разговаривала тут со всякими!
Ситуация забавляла.
- А зовут тебя как?
- Аня, – с готовностью представилась она, - а Вас?
- Сам бы хотел это знать, Аня.
- Амнезия? – неожиданно научным термином воспользовалась она.
- Откуда такие слова знаешь?
- О, тоже мне, сложности! В каждом сериале показывают. А вообще, я на медсестру учусь. Ладно, давайте, провожу до станции. Электрички здесь редко ходят, раз в час, но скоро должна быть. Вам надо в Петербург и там, на вокзале, спросить милицию. Они помогут. Деньги на дорогу есть?
- Нет.
- Сейчас, - она оглянулась по сторонам, - Сережа!!!
Ответом было красноречивое молчание.
- Обиделся, наверно, – неподдельно расстроилась она. – Просто не знаю, как и быть. Мама говорит, что как только переспит, бросит. А он говорит, что все сначала пробуют, а потом женятся, что вдруг не подойдем друг другу? Как только остаемся наедине, так сразу в… трусы лезет, - она искренне покраснела от такого неожиданного признания, - одни даже порвал. Дорогие… Хорошо я спортом занимаюсь, бегаю быстро, даже с парашютом прыгаю. Мы там и познакомились, в парашютном клубе.
- А ты его любишь?
- Конечно! У меня голова, знаете, как кружится, когда мы целуемся. Да я жизнь за него отдам! А этого… ну, того самого, не могу! Боюсь, вдруг и вправду не подойдем?
- Сложный случай, - он впервые за последние дни сплошных потрясений почувствовал на губах подобие улыбки, - пойдем, покажешь дорогу. Мне бы только добраться до станции, а там уж что-нибудь придумаю.
- Анька! – раздалось в кустах, - уйдешь с мужиком, убью!
- Ах! – повеселела девушка, - а ты сумку мою не видел?
- Не нужна мне твоя сумка, на черта она мне? Не фиг убегать.
- Деньги на билет человеку надо.
- Человеки к чужим девчонкам не пристают. Не дам и точка.
Едва прислонившись щекой к оконной раме в полупустом вагоне электрички, он моментально уснул так крепко, как, наверное, не спал еще никогда.

Они целовались... Он и Аня… нет… Аня и Сергей… Да, они целовались бессовестно страстно прямо у него на глазах! Он чувствовал нежные прикосновения ее зовущих податливых губ, влажность языка, ровные фарфоровые зубки.
Господи! Как упоительно хорошо! Запах нежной женской кожи кружил голову.
- Аня, я так хочу тебя, будь моей, – путалось в голове.
Но Сергей грубо оттолкнул его от девушки:
- Мужчина! Ваш билет!
- Отстань! Какой еще билет? – удивился он, открывая глаза. На плече лежала увесистая рука дядьки в форменной одежде.
- Оплатите проезд или выйдите из поезда, - человек исподлобья в упор разглядывал его помятую, не первой свежести одежду.
Похоже, не судьба ему была доехать до Петербурга. Он посмотрел в непроницаемое лицо контролера и направился к выходу. На платформе черным по белому значилось: «станция Удельная».
Аня не шла из головы. Это возникшее вдруг желание жгло тело и, распаляя воображение, подавляло даже чувство голода. Стойкий запах женщины, непрошено вынырнув из закутков памяти, преследовал, вызывая судороги ног, живота.
Вот тебе и раз! Какие сюрпризы еще готовит ему организм? Где еще его может занести, и что еще может запросить этот агрегат без имени и прошлого?
Ошеломленный, он машинально спустился с платформы, перешел дорогу и оказался у добротного кованого забора, за которым виднелся парк, купола небольшой деревянной церкви и какие-то старинные здания, построенные, вероятно, в прошлом или позапрошлом веке.
В свете внезапно вспыхнувших фонарей золото уплывавшего ввысь креста гипнотизировало, завораживало. Со стороны могло показаться, что человек молится. Молится неистово, отчаянно. Но он продолжал напряженно думать.
«Кто я? Физиологический робот, ходячая кукла? Кто я? Кто?», - заезженной пластинкой вертелось в голове.
- Ты не из скворешни случайно или потерялся? – между решеток ограды показалось лицо немолодого мужчины.
Вопрос застал человека врасплох, он даже приблизительно не знал, что такое «скворешня», и вдобавок, наверное, имел очень глупый вид, потому что стоял посреди вечерней улицы и пялился на церковь.
Мозг, однако, информацию услужливо выдал:
- Скворешня, это для птиц?
- Для психов, – с каким-то садистским удовольствием поправил словоохотливый собеседник, - дурдом это. Полное имя - психбольница Скворцова-Степанова. А церковь эта называется святого Пантелеймона. А меня зовут Георгий Васильевич. Мне вот гулять разрешают, хоть я и псих. Жена старается, деньги платит. Грех замаливает…
- Помогите мне, - внезапно попросил человек, - я все помню про этот мир, только не помню, где я сам в этом мире.
- Вот те на! Потеря памяти значит? Здесь, по-моему, от этого не лечат. Не встречал ни одного. Буйные, всякие там наркоманы, пьяницы опять же. У меня вот глюки. Были…
Размышлял, однако, он не долго.
– Отведу в приемное, раз уж все равно тут стоишь. У меня там сегодня свои люди дежурят. Пойдем, знаю, где на территорию можно свободно пролезть.
И уже, как ни в чем не бывало, похвастался:
- Знаешь, друг, тут ведь настоящие памятники архитектуры. Я вот от нечего делать занялся изучением истории…

- Не хочу…
Боль, ставшая синонимом жизни, ее основой, прорезавшись с первой полоской света, вцепившись буквально мертвой хваткой, изо всех сил вытягивала организм из небытия. Оттуда, где было легко, невесомо и, самое главное, ничего не болело. Боль-жизнь! И Марина отчаянно боролась с ней.
- Сейчас, сейчас укольчик обезболивающий, - чей-то заботливый голос, так напоминающий мамин, ласково коснулся слуха.
- Ма-ма… - и Марина, победив на этот раз, счастливо провалилась вновь туда, где ничего не болело.
- Нет, к ней пока нельзя, состояние все еще критическое. Предстоят еще как минимум две операции, - тем временем в своем кабинете хирург Сасин отбивался от настырного напористого следователя. Авторитет врача, его убедительные доводы все же перевешивали, и следователь начал давать слабину.
- Понимаете, сын депутата, - виновато бормотал тот, - звонили из Москвы. Хотя бы на два слова...
- Нельзя! – Сасин решительно встал и, выразительно распахнув дверь, дал понять непреклонность своего решения.
- Максим Петрович! Максим Петрович! – радостно налетела на них санитарка из реанимации. – Анна Санна велела Вас позвать, там больная Власова пришла в себя.
- Спасибо, Таня.

Неприятно царапало, что на период избирательной кампании, хоть и на время, но все же приходилось становиться слугой. Микаил никоим образом не ассоциировал себя с этим гнусным унизительным понятием, не для того он, приложив неимоверные усилия, вырвался когда-то в депутаты.
Быть депутатом для него значило быть во власти, а не в услужении. Это была та, достаточно недосягаемая вершина, с которой даже приблизительно невозможно увидеть копошащийся где-то на дне жизни, попросту в отхожих местах, народ, червей.
То, что встреча с избирателями была назначена именно на субботу (видите ли, они работают!), в то время когда нормальные люди расслабляются в куршавелях, не на шутку раздражала.
- Партия «Справедливая Россия», - вышколенно улыбаясь, демонстрируя ровные отбеленные для фотосессий зубы – признак новой здоровой России, в которой каждый будет так же благополучен как он, - включила в свою предвыборную программу строительство нового социализма! Социализма двадцать первого века!
И уловив в зале сгущающийся ропот не единожды обманутых людей, словно в растревоженном улье, он артистически поднял развернутую к публике ладонь - знак доверия, с призывом о внимании. Зал, словно оркестр, подвластный дирижеру, замер.
- Мы искореним социальное неравенство! Мы установим налог на роскошь, поднимем пенсии, обуздаем рост цен на продукты питания и обеспечим жителей страны доступным жильем!
Зал молчал, словно раздумывая, взять ли то, что предлагается им на блюдечке, а для этого нужно всего лишь правильно проголосовать, или плюнуть в это блюдечко. От толпы, уставшей от обещаний и лозунгов, можно было ожидать, все, что угодно. Сначала робко неуверенно, потом смелей начали подниматься руки. Помощники Микаила тут же отреагировали, профессионально выбирая из зала людей помоложе, с ними всегда было проще договориться. Эти пока еще верили в лозунги и уже боялись возвращения «в совок».
- Иванова Людмила Сидоровна, - представилась щупленькая женщина-подросток неопределенного возраста, - наша семья, чудом уцелев, бежала из Чечни. Много лет живем в ветхом жилье, в деревянном бараке, в ужасных антисанитарных условиях с детьми, теперь и внуками. До сих пор нет гражданства, работы нормальной. Я учительница, окончила Грозненский университет, вынуждена мыть полы по подъездам! Когда же государство развернется лицом к русским?
Вот только этого не хватало! Кто отбирал людей на встречу? Кто допустил эту провокацию?
- Людмила Сидоровна, - в наступившей напряженной тишине, услышал он свой уверенный хорошо поставленный голос, словно со стороны, - я лично возьму под контроль Вашу ситуацию. Мы – партия «Справедливая Россия» уже внесли в программу и этот обязательный пункт: расселение ветхого жилья.
- Ааа…, - открыла, было, она рот, но микрофон быстро передали другому избирателю:
- Меня волнуют расценки и тарифы на жилье…
Ну, вот, слава Богу, разговор свернул в нужное русло. И Микаил, почувствовав себя как рыба в воде, перешел на тему жилищных тарифов, потом плавно перешел к другим пунктам программы. Говорил подробно и с жаром об ужесточении наказания за уничтожение памятников культуры и искусства, о необходимости создания «общественного совета по телевидению с правом контроля за соблюдением этических норм в телепрограммах и фильмах открытого вещания».
Как само собой разумеющееся он затронул темы здоровья, экологии, коррупции: в общем, все то, чего ждал услышать от него народ. Зал теперь уже одобрительно гудел, иногда даже, хоть и не очень дружно, аплодировал. Женщина-подросток как-то незаметно исчезла, видимо организаторы и помощники отреагировали правильно, и уже никто и ничто не мешал Микаилу демонстрировать свой талант оратора.
Это все, конечно, отвлекало от дел насущных, но ненадолго.
Так этот выходной он проведет рядом с женой, благо до Чечни тут рукой подать, и есть возможность лишний раз продемонстрировать себя перед миром примерным семьянином.
Далее запланированы еще две встречи с избирателями на Ставрополье в начале следующей недели, и у него будет два дня на свои дела.
Женщиной, которая убила Дени, уже занимался следователь, и тут ситуация была под надежным контролем, и Ажаев был уверен, что ответит она за все сполна.
Щекотливая ситуация складывалась с бизнесом. Дени, на которого была сделана ставка, больше нет, Мурату всего пятнадцать, Милана женщина. Есть еще брат, но он занят другими очень важными делами в сердце родины, Чечне. Остается только он сам. Но…, запрещал статус депутата… Вот и проблема, которую надо было обойти каким-то образом. А ведь еще есть турфирма в Москве, принадлежавшая самому Дени. Микаил особенно не вникал прежде, чем там занимается его сын, теперь, видимо, придется.
Все это вместе взятое, суммированное, аккуратно уложенное на одну чашу весов сознания, не весило ровным счетом ничего по сравнению с другой чашей, на которой был всего лишь образ одной единственной девушки, девочки, его вожделенного ускользающего счастья.
Воспаленный мозг фиксировал одно – хочу! Немедленно!
Но понимая, что бессилен перед обстоятельствами, приходил в бешенство от собственной немочи и от тупости своих ищеек. Где же она?
На этом месте нить мыслительного процесса предательски обрывалась. Тщетно он пытался выстроить логическую цепочку всевозможных вариантов событий. Она исчезла, и объяснения не было.
- Разворачивайся, - приказал он пилоту, - летим в Питер!
- Микаил Догаевич, это невозможно, я не имею права создавать аварийную ситуацию, Грозный уже дал разрешение на посадку, мы снижаемся.
Вытряхнув себя из самолета, он сомнамбулой дотащился до машины, присланной братом, и как куль плюхнулся на заднее сиденье.