Спасская легенда

   Рассказ



Четвёртую кружку Лёха пил «за здоровье покойной бабки Акулины» и размышлял вслух над тем, как коротка человеческая жизнь: бабка скончалась в возрасте девяноста двух лет. По просьбе родственников Лёха сегодня до самого вечера рыл могилу покойнице и по этому случаю пил «магарыч». Пил долго и сосредоточенно.
Под  лавкой, обняв мёртвой хваткой ножку стола, лежал Лёшкин шурин, тщедушный, беловолосый парень.
-За что, Лёня? За что в зубы? Ить за это полтора суток новыми… Не хочешь?
-Сокрр-рушу!
-Н-мы… - скулил шурин и ещё крепче обнимал дубовую подпорку.
Угол доски больно давил на Лёхину грудь. Стол скрипел и покачивался. Лёхе же казалось, что сидит он неподвижно и величественно, как египетская статуя.
-Лёня!
-М-м, - безразлично отозвался тот, всматриваясь в электрическую лампочку, висевшую над столом прямо перед его носом: - Чево?
-Лёня,  а-ах!   Вот р-раньше люди ж-жили… Д-доо-лга! А нынче? Фюить… Р-раз и – мимо…Она хоть и древняя была старуха, но всё равно раньше люди жили  д-дол-га и не болели…
-М-м…
Лёха, не слушая, впивался взглядом в стекло электрической лампочки. Лампочка тоже смотрела ему в глаза, налитые не то великой скорбью, не то мутноватой жидкостью… Рука инстинктивно нащупала прохладную стенку грязной алюминиевой кружки, широкая ладонь обхватила её и быстро поднесла к толстым губам. Хлебнув крупным глотком, задохнулся; кружка, выскользнув, гулко звякнула о деревянный пол. Лёха мгновенно выпрямился, но, не удержавшись, схватился за скатерть. Скатерть сморщилась, поползла. Бидон с остатками самогона кувырнулся и брякнул на шурина, обливая его холодными вонючими остатками спиртного.
-За что-о? Ы-ыы! – вновь донеслось из-под стола.
-Прр-очь с дорр-роги! – боднул головой Лёха, стремительно направляясь к двери.
Неприветливая низкая дверь хрястнула Лёху в лоб дубовым выступом косяка. Лёха оцепенел от такого нежданного хамства, отступил на шаг, тупо  силясь разглядеть воображаемого недруга, посмевшего его ударить…
-Пр-р-ррочь! Сокр-р-рушу!...
Ринулся вперёд и по инерции, пронизав сени, вылетел на улицу. Приятная вечерняя прохлада освежила своим целебным дыханием его помутневший рассудок.
-И-ик, и-ик… ой-ц! Д-домой хочу…
Бормоча и икая, шёл он вдоль улицы, не соображая куда. На улице была темень кромешная.    Лёшкины глаза, ослеплённые ярким светом электрической лампочки и ещё не привыкшие к темноте, ничего не различали.  Лёха твёрдо решил добраться до своей деревни, которая находилась в двух-трёх километрах от Спасского. Именно сегодня, так как утром обещались приехать за яблоками покупатели. Обещалась зайти в гости и тётка Матрёна, трескучий голос которой так и стоял в ушах: «Лёшенька, голубчик, оставь на мою долю… Будет!» Намечалась выгодная сделка и «магарыч»: приближался медово-яблочный престольный праздник Спас-Преображенье.
Было около двенадцати, когда Лёха под охраной спасительной прохлады вечера дотащился до берёзовой рощи. По правую сторону чернела щербатая кайма леса  «Должно быть, парк, - подумал он. – Ага! Так оно и есть. Левады или  Варнавица… Значит, мне – влево».
Сначала шёл довольно бодро и даже пробовал напевать свою любимую «душевную» песню «Усидишь ли дома в восемнадцать лет». Примерно, через час Лёха прошёл не меньше километра, плутая неизвестно где. Где-то падал, где-то кубарем сваливался в канаву и вновь карабкался, обдирая в кровь руки. Вот уже, по его расчетам и прежнему чутью, должна была скоро показаться родная деревня, огород, сад, дом. Но дом и деревня не показывались.
Лёха в отчаянии поднимался и, наверное, очень громко кричал: «Прочь с дороги!», царственным актёрским жестом  отстраняя мнимого противника, хотя на его пути никто не стоял, да и самой дороги-то не было. Под ногами – заросший бурьяном рубеж или что-то в этом роде. А рядом, почти над головой – зловещая стена какого-то неведомого леса. Столетние липы и клёны шумели округлыми верхушками, словно делились друг с другом вековыми тайнами.
-Шш… Шш…  -  отдавалось в голове.
Лёха медленно поднялся с колен и прислушался к странным звукам.
-Шумишь? Ну, шуми, шуми, - примирительно сказал он, обращаясь не то к деревьям, не то к собственной голове.
Теперь он уже шёл наугад, еле волоча ноги. Голова разбухла от шума ещё больше, в затылке и висках позванивали медные колокола. Тяжела была эта проклятая медь, трудно было удержать на плечах голову – она то и дело сваливалась в какую-то звенящую пропасть.
Непослушные ноги споткнулись о какой-то твёрдый выступ, потом увязли в чём-то мягком, а в следующий миг Лёха, окончательно обессилев,  потерял под собой опору. Летел, парил над землёй, кажется, целую вечность; сладкое томление этого сказочного полёта лишило его на минуту сознания…
А когда очнулся, почувствовал под собой холодную липкую землю и теплоту мягкой, щекочущей нос и уши, овчины.  Лёха поднял веки и прямо перед своим носом ощутил жаркое прерывистое дыхание, мягкие с пушком губы и горящие фосфорические глаза… «Шурин!» - нервная дрожь пробежала по его спине: Лёха не любил своего беловолосого родственника, слюнтяя-шурина, которого валило на пол со второй кружки…
А теперь вот он лежит с ним на бабкиной шубе или на овчинном тулупе и, кажется, лезет целоваться.
-Пр-рочь! – вне себя от ярости заорал Лёха и сунул кулаком в подбородок соседу. Рука его еле двигалась, но Лехе показалось, что удар получился мощнейший. В кулаке его внезапно очутилась горсть жёстких волос, похожих на китайскую бородёнку. Лёха ни разу не видел шурина с такой бородой, и это неожиданное открытие развеселило его.
-Ха! Борода… Ишь, ты, прынц какой!
Борода постаралась ускользнуть из его руки; глаза вновь засветились фосфорическим блеском, а губы, дрогнув,  испустили звук, показавшийся Лёхе подозрительным:
-М-м… Бгя-гя…
-Ах, ты ругаться, сволота паршивая!
Ещё раз наотмашь, насколько хватило ловкости, Лёха ударил по бороде.
-М-м… М-м… - скулил несчастный, прерывисто дыша и дико вращая глазами.
Стыдно стало Лёхе. И жалко. Он ухватил за уши волосатую белую голову, приблизил её к своему лицу и прижался к влажным мягким губам обиженного, изображая поцелуй. Слёзы раскаяния навернулись на глаза, застлали всё вокруг пеленой мрака; лишь далеко над головой в квадратном просвете окна тускло мерцали звёзды.
Лёха расчувствовался.
-Ладно. Давай на мировую. Посошок на дорожку и крышка. Всё, а? Есть за что! Могилу бабке рыл? Рыл. Магарыч пил? Пил… эх, такую храмину отгрохал, бабка спасибо скажет, вот увидишь… Давай  посошок и мировую…
Язык уже не слушался, а нос сам собой зарывался в тёплую шубу. Лёха погрузился в минутную дремоту, но, почувствовав на своём лице прикосновение чужих губ, встрепенулся, обхватил за шею друга по несчастью  и назидательно сказал:
-Цы-ыц! Ты ишшо молод… - и через некоторое время добавил: - Вот раньше люди жили…
Соседу так и не удалось услышать, как жили люди раньше. Лёшкина голова скатилась набок, а сам он заснул мертвецким сном.
Проснулся от знакомого трескучего голоса, раздававшегося где-то над головой:
-Про-ша! Про-ша! Про-ша!
-М-м… Бгя-гя… - отзывалось рядом.
«Что это? Не снится ли мне?» - подумалось Лёхе. Спросонок он никак не мог открыть глаза. Когда же открыл их, заметил далеко вверху, над собой, силуэт тётки Матрёны, надвигавшейся на просвет окна всею своей дородной фигурой.
-Про-ша!
«Какой я тебе Прохор, дура толстая! – весело подумал Лёха и хмель с него как рукой сняло. – Аль с ума спятила и племяша не узнаёшь? Вот погоди, я сейчас…сейчас встану».
Но Матрёна и не обращала на него внимания. Лёха лёжа осмотрелся и оледенел от ужаса: здоровенный паук полз вверх по отвесной глинистой стенке какой-то уж очень знакомой ямы. Сверху от неосторожных движений Матрёны сыпались холодные комья сырой земли… «Да ведь это кладбище!» - чуть не крикнул Леха,  и сердце его сжалось от страха. Хмель мгновенно испарился, и бедняга, наконец,   понял, что лежал на дне той же могилы, которую вчера рыл…
А сверху снова нёсся трескучий голос:
-Прошенька! Козлик мой… Как же ты попал сюда, дурашка? Ночку напролёт не спала…
Полное лицо Матрёны осветилось радостью, а за спиной Лёхи раздался теперь уже громко и отчётливо звонкий козлиный тенор:
-Бгя-гя…   Бгя-гя…