Расскажи мне про маму...

   — Дедушка, расскажи мне про маму.

   Русоголовая, с на удивление толстой косой, девочка-подросток просительно прижалась к плечу сидящего рядом старика. Простенькое, когда-то ярко-синее, а сейчас застиранное до блеклой голубизны, платьице из байки, хлопчатобумажные колготки — на коленках от износа просвечивают девичьей кожей. На маленьких ступнях — самовязные крючком тапочки из овечьей шерсти, с подошвой, подшитой для носкости, мягкой кожей.

   Дедушка — действительно глубоко пожилой мужчина — широкоплечий, с белоснежной окладистой бородой, ясными голубыми глазами, в которых пляшут отблики огня. Дед и внучка сидят напротив топящейся печи. Комната освещается лишь пламенем горящих березовых чурочек, заботливо нарубленных и сложенных в поленницу еще летом. Дрова, сгорая, потрескивают, стреляют угольками, иные вылетают из печи и падают на пол, грозя пожаром. Впрочем, бояться нечего: перед печкой прибит лист жести, выкрашенной охрой, он предохраняет половицы от страстных поцелуев раскаленных угольков.

   Старик, как и девочка, одет в удобную домашнюю одежду. Фланелевая рубаха в крупную красную клетку, такие когда-то называли «ковбойками», поверх рубахи ватная безрукавка-душегрейка — оно от печи хотя и несет жаром, а стариковскому телу все лучше и свое тепло сохранять. Серые неглаженные брюки, скорее штаны, с ласами на коленях — определенно старик имеет привычку вытирать руки о штанины или, что более вероятно, помогает себе подняться, упираясь ладонями в колени. Вокруг прорезей карманов видны такие же засаленные пятна лас.
 
   — Внученька, да я уж сколь раз тебе о маме рассказывал, — старик ласково гладит девочку по голове. — Давай я тебе какую другую историю расскажу.

   — Не, дедуль, хочу про маму, — мотает головой внучка, уворачиваясь от ласки. — Расскажи, какая она была? А я на нее похожа?

   — Ну, куда от тебя, егоза, — без вопросительных интонаций произносит дед и невидяще глядя в топку начинает.

   — Мама твоя была настоящей красавицей, ты — вылитая она. Высокая, статная, с лица пригожая. Работала она в школе. Учительницей младших классов. Дети очень любили твою маму. Однажды мама повела свой класс в лес на экскурсию. Была, как сейчас, зима. И в лесу на них напала стая голодных волков. Мама выломала большой еловый сук и с отчаянной решимостью защищала от обезумевших хищников своих воспитанников. Детей она отбила, а вот саму ее волки разорвали. В клочья. Так, что не нашлось, что и земле предать. Потому и на могилке маминой ты ни разу не была.

   — Ну, дед! — девочка сердито стучит старика по груди. — Ну, вот что ты опять?! Прошлый раз ты рассказывал, что она была разведчицей в партизанском отряде и ее замучили фашисты. А еще, что она геолог и ее экспедиция в глухой тайге пропала. А однажды — ты тогда похмельем страдал — сказал, что моя мама была алкоголичкой, ее лишили родительских прав и она сгинула неизвестно под каким забором. Где правда, дед?! Ты мне ни разу не рассказывал про бабушку, я не знаю, кто мой отец. Живем с тобой, как бирюки в этой лесной глуши, на люди выбираемся от силы раз в году. Я уже вполне взрослая, — в голосе подростка прозвучали интонации мудрой женщины, — и ты можешь рассказать мне всю правду. Я же тебя люблю, в конце концов.

   — Да об отце-то твоем я и сам ничего не знаю, — смущенно поскребся в бороде старик. — А бабушки у тебя так и вообще не было.

   Старик понял, что говорит непонятно и сумбурно, и, собираясь с мыслями, наклонился, чтобы забросить в печку вывалившийся уголек.

   — Нет, бабушка, конечно у тебя была, но не та, на какую ты думаешь…

   Дедушка надолго замолчал, слепо глядя в разрисованное морозными узорами оконное стекло. Внучка терпеливо ждала, надеясь, что именно сегодня она услышит правду. Наконец старик тряхнул головой, будто сбрасывая шапку нападавшего снега и продолжил.

   — Я тогда совсем один жил: ни жены, ни любимой. Не сложилось как-то. Долго жил так, надоело мне. И вот однажды заглянул в один городок. Небольшой такой, из провинциальных. Дела, какие нужно было сделать, уже все поделал и теперь просто прогуливался. Гляжу, женщина впереди меня идет, саночки за собой на веревочке катит. По походке — молодая, а лица так и не разглядел я ее. Ну, вот, — внучка чувствовала, что рассказ деду на сей раз дается нелегко. — Подошла эта женщина к галантерейному магазину, саночки оставила у входа, а сама внутрь быстро зашла. И тут меня ровно что-то толкнуло: поглядеть на поклажу. Подхожу к санкам, гляжу, кулек из толстого одеяла, конвертом свернутого. Я уголок конверта откинул и такие яркие синие глазенки на меня глянули. Носик пипкой. И улыбка. Беззубая, но я таких улыбок до той поры и не видал. Сам не знаю, как я уцепил санки за шнурок и — давай Бог ноги! Да прямиком из города. Забился в самую лесную глушь, долго носа не казал. Так вот и появилась у меня внучка.

   Девочка, чувствуя, что наконец услышала правду,  взволнованно то накручивала на палец кончик косы, то снова развивала ее. Бросила беглый взгляд на старика и тихо спросила:

   — И что, меня не искали?

   — Да как же не искали. Искали поди. Всяка мать свое дите разыскивать станет. Я первое время, бывая в том городке осторожничал, но маму твою боле не видал ни разу.

   — А что за город это, дедушка? Как называется?

   — Ни к чему тебе знать, лишние думы думать. Мы-то как с тобой дружно живем: менять ничего нет нужды. А вот друг у меня есть старый, да ты его знаешь, так и живет бирюк бирюком.

   Старик взглянул на ходики, висящие на стене и заволновался.

   — Заболтались мы что-то с тобой Снегурочка. На Сахалине скоро полночь, как бы не опоздать. Как подумаешь, сколько ребятни поздравить до самого Калининграда — в дрожь от такого аврала бросает. Ты вот что, доставай из шкапа парадные одежды, а я пойду лошадей запрягу.