Мы роду православного

Котельников Пётр Петрович, имеет высшее медицинское образование, житель г. Керчи,  член Союза писателей России,  в 2008г. награждён дипломом Радиокомпании «ГОЛОС РОССИИ»  за участие в  Международном конкурсе «История моей семьи».  Имеет  более 20 опубликованных литературно-художественных произведений, таких как:  «Крым в вихре времени», «Керчь 1935-1945», «Пантикапей , Боспор, Керчь», «Русь моя», «Во власти Люцифера», «Мы роду православного», «Гибель богов, «Гибель державы», «Во имя господа», «С благодарностью и любовью», «Записки судмедэксперта», «История России», «Анубис», «Наедине с собой» и многие другие.  Печатается в сборнике «Лира Боспора».
Произведения Котельникова П.П. пронизаны любовью к жизни, Отечеству, родному городу Керчи, где продолжается жизнь автора.

Более подробно с произведениями  Котельникова П.П. можно ознакомиться на сайте  в Интернете  Kerch name  «наши литераторы»
Контактный телефон в городе Керчи  (806561) 52786
МЫ  РОДУ  ПРАВОСЛАВНОГО

          Трудно установить предков, когда они занимали одно и то же положение – крепостные, и отличались друг от друга тем, что одному жилось легче, а другому хуже, и зависело это только от характера помещика. Ничего личного у них не было, и ничего своим потомкам они не оставляли, даже отчества. Исключение составляли те, кто обладал исключительным врожденным необычайным талантом, при условии, что помещик заметил и развил его. А сколько талантов не раскрылось? К талантам относились художники, музыканты, актеры. А математики, литераторы и т.д. Где они? Не менее трудно построить генеалогическое дерево государственному крестьянину, который имел волю и мог передвигаться по стране, естественно в определенных пределах. Мы, православные, в отличие от многих народов не уделяли внимания памяти предков.  Я попытаюсь это сделать на основании устных данных. К сожалению никаких письменных доказательств у меня нет

Надел земли, изба и двор,
Но он – не дворянин,
Соха есть, лошадь и топор,
Но он не господин.

Каков он с виду? Великан
С широкой грудью малый,
Иль юркий тощий «таракан»
Мал ростом, с грудью впалой?

Что делал он, о чем просил,
Когда молился Богу?
Задавлен жизнью и без сил,
Сгибался понемногу?

То там, то там себя терял,
С судьбой сражался тяжко,
И, наконец, цветком завял,
Шел в мир иной, бедняжка.
Есть на карте России Курская область, а на Западе ее имеется небольшой, но древний город Рыльск. От него, в 12 км. к юго-западу находится село Жадино. Оно же находится и в 12 км от  ж/д. станции Коренево. В этом селе и родились все наши предки. Все они были крестьяне, древних русских корней. Село имело изломанную линию, поскольку все добротные земли отводились под пашню, а под дома и огороды, земельку похуже. Источником водоснабжения было несколько колодцев, но главным – довольно крупная река Сейм. Село находилось в излучине реки, а прямо напротив располагался остров, называемый сельчанами – «Зарека»

В излучине Сейма есть остров большой,
По местному звали «Зарекой»,
Поросший березой, высокой сосной,
Угрюмо встречал человека.

На нем и озера, чуть больше пруда,
Глубины по грудь и по шею,
Но живности мелкой в нем много всегда,
Ловить мужики не умеют.

Вот только бы «бреднем» по ним поводить,
Кормя комаров, да пиявок,
На берегу рыбу на кучи делить,
Улов, как всегда мал и жалок.

Плотва, мелкий карп, ну, а то – караси.
Потом долго сушат одежду.
Улова большого у Бога проси,
Но скуп, как бывало и прежде.

А дома за стол, все усядутся в ряд,
С рыбешкой пирог, да капустой,
Три стопочки водки «потянут» подряд,
Нет больше спиртного – не густо.

Потом разговоры, идет похвальба,
Сказанья, былины, да сказки,
В махорочном дыме тонула изба,
Дремлю я, закрыв свои глазки.

Весна, что может быть лучше этого времени года, когда все пробуждается от долгого сна, сами руки тянутся к работе. Я описываю, как это проходило в моем селе.

Левый берег реки низок, топок всегда,
В половодье его заливает,
Взгляд окинет пространство, а всюду вода,
Ждет деревня  - она убывает.

Зори ясны, чисты и светлы небеса,
Высоко в небе птицы, как точки,
Лес наполнился шумом, звенят голоса,
И деревья покрыли листочки.

Цвет зеленый, но слабый, да и липки они,
Силу с каждым деньком набирают,
Жизнь, проснувшись, бушует и ночи, и дни,
Днем деревня молчит, замирает.

Запарила земля, живность вся за селом,
Гуси ходят, коровы пасутся,
Подметают дворы старики помелом,
Петухи меж собою дерутся.

За селом – пахота, поднимают пары,
Пласт за пластом земелька ложится,
И работы для  всех, в том числе, детворы,
Все до пота здесь будут трудиться.

Берег правый высок, и достаточно крут,
Есть ступеньки, чтоб можно спускаться,
Осторожность нужна необычная тут,
Нет перил, чтоб за них удержаться.

Но  привыкли  селяне к ступенькам своим
Может, в год раза-два и поправят,
Босиком и, не глядя, сбегают по ним,
Хоть, создавшего их и не хвалят.

Змейкой улица вьется, дома в два ряда,
Кособоки, прямы, под соломой,
И на улицу окна слеповато глядят,
Огород тут же рядом, за домом.

Там растут огурцы, да картошка растет,
Помидоры, да лук, рдеют маки,
Коль по улице редкий прохожий идет,
Долго лают шальные собаки.

Расширяется улица – выгон широк,
Церковь стройная, золотом крест,
Чуть подальше от нее – перекресток  дорог,
Собираются люди окрест.

А чуть-чуть в стороне виден крохотный
сад.
Огород мал, накроешь ладошкой.
Спрятал в зелени роз свой нелепый фасад
Дом с одним невысоким окошком.

Есть еще три окна, но они не видны,
Все на юге, от северных ветров,
Сохранил этот дом все следы старины,
Серый, словно посыпанный пеплом.

Деды здесь родились, дядьки, тетки и мать,
Ну, а бабушка – Анна Белова,
Верст за двадцать отсюда, или двадцать пять,
То ж названье села слово в слово.

А названье селу дал помещик Белов,
Дворовые все стали Беловы,
Только клички были Ванька - сволочь, да Пров,
Дуньки, Маньки, а проще – «коровы».

«Отведите корову, дайте десять плетей,
Чтобы знала, как спать за работой,
Били женщин, мужчин, били малых детей,
Крут порядок, вот вся и забота.

Прапрадед по матери мне неизвестен. Род отличался исключительной долговечностью. Мой прадед Мелихов Василий Григорьевич, государственный крестьянин, ни год рождения, ни год смерти неизвестны. Проживал в селе Жадино, малоземельный. Его сын, мой дед – Мелихов Максим Васильевич, предположительно 1820 года рождения, был пострижен в рекруты 22 лет от роду. Он был единственным сыном в многодетной семье. Такие, как правило, в царской армии не служили. А этого забрали. Причина была в следующем. В соседнем селе жил обедневший помещик, отставной майор. Причиной отставки послужила глупость ( причина глупости  не известна) У этого майора было трое детей, два сына – умные, и дочь – с врожденной глупостью. В дворянском обществе выдать девушку с таким дефектом было невозможно. Решили выдать за того, кто ее возьмет, не взирая на сословие. И бедная крестьянская семья польстилась на приданое, 500 рублей. Максима, в 19 лет насильно женили на дочери майора, С нею он прижил троих детей, два умных сына, один – глупый, Таким образом, наследственная болезнь повторилась в двух поколениях. Ненавидя жену, Максим постоянно убегал от нее, скитался. Родители паспорта ему не давали, поэтому по их заявлению его находили и возвращали к семье по этапу, т.е. пешком, в сопровождении работника полиции. Во сколько это обходилось, я не знаю. Вестимо одно, деньги , 500 рублей были израсходованы, а дефектная жена сына, с дефектным внуком остались. После очередного побега было решено – взять его в рекруты.
Запродали молодца, запродали,
Беднота была без края, что поделать!
На селе еще такого не видали,
Чтоб крестьянин от семейства стал так бегать.

Приведут его, детину, по этапу,
Ну, немножко постегают тело плетью,
А потом пускай орудует лопатой,
Или рыбу ловит в Сейме малой сетью.

А он, дурень, мирной жизни не желает,
На жену свою косится серым волком,
А она ему детишек нарожает,
Только это ни к чему, нету толка.

Ну, подумаешь, неважно с головою,
Остальное, что у женщин, все, как надо,
Ведь стояли оба в церкви у аналоя,
Не сказал тогда ни слова, будто рад он.

Что ни год, а он бежит из деревни,
А жена его ревет, как белуга,
То найдут его далече, аж под Тверью,
То отыщется в трактире, под Калугой.

Лоб забрили молодцу, лоб забрили,
Пусть поест солдатской каши, тянет лямку.
Четверть века пробежало, и забыли,
А он утречком вернулся, спозаранку.
Так он и оказался на военной службе и прослужил 25 лет, ни разу не побывав в семье. Для дочери майора он тоже был потерян. Мне неизвестна судьба его детей от того брака, в какой-то степени являющихся нашими родственниками. Известно, что они тоже носили фамилию Мелиховых. Прадед мой, Василий Григорьевич, зная, что больше ему не повидаться с родным сыном, пал на землю и рвал не себе волосы. Увидеть сына ему так и не пришлось, умер он незадолго до  его возвращения. В семье поговаривали, что вина неудачной женитьбы лежала на совести его матери, очень волевой женщины.
 Как  он служил мне не известно, хотя, из рассказов моей бабушки, его жены, последние десять лет службы проходили как нельзя лучше.
На службе всякое бывало,
И все же тяжкая она,
Про дом Максим не забывает,
Желанной кажется  и глупая жена.

Максиму повезло еще,
Суровый унтер, справедливый,
Не ставил на ночь «под ружье»,
Зад не стегал ему крапивой.

И обучающие были хоть куда,
Полковник справедлив, хоть строг,
Текли солдатские денечки, как всегда,
Напоминая чем-то карцер и острог.

Сметлив Максимка, ох сметлив
И к доктору его поставили,
Тот не жалел ни разума, ни сил,
От Бога доктор был, не от лукавого.

И грамоте учил, и перевязкам,
Максим ловил и ртом и ухом слово,
И скоро сам лечил, не по подсказке,
Экзамен сдал, стал фельдшером готовым.
 
 Будучи военным фельдшером, ему приходилось оказывать помощь не только офицерам, но и членам их семей. Каждый такой визит заканчивался вручением стопки водки, или коньяка на подносе, бутерброда на закуску и денег, которые мой дед брал молча, не благодаря за подносимое. Но денег больших дед за такую практику не получил, и, вернувшись к цивильной деятельности, нередко испытывал острый недостаток в деньгах. Отличался от односельчан правильностью речи, одеждой (ходил в сюртуке, на голове фетровая шляпа, в руке – трость) Пришел из армии в возрасте 47 лет, весь седой, с длинной седой бородой. Пытался заниматься лечебной практикой, но под угрозой проклятия матери ( та была против этого намерения) он оставил ее. Возраст для женитьбы с целью создания семьи был предельный. Жених был крайне разборчивый, перебрал много невест, но ни на одной не остановил внимания. Как-то, случайно, он приехал в с.Некрасово, Рыльского уезда, в дом своей близкой родственницы (он ее потчевал микстурами по случаю  болезни) и вдруг увидел то, что так долго искал. Родственнице во время болезни помогала  девушка 17 лет, необычайной красоты и скромности. Этой девушкой и была Белова  Анна Евгеньевна, в замужестве Мелихова) Как она плакала, как она не хотела выходить за старика, но кто тогда считался с желанием невесты. Жених посватался, родители невесты дали согласие,
Бракосочетание происходило в селе Пушкарное, вблизи Жадино, потому, что на ту пору в селе не было самостоятельного церковного прихода. В приданое за невестой было дано: корова, десяток овец и деньги для приобретения лошади

Авдотья истопила печь,
Готово тесто, на подходе,
Вдруг гость пришел, заводит речь,
Пора б идти, он не уходит,

Тому причина: у стола:
Статна красавица, румяна,
Рукою тесто подняла…
Гость смотрит на нее упрямо.

Трудилась и смущалась дева,
Взгляд гостя чувствует спиной,
Оставить тетушку хотелось,
И поскорей уйти домой.

Не так, как все кругом, одет,
Сюртук приталенный и тесный,
Рубашка, галстук (черный цвет),
Конечно, он не деревенский.

Седой, как лунь, и борода
Почти до пояса, лопатой,
Но прям и строен, как солдат,
Похоже, им он был когда-то.

Так неприятен его взгляд,
Он обволакивает, липкий,
Зубов чуть пожелтевших ряд
Открыл в насмешливой улыбке.

Работа кончена, сбежала,
Простившись с гостем кое-как,
И так стремительно бежала,
Подняв на ноги всех собак.

Вот день прошел, и ночь прошла,
А через день явилась сваха…
Семья к решению пришла,
Судьба дает не вертопраха.

Жених и грамотный, и лекарь,
С таким она не пропадет.
Что борода белее снега?
Так уважение, почет!

Как только плакала она,
В ногах у батюшки валялась,
Сосватана и продана,
Что делать, бедненькой, осталось?

Венчанье в церкви – жарко, душно.
Между лопаток струйки пота,
Ведет священник свою службу,
То там, то та возникнет шепот.

«Ах, как красивая она!»,
«За старика идет, бедняжка!»
Теперь не девушка она,
И на душе тоскливо, тяжко.

Она их слышит, сердцу больно,
Невольница обречена,
И слезы на глазах невольно…
Она – несчастная жена!

Таких – немало на Руси,
Числа и счету бедным нет,
Судьбу свою не упросить,
Чего-то ждет, а счастья нет.

Потом все свыкнется, притрется,
«Притирку» - назовут семья,
Рождает жизнь, и с жизнью бьется,
Есть дочери и сыновья.

Она их кормит, им и служит,
Она и мать, она – жена,
За это благодарна мужу,
Хоть жизнь ее и не видна.

Остановлю внимание на прапрадеде –  Белове Василии, уроженце  села Белово  Рыльского уезда. Он был крепостным  помещика Белова, родственника князя Барятинского, владевшего немалыми земельными наделами в Курской губернии. Естественно, судьба любого крепостного зависела от воли и настроения помещика, Правда к тому времени прапрадед получил вольную, но не его дети.

Вся дворня бита и порота,
Пороли мужиков и баб,
Закроет наглухо ворота,
Лютует много дней подряд.

Охоч до девок,
Ох, охоч,
Проводит с девкой вечер, ночь,
Потом она ревет белугой…
Такие, брат, у нас дела,
Не избежать плетей и блуда!

Все Беловы отличались  завидным долголетием, ни один из них не умер в возрасте ранее 100 лет. У прапрадеда было четыре сына и одна дочь. Все они были дворовыми сапожниками, шили обувь многочисленной дворне. Вторым, по возраст, сыном  был калека, он жил с отцом. Старшего сына  Степана взяли в ратную службу. Воевал на Кавказе и был там убит. За сына прапрадеду было выплачено двести рублей, они были помещены в банк. О судьбе их скажу ниже. А сейчас:

У вольных тоже нету воли,
Обычай есть и ритуал,
Он, ненавидимый, до боли,
Убил кого-то, обокрал.

Знакомы впадина и выступ,
Знакома каждая тропа,
Увел в полон, отдал за выкуп
На деньги обменял раба.

Чечня – его родимый дом,
Иного горец и не просит,
Есть сакля, горный склон,
И случай есть – беду уносит.

Куда не глянешь, горы, горы,
Границей служит буйный
Терек,
Войною здесь решают споры,
И часты буйные набеги.

Разбой, набеги – не забава,
Без них тут просто не прожить,
Как прокормить детей ораву?
Аллаху ревностно служить?

Здесь нет клочка земли свободной,
Здесь хлеб не сеют и не жнут.
Ограбят здесь кого угодно,
Но, друга тут не предадут.

Коль в доме гость – большая честь,
Здесь в доме гостя не обидят,
Тут кровная гуляет месть,
Здесь слышат все, и все здесь
видят.

Пугают им детей армяне,
Детей пугает им грузин:
«Чечен придет, чечен – обманет!»
Он – темной ночи господин.

Подкрадется, его не слышно,
Одно мгновенье – легкий вскрик,
Лишь только лист чуть-чуть колышет,
И головою враг поник…

Иного он и не умеет,
Родные – сабля и кинжал,
Отлично ими он владеет,
И ловко прячется меж скал.

Не знаю правых на войне,
На ней и левых я не знаю,
Война все злое на земле,
В нем безответных убивают.

На ней убит был и Степан –
Крестьянин из села Белово,
Ответ такой родным был дан,
А что и как? – о том ни слова!

Его послали на Кавказ,
Шли долго, ехали телеги,
О нем он слышал много раз,
Но, где находится, не ведал.

Он дрался, как дерутся все,
Когда гуртом – лишался страха,
Сегодня русского – успех,
А завтра – воинов Аллаха.

Стоял вчера большой аул,
Картечью нынче расстреляли,
Горит земля, да слышен гул,
Да крики гнева и печали.

Он убивал, колол и бил,
Таков был отдан им приказ,
А сколько осталось могил,
Будь проклят тот Кавказ!

И так, деньги были положены в банк, под проценты и у отца убиенного хранилась  книжка. Старик берег деньги для сына-калеки с тем, чтобы после его смерти деньги получил тот, кто будет «доглядывать» его. Прошло совсем немного времени и пришло освобождение от крепостного права. Свобода пришла, а земли нет. У дворовых ее не было, а помещик ею своих дворовых не наделил. Мой прадед по матери, Белов Евгений Васильевич сразу отделился от братьев, купил себе усадьбу, усадьба – крохотная, но своя:  5х10 саженей, построил домик. На огороде сажали  только картошку, на другие овощи земли не хватало, не было и пахотной земли. У Евгения Васильевича было три сына и две дочери. Не стану останавливаться пока на судьбе детей, а вернусь к прадеду, Евгению Васильевичу и его братьям и сестре. Сестру Авдотью выдали замуж в село Некрасово. Младшего брата Николая Васильевича Белова призвали на военную службу и направили на Русско- Японскую войну, и погиб при сражении под Мукденом. Как это произошло неизвестно, как неизвестна гибель огромного числа солдат. Теперь за смерть воина семья ничего не получила. Где их взять, коль число погибших так велико, что и казны царской не хватит.
Слова то, какие: Мукден, Порт-Артур
В России таких не слыхали,
Теперь и в деревне не сыщется дур,
Которые их бы не знали.

«Да, что там японцы, - кричали повсюду, -
Мы шапками их закидаем!»
Об этом твердили российскому люду,
На Дальний Восток провожая.

Вагоны снарядов, вагоны иконок,
Нательных крестов и орудий,
Чтоб в веру принять японцев, японок,
И иже, кто с ними прибудет.

Потом все узнали, что там не все гладко,
Ряды наши косят шимозы,
Что наша пехота, да наши лошадки,
Не гордость даруют, а слезы.

Эскадра в Артуре, эскадра в Цусиме,
Средь них был родной нам и близкий,
Белов Николай, таково его имя,
Российский солдатик из Рыльска.

К этому времени прапрадед Белов Василий скончался. Жена покойного и его сестра, скрытно ото всех, наняли адвоката, дали ему доверенность на все деньги, лежащие в банке за погибшего на Кавказе Степана. Он их получил, половину взял себе, половину дал своим клиентам.
А на Руси, как на Руси,
Тому неси, тому неси,
Неси чиновнику, другому,
Неси последнее из дома.
И сколько ты их не проси,
Звучит одно: «Неси, неси
 Полагаю, не без оснований, что в этом был замешан и мой прадед Евгений Васильевич, так как после этого его дела пошли в гору, построил сапожную мастерскую, набрал 8 учеников и подмастерьев, среди них были и два его сына.
 Когда калека пытался вернуть деньги, оказалось это невозможным. Он не простил обидчиков, проклял их и никогда не приближался к их домам. Мой прадед ходил на богомолье, часто посещал церковь, истово молился Богу. Умирая, роздал всем детям и внукам по десяти рублей золотом, С учетом многочисленности их, сумма была огромной по крестьянским меркам. И очень жалел, что смерть не дала ему возможности лично подшить валенки свату. Простил ли Господь ему тяжкий грех, обмана калеки?  Думаю, нет…Белова Аграфена, жена прадеда, обделила  свою дочь Анну (Евгеньевну), не дав ей золотой десятки, сказав: «Сколько ей не давай, все ей мало будет! Вот умру, все вам останется!» Кому конкретно и сколько, она не говорила. Умерла неожиданно (паралич). Зная, что у матери оставались деньги, и не малые, дети стали искать… Перерыли весь огород, разломали дом и перестроили его, но денег так и не нашли, как в воду канули Представьте, сколько проклятий прозвучало в адрес покойной, сколько смертных грехов было рождено этим.

Всегда наследство алчность будит,
Коль есть наследники, решение прими,
Никто тебя за это не осудит,
В покое проведешь оставшиеся дни.

Будьте заботливы – отец иль мать,
Не делайте детей своих врагами.
Добром по смерти будут поминать,
Когда меж ними все разделите вы сами.
 
Продолжаю далее историю рода моего по материнской линии. Я закончил свое повествование – свадьбой между Максимом Васильевичем(моим дедом) и Беловой Анной Евгеньевной( бабушкой) Бабушка была абсолютно неграмотной, но невероятно красивой женщиной (со слов тех, кто ее знал) Максим Васильевич после женитьбы хотел перебраться в г.Рыльск, где ему, как фельдшеру, предлагали частную медицинскую практику. Должен сказать, что значимость фельдшера в дореволюционное время, в провинциальном, уездном городке, была невероятно высокой и выгодной в материальном положении. Мать Максима Васильевича упала в ноги сыну и молила его не делать такого шага, а когда он решительно отказался выполнить ее просьбу, она сказала, что проклянет его. Видимо перспектива, проклятия матери удержала сына от выполнения профессионального долга. Желание матери, скорее всего, диктовалось опасением провести остаток жизни в одиночестве. Уедет сын в Рыльск, что ей делать одной в деревне? Максим Васильевич стал, хоть и редко,но злоупотреблять спиртными напитки. Земли было мало, а кормить семью надо

Земля, кормилица моя,
Ее всегда недоставало,
И вся крестьянская семья
О ней мечтала.

Крестьянин груб с детьми,
женой,
Почтителен он с Богом,
А вот,  любовь его с землей,
Нам говорит о многом.

Руками мнет, вдыхает запах,
Потом берется и за плуг,
И, кажется, землей пропах он,
Она – и счастье, и недуг.

Он за нее пойдет в огонь,
И будет смертно биться,
Родимую, ее не тронь,
Она его – землица.

Семья растет, растут сыны,
А где им взять наделы?
Ночь подойдет, и тяжки сны,
Чтобы такое сделать?
По окончании полевых работ он отправлялся с товарами, взятыми у местного купца Котельникова М.М., по югу России, Товар был простым, но нужным в крестьянском хозяйстве: косы, серпы, мыло, клеенка. Если у покупателя не было денег на покупку, товар продавался в долг, Покупатель в специальной тетради против своей фамилии ставил свою подпись, а если был неграмотным, то ставил  отпечаток своего большого пальца правой рука. После уборки урожая и продажи его крестьянами, у тех появлялись деньги, чтобы рассчитаться за купленное в кредит.
Мой дед отправлялся вновь в путь, это называлось править долги. Такие поездки давали около 20-25 рублей дохода, а это стоимость двух коров по ценам того времени.

Повсюду возникал извоз,
Сезонная работа,
Крестьянский движется обоз,
Возьмут ли где-то, что-то?
                *    *    *
Жара дурманящая, в воздухе пыль,
Катится деда подвода
Справа и слева – бурьян, да ковыль,
Чаша небесного свода.

Рот пересох, струйками пот,
Рубахой его вытирает,
Пора бы поесть, подтянуло живот,
Он о еде намекает.

Степь под Тамбовом, Царицын и Сальск,
К ним добирался сквозь степи,
А дома семейка его осталась,
Жена и любимые дети.

Вдали на пригорке большое село,
Продаст там клеенку и косы,
В калмыцкие степи его занесло.
Куда его только не носит.

Сложное материальное положение семьи Мелиховых, заставило и мою бабушку, Анну Евгеньевну, искать побочные заработки, и тут, она воспользовалась Божьим даром излечивать недуги страждущих людей. Теперь, будучи преклонного возраста, и являясь врачом- патологоанатомом, я понимаю, что бабушка использовала приемы лечебного массажа (я в детстве испытал его, когда она у меня лечила лакунарную ангину, после того, как все медицинские средства, рекомендованные врачами, облегчения не давали), многие травяные настои. Все это сопровождалось чтением молитв бабушкой и при полном отсутствии посторонних лиц, в том числе и родителей.
И дед Максим не досыпал,
И бабушка трудилась,
Ей Бог такое чувство дал,
Когда ему молилась –

Снимала хворь своей рукой,
Настоем и отваром,
Нарушен в доме был покой,
Трудилась хоть недаром.

Она могла в глухую ночь,
Не предъявив условий,
Идти к больному и помочь,
Всем лицам, всех сословий.

И слава по селу плыла,
Ее повсюду ждали,
Но с бедных денег не брала,
Богатые – давали,

Зерно, муку, пшено и мед,
Платки, отрезы ситцы,
Коли от сердца, то берет,
От злобы – не годиться!

Бывало скажет: «Бог мог дать,
И дал мне без оплаты,
С людей я деньги стану брать,
Дар заберет обратно!»

В селе не было акушерки, бабушка принимала новорожденных, и у бедных, и у богатых, а за это полагались подарки, чтобы дитя было живым и здоровым, Подарки порой были богатыми. Она ухаживала и за больными сыпным и брюшным тифом. Дед Максим так боялся, что она принесет заразу в дом, на что бабушка отвечала: «Все в руце божьей, не даст, не заболею!»
И что удивительно, тифами переболело все село, за исключением семьи Мелиховых. Бабушка заразы домой не принесла. Впрочем, забегая вперед, скажу, что она за свои прожитые 104 года никогда ничем не болела, не было у нее ни насморка, ни простудного заболевания. Бывали случаи, когда заработки иссякали, тогда собирали мою мать, Наталью, она была малым ребенком, и направляли к Беловым. Обували в разбитые ботинки, зная, что дед Евгений не отпустит внучку, не починив их. Мать моя была смышленым и льстивым ребенком. Приходя к своим дедушке и бабушке, она никогда не начинала с просьб, а начинала с того, что предлагала бабушке и дедушке поискать в их головах (по-видимому, насекомых). В крестьянских семьях тогда это было принято. Занимались этим, перебирая и разглаживая волосы и тогда, когда в головах и не было насекомых. Надавав ей за заботу орехов, жареных семечек и конфет, ее отправляли назад, домой, дав требуемую сумму. Истине ради, возврата сумм не наблюдалось. Семья Мелиховых, кроме родителей, насчитывала пятеро крепких и здоровых детей: двух сыновей, Ивана и Михаила, и трех дочерей – Пелагею, Наталью и Ирину. Дети взрослели. А тут подошла и революция, и вслед за ней гражданская война. Сыновья  Иван и Михаил пошли в Красную армию (уговорил их сделать это мой отец – Котельников.  Петр Иосифович). А старшая дочь Пелагея вышла замуж за офицера царской армии. Дед, как один из самых грамотных на селе, был избран старостой. Тут ему пришлось довольно туго, слишком уж часто менялась власть на селе. Когда в село входили красные, дочь Пелагея бежала из села Пушкарное в село Жадино со своими пожитками, а дед ходил «козырем», два сына в Красной армии – это факт. Когда приходили белые, защиту оказывала родня со стороны зятя, белого офицера. Иногда бывало и так, что приходили такие, каких  ни к красным, ни к белым отнести было нельзя. Об одном таком случае, я и расскажу, он произошел в 1919 году в январе месяце

Ну, и беда, ну, и беда,
Сегодня – комиссары,
А завтра – белые сюда, -
Иди на правеж старый!

Чего услышать довелось
И довелось увидеть,
То бросит в пот,
то бросит в дрожь,
Куда тут – ненавидеть!

И те свои, и те – свои,
Крещенный русский люд,
Меж ними зло, идут бои,
Расстреливают, бьют.

Сыны за красных – дай ответ,
Когда ворвется белый, -
«Куда послал их старый дед?
Жить, может, надоело?»

Рывком откроет красный дверь,
Кричит на старика:
«Где зять твой, белый офицер?
Не хочешь ль кулака?»

Вот и вчера пришли сюда,
В холодный зимний вечер,
Такие злые господа.
А потчевать их нечем,

Пошарили в печи шестом,
Заглянули в камору,
Ну, что найти в ларе пустом.
Еду не сваришь скоро!

«Ты староста, скажи-ка нам,
Кто белый здесь, кто красный?»
«Хоть поищите по домам,
Искать их здесь напрасно!

И тех, и тех  сегодня нет,
Друг с другом где-то бьются»…
«Ты не лукавишь, старый дед?
Что отлегло?» Смеются.

Тащили в избу самогон,
Тащили хлеб и сало,
Село обшарили кругом,
Повеселее стало.

Напились здорово, ушли,
Потом опять явились,
Мужчину хилого нашли,
Куражились и били.

Сначала он кричал, стонал,
Куда бедняге деться,
Потом лишь головой мотал.
Заставили раздеться.

За что пытали? Он – не их?
Он не стрелял, не бился,
Отстал, возможно, от своих?
И от врагов не скрылся?

Луна сквозь облака плывет,
Высокий снег, и топко,
На речку выбрались, на лед,
Вон к проруби и тропка.

Столкнули в прорубь, Он нырнул,
Мгновенье – появился,
Он долго, долго не тонул, 
За лед хватался, бился,

Потом нырнул, и его нет…
Дед потом обливался.
«Не хочешь ли поплавать дед?»-
Бандит, сказав, смеялся.

Но, видно, что не вышел срок,
И деда отпустили,
Вернулся дед и занемог,
И говорить не в силах.

С каждым днем Максим Васильевич слабел, все чаще оставался дома, а в теплое время года сидел в саду и курил самокрутку. Наступил день, когда он уже не смог скрутить ее  и попросил сделать это дочь Наталью. Та скрутила, раскурила и дала отцу, он потянул и бросил со словами:
«Больше уже не надо!»
 Дочь, не поняв отца, сказала:
«Вот  и хорошо! Мать больше не будет ругать за табак!» 
На что, он ответил:
«Да, больше ей не придется  меня ругать!»
 В этот день он умер. Причина смерти предположительно – рак пищевода. Было это в 1921 году.
 Бабушка Анна Евгеньевна (Белова) после смерти мужа оставалась с младшим сыном Михаилом. А потом, в 1930 году вместе с его семьей поехала в гор. Керчь. Михаил Максимович устроился работать в селе Тобичик, а бабушка осталась с дочерью. Долгие годы она жила, как член нашей семьи. Она мне запомнилась сухой, чрезвычайно подвижной старушкой. Сколько я ее знал, у нее не было зубов, но черты лица оставались красивыми, несмотря на западение рта. Ела она пищу такую, как и все. Ножом при приеме пищи не пользовалась, эту роль выполнял довольно длинный ноготь большого пальца правой руки. Бабушка никогда ничем не болела. Никаких несварений желудка или еще каких-нибудь расстройств. Не знала она и простудных  заболеваний. Изо всех внуков самым любимым был Виталий, мой брат, а самым нелюбимым я. Чаще всего меня звала –«Германцем!» Всю свою сознательную жизнь я помню ее, копошащейся у плиты. Ее коронными блюдами  были борщ, рассольник, каши, в том числе и тыквенная, а также картошка во всех видах, из пирожков, которые она пекла, предпочитала с тертым маком и горохом. Нередко она готовила и галушки. К спиртному относилась хладнокровно, но пару рюмок выпить могла. Часто вспоминала проделки выпившего мужа. Я запомнил несколько. Они потрясающи. Случалось это тогда, когда дед отправлялся на ярмарку. Распродав нехитрое крестьянское добро: холсты, часть зерна, да приложив к ним деньг полученные за работу у купца Котельникова, при торговле товарами (извоз), дед покупал ситец женщинам на сарафаны, деготь, обувь, потом отправлялся в трактир. Там покупал две бутылки водки, заказывал самовар чаю, крендели к нему. Сало и хлеб всегда были при нем в достаточном количестве. Одну бутылку водки и самовар чаю он выпивал в трактире, вторую прятал в санях и выпивал на пол пути. А после его водили черти. Однажды по пути он увидел знакомого парнишку, позвавшего его. Дед пошел за ним, а уж вернуться назад не смог. Только на сведущее утро, его,  трезвого  вызволяли из болота, бросив ему связанные вожжи туда, где он сидел на большой купе (кочке. Как он туда забрался,  никто понять не мог, ведь вытаскивать пришлось, бросив ему конец от вожжей. То его ночами кружило от одного села к другому, то он шел с приятелями, игравшими на гармошке, и оказывался одиноким в лесу Отрезвление наступало,  после наложенного крестного знамения. Одному случаю, сама бабушка была свидетельницей. Возвращаясь из Рыльска, они подъехали к копани (так назывались глубокие ямы неподалеку от берега реки, в которых вымачивалась конопля, чтобы не травить воду реки ее настоем. Около копани стояли копицы уже извлеченной конопли. Дед снял с головы картуз, раскланялся перед копицами, говоря:
«Здравствуйте, господа общественники!-  И возмущаясь их молчанием, добавил в сердцах- Да я вас, хамы, сейчас!» Размахнувшись кулаком он нанес удар по копице…
Бабушка до слез смеялась, сидя на возу.
 Дрова рубила бабушка сама, отобрать у нее топор было невозможно. Только она затапливала печь, или плиту. Вспоминается, чуть не ставший трагичным случай. Нас было двое дома. Дров было мало, плита едва теплилась. В квартире холодно – хоть собак гоняй! Я расколол толовую шашку, без взрывателя на меленькие кусочки и подбрасывал по одному в плиту, они плавились и горели огнем, выделяя черный дым. Бабушка решила весь тол бросить в плиту, я едва успел его выхватить, воскликнув: «Бабушка не делайте этого, если его туда бросить весь, то ни нас с вами, ни дома не будет» После этого они ничем, кроме артиллерийского пороха не пользовалась, разжигая им плиту. Вспоминается случай, когда толовой шашкой она хотела постирать белье, и удивилась, что мыло не мылится.

 Сопровождала нас во всех поездках по городам и весям. 
Перенесла все бомбежки, все переходы, совершаемые нашей семьей, говоря, что ей есть о чем рассказать на том свете родственникам. Когда мать уехала с отцом из Керчи, обменяв квартиру на Симферополь, бабушка переехала туда. Я помню, как мне трудно было ее доставить с железнодорожного вокзала на квартиру по ул. Чехова 34. Она наотрез отказалась садиться на трамвай, сказав, что его двигает нечистая сила, ибо мотора она не видела. Пришлось бабушку везти на такси. Уже, живя в Ливнах, я узнал, что бабушка умерла в возрасте 104 года, проживала она последнее время в Керчи, у старшей дочери Полины. Занедужила она после смерти сына Михаила Максимовича. Я на похоронах не был. Она на два года пережила возраст своего отца. Отец Анны Евгеньевны умер 102 лет, а ее бабушка 115 лет, в этом возрасте у нее были все зубы, только она за год до смерти ослепла.
 Старший сын Иван, еще при жизни отца отделился, женившись. Анна Евгеньевна  вначале жила с сыном Михаилом, а потом, с 1929 года, после замужества дочери Натальи с Петром Котельниковым, она  стала жить с ними, и ее биография совпадает с биографией семьи Котельниковых, Бабушка побывала и в гражданском немецком концлагере. Умерла бабушка в г. Керчи в 1954 году, в возрасте 104 лет. Кстати, два ее старших брата были заколоты штыками немцами, когда ими была оккупирована курская область, за связь с партизанами. Возраст их был: одному 103, другому 106 лет.
Анна Евгеньевна  была глубоко верующим православным человеком. Где бы она ни находилась, она не забывала молиться два раза в сутки. Вечернее моление длилось не менее часа. В своих молитвах она не забывала ни одного из живущих, не забывала она и покойных.
Молилась бабушка, а я запоминал,
Молиться никогда не забывала,
По просьбе ее библию читал,
Не понимая ничего сначала.

То была тора, Пятикнижие, завет,
В ней текст написан был столбцами,
Один на языке, которого уж нет,
Второй старославянскими словами.

Внимала бабушка, а я не понимал,
Что видела она и находила,
Создатель зрение хорошее мне дал,
Но разума еще не проявилась сила.
Во всех ее путешествиях ее сопровождала древняя бронзовая иконка, размерами 30х20см. В центре иконы -  фигуры младенца Иисуса Христа и Богоматери, по периметру лики двенадцати апостолов. Фигуры грубо высечены в металле, Икона была положена с ней в могилу, дед Максим Васильевич особой набожностью не отличался, в церковь ходил редко, только по великим праздникам, говоря при этом:
 « Я - не вор, не убийца, не обманщик! В чем каяться?  Пусть идут туда и отмаливают грехи, те, кому есть что отмаливать!»
Старший брат мой матери, да и самый старший в семье, Иван Максимович после службы в красной армии, когда кончилась война, вернулся к мирной сельской жизни. Как он служил, каким был по характеру, не знаю. Он женился, отделился  от семьи и стал жить самостоятельно. В 1933 году, во время голода, охватившего Украины и центральную часть России, он умер от голода. Жена и дети остались. Я видел их в течение месяца, в1937 году, память немногое сохранила. Жена дяди Ивана была небольшого роста, бесцветная, задавленная горем женщина. Осталась вдовой с двумя детьми: Валек и Леля. Один эпизод запомнился мне. Мать передала мою и брата одежду, из которой мы выросли, невестке. Ее дети одели теплое, на вате пальто и не хотели его снимать, хотя стояла июльская жара. Такими мне они и запомнились, сидящими в пальто,  на правом, крутом берегу Сейма. Больше я их никогда не видел.
ВДОВА
Из жизни муж ушел, изба осиротела,
Как тяжко быть крестьянскою вдовой,
По ласке, по мужской, истосковалось тело,
Работу исполнять приходиться одной.

С утра до ночи трудится в колхозе,
Домой идет, едва волочит ноги,
Стоит буренка грязная в навозе,
В сарае, продуваемом, убогом.

Избу бы перекрыть, да где уж там,
Нанять кого то,  мужиков немного,
К тому ж, вдобавок, и пустой карман.
Надеялся приходиться на Бога.

За всем успеть, не поспевают руки,
А  как детишек ей одной поднять,
И молча, терпеливо сносит муки –
Колхозница, страдалица и мать.
Полина Максимовна (Пелагея) старшая из сестер Мелиховых не долго миловалась с любимым, белогвардейским офицером. Приходили красные, она с узлами бежала к родителям, приходили белые – те искали защиты у дочери. Муж оставил ее вдовой, неизвестно где сложив голову. Осознав потерю мужа, вышла замуж во второй раз за бывшего матроса-механика, Моршнева Якова Ильича. Полина Максимовна никогда не работала, была безграмотной женщиной, в меру упитанной с приятным открытым лицом. Полина Максимовна была невероятно добрым человеком. Стоило какой-нибудь сестре сказать, что ей понравилась какая-нибудь вещь, и она тут же говорила: «Тебе нравится, возьми!» Я никогда не слышал, чтобы она повысила голос. Если она чем-то была недовольна, это выражалось полным молчанием, лицо становилось тусклым, глаза утрачивали свой блеск. Яков Ильич был среднего роста, крепко сложенным мужчиной, с сильными руками и плоской грудью, на голове у него блестела огромная лысина. Ел он всегда неторопливо, все подряд. Мог, есть невероятно горячую пищу и пить почти кипяток. Этим он пользовался, когда на стол ставилась миска с только что извлеченными из кастрюли варениками, Он начинал рассказывать, о чем ни будь интересном, мы раскрывали рты, а вареники тем временем исчезали. На наши возмущенные возгласы он отвечал невинно:
«А я думал, что вам они не нравятся!»  Мы, дети, пытались ему «отомстить», брали тесто у взрослых и лепили вареники, начиняя их перцем, смесью творога и горчицы, или просто солью, подкладывая их в его тарелку. Он невозмутимо съедал, словно не замечал подвоха. У Якова Ильича были золотые руки, он мог из любой брошенной вещи сделать игрушку, что и стало его подспорьем  в работе ( он покупал на рынке развалившийся шкап, металлическое изделие и превращал его в добротное.
Единственным ребенком в семье была дочь, Таисия,1926 года рождения. Не было никого среди детей всех родственных семей, которых так бы баловали как Тасю (так по-домашнему  ее называли). Привычка вседозволенности у Таси сохранялась и тогда, когда они приходили к кому ни будь в гости. Тогда было принято развешивать по стенам фотокарточки близких людей в рамках. Тася требовала их снять со стены, чтобы она ими поиграла. Такая же бесцеремонность была и в отношении икон. В случае отказав Полина  Максимовна начинала торопливо собираться домой: «Пойдем доченька!» и уходила, уводя с собою упирающееся чадо.
Набожностью сестра не отличалась,
И крайне непочтительна к иконе.
Исследовала пальцами сначала,
Потом на пол ее «нечаянно» уронит.

Нет не случайно, а намеренно,-
Реакция ей взрослых интересна,
Что не накажут, в том она уверенна,
Даже тогда, когда икона треснет.
 Впервые они прибыли к нам в Керчь в 1933 году, спасаясь от голода. Яков Ильич устроился на Брянский (Керченский металлургический завод. Возвращался с работы, черный от копоти и долго отмывался водой с хозяйственным мылом. Семья была огромная, потребность в воде тоже, а вот воду не всегда можно было обнаружить в ведрах. Воду брали на фонтане ( крытый крошечный павильон с окошком) Через лоток подавали деньги, копейку за ведро воды, потом вращали огромное колесо и из трубки в ведро лилась прозрачная чуть солоноватая, жесткая жидкость, так называемая керченская вода. Вращение колеса стопорилось изнутри, что исключало возможность хищения воды. Вечером павильон закрывался на замок, поэтому достать воду в позднее время было проблематично. Снабжение водой входило в обязанность моих молодых тетушек, но им ведь, естественно, хотелось погулять, и они о воде часто забывали. Яков Ильич решил их проучить. Он принес пакет с отличной керченской сельдью. Девушки накинулись на нее, не оставив и хвостика. Как всегда, они отправились гулять на приморский бульвар, а Яков Ильич вылил из ведер воду, оставив моей матери графин воды для нее и меня, тогда маленького ребенка. Поздно вечером вернулись девушки с гуляний. Ночью то одна, то другая тарахтели кружками по пустым ведрам. Рано утром они с ведрами помчались к фонтану. Перебоев с водой у нас не стало. Через некоторое время семья Моршневых переселилась в каморку у самых ворот этого же дома, а потом, уступив ее Ирине Максимовне Мальцевой, младшей сестре моей матери и тети Полины, перебралась во двор, принадлежащий Дементеевым по ул. Правой Мелек-Чесме.(Мелек-Чесме называлась речка, делящая улицу на праву и левую половину) Там они проживали долго, до 1939 года, и уступив квартиру Мелиховым, уехали на Донбасс, в гор.Харцизск. Их дочь, Тася, осталась у нас, к тому времени вернувшимся в Керчь, о чем я расскажу ниже, когда перейду конкретно к истории своей семьи. Весь период Второй Отечественной войны мы ничего о них не знали. Появилась тетя Полина с дочерью Тасей у нас весной 1946 года, приехали они на месяц, который мне запомнился тем, что в нашей семье на столе стали ежедневно появляться в большом количестве тонкие блины с различной начинкой.
Оказалось, тетя Полина привезла около пуда (16 кг.) картофельного крахмала, да и карман ее был  не пуст. Со свойственной ей беспечностью она провела месяц, полностью растранжирив все привезенное. Период оккупации Моршневы находились в гор. Харцизске Сталинской области (ныне Донецкая) Моршнев Яков Ильич преуспевал, занимаясь торговлей, но не совершал преступлений, за которые его могла наказать советская власть, возвратившаяся в город. Торговля была мелкой, продуктами питания и главное, солью. Деньги, которые он заработал, пропали, при советской власти никому не нужны были оккупационные марки.

Торговля, как кому,
Лицо Меркурия лукаво,
Он помогает лишь тому,
Кто нарушает чести право.

Но, если кто-то добр,
К тому ж еще правдив,
То нечего за дело это браться,
Хоть пропадай, тянись из жил,
Нажить хоромы не удастся.

Ты бога лжи не проведешь,
Дом, показав ему фасадом,
Единые всегда, торговля – ложь,
Меркурий повернется к тебе
задом.

И не всегда нужна ума палата,
Пусть будет не одна, а три,
И может дорогою стать оплата,
Хоть колом ту торговлю подопри.
Второй приезд состоялся ранней осенью этого же года, когда семья Моршневых поселилась у нас, спасаясь от голода Вскоре Я В  следующем году я с Яковом Ильичом совершил три поездки в Ростов на Дону, когда он меня обидел ( об этом будет сказано ниже)  Яков Ильич среди своих слыл скупым, прижимистым человеком, хотя я бы не сказал этого. Вот на водку он бывал скуп, стараясь выпить за чужие. Но если он хорошо выпил, то он тут же лез к себе в карман доставал пачку денег, восклицая: «Ну, давай, кто больше!» Поселившись в полуразваленной, сырой комнатушке по Пролетарской 36, он пристроил к ней еще одну комнату, в прилегающих развалинах. Построил большой сарай, превратив его в мастерскую, без которой его руки не находили себе покоя. Позднее он стал работать машинистом на макаронной фабрике и в доме появилось много круто замешанного пресного теста, а также сотни ощипанных и потрошеных воробьев. Полина Максимовна как-то угощала меня ими, обжаренными в духовке. Вкусно! В 1955 году Полина Максимовна умерла( рак желудка), об этом я узнал, проживая и работая в городе Ливны Орловской области, из письма Таси. Выслал ей 600 рублей на питание, ибо оперативное вмешательство было уже неэффективным. Яков Ильич после смерти работал истопником в Приморском райкоме КПУ. Жил он в той же квартире с дочерью и внучкой. Последнее место работы – механик рефрижераторной установки.
Ушел на пенсию. Готовил и стирал сам себе. Проживали они уже на Заречной улице в многоквартирном доме. Там же его парализовало и спустя два года он умер, в возрасте 93 года.
Таисия Яковлевна Беспалова (Моршнева) была одаренной памятью и способностями к науке головой, но очень ленивой. Любовью ее была художественная литература, читала она много, в том числе и тогда, когда ей следовало выполнять школьные задания, для чего поверх учебника клала художественное издание, и при приближении опасности положение книг мгновенно менялось. Все, что создавалось трудом семьи Моршневых,  уходило на единственную дочь, она из всех наших родственников была самой избалованной. Ей ни в чем не отказывали. Школу Тася закончила в Харцизске с отличием. В семье поговаривали, что Полина Максимовна купила отличные оценки ей и ее мужу, успевшему побывать на войне, Беспалову Дмитрию. В1947 году  Тася, носящая фамилию мужа Беспалова, сбежала от  мужа в Керчь, даже не расторгнув брака. Беременность была уже большой. Вскоре она родила дочь, назвали ее Ириной.
Когда дочери исполнился год, Тася стала работать кассиром в артели Ш –й Интернационал, в ее кассе постоянно стали наблюдаться недостачи денежных средств, т.к. она постоянно путала кассу со своим кошельком. Правда, недостачи не были велики, погашались Яковом Ильичом. Поговаривали, что на следующий год она будет поступать в Медицинский институт. Мешала  поступлению дочь Ира, она еще мала. Но, это были пустые отговорки, за ребенком было кому присмотреть. Баба с дедом, да сама Тася теперь воспитывают Иру так же, как воспитывали Тасю,  позволяя ей делать все, что ей хочется – она домашнее божество. Телесные наказания в семье не практиковались. В1949 году в Симферополь приезжает и Тася. В мединститут ей поступить не удалось, она поступает на физмат Педагогического института. Сдав экзамены зимней экзаменационной сессии, Тася забирает документы  и поступает в медицинское училище, вскоре бросает его и поступает в Симферопольскую зубоврачебную школу. Потом забирает оттуда документы и поступает на заочные высшие курсы иностранных языков. Проучившись три года на этих курсах, она оставляет их, хотя оставался для того, чтобы их закончить, всего один год.
Бесспорно одаренная натура,
Но в поисках путей беспечна,
И в сложных положениях не дура,
Но жизни есть конец,
она не бесконечна.

И поиски окончились провалом,
Прервалось все на пол пути,
Ведь достается все, хорошее,
не даром,
А от проблемы не уйти!

Смирилась, спрятала гордыню,
Униженного взгляд и льстивой
стала речь,
Укрывши от уколов свое имя,
Остатки знаний ей удалось сберечь.

И ими пользуясь умело,-
Клянусь, я б сделать этого не мог,
Любое сложное решала дело,
Слов не щадя и не жалея ног.

Учась на курсах, она устраивается учителем начальных классов в сельскую школу в селе Чистополье Ленинского р-на Крымской области, затем переходит в  город Керчь, работает преподавателем начальных классов в школе № 28 , а потом и в школе № 2 им. Желябова. Трудно, архи как трудно одной воспитывать дочь. Находились мужчины, предлагавшие ей руку и сердце, но… На дыбы становилась дочь Ирина, избалованная больше, чем ее мать в свое время. Вся жизнь Таси посвящена дочери. Она везде просит, унижается, чтоб жить получше, у нее даже язык стал особым, в разговоре  униженный даже тогда, когда этого и не требовалось. Дочь заканчивает Ленинградский экономический институт и направляется на работу в Астрахань. Чтобы не дать дочери «засохнуть» в Астрахани, Тася меняет свою керченскую квартиру на Москву. Сама работает киоскером в союзпечати. А дочь находит себе место в Министерстве Мебельной и Лесной промышленности экономистом, курируя несколько мебельных фабрик. Ирина – некрасивая женщина, хотя сложена нормально, очень умная, деловитая так и не нашла спутника в жизни. Связь между мной и ими прервалась с началом развала СССР и не восстанавливалась.

Второй брат матери, Михаил 1898 года рождения. После гражданской войны, на которой он служил в Красной армии, он демобилизовался и вернулся к себе в село Жадино. Декретом советской власти, наконец, крестьянин получил землю. Недаром бабушка Анна Евгеньевна в молитвах добром поминала Ленина, говоря: «Он нам земельку дал. Михаил женился на дочери соседа Карцева Григория, того самого, который спасал моего отца при побеге из дома. У Михаила Максимовича от брака с Анной Григорьевной Карцевой было четверо детей, перечислю их в хронологическом порядке: Виктор – 1923 г. рождения, Серафима – 1925 г. рождения, Зоя – 1927 года рождения  и Владимир – 1929 г. рождения.
Какая грамота была у крестьянина? Кроме церковно-приходской школы, никакой. Друг и товарищ Котельников Петр, ставший родственником, обучил его бухгалтерскому делу, и по приезду в Крым(1930г.) он стал работать в колхозе «Инициатива» в селе Табичик. По-видимому, жизнь была не слишком сладкой, если голодный старший сын наелся сырой фасоли, собранной на чердаке, и едва от этого не умер. В селе  была только начальная школа, где один учитель одновременно вел занятия с учащимися разных возрастных групп. Это заставило просить сестру Полину взять к себе старшего сына Виктор взять к себе. Таким образом Виктор оказался в городе, проживая в квартире тетушки и обучаясь в школе № 11. Наступало время подумать о дальнейшей учебе других детей. Михаил Максимович Мелихов в 1938 г.переезжает в Керчь и поселяется в квартире своей сестры Полины, а та с мужем и дочерью уезжают в гор. Харцизск Сталинской области (ныне Донецкой). Работает  Михаил Максимович главным бухгалтером в колхозе им. №Сакко и Ванцетти», правление которого располагалось на городской территории, что облегчало дорогу на работу и обратно.  Страстью его была игра на гармошке. Я видел невероятную радость его, когда он  купил баян и стал играть. Нет в семье одного члена, дочери Серафимы (она осталась в с. Жадино у деда и бабушки Карцевых) Здесь семья встретила войну. Старший сын Виктор, сразу после окончания школы был призван в армию. Связь семьи с сыном оборвалась. Михаил Максимович  был, как и все призван в армию. Формирование войск в тот период происходил по территориальному признаку, образованная Крымская армия оказалась малобоеспособной и оказать серьезное сопротивление не могла. Многие ее бойцы оказались дома. Керчь была тупиком, переправа была для многих невозможной. Было два выхода: сдаться немцам, или застрелиться. Многие избрали третий путь, разбежались по домам. Немцы, захватив город, стали собирать мужчин призывного возраста и направлять их в концлагерь в г. Феодосию. Попал туда и  Михаил Максимович. Там его в некоторой степени опекал старый друг и родственник Котельников Петр, а выручила из концлагеря сестра, Наталья, моя мать. Подробности будут сообщены ниже. Здоровье его было подорвано, а он и прежде не был атлетом. В январе приступ гнойного аппендицита, чуть не унес его в могилу. Слава Богу, нашелся врач Гольдберг, который его прооперировал. В конце февраля, точно не помню даты, ночью немецкий самолет сбросил одну единственную авиабомбу, по счастью она попала в заготскот, где никого и ничего не было. Воронка образовалась такая, что, будучи заполненной водой, использовалась для купания военнопленных, а все строения двора, с которым было многое связано и у нас, взрывной волной полностью разрушило. Все наши родственники не пострадали, двоюродный брат мой Владимир Мелихов был на улице в это время ( он всегда выскакивал на улицу во время бомбежки) и его завалило камнями. По счастью он отделался ушибами. Жилье было уничтожено. Семейство Мелиховых ( родители и дети, Владимир и Зоя) обосновались неподалеку от прежнего места жительства, на первом этаже двухэтажного дома, в крохотной квартирке. Позднее моей матери удалось найти свободный дом по Крестьянской 37 и занять две  квартиры, одну заняла наша семья, другую - семья Мелиховых. Последним пришлось отгородить  большую часть веранды, превратив часть ее в комнату, а часть в кухню. Двери обеих квартир располагались рядом. Михаил Максимович стал работать там же, где он работал до войны, гл. бухгалтером  колхоза «Сакко и Ванцетти», только теперь он назывался сельской общиной. Кроме того, Володе удалось кое-что достать при разграблении продовольственного склада, брошенного нашими войсками при отступлении. Семья Мелиховых материально жила значительно богаче нашей.
Ту часть повествования, что тесно связана с нашей, я опишу ниже. А  перейду к тому времени, когда наш город освободили. Жизнь Михаила Максимовича продолжалась в том же ритме вплоть до смерти, наступившей в 1954 году внезапно.
Я о ней узнал, находясь за пределами Крыма. Анна Григорьевна Мелихова, жена Михаила Максимовича, намного пережила своего мужа, она умерла в возрасте 96 лет.
Виктор Михайлович, 1923 года, мой двоюродный брат, оставил отдельные штрихи из своей жизни, не дающей возможности создать целостную картину жизни, а он никого и не допускал к прямому контакту со своими душевными переживаниями. Мое знакомство с ним произошло первый раз в 1936 году, когда  мы некоторое время жили в квартире тети Полины. Меня поразили две черты его характера. Первая, аккуратное отношение к вещам и невероятное упорство в приобретении знаний. Обладая прекрасной памятью и присутствуя при приготовлении им уроков, я успевал запомнить изучаемый им материал. Он расходовал во много раз больше энергии, чем я, но я не помню случая, чтобы он шел в школу, не усвоив материал. Потом мы с ним встретились в 1939 году и вновь я видел, как тщательно он выполнял чертежи, доводя их до совершенства. Он пытался меня учить драться, видя, как неумело я работаю кулаками. Напрасный труд, я так и не научился отлично драться. В третий раз я увидел его после войны в 1947 году, когда он в звании капитана артиллерийских войск готовился к поступлению в  академию ракетно-артиллерийских войск и упрямо штудировал словарь английского языка. Потом я встретил его в звании генерал-лейтенанта того же рода войск.
Он внешностью похож на деда,
Он так же резок, горд,
Девиз и цель его победа,
В решениях был тверд.

Такой же атеист, как дед,
Но с жесткою позицией,
Возводит вера много лет.
Между людьми границы.

А он – советский офицер
Солдаты многих наций.
Какую веру им в пример,
Кому им поклоняться?

Все службе воинской отдал,
На женщин не осталось,
Артиллерийский генерал.
Всего за жизнь досталось

Войну прошел и уцелел,
Стране служил прилежно,
Теперь находится вне дел,
Все хрупко, не надежно.

Расчеты б сделал, но кому
Нужны они в парсеках?
Что делать в доме одному –
Ни плача и ни смеха.

Он бурно цвел, но нет плода,
Пусть был бы он и горький.
Уйдет из жизни – нет следа:
Что сделал он и сколько?
 Он защитил диссертацию, став кандидатом философских наук. Но, я никогда не завидовал ему, как прочим и другим ( у меня чувство жалости, как и ревности, к сожалению отсутствуют) Семейной жизни у него не сложилось. Я догадывался о его первой любви к Дементеевой, жившей в том же дворе и погибшей от попадания осколка в голову в день своего двадцатилетия ( почему-то совпавшей с предсказанием случайной гадалки-цыганки). Сейчас он в отставке и коротает время в кругу приятелей, таких же отставников, как и он сам.
Серафима Михайловна приехала в Керчь накануне своего поступления в медицинский институт в Симферополе, в 1947 году. Изредка мы встречались, когда я приходил в квартирку в Керченском переулке. Потом я уехал из Крыма. Встретились в 1959 года, когда я вернулся в Крым. К этому времени она была замужем за Василием Евдокимовичем Сухотиным, служившем военным летчиком в Багеровском авиационном корпусе. У них была дочь Людмила. Людмила, как и мать окончила мединститут. У нее двое детей: девочка и мальчик. Теперь она носит фамилию Зайцева. Отношения у меня ровные, но хотелось бы, чтобы они были теплее.
Зоя Михайловна. Она и Володя относятся к тем, чья юность прошла рядом с моей.
Она была тем представителем женского пола, к которой у меня, кроме родственных отношений, было то, что принято называть любовью, хотя влюбленному было только тринадцать лет. Никто об этом не знал. Поступила в Крымский сельхозинститут на факультет виноградарства и виноделия, окончила его, но практически в этой области не работала. Еще в Симферополе два года я посещал их с Симой, правда эти посещения были редкими. После возвращения в Крым у меня было две очень короткие встречи и все. В 2004 году она умерла от рака молочной железы.
Она – прекрасная жена,
Не вышло винодела,
Ведь знали женщина она,
Семья – святое дело.

Муж эту сторону ценил,
Ее ему ль не знать!
Она – основа всей семьи,
Она – жена и мать.

Наука не ее стезя,
Бесплодная работа,
Всю израсходовав себя,
В итоге – лишь просчеты.

Без взрывов пролетела жизнь,
Хоть трения и были,
Но ветры жизни унеслись,
Рассеяв мелкой пылью.
Владимир Михайлович. В Керчь с родителями приехал в 1938 году. Практически вся жизнь его прошла в гор. Керчи. Война застала его в 6 классе школы №8. До войны я часто приходил во двор, где он жил. Рос он крепким, парнишкой, склонным к подвижным играм, отличался бесшабашностью и довольно часто участвовал в драках. События войны по большей своей части нас касались всех, мы были рядом. Вместе мы учились в одном классе, хотя интересы наши резко расходились. Я не дружил с теми, с кем он дружил. Он был намного физически развитее меня и в школе часто защищал меня от других ребят. Я никогда не был зачинщиком драк. После окончания школы он закончил мелитопольский институт механизации сельского хозяйства. Работал директором автошколы, потом организовал бригаду по добыче камня и вел реализацию добытого камня. Был осужден за ту деятельность, что сегодня называют бизнесом.
За бизнес много раз страдал,
Хоть не было просчета,
Он не ограбил, не украл,
Нет липового счета.

Сменилась власть, он – ликовал,
Есть развернуться место,
Но он того не понимал,
Что честность неуместна.

Да, бизнес есть, но нет огня,
Нет нужного простора,
И власть, посулами маня,
Удавкой станет скоро.

Я знал и тайную мечту,
Нет у нее решенья,
Он слеп, не видит пустоту,
За ней обрыв, крушение.

Нет, не завидую ему,
Узнать на склоне лет,
Что жизнь прожил, прошел тюрьму,
А продолженья нет

 Был женат, но разошелся с женой, От этого брака имеет сына. К великому сожалению его сын, по сути являясь продолжателем  рода Мелиховых, им не стал, оставаясь холостым. Володя тоже ограничился одним браком
Самая младшая сестра, Ирина Максимовна, 1910 года рождения, красивая женщина неграмотная, вышла замуж за Мальцева Дмитрия Ивановича, почему-то захотевшего стать Давидом. Под этим именем он и был в нашем, довольно обширном родственном клане. Отец и этого родственника обучил бухгалтерскому делу. Судьбы семьи Мальцевых тесно связана с нашей и будет изложена ниже. Но с 1952 года Ирина Максимовна стала жить отдельно. Встречи мои с нею были кратковременны (1954г. 1959 г. 1961г. 1963г) не более часа. Потом она уехала к дочери Фиале и там умерла. Причина смерти ее мне не известна.
Фиала Давыдовна Мальцева, 1936 г. рождения. В детстве была спокойной, красивой девочкой. Мне в детстве доставалось следить за ней, чтобы она куда-нибудь не залезла из-за избыточного любопытства. Так хотелось попасть на детский фильм. Это было редкое удовольствие. Мне давали деньги на билет, но с одним условием – я должен был взять с собой девочку –непоседу. Ей быстро надоедало смотреть на экран, и начиналось:
«Я писать хочу! … Я какать хочу!» 
Естественно в отправлениях естественных надобностей она не нуждалась. Я вздыхал, возвращаясь на место под шиканье юных зрителей. Только я всей душой вникал в действо на экране, как мне говорили сзади:
« Мальчик, скажите вашей девочке, чтоб она не плевалась!»
Я серьезно говорил Фиале: «Ты, что делаешь? Почему ты плюешься?»
Она мне в ответ: «А почему они на меня смотрят?»
А как они могли на нее не смотреть, если она спиной поворачивалась к экрану. Потихоньку она взрослела, казалась умненькой сверх меры. Думали, что будет вундеркинд! Первые годы учебы без усилий она заканчивала на пятерки. К пятому классу стали появляться и тройки, а потом и двойки. Половое созревание отрицательно влияло на учебу Фиалы. В сентябре 1951 года она появилась в Воронеже. Моя матушка устроила ее в вечернюю школу. Да, я понимал, почему учеба у нее не клеилась. Стройная, черноволосая красавица, с осиной талией невольно обращала на себя внимание  По-видимому внешность помешала ей закончит нормально школу, и она приехала в Воронеж, где моя пробивная матушка устроила любимую племянницу, выросшую с нами вместе, прошедшую и концлагерь, в вечернюю школу. Но, признаться,редко мне удавалось видеть такого лодыря, как она. Фиала  могла спать до тех пор, пока ее не разбудят. На этой почве у меня с ней стали возникать конфликты. Первый конфликт возник, когда я ее попросил отварить картофель в мундирах к 15-оо. Я пришел к 16, она еще спала. Я ее спросил, что она делала до такого времени. Оказалось, что она еще и не поднималась с постели. Я был зол, как тысяча чертей, и раз пять хорошо стеганул ее ремнем по мягкому месту. Она разревелась, что впрочем, ей не помешало сесть за стол, когда я потушил картофель с крупными кусками жирной гусятины. Второй конфликт: идет первый час ночи, занятия в вечерней школе заканчиваются в 22-зо, а Фиалки нет. Иду искать. Около школы пусто, света в окнах нет. Возвращаюсь и нахожу Фиалку, целующуюся с мужланом лет 35 ти. Я ее отослал домой, а с «товарищем» поговорил по душам, предупредив его, что при повторении подобного, его не соберут и в травматологическом отделении. На этого ухажера  подействовало. Через две недели я обнаружил ее с парнем около поленицы дров, у нас во дворе. Еще через неделю ко мне в комнату ворвался парень, моего возраста и стал резать на моих глазах вены на руке, а потом угрожать, что он зарежется, если Фиалка не ответит на его любовь. Я сказал: «Сделай одолжение, зарежься и избавь землю от еще одного дурака!»
А потом пошел к его родителям и побеседовал с ними. Он перестал докучать мне. А вообще, я очень был рад, когда учеба ее закончилась, и она укатила в Симферополь. Видел я Фиалку еще один раз, лет через 11. Я встретил тучную, круглолицую женщину, у которой даже намека не было на талию. Она была замужем, у нее было двое детей. Мне, кажется, она достигла своей цели, и своего счастья Как жаль, а ведь в детстве она обладала чудесными умственными данными.
Краса какая, Боже мой!
Век ею б любовался!
Кому-то близкой и родной,
Желанной будет называться.

Довольная своей судьбой,
Умеренно пила и ела,
А как следила за собой,
Следя за совершенством тела.

Все в прошлом. А теперь она
И ест и пьет без нормы,
Теперь – законная жена,
Чрезмерно пышной формы.


Наш род помимо официальной фамилии Котельниковых  имел еще фамилию – Доничевы. Если кто-то попытался нас отыскать по официальной фамилии, то это вряд ли бы ему удалось. Но, назови он вторую, ему бы односельчане безошибочно указали бы на наш двор, когда он еще был. Откуда пошла вторая фамилия? Предположительно, один из наших предков участвовал в походе и был на Дону или на Донце, с похода он не вернулся. Тогда, подобное, было, как и сейчас, не в диковинку.

Был ратник, или нет, но бился на Дону.
То половцы были? Монголы Едыгея?
Шел добровольно на войну?
По принуждению, семью свою жалея?

Сложил ли голову в бою,
Иль утонул при переправе?
Что знали про судьбу твою?
Был прав тогда, или погиб неправым?

Осталась одинокая семья,
Вдова детей вскормила и взрастила,
Опять война, и снова сыновья,
Сражаются с врагом, их ждет могила.

А войны нескончаемо идут,
Помногу раз в одно столетие,
И каждый раз жена и дети ждут
В семье совершеннолетия.

И предок, бывший на Дону,
О ком в роду давно забыли,
Дал нам фамилию одну,
А власти нам другую подарили.

Мой прадед не участвовал в войне,
И в рекруты его не забирали,
Он мирно, дома ездил на коне,
Жена да снохи на него орали.

И сведений о нем почти что нет,
И должность скромная – подпасок,
Не знаю, сколько прожил лет,
И видимо, и жил-то он напрасно.

Мой прадед по отцу, Котельников Яков, по уличному Доничев (Отчество мне неизвестно) был государственным крестьянином. Судя по отрывочным сведениям, дошедшим до меня особой значимостью в обществе не пользовался. Исправно платя подати (десятую часть доходов батюшке царю, а десятую церкви) у него кое-что оставалось на жизнь. С моей прабабкой, Натальей Степановной ( девичья фамилия мне не известна) он познакомился случайно, Инициатором брака была она, кстати Яков и был моложе своей опытной супруги. До знакомства она трудилась горничной, а потом служила в трактире, где должность ее была крайне разнообразной, и посудомойка, и уборщица, и официантка (полового в трактире не было). Половым назывался в «обжорках» и питейных заведениях официант. По-видимому, в трактире и произошло их знакомство

ПОСТОЯЛЫЙ  ДВОР

Постоялый был двор, а при нем был трактир,
Перепутье дорог, город рядом,
Собирался честной и неправедный мир,
Нищий здесь, и в отличном наряде.

Нищий здесь находил утешенье душе,
Забывая, что жизнь так плоха,
Водки стопка, иль две, и расслаблен уже,
Щей тарелка, да хлеб, требуха.

Зал огромный подперт потолок,
Две колонны из старого дуба,
Там, над стойкою длинный полок,
А на нем ложки, вилки, посуда.

Льется свет, освещает пространство вокруг
Из пяти невысоких окошек,
Дверь на кухню, разделочный круг,
Ждут подачек три тощие кошки.

Шум и гам, запах кислой еды,
Разночинцы, купцы и дворяне,
Царство снеди и водка – ее господин,
Редки здесь, но бывают крестьяне.

Шапку скинет, за стол и развяжет платок,
В нем горбушка, да яйца, да сало,
Выпьет водки стакан, выпьет на посошок,
Пожалеет в душе: ее мало…

А уселся купец, тут иные дела,
Стол завален различною снедью,
Самовар на столе, чашка только мала,
Выпил водку, заел ее сельдью.

А потом он часами гоняет «чаи»,
Полотенцем лицо утирая,
Он гуляет сегодня и пьет на свои,
От купеческих дел отдыхает.

И трактирщик хитер, то к нему подойдет,
Что-то спросит, ответит любезно,
С кем-то выпьет вина, разговор заведет,
Постоянный клиент – он полезный.

Тут когда-то служила девица одна,
Роста среднего, кости широкой,
Ну, а, в общем, неплохо была сложена,
И с обычным, житейским пороком:

Рубль к рублю, грош, алтын,
Четвертак ли, копейка с полтиной,
Да и кто их подал, пожилой господин,
Иль развязный и юный детина.

И посуду помоет, и все уберет,
И с поклоном подаст все, что надо,
Чаевые с сознанием долга берет,
Не всегда их дают, вот – досада.

Посетители разные крутятся тут,
Похотливым облапит тот взором,
И за попку игриво ее ущипнут,
В том не ведает дева позора.

По рукам не пойдет, не такая она,
Да и есть тут мужик на прицеле,
Взял бы замуж, и была б жена,
Совратить, окрутить стало целью.

Он характером слаб, хоть плечами широк,
Он крестьянского рода, сословия,
Живота  и груди не коснулся жирок,
Одолеть и подмять есть условия.

Две атаки удачно она провела,
Ну, а третьей не выдержал, сдался,
И сама к алтарю, под венец повела,
Он под взглядом ее заикался,

Да и в доме она госпожою была,
Ну, а Яков при ней только тенью,
Полновластна она, все хозяйство вела,
Муж ее пребывает под ленью.

Деньги были, пускала их в рост,
И проценты совсем небольшие,
Ну, а Яков умом и доверчив и прост,
И покорный, но все еще в силе.

И Наталья решила, пора мужику
За работу какую-то браться,
И подпаском он стал одному пастуху, -
«Нече» к бабам чужим приглядаться.
Примечание: «нече» - местная форма разговорного «нечего»
Приглядаться  - местная форма  разговорного – приглядываться.

Наталья Степановна, в отличие от мужа, была деловитой, разворотливой, легко вступала в деловой контакт с лицами дворянского и купеческого сословия, говорила на правильном русском языке, всегда с ласковыми, сочувствующими нотками в голосе. Даже с теми, кто на селе ходил в ранге дураков у нее был настолько доверительный разговор. Они в ней души не чаяли, они у нее оставались на ночлег в клуне, она их покормит, а потом они на нее хорошо поработают, и дрова попилят и сложат, и навоз на поле вывезут, раскидают как удобрение. И все это под ее слова: миленький, любенький, красавчик…На селе в то время проживала барыня Сучкина с мужем (странная для дворянина фамилия, но что поделать, если она была таковой) Супружеская пара Сучкиных была бездетной, богатой.  В село приезжали на лето, отдохнуть от Питерской суеты. Барыня скучала, и в лице моей прабабушки нашла удобную собеседницу и компаньонку. Наталья Степановна часто приглашала к себе Сучкину, угощала ее, ублажала. Сам Сучкин был уже преклонного возраста, а барыня молоденькая, и была не прочь завести любовника, и такой нашелся в городе Рыльске. Когда Сучкин отсутствовал, любовник наведывался к молодой помещице. Прабабушка моя принимала их у себя, а иногда и скрывала у себя любовника помещицы. Кое-что из ценностей за встречи и «утехи» перепадало  и ей. Старый барин узнал об измене  жены, но доказательств у него нет. С целью прервать любовную связь и сохранить «дворянскую честь», Сучкин решается продать свою недвижимую собственность в селе Жадино. Эта собственность состояла из небольшого, но добротного барского дома, хорошего кирпичного  амбара, прилежащих к ним трех десятин яблоневого сада, 50 десятин бросовой земли и 150 десятин отличной пахотной. Находился и покупатель, предлагавший наличными заплатить за это имущество. Им был купец первой гильдии Котельников М.М., не состоявший с нами в родстве (просто однофамилец) Как удалось Котельниковой Наталье уговорить супружескую пару Сучкиных продать ей имение, за меньшую сумму, да еще в рассрочку на 5 лет, я не знаю. Полагаю, что дипломатического таланта здесь недостаточно. Возможен шантаж. Сделка состоялась, и в течение двух лет Наталье Степановне удавалось своевременно выплачивать нужные суммы. Достигалось это путем продажи урожая яблок. А тут еще прабабушке невероятно повезло. Известный сахарозаводчик России Терещенко решил строить сахарный завод в селе Благодатное. От станции Коренево (ближайшая ж/д станция) следовало провести ветку к строящемуся завода, а она  должна была пройти через пустоши моей прабабушки. Наталья Степановна заломила за свои бросовые земли такую сумму, что за них можно было купить вдвое больше отличного чернозема. Уговоры Терещенко не изменили намерений хозяйки земли, и тот был вынужден уплатить требуемую сумму( расчеты показывали, что строительство железнодорожной ветки в обход были еще в три раза дороже) Кажется, моя прабабушка хорошо разбиралась в экономических расчетах. Ей удалось единовременно выплатить всю сумму за имение. Кое-что еще оставалось на «мелкие расходы.  Мне приходится все время говорить о прабабушке, а не о прадеде, лишь потому, что в семье верховодила она. При ней он был мелкой личностью, если его еще считать за оную. От брака прадедов Якова и Натальи родилось трое сыновей и три дочери. Самым младшим  был мой дед Иосиф Яковлевич Котельников. Дочери были выданы замуж в богатые дворянские семьи, два сына женились тоже на богатых. А вот деду моему не повезло.
Его мать, Наталья Степановна чем-то была разгневана и отказала младшему сыну в наследстве. Он к этому времени уже был женат, замуж за него вышла добрая и красивая девушка из богатой дворянской семьи Анна Сергеевна (девичья фамилия – Выходцева) Не получил мой дед и земельного надела. Он получил в наследство от матери кирпичный амбар, пристроил к нему кухню, получился неплохой, правда, небольшой для его семьи домик. Бог не обидел Иосифа Яковлевича, даровав ему 16 детей. Для выхода к реке Сейму Наталья Степановна разрешила пользоваться тропой вдоль своего фруктового сада. Свернуть с тропы и сорвать яблоко с дерева было запрещено не только сыну и невестке, но и внукам. Следует сказать, что этот договор строго соблюдался. Никогда, за исключением одного раза, нога Натальи Степановны не переступала порога сыновнего дома, а он ( сын) никогда не общался ни с родителями, ни со своими братьями и  сестрами. Поговаривали, что мать прокляла своего сына. Кормить 16 душ детей, не имея земли, проживая в селе, дело было просто невозможное. И тут Иосиф Котельников проявил себя деятельнейшей натурой, не уступающей изобретательности своей матери. Проведя рекогносцировку местности, мой дед определил следы выхода камня-дикаря на поверхность. Такими местами были пологие овраги, называемые в нашей местности логами. Логи были бросовыми, никому не нужными землями. Дед арендовал их у своих богатых родственников по 3 рубля за место выхода камня. Ему предлагали дать их бесплатно, но дед настоял, оформил на право аренды документы и принялся разрабатывать выходы камня. Способ был самый простой: пробуривали шурф, закладывался динамит. Взрыв, и на поверхности лежали груды вывороченного камня. Этот камень использовался для закладки в фундамент строящихся зданий. Дело оказалось прибыльным и дало возможность деду приобрести камнедробильную машину. Теперь гравий отправлялся для подсыпки железнодорожных путей. Аппетиты деда росли, он перешел к строительству железнодорожных небольших мостов и таких же туннелей. У деда было всего-то два класса церковно-приходского училища, но он упорно занимался самообразованием, особенно отлично знал математику и основы строительства. Ведь все проекты он рассчитывал сам. Благосостояние семьи росло,
Дед построил большой деревянный дом на правом берегу реки Сейма. В доме было 12 комнат и кабинет деда, где он работал, а трудился он по 14 часов в сутки, и зимой, и летом,  без выходных и отпусков. Приобрел дед и 4 десятины фруктового сада и собственный лес для охоты. Я был в этом лесу, он представляет по большей части осинник, размеры я не представляю, поскольку пройти его мне не удалось, хотя я находился в нем несколько часов ( следует учесть, что я был в шестилетнем возрасте, когда размеры преувеличены) Было у деда 2 десятины пахотной земли, засевалась она овсом для лошадей. Сено заготавливалось в дедовом лесу в достаточном количестве, избытки сена продавались. Бабушка, Анна Сергеевна, была тихая, скромная женщина, смертельно боявшаяся ослушаться мужа. Следует сказать, что эта боязнь имела под собой основание. Раз она изволила ослушаться (причина ослушания мне не известна), но разъяренный муж вожжами выпорол так жену, что она неделю лежала больной в постели. Даже в глубокой старости она просыпалась в страхе, увидев мужа во сне. Суров был дед и с детьми, хотя и справедлив. Девочек он не обижал, а вот мальчикам доставалось. Ослушание жестоко каралось, отца боялись, как огня. Отец мой вспоминал: нужно идти к отцу за помощью, задача по математике не выходит, заходишь с великим страхом, Он объясняет обстоятельно, указывая на ошибки. Если ты понял объяснение, дело заканчивалось тем, что он гладил сына по головке и давал конфет из стоящей рядом вазы. Не понял, он пребольно стучал ногтем по голове, и не дай бог, чтобы ребенок заплакал. В таком случае порка была неминуемой. Дочерей, по мере приближения учебного возраста, он отдавал в гимназию города Рыльска, а сыновей – в торговое училище того же города.
Дети отдавались на хлеба, т.е. он находил квартиру, оплачивал ее и оплачивал содержание ребенка. Денег, которые дед зарабатывал, ставили его в независимое ни от кого положение. В домашнем хозяйстве было две коровы, чтобы дети пили молоко вдоволь. Булки привозились из города и засыпались в специальный закром, сельдь закупалась бочонками, сало хранилось в боднях, специальных дубовых бочках. Дети брали съедобное самостоятельно, старшие дети присматривали за младшими.
Бывали у деда моего и неудачи. Их было два вида. Он не вложился в сумму, определяемую торгами. Поясняю, дед уже, как предприниматель, давно вылез из пеленок. Теперь он назывался -  Его степенство, Иосиф Яковлевич Котельников, строительный подрядчик. На торгах определялась сумма, за которую кто-то из участвующих в торгах подрядчиков, соглашался вести строительство. Если подрядчик укладывался в эту сумму, то все излишки денег шли в его карман, а нет, он нес убытки, иногда значительные. Бывали такие случаи и у деда. Вторая беда, если на стройке кто-то погибал. Техника безопасности строго соблюдалась, нВ таком случае велось следствие. Дед был обязан, во всяком случае, обеспечить семью погибшего, а это: он должен был построить дом, купить лошадь и корову и выплатить 200 рублей пособия, что по тем временам составляло большую сумму, ибо корова стоила от 12 до 15 рублей. Кроме того, он присуждался на месяц или два к церковному покаянию, которое заключалось в том, что деда оставляли на ночь в церкви, где он был обязан молиться о прощении ему грехов. От церковного покаяния деда освобождала взятка, Священник получал от деда ящик чаю, ящик коньяка, тот выписывал ему справку о том, что покаяние закончено. Бывали случаи, что к беде добавлялась еще одна неприятность, дед начинал пить водку. Пил запоем, длившемсядо месяца и более. Возражать деду никто не смел. Ворота дома закрывались, никого в дом не пускали, а бабушка огородами от лабазника носила четвертями водку, тайна продажи спиртного купцом, его продавшим, строго соблюдалась. Никто ни о чем не догадывался. В день дед выпивал четверть, это равно 3-м литрам водки. Пил с утра до ночи, пил и ночью. Постоянно кипел самовар, в котором варились куриные яйца. Ими дед закусывал. Так же, как внезапно он начинал пить, также внезапно и заканчивал. Он настолько опухал, что вся  одежда становилась тесной. Парился овес, и деда обкладывали горячим овсом, он быстро приходил в норму и через два-три дня, одетый в брюки и сюртук, с золотой цепочкой от часов, находившейся в кармане, в фетровой шляпе и с тростью в руках, Его Степенство подрядчик Котельников отправлялся на работу. В период отсутствия все дела вел  мой отец, которого дед посвятил во все таинства своей работы. Четырнадцатилетний, долговязый паренек сам принимал вагоны и составы со строительными материалами, оформлял необходимые документы. Запои деда наносили тяжелый материальный убыток, но дед быстро его компенсировал увеличением количества подрядов. Кстати, перерывы между запоями были продолжительными, от 4-х до 5-ти лет, между которыми дед водку и в рот не брал .В банке у деда всегда хранилась сумма вкладов  около 25-27 тысяч рублей. Все они пропали в период Октябрьской революции. Дед о пропаже не жалел, говоря: «Буду, жив, эту сумму я утрою! Была бы только голова на плечах!»
Последние строительства,  проводимые дедом: школа и церковь в селе Жадино.
Он их построил по своим чертежам. Как строитель Божьего Храма, он после смерти был похоронен в ограде церкви, что считалось тогда знаком высокого уважения и заслуг. Умер дед в 1924 году в возрасте 54 лет от чахотки. За период болезни  из крупного, крепкого телосложения мужчины, превратился в легкое истощенное подобие человека. Бабушка, Анна Сергеевна Котельникова после смерти мужа сначала жила вместе со старшим сыном, моим отцом(1924-1934г). Затем находилась в Одессе с дочерями Екатериной и Александрой, потом переехала в Керчь и жила с младшей дочерью Марией, Затем опять в Одессе, Ялте и, наконец, переехала с той же дочерью Марией в Керчь, последние три года она жила вместе с моими матерью и отцом, потом, вновь пошла к Марии и умерла в 1969 году в возрасте 101 года от кровоизлияния в мозг. За все это время бабушка практически ничем не болела. Отличалась невероятно добрым характером, никто и никогда не слыхал от нее бранного слова. Не терпела она и случая, когда ребенка, возмущаясь, «посылали к черту!» Свое возмущение она выражала полным длительным молчанием. Подожмет губы и молчит, значит, обижена. Похоронена она на городском кладбище в г.Керчи.
У моего деда по отцу, Иосифа Яковлевича было, как я уже упомянул, 16 детей. Чтобы проверить, все ли дома, дед по вечерам проверял их по списку. Если кто-то отсутствовал, начинались поиски. К примеру, проверили по списку, нет Леньки.
Где он? Пошли поиски и вскоре пятилетний Ленька обнаружен в клуне, спящим на охапке соломы. К революции, и особенно в годы гражданской войны, список резко сократился. Поработали эпидемии брюшного и сыпного тифа, а тот же Ленька умер от менингита. В живых осталось шестеро: два сына и четыре дочери. Перечислю их в соответствии с их возрастом: Екатерина, Петр, Иван, Анна, Александра и Мария.
Начну излагать историю с мужчин (факты точные, домыслов  нет).

Петр Иосифович (мой отец) родился 1 июня 1900 года, в том же селе, где и все наши предки – Жадино, в том самом доме, который его отец создал из каменного амбара. Как проходило его детство, можно представить, если описать те условия в которых он рос. Пыльная, относительно широкая улица ( ширина ее диктовалась двумя условиями, экономией земли и защитой от возможных пожаров, так как избы были деревянными, лишь незначительная часть  (купцов и дворян) были каменными. Кровля – солома, жесть использовалась только богатыми. На улице можно бегать, играть в пыли, а после дождя в грязи и лужах,  можно строить запруды, да и просто шлепать босиком по ним, измеряя глубину. При доме огород, в нем можно полакомиться сырыми овощами и головками мака, молочной спелости. Можно использовать перезревшие огурцы для изготовления детских ведерок, если из них удалить семена. Тыква тоже подходила для этих целей. Но тут нужна была осторожность, взрослые не поощряли таких забав. Была, естественно еще и река, главное место проведения времени. Здесь голышом купались, ловили рыбу, пскали кораблики. Зима давала возможность строить снежные крепости, лепить снежных баб, и конечно игра в снежки. Особенно весело было на святки (рождество Христово и Крещение). Тут были и кулачные бои – непременные забавы детей и взрослых. Бились по настоящему, при соблюдении двух правил – сидячего и лежащего не бить, кулак должен быть голым, в нем не должны содержаться какие-либо предметы. Кулачные бои воспитывали у мужчин храбрость и стойкое перенесение боли. Вообще, боль была непременным и главнейшим методом воспитания. Весна, лето, и осень заполняли досуг детей сбором грибов, лесных ягод и лесных орехов. Здесь забава сочеталась с огромной пользой. Не было в селе ребенка, который бы не мог отличать ядовитые растения и грибы от «добрых», как у нас назывались неядовитые. Ранняя весна и поздняя осень заставляла сидеть дома, распутица и грязь не располагали к играм. Взрослые приучали детей к домашним видам работ, как мужских, так и женских. Игрушек в доме крестьянина не было, их создавала сама ребятня. Наступала пора идти в школу. Она была в соседнем селе, Пушкарное», идти туда было несколько верст.

Село торговое, большое,
А школы – нет,
Вот и встают, чуть брезжит свет,
И взрослые не ведают покоя.

Приходится тетради, книжки
По вечеру еще собрать,
Сложить еду, и наказать,*
Чтоб не проказничал излишне.

Идут толпой, большой и мал,
Богат, и за спиною ранец,
Он сыт, во всю щеку румянец,
Одеждою добротною блистал.

Скромнее тот одет, кто беден,
Одежда чистая, в заплатах,
Служила брату старшему когда-то,
Румянца нет, он тощ и бледен.

И на плечах с холщевою сумой,
Тетради, книжки, хлеб и сало,
И ручку, чем писал ( писала),
И скарб мог быть иной…

Обертки от конфет,
Свистульки, пуговицы, кости,
Ведь в школу шли, не к бабе в гости,
Иных игрушек просто нет.

Урок закона Божья – лоза!
Урок иной – линейка и ремень,
Не выполнил заданий, лень…
Лечение едино: боль, крики и слеза.

Последние особенно важны,
Не плачет, не кричит, знать,
не проняло,
Придется все начать сначала,
Ведь средства воспитания сложны,

Здесь подзатыльники не в счет,
Головку лодыря – в колени,
И ремешок – орудие от лени,
Разложит на скамье и розгою сечет.

Лицом  уткнулся в угол, весь урок,
Поставлен на колени, на горох,
Любой из методов не плох,
Коль надо исправлять запущенный
порок.

Оставлен без обеда – стыдно, горько,
Из школы возвращается один,
Отец его встречает – господин,
Снимай штаны, готовься к порке.

Учение, наказание, учение,
Таков был просвещенья путь,
И в памяти о школе радость, грусть,
Нет знаний без упорства и мучений.
Примечание: наказать – слово в данном случае от понятия наказ, наставление.

Если не наказан, а поощрен, на перерывах между уроками есть возможность поиграть девочкам в «классики», мальчишкам в кости, обменяться товарами, принесенными в сумках, или, девочкам побродить, посплетничать, а мальчишкам показать свое превосходство в беспричинной драке. Мой отец в драках не преуспевал, хотя от них и не уклонялся. Жаловаться дома родителям не приходилось, все проступки строго наказывались. Дед был необычайно суров, о чем мой отец не без содрогания  говорил нам, когда уже был стариком. Дед любил охоту, поэтому у него в доме было охотничье ружье, имелся и револьвер марки «Смитвенсон» Отец рано научился стрелять, мишенью были старые глиняные горшки и детские  картузы и шапки. Он предлагал товарищам, сомневающимся в его меткости, подбрасывать вверх свои головные уборы, и налету расстреливал их. Результат – родители пострадавших ребят несли картузы и шапки с дырами в дом Доничевых. По счастью, дед редко бывал дома, и бабушка своими деньгами расплачивалась с деяния сына. Об этом деду ничего не говорилось.  Петру исполнилось одиннадцать, шел двенадцатый годок, отец стал направлять его по своим стопам, заставляя принимать эшелоны со строительными материалами, приходящими на его имя. Иногда это бывало ночью, зимой, в мороз. Путь до станции Коренево, куда поступали грузы, 12 км, идти нужно было пешком, встреча с волком была реальной. На этот случай Иосиф Яковлевич давал сыну заряженный револьвер, По счастью использовать его по прямому назначению не пришлось, но стрелять из него метко Петр научился. Научился и ловко собирать и разбирать оружие. Когда Петру исполнилось четырнадцать, за плечами оказались четыре класса церковно--приходской школы, он поступил в Рыльское торговое училище, готовившее счетных работников. Теперь, случайно встретившись на улице села, купец первой гильдии Котельников Михаил и Его Степенство Котельников (Доничев) Иосиф и, обмениваясь горделивыми поклонами, бросали реплики друг другу, примерно такого содержания:
 Купец – «Ну, готовь, готовь учи своих…мне бухгалтеры нужны!»
В ответ: « А твоих неучей я и в подносчики камня не взял бы!»
И действительно, непонятно, почему купец своим детям не дал образования. Вдали от дома подростку пришлось самому решать немало вопросов, благо, к решению многих из них он был подготовлен предшествующим воспитанием. Математика давалась легко, значительно труднее было с русским языком, но самым тяжким наказанием было изучение закона Божьего. У Петра вообще не обладал религиозным рвением, в отличие от младшего брата Ивана. Но он верил в нечистую силу, хотя и не очень ее боялся. Свою бабушку, неприветливо относящуюся к внукам  от сына Иосифа, мальчик считал ведьмой. В этом, как он рассказывал, его убедил следующий случай. Ему было лет шестнадцать, Ивану 14. Нужно было сеять овес, Вдвоем отправились на поле, взяв с собой харчи, хлеб и сало. Когда они решили подкрепиться, оказалось, что сала нет. Рядом оказалась собаки бабушки. Подростки решили собаку убить за воровство. Ее взяли на поводок, захватили из дому ружье, повели в лес, привязали к дереву, а потом все так, как сказано в стихотворении.
Такая тишина, не хрустнет ветка,
Не шевельнется на деревьях лист,
С оружием в руке шагает Петька,
Стволом его направив вниз.

Собаку брат на поводке ведет,
Идет, спокойна та, хвостом виляет,
Луна над лесом яркая встает,
Все серебром вокруг сияет.

Так видно все, почти, как днем.
«Собаку к дереву привязывай,
вон тому! – Готовит старший брат
ружье, -
Покончим с ней, пойдем до дому!»

Ружье поднял, а за собакой крик,
Ствол опустил и крик прервался,
Поднял, и человечий крик возник,
Но юноша совсем не испугался,

Сказал он брату: «Отпусти,
Брат отпустил, собака побежала,
Не сделала и четверти пути,
Картечью сражена, убитая лежала.

Пришли домой, уселись за столом,
Вдруг топот, бабушка вбежала:
Ты поведением сравнимый со скотом.
Ну, чем тебе собака помешала?»
Парнишка был потрясен тем, что бабушка об убийстве собаки, совершенное только что, вдали от жилья, в лесу, каким-то, непостижимым образом, узнала. И второе, убедившее паренька, что его бабушка – ведьма, так то, как она умирала. Смерть долго не могла одолеть ее, решили по поверьям того времени разобрать угол крыши дома, чтобы выпустить грешную душу!  Как только оголился угол, бабушка скончалась. Вернемся к Закону Божьему и роли его в судьбе Петра Котельникова.
В его случае, либо учащийся не очень старался, либо священник недолюбливал подростка, во всяком случае, все три года пребывания в училище Петр зарабатывал осенние переэкзаменовки по этому предмету. Видимо священник здорово постарался, потому что я как- то слышал, как, будучи выпившим, мой отец распевал псалмы Давида, я проверил по Пятикнижию, все совпадало слово в слово, Мало того, отношения со священником резко изменили всю судьбу уже юноши, достигшего семнадцатилетия. Петр, заработав очередную переэкзаменовку по закону Божьему, не сообщил о ней отцу, и готовился самостоятельно все лето, в перерывах между приемами составов грузов на станции Коренево. Там уже стали посмеиваться железнодорожные служащие: «Что, барчук, священником хочешь стать?» Переэкзаменовка не удалась, и Петр решил подкупить священника, пообещав ему 25 пудов сена. Поп пошел на это. Петр передал сено священнику, утаив от отца сделку. Но все это выявилось при случайной встрече священника с отцом Петра, моим дедом. Поздоровавшись, священник сказал:
«А сенцо могло бы быть и получше».
« О каком сене вы говорите? – опешил Иосиф Яковлевич.
Я не стану передавать подробности того диалога, но юному Петру пришлось бежать из дома. Первые два  дня он скрывался в стоге сена соседа Григория Карцева, который его и подкармливал, принося туда еду. Потом Карцев сообщил матери Петра Анне Сергеевне. Та, дав денег сыну, сказала:
«Беги, сыночек, отец тебя убьет!»
Петр сел на поезд и покатил в Москву. Шел 1917 год. Прошла февральская революция. В стране шло брожение.

Революцией беременна страна,
Но, что-то задержались роды,
В потугах корчится она,
Пришли в движение народы.

Чего-то все ж не достает,
Хотя неведомое – близко,
Похоже, что прихода ждет,
Из Жадино мальчишки.

Судьба толкает паренька,
Священника сыграло слово,
В Москву дорога не близка,
Бежит из дома, Все, готово!

Все «белые» в семье,
он – «красный»,
В деревне ждет его семья,
Но ожидание напрасно,
Седлает паренек коня.

А все закончилось войной
Меж близкими, родными,
Платили жизнью не одной,
А миллионами своими.

Уйдет он юным и беспечным,
Идее Ленина он служит,
Рубцы останутся навечно,
Когда вернется взрослым мужем
Куда идти юноше, впервые попавшему в такой крупный город. Ему повезло сразу.
Проходя по Сухаревскому переулку, он у ворот одного дома увидел двух молодых парней с винтовками за плечами, и с красными ленточками на околышах фуражек, одеты они были в штатское платье.
«Кто вы такие?» - спросил Петр вполне миролюбиво
 «Мы – красногвардейцы». – Ответил один из них.
«А мне к вам можно?» - вновь спросил Петр.
«А, ты стрелять умеешь?
 -Давай винтовку, покажу!
«Ну, коль умеешь, иди к командиру и записывайся!»
Так, Петр Котельников стал в сентябре 1917 года красногвардейцем.
Участвовал в подавлении кадетского мятежа в Кремле, а затем в составе Второго Благушенского отряда московской красной гвардии ( командир отряда Знаменский, комиссар – Зильберзон) был направлен для подавление белогвардейского мятежа в Ливенский уезд Орловской губернии. Стояла суровая зима, вся местность утопала в глубоком снегу. Красногвардейский отряд попал в засаду и был истреблен «мятежниками» - крестьянами местных деревень, оставшимися верными царю.В живых из отряда осталось двое, Петр Котельников и еще один молодой красногвардеец. Убегая, Петр  скатился в небольшой овраг, раскинул руки и притворился мертвым. Ему повезло. Никто не стал спускаться в овраг, чтобы его раздеть. Остальных погибших красногвардейцев раздели. Обстоятельные мужики одежду с убитых сняли и отнесли домой
 - «Не пропадать же добру!»
 Когда стемнело, Петр выбрался из оврага и лесочками стал пробираться на север. В Орле он сел на поезд и покатил в Москву, где подробно рассказал о случившемся., Его включили в состав другого отряда, поставив вторым номером к пулеметчику. Тот стал обучать смышленого парнишку. Вскоре Петр мог с закрытыми глазами собрать и разобрать пулемет «Максим» Позднее он ознакомился и с другими марками пулеметов: «Кольтом», «Виккерсом» и стал лучшим по разборке и сборке всех видов пулеметов. Боевое крещение было впереди. Пока шло обучение, выполнял патрулирование опасных районов города. Власть пришла, но она еще слаба, развален государственный аппарат, а новый не создан. В город идут и едут со всех концов России обездоленные, отчаявшиеся. Орудуют шайки мародеров, грабителей, убийц. Полиции нет, роль охранительных органов возложена на красногвардейцев. Вот и сегодня красногвардеец, да два балтийских матроса идут на самый сложный участок работы – патрулирование Курского вокзала Москвы. Воруют на глазах, ножи пускают в ход тоже. Как уследить за кишащей массой людей. Сегодня он, долговязый парень, бывший ученик Рыльского торгового училища, возглавляет патруль. Приглядываясь, он замечает, что вся преступная шантрапа контролируется одним средних лет мужчиной, невысокого роста, лысым. Убедившись в правильности вывода, он приказывает балтийцам:
«Именем революции, взять на штыки!»
 Мгновение, короткий крик, взметнувшееся на штыках тело грудой тряпья падает на пол.

Идет гражданская война,
Юденич рвется к Петрограду,
Квашнею бродит вся страна,
Преступность обнаглела, рада.

На фронте враг, но он и тут,
В Москве, везде он рядом,
Борьбу с преступностью ведут
Красногвардейские отряды.

Как распознать, по языку?
Все говорят на нем, болтают.
Понятно тут и дураку,
Враг затаился, выжидает.

Какая форма и фасон?
Бушлаты, френчи и шинели,
Враг окружил со всех сторон,
Он даже вышел на панели.

Убийства, грабежи и стычки,
Ножом пырнут из-за угла,
В продаже кокаин и спички,
Столицу охватила мгла.

По карточке осьмушку хлеба,
Икру буржуазия жрет,
Куда бы не пошел, и не был,
Враг взглядом в спину жжет.

А на вокзале – Вавилон,
Карманники и проститутки,
Приходит с юга эшелон,
Обшарят за одну минутку,

Там плачут, там кричат,
Там тянут сумку, чемодан,
Детей голодных, как волчат,
Повсюду много…горожан.

Патруль: солдат и два матроса,
Вокзал обходят, цепкий взгляд,
Два-три короткие вопроса,
Прошли вперед, потом назад.

Вон - вор. Тот понял – пойман,
Зрачки от страха велики
Солдат сказал совсем спокойно:
«Взять кровопийцу на штыки!»

Штыки впились в живот и грудь
Взлетело в воздух, птицей тело,
И рухнуло на пол, как груз,
Душа от вора отлетела.

Потом сформированный отряд был направлен на Украину, выполнялось два задания: доставить на станцию Конотоп вагон с оружием для отряда, сформированного из рабочих железнодорожного депо и местных горожан, и  на местах остановок формировать красногвардейские отряды, вооружая их. Путь следования проходил через станцию Коренево. Шел 1918 год. Петр Котельников решил навестить своих родных, которых давно не видел, обещая командиру скоро вернуться. Сел на коня и вперед. Расстояние небольшое, он одолел его за час. Подъехал к дому. Первыми встретили брат и сестренки, окружили плотно, повисли на плечах и шее. В ответ на визг и радостные крики, вышла мать. Со слезами на глазах она целовала своего непутевого сына. Отца дома не было, он был на стройке, строились по его проекту, с денежным участием, сельская школа и церковь. Сегодня он руководил строительством церкви. Сын сказал матери, что он заехал на два-три часа и ему надо назад, к своим. Мать поставила жарить сало и яйца, а сын с младшим братом Иваном пошли окунуться в воды Сейма. По сути, и  искупаться не успели. На берегу оказалось два вооруженных человека в штатском. Это были, так называемые гайдамаки, члены банд украинских националистов, ярых врагов советской власти. Они заставили Петра и Ивана выйти из воды, надеть штаны и под конвоем повели на улицу села. Иван бегом побежал домой, к матери. Петр шел, понурив голову, раздетый до пояса, с ботинками, связанными и перекинутыми через плечо, в руках – гимнастерки.Один из конвоиров шел спереди, второй сзади, у переднего винтовка на плече, у заднего в руках, слегка наклонена вперед. Поравнялись со строящейся церковью, остановились, крикнули:
« Поймали красного, не ваш ли?»
Из толпы строителей, да и просто сбежавшихся  селян (слухи по селу распространяются быстро) вышел отец, Иосиф и сказал:
«Ну, господа, какой же он бандит? Вы только гляньте, он еще ребенок!»
« А ты, кто такой будешь?» 
«Отец! Становись рядом к стенке!»
 Но тут возмутилась толпа:
«Да вы, что, нехристи, делаете? Строителя церкви, да к стенке, креста у вас на шее нет!  У нас власть еще имеется!  У нас есть становой пристав, вот и ведите к нему задержанного, он и решит все по закону!»
Повели в с. Пушкарное, где находился становой пристав. Стояла жаркая погода. На открытой веранде за столом сидели становой пристав, полный, добродушного вида, неопределенного возраста мужчина,  и полнотелая увядающая красавица блондинка – его жена. Гайдамаки коротко рассказали о случившимся.
«Да, он же еще мальчишка, молоко на губах не обсохло!» - воскликнул становой пристав.
«Да, вот такие мальчишки и глотки нам режут!» - вставила реплику жена.
Решено было до утра бросить его в подвал, а утром разобраться. То ли становой пристав спешил куда-то, то ли устал от жары, но делом ему явно заниматься не хотелось. Наутро «красного головореза» из подвала вывели, завели в гостиную дома. Там уже был отец преступника с ящиком чая и ящиком коньяка. К удивлению Петра там находился и брат матери, Стефан Выходцев, поручик 2-го Елецкого гусарского полка, высокий и красивый мужчина. Петр долго благодарил дядьку и отца. На что Выходцев ему сказал:
 « Сегодня я тебе помог. Надеюсь, что ты сделаешь выводы. Бросай свою босоту! Мне стыдно за тебя!  Если не бросишь, поймаю, сам буду казнить!
Отпущенный Петр прибежал  домой, взял кусок сала, хлеб, простился с близкими, сел на коня и в  свой отряд. Заехал в село еще раз, на обратном пути для вербовки в отряд добровольцев. На этот раз из села с ним ехали двое молодых соседей Иван и Михаил Мелиховы. После этих событий он в селе появился только в 1924 году. Шла война, где только не побывал Петр. Теперь он уже был не рядовой красноармеец, а начальник пулеметной команды, под его началом 48 тачанок с разнотипными пулеметами. В становлении было два случая. Первый случай произошел, когда он был еще вторым номером у пулемета. Первый номер отлучился, у пулемета оказался Петр. Метрах в триста от него показалась пролетка ( вид легкой коляски, на резиновом ходу), запряженной парой вороных. На крик остановиться, находящиеся в коляске стали стегать лошадей. Ни о чем, не думая, Петр дал длинную очередь, Одна лошадь пала, коляска остановилась, из нее стали выпрыгивать люди и бежать. Еще одной очередью юный пулеметчик расстрелял бегущих. На звуки пулеметных очередей прибежал испуганный первый номер и набросился с бранью на своего второго номера. Но, прибывший командир похвалил Петра. Оказалось, что в той коляске было три белогвардейца, два офицера и ездовой. Петр после этого случая стал первым номером. Он был единственным достаточно грамотным человеком из всей команды, лучше всех разбирался в технической части всех видов оружия, это обстоятельство сделало его в 20 лет командиром над бородачами. Из всех эпизодов гражданской войны более всего Петр Иосифович вспоминал о Польской компании, взятии Перекопа и погонях за неуловимым Махно. В рейдах по Волыни в войне с поляками Петр побывал, как впрочем и всю гражданскую войн, в составе 8-й Червонно-казачьей дивизии (комдив -  Виталий Примаков). Как-то, в ярой мести за убийство командира полка, красные конники прославленной дивизии порубили 4000 обезоруженных пленных поляков, партиями отводя их в балку.
Где конец, а где начало,
Кто был первым, кто вторым?
Разобраться бы сначала,
А потом, поговорим.

Вот Советская Россия,
Вот здесь – Польша, вот – Литва,
Где свобода, а где – сила?
Щука где, а где – плотва?

Тут попробуй разобраться,
Правды нет, повсюду ложь.
«На меня напали, братцы!»
«Ты границы не тревожь!»

В результате, смерть гуляет,
И потери с двух сторон,
Тот убит, тот умирает,
Тучи носятся ворон.

Убивают мирных, пленных,
Чтоб не было их и ноги
Преступленье? Несомненно!
Говорят: «Они – враги!»

Говорят, за счастье бьется,
За свободу, за народ,
Информация дается,
С точностью – наоборот.

Рубят шашками в овраге,
Там рекою кровь течет,
Нахлебались водки, браги,
«Неповинных меч сечет»
 Петр Иосифович, православный, хорошо знал ветхий завет, похуже – евангелие,  в проступках против веры не замечен. Церковь посещал только раз в году, на пасху, когда сопровождал бабушку мою, или мать для освящения пасхального кулича и иных продуктов. Я ни разу не видел его молящегося перед иконой, крестное знамение клал крайне редко. Поэтому странно было слышать не раз его рассказ о случае с ним происшедшим в польскую компанию. Случилось это на Волыни, когда, отступая под натиском польских войск, дивизия Примакова не могла оторваться, чтобы предоставить отдых уставшим до изнеможения красноармейцам. Они уже падали с лошадей, засыпая на ходу. Наконец решено было сделать привал. В передовое охранение была направлена пулеметная команда Петра Котельникова. Он расставил свои 48 тачанок по фронту, расстояние между ними составляло 6-10 метров. Сам командир с пулеметным расчетом остановился на перекрестке дорог, привязав поводья к кресту, с изображением «Матки Боски», как это принято в местностях, исповедующих католицизм. От непогоды крест сверху имел укрытие в виде сходящихся под углом досок. Дело было темной ночью, разжигать огонь, курить было строго запрещено. Хотелось страшно спать. Чтобы отогнать сон, нужно было закурить. Договорились курить поодиночке, накрыв курящего плотно попонами. Право первому затянуться табачным дымом, было предоставлено  командиру. Он присел у передних ног лошади, Не успел он сделать пару затяжек, как он увидел, что находится в пустой комнате с большим количеством окон. В каждом окне торчал ствол винтовки. Петр встрепенулся, видение исчезло. Поднялся и рассказал о виденном. Пулеметчики попросили его повторить. Как только присел, он оказался в глубокой яме, а его живьем закапывали. Он не видел фигур, закапывающих его, только мелькание лопат. По мере того как заспали яму, он поднимался, ступая на подсыпанную землю Встрепенулся видение тут же исчезло.
«Командир, попробуй еще раз, тут место такое» - попросили старики-красноармейцы своего командира,
Присаживаясь, он успел только выкрикнуть громким голосом команду: «Огонь!»
И увидел поднимающиеся в атаку польские цепи. Оказалось, что, ставя заслон, забыли о боковых  дозорах. Поляки стали обходить пулеметную команды с флангов. Он принял решение  отступать, опасаясь окружения. Когда выбрались на дорогу и, проскакав некоторое время, решил сосчитать тачанки. Оказалось, что потери составили два расчета. Когда он доложил о потерях ком. полка ( фамилию его я за давностью забыл. Кажется, Потапенко, но не уверен), Тот приказал во чтобы то ни стало разыскать пропавшие тачанки. Приказ был глуп, но он был выполнен, Только вырываясь из закрывающегося кольца окружения, потеряли  еще четыре тачанки. Теперь Петр Котельников напрямую доложил комдиву. Примаков хотел тут же  отдать под трибунал комполка, но для этого не было времени, боевая обстановка не позволяла сделать  этого, а потом уже острота вопроса исчезла.

РЕЙД  КОННОЙ  АРМИИ
( 1920 год)

Который день подряд бои под Волочиском,
Проскуров после боя сдан,
Не закрепиться в поле чистом,
Хотя из Питера приказ сегодня дан.

Сам Троцкий подписал, и Лениным одобрен,
Хотя, по размышлении, простом,
Коль разобрать стратегию подробно,
Задуматься бы следует о том,

Что вырвались вперед, а арьергард отстал,
Разведка поработала на славу,
За конницею тыл не успевал,
Как накормить людей огромную ораву?

За сотни верст, в грязи скрипят телеги,
Снарядов нет, приходиться беречь,
Бесславием закончились походы,
Хоть бейся лбом об лед, о чем тут речь!

Ряды красноармейцев постепенно тают,
Который день без отдыха и сна,
Поляки обнаглели, наседают,
Испили чашу горюшка до дна.

Хотя бы оторваться, отдохнуть,
Чтоб перестроиться, немного разобраться,
«Казаки красные» прокладывают путь,
Из польского кольца б скорей прорваться.

А сколько их останется в полях,
Порубанных, заколотых, убитых,
Красноармеец там, а там лежит поляк,
И оба лишь родными не забыты.

Противу истины работая упрямо,
Мы будем песню петь про тяжкие деньки:
«Помнят псы-атаманы, помнят польские
паны
Конноармейские наши клинки!»
Примечания: Проскуров – так прежде назывался гор. Хмельницкий на Украине
Казаки красные -  в рейде на Польшу участвовала 8-я «червонно-казачья»
дивизия, под командованием Примакова.

Потом были бои за Перекоп. Самым запомнившимся для Петра Котельникова был момент обстрела его тачанки  артиллерийской батареей. Огонь ее корректировал с воздуха биплан французского производства. По счастью обстрел обошелся оторванным ухом ездового и ранением двух лошадей, к счастью не опасных.
Сошлись два воина в бою.
На штурм идет племянник – красный,
За долю рубится свою,
По замыслу она чудесна и прекрасна.

Свобода, равенство и братство,
Он сбросит ненавистный гнет,
За это с чертом станет драться,
«Даешь Сиваш!  На Крым, вперед!

Противником его гусар,
Профессия – военный,
Не юный он, но и не стар,
В боях прославлен? Несомненно!

Он тоже бьется за народ,
Россия, Родина – идея,
В стране произошел переворот,
Власть захватили иудеи.

Он будет верным до конца,
Жила бы только Русь Святая,
Убьют в Москве его отца,
И жизнь в Крыму свою оставит.

И нету памяти о нем,
Пишу сейчас я эти строки,
В какое время мы живем?
Мир лжи, кровавый и жестокий.
 Говоря о взятии Крыма войсками под командованием Фрунзе, упомяну еще об одном событии. В городе Феодосии выстрелом из окна был убит любимый брат нашей бабушки Анны Сергеевны, красавец, Стефан Сергеевич Выходцев.
Чтобы закончить военную одиссею моего отца, расскажу об одном эпизоде, рассказанным моим отцом. Дивизия Примакова занималась разгромом и изгнанием банд батьки Махно, вчерашнем союзнике при взятии Перекопа. Погоня за Махно была трудной, члены его военных формирований были из южных районов Новороссии. При безвыходном  положении они рассачивались по домам, превращаясь в обычных обывателей, Красные уходили, и они вновь, собираясь, образовывали боевой отряд. Однажды с отцом произошел курьезный случай. Преследуя батьку Махно, они  проходили по главной улице села. Отцу очень захотелось пить, он подъехал в ближайшей хате и попросил пить,
«Да ты заходи в хату, кваском угощу!» - сказал хозяин хаты.
Ничего не опасаясь, отец завел коня во двор, зашел в хату и обомлел, за столом в окружении друзей находился тот, за кем велась охота.
«Да ты проходи, не стой в дверях, - сказал Махно, наполняя стакан самогоном и протягивая закуску – хлеб с салом.
 Пришлось выпить и не только этот стакан. Пили, пока  последние конники  не скрылись из виду.
«Ну, теперь скачи за своими! – сказал Нестор Махно, обращаясь ко мне, и добавил, обращаясь к хозяину хаты, - ты не забыл положить ему кусок сала, да бутылку первача в переметную сумку?»
Отец всю жизнь удивлялся этому поступку «Вольного казака». Догнав своих, Петр ничего не стал говорить начальству, опасаясь, не без оснований, что могут быть сделаны неправильные выводы.
Гражданская война окончилась, пора была переходить к цивильной жизни. А ничего, кроме умения воевать, Котельников не умел. Возвращается домой, в с. Жадино. Идет 1924 год. Отец, Иосиф Яковлевич из крупного крепко сложенного мужчины, превращается в истощенного больного. Говорят, что спасаясь от напасти при перемене властей, он простыл на болотах в собственном лесу. Другие говорили, что у него чахотка. Вскоре он умирает. На плечи Петра взваливается тяжелый груз. Брат Иван 22- х лет, четыре сестры, из которых только старшая Екатерина, закончившая Рыльскую гимназию, могла работать, да она и начинает работать учительницей. Но много ли заработаешь в стране, хозяйство которой в полном упадке. Две сестры на выданье, да младшая Мария 7 лет, мать  ничего не умеющая. Деньги в банке пропали. Яблоки из сада никому не нужны. Лес не ценных пород. Что делать? Подумывал стать на партийный учет ( он член партии большевиков с 1918 года, в партию принимали дивизией) но партийная ячейка от дома в 12 км. Он уже стал жалеть, что не пошел на высшие курсы красных командиров, как ему предлагали перед демобилизацией. В стране лютовал бандитизм. Правда, наведаться к Котельниковым никто и не собирался, За красным командиром укрепилась слава человека, которому пустить оружие в ход не трудно. А у него оно имелось ( кроме охотничьей берданки, у него имелось именное – револьвер и шашка, полученные за военную доблесть) Он женится на красивой, но пустой девушке по имени Елена  (Фамилии ее не знаю, так как сам факт этой женитьбы от нас, детей тщательно скрывался). Как красному командиру, Петру Котельникову предложили заведование сельским магазином. Проработал он около года и был осужден за недостачу товаров. Причина была очень проста. Все родственники наведывались в магазин, как в собственную кладовую и, хотя брали на малые суммы, но к концу года скопилось достаточно крупная сумма по меркам того времени. Особенно в этом постаралась жена. Она же, пока он сидел под следствием, не теряла времени, найдя ему замену. Суд, учитывая его революционное и военное прошлое, осудил его на шесть месяцев, он был на суде освобожден из-под стражи, ибо такой срок он к тому времени и отсидел. Позднее, за те же заслуги судимость была снята. Делать на селе было нечего. Он написал письма своим прежним командирам хорошо его знавшим по военной службе –Тухачевскому и Примакову. Ответили оба и предложили приехать в Москву и устроиться работать в Москве через биржу труда. Деньги на дорогу были высланы, и Петр Иосифович глубокой осенью 1924 года появляется в Москве. Снял крохотную комнатушку и стал искать работу. А какую, если нет специальности и опыта работы на гражданке? Деньги таяли. На бирже труда стояли громадные очереди готовых специалистов. Обращаться к прежним своим командирам было как-то неудобно. Рискнул обратиться к Калинину Михаилу Ивановичу, председателю ВЦИК (Верховный центральный исполнительный комитет – что-то вроде нынешнего президента). Тот принял бывшего красного командира, внимательно выслушал и написал две записки, одну на кондитерскую фабрику, другую на московский завод «Калибр»  и оказал материальную помощь в сумме 25 рублей ( сумма внушительная, учитывая, чтобы плотно пообедать хватало 40  копеек. По его же рекомендации он поступил на замоскворецкие курсы бухгалтеров. Работая на кондитерской фабрике он объелся кускового шоколада, и с тех пор до конца своей жизни к нему не прикасался. Вскоре он оставил там работу, сосредоточившись на работе в заводе. Месячный заработок составлял 40 рублей, кроме того, он выносил с завода вязанку дров, которую продавал за 60 коп. Денег от продажи дров хватало на еду. Из остальных шли расходы на одежду, за жилье. 15 рублей отсылал домой. Курсы бухгалтеров были закончены, но по этой специальности хорошей работы в Москве не было. И он отправляется на Донбасс, в Рученковское  угольнорудное управление. Работа там ему понравилась, он закрепил практически полученные знания в Москве, Половину жалованья он отправлял в семью, где его считали за главу семьи и слушались, как отца. Сельскохозяйственную работу и работу мужского характера по дому выполнял младший брат Иван. Его же первого и женили. Невесту взяли крепкого сложения, умеющую варить борщ и печь хлеб (по тем временам) этого было вполне достаточно. По правилу первым должен был жениться старший брат. Но тот наотрез отказался сделать это, и слабохарактерного Ивана  женили, он не любил  свою жену, девичье фамилия которой была Лаптева. Нужно сказать и то, что молодой Петр Котельников давно присматривался к красивой соседке, на пять лет моложе его, Наталье Мелиховой, с братьями которой Михаилом и Иваном он служил в Красной Армии. Правда, Наталья не любила Петра, даже боялась его, за ним укрепилась слава крутого парня. Чтоб избежать ухаживания Петра, Наталья выходит замуж за красивого гармониста, сапожника Михаила и уезжает на Донбасс. Брак был неудачный. Муж оказался беспробудным пьяницей, а в таком виде мог пустить в ход и руки. И Наталья  стала не раз укорять себя за то, что отказала соседу Петру, явно любившего ее. Но и Петр не дремал. Узнав адрес Натальи и, поощряемый своими фронтовыми друзьями, он едет на Донбасс и забирает Наталью ( та оформила развод с первым мужем) В 1929 году Наталья и Петр вступают в гражданский брак. Это был первый в нашем селе брак, не освященный церковью. Наталья, моя мать, получает на селе кличку «невенчоха». А причина была не в атеизме брачующихся, а носила чисто материальный характер. За свадьбу в церкви надо было отдать семь пудов зерна. Для большой крестьянской семьи с большим числом ртов, это было бы большой потерей. 1 февраля 1930 года в этом же с. Жадино появился на свет и я. Меня к такому времени не ждали. Мать была на седьмом месяце беременности, когда у матери начались роды. Дело шло к вечеру, на улице бушевала пурга. Отец с братом в такую погоду, запрягли лошадь в санки и отправились в Рыльск. Разыскав там акушерку, они привезли ее в село. Позднее, акушерка рассказывала, что она от страха потеряла дар речи, когда к ней ввалились два огромных мужика, Отец мой был высокого роста 193 см., чуть поменьше был Иван. В тулупах они казались гигантами.
Родился я невероятно слабым, в крайней степени недоношенности, сквозь кожу живота просвечивал кишечник, зрачки были не различимы.
НЕ    ЖДАЛИ

Рожденье одного – судьбы подарок,
Другого – непредвиденный скандал,
В февральскую пургу рожден недаром,
В семье меня никто не ожидал.

Мир встретил далеко не лаской,
Хотя я на него, пожалуй, не в обиде, –
Все новое встречается с опаской.
А я явился в неприглядном виде.

Лицо морщинисто, головка с кулачок,
Кишечник четко виден через кожу,
И на спине седых волос  пучок,
Мать обомлела на родильном ложе

Позвали предсказательницу в дом.
Та, губы долго пожевав, сказала:
«Нет, не жилец! Вишь, воздух ловит
 ртом,
Подобного уродца не видала!».

С душевной болью с нею согласились,
Не согласился с ними только я,
За жизнь цеплялся, что есть силы, -
Какою б не была, она была моя.

Один беду встречает прямо, грудью,
Другой – покорно подставляет спину.
Мне постоянно приходилось трудно –
Пытался отыскать истоки и причины…

Один любовью окружен с рожденья,
Другому – подзатыльники, тычки.
Жизнь одного – приятное скольжение,
Другому на пути – загуленки, сучки.

Все постигалось мною потом, кровью.
Я об удаче даже не мечтал…
И за любовь расплачивался болью,
Но от того любить не перестал.

Возможно, глянет свет в мое оконце, -
Ведь для чего-то создан я, рожден?
Кого-то ласково одаривает солнце,
А я всегда под проливным дождем.
Я при рождении был настолько слаб, что не мог самостоятельно сосать грудь, приходилось его сцеживать и пипеткой капать в рот. Несколько капель и ребенок сыт, Завернутым в вату и пуховый платок я целыми днями возлежал на хорошо протопленной печи. Акушерка получила богатый подарок и была довольна. Чтобы я был жив, отец купил 100 метров материи и роздал их близким и соседям. Предсказательница пророчила мне смерть. В год моего рождения на селе стали проводить коллективизацию. А мои родители считались одними из богатых на селе. Мать, как грамотная, а на селе их было немного, была привлечена к проведению этого мероприятия. Отец тоже занимался этим вопросом, но далеко от дома, в  Хомутово (родное село Н.С.Хрущева) Наследство деда было поделено на две половины, между моим отцом и дядей Иваном. Мой отец свою половину целиком отписал в колхоз, и советовал брату поступить также. Отец решил не оставаться в селе после коллективизации и в поисках счастья отправился в Керчь, где и обосновался, Найдя двухкомнатную квартиру на втором этаже двухэтажного дома, к квартире прилегала огромная остекленная веранда. Я представлял для своих родителей тяжелую обузу беспрестанными болезнями, практически не было ни одного дня, чтобы я не болел. Родители  исполняли все рекомендации врачей и бабок-кудесниц (купали с черной кошкой, заворачивали в кукурузные рыльца, но тщетно.
Отчаявшись, отец послал мать со мною  в Керчь, а сам задержался в Жадино по делам.Он сказал ей на прощанье:
 «Если умрет, похорони его на той станции, где это произойдет»
Из всего наследства, мои родители взяли верхнюю одежду, мать взяла свои платья, обувь, и одеяло, в которое завернули меня, Все остальное, уже после отъезда матери,
 по описи отец передал колхозу. Когда он, после этих формальностей,  приехал в Керчь, то первое, что  увидел через стеклянную дверь квартиры, то это был я,, самостоятельно расхаживающий по комнате. Естественно об эпизодах раннего детства я повествовать могу со слов матери и других старших родственников. Тетушки мои, жившие тогда с нами, девушки на выданье, были заняты своими судьбами и им, более всего не улыбалась перспектива провести со мной время(им навязывали присмотр за мной). Чтобы я не мешал, меня поили маковым отварам, я спал в наркотическом сне, а тетушка отправлялась на свидание. Обрывки воспоминаний у меня и у самого сохранились, но содержание их крайне ничтожно, чтобы ими стоило делиться.
Куски, кусочечки, фрагменты,
Нет целостной картины,
Часы, мгновения, моменты,
Они прошли неповторимо.

Бесхитростны виденья детства,
О них приятно вспоминать,
От них мне никуда не  деться,
Вот вижу молодую мать,

Красавицу с осиной талией,
Высокого красивого отца,
Жену он называет Талею,
Во всех фрагментах, без конца.

Но рядом, чаще, бабушка моя,
Я слышу голос ее славный,
Она баюкает меня,
Надоедает беспрестанно.

Она уснет, и у меня простор-
Пролеты лестницы крутой,
А там внизу мощеный двор
Он днем безлюдный и пустой,

А лестница – горы вершина,
Ручонками, цепляясь за ступени,
Я нижнюю спускаю половину,
Как скалолаз, без устали и лени.

Двор маленький, мне кажется
огромным,
Как гляну за ворота – ад,
Там люди движутся, как волны,
Туда-сюда, вперед-назад.

Туда нельзя, - табу, запрет
Там ожидает Нечто и с мешком,
Шагает по России много лет,
Не торопясь, и, как всегда,
пешком.

Торчат головки из мешка
Кричащих, плачущих малышек,
Мне некогда сейчас мешкать,
Шаги я за спиною слышу.

Теперь идет подъем наверх,
Ползком, испачкал платье,
И, наконец, в конце пути – успех,
Я заключаю бабушку в объятья.

Игрушки вижу на витринах,
Я восторгаюсь, красочны они,
Но заперты бывают магазины,
Ночные зажжены на улицах огни.

С отцом иду я на прогулку,
Держу его за палец крепко,
Две улицы минули, переулки,
Пустынны улицы, людей встречаем
редко.

Я уставал, он нес меня домой,
Я по дороге пить его просил,
Он угощал кусачею водой,
Шипела, пузырилась, а я пил.

Энциклопедию раскрыв,
Рассматривал вредителей полей,
Жуков с крылами и без крыл,
Красивых бабочек ..
Наша квартирка скоро превратилась  в общежитие, съехались близкие и родные, покидавшие с. Жадино. Одних, как например дядька Иван, заставила бежать коллективизация и реальная опасность попасть на Соловки (гигантский концлагерь для врагов советской власт). Других – беспросветность начавшейся на селе жизни, третьих, надвигающийся голод. Первое время все были безработные и кормить огромное количество людей приходилось отцу и матери, работавших в колхозе Старый Карантин, располагавшегося в 12 км от города. Ходить на работу приходилось пешком, следует учесть то обстоятельство, что обратный путь шел с нагрузкой, так как родители несли из колхоза продукты питания. Но постепенно собравшиеся рассеивались. Самая младшая сестра, Ирина Максимовна, 1910 года рождения, красивая женщина неграмотная, вышла замуж за Мальцева Дмитрия Ивановича, почему-то захотевшего стать Давидом. Под этим именем он и был в нашем, довольно обширном родственном клане. Отец и этого родственника обучил бухгалтерскому делу. Они тоже нашли впоследствии местечко в нашем дворе. Назову его – Кладбищенское шоссе 10, двор в ту пору принадлежал одной хозяйке, фамилия которой осталась в моей памяти – Добжанская. В этом доме 22 сентября 1931 года у меня появился брат Виталий, а мать получила в подарок за сына великолепную шубу.
Брата Ивана отец пристроил в том колхозе, где проживал и сам. У дяди Ивана было две дочери, Валентина, 1929 года рождения и Лидии, 1937 года рождения.
Старшая сестра отца Екатерина была замужем за научным работником Одесской сельхозстанции Чаругиным, были они с нами совсем немного и выехали в Одессу, у них было два сына, Игорь, 1929 года рождения и Олег, год рождения которого мне не известен. Я не знаю причины отъезда нашей семьи из города Керчи. Это случилось в 1934 году. Отъезд надолго разлучил на с теми, с которыми так долго связывала судьба. Это были сестры отца, Анна (т. Нюся), Александра (т. Шура) и Мария
Ранней весной мы оказались в совхозе Воронеж, в 4 км. от областного центра. Совхоз специализировался на поставке фруктов и ягод (малины, клубники, земляники) Воронежской кондитерской фабрике. До осени мы проживали в лесу, в небольшом домике лесника. Отец работал главным бухгалтером Воронежской кондитерской фабрики и одновременно совхоза. Потом мы оказались в  двухкомнатной квартирке центральной усадьбы совхоза. Нас баловали конфетами, которые я страстно любил и мог съесть невероятно много, так что опасались за  мое здоровье. Здесь у нас появились впервые настоящие детские игрушки, а самое главное – мне подарили настоящую на фанере азбуку (целый ящик) я быстро освоил ее, научился складывать простейшие слова, хотя до чтения так дело и не дошло.

ВОРОНЕЖ
(совхоз 1934-35 гг.)

Лес мелкий, поросль. Домик на опушке,
В нем проживал старик – лесник,
В мир праотцев ушла старушка,
И старичок бесследно сник.

Мы поселились в нем весной,
От дремоты проснулся  лес,
Грибами пахнуло, смоленою сосной,
Над лесом синий свод небес.

Березы сок и вкус малины,
И земляники терпкий вкус лесной,
Лукошки полные, корзины,
Усталые идем домой.

И никогда я столько  не видал
Грибов. Усеяна поляна,
Я  не торопливо собирал.
Пред ними на коленях стоя прямо.
Я помню и свое первое посещение г.Воронежа на первомайскую демонстрацию. Я на всю жизнь сохранил в памяти конную милицию в белых буденовках, перчатках и белых гимнастерках.
Несколько месяцев мы проживали в Семилуках . небольшом городке Воронежской области, где отец работал главным бухгалтером местного шамотного завода.
Запомнился он  двумя случаями, помню мальчишки прыгали через кучу глиняного раствора, я в этой забаве участия не принимал, но мой братец прыгнул и застрял в центре кучи. Взрослые пришли на выручку  и извлекли его из глины, а мне здорово досталось за то, что не углядел за ним. Во втором случае он разбил голову, прыгая с плиты строящейся квартиры. Мне тогда из-за лившейся крови показалось, что он расколол себе голову. Опять мне досталось на орехи. Расставание с Семилуками  огорчения у меня лично не вызвало. Вообще, говоря о воспитании детей, самым излюбленным методом моей матери – был ремень, Он пускался по всякому поводу, Ребенку доставалось даже тогда, кода оплошность допускалась самой матерью. Скажем она роняла тарелку на пол, та, естественно, разбивалась. На несчастье, я находился рядом, все – я был виноват, и мне влетало. При этом мать требовала, чтобы ты каялся в содеянном. Я был упрямым и не соглашался каяться, наказание могло быть с перерывом. Мне доставалось значительно больше, чем брату. Редкий день проходил без порки. Из них две трети незаслуженно. Это озлобило меня, я стал жестким, перестал просить пощады, перенося побои без крика и громкого плача, слезы были, я сопел и все. На вопрос, буду ли я так поступать, я отвечал резко: «Буду!» Признаюсь и в старости, ее несправедливость привела к тому, что я мать не любил. Я любил и уважал отца, За всю жизнь он один раз меня выпорол, но это было – справедливо!
В том же году, летом мы переехали в село Шехмань, районный центр Тамбовской области, отец работал в местной МТС (Машинотракторная станция) главным бухгалтером               
Здесь я впервые увидел бедность. Хлеба не было, ели хлеб с лебедой, черный, тяжелый, горьковатый с добавлением картофеля. За настоящим хлебом ездили в Воронеж, до которого расстояние было около 80 км. Вначале мы жили в амбаре, помещении без окон, а потом в великолепном сухом деревянном доме. В этом селе я начал читать.
Предшествовали этому события, показавшие особенность педагогического мышления отца. Дело было летом, детей готовили в школу. Многие из моих приятелей постарше собирались идти в школу. Им купили такие красивые буквари, глаз не отвести. Я настоял купить мне такой же, хотя отец говорил мне:
«Сынок, тебе еще рано. Через три с половиной года и ты пойдешь в школу!»
Куда там, я так расстроился, что родители купили мне букварь. Целый день ушел на разглядывание цветных картинок, после чего у меня исчез интерес к книге.
Отец сказал мне: «Ты ведь знаешь все буквы, умеешь соединять слоги, почему же ты не читаешь? Ты же так просил его купить?»
Я упрямо, набычившись, заявил: «Не буду я его читать!»
На что отец сказал: «Как хочешь! Только знай, что даже пастухи должны быть грамотными. Вот только свинопасам грамота не нужна ( на селе должность свинопаса считалась самой низкой. Говорили, да он(она) трем свиньям есть не разделит) Не хочешь читать, пойдешь в помощники свинопасу. Ч не намерен кормить и одевать лодыря! – и, обращаясь к матери, добавил,- Вот, что, Таля, пошей ему сумку, положи туда сухарей, смотри, сахара и конфет не ложи, а я пойду к соседу за лаптями. В ботинках по полю ходить нельзя»
Мать отозвалась: «Петя, не надо, Пьер ( меня дома называли этим именем в отличие от отца) будет читать,- и поворачиваясь ко мне,- ведь ты будешь читать, не правда ли?»
Я упрямо повторил: «Не буду!»
Ранним утром следующего дня от сладкого сна меня оторвало прикосновение отца, который наматывал на мою ногу портянку ( оказалось, это было полотенце) и натягивал на нее лапоть, со словами: «Да, поскорей ты, там уже свинопас заждался!»
Я, как рак красный, заставил себя сказать: «Я прочитаю его!»
Отец повесил лапти рядом с часами-ходиками, сказав: «Хорошо!»
Потом открыл окно и крикнул туда: «Федор, повремени, сын сказал, что будет читать!»
Он ушел на работу. Матери дома не было, Я достал букварь, глубоко вздохнул и принялся за чтение. Вечером, когда пришли родители, я протягивая отцу букварь, сказал: «Я прочитал его!»
«Весь? – недоверчиво сказал отец.
Я утвердительно кивнул головой. Отец проверил меня, и убедился, что я сказал правду. А с букварем я разделался так, что от него остались только мелкие клочки бумаги. На этом дело не кончилось. Я отказывался, что- либо еще читать. Отец принес книжку-малышку, в ней был рассказ: «Сигнал». Он положил книжку так, чтобы я ее видел. Меня одолевало любопытство. На титульном листе был рисунок – развернутые рельсы, движущийся паровоз и раненый человек, держащий на палке красную от крови рубашку. Я попросил отца почитать ее мне, на что он ответил спокойно: « Не буду! Ты и сам умеешь!»
Я, набычившись снова: «Не буду читать!»
«Как хочешь!»
Когда родители ушли, я ее быстро одолел. С этого момента я заразился чтением. Читал настолько бегло, что мне детских книжек в количестве десяти, взятых в библиотеке, не хватало на день. Я плакал, требуя книги. Отец договорился, чтобы мне давали объемные книг. Я читал все подряд, от художественной литературы до беллетристики. Было мне тогда неполные пять лет. Шехмань запомнилась мне анекдотическим случаем, описанным мною ниже:

ПРАЗДНИК В ШЕХМАНИ.
( Конец 1935  года указ о
помощи многодетным)

Великий праздник на селе,
Столы расставлены, трибуна.
Похлебка, водка на столе,
И много суеты и шума.

Собралось много деревенских баб,
Одетых празднично, красивых,
Хоть говорят, что пол их слаб,
Здоровьем пышут, тело – в силе.

Читает сталинский указ
Предрик под нос его гнусавя,
И, как всегда, на этот раз,
Вождя народов громко славя.

В ответ сказала баба четко:
«Чтоб много мы не говорили,
Спасибо всем вождям бессчетно,
До смерти чад не доморили»

Повисла гробовая тишина,-
Подстать серьезному моменту,-
Вот баба хлопнула одна…
И, бурные аплодисменты.
Из Шехмани мы уезжали невероятно быстро, похоже, что-то угрожало отцу, Ехали мы на грузовой полуторке до  железно-дорожной станции Добринка, там мы сели на поезд и доехали до станции Поворино. Здесь нас встретил Давид Иванович Мальцев с Ириной Максимовной, здесь мы прожили до следующего лета, отец ходил на работу, но какую он выполнял, я не знаю. Летом 1936 года мы отправились на родину, в  село Жадино, что я там видел, я описал в стихотворении Жадино. Вместе с нашей семьей ехали и Мальцевы, с маленьким ребенком Фиалой.
ЖАДИНО

Село родное как-то посетил,
Июль. В разгаре было лето.
Я был мальчишкой, лет шести.
На склоне лет пишу об этом.

Русь. Здесь корни рода моего
Здесь расселялись наши семьи –
Большое русское торговое село,
В излучине седого Сейма.

В двенадцати вёрстах и  Рыльск,
Мы были Рыльского уезда.
Крут берег наш, обрывом вниз,
Поблизости  к реке нет съезда.

К фамилии у каждого и кличка,
По-уличному – Доничевы мы,
К труду крестьянскому привычны,
Род избежал репрессий и тюрьмы.

Не сохранились прадедов могилы
Заросших холмиков и бугорочков,
Крестов, оград не сохранили,
На памяти своей, поставив точку.

В ограде церкви  похоронен дед.
Он эту церковь  сам  построил,
Ограды нет, могилы деда нет
Облюбовали купол церкви совы.

Всё дедово, фруктовый сад, дома
До мелочей отец отдал колхозу,
Над нами посмеялась жизнь сама,
От тех богатств, оставив слёзы.

Когда-то шумное торговое село,
При новой власти как-то  захирело,
То ль солнце, когда нужно не
взошло,
То ли не тем занялись люди делом.

А сколько бед оно перенесло, -
Гражданскую войну и немцев
Но, уцелело русское село,
Куда крестьянин может деться…

Всегда сплеча рубили, сгоряча,
Построить новое хотелось разом,
Но не добрались лампы Ильича,
А керосин исчез с самим лабазом.

А власть, на то она и власть,
Чтоб содержать и дефективных,
И моему селу вдруг удалось попасть
В число хозяйств бесперспективных.

И стало засыхать, стареть  моё село,
Одни старухи, старики остались,
И солнце светит как-то  несветло,
И через край забот, печали.

Изломанная улица домов,
Соломой крыты, очеретом…
Мальцов в рубашках, без штанов
И ничего не замечавших в этом.

Мычание коров и визг свиней,
И крики петухов, да гомон кряквы…
Мак, помидоры, да лук- порей,
Морковь и огурцы на грядках.

На улицу лицом плетни, заборы,
На них висят макитры, кувшины.
Старушек на скамейках разговоры,
Про нечисть и про виденные сны.

От дома деда уцелел подвал,
Разрушен пол и видны своды,
Кто и зачем разрушил, разобрал,
Ведь прослужил всего четыре года?

От дома  над рекой остался холм
земли.
На нем растут татарник, лебеда,
Не разобрали дом, дотла сожгли,
Опять вопрос – Зачем? Когда?

Вопросов много – нет ответов,
Их никогда уже не получу…
Последнее мы здесь проводим лето.
Отец молчит, и я молчу.

Мы садом деда шли. От яблок, груш.
Нагнулись ветви, наклонились,
Подпорки не выдерживали груз,
У многих ветки отломились.

К нам сторож подошел и разрешил,
Сорвать десяток крупных яблок
И горсти три зеленых кислых слив,
Хотя все это – явный «непорядок»

Он должен охранять народное добро
От всех и вся, и всякого кого-то,
А тут потомков деда принесло,
Владельца сада, - «живоглота»

Зачем-то посмотрел по сторонам,
Поправил на плече  двустволку,
Ладонью по свисающим усам,
Провёл. Меня погладил по головке.

Нас встретил дедов лес прохладой,
Листвой дрожали тонкие осины,
И дятла стук, дроздов – рулады.
И свод небес голубовато- синий.

Куряне хвалятся совсем не зря,
Лес наш чудесных звуков полон,
Слышны заливистые трели соловья
И прочий не смолкает гомон.

В лесу тропинок слишком много,
Уверенно по ним идет отец…
Там косогор, там холм пологий,
А на полянах – зверобой, чабрец.

Из тени леса вышли на опушку,
«Подались» в сторону реки,
Считала  годы за спиной кукушка,
Я насчитал тогда до двадцати.

А вдоль реки - обрывистые ямы,
Крестьяне в них мочили коноплю,
А иногда в них забредал и пьяный…
Какая блажь приходит во хмелю

Река блеснула. К краюшку обрыва,
Мы подошли - какой красивый вид –
Несется толща вод неторопливо
И стая уток над водой летит.

Спокоен Сейм в обычную погоду…
Над речкой носятся стрекозы,
Концерты лягушиного народа
Перед дождем из зарослей рогоза.

Ряды берез, сбегающих к реке,
Плакучих ив, что головы склонили…
И остров, от села невдалеке,
Скрипел паром, да лодки плыли.

Округа вся в лесах. Зеленые сады,
Обширные вдали желтеют нивы,
Богаты рыбой чистые пруды.
Лугов, цветенье трав, необозримых

Серебряной змеей бежит река,
Там бакены видны, здесь  вехи
Плывут над Сеймом низко облака,
Куда их гонит вольный ветер?

Солома желтых крыш то тут, то там
Мелькает часто в гуще зелени,
Дымы  из труб несутся к небесам,
То черные, то светло серенькие.

Ветряк стоит полуразрушен,
Видны провалы в стенах, дыры в
крыше,
Он абсолютно никому не нужен,
И жалкий скрип его не слышен.

Застыли неподвижно жернова,
Опущены, повисли скорбно крылья,
Не подобрать обычные слова,
Чтоб полно описать его бессилие.

Ночами тихо, жалобно стенает,
Под солнцем мирно спит,
К нему травой дорожки зарастают
И ничего не в силах изменить.

Обителью мышей летучих стал
И мхом зелено- бурым обрастает,
В образовавшийся в стене провал,
Стрижи влетают, вылетают.

Есть два «ночных». Одно, открыто -
Пасутся ночью табуны коней.
Другое - ночью, тайно, скрыто
Ведется ловля сетью окуней.

Скользит по водной глади лодка,
А в ней  припрятанные сети,
Людей набилось, как селедок,
Мужчины взрослые и дети.

Припрятав лодку, следуют пешком
Сквозь заросли осоки, камыша,
Излишне не шумя, идут гуськом.
Размеренно, солидно, не спеша.

Пришли. Блестит свинцом вода,
Дугою озеро, на старицу похоже,
И бредень тянут, как всегда,
В воде мужчины  помоложе.

Два – три замета…серебро
Под лунным светом заблестело,
Промерено оно ведром…
Всем скопом принялись за дело….

Горит костер и пляшут тени,
И в дремоте слипаются глаза,
Головка клонится к  коленям
Из прошлого взывают голоса.

Следующим городом, где мы остановились, был г. Суджа, Курской области. Отец и его свояк Мальцев устроились на работу. Материально мы жили неплохо, снимая большую часть небольшого одноэтажного дома. К этому времени семья наша увеличилась, к нам приехала и тетя Мария ( Муся) младшая сестра отца со своим молодым мужем  Юлием Францевичем  Шемиот, поляком по национальности, его фамилию тетушка сохранила до своей смерти. Тетя Муся и ее молоденький муж работали в школе преподавателями. Юлий прекрасно играл на гитаре. Молодожены очень любили сладкое, и посылали меня украсть у моей матери варенье, что я с успехом проделывал, поскольку и сам был невероятным сластеной, У молодых часто не бывало денег, мать моя догадывалась потому, что они переставали  выходить на прогулки, сидели дома и распевали песни под гитару. Вскоре содружество семей распалось. Причиной послужил следующий эпизод: не помню, по какому случаю у нас было семейное застолье, по окончанию которого Давид Иванович и Юлий Францевич пошли погулять в город. Из прогулки они оба не вернулись, оказавшись в следственном изоляторе. Их в подпитии задержал милиционер, они оказали сопротивление. Против обоих было возбуждено уголовное дело. Не знаю, чем бы дело кончилось, не вмещайся в дело моя мать Она обивала пороги милиции и прокуратуры, выдавая себя за жену Давида Ивановича. Сколько горьких слез пролила, сколько  унижений она вытерпела, но ей удалось убедить прокурора, и тот прекратил уголовное дело. Обеим семействам, и Шемиотам и Мальцевым пришлось поспешно покидать негостеприимную Суджу. Через несколько месяцев также поспешно (и опять я не знаю побудительной причины) уезжали мы. Отец с моим братом глубокой ночью, а мы с матерью и сундуком на следующий день, без копейки денег, только на багаж и билеты. Нам повезло, мать послала меня в магазин за хлебом, а я в магазине нашел три рубля. Их мы использовали для покупки продуктов на дорогу. Ехали мы снова в Керчь. Воспоминаниями о Судже у меня остались, весенний ледоход на речке, когда я едва успел прыгнуть с оторвавшейся льдины, набрав полный валенок воды вблизи берега, и голосование по принятию конституции СССР.

СУДЖА
Принятие конституции  5 декабря
1936 года.

Зима. Заснежено, бело,
Сосульки копьями свисают,
Речушку снегом замело,
На солнце снег лежит, не тает.

Расцвечен город кумачом,
Все   празднично одеты,
Сегодня стужа нипочем,
И веселятся  дети.

Когда придет тот новый год…
А им  уже дают подарки,
Идет голосовать народ,
День зимний, красочный и яркий.

В Керчи мы остановились у сестры матери Полины и ее мужа Якова Ильича Моршневых, в их семье пребывал и учился старший сын Михаила Максимовича, Виктор. Это было мое первое знакомство с ним, меня поразило то упорство и старание с каким он относился к знаниям, и той аккуратности к своей одежде и предметам учебы. Дочь тети Полина Таисия отличалась необыкновенной разболтанностью. Родители в ней души не чаяли и позволяли все, что она хотела. Я помню, как она отказалась отвести нас в кино только из-за того, что мое пальто и пальто брата оказались длиннее, чем это было в Крыму. Мы пошли, пальто нам срочно подрезали. Пребывание в Керчи было непродолжительным,
Отец выехал куда-то, а потом вызвал и нас. Мы оказались в гор. Василькове Киевской области. Там мы прожили совсем недолго, жили опять одной семьей Котельниковы и Мальцевы. Память о Василькове сохранила разгром церкви, свидетелем которой я  стал

ВАСИЛЬКОВ
1937 ГОД

Дерев тенистые ряды,
Ручей меж ними вьется,
А дальше – хаты и сады,
Свободно сердце бьется.

Мост деревянный перекинут,
А чуть в сторонке дом.
А рядом Божий храм покинут,
Не правят службу в нем.

Суббота, Утро. Солнце светит,
Толпа у Божья храма,
Собрались взрослые и дети,
На штурм идут упрямо.

Петля накинута на крест,
Трещит, не поддается,
Слетело воронье окрест,
И черной тучей вьется,

Последний хруст и рухнул он
Под ликованье люда
Толпа полезла на амвон,
Расправив плечи, груди.

Звук тяжкий храм потряс,
Пал колокол и стонет,
Вот рухнул пал иконостас,
Ломают, жгут иконы.

Бьет барабан, гудит оркестр-
Такое видим редко,
С души своей сорвали крест,
И изменили предкам.
В Василькове я первый раз видел Н.С. Хрущева. Я был мальчишкой, не понимал, чем так благостен народу этот упитанный, лысый человек. Город был в красных флагах, гремел духовой оркестр. Я был с сестренкой Фиалкой, мне захотелось пробраться на балкон двухэтажного здания, использованного вместо трибуны. Мне это удалось. Итог – Фиалка была на руках Хрущева, а я получил коробку шоколадных конфет.
Из Василькова мы приехали в гор. Переяславль, тот самый, в котором когда-то Богдан Хмельницкий проводил свою Раду. Остановились мы сначала в полутемной, большой комнате еврейского двора, но были вынуждены скоро ретироваться оттуда, поскольку быт наш резко отличался от окружающих, а нас все время пытались переделать на свой лад. Этот город запомнился мне и тем, что я чуть не умер от кори, едва не стал глухим от двухстороннего гнойного отита, перенес скарлатину, И заболел малярией, которая буквально доконала и меня и брата, циклы у нас не совпадали. Его трясло, у меня ремиссия, и наоборот. Не имея возможности гулять на улице, я много читал, большей частью по ночам, иначе мне бы мать не разрешила  такое чтение. Я прочитал  полные сочинения Жеромского,  Достоевского и Писемского. В Переяславль вскоре приехал брат отца Иван, год он жил у нас один, много пил. Родители, опасаясь того, что он сопьется, предложили ему привезти семью, что он и сделал.

ПЕРЕЯСЛАВЛЬ
1938-39 гг.

В нем прожили два года мы,
Но помню город плохо,
Он чем-то был вроде тюрьмы,
И вспомнить нет охоты.

Корь, скарлатина, паротит,
Стен белые больницы,
И что-то каждый день болит,
Врачей, сестричек лица…

Прошло два дня и бьет озноб,
Укроют полушубком,
Потом жара и мокрый лоб,
С тропической не шутки…

Где малярию подхватил,
Я до сих пор не знаю,
Я книжной мудростью и жил,
Она служила раем,

Все, что за болезни я познал,
От Бога был подарок,
Болел, страдал, не прозябал,
Он – красочен и ярок.
И хотя материально в Переяславле мы жили лучше, чем во всех иных местах, пришлось вновь подниматься с насиженного места, на этот раз по рекомендации врачей, которые предупредили родителей, что они могут потерять детей. И нас повезли в Керчь. Некоторое время мы находились в одной небольшой квартирке с Мелиховыми (занявшими ту квартиру, которую прежде занимали Моршневы) Вскоре отец нашел небольшую квартиру на ул. Гудованцева 5. Двор был густонаселенным и многоязычным, располагался недалеко от широкого мола, где швартовались корабли, и железнодорожной станции Керчь 1. Тогда она была конечным пунктом назначения

Двор с домом несравнимый,
Хоть множество и там, и там семей,
Но двор – есть организм единый,
А в доме – каждый по себе.

Наш двор, как все дворы кругом,
В нем теснота, как в ульях соты,
Вместо ворот обшарпанный проем,
Забыли мы, когда были ворота.

В районе нашем клуб, две школы,
Завод консервный, порт, вокзал,
Ряды ларьков с портовым молом,
Да длинный старенький причал.

Звеня, вдоль улицы течет ручей, -
Мы называем гордо – речкой,
Прожектор разрывает темь ночей,
Ряд фонарей в порту, как свечки.

Так много шума в нашем районе,
С утра грохочет, лязгает трамвай,
Подводы с крупной рыбой тянут
кони,
От дыма – окна закрывай.

Наш двор – осколок Вавилона,
Занесен был в двадцатый век,
Подвластный дворовым законам,
В нем проживает человек.

В слова из глубины веков,
Корней семитских и сарматских,
Вплеталось много языков,
Германской группы и славянской.

Звучал татарский, украинский,
Молдавский, итальянский, русский,
Болгарский, сербский, караимский,
Немецкий, белорусский.

Средь нас и греки, и цыганы,
Испанцы есть из Пиренеев,
Грузины, крымчаки, армяне,
Есть турки и евреи.

У каждого свой мир, свои заботы,
Больших у нас не ведали проблем,
Одни с утра уходят на работу,
Навстречу им идут с вечерних смен.

Вблизи квартирок летом печки,
Из кирпича и крышка на трубе,
И умывальник у крылечка,
Скамейки, полочки везде.

Неторопливо, буднично и просто
Живет многоязычный двор,
В застолье поднимают тосты,
Простой по будням разговор.

Двор избежал беды репрессий,
Предательства не знали тут,
По праздникам тут слышны песни,
В последний путь проводят,
помянут.
Что удивительно, по приезду в Керчь ни у меня, ни у брата приступов малярии не наблюдалось. Нам было запрещено подходить к воде. А мы с первого дня приезда купались украдкой от родителей. На теле после купания в морской воде выступает соль. Чтобы мать не поймала нас на этом, мы после купания в море подходили к первой попавшейся водоразборной колонке и смывали с себя под струями воды морскую соль.
Квартира и двор надолго станут местом нашего пребывания. Вместе с нами все это время переезжала  бабушка Анна Евгеньевна ( мать нашей матери) Пора была идти в школу мне и моему брату. Мне было уже девять лет, а в первый класс принимали с 8 лет. Мать ходила в Гороно, в дирекцию ближайшей школы, говоря им, что я начитанный мальчик. Ответили, что проверят. И правда, в первом классе я находился всего два дня, а во втором  один урок по математике, поскольку они оперировали сотнями, а я хорошо знал десятичные дроби, и оперировал всеми доступными цифрами. По гуманитарным предметам у меня была подготовка пятиклассника, а вот с русским языком было плохо, я писал так же, как говорил, Мое беглое чтение меня подвело, я не обращал внимания на правописание слов. Меня оставили в третьем классе, в годовых оценках у меня была одно хорошо по русскому письменному, по остальным  - отлично. Когда я стал ходить в четвертый класс, семья наша пополнилась Таисией Моршневой, двоюродной сестрой. Она была на четыре года старше. Я не знаю причины, по которой она у нас жила. Родители ее были на Донбассе. Она училась уже в седьмом классе. У нее была превосходная память, к урокам она не готовилась, училась на посредственно. Но читала она много, целыми днями. Где она доставала книги, я не знаю, Благодаря ей я причитал всего Шекспира, Мольера, Бернарда Шоу, Диккенса, Джека  Лондона и других классиков мировой литературы. Год, отучившись, Тася отправилась домой к своим. А наша семья сразу пополнилась еще двумя членами: Ириной Максимовной Мальцевой и ее дочерью Фиалой. Давида Ивановича посадили в тюрьму на три года за растрату. Он работал перед этим в РайПО районного центра Биюк-Онлар недалеко от Симферополя. Ирина Максимовна не имела никакой специальности, была неграмотной, иными словами абсолютно беспомощной. Отец мой относился к свояченице хорошо, одевал и обувал ее также, как и мать, Она выполняла работы вместе с матерью по дому. В Керчь вернулся и брат отца Иван. Он с семьей обосновался в деревне Чурбаш, в 12 км от Керчи, где стал работать главным бухгалтером колхоза. В нашем городе по предложению отца появился еще один родственник, двоюродный брат отца по матери, Выходцев Иван( отчество за дальностью лет я забыл) Его тоже отец мой выучил бухгалтерии. Он стал работать гл. бухгалтером в колхозе Старого Карантина, где в тридцатые годы работал мой отец. Выходцева  незадолго до войны обвинили в неправильном использовании горючего. Его ждала повестка в суд. Обиженный в несправедливом обвинении, Выходцев отравился мышьяком. А суд его действия оправдал. Такая нелепая смерть…Одной из страстей отца была охота, у него имелось два отличных охотничьих ружья, а в Керчи еще добавился помощник, охотничья собака – сеттер, мы его называли Пиратом. Отец работал главным бухгалтером в артели «Сельремонт» и обувной фабрики «Красный Октябрь». И то, и другое предприятие ремонтировали и шили новую обувь, отличие было в том, что артель обслуживала сельскую местность Керченского полуострова, а фабрика – город. Лето 1940 года я проработал в артели «Ссельремонт» учетчиком, и заработал 142 рубля. Это была моя первая зарплата, на нее мне купили новый шевиотовый костюм. Можно представить гордость десятилетнего мальчишки получившего такую большую сумму. Наступило лето 1941 года. Ничто не предвещало беды. Мы, мальчишки, пропадали целыми днями на море, похожие на негритят, ибо наши тела с средины весны и до отправления в школу иной одежды, чем трусы, не знали.22 июня круто изменило нашу жизнь. Объявление войны нас поначалу не испугало, мы так были уверены в мощи Красной Армии. Казалось, война займет несколько недель, ибо дело было летом, а не зимой, когда войскам пришлось штурмовать линию Маннергейма в войне с бело-финами. Но, уже по вечерам отцу, да и другим охотникам, приходилось взбираться на колокольню церкви, откуда велось наблюдение за возможной высадкой десанта. С высоты нынешнего времени, виден абсурд такого поведения, но ведь он был, а люди,  дежурившие на колокольне носили гордое название – бойцов истребительного батальона.

Кто в Керчи был, тот видел «Митридат»,
А у подножья Божий храм,
Он пережил немало мрачных дат,
Нанесено неисчислимо ран.

Древнее Киева намного,
Колоколов лишен, недавно сняты,
Он пуст, не славят нынче Бога,
Как славили торжественно когда-то.

На колокольне двое в штатском,
Для истребления немецкого десанта,
Патроны есть, есть, чем питаться,
Хотя заметна скудность провианта.

Взошли на колокольню спозаранку,
Там видно часто и отца,
У  воинов есть тульская берданка,
И «Зауэр,- немецкий,- три кольца»

Оружие пристреляно, надежно,
Годами умудренные бойцы,
В подлунном мире все возможно,
Но «фрицы» все ж не «горобцы»
Пришла очередь отца и всех моих родственников надеть серые шинели. И первым из них был мой двоюродный брат,- Виктор Мелихов. От ушедших в армию долго не было известий. Жить надо, а за что? Пришлось матери устраиваться на работу, теперь она работала управляющей домами. Город демонтировал оборудование многих предприятий, их вывозили на восток. Множество квартир пустовало – люди эвакуировались, тоже на Восток. А мы оставались. Да и куда было нам, мать, ее сестра, бабушка 90 лет, и трое детей, старшему, это мне-то, было 11лет. Мы, как и положено, ходили в школу, в свободное время собирали пустые бутылки под зажигательные смеси, помогали строить «щели», укрытия от бомбардировок. Много взрослых рыли вблизи Багерово  противотанковый ров. В порт приходили суда, разгруженные авиабомбы и снаряды складировались на территории консервного завода. Мать перевезла нас на новое место жительства, дом на ул. К.Маркса 37., снаружи он был очень красив, выложен голубым кафелем, на фронтоне фрески, изображающие девушек, играющих на лирах. А вот, квартирка была маленькая, чуть побольше той, где мы прежде жили. Перевести меня в школу поближе не успели. Гостиницу, и большинство школ переоборудовали под госпитали. Нашу двухэтажную школу № 23 им. Кирова тоже переоборудовали под госпиталь, а нас перевели в десятую, одноэтажную, прежде начальную, теперь она стала десятилеткой, учились мы в две смены. В небе над городом летали немецкие самолеты-разведчики, по ним пыталось стрелять одно зенитное орудие, и всегда безуспешно. Фронт уже приближался к Крыму. 27 октября 1941 года город атаковало 9 немецких пикирующих бомбардировщиков. Их первые же бомбы попали в разгружающийся в порту транспорт, груженный снарядами и в консервный завод, где хранились уже сгруженные, и они стали рваться. Сила взрывов была такова, что огромный паровой котел в десятки тон весом из порта был выброшен на улицу, на расстояние около четверти километра. Я был в школе в период бомбардировки, не стану подробно описывать тот ужас, который я тогда испытал. Скажу одно, потом бомбежки были и масштабней и интенсивней, но того эффекта и таких разрушений, как было 27 октября, они не вызывали. Мне возвращаться домой нужно было мимо консервного завода, и хотя я старался обогнуть его стороной, у меня в силу неопытности это не удалось. Я бежал, прижимая к себе портфель, падая при взрывах и вновь поднимаясь. Считаю теперь, на склоне лет, что уцелел я не без вмешательства Господа Бога. Тогда я в него, как и большинство сверстников, не верил. Я видел отдельных убитых людей. Но больше всего, меня поразило следующее, конец улицы Пролетарской был забит убитыми овцами, их было сотни. Их немцы расстреляли из пулеметов, Полагаю, что сверху они приняли их за солдат в серых шинелях
Обрушился на землю ад,
Земля вздымалась и стонала.
Сметают взрывы все подряд,
Иссечено осколками металла.

Войны пронесся жуткий смерч,
Часть города лежит в руинах,
Распятая лежала Керчь,
И жителей осталась половина.

Идут бомбежки по часам,
С обеденным, вечерним перерывом,
И низвергают беды небеса,
Ну, словно бы прорвавшимся
нарывом.
Эта бомбежка парализовала город. Оставаться в нем не было никакого смысла, есть было нечего, а мы всегда слыли беспечными, у нас не было запасов провизии. И мы решили идти в Чурбаш, в дом, где проживал дядя Иван. Дороги мы не знали, поэтому пошли вокруг озера-накопителя (куда спускались сточные воды Камыш-Бурунской аглофабрики) Это увеличило наш путь на целых шесть километров. Пришли, стали располагаться, впрочем, того, что мы взяли, явно было недостаточно. Поэтому решено было еще раз наведаться на городскую квартиру. Вскоре мы вновь были в городе, в вечернее время, зная, что немцы по вечерам не бомбят. На этот раз нам не повезло, немцы изменили своей тактике и обрушили запасы бомб, бросая их в темноте, Впрочем, они редко промахивались, так как бомбежка велась ковровым способом: сначала они бомбили участок города вдоль, затем поперек. Отсидев бомбежку в подвале, мы собрали кое-что из вещей и опять направились в Чурбаш. Больше, до самого взятия города немцами, мы не пытались посещать нашу квартиру. Вначале председатель колхоза выписывал горожанам продукты, а потом они стояли брошенными. И мы, как жуки скарабеи, принялись таскать картофель и зерно. С мясом еще было проще, в полях бродили брошенные большие стада овец. Прошло достаточно много времени, и как-то ночью в окно раздался стук, Мать пошла открывать, и мы увидели отца, державшего в объятиях мать, мы все поспешили к нему за кусочком отцовской ласки. Он находился дома совсем немного и бежал в ночь, говоря, что там его ждет отряд. Правда, на следующий день он вернулся домой. А еще через день пришел домой и Иван. Пришли они без вещмешков, правда я и в первый его приход не видел при нем оружия. Чтобы все стало на свои места, придется подробнее остановиться на предшествующих событиях. Уже в предвоенные годы, изменился статус отца в военкомате, он из комсостава  перешел в разряд рядовых, да еще и ограниченно годных ( у него была диагносцирована язва желудка и были моменты, когда он ничего не ел, кроме молока и то, без кусочка хлеба, беспокоили боли и частая рвота) Этим и объясняется его длительное пребывание в истребительном батальоне. В армию он был взят ездовым, в обоз. Обозником он и встретил немцев вблизи Крымского бромзавода. Под вечер, накануне столкновения с немцами, оказалось что батальон, в котором служил отец ( армия формировалась по местному территориальному признаку) оказался без командования. Собравшись, красноармейцы выбрали отца командиром, в этой роли он и принял бой перед наступлением темноты. А дальше  выяснилось, что у батальона отсутствуют фланги. Опасаясь окружения,  отец принял решение отступать. Отступали в полном составе до пос. Багерово, где батальон был остановлен заградотрядом, состоящим из командиров среднего звена (от капитана до полковника – у всех на петлицах шпалы) Члены отряда находились в добром подпитии, вооружены были автоматами. Диалог примерно был такой:
« Кто командир?»
« Я !» - ответил отец,
« Почему, без знаков отличия?»
«Потому, что рядовой!»
После выяснения всех обстоятельств, отцу было приказано вести батальон к переправе, Камыш-Бурунский порт. Вот тогда по пути, отец забежал домой. Потом, когда он с батальоном прибыл на место назначения, оказалось, что средств переправы не было,
Крымская Армия прекратила свое существование. Через сутки пришли немцы. Перед этим был обстрел села, потом с юга появилась цепочка зеленых фигурок. Отца и дядьку Ивана спрятали под кроватью, засыпав их луком. В комнату ворвался немецкий солдат, на животе его шмайссер, руки до локтя засучены, Я не могу передать тот страх, который я тогда испытывал, поскольку много слышал о зверствах фашистов. Схватив хлеб, он отправил его в рот, запив молоком из кувшина. Окинув взглядом комнату еще раз, он выбежал наружу, А через три дня село заполнили немецкие подводы.
Обстрел идет чудовищный села,
В нем старики, да женщины, да дети,
Собравшихся в подвал, капуста здесь гнила,
Но некуда народу спрятаться и деться.

Цепь вражеских солдат на штурм идет,
Огнем никто не отвечает,
Расправы тяжкой каждый житель ждет,
Бог милостив, солдаты пробегают.

Два дня прошло, наехали обозы,
Повальный начался грабеж,
Повсюду крики, плач и слезы,
Село ощетинилось, словно еж

Иголки слабы – враг вооружен, силен,
От буйства раскраснелись лица,
Вся живность взята им в полон,
Повсюду гуси жарятся, другая птица.
Отец с матерью, тетя Ирина пошли в город, мы – дети и бабушка Анна Евгеньевна остались в Чурбаше. Мы не знали, что по прибытии в город отец мой был арестован немцами и отправлен по этапу в гор. Феодосию, туда же попал и брат моей матери Михаил Максимович Мелихов.
В лагерях жуткий голод и холод,
По колено бродили в грязи,
Что ни утро, то свежий покойник,
Без прощанья на тачке везли,

В яму общую волоком свалим,
Чуть присыпанный глиной, песком,
Вши заели, ни мыла, ни бани,
Кайло в руки, на гору – пешком.

Не опасен, ты пленный, не воин,
Дан приказ всех построить! Вперед!
Был наш лагерь в колонны построен,
По этапу погнали, как скот,

Отстающих прикладами били,
Загоняли в колонны бегом,
Кто упал, и подняться не в силах,
Тот в затылок убит патрулем.

Между тем, в Чурбаше события приобретали неприятный оттенок. Мария Ивановна каждый день выговаривала нам, что вот им приходится нами заниматься, в то время, когда наши родители таскают товары, находящиеся в магазинах, особенно часто упоминалось мыло, словно оно было самым ценным. Непонятно, откуда у нее рождались эти мысли. Забыв о том, что когда они прятались от обстрелов, мы носили из амбаров картофель, и хлеб, она попрекала нас едой. Почему-то все это выговаривалось мне.. Не выдержав, я ушел из дому, Правда, была сделана попытка удержать меня, для этого мою шапку спрятали. Но я ушел в морозный ветреный день, По дороге я так замерз, что мне хотелось упасть на землю и уснуть, Особенно докучал меня ветер, У меня не было перчаток, да и пиджак не очень-то грел. Но, все-таки я пришел домой, где застал одну Ирину Максимовну. Оказалось, что мой отец и Михаил Максимович, брат  матери находятся в концлагере в Феодосии, Там было два лагеря, Один вблизи церкви, другой на территории заготзерно, Во втором лагере и был мой отец и его шурин. Моя мать, вооружившись всякими документами, пешком, с еще двумя женщинами отправилась в Феодосию, Представляю, как ей давался этот путь, ибо ей приходилось вышагивать в ботиках, на высоких каблуках. Прибыв в Феодосию, она долго добивалась приема немецкого коменданта города, Как ей удалось уговорить его отпустить ее мужа, одному Богу известно. Но это удалось, правда, он сказал, что мужа отпустят утром, Мать не стала ждать, с соответствующей бумагой она отправилась к коменданту лагеря, по команде вызвали отца, и мать его отвела на квартиру, где она остановилась. В лагере находился брат, и она вновь направилась туда. Михаил Максимович с уходом  моего отца, совсем пал духом. Отец был намного выше и крепче шурина, ему, хоть и редко, но удавалось достать пищу. С уходом отца, Михаилу реально угрожала смерть. И тут появилась сестра, Бумаг на освобождение брата у нее не было, но она попросила охрану дать ей возможность увидеться с братом. Его позвали, она взяла его под руку и стала потихоньку тащить к водоразборной колонке, с таким условием, чтобы в случае чего, сказать, что они шли набрать воды. Михаил Максимович упирался, боясь расправы. Но сестра решительно его отводила все дальше и дальше от ворот лагеря. Вот рядом и колонка, она взяла из рук котелок военного образца, который он держал в руке и отбросила его в сторону. Брат испуганно сказал:
«Что ты наделала? Мне теперь и воды не из чего будет напиться!»
«Да, идем …не бойся.
И когда уже ворота оказались вне видимости, он и сам ускорил шаги, хотя от  недоедания он был очень слаб. Помогло то, обстоятельство, что оба мужчины были одеты в штатское пальто. Не задерживаясь в Феодосии, они направились в сторону Керчи. Заночевали в Дальних Камышах, примерно в 15 км. от Феодосии, постучавшись в отдаленный от дороги дом. Оказалось, в доме проживала семья крымских татар. Здесь уже пряталось от немецких патрулей двое краснофлотцев. Здесь отца и его шурина побрили, чтобы щетина не бросалась резко в глаза, привели одежду в порядок, кое-какую одежду заменили. Рассказали, как пройти, чтобы не попасться в лапы патрулей, снабдили едой и махоркой и отпустили. Горе путешественники, переночевав в  с.Фонтан, на вторые сутки добрались домой. Кстати, со слов спутниц матери, тем не удалось вызволить мужей, на утро был отменена возможность отпуска из плена. Мать добилась еще одного, она зарегистрировала в городской управе мужа по его трудовой довоенной книжке, легализовавшего пребывание в городе. Михаилу Максимовичу пришлось не высовывать наружу голову. По счастью, скоро был высажен в Керчи советский десант, немцы бежали. Затворничество кончилось. В своем повествовании я забыл сообщить, что в судьбе нашего семейства немалую роль сыграли жители прежнего двора, где мы жили перед войной. Они в складчину снабдили нас крупяными концентратами, дали немного зерна и мы выжили до прихода наших (я имею в виду Красную Армию ) Пока мать ходила за отцом в Феодосию, я оставался с тетей Ирой. В мои обязанности входило обеспечение топливом. Была лютая зима, а вместо стекол у нас проемы оконных рам были забиты фанерой. Я же ходил на рынок, где покупал по пять рублей килограмм конину у крымских татар. Город был пуст. Стояли сильные морозы, несвойственные для юга. Прямо на улицах можно было видеть неубранные трупы убитых красноармейцев и животных, главным образом – лошадей.7   Прохожие крайне редки. Часто встречались группы евреев мужчин в сопровождении вооруженного полицейского. Занимались они уборкой всякой дряни. Создавалось впечатление, что их водят специально для унижения человеческого достоинства. Пришло время и всех евреев собрали на сенной площади ( площадь рынка) Собрано было детей, стариков и взрослых около 8 тысяч. Мы не знали, куда дели такую массу народа. Ходили слухи, что их направляют в Палестину. Находились и такие, кто верил этому. На воротах всех домов города запестрели приказы о смертной казни за укрывательство евреев, причем, ответственность была коллективно (отвечал весь двор) Расчет был прост, из многоквартирного двора всегда найдется тот, который станет предателем, хотя бы из-за чувства страха. Потом, как-то мать моя встретила рано утром еврейку, которую она знала еще по работе управдомами. Та ей сказала, что она вылезла из Багеровского рва, где происходят массовые расстрелы. Бедняга возвращалась к себе, во двор. Мать посоветовала ей не делать этого, а бежать в любую деревню и попытаться там найти убежище. Сельскую местность немцы пока не трогали, не без основания полагая, что евреи никогда не проживали на селе. Немцы стали выдавать жителям города хлеб, в расчете по 100 грамм на человека. Хлеб пекли из непросеянной ячменной муки, жесткий с острыми костюками. Хлеб выдавался в одном магазине, очередь была чудовищно огромной. Учитывая то обстоятельство, что действовал строгий комендантский час, не все успевали его получить. Взрослые, в первую очередь отец, на улицу не выходили, опасаясь облав. Хлеб ходил получать я. Зимой рассвет начинался поздно. Если придти к открытию магазина, к восьми часам, то это означало – хлеб не возьмешь. Поэтому я выходил часа в четыре и прятался по подворотням, постоянно поглядывая в сторону дверей. Там всегда были четыре глубоких старика, я занимал за ними очередь, и время от времени наведывался. Но, однажды, я, заняв очередь и побегав по Греческой улице, подошел,  проверить очередь, а  увидел  стариков  мертвыми. Их расстрелял немецкий патруль.  К средине декабря вернулись из Чурбаша остальные члены нашего семейства, сложнее стали вопросы пропитания. И мать решила устроиться немецкую кухню подсобной рабочей. Работать приходилось много, но, она там была сыта. В конце рабочего дня немец, руководивший работой кухни, выдавал каждой рабочей четвертинку хлеба. Этого на наше большое семейство было мало, и мать припрятывала у себя на груди несколько картофелин для супа, Картофель был холодный, и она жутко простудилась, надрывно кашляя. Период немецкой оккупации запомнился мне не только массовыми расстрелами, а и тем, что в городе днем  мало было в цивильном людей, и тем, что весь город пестрел четвертушками бумаги с текстом очередного приказа германских властей, всегда заканчивающихся словами: «За невыполнение – расстрел!» Путь моих передвижений ограничивался несколькими улицами, расположенными в центре города. Поэтому полной картины того, что происходило, я не знал. Я видел, как повесили трех людей в сквере Льва Толстого. Они перед смертью никаких лозунгов не выкрикивали, и напоминали мне огромных уже неживых кукол. На следующий день на груди каждого повешенного висела фанерная табличка со словами: «Повешен, как партизан!» Очереди людей были у источников водоснабжения. Лютовали полицейские из русских, превосходившие в исполнительной ретивости немцев. На моих глазах, в дух метрах от меня избивали подростка прикладами винтовок двое полицейских только за то, что он крикнул, обращаясь к группе стариков евреев, которых грузили в кузов автомобиля: «Евреи, что вы смотрите, ведь вас везут на расстрел!» Избитого, его бросили в кузов машины, где уже сидели евреи. Я молчал. Молчала вся толпа, стоящая рядом со мною в очереди за водой! Мне через полмесяца должно было исполниться 12 лет. Городская управа наполовину состояла из врачей. Город не спал он медленно умирал.  К счастью скоро город был освобожден нашим высадившимся десантом. Мы утром встали, а на гостинице висит красный флаг. Застигнутые  врасплох, немцы бежали. Наши городские мытарства оставили в стороне судьбу Ивана Иосифовича. Мы не знали, что там происходит на селе. Немцы при  своем отступлении, распускали слухи, что в составе Красной Армии  с Востока идут головорезы и режут тех, кто остался на оккупированной немцами территории. Дядька Иван, испугавшись слухов, отступал вместе с немцами, по счастью он не состоял у них на службе, В его отсутствие отношения между Марией Ивановной и моим отцом стали натянутыми, сказывался слишком низкий интеллект жены брата. Когда отец пытался выменять продукты на отрезы тканей, она отказалась, словно забыв, что большую часть их мы натаскали сами. Отец выменял их у других сельчан. Отец не обижался на брата, он всегда относился к нему доброжелательно, а тот ценил его, не как брата, а как своего отца. С приходом наших, мать вышла на работу в своей прежней должности. Хлеба нам выдавали по 500 грамм на человека, а мать еще получала талоны на питание, часть продуктов мы выменивали. Жить было можно. Одно было страшно: ежедневные и многочисленные налеты авиации, Они были так часты и так многочисленны, по участию в них числа самолетов, что соблюдать хоть какой ни будь жизненный  ритм, не было никакой возможности, Мы жили на улице, по которой шли войска, прибывавшие из Кубани, поэтому она постоянно подвергалась бомбардировке.  Но, теперь мы не убегали из города, а только перемещались в те его части, где бомбежки были реже. У Михаила Максимовича весной 1942 года случился приступ гнойного аппендицита, ценой больших усилий жизнь ему удалось спасти
И это стало возможно благодаря пробивной способности моей матери. Поместить гражданское лицо в военный госпиталь, переполненный ранеными было почти подвигом. Этот подвиг был матерью совершен. Отец мой не работал. Опять было обострение язвенной болезни. Он прошел медицинскую комиссию и получил полное освобождение от воинской повинности. Весной, точно не помню даты, ночью немецкий самолет сбросил одну единственную авиабомбу, по счастью она попала в заготскот, где никого и ничего не было. Воронка образовалась такая, что, будучи заполненной водой, использовалась для купания, а здания двора, с которым было многое связано и у нас взрывной волной полностью разрушило. Все наши родственники не пострадали, двоюродный брат мой Владимир Мелихов был на улице в это время ( он всегда выскакивал на улицу во время бомбежки) и его завалило камнями. По счастью он отделался ушибами. Жилье было уничтожено. Семейство Мелиховых ( родители и дети, Владимир и Зоя) обосновались неподалеку от прежнего места жительства, на первом этаже двухэтажного дома, в крохотной квартирке, А семейство Котеьниковых, спасаясь от бомбежек, находилось в постоянном движении. Вначале нас с братом поместили на улице Короленко в домике старого знакомого отца сапожника Кудленко. У сапожника была куча детей и все не свои, а потерявшие родителей, родственников. Немцы этот район города не бомбили. Но была проблема с водой. Ходить приходилось далеко, черпать из круглого открытого бассейна, созданного для полива огорода. Однажды я  опустил туда ведро, но оно наполнилось водой полностью, поднять его наверх, когда оно цеплялось за стенки бассейна, у меня не хватало сил. Было скользко, горло бассейна было на уровне с землей, а я скользил, съезжая к краю бассейна. Бросить ведро, принадлежащее Кудленко, я не мог. Наверное, я бы попал в бассейн и утонул в нем, не умея плавать, если бы не метнувшаяся ко мне фигура хозяина строения. Он меня ухватил уже у самого края, извлек ведро с водой и я понес его к себе. Я набрался такого страху, перед которым бледнели ужасы бомбежки, к ним  мы относительно привыкли. После этого случая я наотрез отказался находиться в доме Кудленко. Родители нашли огромную, пустую комнату в доме по ул. Чкалова, в татарском районе. Здесь мы жили среди крымских татар, с которыми у нас сложились дружеские отношения, Мать продолжала работать. Мы изредка наведывались к походной армейской кухне, находящейся неподалеку, где нам наполняли кашей из пшенного концентрата более половины ведра. Ну, до чего же она казалась мне вкусной. И по прошествии стольких лет мне не забыть ее замечательного вкуса. Не знаю, чем  это жилище не удовлетворяло родителей, не знаю. Мне оно нравилось, мало того я побывал и в мечети, находящейся неподалеку. Я не понимал особенностей ислама, как  и не знал основ хоть какой-нибудь религии. Просто было интересно, и только. Наконец, нам удалось закрепиться на продолжительное время по этой же улице в домике № 86 .В доме проживал  мужчина с дочерью и сыном чуть старшего, чем я, возраста, У хозяина была лошадь и телега, занимался он извозом, Похоже, большого дохода извоз не давал, если он нас впустил к себе в дом. Жену он незадолго до этого похоронил.
Труднее всего приходилось матери, ведь она всегда находилась в гуще событий. Она первой узнала, что события на фронте, находившегося от нас в 70 км. приняли нежелательный оборот, Правда, об этом можно было догадаться и по усилению бомбежек. Они  теперь стали невероятно частыми, каждые четверть часа- полчаса, количество идущих тройками немецких бомбардировщиков порою было невозможно сосчитать, они заполняли весь западный горизонт неба, только от гула моторов тонко дрожала земля, а когда шла бомбежка, она подпрыгивала. 11 мая 1942 года. Мать пошла на работу, и вернулась, сказав, что начальства нет, оно – удрало, А ведь только накануне, она обращалась к ним с просьбой дать хоть эвакуироваться мужу и старшему сыну, и получила отказ со словами:
«Товарищ Котельникова не паникуйте! Вы знаете, как поступают с паникерами?»Решено было меня и отца попытаться переправить на кубанский берег пролива, но это было не возможно, и мы во второй раз попали под оккупацию.
Вода от крови красною была,
Высокая волна о берег била,
Сюда надежда каждого вела,
Невелика тут ширина пролива.

Быть может, и удастся одолеть
На камере, на плотике, на досках,
И жатву собирает смерть,
Здесь умереть так просто.

Ни деревца, ни кустика вокруг,
Не спрятаться и никуда не деться,
А мессеры идут на новый круг,
И ненадежные плавсредства.
Весь берег был заполнен людьми, шла спешная эвакуация, военным было не до нас
Мы вернулись. В тот же день жесточайшей бомбардировке подвергся район, где мы проживали. Виной стала радиостанция, находившаяся в 70 метрах от нас. Станция перестала существовать, а мы с «оклумками» решили направиться в Катерлез, село, расположенное рядом с городом, Через полчаса нас там накрыла бомбежка, мы едва успели заскочить в ближайший дом. Отсюда мы, после бомбардировки, добрались до центра села, где остановились в доме, где и встретили приход немцев. Вечером в доме остановились молодые командиры с кубиками в петлицах (лейтенанты). С собою они привезли огромную бочку молодого белого вина. Вечер они пили, играли на балалайке, стараясь не говорить ничего о печальном. Уходили они под утро, оставив вино, закуску и, подарив мне балалайку. Днем мы видели бегущих наших солдат на восток, один  из них в чине подполковника отдирал на ходу шпалы с петлиц. Я и то удивился зачем он это делает, если после них на петлицах остаются четко видные следы. Еще через полчаса показались немецкие танки, их было с десяток, они шли по центральной улице села по направлению к городу.  Танки успели скрыться, а по селу стали рваться снаряды. Стреляли наши. Было страшно. И мы начали пить вино. Впервые я познал не только вкус вина, но и состояние опьянения, когда теряется контроль за действительностью. Теперь каждый взрыв мы сопровождали насмешками, Были хорошо слышны и выстрелы из орудий. Это продолжалось долго, во всяком случае, так мне показалось. К !4 мая горд Керчь полностью был взят немцами. Шли расправы над населением городского района, которое мы называли колонкой. Немцы подожгли дома, выгнав из них жителей. Там погибла Лида, моя двоюродная сестра по материнской линии, ее немцы расстреляли, а тетя Рая пришла к нам темная от сажи и горя. Мы вернулись на ул. Чкалова. 15  мая 1942 г.
Была масса разбитой техники, на тротуарах улиц лежали трупы наших солдат, видел я на ул. Госпитальной трупы двух повешенных красноармейцев. Начались повальные аресты мужчин .Немцы забрали и моего отца, вместе с колонной военнопленных его этапом погнали на запад. Он попал в концлагерь в районном центре Ислам-Терек (ныне Кировское). Прошло пять дней. Помню, это было вечером в пятницу, мы все сидели в комнате, окнами выходящими наружу. Все молчали, и вдруг услышали в окно стук. И женский голос отчетливо прозвучал за окном. Мне показалось, что в нем была интонация вопроса:
«Он – дома?»
Моя мать машинально ответила: «Нет!»
Я выбежал на улицу, там никого не было,
Это было, что-то, вроде массовой слуховой галлюцинации. Мать начала плакать, укоряя себя: «Ну зачем я так ответила… Теперь он не придет!»
Часам к десяти утра, отец, заросший, грязный, но невредимый был дома. Потом он подробно рассказывал, в деталях о совершенном им побеге. Немцы развесили объявления о приглашении граждан на работу, к тем рабочим местам, где они при советской власти работали. Мать вновь приступила к работе управдомом. Отец не работал. Мы опять попали в тяжелые условия. Матери удалось найти свободный дом по Крестьянской 37 и занять квартиры, одну заняла наша семья, другую - семья Мелиховых. Последним пришлось отгородить  большую часть веранды, превратив часть ее в комнату, а часть в кухню. Двери обеих квартир располагались рядом. Михаил Максимович стал работать там же, где он работал до войны, гл. бухгалтером  колхоза «Сакко и Ванцетти», только теперь он назывался сельской общиной. Кроме того, Володе удалось кое-что достать при разграблении продовольственного склада, брошенного нашими войсками при отступлении. Семья Мелиховых материально жила значительно богаче нашей. Нам пришлось крайне туго, хлеба у нас не было, выручила лошадь, которую двором убили и разделили мясо. Доставшаяся нам доля была засолена и шла на приготовление первых блюд, о вторых мы практически забыли. Вместо масла использовалось касторовое масло, которого где-то отец раздобыл, целую 20 литровую канистру. На этом же масле жарилась рыба, если ее удавалось поймать, Мы впервые посадили огород, между городским кладбищем и деревней Катерлез. Нас мать заставляла его караулить. Скоро в карауле было уже четверо подростков. Над соседними огородами нависла прямая угроза. Местность была ровная,  хорошо просматривалась. Немцы постоянно производили взрывы в районе аджимушкайских каменоломен. Ружейной стрельбы мы не слышали. Потом в каменоломни стали проникать мародеры, охотящиеся за ценными вещами. И только значительно позже мы услышали о героической обороне аджимушкайских каменоломен. Еще позже по инициативе Льва Кассиля возникла героическая эпопея Володи Дубинина. О нем я узнал, на второй день после Керченско-Феодосийского десанта, когда выбирал кусочки угля из смерзшейся груды породы на территории Керченской табачной фабрики. Там я услышал о том, что подорвался парнишка на мине. Я тогда внимания на это не обратил, так как слишком многие подрывались.
Я знаю кое-что, но умолчу,
Хотя и правде вопреки,
Я просто злобы не хочу,
Издержки будут велики.

У правды – корни злобы,
Из злобы вырастает месть,
Цепочка эпизодов многих,
Смертей  не перечесть,

Пошли несчастья, беды,
Мы к правде не привыкли,
От поражений и победы,
Мы головой поникли.

Хоть будем смертно биться,
Родимую  не тронь,
Она, как и землица,
Как соль нам и огонь
 Скоро и отцу пришлось идти на работу. С немцами в этом отношении не пошутишь. Биржа труда, созданная ими, работала  отлично, вылавливая неработающих граждан и отправляя их на работы в Германию. Облавы были частым явлением. Как-то попала в облаву и Анна Григорьевна Мелихова, по несчастью она оказалась без документов. Она увидела меня, крикнула, Я понял, пробежал мимо полицейского, заработав удар плетью. Прибежал домой, мне дали документы, я их ей отнес.Отец стал работать главным бухгалтером Керченской МТС. Материальные дела  наши стали налаживаться. Мы получили право использовать полдома, принадлежавшего МТС , располагавшегося по 2-му Литвиновскому переулку, при доме был неплохой огород и несколько абрикосовых деревьев. Родители купили корову. Появился у нас и хлеб. Следует сказать, что мать постоянно грызла отца, особенно в 1943 году. Причиной было то, что руководство МТС  мешками завозили муку, жены продавали ее на рынке, покупая ковры, драгоценности, а отец привозил мало. Когда она ему надоедала, он говорил:
«Тебе, что нечего есть? Съешь эту, я тебе привезу еще!»
Брат отца, Иван Иосифович, продолжал, вернувшись, при занятии гор. Керчи немцами к себе домой, в Чурбаш, работал теперь в сельской общине, в той же должности главного бухгалтера, изредка мы его видели, когда он приезжал в Керчь для продажи зерна. Дядя Ваня  много пил, это была его слабость. Вообще он по характеру был слишком слабовольным. 
Еще на Кубани не грохотали орудия, но мы почувствовали перемену в поведении немцев, они, как-то стали мягче. Из газеты «Голос Крыма», контролируемой немецкой администрацией мы узнали о благодарности Гитлера транспортной авиации за вывозку из под Сталинграда 15 тысяч раненых. Из этой цифры отец мой сделал очень внушительные цифры фашистских потерь.
Вспоминаю следующий факт. Было начало лета, воскресный день, сенной рынок забит людьми и вдруг на бреющем полете над головами толпы пронеслись наши самолеты, со звездами на крыльях. Как открыто ликовали люди. Эти самолеты уничтожили бомбами большой состав с техникой и боеприпасами между станциями Керчь! -  Керчь П
Строй самолетов пролетел,
На крыльях звезды алые,
Задравши вверх лицо, глядел,
Душе моей приятно стало.
Жизнь шла. Она была непростой, мы чувствовали  униженными, бесправными, любой немец мог делать все, что он хотел. Скажем, несет немец ранец из телячьей кожи, устал. Увидел прилично одетого человека, навешал на него свою амуницию. Тот безоговорочно понес ее. Легче было с румынами, которых у нас было много в городе, с тем можно было разговаривать на равных. Но их постоянно следовало опасаться, чтобы они чего-нибудь не украли. Создавалось представление, что все они - воры. Вспоминаю два  случая. Один произошел в 1941 году, во время пребывания в селе Чурбаш. В селе остановился румынский обоз, какой-то был у них праздник. По этому случаю, командир отделения румынских солдат принес плащ-палатку, на ней лежали буханки хлеба и бутылки с вином. Солдаты кольцом расположились вокруг принесенного. Капрал начал раздавать им деньги ( наши, советские, десять рублей обменивались на одну оккупационную марку). Я сидел на погребе, в 15 шагах и все отчетливо видел. Пока капрал раздавал деньги, один из солдат на виду у всех стащил бутылку вина. Капрал заметил и стал бить плетью по лицу солдата, Пока он это делал, второй стал тащить хлеб.
ВРАГОВ НЕ ЖДАЛИ

В селе никто врагов не ждал,
Ворвались в Крым.
Обоз на улицах села.
Да взвод румын.

Построен в две шеренги взвод,
Лицом к нему солдат,
Перекосило страхом рот,
Затравлен взгляд.

Одной рукой, упершись в бок,
Шагал капрал,
Глазами обежавши взвод,
Как кот фырчал.

Солдат стоял, как неживой,
И бел, как смерть,
Когда взмылась над головой
Капрала плеть

Удары били по лицу –
Капрал был асс.
За полосою полосу,
Не тронув глаз.

Полоски начали краснеть,
Солдат молчал,
Взвиваться продолжала плеть.
Капрал кричал.

Вино, табак и белый хлеб
Принес капрал…
Неведомо, какой предмет
Солдат украл.

Кто прав из них, кто нет,
Бог разберет,
И по уставу, или нет,
Капрал солдата бьет.

Умерить бы капралу пыл –
Бой впереди,
И если б я капралом был,
То шел бы позади
Второй случай произошел летом 1943 года. Родителей дома не было, я оставался один Соседка, уходя из дому, попросила посмотреть за ее поросенком. Поросенок был небольшой, килограмм на десять. Я не видел никого, гулял во дворе, а кинулся – поросенка нет. Я – туда-сюда, не видно. Вышел в сад параллельного переулка и в щели ( окоп, накрытый бревнами и засыпанный землей, защита от снарядов и бомб) услышал повизгивание поросенка. Неподалеку группа румынских солдат разводила костер, Я направился к щели, забрал поросенка, отругал по-румынски солдат (единственному, чему я научился из румынского языка) и унес поросенка. И солдаты стояли спокойно, глядя, как я уношу их воровскую добычу.
В конце июля 1943 года город был заполонен немецкими солдатами из дивизии горных егерей, у них на пилотках была прикреплено изображение эдельвейса, из белого металла. Среди них было много раненых. Здания бывших школ были превращены в госпитали. Эти немцы были злы. Нас выгнали из дома, там расположились немцы, а мы переселились в сарай. Немцы нас не замечали, а мы старались не попадаться им на глаза. Через неделю все они были куда-то переведены. Стало греметь на той стороне пролива, словно там постоянно гремели грозы. В августе месяце немецким командованием было приказано всем горожанам собраться на «японском поле», так у нас называлось обширная площадь солончаков с двумя насосными станциями, расположенная в городской черте. Нас отец повел на территорию Керченского МТС.
Я помню, как сейчас, было жарко, люди прятались в тени тракторов и комбайнов. Было тихо, жужжали насекомые. Меня подозвал один из мужчин и попросил прикурить ему самокрутку (огонь зажигали тогда  огнивом). Я направился к телеге, груженной домашним скарбом, там спереди сидел возница и курил. Оставалось пройти совсем немного, как я увидел ослепительную вспышку огня (это среди яркого солнечного света), я зажмурил глаза, присел. Когда я поднялся, то увидел, что на месте телеги была небольшая воронка, в небесах не видно было самолета, и тишина, сменившаяся звоном в голове. Я видел, как бежала ко мне мать, раскрывая и закрывая рот, как впрочем и все остальные люди. Вскоре слух восстановился, а небольшой звон еще долго сохранялся. Потом отец пришел с работы и сказал, что управляющий МТС немец Фишер приказал подготовить технический парк МТС к вывозу. Еще несколько дней и стало на машины грузиться начальство МТС и с вещами уезжать из города
Мать напомнила отцу, указывая на домашние вещи: «А как же мы, все это бросим?
На что отец сказал, впервые грубо: « Дура, куда нам бежать? От своих? Мы останемся здесь, как все». Живущий в  доме сосед, работавший шофером в МТС, увез семью. Эту часть дома, с окнами на улицу тут же заняли Мелиховы. Перед этим мы убрали урожай с огорода, засаженного нами на поле МТС. Такого урожая кукурузы и фасоли я никогда не видел. Кукурузой мы завалили весь чердак дома. В последние дни отец привез 15 мешков муки, такого количества муки у нас тоже никогда не было. Немцы стали выгонять людей из города. Нас, живущих на окраине пока не трогали. Впрочем, на улице и осталось заселенными только два дома, а на соседней двое стариков, живущих на самом краю улицы, в низине. Мои родители купили за бесценок прекрасный дом с фруктовым садом на нашей улице, только в противоположном конце, он был пуст, в саду еще на деревьях оставалось немного персиков. Но мы туда не перебирались, оставаясь на месте Я понял, что мы ждем прихода своих. Был высажен наш десант в Эльтигене, был высажен десант в Жуковке, мы оставались на месте, вели себя тихо, как мыши. Неподалеку располагалось немецкое управление артиллерии. К нам они относились лояльно, заставляя иногда приготовить что-то из съестного. Живущая в доме рядом соседка сносно говорила по-немецки, она и выполняла для нас роль переводчика. Был немцам уничтожен Эльтигенский десант,
Часть его приняла бой на горе Митридат, мы слышали крики и стрельбу, так как от нашего дома это было относительно недалеко. Внизу нашей улицы у речьки Мелек-Чесме немцы расположили свой шестиствольный миномет, стрелял он редко, но звуки выстрелов ни с чем не сравнимы, визжащие и очень громкие. Частыми стали налеты и воздушные бои. Один из них нам запомнился. Наш самолет сражался с мессершмидтом. Мы стояли на улице, рядом стояли немецкие солдаты и офицеры, следя за воздушным поединком. Видим, немецкий самолет задымил и рухнул на землю. Раздались аплодисменты, к нашему удивлению аплодировали немцы. Стеша, так звали нашу соседку-переводчицу, напомнила немцам, что сбит их самолет, а не наш, На что один из немцев сказал просто: «Война – капут!» Наш фронт подвигался к центру города, вот он уже и в Аджимушкае, с нашей высоты все отлично видно, ну по прямой километра три, не больше, не сегодня-завтра они здесь. Но это сегодня-завтра слишком уж затянулось. Немецкие самолеты предпринимали массированные налеты авиации, но часто до позиций наших войск не долетали. На них стаями нападали наши истребители, и те, пикируя и сваливая свой груз куда попало, даже на позиции своих войск, над самой землей уходили на запад. Вспоминается еще один случай. Немецкое командование, находившееся рядом с нами приказало испечь несколько больших пирогов, у них ожидался какой-то праздник. И вдруг мы увидели среди бела дня со стороны Аджимушкая появилось три наших штурмовика, впереди их по направлению к земле веерообразно шли струи огня, с широким шлейфом из дыма., Такое нам привелось видеть впервые. А результат – двенадцать сожженных батарей с прислугой, о чем вечером сказал Стеше один из немецких офицеров. Та сказала ему:»Ну. Ничего пироги пойдут на поминки!» Немец ничего не ответил. Скоро и артиллерийское управление куда-то откочевало, мы остались без прикрытия. В ответ на рявканье шестиствольного миномета, наши начинали яростный обстрел близлежайшей местности, Немцы укрывались в специально оборудованное убежище, а доставалось нам. По счастью снаряды рвались в стороне от дома, хотя и вблизи. Мы начали готовиться ко всякой неожиданности. Мать пошила каждому  члену семьи сумку с лямками, в нее было положено два килограмма сухарей, три тысячи рублей советскими деньгами, пара смена белья. Каждый их нас знал свою сумку и знал, как себя вести в случае, если окажется один, Во дворе у нас появилась линейка, разновидность гужевого транспорта на резиновом ходу. Мука была зарыта в вырытые в земле траншеи и  спрятана под коровий навоз. Часть вещей зарыта под полом дома, а часть снаружи под стогом сена. Случай наступил, Ночью наше пребывание в доме выдал лаем наш пес, всегда находившийся не снаружи, а внутри дома. В дом к нам вошел высокого рода эссесовец с пистолетом наизготовку,
Стеши уже не было, она сразу же убралась со двора, как уехали артиллеристы. разбудили двоюродную сестру, которая пусть и плохо, но лучше нас знала немецкий. Подробности разговора я не знаю, но понял, что нам приказано до 8 ми часов утра убраться. Слава Богу, хоть не пострелял. Утром печальная процессия выехала за ворота, Линейка была доверху загружена всякими узлами, на каждом из нас был мешочек с лямками, в линейку запряглись мой отец и двоюродный брат ( он намного был крупнее и сильнее меня) Вниз наша линейка легко катилась под уклон, В нескольких шагах позади нас, на лошадях, сидели и провожали нас взглядами тот эсесовский офицер, который нас посетил ночью, а с ним еще какой-то немец.Поворотив коней, они ускакали прочь. Мы успели проехать не более 100 метров, когда нас остановили трое немцев, стали на нас кричать и расставляют шеренгой,
Что было бы, я не знаю (хотя отлично догадывался о том). В это время подъехал на мотоцикле фельджандарм, в прорезиновом черном плащ-накидке с бляхой в виде одноглавого орла на груди и отрывисто приказал: «Концлагерь нах Багерово!»
Развернувшись на мотоцикле, он уехал, А мы в сопровождении встретивших нас немцев выехали на вокзальное шоссе, где немцы указали нам направление, куда нам следует двигаться, словно мы местные, не знали, где находится Багерово. Дорога была грязная, было холодно, вдоль дороги валялись открытые чемоданы, патефоны и другие вещи, но никому они были уже не нужны. Мы проехали до первого дома на окраине села Октябрьское (Микоян, в нем жил знакомый моего отца) Он предоставил нам земляной свежее отрытый погреб с навесом над ним из стеблей кукурузы и соломы, и мы все расположились в этом погребе: и Котельниковы и Мелиховы. Днем мы старались быть наружи, соблюдая меры осторожности, а начь устраивались в погребе, укладываясь, рядышком друг с другом, как сельди в бочке. Чтобы повернуться на другой бок, надо было привстать и, потом телом протискиваться. Там мы прожили несколько дней, пока не нагрянула немецкая облава. Таких, как мы, укрывающихся, оказалось несколько семей. Теперь, конвоируемые немцами мы прямиком направились в Багерово. Концлагерь располагался на территории бывшей колхозной свинофермы и представлял открытый участок земли квадратной формы, окруженный частоколом колючей проволоки; снаружи проволока располагалась круглыми  плотными валами, по углам вышки с четверенными пулеметами, как на самолетах, у ворот часовые, они же изредка ходили по периметру лагеря снаружи. Строгость излишняя, если учесть контингент лагеря. Я уже не помню, какое время мы там провели, ибо дни и ночи слились в нечто тусклое, муторное, тоскливое. Первое время мы все спали на земле, потом мы дети научились забираться в здание свинофермы и прятаться там за фанерной подшивкой потолка, приходилось спускаться в боковые щели, когда немцы фонариками освещали внутренность нашего укрытия. Раз в сутки привозили походную кухню баланды (реденькая болтушка из муки).  Ее пищевая значимость была ничтожна, но она была все- таки  горячей. Чтобы согреться, и приготовить хоть что-то нужен был огонь, а его не из чего было создать. Вот я и Володя несколько раз выходили за пределы лагеря в поисках дров. Случалось это тогда, когда роль часовых выполняли румыны На счастье у меня было с десяток металлических полтинников образца 1924года и два николаевских ( царской чеканки) рубля. Я просто-напросто подкупал ими часовых. Выйдя за пределы лагеря и, находясь в зоне его видимости, мы набрасывались на ближайший забор, отрывая от него доски. На шум, поднимаемый нами, часто выбегал хозяин с руганью. На это мы резонно ему говорили: « Мы оттуда! Может завтра ты сам будешь там!»Это действовало. Мы затаскивали свою добычу, из него создавался костер, грелись, кипятили воду. Однажды, выйдя наружу, и возвращаясь назад, мы увидели, что всех людей из лагеря вывели наружу, никого внутри не оставив, и стали создавать две колонны. В одну сгонялись мужчины, в другую – все остальные
Я хотел удержать Вовку, но он, сломя голову, кинулся к толпе. Его тут же схватили и отвели в третью группу, состоящую из десятка крепких молодых парней. Я решил выждать и долго сопровождал колонну, тянувшуюся к железнодорожному вокзалу,
И уже там, видя, что всех грузят в вагоны, я присоединился к нашим. Минут за десять до отправления прибежал Вовка, разыскал нас и тоже влез в вагон, вагоны были товарные, нас было набито, как хамсы в бочку, снаружи дверь закрыли и мы покатили на Запад. Тех мужчин, которых построили в отдельную колонну погнали этапом на Севастополь. С одним из этих мужчин, знакомым по городу, по фамилии Вертошка, я встретился в 1976 году, оказалось, что после множества мытарств он попал в Аргентину. А нас катил товарняк двое суток. Никто дверей не открывал. И вдруг двери откатились в сторону и мы высыпались на перрон. Оказалось, что мы находимся на ст. Грамматюково, в 150 км. от г.Керчи. Нас никто не охранял. Идти на юг не было никакого смысла, там рыскали немцы в борьбе с партизанами, и мы отправились на север, в сторону Сиваша, остановились мы в селе Колчура, в 18 км. от станции, расположились в здании бывшей сельской начальной школы, которая уже не функционировала. Здесь мы и дождались освобождения Не стану читающих загружать мелочами борьбы за существование в этом татарском селе. Главное – татары нам не мешали, а мы, кажется, не мешали им. Отмечу только один случай:,
С нами в деревню попало трое довольно крепких мужчин, они готовили расправу над старостой, азербайджанцем Алием. Ну, он им, конечно, достаточно насолил, вызывая немцев для облавы на них. Им удавалось скрываться в степи, но один раз один из них попал, отвезли его в райцентр и долго держали вместе с другими мужчинам без пищи, вынуждая вступить «добровольцем в РОА генерала Власова. Тому каким-то образом удалось бежать. Эта группа мужчин где-то достала ящик гранат и пару винтовок.
Как-то Володька спер одну из винтовок и мы пошли далеко в степь пострелять из не. Взобрались на небольшой холм. Первый должен был стрелять Вовка. В это время в полукилометре от нас показался обоз с румынами. Три подводы, и кони привязанные к подводам. Вовка, возьми, и сделай в их сторону пару выстрелов.  Румыны бросили подводы и стали что-то кричать. Навстречу им выехала немецкая большая грузовая машина. Мы не знаем, что там говорили румыны своим «спасителям», но те погрузили в кузов румынских вояк, машина развернулась и уехала. Мы бросились бегом к подводам. Вовка обрезал найденным  тесаком седла, а я дорвался до банок с консервированным компотом и вареньем. Вовка на подводе, а мы с Витькой, моим братом верхом на конях приехали в село. К нашему счастью, оказалось, что фронт нашими войсками был прорван, и ретировка румын и немцев стала объяснимой.
Кстати, и взрослые свою миссию выполнили, повесив старосту, приехавшие в село на следующий день партизаны ругали, почему его повесили тайно, не осудив народом.
Наступило время возвращения домой в Керчь. В Керчь пошли пешком пятеро:
Отец, я, Вовка, тетя Ира и Зоя. Остальные должны были фундаментально собраться и ехать на подводе, запряженной немецкими лошадьми. Чтоб не плутать в пути, мы шли по дороге вдоль железно-дорожного полотна. Вечером того же дня мы пришли в Ислам-Терек, где впервые встретили наших, советских солдат. Мы были удивлены, видя их в погонах. Вторая остановка у нас была в селе Мариенталь,где мы ночевали в немецком блиндаже. Дни стояли по- летнему жаркие, а по ночам температура резко снижалась. Из Мариенталь  нас до Керчи подвезли прямо к КПП. У входа в город, где нас «отфильтровали»
Город был в руинах. Квартира по Крестьянской 37 была без крыши и полов, в стенах – проемы, через комнаты шла траншея сообщения. Нашим домом она начиналась, шла вдоль улицы через все дома. В квартире была масса неразорвавшихся минометных мин. Мы, привязав к стабилизатору веревку, и, спрятавшись за стену, дергали, извлекая ее, и бросали через стену в соседний двор.




ВОЗВРАЩЕНИЕ
Керчь. 13 апреля 1944 года.
Апреля первая декада,

По-летнему стоит жара,

Зима ушла, весна, отрада,

Домой, домой идти пора.
И днем, и ночью – канонада,

Как гром весеннею порой,

А это знак: собраться надо,

И налегке, пешком, домой.
Решение, коротки сборы

Имущества у нас не счесть:

Есть на дорогу – разговоры,

Котомка за спиною есть.
В ней – пресные лепешки,

Да два десятка сухарей,

Нож, спички, соль и ложка,

И в путь-дорогу поскорей.
Дорогой пыльною бредем,

Со лба стекают капли пота,

А нам навстречу, на подъем,

Лавиной движется пехота.
Рокочут танки, струйкой дым,
Орудия на конной тяге
.
Мы с изумлением следим
,
Колышутся повсюду стяги.
Вдали белеет «Соляная»
 –
Предместье города Керчи,

Осколки стекол отражают

Косые солнышка лучи.
Лишился крова, возвращаюсь,

Такого счастья долго ждал, –

О, Господи! Прости, я каюсь,

Как прежде многого не знал.
Пришло и к нам такое зло,

В чудовищном обличии,

Нет ни кого, кому б везло…

Крушились судьбы личные.
Родившись где-то, в стороне
,
Катком тяжелым прокатилось.

Катилось по моей стране,

И катится пока, не скрылось.
Не многим счастье улыбнулось,

Ценою тяжких испытаний.

Да и меня беда коснулась,

Я уцелел – предмет мечтаний.
В той мясорубке уцелеть, –

Подарок мне к победе нашей

Когда людей косила смерть,

Без звуков траурного марша.
Феодосийское шоссе:

Подводы тянутся, солдаты,

Сосредоточенные все,

Идут, торопятся куда-то.

Дорога влево, катит вниз,

Камыш-Бурун остался справа.

От моря веет легкий бриз,

И воздух чистый, без отравы.
У въезда в город – будка, пост,


Здесь документы проверяют,

На возраст смотрят и на рост,

Мужчин в отряды собирают.
Призывный возраст – сразу в строй!

Теперь их ждет Сапун-гор
а,
А старики пойдут домой,

И женщины, и детвора.

Я – в первой сотне горожан,

Зарегистрированных властью.

Урок такой судьбою дан,

Хоть был готов к нему, отчасти.
Увидеть Новый Карфаген,
Нет вымысла, преданья

Скелеты зданий, крыши, стен…

Прощенья нет и оправданья.
Растет и закипает злость, –

Потом затихнет и уйдет:

«Была б живою только кость,

А мясо? Мясо – нарастет!».
Что делать с памятью моей?

Могу ль с другими поделиться?

В прошедшей веренице дней

Запомнились живые лица.
Я продолжаю вспоминать
:
Идут со звездами Давида,

Там тянет на салазках мать

Труп дочери, врагом убитой.
Сенная площадь, и толпа,

Мужчины, женщины и дети,

Удары, крики и мольба…

Осело в памяти все это…
Зловещий Багеровский ров,

Огнем пылавшая «Колонка»,

В ней семьи потеряли кров,

Расстреляна моя сестренка.
Безумны матери глаза,

Ее застывший в крике рот.

Тут разве вспомнишь о слезах,

Давно их выплакал народ…
«Порядок новый» и заботы,

Туда – нельзя, а там – не сметь!

Везде начертано: «Ферботен!».

Не выполнил и тут же смерть.
Пытаюсь все это забыть,

Но постоянно мысли лезут,

А с ними очень трудно жить.
Город был в руинах. Квартира по Крестьянской 37 была без крыши и полов, в стенах – проемы, через комнаты шла траншея сообщения. Нашим домом она начиналась, шла вдоль улицы через все дома. В квартире была масса неразорвавшихся миноминометных мин. Мы, привязав к стабилизатору веревку, и, спрятавшись за стену, дергали…

Как ржавчина грызет железо,

Так постоянно жгут меня,

Но, правда, днем ослабевают,

Заботы трудового дня

От мыслей грустных отвлекают.
Мой дом лишился крыши, в нем,

Сквозь комнаты идет траншея,

Там нет стены, а тут – проем,

Пол взорван, мусора – по шею.
Нет мостовой, над ней трава,

Коси косой, и будет сено.

И тут траншея пролегла,

Оттуда тянет запах тлена.
Тут была баня, а там – банк,

Война метлою разметала,

В Мелек-Чесме застрявший танк,

И груд бесформенных металла.
Проходы с надписью – «Мин нет»,

Под ней написана фамилия.

Немой вопрос, немой – ответ,

Здесь – фронтовая линия.
Казалось, каюсь, мне тогда,

Что Керчь не возродится,

Над городом прошли года,

Взметнулся город белой птицей.
Когда закончит свой полет,

Не ведаю, не знаю,

Но тот, апрельский, мой приход

Я часто вспоминаю.
Мы не боялись причинить вред, так как людей в городе были считанные десятки. Дом, который мои родители приобрели перед нашей одиссеей, лежал в развалинах от прямого попадания в него авиабомбы. Дом №12, в котором были наши припрятанные вещи, стоял без крыши, дверей и полов. Естественно кукурузы не было, оказалась разрытой и яма под стогом сена. И все вещи, спрятанные там, исчезли, не было и мебели. А вот яма, которая была под полом, несмотря на то, что пол был сорван, сохранила все спрятанное в ней, там была посуда и ручная швейная машинка. Когда мы откопали мешки с мукой, то снаружи образовалась довольно толстая прочная кора, а под ней была сухая мука, сохранилась мука и спрятанная под коровьим навозом, правда в несколько худшем состоянии. Образовалось три мешка муки, мы ее поровну разделили с Мелиховыми. Это нас обеспечило надолго пищей. Жизнь приходилось начинать с нуля. Мы самостоятельно заделывали проемы стен, настилали полы и накрывали крышу черепицей, которую стаскивали отовсюду, из развалин. Таким же образом находили и готовые доски. В город не слишком спешили люди, оставившие его. А вот уже через месяц город начал работать.
Керчь поднимается с коленей,

Хотя и тяжко раненая,

Хотя повсюду запах тлена,

В воронках вся, в развалинах.

С утра повсюду шум и стук,

Там стены воздвигают,

Еще так много боли, мук…

Ночь – город замирает.
Проблемы – хлеб, вода и свет,

Ведь нет водопровода,

А проще, ничего и нет

У бедного народа.
Вот рыба первая пошла,

И взялись все за школы.

Всё – неотложные дела,

Решений нет готовых.
В саду натянут полотно,

Мы с двух сторон садимся,

Нам демонстрируют кино,

Смеемся, веселимся.

А завтра снова тяжкий труд,

С киркой, лопатой, тачкой.

Не призывают, ни зовут,

Стыдливо глаз не прячут.
К работе не зовет гудок,

Не платят, между прочим,

Жара стоит, устал и взмок,

Кончаешь только ночью.
Поднялись школы из руин,


Учебный год начался,

Построен книжный магазин,
А рядом с ним еще один

Товаром пополнялся…
Как ни странно, но первыми по плану шли школы и объекты культуры. Все кустари объединились в единую организацию – Керченский горпромкомбинат, мастерские его постепенно отпочковывались, становясь самостоятельными промышленными предприятиями. Одним из первых магазинов, и самым красивым, между прочим, был книжный, а первой книгой был роман А. Первенцева – «Огненная земля». Мы стали регулярно, по карточкам получать хлеб. Нормы: рабочий – 500 грамм, служащий – 400, иждивенец – 300. Отец работал главным бухгалтером горпромкомбината, я работал под его началом счетоводом. У горпромкомбината было рыболовецкое подсобное хозяйство на косе «Чушка, на кубанском берегу пролива. Я вспоминаю случай поездки туда. Решили проверить, чем занимаются там рыбаки. Я поехал вместе с главным инженером горпромкомбината Петряевым. Мы сели на катер и отправились. Народу, желающего попасть на ту сторону, было великое множество. Ведь переправы не было. Катер к берегу пристать не мог, слишком мелко, а пристань отсутствовала. За нами послали лодку с берега. Нас насадилось в нее настолько много, что вода отстояла на несколько сантиметров от края борта лодки. Был штиль, вода как зеркало. Сидя ближе к корме, я подумал, что можно и искупаться. А температура воды – около 8-ми градусов. И я стал потихонечку раздеваться до трусов, снял с ног обувь, и с помощью брючного ремня все это взгромоздил на голову, закрепив пряжкой к подбородку. До берега оставалось три десятка метров. Откуда ни возьмись совсем небольшая волна, она хлюпнула внутрь лодки, некоторые отшатнулись, и этого оказалось достаточным, чтобы, закачавшись, она медленно погрузилась под нами. Большинство умело плавать. За барахтающимися в воде тепло одетыми людьми с берега устремились еще две лодки. Никто не утонул, но все промокли и промерзли. Я выбрался на берег обсох и оделся в сухую одежду. Рыбы было у рыбаков много, ценных пород. Я основательно загрузил желудок рыбными деликатесами. А вот остаться ночевать в пропахшем рыбой курене мне не хотелось. И я остался на свежем воздухе, приготовив себе постель на берегу из сухих водорослей. На мне была куртка, подбитая мехом, но к утру холод таки пробрал меня, и мне пришлось побегать, чтобы согреться. Главный инженер спал в курене. Когда мы вернулись в Керчь, ему пришлось расстаться с пышной шевелюрой, сбрив ее до корней. Оказывается, он набрался у гостеприимных рыбаков огромного количества вшей. Он завидовал мне.
Мне – 14 лет. Мои сверстники беззаботно идут на море купаться, играют, а я с 8-ми утра до 17 сижу в душной конторе. Правда, война каждого ребенка и подростка сделала намного взрослей, но все-таки… Перспектива провести всю оставшуюся жизнь за счетами, арифмометров и бумагами не радовала. Мне хотелось учиться. Я три года не сидел за партой, единственное – я все годы очень много читал, но … В городе открылись подготовительные курсы для таких, как я. Решил попробовать, и первый же день – фиаско. На курсы пришло большинство тех, кто вернулся с Востока, из эвакуации, у которых не было таких перерывов в учебе. И надо же было учительнице русского языка первым меня опросить, с целью выявления степени запущенности знаний.
Она задала мне примитивный, по ее мнению, вопрос: «Что такое подлежащее, и что такое сказуемое?». Я покраснел и ответил честно: «Не знаю!». Гомерический смех учащихся, и я выскочил наружу. Отец поинтересовался, какие у меня успехи.
А на войне, как на войне!
А в школе как? Как в школе.
Есть в школе сносный день, вполне,
А есть хуже неволи!
Один урок летит стрелой,
Другой ползет улиткой,
Я сплю на нем иной порой,
Он не урок, – а пытка.
Учитель строг, но справедлив,
А мы – исчадье ада,
Он не жалеет средств и сил,
А мы – ему не рады.
Учитель мягок, не беда,
Душа б была открыта,
Хоть и понятен не всегда,
Пусть все туманом скрыто.
Им педагогам – невдомек,
Патрон был в печь подброшен,
Чтобы сорвать пустой урок,
Коль снегом припорошен,
Седой от снега воротник,
А в классе он не тает,
И мерзнет жутко ученик,
Лишь о тепле мечтает.
Распухли пальцы и болят,
Бумаги не коснутся,
И капли пара вниз летят,
Как бусинки из ртути.
Трубу на ветер повернем,
Потом сидим в дыму,
Мы не проказами живем,
Мы «пронесли» войну.
Оставлю себя и перейду к родителям и родственникам, они в моем повествовании занимают главенствующее положение. Отца стали часто приглашать в отдел государственной безопасности. Там скрупулезно выяснялась роль каждого, остававшегося на оккупированной территории. Нужно было представить, как много работали сотрудники этой службы. По соседству проживал один из них, капитан Татьян, армянин по национальности. Уходил он рано, а возвращался поздно, к полуночи, опустошенный, с измочаленными нервами. Наконец дело руководства МТС было закончено, и состоялся суд. На нем мой отец был приглашен в качестве свидетеля… Вот тут-то мы и узнали, почему отец мало привозил муки, за что его постоянно выговаривала мать. Он получал такую же долю, как и все остальные руководители. Только отец большую часть муки развозил семьям тех, кто прежде работал в МТС, а во время войны воевал в рядах Красной Армии. Выяснилось и следующее: когда поступил приказ подготовить технику для отправки ее в Германию, один из механиков подошел к отцу и спросил его:
«Что делать будем?».
На что отец ответил: «Я в технике не смыслю, но думаю, что нужно убрать такую деталь, чтобы она не заводилась! Угонят технику, чем сеять будем?».
Государственным обвинителем был задан вопрос Безрукому (фамилия), бывшему главному механику МТС:
«Почему с таким вопросом обратились к главному бухгалтеру, а не к вам? Ведь главный бухгалтер не имел никакого отношения к отправке техники?».
Безрукий беспомощно развел руки и ответил: «Не знаю».
Бывшие руководители МТС были осуждены на длительные сроки заключения, от 10, до 20 лет. Отец остался вне этого списка. Я еще тогда подумал: «Поступи отец так, как хотела мать, поезжай мы тогда на машинах, миновав мытарства лагерей и т д., где бы был тогда мой отец?».
Жили мы архискромно, многого не хватало. Ездили за картошкой на Юг Украины, подрабатывали, где только могли. Я заканчивал 7-й класс. Все было в порядке.
9 мая я пробудился от криков несущихся с улицы: «Победа!», «Конец войне!». Того, что происходило тогда, не забыть никогда. Совсем незнакомые люди обнимались, целовались, плакали от радости. Закончилась чудовищная война, унесшая так много жизней, оставившая в развалинах всю европейскую часть страны. Еще предстояло все переосмыслить, все оценить. Наверное, еще много тайн она хранит, которые человечеству придется узнать. Но, тогда мы об этом не думали, мы – ликовали!
Глухая ночь, от сна все разомлели,
Вдруг крики за окном, ну словно на пожар,
Что там, на улице случилось, в самом деле,
Проснулись, встали все и млад, и стар.
Я выскочил на улицу, гляжу,
Ракеты ярко осветили небеса,
Все обнимаются, целуются, кричат:
Победа! Пал Берлин! Товарищи, победа!
Мы ждали день, он, наконец, пришел,
Не передать, что в душах наших было,
Блаженство высшее, что ожидать еще?
Оно над городом парило и царило.
Окрыленные победой мы потихонечку поднимались. У нас снова появилась корова, от нее у нас были бычок и телушка. Родители завели свиней. Но с живностью у нас не везло. Выпаса не было, я с братом Виталием по очереди пасли корову, гоняя ее по развалинам города, поросшим лебедой и травой, благо развалин было много. Сено я косил на территории бывшего Багеровского аэродрома, поросшего прекрасной высокой травой. Как удалось отцу участок этот получить, я не знаю. Первый день он косил с каким-то мужиком, потом я остался там один, живя в шалаше, иногда ко мне присоединялся Виталий. Вскоре я уже отлично владел косой. Через год корова наша стала погибать, ее прирезали. В ее очень сложно устроенном желудке было все, что угодно, а больше всего металла, клубки колючей проволоки. Мне кажется, от них она и погибла. Вскоре мы остались без живности, держать ее в городе стало очень трудно. Нам редко удавалось вырвать свободное время. Хозяйство большое, одной воды надо было ежедневно приносить по нескольку десятков ведер, хорошо хоть, что водоразборная колонка, где мы брали воду, была через два двора от нас. Я научился ездить на велосипеде, за несколько часов, и теперь часто пользовался им. Иногда меня мать посылала в Юргаков Кут (ныне село Юркино) приобрести свежей рыбки. Я покупал пачку папирос, садился на велосипед и направлялся туда под вечер, когда рыбаки выбирали сети. За пачку папирос я получал два ведра свежей, только что выловленной барабули (султанки).
Наступал 1946 год. Начало его было таким же, как и у всех предшествующих. Как-то в воскресный день отец отправился на рынок купить сала и выпить стаканчик вина, а вернулся с тремя мешками пшеницы. Что тут было!
Во двор, я помню, въехала телега,
Свалила три мешка у самого крыльца,
Отец стоял, лицо белее снега,
А мать кричала на отца:
«Пшеницу, ты, зачем купил?
О, горюшко мое, зачем послала?
С приятелями выпить не забыл?
Подумал бы, где денег взять сначала?
Ведь скоро будет новый урожай,
Мы будем старою пшеницею давиться!».
«Ну, Таля, ты скандал не начинай,
Я выполнил лишь то, что мне сказали лица.
Явились мне во сне, светились, как туман,
Купить пшеницу дали мне совет,
Сегодня я не пил, ты приглядись – не пьян, –
Отец ей говорил в ответ…
В этом году в страну пришел голод. У нас в городе он ощущался меньше, чем в других городах, но все же три мешка пшеницы нам не помешали. Семья наша опять пополнилась на три человека, приехали все трое Моршневых из Донбасса, спасаясь от голода. До этого, Полина Максимовна, старшая сестра матери. Перед этим она гостила в 1945 году в течение двух недель, так что мы уже знали, что их семья сохранилась, не пострадав в период войны.
Добро в отце моем большое,
Я понимал, что мать моя,
Отцу так часто прекословит,
Душой открытой, не тая.
Лишь потому, что он готов
Отдать последнюю рубашку,
Он не болтун, не тратит слов,
Душа его открыта нараспашку.
В период оккупации Моршневы находились в гор. Харцизске Сталинской области (ныне Донецкая). Моршнев Яков Ильич преуспевал, занимаясь торговлей, но не совершал преступлений, за которые его могла наказать советская власть, возвратившаяся в город.
Торговля была мелкой, продуктами питания и главное, солью. Деньги, которые он заработал, пропали, при советской власти никому не нужны были оккупационные марки. Все, что создавалось трудом семьи, уходило на единственную дочь, она из всех наших родственников была самой избалованной. Ей ни в чем не отказывали. Потребует снять икону из угла, чтобы ею поиграть, снимают. Пережив голод 1947 года, семья Моршневых вновь отправилась в Харцизск. Вернулась она в город Керчь после окончания Тасею десятилетки, окончила она ее с отличием. В семье поговаривали, что Полина Максимовна купила отличные оценки ей и ее мужу, успевшему побывать на войне, Беспалову Дмитрию. Оба они поступили без экзаменов в Новочеркасский индустриальный институт. Похоже, Тася прочно подорвала благосостояние семьи. Перед их повторным приездом я в компании взрослых мужчин сделал поездку с хамсой (раньше это называлось спекуляцией) в гор. Харьков. Поездка была удачной. Поделившись планами с Яковом Ильичем, мы с ним совершили три поездки в Ростов на Дону. Они не были столь благополучными. Мне не хочется говорить о том, как меня в открытую ограбил Яков Ильич, понимая, что моя апелляция к родителям останется безрезультатной, Бог его простит. Я легко отходчивый, и никогда не напоминал никому о случившемся. Пишу это только потому, что не привык выбрасывать куски правды, чтобы кого-то обелить или, напротив, выкрасить в черный цвет. Яков Ильич вскоре устроился механиком на Керченскую макаронную фабрику, нашел участок развалин по ул. Пролетарской, двор № 36, и построил там квартирку, в глубине двора, в сарае оборудовал себе мастерскую. Теперь об Иване Иосифовиче. Сразу же после освобождения города Керчи от немецких захватчиков, он был призван в армию, принял участие в знаменитом штурме Сапун-горы, под Севастополем, где полегло немало русских и украинских голов. Потом воевал в Румынии, Болгарии. В Болгарии и кончилась его воинская служба. Вернулся домой, но не остался в Чурбаше, а переселился в Старый Карантин, один из районов гор. Керчи. Жилья у него не было, и он поселился в строении, принадлежавшем его двоюродному брату Выходцеву. Я уже упоминал, что перед самой войной Выходцев Иван отравился мышьяком и умер. Семья покойного пока не вернулась, и Иван Иосифович отремонтировал одну комнату, ее и занимала семья. Вся остальная часть дома состояла из стен, без пола, крыши и потолка. Потом вернулась семья Выходцевых, и Ивану Иосифовичу срочно пришлось строить себе жилье. Он взял себе участок на вновь создаваемой улице Чехова, под № 34. Домик состоял из кухни и комнаты. Жилье маленькое, но люди в наше время и в нашем положении были неприхотливы. Иван Иосифович работал главным бухгалтером колхоза. Я несколько раз был у них, когда приезжал на старокарантинский пляж купаться в море. Моя двоюродная сестра, дочь Ивана Иосифовича, 1929 г. рождения превратилась в рослую сильную девушку. Я был потрясен, когда увидел, как она легко вскинула на плечо мешок с мукой. А потом еще раз, когда она рослого крепкого парня, пристававшего к ней так толкнула, что он отлетел на несколько шагов и приземлился на зад.
Чтобы закончить повествование о том времени, я хочу описать один невероятный эпизод, происшедший со мной. Дело было в середине декабря 1946 года. У моего отца была двоюродная сестра Лидия. Я ее видел только дважды за свою, в то время юную жизнь. Она вышла замуж за майора по имени Афанасий (фамилию его я не знаю, при мне его называли только по имени). Замуж она вышла поздно и забеременела в 32 летнем возрасте. Муж служил в Германии. А она рожала в нашем городе Керчи. Роды были тяжелыми, так как была двойня. Она умерла при родах, через день умер один новорожденный, а через месяц умер второй. В день его смерти у нас за столом за рюмкой водки сидели отец мой и Афанасий. Они здорово выпили, Афанасий торопился возвратиться в Германию. Решили, что он успеет на поезд, если похороны состоятся утром. Решено было направить меня срочно на кладбище, чтобы договориться о рытье могилы с кладбищенским сторожем. Чтобы младенца похоронить рядом с матерью. Дело было в 22 часа, когда я отправился на кладбище, была ясная лунная ночь.
Ночь в права свои вступила,
По земле снежок метет.
Мне сказали про сторожку,
Я ее не находил.
Предо мной часовни остов,
Стены есть, а крыши нет.
Сторожа найти не просто,
Есть вопрос, ответа нет.
Всюду голые деревья,
На одном прибита жесть,
Я читаю и не верю –
Мелом четко – «Сторож здесь!».
«Фу, диковинка какая!» –
Я опять кругом брожу.
Ветер куртку продувает,
Я замерз уже, дрожу.
Ни живых, ни привидений,
Я, как прежде – одинок.
Огляделся. О, мгновенье!».
Из трубы идет дымок.
Вижу дверь, с землею вровень,
Я ногою постучал,
Склеп старинный, нету кровли,
Голос старческий ворчал:
«Коль стучишь, то заходи,
За собою дверь закрой,
Помещенье не студи!
Ты не летнею порой!».
Я по лестнице спустился,
Огляделся, обомлел –
Гроб. В нем сторож находился,
На меня в упор глядел.
Видит он, что я опешил.
Разговор со мной пошел:
«Вижу, дело твое спешно,
Коль в такую «рань» пришел».
Я ему растолковал,
Что к чему, когда и как,
Деньги он пересчитал:
«Дело плевое, пустяк».
Хоть земля сейчас остыла,
Я костерчик разложу,
Будет добрая могила,
За младенцем пригляжу!».
Зима 1946 года – разгул преступности. Нашу квартиру обокрали, когда мы все спали. Забрали всю .мужскую одежду и обувь. Ни одеться, ни обуться. Мать ревела, а отец утешал ее:
«Не плачь, разве нам не привыкать. Мы вновь поднимемся».
Органы милиции нас одели в кители из темно-синей диагонали, а мне еще достали черную флотскую шинель комсостава.
1947 год дал возможность забыть о хлебных карточках. Мы вдоволь получили не только хлеба. В магазинах было вдоволь всех продуктов питания, Одновременно с отменой карточной системы была проведена денежная реформа. Зарплаты и стипендии сделали возможным нормально питаться. Меня посетила первая любовь, длилась она несколько месяцев, оставив неприятный осадок. В дружеские отношения между юными вмешивались педагогические советы:
Стоит девчонка. Суд идет.
Какое преступление?
Какое наказанье ее ждет?
Какое искупление?
Ее огромная вина –
С мальчишкой шла под-ручку,
Подумала б она сама,
Ведь он ей – не подружка!
Потом он станет целовать,
Лиха беда – начало.
Пора и матери узнать,
Как дочку воспитала!
Где гордость девичья и честь?
О, времена! О, нравы!
Утратив их, что будет несть?
Как предки были правы!
Нет встреч, – решает педсовет, –
Вечернею порою.
Всплакнула девушка в ответ:
«А он пойдет с другою!».
Я резко снизил успеваемость. Но не боялся экзаменов в институт, благодаря тому, что великолепно знал математику, а гуманитарные предметы при моей хорошей памяти не служили препятствием. 1947 год изменил положение в семье Моршневых. Их дочь Тася, носящая фамилию мужа Беспалова, сбежала от мужа в Керчь, даже не расторгнув брака. Беременность была уже большой. Вскоре она родила дочь, назвали ее Ириной. Я все время молчал в своих воспоминаниях об Ирине Максимовне. Рядом с матерью она была ее тенью. Одевались одинаково. Отец мой ровно и благожелательно относился к свояченице. Война прошла, а о муже Давиде Ивановиче ни слуху, ни духу. Но вдруг у нас внезапно появляется Мальцев, теперь он называет себя Дмитрием. Нужно было, как обрадовалась тетя Ира, увидев своего мужа. Она так его ждала, не отвечая на знаки внимания многих мужчин. Но радость ее была призрачной. Оказывается, он уже женат. Кстати, и не один раз. Встреча была краткой, на следующий день он уехал, и более я никогда его не видел. Мне настолько было жаль загубленной жизни Ирины Максимовны, что я невольно разрыдался, и моей матери пришлось меня успокаивать. Она с дочерью осталась с нами, как это и было все это время. В 1947году в семье Мелиховых прибавление, появляется старшая дочь Сима (Серафима) с 1937 года жившая с бабушкой и дедушкой Карцевыми в с. Жадино.
Она все военное время и первые послевоенные годы провела там же. Она поступает в медицинский институт. Появляется и Виктор Мелихов, он закончил войну в звании капитана артиллерийских войск. Готовится к поступлению в академию ракетно-артиллерийских войск. Сдает успешно экзамены и учится в академии.
Наступил новый 1948 год. Я сдаю экзамены на аттестат зрелости. В аттестате у меня одна тройка (по русскому языку). И поровну четверок и пятерок. Материальное положение мне не позволяет ехать далеко от дома. Решено, я поступаю в одно из высших учебных заведений г. Симферополя. Их там три: медицинский, педагогический и сельскохозяйственный. Педагогический заполняют те, кто не поступил в медицинский, в сельхозинституте всегда недобор. Поступаю в медицинский, получив на вступительных экзаменах 18 баллов, при проходном 16. Получаю 220 рублей стипендии. За угол плачу 75. Из дома получаю 150 рублей помощи. Не густо, но жить можно. Закончив первый семестр, приезжаю на зимние каникулы домой. В семье перемен нет. Никаких изменений у Мелиховых нет. Володя поступил в Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства. Моршнев Яков Ильич работает на той же макаронной фабрике. Тася работает кассиром в артели «Ш-й Интернационал», в ее кассе постоянно недостачи, т.к. она ее путает со своим кошельком. Правда, недостачи не велики, погашаются Яковом Ильичом. Поговаривают, что на следующий год она будет поступать в медицинский институт. Мешает поступлению дочь Ира, она еще мала. Теперь уже баба с дедом, да и сама Тася воспитывают Иру так же, как воспитывали Тасю, позволяя ей делать все, что ей хочется – она домашнее божество. Телесные наказания в семье не практиковались.
Приехав в Керчь на зимние каникулы, заглянул и к дяде Ивану. В его крохотном домике жила еще одна семья, Валентина с мужем, Кулаком Иваном. Мне он показался хлипким. Оказывается, я ошибался – этот хлипкий смог подмять под себя сильную и гордую Валентину.
Начало 1949 года ознаменовалось неприятностями в нашей семье. Серьезно заболел отец. Такой ишиорадикулит заставил его оставить работу и попасть в клинику г. Одессы. Мать и тетя Ира вынуждены устраиваться на работу, устроились в артель, располагающуюся напротив нашего дома, им. Клары Цеткин. Работа примитивно простая: вяжут побелочные щетки. Зарплата небольшая, но позволяет держаться на плаву. Помощи из дома я уже не получаю. Подрабатываю: то погрузкой угля и семечек на ж/д станции Симферополя, кровельщиком. На летние каникулы приезжаю в Керчь. Отца – дома нет, он – в клинике. У Мелиховых в семье без изменений.
У Ивана Иосифовича прибавление семейства: приехали из Одессы моя бабушка, мать отца, Анна Сергеевна с дочерями Марией, Анной и Александрой. Последние две – погостить, а Мария устроилась работать в магазин, тут же в Карантине. Вскоре Александра и Анна уезжают к себе, в Одессу, я провожу некоторое время с тетушкой Мусей, она старается меня хорошо угостить. Выглядела она настолько молодо, что ее ко мне приревновал ее ухажер (я выглядел всегда старше своих лет). Дело чуть ли не дошло до драки. Потом он, разобравшись, предложил отметить мировую, и я впервые в жизни был пьяным так, что меня выворачивало наружу, и я два дня болел.
Учебный год на втором курсе ознаменовался некоторыми событиями в моей жизни. Я вступил в комсомол и через месяц стал комсоргом группы. Приходилось много работать, чтобы сводить концы с концами. Беднее меня у нас на курсе никого не было, но никто об этом не знал. Я питался дома, на столовую мне денег не хватало. Носил я хлопчатобумажные брюки, матерью пошитые рубашки. На ногах парусиновые белые туфли, на зиму я их с помощью черной сапожной ваксы превращал в подобие кожаных, а чтоб не отвалились подметки, поверх надевал галоши. Крымская погода с ее постоянными осенне-зимними дождями и редкими, тут же тающими, снежными заносами позволяла мне это делать почти незаметно. Отец мой в это время находился в еще более стесненном положении. Он выписался из Одесской психоневрологической клиники. Нужно было что-то делать. Возвращаться в Керчь ему не хотелось. Устроиться на работу со справкой из больницы не мог. Только глянут на штамп, и от ворот поворот. Для чиновника медицинский диагноз не важен. Отец поехал в Воронеж, в надежде там подыскать работу. Поиски затянулись, денег почти не было, он перешел на хлеб и воду. В одном предприятии его уже стали оформлять на работу, но с ним случился голодный обморок. Тут же последовал отказ. Наконец, на левобережье Воронежа, ему удалось найти директора предприятия, который вошел в его положение, принял с испытательным сроком и выдал ему аванс. Затем, отец устанавливает контакты, с теми, кто с ним работал в 1934-35 гг. в Воронеже. И такие нашлись. Они работали в отделе местной промышленности. Вакансий в Воронеже не было. Но они предложили ему работу в Борисоглебском горпромкомбинате в должности гл. бухгалтера. Отец дал согласие
Мать моя меняет керченскую квартиру на Симферополь (ул. Чехова, 34). В нее переезжают тетя Ира с дочерью Фиалой и бабушкой Анной Евгеньевной. Ирина Максимовна находит себе работу на Симферопольской трикотажной фабрике. Мать с моим братом Виталием направляются в г. Борисоглебск. Квартира в Симферополе состояла из небольшой мрачной комнаты и веранды, превращенной в комнату, но она в зимнее время была относительно холодной. В Симферополь приезжает и Тася. В мединститут ей поступить не удалось, она поступает на физмат педагогического института. Вначале, с месяц она живет с нами, потом находит себе небольшую комнату неподалеку. Сдав экзамены зимней экзаменационной сессии, Тася забирает документы и поступает в медицинское училище, вскоре бросает его и поступает в Симферопольскую зубоврачебную школу. Зимняя экзаменационная сессия у меня была успешной. В начале 1950 года надо мной начинают появляться тучки. На областной комсомольской конференции, на которой был делегатом, я позволил себе с уставом комсомола в руках обвинить первого секретаря обкома комсомола в нарушении устава. Я чувствовал себя героем, уходя с трибуны под бурные аплодисменты. Что дальше было, трудно передать. Меня пригласили через два дня в обком и очень долго и серьезно разговаривали, я – хорохорился, но кажется, делал я это напрасно. Первое – мою комсомольскую работу признали неудовлетворительной. Второе, меня обвинили в нарушениях по отправке студента нашей группы Иоганна Любовицкого в Самарканд. Я собирал ему деньги на дорогу, и хотя я документально отчитался за каждую копейку, слушок пошел. Мне втолковывали, что комсомол – не благотворительная организация. На летней(1950 г.) сессии я сорвался, из шести экзаменов получил по четырем пятерки, по анатомии четыре, а по военному делу – три, что лишило меня возможности получать стипендию. Это было несправедливо, я лучше всех шел по этому предмету, был старшим в группе. Но, по единственному предмету не могло быть пересдачи экзаменов, это по военному делу. Я это скрыл от родственников, устроился летом работать сбивщиком в «Центрплодоовощь» (сбивать тару). Летом приехал из Борисоглебска Виталий поступать в институт. Приехал он не один, а со своим другом, Сашей Жидковы. Вместо того, чтобы готовиться к поступлению, он поехал с ним в Керчь отдыхать, промотав все деньги, что мать с отцом давали. Потом он вернулся, сдавал в медицинский, но получил тройку по литературе. Было бессмысленно продолжать. Он принял решение сдавать в педагогический, был принят, но тут при сельхозинституте образовался, впервые, факультет, туда его приняли без экзаменов, там выплачивали стипендию даже, если имелись тройки. Я понял, что надо из Симферополя бежать и как можно скорее. Я написал письмо в министерство здравоохранения с просьбой перевести меня в Воронежский медицинский институт. Основанием для перевода я указал место проживания моих родителей (они действительно находились там). Получив разрешение на перевод, я никому ничего не сказав и ни с кем не прощаясь, поехал в Воронеж, наивно полагая, что я надежно скроюсь, ведь я и снялся с комсомольского учета, не ставя в известность первичную комсомольскую организацию. Уже получив все документы и имея железнодорожный билет на руках, я имел возможность видеть, что стало происходить. Как-то, встав поутру, мы обнаружили, что весь состав обкома партии, вместе с первым его секретарем, исчезли. Там были все новые, незнакомые нам лица. По приказу сверху в нашем мединституте покидали кафедры целые семейства (кафедра Михлиных, кафедра Штейнбергов, Эйдлина и т.д.). Было уволено 182 ассистента. Остальных подробностей не знаю, потому что 29 января 1951 года я катил в Воронеж. Не секрет, что смена происходила в связи с возникшим делом группы Кузнецова (Первого секретаря Ленинградского обкома партии), их обвиняли в попытке противопоставить себя ЦК партии. Думаю, что все было намного глубже и серьезнее.
Остановлюсь на том, каким образом отец и мать оказались в Воронеже. Приняв дело от предыдущего главного бухгалтера, отец попал в сложное положение. Там до него организовалась преступная группа, главную роль в ней играли евреи. Вначале они приняли и отца за еврея. Оказалось, что они просчитались. Отец скоро разобрался в деле. Волей-неволей им пришлось искать рычаги воздействия на несговорчивого главбуха. Попробовали подкупить, сыграв на тяжелом материальном положении, предложили пошить всем кожаные пальто, на что отец ответил прямо: «Сколько вы предлагаете мне списать убытков?». Тогда они перешли к угрозам. Устав от давления, отец сказал прямо: «Я перехожу на механический завод, у меня будет ниже зарплата, но я буду спокойно спать. От этого завода вы никаких лишних дивидендов не получите!». Он предупредил, уходя, своего молодого заместителя об угрожающей опасности. Тот проигнорировал это предупреждение, и напрасно. Через полгода дело было раскрыто, все арестованы и посажены в тюрьму, в том числе, и предупрежденный отцом. Вскоре в Воронеже появилась вакансия, и отец стал главным бухгалтером Ворошиловского райпромкомбината.
Теперь вернусь к моему путешествию. Дорога оказалась полной приключения. Вначале была игра в шахматы, я выиграл три партии у шахматиста первой категории. Тот был расстроен, но угощал меня коньяком и шоколадом. Он в Запорожье сошел с поезда. Денег у меня было сто рублей. Пересадка у меня была в Курске. Вокзал оказался просторной деревянной избой, плохо отапливаемой. Я одет был очень легко. На мне не было нижнего белья (только трусики и маечка). Брюки, китель и шинель, на голове фуражка, перчаток у меня не было. Температура вне здания вокзала – 23 градуса, а в помещении люди, обутые в валенки, били ногу об ногу, прохаживаясь по вокзалу. Представьте, каково было мне? Я время от времени выпивал 50 граммов водки, с закуской они стоили10 рублей. Деньги таяли. К тому же я приехал 30 января, поезд Киев-Воронеж ушел за час до моего прибытия, а он ходил только по четным числам. Мне предстояло двое суток провести на вокзале. Я был в отчаянии. 31 я узнаю, что можно добраться до Воронежа рабочими поездами, они по времени состыковываются. И я рискнул, сел сам и помог одной старушке с ребенком, она и кормила в дороге и даже угостила водкой. С горем пополам, я прибыл в Воронеж. Никто меня не встречал, полагая, что я приеду только третьего, а я прибыл в 19 часов 31 января, накануне своего дня рождения. Прошло много времени, но мне приятно вспомнить о работе советской милиции в сталинское время. Я сел на 1-й номер трамвая (мне подсказали, что я должен сойти на остановке « маслозавод»). Я так и сделал. Я подошел к постовому милиционеру и спросил его, как мне проехать, чтобы попасть на ул. 5-ю Коннострелецкую. Он мне сказал: «Садитесь на шестерку». Я сел. Не успел трамвай отойти метров 20, как его остановил милицейский свисток, запыхавшийся постовой подбежал и сказал мне: «Извините, я ошибся, вам нужно на первый номер и ехать до остановки «Школа». Я его послушался и уже через полчаса сидел в теплом помещении. А еще через 1,5часа я встретился с родителями. Поступок милиционера можно оценить: температура в Воронеже была – 28 град., шестой номер шел на Левобережье, где о существовании 5-й Коннострелецкой, пожалуй, и не знали. Я свободно мог погибнуть, поступи он так, как поступают сейчас. Десять дней я адаптировался к морозам. Потом направился в мединститут.
Город потряс меня размерами и строениями. По сравнению с Симферополем – это был гигант. В Воронеже центральное здание мединститута было разрушено, занятия шли в здании «Анатомикум». Но оно было намного больше того, в каком я учился, пребывая в Крыму. Началась учеба. В Воронеже у меня кроме пятерок в зачетке иных отметок не было. Кроме того, я работал переплетчиком в мастерской Ворошиловского райпромкомбината, где отец был главным бухгалтером. Я занимался реставрацией и переплетом книг, что давало мне возможность буквально поглощать такую информацию, которую было невозможно получить в библиотеке. Материально жили хорошо. Я сшил себе пальто, три костюма, у меня появились шелковые майки. Но гулять мне не удавалось. Третий курс института я закончил на пять. В конце этого курса я познакомился с той, которая стала моей женой.
Река Воронеж, мост Чернавский,
Петровский сквер, парки, «СХИ»,
Я как поэт, уже «заправский»,
Писал короткие стихи.
Их посвящаю деве нежной,
Издательства их не берут,
Они еще чуть-чуть небрежны,
В них не заложен мыслей труд.
По горло занят, труд, учеба,
Нет времени, я не гулял,
Квартира наша не трущоба,
А только временный причал.
2-го мая в переплетной,
Я за работою встречал,
Летело время незаметно,
Ко мне товарищ постучал.
Ему, наверно было скучно,
Он убивает ночи, дни,
Но я нахмурил брови тучей:
«Ты только на меня взгляни,
На мне рабочая одежда»…
Иной и не было со мной,
Тьма скроет, есть еще надежда…
«Ну, что ж, шагаем, друг ты мой!».
Не стану говорить подробно,
Но вспоминаю вновь и вновь,
Тот вечер просто бесподобный,
Зажглась в душе моей любовь.
Как факел я несу горящий,
Сквозь время, что Господь отвел,
И в прошлом я, и в настоящем,
Я только с ней по жизни шел.
Я здесь любовь свою обрел,
Свою прекрасную Наташу,
Я с нею жизнь свою прошел,
Познавши бед и счастья чашу.
Говоря о времени жизни в Воронеже, мне следует сказать и о том, что там происходило, может быть и кажущееся малозначительным. Первое комсомольское собрание института, на котором я выступил, и после которого мне напомнили о Симферополе. У нас исключали из комсомола (а, следовательно, и из института) студента пятого курса за мелкое прегрешение, а в основе была попытка расправы за то, что он без разрешения вышестоящих комсомольских органов поступил учиться в мединститут (в то время он был секретарем райкома ВЛКСМ). Мое пламенное выступление в его защиту, помешало выполнению задуманного. Но мне еще раз напомнили о том, что я и не член пятой колонны, но и с пятнышками. Это случилось уже на четвертом курсе, когда я был членом жюри студенческого вечера, позволил себе в репризах кое-какие вольности. На этот раз со мной серьезно поговорили в Кагановическом райкоме партии г. Воронежа. А, в общем, жизнь студенчества в Воронеже мне понравилась. И работа студенческого театра, по игре не уступавшего профессиональному, и работа по восстановлению центрального корпуса института. И уровень преподавания. И работа в клиниках. Моя любимая девушка окончила институт. Как я ее уговаривал остаться работать в Воронеже! Ни в какую! Она поехала в Куйбышевскую область по направлению. Я по-детски плакал, когда проводил ее на вокзале. Естественно слез моих она не видела. Это были мои первые слезы. Потом началась интенсивная переписка между нами, закончившаяся тем, что на зимние каникулы я поехал к ней и женился. Свадьбы у нас не было, мы расписались в стенах загса гор. Кинель Куйбышевской области. Свидетелей тоже не было. Мы были одни, но мы были невероятно счастливы. Одиноким я возвращался из Кинель в Воронеж, там осталось мое сердце. Наступила вторая половина четвертого курса. Все предметы были мною сданы на отлично, затем должны была быть государственная практика. Я считаю, что мне повезло попасть на родину известного русского художника Крамского, город Острогожск. Он мне понравился с первого взгляда, какой-то «домашностью». Здания невысокие, но уютные, утопающие в зелени деревьев. Под общежитие нам отвели здание местного фельдшерско-акушерского училища, учащиеся которого были на каникулах. Здесь произошел в какой-то степени выбор будущей медицинской специальности. Хирургию я отверг еще в Воронеже, когда на моих глазах умер 14 летний мальчишка от травматического шока, хотя у него не было ранений, несовместимых с жизнью. Было множество осколочных поверхностных повреждений, умер он при первичной хирургической обработки ран (не были проведены противошоковые мероприятия). Правда, тогда лечащие врачи еще мало знали о шоке. Я помню, еще два часа после смерти, когда уже все ушли, пытался спасти ребенка, делая ему искусственное дыхание. Я же и сообщил первым о смерти его матери. Все остальные ушли, в том числе и оперирующие врачи. Также я отошел от терапии, когда дал на подпись зав. отделением рецепты, выписанные мною больным палаты, которых я самостоятельно вел. Нет, я не ошибся в назначениях, просто я не посчитал их стоимости. На что, мой куратор резонно заметил: «А чем ты будешь кормить своих больных? На койку положено 5,5 рубля в сутки, а ты выписал лекарств на 6 рублей…». Предстояла акушерская практика. Работа в роддоме мне понравилась. Почему-то у всех, у кого я принимал роды, выписывались без всяких осложнений. Я как-то сам случайно услышал разговор двух женщин, одна стала матерью, второй это еще предстояло сделать. Вторая и говорит первой, кивая в мою сторону:
«Такой-то молоденький принимает роды…Стыдота-то, какая!».
Вторая ей в ответ: «Ты скажи Богу спасибо, если он будет принимать, у него рука легкая!». Меня часто выписавшиеся из больницы приглашали на вареники с вишнями и медом, узнав, что я их обожаю. Я не отказывался. Будь мне интересной гинекология, хотя бы вчетверо хуже, я стал бы акушер-гинекологом. По такому же принципу я отверг кожно-венерические болезни. Все свободное время я проводил на речке или за шахматной доской.
увлекая ее, и бросали через стену в соседний двор.


ОСТРОГОЖСК
Из памяти моей уйдут не скоро
Дерев тенистых стройные ряды.
Одноэтажные дома, дощатые заборы,
И масса зелени, фруктовые сады.
Закрою утомленные глаза и вижу,
Янтарно желтый вязкий мед,
К нему вареники из вишен
И квас холодный, словно лед.
И горожан от солнца разомлевших,
Сидящих на скамье и курящих табак
Мужчин. Плюющих семечками женщин,
Лениво брешущих собак.
Гуляет легкий теплый ветерок
По кронам груш и яблонь диких,
Встает и засыпает городок
Под петухов заливистые крики.
Крамской, ты душу мою взял
Одним портретом незнакомки…
Лица ее прекраснейший овал…
И черт необычайно тонких.
Так все и просится на холст –
Кувшинки, ряска и ракиты,
И Тихая Сосна и деревянный мост,
И камни травами увитых.
Почти недвижима вода в реке,
Лишь в водорослях видны струи,
Следы ступней, ладошек на песке,
Из мокрого песка нелепые статуи.
Округу летним зноем охватило,
Безмолвие царит вокруг и тишь,
Верба к воде вершиной наклонилась,
Колышется слегка у берега камыш.
Головки длинные, коричневого цвета,
Как будто бархатом обтянуты они,
Стена зеленая рогоза, без просвета
Прохладой дышит в солнечные дни.
За кисть и краски не берусь
На родине великого Крамского,
Красива ты «окраинная Русь»,
Охрана древних рубежей, ее основа.
И Тихая Сосна и величавый Дон –
Кусочки нашей русской славы,
Колоколов тяжелый бой и звон,
И битв, ушедших в прошлое, кровавых.
Стрельцы, казаки, пушкари,
Купцы, царевы люди, горожане
Трудились с раннего утра и до зори,
Пахали землю, сеяли крестьяне.
У спуска земляной высокий вал,
За ним из дуба крепостные стены,
Но больше всяк на Бога уповал,
Боясь предательства, измены.
И, несмотря на ожидание беды,
Какою бы ни была она, или погода,
Беречь покой, закон блюсти
Обязан Острогожский воевода.
Задонщина. Донская сторона,
Как много ты терпела и страдала
Тебе обязана Москва и вся страна,
Ты от набегов с юга защищала.
Просторы, перелески, лесостепь,
Ногайские, без края, степи…
Орлом бы сизым, соколом взлететь,
Чтоб не попасть во вражьи сети.
В те времена встречались лихоимцы,
И результат – пожаров тяжкий смрад,
И посвист дикий, гиканье ордынцев,
Тела погибших… сущий ад.
Свист тонкий стрел и звон мечей.
Татарские, летучие отряды…
И череда тревожных дней, ночей,
Проведенных, за стенами, в осаде.
Сегодня, Острогожск, в осаде ты?
Не раздирают внутренние смуты?
Ты город – воин, русской простоты,
Придут к тебе счастливые минуты.
Из этого периода времени хотелось бы отметить посещение мною и моими приятелями Дивногорья, расположенного на правом берегу реки Дон. Меня потряс монастырь, вырезанный в меловой горе. Боже, до чего ж дивны руки, создающие такую красоту.
Тихий Дон, гора из мела,
А там, напротив виден плес,
Стою, смотрю я и балдею –
Кто диво дивное вознес.
Кто вырезал всю эту вязь?
Кто оживил сей камень хладный.
Стоит, над Доном, вознесясь,
Людьми забытый, безотрадный.
Коснусь ладонью, и тепло
От камня полилось по жилам.
Так на душе моей светло,
Как будто здесь и жил я.
Храм чудный, весь из камня,
Тепло из недр его идет,
Столы, поставцы, окна, скамьи,
И снова инок сталь берет.
И снова камень нож сечет,
Из камня чудо кружева.
В нем божий промысел, расчет,
Да светла голова…
Прошли года и я стою,
Пред чудо-изваянием,
И слово в слово речь свою,
В ней славлю сострадание.
Потом было возвращение в Воронеж, успешная защита практики. И первое свидание с моими новыми родственниками. Ехал я с матерью в Кролевец Сумской области, там проживали все родственники моей жены. Свое название городок получил потому, что здесь когда-то была ставка польского короля Владислава IY («круль» – король). Расположен он на железнодорожной ветке Киев – Орел, ровно на половине этого пути. Слобожанщина – места, в свое время предоставленные русскими царями для поселения русинов, бежавших от польского гнета и от преследования православия. Язык – суржик, среднее между русским и украинским языком. Здесь я отлично провел оставшиеся у меня свободными аж целых три недели, ежедневно посещая либо лес, либо речку Реть, гибнущую от наступления торфяника.
Лес небольшой, но чистый,
Сосняк, ольха, осины.
Рулады, птиц, несутся голосистых,
Там в небесах, высоких, синих.
Орешник там, а там стоят березы,
Красуются одеждой новой.
Там по стволу сосны стекают слезы,
Отплакалась, и начинает снова.
То там, то там послышится: «Ау!»,
Грибы семейством собирали.
Такую красоту я вижу наяву!
Лес после города мне показался раем.
Перекликаясь, вышли на опушку,
В лукошки смотрим, кто и что собрал,
Там белый гриб, а там – валушки,
А там, средь «добрых» – мухомор попал.
Перекусили и идем домой,
Приятная в ногах моих усталость…
Когда-то это все было со мной,
Теперь краса лишь в памяти осталась.
В своем повествовании перехожу к истории тех, чьим потомком была моя жена. Детям моим следует знать и эти корни.
Теряется род в глубине веков. Кто знает начало свое? Были казаками при ляхах, стали при царице Екатерине крестьянами. А откуда пришел тот, первый, на Запорожье, кто скажет? И какого был обличья, кто знает? У казаков фамилий не было, только клички. Получил вскоре кличку и пришлый. Кажаном назвали за то, что мог незаметно прокрасться там, где никому иному не удавалось. Мелкой кости был человек, тощий, увертливый, ступал не слышно, в темноте словно растворялся. Всем соответствовал кличке своей. Кличка его стала фамилией для всех его потомком мужского рода.
Стоял кошевой и громко смеялся:
«Ну, глянь на себя, ну, какой ты казак?
Росток – не велик, и в плечах не раздался,
И водку не пьешь, и не куришь табак.
Что ляхов не любишь, ну, что ж, дюже гарно,
И саблей владеешь, и то – не пустяк.
Что можешь подкрасться не слышно, коварно…
Быть может и выйдет – ледащий казак.
В походах и битвах недели летели,
Игната позвал кошевой атаман:
«Ну, что ж, доказал, что полезен на деле,
И кличка тебе – не Игнат, а Кажан.
Примечание: Кажан – летучая мышь
Не удалось предкам в старшину казацкую пробиться, рядовыми были, но в реестровых побывали, и то хорошо. Из-за того реестра, в государственные крестьяне попали, а не в крепостные. Был земельный надел не велик, и не мал, но рождались сыны, рождались внуки, и надел тот делился, все уменьшаясь. У отца моего тестя, Кирилла, что связал свою жизнь браком с Лукерьей, было трое детей: старшую дочь Ганной назвали (Анна), да два сына, Иван, да Степан (Иван Кириллович и был отцом моей жены). А вот земли у Кирилла да Лукерьи мало было. Работал, как вол, каждую копеечку складывал, да берег, чтоб землю купить. Удалось купить в селе Алтыновке один гектар. Сыновья туда на новую землю перебрались, а отец в Добротово, на родовом, крохотном участке земли так и остался.
Что делать, коль земли мало, а семья велика? Тут не до разносолов всяких! Хлеба б вдоволь, да, какого, ни есть, приварка. А к ним, да кусочек бы сала! Сидишь у костра в ночном, лошади пасутся, пофыркивают, вспышки огня озаряют лица сидящих, медными кажутся они. Комары за спиной летают, пищат, холщовой рубашки им не прокусить, а спереди жар, да дым не дают. А у тебя на заостренной палочке кусочек сала нанизан, поворачиваешь его из стороны в сторону, пока капля жира не повиснет, подставишь под него ломоть хлеба, впитает он жир, а ты опять его в легкий огонь, с самого краю тычешь, поворачиваешь, чтобы не горел. Потом, когда жир достаточно пропитает хлеб, вдохнешь запах хлеба и поджаренного сала, вонзаешь зубы – ну, до чего же вкусно! А горбушка житного с глянцевитой корочкой, натертая старым салом, да посыпанная солью тоже вкусна! Только не часто само сало на столе безлошадного, да малоземельного. Вот и приходится батрачить. Хорошо тем, кто работу путевым рабочим на железной дороге нашел, те гоголем по улице села Алтыновки идут, в шинок могут позволить себе заглянуть. А остальным куда? Среди сельчан нет богатеев. Наниматься некуда.
Вот и собираются мужики в компанию из трех – четырех возов, в которые волов запрягают, и едут на Кубань батрачить. Медленно течет время в пути, да и с пищей не густо. Пока доедешь, и сам отощаешь, да и волы жалко выглядят. А кому тощий, да слабый работник нужен? Кажанов такая перспектива не пугала. Они уже не раз побывали на Кубани, пристраивались к богатым хуторянинам. Теперь кубанские куркули знают, что сумчане – народ работящий, жилистый, хоть на вид и хлипкие. Охотно берут, убедились, что и честные Кажаны. Работают мужики из Алтыновки от зари, до зари, поливая потом кубанскую землю.
Проехали верст десять, стали,
Снимается ярмо с волов,
Ну, что поделать, коль устали,
Ведь вол не конь, желудок не таков.
Жует он долго, медленно и вяло,
Но тянут груз, коню не одолеть,
И не бежит, куда попало,
Не нужны волу, ни кнут, ни плеть.
Покрикивай лишь только: «Цоб! Цобе!».
Что означает, правый, левый,
И смирный вол покорствует судьбе,
Он не бывает злобным, смелым.
Примерно с час волы пасутся,
И снова над дорогой пыль,
На небе бледно облака несутся,
Разлилась серебром высокая ковыль.
Жара взвалила, ищут холодка,
И червячка пора бы заморить,
Дорога до Кубани не близка,
И нелегка, о чем тут говорить.
Жара и ветры, грозы и дожди,
И сон тревожный под телегой.
Хорошего в пути особенно не жди,
Все время под открытым небом.
Не к теще едут на блины,
Хотя б в пути не тронули болезни,
Под кожей ребра у волов видны,
И у людей желудки не железны.
На юге ночи слишком темны,
И кажутся повыше небеса,
Мерцают звезды в них огромны,
И это явь, не чудеса.
Закончен путь, иные ждут заботы,
И ежедневный тяжкий труд.
С зори и до зари идет работа,
А дома о них молятся и ждут.
Кирилл спозаранку за рубанок, Лукерья по дому занята, да и детишек к труду приучать надо. Ивана уже с пяти лет заставили за гусями присматривать, хотя известно: к вечеру гусь стадо домой приведет – знает дом свой, в чужой не заглянет. Подошло время, в церковно-приходскую школу отвели, пусть к грамоте приучается. Старается Ваня, старается. Священник приметил, что у мальчонки голосок хоть и тонкий, зато – звонкий. Стал он в церковном хоре петь. Священник вел неподобный сану своему образ жизни. Приход был богат, на подворье немало живности. Заставляет священник певчих трудиться, взамен кормит, но не жирна пища и не густа. Не стесняясь юных, духом не окрепших, ест священник скоромное в Великий Пост. Дары, которые со всех дворов Алтыновки к церкви несли прихожане, велики были, не съесть сразу. И додумался отец Амвросий на глазах у детей скармливать скотине крашеные яйца, иную снедь, куличи тоже. Что творилось на душе у Ивана Кажана, не трудно представить, если в его семье лишний кусок хлеба в радость был. Наверное, это отвратило Ивана от церкви. В душу, ушедшую в мир иной, взором своим не заглянешь, но Кажан, став взрослым, никогда более в церковь не ходил и, думается мне, он до конца дней своих оставался атеистом.
Что будет с паствой, пастор одержим,
И дух стяжательства за руку крепко держит,
От слов святых остался только дым,
И темная душа, без света, как и прежде.
С писанием святым дела в разрез идут,
На пасху куличом скотину свою кормит,
Пусть лучше был бы вор иль плут,
Чем душ творящим темных, сорных.
Школа окончена с похвальной грамотой, а дальше что? А дальше то же, что и у отца: бондарная, да плотницкая работа, да те же поездки на Кубань, работа за сало. Такса там одна: три пуда свежего, семь пудов – старого. Ворвалась в мир война. В Алтыновке плачи и слезы, провожают парней, да мужиков сражаться за Бога, царя и Отечество. Идет война, калеки с фронта идут. Затянулась, конца ей нет.
Вот и для Ивана Кажана поездки на Кубань закончились. 1916 год идет, а парню 18 исполнилось, уездный воинский начальник на службу призвал. Короткое обучение крестьянских парней, зачастую не знающих ни «право», ни «лево», унтер-офицерами, и на фронт. Да не долго пришлось побывать на передовой, попал молодой солдат Кажан под немецкую газовую атаку. И начались лазарет за лазаретом, с больничной койки да на такую же, только в другом месте. Только к февральской революции, как-то, с горем пополам, одолел болезнь легких, причиненную хлором.
Пришла пора, хоть усы не пробились,
Но в армию забрали молодца.
Уже два года с немцем бились,
Не видно той войне ни краю, ни конца.
Шинель, ботинки и обмотки,
Винтовку на плечо и в общий строй.
И унтер-офицеров обработка,
Главнейшим в обученье – мордобой!
На фронт Кажан попал, но скоро
Телегой повезли в глубокий тыл.
В атаке пострадал от хлора,
Отравленный немецким газом был.
Везли в телеге, не в карете,
Не на подушке мягкой, на соломе.
Лечился долго в лазаретах,
Хотя б недельку побывать бы дома?
Военный фельдшер вылечил его,
На фронт везли его, назад.
Вопросы все решали без него –
Февраль холодный. «Зимний»... Петроград.
Какая роль у Кажана Ивана,
Он революцией как будто бы доволен.
Гнать будет с Украины пана,
Как приказал солдатам «Смольный».
На Сумщине и Черниговщине в гражданскую войну были организованы полки червонного казачества, за Советскую власть сражаться. В Первом украинском полку стал служить и потомок казаков Иван Кириллович Кажан. В это время на этой территории действовали петлюровцы. Наехав вооруженным отрядом в Алтыновку, принялись наказывать семьи тех, кто у красных служил. Досталось отцу и матери Кажанам, пороли их до потери сознания батогами. И этого им, катам, показалось мало, сожгли хату со всем добром. Разом в нищих, беспритульных превратили.
У гайдамаков совесть есть?
Петлюра – вождь единый.
Казнят за что? Какая месть?
Стегают стариков за сына?
Какие, к бесу, казаки,
Залили рыло самогоном,
В кровавых ранах старики,
Лишить решили их и дома.
Огонь пылает, слышен стон,
Взлетает вверх, горя, солома,
Горит, что создано трудом.
И груда пепла вместо дома.
Иван Кажан в это время в Киеве был, учился в Киевском училище связи. Узнав о том, что натворили петлюровцы, отпросился домой. Назад он уже не вернулся. Советская власть оказала материальную помощь, дала строительные материалы. Вот и построили новую хату на Бесаловке (так называлась одна из улиц в с. Алтыновка Кролевецкого р-на), на полы материала не хватило, они были земляными, густо смазанные глиной с навозом, так тогда поступали все, у кого не было деревянных полов. Государство и землю дало – 3 гектара. Завели хозяйство, купили корову. Жизнь налаживалась. Месть за избитых стариков да вера в новые политические идеи превратили Ивана Кажана в стойкого борца за Советскую власть, которой он так, до конца своей долгой жизни, ни разу не изменил. Некоторое время Кажан работал на железной дороге ремонтным рабочим. Там он познакомился с красивой девушкой Мороз Ульяной Дмитриевной и стал за ней ухаживать.
Служить идее не легко,
Хотя она приятна,
Не видна цель, так далеко,
В пучине необъятной.
Прошла гражданская война,
Поднять все нужно, строить,
И созидается страна
Советским новым строем.
Ошибки есть, немало их,
Есть просто перегибы,
Марать не стану ими стих,
Есть прошлого обиды.
Но есть и человек простой,
В идею крепко верит,
Он полон мыслей, не пустой,
Кто их теперь измерит?
В 1922 году он женился на ней. Образовалась маленькая семья, которая стала быстро расти. В Алтыновке на свет появились старшая дочь Соня, 1925 года рождения, потом сын Александр, 1927 года рождения, и дочь – Наталья, 1930 года рождения, которая и станет моей женой. Грамотных людей тогда не хватало. Где их взять? Вот Ивана Кирилловича и пригласили на работу в г. Кролевец начальником военно-учетного стола. Исполнительный, честный человек приглянулся. Вступил в партию большевиков. Вся забота о семейном быте пала на голову Ульяне Дмитриевне, поскольку муж появлялся только наездом. Так долго продолжаться не могло. Руководство района предложило Кажану И.К. стать председателем Алтыновского сельсовета. Он, немного подумавши, дал согласие. Тут, вскоре, наступило время коллективизации, и, естественно, ответственным за проведение ее на своем участке был Иван Кажан.
Отнять и разделить – вот и вопрос,
Потом собрать всех в кучу,
И образуется колхоз,
Системы не создали лучшей
Расчеты с коллективом просты,
Пришел, не сосчитав, забрал,
Не довести бы до погоста
Того, кто вдруг лишился прав.
Нет права крепостного,
Но, как уехать из села,
Без паспорта нет выхода иного,
Власть снова в крепость завела.
 «Во тьме пронесся самолет,
А вслед раскрылись парашюты,
И бьют охотники на взлет»
Во сне, конечно, и минуты.
Десанту здесь готов заслон,
Берданки, ружья, да лопаты
Ну, что поделать Не удивительно, что была масса недовольных, и богатых, и середняков отнесли к новому сословию – кулаков и подкулачников. А ведь из них редко кто пользовался наемным трудом. Многие кулаки, чтоб накопить что-то для покупки сеялки или веялки, отказывали себе во всем. И вот их за то, что вкалывали от зари и до зари, ждали «Соловки» - огромный концлагерь на территории Соловецкого монастыря. Какое исправление? Трудом? Так он и так всегда трудился! Расправа была, и тут оправдываться не стоит, это была чудовищная несправедливость и о ней не следует никогда забывать. Не было методов убеждения. Всяк проводил коллективизацию, действуя по своему усмотрению, как сам понимал незнакомое ему дело. И образцовых хозяйств не было, чтобы сравнить да поучиться! Игра втемную, да на скорую руку! Записали, согнали, отобрали – готово! Расправа породила страх и во многом изменила менталитет восточных славян. В душах их поселился страх навечно, ведь отвечал не один, а вся семья, вплоть до новорожденных! Так до сих пор народ в страхе и пребывает. Не попавший под репрессии крестьянин стал привыкать к колхозному быту. Он уж так устроен, не глазами землю чует, а душой, руками своими. Тянутся они к земле. И стали колхозы укрепляться, работать, и нужно сказать, что многие работали великолепно. Созданы были и совхозы, аграрные предприятия, построенные по принципу рабочего производства. Работал крестьянин, приспосабливался. Жизнь продолжалась. За период проведения коллективизации немалое количество и врагов было нажито Кажаном. Хождение в темное время суток становилось небезопасным. Был случай и обстрела неизвестными из винтовки. К счастью, пострадали только полы овчинного тулупа. По этой ли причине, или по другой был переведен Кажан председателем сельсовета в с. Андреевку. Только ширина двух полотен железнодорожного пути отделяли село от города Кролевца. В Андреевке родились остальные члены семейства: дочь Вера, 1934 года рождения, и Владимир, 1937 г. р.
Детям стало удобнее ходить в городскую школу. Вскоре Иван Кириллович был избран секретарем Кролевецкого райисполкома. В этой должности он встретил войну с гитлеровской Германией. Пришлось вечерами и ночами служить в истребительном батальоне, созданном из горожан для борьбы с десантами противника, забрасываемыми в тыл шпионами и диверсантами.
Сидят в засаде два бойца
Серьезны лица, не до шутки,
Нет ожиданиям конца,
Идет охота не на утку.

, батальон,
В глаза не видел автоматов.
Зато при деле мужики,
И чисто небо голубое,
Задумки, правда, велики,
Начальство не дает покоя.
Днем работ невпроворот, нужно создавать партизанские базы, снабдить их продовольствием, наладить схемы взаимодействия. Делать это надо было в условиях строжайшей секретности. Как оказалось в дальнейшем, и секретность не помогла, многое было выдано врагу, сразу, как только они пришли. Спрашивается кем? Кто знал, и кого оставляли для работы в тылу? Не из них ли? Значит, доверяли не тем и проверяли не так, как надо! А ведь чистки партии проводились, да и не раз! Как-то не прошел такой и чистки Кажан. Написали враги донос, исключили его, человека кристальной честности из партии, которой он преданно служил. Потом восстановили, проверив факты. А вот ведь прошли такую проверку внутренние враги, нераспознанными прошли. Самой большой проверкой стала война! Но она сопровождалась гибелью и людей, и материальных ценностей. И, как правило, потери эти были невосполнимыми! Занимался Кажан и вопросами демонтажа промышленных предприятий, эвакуацией мирного населения. А немецкий фронт неумолимо приближался к небольшому городку на железнодорожной ветке Киев-Москва. По важнейшему железнодорожному пути несутся, один за другим, составы на фронт. Перрон вокзала заполнен людьми. Скрипят телеги, идут горожане на восток. Нельзя показать городскому люду, что дела плохи на фронте. Вот и несет секретарь исполкома открыто, чтобы все видели, два новеньких стула, купленных только что в магазине! Стали бомбить и станцию Кролевец. Но удивительно, бомбили тогда, когда на станцию приходили военные грузы. И опять возникал вопрос, кто ставил об этом в известность немцев? Чтоб обезопасить своих близких, глава семьи перевез их за 15 км от Кролевца, в село Червоный Ранок. Немецкий десант перерезал железную дорогу. Теперь эвакуация шла гужевым транспортом. Лошадей не хватало. Наказал подчиненным секретарь райисполкома организовать эвакуацию своей семьи. Работы много, проверить исполнение не было времени. Он настолько уверен, что семья его уже где-то на границе с Россией, что и на секунду червь сомнения не закрался в душу, не пришел посмотреть, как собрались, что у них и как, не проводил лично. А жена и дети сидят вдали от райцентра и не знают, что там происходит. Ни какой информации. Слышат только отдаленные взрывы. Решили, наконец, сами пойти и все разузнать. Занят Иван Кириллович, ну, очень занят. Велел не отрывать его от дел великих! И вдруг к нему приходят дочь Соня и сын Александр. Оказывается, о них забыли, они даже не знали, что идет эвакуация. Пришлось срочно самому искать лошадей, транспорт, грузить семью в телеги. Все впопыхах, да наскоком! Дал жене 900 рублей денег и, без необходимых вещей, расцеловав всех на прощанье, отправил в неизвестность. Сам он уезжал на велосипеде, когда немцы уже в город входили. Недаром слух пошел по Кролевцу, что Кажана Ивана немцы в Шостке поймали и повесили. Опять вся тяжесть семейных забот взвалилась на Ульяну Дмитриевну Кажан. Самой старшей дочери 16 лет, самому маленькому сыну – 3 годика. Сентябрь. Зачастили дожди, развезло дороги. То и дело погружаются в липучую грязь колеса подводы по ступицы. Спасибо нашим солдатам, не бросают беженцев, помогают вытягивать телегу из грязи, съестным делятся. Особенно жалеют малыша Вову. Смотрит ребенок круглыми глазами на такой страшный мир, молчит, понимает – не до него матери. Боже Великий, какой силой, какой волей ты наградил женщину-мать! Женщина русская, нет тебе равной в мире ни по душевности твоей, ни по терпению. Мало тебе досталось хорошего, а уж горя отвалено женщине немерено.
Отдал приказ, о нем забыл
В заботах и движениях,
Пора бежать, что хватит сил,
Не сгинув в окружении.
Семья отправлена давно,
Пора собой заняться,
Хоть дел еще полным-полно,
Чему тут удивляться?
Сорвал десант немецкий план,
Дорогу перерезал.
Устал, до чертиков, Иван,
Ведь он не из железа.
Детей увидел, удивлен…
Давно должны быть в пути
Враг прет сюда со всех сторон,
Вот-вот он должен войти…
Им оставаться здесь нельзя,
Расправа ждет и смерть,
Под бой поставлена семья,
Ей трудно уцелеть!
Телега есть и упряжь есть,
Есть мерин исполкома,
Коней двух удалось привесть,
И вот – ворота дома.
Отсчет не в сутках, а часах,
И дороги минуты.
Коротки сборы, впопыхах.
Одеты все, обуты!
Ушла подвода со двора,
Расслабиться не смел
Ждет в Кролевце его, пора,
Немало сложных дел.
И сел на свой велосипед,
Мелькают только спицы,
В песке оставив легкий след…
Вот города границы…
Кажану Ивану Кирилловичу еще многое предстояло сделать, и он сделал то, что ему было поручено. Делал, когда уже давно районное и партийное начальство укатило на Восток, уехало в относительно комфортабельных условиях. А он катил на своем велосипеде с восточного конца города, когда на западный въезжали немецкие мотоциклисты. Как ему удалось проскочить через закрываемое немцами кольцо, одному Богу известно. Выполнив задание партии, он долгое время находился в резерве Центрального комитета Коммунистической партии Украины. Долг перед Родиной выполнен. С семьей связь была прервана. Ну, а семье еще предстояло выдержать, уцелеть и окрепнуть. Без его участия.
Телеги с женой и потомством Кажана выехали, когда уже солнце взошло. Миновали Козинец, дорога пошла в гору. Уже тогда кто-то задумывал вымостить дорогу до Путивля, засыпая ее щебнем, и вымащивая красным кирпичом, но, похоже, духу не хватило. И после пяти верст относительно хорошего пути начиналось полнейшее бездорожье. Постоянно чередовались спуски и подъемы. Черный райисполкомовский мерин не реагировал на тяготы пути да на взрывы, тянул себе и тянул. Зато две остальные лошади были чересчур пугливы, а, понеся, нередко опрокидывали подводу. Крестьянин, он и повсюду крестьянин. Так трудно расставаться с худобой, выращенной тобой, ставшей, как бы членом семьи. Не могли так, просто, расстаться и Кажаны с коровой. Долго она еще брела вслед, привязанная к телеге. Но она сковывала движения эвакуируемых. Наступило время прощания. Отвязанная буренка осталась посреди проезжей дороги. Дети не скрывали слез, видя, как оставленное животное, не двигаясь, долго сиротливо смотрело им вслед, жалобно мыча. Это было только начало пути. Население сел по пути следования не слишком добро относилось к беженцам. Одурманенные немецкой пропагандой, они считали, что бегут на восток только те, кто наживался на их бедствиях в период коллективизации. Им еще предстояло познакомиться с действием «Нового порядка», с «Дейчланд, Дейчланд юбер аллес!». Немецкие ассы буквально шныряли над землей, выискивая себе цели. Наверное, самыми достойными для себя целями они считали беззащитных мирных людей, едущих на телегах, запряженных лошадьми и волами, ехавшими на велосипедах, и шагающих пешком. На бреющем полете они осыпали их пулями из пулеметов, швыряли бомбы. Ведь они не могли не видеть, что едут и бредут старики, женщины и дети! Только знакомство с материалами «Плана Барбароссы» дает понять, что все эти беженцы были объявлены врагами Рейха. Сколько погибло беженцев в пути? Официально считали военные потери, а эти – не в счет. Это, а еще более участившийся обстрел немцами колонн беженцев, истощенных болью и безучастностью к будущему, заставляли Ульяну Дмитриевну искать объездные пути, минуя села.
Людские ручейки текут
В Восточной Украине,
У всех у них – единый путь,
Он – трудноодолимый.
Кто на подводе, кто пешком,
А на плечах – котомка,
Ночевки в поле, под стожком,
Постель – трава, соломка.
Еда – что в поле подберут:
Буряк, морковь, картошка.
Костер разводят, варят суп,
А хлебушка – ни крошки.
Дороги выбраны в объезд,
Не заезжают в села,
Здесь затаились все окрест,
И к беженцам – суровы.
Такие слышатся слова:
«Что, жидки на расправу?
Творили грязные дела,
Вас угостят на славу!
Небось, грехи так велики,
Что некуда деваться?
Бегут жиды, большевики!
А нам чего бояться!».
Но, вот, наконец, и Белгород, город небольшой, тысяч на тридцать. Но народу сейчас в нем скопилось много. Здесь формируются составы для отправки людей на Восток. Точно определены места распределения людей по прибытии к конечному пункту назначения. Несмотря на непрекращающиеся бомбежки, несмотря на победоносное движение немцев, паники нет. Кажаны, согласно положению, под расписку сдали государству лошадей, на которых приехали в Белгород. С высоты сегодняшнего дня глядя, потрясает четкость организации военного времени. Согласно нынешним расчетам, чтобы вывести из Приднестровья четырнадцатую армию России, нужно 40000 вагонов и нескольких лет. Как же быстро и четко разворачивались многомиллионные массы людей, вывозилось оборудование целых заводов, за несколько недель устанавливалось на новом месте, и запускалось в производство. В этом огромном круговороте жизней нашлась щелочка для семейства Кажанов. И вот в товарном вагоне Ульяна Дмитриевна со своим многочисленным выводком катит на Восток, в Мордовию, о которой она не только ничего не знала, но, пожалуй, и не слышала.
Поезд катит, постукивая колесами вагона по стыкам пути, и катит. В вагонах тяжко, сюда набилось много разного народа, разных навыков культуры и просто человеческого общежития. Одни, несмотря на тяжелые условия. предельно чистоплотны, другие - опустились до положения животных. Многие так и не добрались до места назначения. Одних сносили на носилках, и они еще были живы, а некоторых сносили, накрыв с головой серыми, застиранными простынями. И в этих условиях Ульяна Дмитриевна всех довезла живыми. Правда, у самого маленького, Володи, на спине возник огромный абсцесс. Удивительно, как ребенок терпел такой огромный гнойник, такую боль. Ехавший в вагоне сельский врач Сологуб, вскрыл его. Но, вот и конец пути. Поезд остановился на станции Чамзинка. Состав разгрузили, Были поданы подводы, запряженные лошадьми. Еще несколько дней пути, и показался конечный пункт назначения – селение Черная Промза, расположенное вдоль берега реки Мокша. Приехавшим (Кажанам и семейству врача Сологуба был предоставлен домик). Хозяйка дома, бывшая монашка, не слишком была обрадована приезду «гостей», она развалила боров на чердаке дома, чтобы приехавшие не могли пользоваться печью. Сама она куда-то скрылась, и ее приехавшие не видели. Пока в сельсовете решался вопрос ремонта печи, детей «разобрали» к себе соседи, обмыли, накормили. И в последующие дни со всего села приезжим приносили всякую еду. Мордовцы были очень доброжелательны к людям, которых война забросила к ним. Разговаривали здесь на мокшанском и эрзянском наречиях. Обувью служили лапти из лыка, очень легкие и удобные, а также валенки. Верхней одеждой служили тулупы. У женщин на головах большие шерстяные платки с кистями, под ними надо лбом – кокошники. Длинные грубошерстные юбки. Черная Промза – небольшое мордовское село. Вокруг леса. Приезжим было разрешено заготавливать дрова для отопления. Дома в селе сделаны были из бревен, переложенных мохом. Полы, лавки, столы, табуретки были выскоблены до желтизны. Занавесок на окнах не было, и «гостей» через окна разглядывали и взрослые, и дети, приплюснув носы к стеклам. Да и в дом заходили все без всякого приглашения. Станут и разглядывают, следят за каждым движением просто так, из любопытства. Вдоль реки Мокши на берегу стояли бани, топились они по-черному. Предбанников не было, все раздевались прямо снаружи. Многие после парилок окунались в холодные воды реки. Правление колхоза постоянно оказывало помощь, выдавались продукты, хлеб (по 1 кг на человека). Но и приехавшие не сидели, сложа руки, все взрослые стали работать в колхозе. Уже наступили холода, а картофель в поле еще не был убран. За работу выдавали овощи. Приезжим было здесь хорошо, особенно с приходом тепла. В лесу была уйма ягод и грибов, а это были дополнительные продукты питания. Одна беда – в селе была только начальная школа, и детям негде было учиться. Это заставило Кажанов переселиться в районный центр – Большие Березняки, стоящем на берегу реки Суры. Здесь тоже предоставили дом. Как и в Черной Промзе, дом был деревянным. Также все внутри было выскоблено до желтизны. В доме была огромная русская печь, на ней в зимнее время спали дети. Кроме печи была еще печь – голландка, круглая, облицованная железом. Улицы в райцентре были широкие, дома далеко отстояли друг от друга, чтобы во время пожаров было безопаснее. В райцентре «беженцев» было много, и условия жизни стали для семьи Кажанов значительно хуже. Семья голодала. Регулярной выдачи хлеба не было. Выдавали по 200 граммов на человека. Пекли лепешки, добавляя лебеду, щавель, картошку. Старшие дети, Соня и Шура пошли работать в колхоз, после уборки урожая ходили в поисках оставленной, забытой в земле картошки. Хуже всех было матери. Стараясь все отдать детям, она отчаянно голодала, ходила с опухшими от голода ногами. У всех в зимний период наблюдались авитаминозы, язвы на ногах. Потом Ульяна Дмитриевна научилась вязать большие шали с кистями. Появились на них заказы. Платили продуктами. Стало немного легче. Соня окончила курсы счетоводов, стала зарабатывать больше. И еще, при военкомате она окончила курсы снайперов и готовилась на фронт. Наконец, отозвался и глава семьи. Он не подлежал военной службе по язвенной болезни желудка, но много работал, выполняя поручения ЦК партии. Разыскал таки семью. От него стали приходить посылки с американскими подарками. В них были консервы, фасоль, бобы, масло, яичный порошок, сухари, мыло, спички. На квартиру поставили двух солдат, те помогали семье с топливом, для чего ходили в лес, спиливали дерево. Необходимо было не оставлять ни веток, ни следов, за ночь оно разделывалось до поленьев и складировалось. Делились солдаты и своим пайком. Ульяна Дмитриевна в долгу не оставалась, и приварок свой на стол поставит, и постирает. Одной семьей жили. Удивляюсь, оглядываясь назад, куда делась наша доброта, откуда зверье взялось, жадное до наживы, не вложившее в добычу ни души, ни силы. Одно только зло! Словно сорок глоток у каждого! Родину продали за зеленые бумажки! Не задумываются над тем, что ничего с собой не унесут! Оставят в веках проклинаемое всеми живущими имя! Ну, я думаю, что на том Свете они будут по тяжести грехов соревноваться с Каином и Иудой! Иван Кириллович несколько раз приезжал к семье, проводя с ней несколько месяцев. Семья сохранилась. Шло освобождение Украины от оккупантов, и глава семейства с сыном Сашей поехали в Кролевец, налаживать в нем жизнь. Потом вернулось туда и семейство, не без происшествий, конечно.
Настало мирное время. Иван Кириллович продолжал работать, сменяя одну должность на другую: секретарь райисполкома, зав. райфинотделом, директор кирпичного завода. Последняя должность перед выходом на пенсию – секретарь парторганизации Кролевецкой сельхозтехники. Жил крайне скромно, мог бы жить и еще хуже, если бы не Ульяна Дмитриевна, которая и коровой занималась, и поросятами, и курами, и вязала носки, и огородом занималась, и садом… Нет, без дела она никогда не была. Умер Иван Кириллович в 1988 г. в возрасте 90 лет. Война оставила живыми всех его близких: и старшую сестру Ганну, и брата – Степана.
А вот семейству Морозов – близких Ульяны Дмитриевны, досталось. У меня скудные сведения о жизни семьи Морозов до революции. Знаю, что глава семейства Мороз Дмитрий был портным. Было у него пять дочерей (Прасковья, Ульяна, Улита, Александра и Анна) и двое сыновей Иван и Сергей. Сергей был самым младшим. Ульяна Дмитриевна (мать моей жены) была старшей. Будучи подростком, пошла работать на железную дорогу, в ремонтную бригаду, помогая семье. Потом вышла замуж за Кажана. Остальная ее жизнь изложена выше. Умерла она в возрасте 93 лет. Прасковья вышла замуж за Кныря. Проживали в г. Конотопе. Улита вышла за Устимца Дмитрия, тут же, в Алтыновке, Анна за Демида Кравченко, кролевчанина, Александра за Бруяко, знакомого из Червонного Ранка. Судьбы их, за исключением Улиты, обычные, как у всех – жили, работали, жили все скромно, богатств не нажили. А вот судьба тех, кто остался в Алтыновке, была трагична. С приближением немцев пытались бежать на восток. Но лошадей не было. Погрузили нехитрый скарб в подводы, запрягли волов. Но на волах быстро не поедешь. Кругом уже были немцы, пришлось вернуться. И только самый младший сын Мороза, Сергей, смог вырваться (о нем скажу ниже).
Детишки, старики и бабы,
Домашний на телегах скарб,
То не беда, что руки слабы,
Беда, что едут на волах.
Какая скорость, как уйти,
Враги на танках, на машинах,
И много верст еще в пути,
В грязи неодолимой.
С насиженных поднялись мест,
И тянутся подводы,
Конца и краю нет,
И окруженье – нет проходов.
Вернувшись, Мороз и Устимец наладили связь с партизанами. Немцы многого бы не достигли в борьбе с сопротивлением, если бы не свои – предатели. К сожалению, они всегда, в любое время есть.
Есть ниша каждому у Бога,
Что будет, коль ее покинул,
За правду жизнь отдали много,
За кривду гнут колени, спину.
Местные полицейские, знавшие всех односельчан в лицо, и знавшие не понаслышке об их политических взглядах, выследили их, когда они на волах везли продукты в лес партизанам. Были схвачены и после пыток расстреляны. Потом, после освобождения, общая могила была разрыта (в ней было 450 человек), чтобы родственники могли их перезахоронить.
Тела Дмитрия Мороза и Дмитрия Устимца сохранились, на них были видны следы пыток: вырванные ногти, вырезанные на коже груди звезды, изуродованные лица. Их перезахоронили, они лежат в братской могиле на кладбище города Кролевца. Сын Устимца Дмитрия, Николай, был угнан в Германию и там работал на подземном заводе до освобождения. Вернулся домой истощенным, со следами кандалов на руках и ногах. Так и остался инвалидом, работая заведующим заготовительным сенным пунктом. Помогали ему мать и жена. Жена Дмитрия Мороза (деда моей жены), Татьяна, и Улита прятались от немцев, чтобы их не забрали. Сергей Мороз, который ушел на Восток, жил в Сибири, потом был на фронте. После войны женился, живет в Конотопе. Он в браке был несчастлив. Жена стала сектанткой, дети от брака с большими психическими дефектами. Иван Дмитриевич Мороз служил в НКВД, был репрессирован, шесть лет провел в лагерях заключенным. Потом был полностью реабилитирован. Подорванное здоровье – плата за верную службу Советской власти. Татьяна Мороз (бабушка моей жены) жила с младшей дочерью Анютой. Со всеми оставшимися в живых после войны родственниками моей жены я встречался, произвели они на меня приятное впечатление, мерзавцев среди них не было. Встречался я и с сестрой своего тестя Ивана Кирилловича Ганной, виделся и с братом его Степаном. Встречи были короткими. Обычные люди, судьба которых не баловала подарками, у всех была тяжелая работа и мало радостей. И ушли они в мир иной, как и все, не оставив по себе памяти. Лгут люди перед мертвыми, говоря: «Память о тебе останется в наших сердцах!».
Хорошо еще если оно, сердце, есть. А каково с бессердечными?
Душою память чую вновь
Мне некогда скорбеть о прошлом.
Но постоянно слышу зов,
Хотя вернуть все невозможно
Познакомив с историей семейства Кажанов, с их бесхитростной крестьянской историей, вновь перехожу к своей истории.
Решено, мне нужно переезжать в Куйбышев. Я вновь направил заявление в министерство образования с просьбой перевести меня из Воронежского в Куйбышевский мединститут. Ответ из министерства, поистине, был Соломоновым: «На усмотрение директоров институтов. И начались мытарства, затянувшиеся на месяц. Из Воронежа не хотели отпускать перспективного студента, а в Куйбышеве полагали, что получат «еще того красавца». Но все, удалось выполнить, формальности, и я – В Куйбышеве. Между Кинель, где жила и работала моя Наташа, и Куйбышевом расстояние 42 км. Первый рабочий поезд идет в 4-00, второй – в 5-00. Я долго не мог привыкнуть к 4 -5 часовому сну в сутки. Потом втянулся. Пропущенный месяц пришлось компенсировать двойной нагрузкой. А в остальном – обычная семейная жизнь, полная личного счастья.
КИНЕЛЬ
Кинель всегда я вижу зимний,
Рядов невидимо вагонов
И воздух дымный, серо-синий,
Людей, снующих по перрону.
Пути на Запад и Восток,
Разграничения так чётки,
Провинциальный городок,
А поезда снуют бессчётно,
Через Кинель потоки грузов,
В Европу с Дальнего Востока
Дорог важнейших крупный узел,
Самара рядом, недалеко.
Гудки, свистки и лязг металла,
И вид крутящихся колес…
От грохота земля дрожала,
И главный символ – паровоз.
Ряды, ряды стальных полос
По обе стороны вокзала,
Звенело все кругом, неслось,
Страна пружиной расправлялась.
Едва лишь кончилась война,
Всех ран еще не залечили,
Без отдыха жила страна,
И наших жизней не щадили.
Дым паровозных труб и искры,
Неслись составы, поезда,
Тащили их «ФД» и «ИС-ы»,
У всех на корпусе – звезда.
Мелькают надписи – таблички:
«Москва», «Ташкент», «Сургут»,
Везут станки, машины, спички,
Нефть, лес, металл, мазут…
Пути – артерии России,
И в Кинеле – прощупан пульс,
Ритмично бьется, сильно,
Проходит здесь державный курс.
А на перронах шум и гам,
На приступы идут вагонов,
Там пассажир сорвал стоп-кран…
И стук колес на перегонах.
Приезжих Куйбышев вбирал,
Извергнув вечером из чрева.
Он силу, мозг, как зверь сжирал
Для государственного дела.
А быт, как быт – чего хулить,
Удобств не знаем, люфт клозеты,
Готовы власть благодарить,
Что сохранили нам хоть это.
Кинельский районный ЗАГС…
Инспектор в валенках и шубе.
Поздравил просто с браком нас.
Полушутливо, полугрубо…
Простою была обстановка,
Невеста только и жених,
Мы были скованы, неловки,
Все без свидетелей, родных.
Она спешила на уроки,
Я не надолго задержался,
Рубль пятьдесят и вся морока –
За документы рассчитался.
А вечер наш был, да и только,
Невеста в платье, без фаты,
И поцелуи не под «Горько!».
В том мире были – я и ты.
Начались поиски жилища, –
Не очень терпят молодых, –
У нас с женой нет денег лишних,
И все заботы – на двоих.
Но наши поиски удачны:
Дом неказист, но всё же крыша,
Жена от счастья чуть не плачет…
А про условия - не слышим.
И дом, как все дома кругом,
Подслеповатое окошко,
Построен в веке «золотом»,
Но только нет куриных ножек.
Наш дом кряхтит по вечерам,
Как инвалид, ложась в постель,
Покорный прожитым годам,
Ровесник он тебе, Кинель.
Огромные пустые сени,
А в них веревки – крест на крест,
В мешках подвешены пельмени,
И всё, что в каждом доме есть.
Растет у дома кустик роз,
К земле заборчик похилился,
Дом старый…в землю врос…
Крыльцо и узкие перильца.
Двор крохотный, ни деревца,
К воротам узкая тропинка,
Стоит у самого крыльца,
Качаясь, тонкая рябинка…
Гляжу в промерзшее оконце –
Дорога зимняя и сани,
Мороз и ярко светит солнце.
Наполнен воздух голосами.
Чернеет снег от гари, дыма,
Покрылся ледяною коркой.
Прохожие проходят мимо…
Катаются детишки с горки.
Намерзнусь, да приду домой
И теплым духом охватило,
Уют, продуманный женой,
Порядок…Бедно, но красиво…
Сурова русская природа.
Но полна чудной красоты,
Людей особая порода,
Без чувства меры, суеты.
Подумают, что мы – ленивы,
Предупреждаю, нас не тронь,
Не знаем мы пределов силы,
Когда горит в душе огонь.
Красоты видел из окна,
С работы на работу ехал.
Сплошная снега белизна
И в Зубчаниновке, в Советах…
Поля нетающего снега,
Кинель, закованная в лед,
Свод серо-голубого неба…
И жизнь, зовущая вперед…
Занесенные снегом избы,
С сугробами до самых крыш,
Хрустальные сосулек призмы
Покой…Безветрие и тишь.
О чем скорбеть, не знаю я,
Когда сегодня, грешным делом,
Разбросана моя семья,
Отчизна тяжко заболела.
А я б желал, чтоб город жил,
И молодел, и развивался,
Ведь что-то я в него вложил.
Во всяком случае, старался.
Примечание: Кинель – город, река, ж/д. узел Самарской обл., Россия.
Через год я не смог встретиться со своими родителями, они сообщили мне о своем намерении переехать в Ялту. Весна 1953 года. Смерть Сталина. Дело врачей. Наша жизнь не протекала под знаками зодиака, не была она под знаком беды или счастья. Она полностью зависела от состояния общества, характера и поведения очередного вождя. Только он выбирал ее направление и материальную обеспеченность. Говорят, что народ является творцом истории. Я полагаю, он может быть творцом тогда, когда он объединен. А объединенным он не был никогда. Объединения были не целого, а частей, и всегда для какой-то конкретной цели. Выливались в действия, называемые походом, переворотом, бунтом, восстанием. Плодами этих действий пользовались те, кто эти действия возглавлял. А в промежутках жизнь становилась для рядового жителя монотонной, с чередованием дня и ночи. Оставалась надежда на улучшение в будущем.
В период власти Сталина такие надежды были реальными. В кратчайший срок после военных действий наполнить внутренний рынок страны всем необходимым, к тому же по низким рыночным ценам, само по себе удивительно. Ведь в нашу экономику никто и ничто не инвестировал. Смерть Сталина в нашей крохотной семье была встречена по-разному. Наташа плакала, как плакали многие в нашей стране, я встретил ее с удовлетворением. Раскаяться в этом пришлось значительно позднее. С удовлетворением была встречена и расправа над Берия. Жизнь внешне не изменилась. Маховик, запущенный Сталиным, продолжал действовать.
Моя жена беременна, мы ждем ребенка. Отдыхали в Кролевце. Условия отдыха опять чудесные: речка, лес, по вечерам шумная компания: Шура с семьей, мы, Вова, Вера. Не забыть проводы меня из Кролевца. Я должен был проходить месячные армейские сборы, перед сдачей экзаменов на присвоение воинского звания. Ульяна Дмитриевна, моя теща, знающая мою любовь к сладкому, дала мне три глиняных кувшина с вареньем. Тяжесть приличная, а у меня еще и чемодан с вещами. В Москве их отказывались принимать в камеру хранения, автоматических камер хранения тогда не было, вот и пришлось мне с ними таскаться по Москве. В августе месяце я был в Татищевских военных лагерях вблизи Саратова. Я был потрясен просторами России. Здесь под Саратовом, в Татищево – огромные земельные массивы без деревень. Как заповедник. С одной разницей, в этом заповеднике хозяева – военные, главным образом – артиллеристы.
Прошли военные сборы для меня не трудно, поскольку я был писарем, так что в тактических занятиях не участвовал. По огневой у меня был отличный результат. Один раз участвовал в 15 километровом марш-броске, провел его великолепно, опередив всю свою роту. Это избавило меня от лишних разборок. Последовал экзамен, провел я его великолепно, мне и еще двум (кстати, оба служили сержантами в прошедшей войне) были присвоены звания лейтенант, всем остальным – мл. лейтенант.
Я оказался вплотную перед выбором специальности. Я ни к чему не готов, мне ничто не нравится. Решено, я буду врачом патанатомом, так я никому не причиню вреда, подаю заявление об этом. Буквально накануне начала занятий встречаю зав. кафедрой судебной медицин. Я ей понравился отношением к работе, когда у нас был курс по этому предмету. Она стала уговаривать меня перейти на ее кафедру. Узнав, что мое заявление у декана, она взялась сама за мой перевод и добилась его. Началась моя работа в судебной медицине. Уже через полмесяца я работал самостоятельно, в то время как мои товарищи по призванию работали под присмотром ассистентов.
Я набирался опыта. Работа совпала с амнистией заключенных. Стало опасно ходить по улицам. Количество преступлений резко возросло. Только до нового 1954 года я вскрыл 153 трупа и провел около тысячи освидетельствований живых лиц (телесные повреждения, половые преступления, определения возраста, трудовая экспертиза).
Под новый год жена поступила в роддом, а утром 1 января у нас родилась дочь. Я всю ночь провел в дежурке железнодорожного вокзала, откуда звонил постоянно в роддом. Утром я встречал новый год под окном роддома. Мороз достиг– 36 град., но был яркий солнечный день. Я пришел с бутылкой водки, куском хлеба и соленым огурцом. Мне показали через окошко новорожденную. Я выпил стакан водки, закусив огурцом, и направился домой. Вообще я спиртное тогда почти не употреблял. Потом были хлопоты. Они были связаны с новорожденной, Она вела себя беспокойно, плакала. Хозяйка ее отчитывала молитвами, осматривали, все как будто в порядке. Пока я не попробовал дать новорожденной бутылочку с теплым молоком и соской. Ребенок захлебывался, пил. Напившись, отвернулась и спокойно заснула. Она была просто голодна. Оказалось, что молока у матери мало. Мы пытались прикармливать, не тут-то было. Привыкнув к соске, она отказалась от груди. Наташа много работала, поэтому я взял на себя уход за Галочкой, как мы ее назвали. А когда у меня становилось сложно с работой (я еще работал на четверть ставки архивариусом), приходилось просить посмотреть ребенка знакомым. Галка настолько была спокойна и коммуникабельна, что особых беспокойств не доставляла. Спала она у нас в плетеных зимних санках.
Началось распределение в институте. Было решено, я остаюсь на кафедре судебной медицины в должности ассистента, поскольку аспирантуры в том году не было. Была и определена тема диссертационной работы. Начались госэкзамены, а у меня – вспышка первичного туберкулеза. Я не знал, что мне делать. Хорошо, что на кафедре судебной медицины у доктора Голубева Виктора Петровича жена была заведующей областного тубдиспансера. Начатое ею лечение дало пользу. Я сдал все экзамены на пять, за исключением последнего – курса инфекционных болезней. Я их проходил в Воронеже, а сдавал профессору, который имел свою точку зрения на зоонозы, она не совпадала с воронежской. За неделю до окончания институт, из Самарканда приехал в Куйбышев доцент Армеев, он и стал моим конкурентом за ставку ассистента кафедры. Решено было меня направить в Сызрань на работу судмедэкспертом. Но в таком случае Наташа оставалась безработной. Жить на разных полюсах Куйбышевской области было невозможно, и я подписал направление в Орловскую область, поближе к столице. Получив подъемные, не отдыхая, направился в Орел. Потом выяснилось, что доцент Армеев на поверку оказался алкоголиком и через год был уволен. Но судьбу он мою изменил. Наташа с ребенком поехала к своим родителям.
Приехав в Орел, я направился в судебно-медицинскую экспертизу, узнал, что, начальник Бюро находится на съезде в Риге. Я решил ждать его возвращения, поселившись в местной гостинице, снимая номер, за 18 руб. в сутки. Это было явно не по моему карману. Пришлось перейти на помидоры и хлеб. Я ел их скрыто, чтоб никто не видел. Через три дня приехал нач. бюро Орловской судебно-медицинской экспертизы. Я увидел старушку, карлика с крупной, почти мужской головой и грубоватым голосом. Татьяна Ивановна Жучина характером соответствовала своей фамилии. Она посоветовала просить в облздравотделе направление на работу в г. Ливны. Тот разговор, что у меня состоялся в облздравотделе, стоит того, чтобы его передать. Заведующий Львов Борис Григорьевич встретил меня сурово и надменно, говорил мне ты, от чего я давно отвык. Начал он с того, что посмотрел на мое направление и сказал:
«Поедешь главврачом в Шаблыкино (районный центр, село Орловской обл.)».
Я ответил отказом.
«Ну, тогда, поедешь в Сосково заврайздравотделом».
Я вновь отказался
В это время к нему в кабинет влетела красивая женщина несколько пышных форм. Я подумал, что это секретарша.
Львов продолжал: «Так, куда же ты хочешь?
«В Ливны, и только судмедэкспертом.
«Нет, ты поедешь туда, куда я тебя направлю!», – повысил голос Борис Григорьевич.
И тут в разговор вмешалось впорхнувшее существо:
«Подумаешь, без году…».
Я резко оборвал ее: «А вас я к разговору не приглашал!».
Она опешила. Откуда мне было знать, что это первый зам. Львова по лечебной работе.
Я также резко сказал Львову: «Вам не нужны судмедэксперты, напишите об этом в открепительном талоне. Я вынужден вам напомнить о приказе 671, по которому вы не можете изменить мне специальность. Я об этом сообщу Дербоглаву (главный судмедэксперт РСФСР).
Львов сказал развязно: «Да плевал я на твоего Дербоглава!».
Я, ни слова не говоря, вышел в коридор, подошел к телефону-автомату, набрал номер и сказал: «Валериан Владимирович, тут на вас плюют!..».
Дербоглава я знал лично, он обратил на меня внимание, когда приезжал в Куйбышев, и мы с ним беседовали около часа. После телефонного звонка я без стука вошел в кабинет. Раздался звонок, и я расслышал начало фразы:
«Кто там на меня плюет!..». После чего Львов прикрыл трубку рукой. Что там говорил Дербоглав, я не знаю, но Львов сидел красный, как рак. Когда телефонный разговор окончился, он сказал мне резко: «Езжай в свои Ливны!».
Вот так я стал Ливенским межрайонным судмедэкспертом. Сразу я в Ливны не попал, с полмесяца находился в Орле, выполняя командировки по области, чаще всего санитарной авиацией. Я понимал, что идет проверка моей готовности. Проверка эта прошла успешно.
Орел мне понравился. Светлый русский город, с очень дешевыми продуктами питания. Произвело на меня неотразимое впечатление Троицкое кладбище гор. Орла, где я отдыхал от тяжкой работы поздними вечерами, читая книги. Вход на кладбище был ярко освещен, никто мне не мешал.
Работы было много. Доходило до 4 врачебных ставок, Хорошо, что никто не требовал отсидок часов, интересовало качество выполняемой работы. Я уходил из дома, когда еще все спали, и возвращался, когда уже все спали. Учесть следует, что у меня были частые командировки, при этом погодные условия не играли роли. А вот с квартирой дело обстояло значительно хуже. Государство должно было обеспечит жильем, но не Орел. Есть Троицкий погост,
У входа, справа, есть гробница,
И изваянье во весь рост,
Того, кем Русь могла б гордиться.
Ермолов был могуч умом,
С душой такою же и телом,
Не часто слышу я о нем,
А слышать чаще бы хотелось.
Герой России и Кавказа,
Он не кривил своей душой,
Враг спину не видал ни разу,
А путь сражений был большой.
Поэтов генерал так часто привечал,
От гнева царского спасая,
Угодников, льстецов не замечал,
Что вьются возле славы стаей.
Ну, что поделать, их у нас,
Лелеют, ценят, берегут,
Беда придет, неровен час,
От благодетеля сбегут.
Чтоб тут же снова прилепиться,
И ни молитвой, ни крестом,
От своры этой не отбиться
В таком желании простом.
Орел. Есть Троицкий погост,
Над ним ковер листвы густой,
Путь генерала был не прост.
В могиле упокоился герой.
страны.
О, Боже мой, что происходит?
Трясет нас, словно в лихорадке,
Хрущев по миру ездит и находит
В стране большие непорядки.
То в биологии обеспечивало. Не предоставили ни квартиры, ни общежития. Договорился с хозяйкой одного дома, что она подготовит комнату для моей семьи, Я привез семью, а квартира была не готова. Разместились временно в комнате ремонтируемого хирургического отделения, под ним располагалось помещение морга. Моей жене нужна была вода. Вместо того чтобы подняться на этаж выше, она спустилась ниже, оказавшись в помещении морга. На беду там лежал труп ребенка. Она бежала наверх, разбив себе колени. Когда я пришел из поликлиники, где вел прием, она мне заявила: «Я больше не останусь здесь ни дня!».
Пришлось мне ходить по улицам, заглядывая в каждый дом. Как узнают, что маленький ребенок в семье, так и получается отказ. Наконец, нашлась такая хозяйка, которая пустила нас к себе, выделив комнату. Но мы уже и сами были не рады. Она оказалась любительницей зеленого змия, к тому же любвеобильной натурой, выпросив у меня спирта и выпив, она заходила к нам в комнату, исполняла сцену умирающего лебедя или, заломив руки и став на колени, объяснялась в страстной любви ко мне в присутствии моей Наташи. К началу лета мы нашли еще одну, вполне нормальную квартиру, только с одной особенностью, бросая топливо в печь, мы, оказывается, отапливали квартиру хозяина (кстати, старосту местной церкви).
Началась работа. Наташа работала на 0,5 ставки в школе. Осенью приехали отец и мать, им в Ливнах понравилось, и они остались жить с нами. Нам удалось с помощью милиции и прокуратуры полузаконным путем получить квартиру, дав отступного 2000 рублей прежней хозяйке. Квартира большая, 72 метра квадратных. Мебели маловато, но зато много цветов: большие розы в кадках. Зал напоминает оранжерею. Отец устраивается старшим бухгалтером на насосный завод.
1956-1957 годы для меня оказались очень тяжелыми. Вначале меня прихватило сердце, такая была жуткая аритмия. Скорая помощь приезжала каждый день, консилиумы моих коллег были неутешительными. Но я поднялся на ноги. Потом были двухмесячные курсы по хирургии по линии военкомата, и мне приходилось одновременно выполнять работу врача-хирурга и судмедэксперта в Орле. На мое место в Ливны был послан другой. Потом были четырехмесячные курсы по патанатомии в Ленинграде, где я учился главным образом гистологии. Меня удивляло то, что меня часто привлекали к участию во врачебных делах, я часто единолично проводил переэкспертизы с производством эксгумаций трупов. Материально стало жить значительно труднее. Пришедший к власти Никита Хрущев уничтожил крестьянское подворье, его увлечение кукурузой привело к тому, что стало не хватать хлеба. Резко упало поголовье скота, его просто стало нечем кормить. Вот когда были заложены условия для развала огромной и все еще могучей
 Повсюду виденнаходит беспредел,
И Лепешинскую с желточными шарами,
Поставить всем в пример велел,
То не доволен он небесными дарами.
Велением его исчезнет целина,
Но почему-то хлеба не хватает!
И артиллерия Хрущеву не нужна,
И самолеты больше не летают!
Крестьянское подворье под топор,
На Крайнем Севере сажают кукурузу.
Такого не видали до сих пор,
Не вынесет страна такого груза.
Повсюду возникают совнархозы,
Обкомы партии поделены на двое,
Горшочки с перегноем и навозом,
За это награждаются – герои!
Подарен Украине Русский Крым,
И областей возникло много новых,
А в Венгрии – пожарища и дым!
Конфликтов возникает много снова.
На острие беды танцует мир,
На Кубе размещаются ракеты,
Никита наш, Хрущев, непобедим,
Шагает впереди планеты.
Там фабрику подарит, там завод,
Героем стал Бен Белла, Насер.
С горохом хлеб Советский ест народ,
И все хозяйство чахнет наше!
Комментарии: О.Б. Лепешинская «получила» клетки из желтковых шаров и растертой в ступке в порошок гидры. Весь мир потешался над нами, пока посол в Англии Малик не сообщил об этом лично Хрущеву. Поступил приказ не упоминать больше ни имени ее, ни ее трудов.
Артиллерия и авиация попали под массированный удар, произошло массовое сокращение пилотов – Хрущев уверовал в ракеты.
Было подавлено советскими войсками восстание в Венгрии.
Бен Белла – руководитель Алжира, националист. Насер – президент Египта, расправившийся со своими коммунистами. Хрущев обоих сделал Героями Советского Союза, что нарушало сам статус этой награды.
В 1959 году у меня в Ливнах родился сын, Саша, на радость всем, а особенно деда, так долго ждавшего внука. Его ждали. Мы с Наташей ездили в Москву за детским приданым. Покупали все для девочки, все в кружевах, надеясь обмануть судьбу. И обманули. Сын был такой беленький, но крайне раздражительный и крикливый, Галочка, сестра восприняла его появление с любопытством, потом стала проявляться некоторая ревность. Мы все уставали от его капризов. Галя, видя усталость матери, как-то сказала:
«Давай его выставим в коляске на улицу, его там сразу заберут. Он – красивый, такая на нем красивая одежда… А вы купите другого, не такого крикливого».
В том же году я написал заявление об участии в конкурсе на место судебно-медицинского эксперта гор. Керчи. Написал просто так, ни на что не надеясь. К моему удивлению конкурсная комиссия остановилась на моей кандидатуре. Я позвонил своему начальнику бюро в Орел. Она взяла трубку, весело начала со мной говорить, но когда я заявил о принятом решении, она прервала разговор, бросив трубку. Я выждал две недели, как положено после подачи заявления и, не дождавшись ответа, поехал в Орел. Там я узнал, что начальник бюро после моего звонка, ни сказав никому ни слова, оделась и ушла с работы. Попытки связаться с ней были неудачными, Я отправился в Облздравотдел, там не хотели писать приказ о моем увольнении, но звонок в облпрокуратуру сделали свое дело. Трудовая книжка оказалась у меня на руках. Я пошел к Татьяне Ивановне Жучиной, чтобы с ней попрощаться. Это прощание крепко врезалось в мою память. Старая женщина сидела в окружении детей, руководя их игрой. Размерами тела она мало отличалась от них. Приходя на работу, она поддевала под одежду много предметов, увеличивающих ее фигуру. На самом деле это было очень худенькое существо 120 см роста. Одежду она себе покупала в детском магазине. Она совсем не удивилась моему приходу, встретив так, словно только что со мной рассталась. Она только сказала своей подруге, выполнявшей при ней роль служанки: «Марфа, ставь самовар!».
За чашкой чая произошел такой диалог:
Я – Татьяна Ивановна вас ждут на работе!
Она – Я туда больше не пойду, что мне там делать?
Я – Т.И., но вы же начальник бюро!
Она: А ты подумал, как мне закрыть ту брешь, которая образовалась при твоем уходе? Мне нужно еще три эксперта, где их взять? Я не стану тебя уговаривать, взять заявление обратно, зная, насколько ты упрям. Но ты еще пожалеешь, что покидаешь Орел. Отсюда до Москвы рукой подать, здесь лучше поставлена сама работа. И потом, ты, наверное, не понял, что я готовила из тебя себе замену. Это ты занимался делами, подлежащими разрешению экспертом второй инстанции (врачебные дела, повторные экспертизы, эксгумации уже вскрывавшихся трупов), ты единственный в экспертизе знаешь работу с микроскопом. И ты вообще ничего не понял, потому что молод. Ты посмотри на меня? Ведь я – урод, никогда не познавшая материнства. Ты был для меня, как ребенок, я всю себя отдавала твоему воспитанию»…
Я ее перебил: «Вы же, Т. И. буквально тиранили меня, мне приходилось вечно в споре с вами отстаивать каждое заключение!».
Она – «А чего же ты еще хотел? Я старалась, чтобы ты выработал свой стиль работы… Да что там говорить! Поезжай! Ты еще не раз пожалеешь! А теперь, давай пить чай, он остывает».
Да, она была права, я действительно не раз об этом пожалел впоследствии. За месяц до моего отъезда в Симферополь, отец поехал в Ялту к своей матери, Анне Сергеевне и Мусе.
9 ноября 1959 года я прибыл в Симферополь, оформился в областном бюро и облздравотделе, получил подъемные и отправился на железнодорожный вокзал, чтобы ехать в Керчь. Случайно я встретил на вокзале отца. Я предложил ему поехать со мной. Он согласился, и мы покатили в Керчь. Утром рано уже стучали в двери Мелиховых. Встретил нас Вова, а потом Анна Григорьевна. По выражению их лиц поняли, что гости мы нежелательные. Оставив вещи у Мелиховых, направились на Чкалова 12, где жили Жидковы в собственном доме. Отец надеялся, что они временно приютят нас. Ведь год их сын Саша жил у отца моего в Борисоглебске. Но и там нам не были рады.
Я зашел на новое место работы, познакомился со своей медсестрой и секретарем, предупредил о своем выходе на работу и услышал, уходя, ее крик: «К нам приехал на работу молодой красивый еврейчик!».
Мы отправились на рынок. Рынок был богатым, а от обилия рыбы глаза разбегались, к тому же она была невероятно дешевой. Полулитровая банка черной осетровой икры стоила 25 руб. (сравните с моей зарплатой – 1200 руб.). Мы, купив десяток крупной керченской сельди, четвертушку водки, прямо там, на рынке, позавтракали.

РЫБНЫЙ РЫНОК В КЕРЧИ (1959 г.)
Здесь рыбный рынок, рядом порт,
Шаланды и фелюги.
Живого серебра по борт,
Таскают рыбу люди.
Торговки необъятных форм,
Их сиплый крик повсюду.
Здесь продается рыбный корм,
А здесь мальки с посудой.
Из крошки мраморной столы,
Да запах рыбы сильный,
И запах моря и смолы,
Ассортимент обильный:
Тут сельдь лежит, а тут – лобан,
Осетр, белуга, щуки,
Тарань, селява и сарган,
На кучи и на штуки,
Рыбец и камбала, кефаль,
Севрюга, барабуля,
Там судаки, бычки, луфарь,
И в ведрах, и в кошелях.
Икра и балыки здесь есть,
Пикантны разносолы,
Копченой, вяленой не счесть,
И пряного посола.
Раскроешь тушку, жир течет,
А запах – обалденный!
Хамса и тюлька уж не в счет,
Они – обыкновенны.
Вернувшись к Мелиховым, решили снять номер в гостинице. Но тут прибежала Тася, сказав, что она кровно обидится, если мы не остановимся у нее. Забрав чемоданы, двинулись к ней на Пролетарскую 36. Прожили мы у Таси пару месяцев. В Ливны уехал мой отец.
Ко мне приехала Наташа. При помощи Таси она получила работу в школе, которую получить тогда было невероятно трудно. А первого апреля 1960 года мне дали трехкомнатную квартиру в новом доме. В этой квартире я живу и сейчас. После получения квартиры родители с нашими детьми приезжают в Керчь, мы обживаем квартиру. Идет притирка и к родственникам. Отношения с ними у меня ровные, дружественные, но не теплые, как мне бы этого хотелось. Кажется, у них подбор друзей идет по другому принципу, чем у меня. У меня много товарищей по работе, по прежней учебе в институте и школе, а друзей – нет. Встречался с дядей Ваней. Он оставался, как и прежде, добрым, мягким, легко внушаемым человеком. Валентина с мужем Иваном отгрохали прекрасный дом, с садом, огородом, на доброй земле, с бассейном для сбора дождевой воды, а вот жить там никто не хотел. Валентина, моя двоюродная сестра, целыми днями пропадала у отца, ее дети были тут же. В доме дедушки они и выросли, и женились, и выходили замуж. Дядя Ваня теперь употреблял только вино из собственного виноградника, работал он теперь бондарем на тарном заводе. Мне показалось, что он тяжко болен. Я не ошибся, он умер от рака легких. Замужество его дочерей, моих двоюродных сестер, было неудачным. О муже Валентины Иване Кулаке я уже говорил. Работал он шофером, был хорошим мотористом. Но алкоголь – был главным в его жизни. Сколько раз его лишали водительских прав за злоупотребление алкоголем. Наконец Валентина не выдержала, бросила мужа и перешла жить к матери. Иван сгорел во время пожара в доме, который возник по его вине, он пьяным курил, горящая сигарета упала на матрас, тот вспыхнул. Дом удалось спасти, а его нет. У них было двое детей: старшая дочь Наталья и сын Анатолий. Дочь окончила Керченское медицинское училище, работала медсестрой за границей, в составе Западной группы войск, замужество было скороспелым и таким же непрочным. Сейчас она на пенсии. Живет вместе с матерью Валентиной там же, по ул. Чехова 34. Анатолий, уходил в армию трезвенником, вернулся пьяницей. Был зарезан друзьями по выпивке. Младшая дочь Ивана Иосифовича Котельникова Лидия, 1937 года рождения, любимица дяди Ивана, вышла замуж за ленинградца Наумова Евгения по обоюдной любви. Жили дружно прекрасно. Я со своей Наташей были у них в Ленинграде, встречали они нас прекрасно. Никаких трещин в их семейной жизни не замечали, и, вдруг он уходит к другой. Вскоре Евгений умирает от опухоли головного мозга. Лида осталась с двумя своими детьми в Ленинграде, ныне – Санкт-Петербурге. Между сестрами взаимопонимания нет, недовольны друг другом. Установил контакты, довольно приятные, со своими троюродными братьями – Выходцевыми. Но, похоже, злой рок тяготит над этой ветвью нашего рода. Двоюродная сестра моего отца покончила жизнь самоубийством (зарезалась) на Донбассе. Причина – измена мужа. Второй брат выбросился их окна своей квартиры.
Такая же неприятность постигла и моих троюродных братьев, умерших не своей смертью. Лишь один – умный, выдержанный, прекрасный семьянин – Василий, инженер по образованию, умер от кровоизлияния в мозг. Из всего многочисленного прежде рода в живых пока двое: Выходцев Игорь Васильевич, полковник в отставке, бездетный, проживает в г. Воскресенске Московской области (я с ним встречался в Керчи в2001 году), и его сестра Григорук (Выходцева) Светлана Васильевна, тоже живущая в Воскресенске (с ней я встречался в 2000г на похоронах Василия).
Вернусь к своему переезду в Керчь. С работой справляюсь прекрасно, ошибок нет. Но взаимоотношения с руководством несколько натянутые. Похоже, что областной эксперт и его зам рассчитывали на то, что из рыбной столицы к ним прямо на стол посыплются рыбные деликатесы. Я не оправдал их ожиданий. Я не умел и не хотел брать взятки, а из скромной зарплаты, с такой большой семьей, расходовать на «подарки», я не мог. Пришлось им смириться. Претензий по работе нет, я не делал проколов по работе. Напротив, мне часто приходилось противоречить руководству по определенным экспертизам, и всегда, в конечном итоге, я оставался правым. Спасибо Жучиной, которой удалось меня здорово подготовить. Мне трудно было работать в Керчи, потому что уровень работы областного бюро был низким, здесь пренебрежительно относились к микроскопу, не было судебно-химической лаборатории (приходилось обращаться к судебно-химической лаборатории Черноморского флота).
Из Орловской области мой брат Виталий переезжает в Симферополь, устраивается в Крымском тресте хлебопечения инженером-наладчиком хлебопекарного оборудования. Вначале живет с женой Люсей и дочерью Наташей в крохотной каморке на территории одного из симферопольских хлебозаводов. Потом бросает семью и женится на Анне Васильевне Котенко, с которой познакомился при наладке оборудования на Алуштинском хлебокомбинате. Его бывшая жена Люся вышла замуж за врача, материально жила великолепно (у нас с ней сохранялись очень добрые отношения), умерла от рака пищевода. Дочь Наташа замужем за морским офицером. Вторая жена, Анна, поменяла ялтинскую квартиру на Керчь. Стала работать мастером на керченском хлебокомбинате, откуда по достижении пенсионного возраста ушла на пенсию. Виталий вначале работал преподавателем автодела в автошколе, потом перешел работать учителем труда, вышел на пенсию, но продолжает там работать. Моршнев Яков Ильич умер. Тася с дочерью Ириной поменяли керченскую квартиру на Москву. Мы поддерживали связь, пока не наступил развал страны. Младшая сестра отца, Мария Иосифовна Шемиот, поменяла ялтинскую квартиру на Керчь (дом керченского мясокомбината). Вместе с бабушкой переехала в Керчь, работала в системе торговли, пока не ушла на пенсию. О ней скажу несколько больше. У нее была большая, полная трагизма жизнь. Ее первый муж Шемиот Юлий Францевич погиб при обороне Ленинграда. «Муха» (так любила себя называть она сама) тоже была там, на строительстве «дороги жизни» к блокадному Ленинграду, часть которой проходила по Ладожскому озеру. Оттуда была направлена в Среднюю Азию. Потом жила в Одессе, в Ялте. Четырежды выходила замуж, но все неудачно, брак распадался по ее инициативе. По характеру «Муха» была добрейшим человеком, любительница выпить, иногда без меры, но умная и невероятно честная в отношениях с родственниками. Не вступала в сделку с совестью и высказывала все, что ей не нравилось, открыто, в лицо, но не по-бабьи, а по-мужски, крепко, не бранясь. Поэтому ее высказывания у большинства не вызывали обостренной негативной реакции. Никому никогда не отказывала в помощи, принимала, как должное, если помощь оказывали ей. К отцу моему относилась почтительно. Свои последние два месяца жизни отец провел в ее квартире, там он умер, оттуда мы и хоронили его. Смерть самой «Мухи» происходила на моих глазах, у нее был рак желудка, беспокоили чудовищные боли. Я последние два месяца ежедневно во второй половине дня отправлялся к ней, там же и ночевал все это время. Она знала о своем неизлечимом заболевании, подробно все согласовала со мной, включая и весь ритуал собственных похорон.
Мои родители прожили со мной около 9 лет. Внешне все было прекрасно. Но постоянно зрел внутренний конфликт, он состоял в особенностях характера моей матери, очень волевой натуры, ей хотелось верховодить в семье. Но ее желания постоянно натыкались на сопротивление со стороны моей жены. Прямых скандалов не было, я и мой отец не позволяли этого сделать. Должен сказать, что отец всегда был на стороне моей Наташи. С каждым годом удерживать равновесие становилось все труднее и труднее. Я видел, что готова рухнуть моя семья, что жена моя не выдержит и бросит меня (кажется, такой вариант вполне устраивал мою мать). И вот наступил разрыв. Причина была настолько пустой, что мне не хочется об этом упоминать. Но женщины были настроены воинственно, я внутренне почувствовал – приближается катастрофа. И мгновенно созрело решение. Я сказал жене, чтобы она собрала необходимые вещи, так как мы уезжаем. Стали собираться. Я подогнал свой «Запорожец», куда сели жена и дети. Дело было к ночи. Мать спросила: Куда вы на ночь-то?».
«Куда-нибудь! Я вернусь сюда, когда найду для вас квартиру!», - ответил я.
«А если не найдешь?», - спросила мать.
«Не найду, значит, уеду из Керчи!».
Семь месяцев я прожил в доме наших друзей, потом мне предоставили небольшую квартиру из комнаты, кухни и веранды (на втором этаже двухэтажного дома). Мать глазам не верила, что мне такое удалось. А удалось это лишь потому, что органы следствия слишком мною дорожили, я обладал двумя качествами – работать подолгу, не отдыхая, и еще более важное качество – я не допускал ошибок в моей работе (права была заведующая кафедрой судебной медицины Куйбышевского мединститута, назвав меня прирожденным экспертом). А, скорее всего, я ставил себя в положение жертвы, и правильное решение вопроса обязательно находилось.
Все образумилось, взаимоотношения между моей женой и матерью стали нормальными, конфликтов больше не было.
Я продолжал работать судмедэкспертом, но внутренне чувствовал, что работать становилось все труднее. К власти пришел Л.И. Брежнев, которому так доверял Хрущев, что сделал его Председателем Президиума Верховного Совета СССР.
Хлеб стал у нас нормальным,
А масло – бутербродное.
Работаем формально,
Добро, губя народное.
Товары сыплются, как град.
Дефекты видим сами,
С конвейера на склад,
Пылятся там годами.
Мы покупаем хлеб теперь
В Америке, Канаде.
Товарам их открыта дверь,
Их джинсам, майкам рады.
Потери крупные несем
От удали, лихачества.
Пятиугольники на всем –
Любой предмет – «Знак Качества».
Стараемся не замечать,
Что глупость не природная –
Звезд на груди генсека пять,
И место есть свободное.
Мы видим старческий маразм,
И глупость – очевидна.
Как прежде, действует боязнь,
И за Союз обидно!
Не может слов произнести,
Пример – систематически»,
Слова приходиться свести
На «сиськи и масиски».
Мы слышим, про «сосиски сраны».
Все потешаются, хохочут.
«Социалистические страны» –
В устах его звучать не хочет.
Преступность задирает нос,
Воруют, пьют, воруют.
За счет чего живем – вопрос?
Ресурсами торгуем!
Нефть, газ – и все, что есть,
В застое – все иное,
И проживи еще лет шесть,
Шесть раз бы стал героем!
Прах положили на лафет,
Хоронят, словно маршала,
И над страной встает рассвет,
Под траурные марши.
Происходила смена поколений в следственных органах. Прежние не имели права приобретать даже подержанные автомобили, теперь работники милиции стали ездить на новых, престижных марках. Мои заключения стали класть под сукно, стали чаще оспаривать их, даже не начиная расследования. Мне стало работать неинтересно. Я перешел на работу патологоанатомом. Еще семь месяцев продолжал одновременно выполнять обязанности судмежэксперта, пока не прислали нового. Все это время уговаривали меня вернуться, но я был непоколебим. В 42 года мое здоровье резко пошатнулось. Перенеся инфаркт миокарда, оставил работу патологоанатома и перешел на работу преподавателем анатомии и физиологии медицинского училища. Сделать это было нетрудно, так как я уже работал в этой должности по совместительству. Бросил курить, полностью отказался от спиртных напитков. Застой в производстве углублялся, а сводки о выполнении плана были самые радужные. Роль партийных органов возрастала, а дисциплина падала. Прямо за рабочим станком пили водку. И в такое время страну возглавил руководитель КГБ Андропов.
Крепка у КГБ рука,
Генсеком стал Андропов,
Коснулся до всего слегка,
Союз и заработал.
Везде наметился подъем,
Выходим из застоя.
И на работе мы не пьем,
И дома нет покоя.
И в ресторанах, и в кино,
На улицах – облавы,
Такого не было давно,
В ответе – прав, неправый.
Андропов год не дотянул,
Как сдали его почки,
Освободился властный стул,
Кого в бюро пророчат?
Умер Андропов, и опять качнулась страна к застою. А соответственно покачнулась и жизнь. Генсеком стал смертельно больной Черненко. Опять на год.
Что говорить, Андропов стар,
И в прошлом все заслуги,
И видно всем, как он устал,
Тщетны его потуги.
Вот отошел он в мир иной.
А выбора и нет.
Ведь старость правила Страной,
Последних десять лет.
В политбюро, как на подбор,
Скорей Совет старейшин,
Нет молодых в нем до сих пор,
И не было в нем женщин.
И снова избран старичок,
Черненко с эмфиземой,
Смерть нанесла ему щелчок,
И ищут вновь замену.
И вот дождались, наконец.
Страна от бед устала.
Он перестройки стал творец
И полного развала!
С родителями у меня были хорошие отношения, я не ругался с ними даже в период моего ухода из квартиры. Мать с отцом жили материально хорошо, у них все было, а мясные продукты – в избытке. На фоне полного здоровья у матери возник под нижней челюстью небольшой узелок (ей было78 лет). Я заподозрил неладное. Узел невероятно быстро рос, появились и другие узлы, располагающиеся на шее. Это была лимфосаркома. Обнаружила ее мать 5 декабря 1983 года, а 12 января1984 года мы уже ее хоронили. Я пришел к ней в день смерти, опоздав на 10 минут. И не ушел, оставаясь с ней наедине всю ночь. Отец спал на кухне. Лицо умершей стало каким-то очень строгим. Мне не раз казалось, что она еще жива, казалось, что она дышит, грудь ее поднимается и опускается. Я поднимался с дивана, который находился в 2,5 метрах от мертвого тела, подходил вплотную и убеждался, что она мертва. Я безутешно плакал в день ее похорон. Как бы то ни было, она была моей матерью, пусть и не всегда справедливой по отношению ко мне. Но ушел тот человек, с которым я часто делился своими мыслями и чувствами. Одним словом – я потерял Мать! Оставался отец, смерть матери он перенес стойко, хотя было видно, как ему тяжело. Но, ему казалось, что он вышел из повиновения жены, о чем мне часто говорил. Я часто с ним беседовал. Ведь только благодаря его рассказам мне что-то известно из истории нашего рода. Ему было трудно, он тяготился жизнью. Мы, дети, не могли ему заменить ту сферу общения и заботы, в которой он жил при живой жене. Поэтому я был так благодарен Марии Иосифовне, «Мухе», которая пригласила к себе отца. Последние два месяца жизни, находясь в квартире сестры, отец как-то расцвел. Хотя я единственный знал, что у отца был рак легких. Он ушел из жизни внезапно, приняв ванную, выпив водки, отдыхая в постели. Было это 12 августа 1984 года. 1 июня того же года ему исполнилось 84года. Я пишу эти строки и не могу без слез вспомнить этого великолепного человека, такого доброго, такого терпеливого, готового на самопожертвование. А 31 января 1986 года умерла Муха, умерла накануне моего дня рождения, умерла на моих глазах. Ушли те, кого я ценил больше всего. Нам с Наташей некуда стало ходить. Мы обособились, сконцентрировавшись на заботах о детях и внуке. Олег, сын нашей дочери Галочки, стал нашим окошком в жизнь. Мы часто забывали о том, что он наш внук, называя его сыночком. Потом появились сыны и у нашего Сашеньки. Старшего из них, по просьбе Мухи, назвали Петром. Я помню, как она просила меня об этом, говоря:
«Скажите Саше, что пусть назовет сына Петром. Это имя в нашем роду прекрасное. Для нас всех Петр за отца был. Пусть правнук его будет таким же умным и добрым!».
Жизнь продолжалась. День на день похожий. Отдушинами были только отпускное время. И местом проведения его по-прежнему был Кролевец. Только теперь мы большую часть времени занимались хозяйственными работами. Съезжались туда семьями, согласуя заранее отпускное время на производствах. Проводили время в движении, много работали, подготавливая стариков к зимовке. Остальное время проводили на речке, на пруду. Мне кажется, что это время навсегда запомнилось нашим детям. И река, и пруд, и лес. Мы умели все много работать, но умели и отдыхать совместно. А вечерами собирались за столом, выставленным наружу под яблоню. Заводилой был Володя Кажан. Прекраснейший человек, окончивший Харьковский авиационный институт. Его семья жила в Белгороде, он там работал ведущим специалистом. Жена его Галина работала в школе преподавателем немецкого языка. У них было две дочери, Галя и Лариса. Обе получили высшее образование. Из всех детей наших близких, Галина Кажан, в замужестве Терентьева, была самой целеустремленной, увлеченной точными науками. Небольшого роста, она и сейчас, когда я пишу, осталась волевой, энергичной натурой. Вторая дочь, Лариса, в детстве поражавшая всех голосом (у нее он был мужским) выросла очень женственной, значительно уступающей своей сестре в активности.
Судьба самого Володи Кажана трагична. Мы готовились к поездке в Кролевец (приближалось время отпусков.) Оставалось два дня до встречи, когда мне позвонила его жена Галина и сообщила о его гибели. Мы были потрясены, Володя стал жертвой негодяев, убивших его ни за что, ни про что. Они даже не знали его. Просто Володя задержался в гараже, готовя машину к поездке, и возвращался домой поздно. Они напали на него в глухом месте, так изуродовали, что мы хоронили его в закрытом гробу, даже не имея возможности взглянуть на его тело. А может, это и к лучшему. Он в памяти моей остался навсегда веселым, энергичным непоседой. Из всех родственников моей жены, ближе ко мне никого не было. Остальные родственники по линии жены были также близки мне. У меня со всеми из них были самые теплые отношения. Вера, сестра жены, и ее муж Иван Васильевич Неровня. Сколько времени нами проведено вместе. У нас не было конфликтов, мы жили душа в душу. Они приезжали ко мне в Керчь, я к ним – в Днепропетровск. Работали они на машиностроительном заводе «Южный» - ведущий завод в космическом производстве. Оба – инженеры, оба работали прекрасно. Естественно, о характере их работы мы не знали, а они не делились (работа считалась секретной). У них было двое детей, старший сын Юрий и дочь Галина. Юрий закончил Днепропетровский горный институт по специальности – геолог. Работал в геологоразведочных экспедициях в Сибири, потом в метрострое г. Днепропетровска. Сейчас живет в России – пастор Евангелической церкви. Дочь, Галина, окончила Днепропетровский университет. Что-то случилось с ее сознанием, ушла целиком в религиозную секту, оторвавшись от мира и семьи. Благодаря Неровням, наши дети, и Галина, и Саша привязались к городу Днепропетровску. Галина поступала в Крымский мединститут, потом перевелась в Днепропетровский и закончила его. Там же в Днепропетровске она вышла замуж. Брак оказался неудачным и распался. Но он подарил мне внука Олега. В Днепропетровском химико-технологическом институте учился и наш сын Саша. Там же он женился на Людмиле Кублик, которая тоже закончила этот институт. В Днепропетровске они жили и работали, с ним были связаны планы на будущее. Все это похоронил развал Советского Союза.
Днепропетровск стал городом, где родились и мои внуки от Саши – Петя и Вова. И в судьбе детей моих влияние семьи Неровней. Соня, старшая сестра жены, вышла замуж за офицера Советской армии.
Это было еще в период военных действий. Следовала за мужем Петром Устиновичем Гришан повсюду, и, как большинство офицерских жен, посвятила всю себя семье. У меня с ними добрые, хорошие отношения. После демобилизации они поселились в Кролевце. Приезжая ежегодно в этот прекрасный небольшой украинский городок, мы вместе проводили наше отпускное время, а они были частыми гостями у меня в Керчи. У них трое детей. Старший сын, Валерий, добрый, добросердечный человек. Семейная жизнь сложилась неудачно. Слабохарактерный, он попал в семью стяжателей. Воровать и заниматься аферами не мог, пришлось, после долгих лет мытарств, уйти. Сейчас живет и работает в Кролевце. Люся, дочь, умная, деловитая, закончила Керченское медицинское училище (жила у меня), вышла замуж за кролевчанина Виктора Бурденко, прекрасного, доброго человека. Жили они в Ленинграде. Виктор работал на Ждановском судостроительном заводе, Люся закончила еще электромеханический техникум. Оба учебных заведения окончила с отличием. Я у них часто бывал в Ленинграде. Виктор дал мне возможность, приобретая путевки, досконально осмотреть дворцовые ансамбли пригородов Ленинграда. Музеи я посещал самостоятельно, проходя курсы усовершенствования при Ленинградском ГИДУВе (Государственный институт дальнейшего усовершенствования врачей) трижды, в разные годы.
Сейчас они живут в Киеве. Юрий Гришан, младший сын, закончил Харьковский авиационный институт. Работал на танковом заводе, потом заместителем руководителя Госимущества Украины. Живет в Киеве. Я встречался со всеми, за исключением семейства Бурденко, во время прохождения курсов усовершенствования врачей в Киеве в 2000 году (проживал у Юры Гришан).
Работая в Керченском медучилище, мне удалось в течение суток побывать в Одессе и встретиться со своими двоюродными братьями Святошнюк. С Володей мы часто встречались, когда я работал в Ливнах. Тогда он был юношей, а теперь это был красивый, рослый, плотный мужчина – генеральный конструктор НИИ. Познакомился с женой Володи, красивой, умной женщиной Лилией, с матерью Лилии. Познакомился с Валентином Святошнюк, инженером Одесского завода «Продмаш», его женой Зиной. Увиделся со своей тетушкой – Анной Иосифовной. Я был доволен этими встречами и мог бы, будь на то время, описать их подробно, но зрительно я помню все: встречу с Володей на вокзале, детали их квартиры и улицы Одессы, по которым я бродил пешком. Жили в этом славном городе еще два моих брата Чаругины (дети старшей сестры моего отца), но мне из-за дефицита времени с ними встретиться не удалось. Вообще я человек общительный, мне часто приходилось бывать вне дома по работе. Масса встреч, знакомство с множеством городов, театральной жизнью их, обогатили мою память. Я благодарен судьбе, а вернее, Господу Богу, давшему мне такую возможность. Впереди у меня будут испытания и политического, и морального плана, будут трения на работе, будут изменения со стороны здоровья. Все это я перенесу и не жду от жизни ласкового счастливого. Но, в общем, я доволен.
Как муха в паутине, бьюсь,

Я снова одинокий.

Хотя врагов я не боюсь,

И бой идет жестокий.
Мне часто причиняют зло,

Не там, где ожидаю,

Еще считаю, повезло
…
Не плачу, не страдаю.
Из боя выйду невредим,

Я знал, что нет победы,

Когда сражаешься один

И так мала надежда.
Старость у меня стала интересной, насыщенной событиями. За все это я благодарен Богу. Это он вернул меня к жизни, когда я, уже почти двумя ногами находился там, откуда никто еще не возвращался, а, следовательно, и не мог сообщить, каково там! Я верю Иисусу Христу, сказавшему как-то: «Мертвые не видят, мертвые не слышат!». Раз меня вернули, знать, не все еще мною сделано. Я заканчиваю повествование, надеясь, что кто-то продолжить его должен! Род православных должен жить!