Я - туалет

               
               
                Пустота, тишина, одиночество
                – три кита, что качают меня.

Вчера, прямо перед тем, как отойти ко сну я съел кусок сырого мяса. То была говядина. Без хлеба, приправ, соли…

                Я – подушка

   Как маленькая неприятность отводит большую беду, так Таня, вместо того чтобы с новой силой окунуться в ад снов, закряхтела и, прикрывшись от света подушкой, перевалилась на противоположный сердцу бок. Кровь тут же наполнила отлежавшиеся за часы сна печень, почки, матку, и синие складки, на щеке, плече, бедре и левой части живота стали расправляться. Словно почувствовав движение, грохнула форточка. Она широко распахнула рот комнаты во двор и всосала рассеянное утреннее дыхание июля. «Как страшно ты», -  пропел утренний воробей и соскользнул с подоконника. – «Утреннее дыхание июля». – подобрал с пола семечку и пулей метнулся в окно. Молочно голубые шторы вздулись, Таня, разведя в хрящах рёбра, наполнила лёгкие новым воздухом и перевернулась на спину.
   О трагедии летнего утра она узнала прошлым летом: кровь, ванна, непонимание… Сегодня ей нужно идти ко мне. У нас любовь.
- Угх-х-хгу. – Таня правой ногой, ломаным движением, словно лягая невидимого врага, столкнула с себя не по-летнему тяжёлое одеяло и вытянулась в струну. – Доброе утро. – она открыла глаза.
  Чёрные, как пять ворон они тут же заполнили собой тесное пространство комнаты, зубами обнажив её несовершенство. Мило убранная, «по-шкафьи» узкая и даже в чём-то трогательная, она никак не вязалась с Таниной красотой. Под окном кто-то прошёл – послышались глухие голоса и острый, рикошетом отскакивающий от стен перестук каблуков. Таня громко и с наслаждением выпустила газы, и сразу же, встряхнув ночной рубашкой, как бабушка ковром, втянула носом. Тяжёлый, коричневый, смешавшийся с кислородом газ плавно заполнил комнату и, как и из миллиона окрестных квартир со свистом вырвался в окно.
- Ну и насрала же ты, Таня. – с напускным трагизмом неопытной актрисы сказала она себе и рассмеялась. – Без четверти восемь. – констатировала она, сощурившись на позолоченные наручные часики, которые она вчера забыла снять. На коже вокруг браслета красовалась синюшно-багровая странгулляционность и вдавленность.
Одеяло окончательно сползло на пол. Не дотянувшись до него, Таня лениво почесала ногу и легла на бок, скрутившись калачиком, словно снова собралась спать.
- А-ах. – зевнула она и, снова почесав ногу, провела тыльной стороной ладони у себя между ягодиц. Понюхала. – Таня, вставай. – отключаясь, проскрипела она. – Вста-вай…
   Послышался гул мусоровоза. В районе, где Таня снимала комнату, были очень узкие глухо поросшие кустарником улочки. Поэтому приезд мусоровоза всегда сопровождался металлическим стуком прицепа, что колоколом раскачивался на высоких бордюрах. Машина заглохла, хлопнула дверь и водитель, что-то насвистывая, направился к контейнерам.
- А ну, брысь! – шикнул он, видимо, разомлевшей от жары кошке.
- Вста-вай. – повторила, как заклинание Таня и криво села на край кровати.
    Красивая, острая – она производила впечатление изящной птицы, а особенно сейчас с взлохмаченными, жирной травой торчащими волосами, слипшимися с плохо смытой тушью веками, острыми, всё ещё помятыми ото сна коленками, торчащими из-под коротенькой декоративной ночной рубашки, в углах слезников сухими заскорузлыми кучами свисал белок. Таня сковырнула его ногтем и, нацепив шлёпанцы, поплелась в ванную.
      На влажной, напитавшейся за неспокойную ночь потом подушке остался лежать длинный с луковицей волос.

                Я – бумага

     Свежий. Свежий-свежий коридор. Мамины руки после стирки так пахнут. Соседка по квартире ещё час назад сделала уборку и куда-то ушла. Она делает так каждое воскресение. Как заводная кукла. Её комната распахнута настежь, и в ней гораздо больше покоя и гармонии, чем у Тани.
    Таня зашла в туалетную комнату и села на унитаз. В туалете крепко, но как-то деликатно-далеко пахло недавним калом. Таня пошарила по углам глазами – освежителя не оказалось. Видимо, тот закончился, и соседка именно сейчас пошла на базар за ним. В пустом ведре сиротливо жались друг к дружке четыре скомканные с прозрачными охристыми пятнами бумажки и скрученная в рулончик прокладка. Выпрастав зажавшуюся между ягодицами и ободком унитаза ночную рубашку, Таня сократила мышцы пресса, тяжело и с огромным резонансом выпустила газ и тут же стала мочиться. Её всё ещё клонило в сон, и она, поставив локти на коленки, уронила голову в ладони. Ещё напрягшись и несколько раз глубоко и отрывисто дохнув, Таня почувствовала, как сфинктер под давлением каловой массы стал раскрываться. По телу пробежал приятный озноб, на лице и плечах проступила испарина. Она распрямилась. Густой, плотно стромбованный кал, оторвавшись, плюхнулся в чашечку с водой. Та брызнула, колко ущипнув Таню за ягодицы и часть бёдер. Она снова упала головой в ладони и почувствовала, как сладкая слюна стала собираться под нижней губой. Кабинка наполнилась запахом протухших потрохов и кваса.
 Будучи вчера сильно измотанной и задёрганной в Институте, она поленилась с вечера сходить в туалет, поэтому кал, который, прея и бродя, вынужден был протомиться в её теле до утра, теперь оказался таким вонючим. Подумав об этом, Таня решила впредь так не делать. Вот уж действительно, век живи – век учись. И тут же представила, как ей будет неудобно перед соседкой, когда та вернётся, тем более к ней в воскресение, «словно на службу», как ёрно передёргивала её иногда Таня, с утра приходил её молодой человек Миша.
Вяло ковыряясь в этих мыслях, Таня стала рассматривать густо вишнёвый педикюр на жилистых ступнях.
Буквально в эту же секунду входная дверь хлопнула, и в коридоре послышались короткие и знакомые голоса соседки и её спутника. Пошуршав тапками, они прошли мимо туалета в кухню. Таня моментально налилась краской. Судя по всему, ей придётся ещё немного посидеть: лёгкий дискомфорт в недрах подсказывал, что осталось ещё, и это «ещё» будет более хаотичным, нежели то, что уже получилось.
Таня пожалела, что не включила магнитофон.
Ситуация становилась невыносимо скользкой.
Тем более, что совсем скоро у неё встреча со мной. У нас любовь. Она с гадким нежеланием вспомнила, как недавно во время оргазма забылась и выпустила совсем немного кала на простынь, совсем немного и почти водой, но… как ни старались, мы не смогли перевести это в шутку…
     Но тут, к Таниному счастью, словно считав её мысли, соседка включила радио и закрыла на кухне дверь. Таня легко и не стесняясь выпустила двухсот граммовую порцию жижи, по безобразности аромата во сто крат превышавшую предыдущий экскримент. На кухне послышался смех. Изогнувшись и придерживая одной рукой ночнушку, Таня оторвала кусок бумаги «с ароматом вишни» и подтёрлась. Неудачно теранув, она размазала фекалии по просаку и левой ягодице.
- Твою м-мать. – злобно прошептала она и смахнула со лба, проступившую испарину, и тут же снова выругалась, заметив, что размазала по лбу прилипший пирамидкой к костяшке большого пальца охристый экскримент. – Только этого не хватало. Чувствую, к Серёжке я сегодня опоздаю.
Оторвав новый кусок, она оттёрла лоб и палец, и другим куском, уже побольше, глубокими круговыми движениями вычистила анальное отверстие и дотёрла просак и окружение. Убедившись, что нигде больше не наследила, Таня смыла.  Вода, буксуя и обтекая расползшуюся по чашечке массу, хлынула из бочка. Таня тут же выхватила щётку и помогла воде протолкнуть. Смыв и замаскировав свои лежащие на предыдущих четырёх бумажках шесть двумя чистыми, Таня вышла.
На рулоне, что лежал на полу, остался коричневый размазанный Танин отпечаток.

                Я – раковина

Таня воровски скользнула в ванную, взяла бритвенный станок и уже собралась о край корзинки с грязным бельём соскоблить прилипшие к лезвию обрубки волос, как вдруг с ужасом услышала, как на кухне отворилась дверь, и как соседка, что-то громко рассказывая, прошла к себе в комнату и, как её гость, видимо шедший за ней, замешкавшись где-то у вешалок, вошёл в туалет. Бритва выпала у Тани из рук. Через вентиляцию она слышала, как Миша расстегнул ширинку, как нетерпеливо звякнул ремнём, как зажурчала сильная струя – она слушала, и мысль инструментом стоматолога билась в её голове: «Он сейчас думает, что это я так насрала».
Таня наморщила лоб: «Он понимает, что это я. Никого, кроме меня в квартире не было».
 Она открыла воду и направила гусёк на ширму, чтобы создать шумовую завесу.
Выбрив лобок по линии бикини, Таня присела на корточки, аккуратно огибая губы, спустилась к промежности и срубила коротенькие, но жёсткие волосики, выше, в слепую подбрила редкие – у ануса. Сполоснув бритву, прошлась по подмышкам. Положила станок на раковину.
Стыд, как и обида имеют свойство преследовать. Таня выдавила гель на мочалку и растёрла по телу. Ни на секунду стыд не покидал её. Вот молодой человек за стенкой смыл и… и остался стоять в коридоре. Таню поразила тяжёлая догадка, что тот ждёт, когда запах Таниных испражнений выветрится из его одежды. Постояв так с минуту, он скрылся в комнате. «Сейчас он, наверняка, рассказывает Вере, как я там навоняла». Таня тёрла острые лопатки мочалкой и переживала. Больше она никогда не сможет спокойно, а тем более дерзко посмотреть ему в глаза; тем хуже, что он нравился ей – статный, с умным чистым лицом, он производил впечатление надёжного и успешного человека, а судя по тем искрам, что пробегали в глуби его зрачков, когда они с Таней оставались на кухне одни – он был далеко не так кроток, каким казался. Она обречённо смыла с тела гель с хлопьями ороговелой кожи, помыла с шампунем волосы. Придирчиво осмотрев себя в зеркале, Таня на минуту забыла о соседке и, развернувшись спиной, вывернув руки и голову, выдавила два взбухших гнойника у себя на «крупе». Уже месяц, как она боролась с их засильем. Выдавив, она стряхнула гной в раковину и, пропитав ватный тампон лекарственным лосьоном, протёрла ещё не созревшие чирьи и оставшиеся после выдавливания воронки. С горечью потрогав начавший дозревать покрасневший и твёрдый прыщ, что в отличие от остальных не кучковался, а существовал обособленно у самого края лопатки, Таня решила не трогать его раньше времени и не одевать сегодня салатовую футболку, потому что у той глубокий вырез на спине.
- Вот дерьмо.
Новое разочарование утра не заставило себя долго ждать: Таня с нескрываемой досадой повертела в руках стёсанную «под ноль» зубную щётку. Вот уже вторую неделю она пыталась купить себе новую, да всё забывала. Оскалившись, Таня рассмотрела зубы в зеркале.
 – Ну и налёт. Так к Серёжке идти нельзя.
Немного поколебавшись, она взяла щётку соседки. Вычистив зубы, она сполоснула щётку и, отжав, почистила язык. Отхаркивая и, то и дело, сдерживаясь, чтобы не вытошнить, она выбрала скопившуюся за ночь слизь из-за щёк и схаркнула. Глаза наполнились слезами, пустой желудок сократился.
- Ох.
 Таня смыла с губ слюну, глубоко высморкалась, взяла из коробочки зубочистку и аккуратно, чтобы не поранить десну, выковыряла из подгнившего коренного зуба остатки вчерашней пищи. Понюхала – пахло фекалиями. Вытерев лицо, она вышла из ванной. Мысли о стыде на секунды забила мысль о стоматологии.
На раковине остался висеть приклеившийся к ободку бледно зелёный кусочек гноя.

                Я – ладонь

Зеркало. Красивое зеркало. И Таня в нём красивая. Тонкая лицом, бровки вздёрнуты, по-азиатски раскосые глаза так же остры, как нос, прозрачные хрящи крыльев, прозрачные с проступающими венами веки, прозрачная бело-зелёная кожа на висках, кажущиеся невидимыми щёки и шея; чувственный с алыми от природы губами рот постоянно капризен, лёгкий пушок у фильтра, бугорки клювовидных отростков лопаток пирамидками топорщатся на тощих плечах.  Маленькое, квадратное зеркало висело на уровне яремной впадины. Таня встала на табуретку посмотреть ровно ли выбрит лобок, и непременно привычно сокрушилась за неэстетично низко свисавшие половые губы.
 Уже три года, как она мечтает об операции.
Я вру, что мне нравятся её губы и, что они «нисколичко не гигантские». На самом деле мне всё равно. Мы не собираемся долго быть вместе.
Спрятав ненавистные губы вовнутрь и прижав их к слизистой, Таня с полминуты, пока губы плавно выпрастывались, любовалась собой «какой я буду после операции». Налюбовавшись, она повернулась спиной и стала рассматривать прыщи. Ветер ворвался в окно, и качнул дверцу шкафа, на котором висело зеркало. На мгновение Таня потеряла себя из вида. Зеркало отразило солнечный луч, и немолодой уже мужчина в окне дома напротив недовольно сощурился. Он уже собирался заканчивать мастурбировать и пойти с матерью в парк, и теперь выжидал кульминационный для себя момент, когда Таня станет стелить в трусики прокладку.
Поправив зеркало, Таня одела розовый с поролоновыми вкладками лифчик, снарядила «ежедневку» и натянула полупрозрачные стринги. Чёрная юбка и обтягивающая с воротничком кофта подчеркнули её молодость. Проверив сумочку на наличие салфеток, активированного угля и жвачки, она поставила её на полку и вышла из комнаты.
Брызнув, сперма соплёй повисла на указательном пальце и поползла по тыльной стороне ладони. «Мама уже, наверное, оделась…»

                Я – мусорное ведро

Нарезав сало, Таня положила его на разогретую уже сковородку, разбила яйцо. Пока завтрак жарился, Таня взяла с холодильника бывший долгое время «туалетным» журнал и пробежала глазами по незатейливой статейке:
«Она прожила с ним десять лет, родила ему дочь и… отпустила к женщине, которую он полюбил. Марат опять остался ночевать у Жеребковой! Лиза ревела на кухне. Она любила его, а он, как последняя сволочь изменял ей! В комнате спала их маленькая дочка Маша. Она не знала, куда ушёл такой нарядный папа. Зато знала Ли…»
Нахуй. – Таня перелистнула показавшуюся скучной статью.
«Джексон был гомосексуалистом. Я беседовал с двумя его любовниками: голливудским официантом и начинающим актёром. Официант оставался другом певца до самой его смерти. Познакомились они в ресторане и в тот же вечер занимались любовью. Майкл влюбился с первого взгляда. «Майкл, обычно такой застенчивый, в сексе становился просто неудержим. Роль мужчины отводилась мне. Помню, я очень боялся сделать Майклу больно: таким тоненьким и хрупким он казался. «Королевский минет от короля поп-музыки», - пошутил Майкл перед первым минетом. До сих пор смеюсь, когда об этом вспоминаю».
- Во как.
 Таня озадаченно пролистнула несколько постеров певца и
 тут же решила, что при встрече расскажет мне, что Джексон был пидором и, что она всегда это подозревала и вообще – вся эстрада, что отечественная, что зарубежная «пидорская» или хотя бы подделывается под пидоров.
    Я, конечно же, не стану с ней спорить, ведь мне всё равно.
    Положив журнал обратно на холодильник, она заметила на хлебнице бледненькую книжицу, похожую на блокнот. На голубой обложке красными буквами было написано: «ШАГИК ПОЗНАНИЮБОГА». Тане показалось странным, что слова напечатаны с такой странной частотой пробелов.
Она открыла книгу – на внутренней стороне обложки неровным почерком гелиевой ручкой было выведено: «Основные направления модернизма первой половины ХХ века».
Хм. – Таня стала читать.
«Сейчас, получив Евангелия от Иоанна, вы, возможно, захочете прежде прочесть некоторые стихи, как вступление перед прочтением всего Евангелия. Если вы уже приняли Иисуса Христа как Господа и Спасителя, либо хотели бы принять Его, тогда это Евангелия будет Божьим руководством к познанию Его воли в вашей жизни…»
Спасителя? – негодуя, скривила губки Таня и продолжила читать.
«Оно чётко показывает, как вы сможете получить многогранное знание о Боге, приносящее бла…»
      Таня бросила брошюру в ведро, тем более что та была липкой от копоти.
      Мы когда-то беседовали с Таней на эту тему. Странно, она совершенно об этом забыла. У нас тогда всё ещё только начиналось, и я очень хотел трахнуть её именно в этот вечер, потому что завтра с утра я должен был ехать на два дня в командировку, а у Тани, это я понял из крестиков на её плакате-календаре, завтра-послезавтра начнутся месячные. Ещё недели глупых улыбок и вялого петтинга я бы не вынес, а минет для меня слишком сакрально, что бы с него начинать. Вот и стал я лить ей в голову всё, что знал, лишь бы ей всё больше казалось, что знакомы мы тысячу лет.
  - Таня. –  говорил я тогда. – Идея спасения человечества через Христа – это центральная идея христианства, своего рода стержень, на котором всё держится. Вот ты такая красивая, безумно сексопильная, умная и всестороннеразвитая девушка, у тебя между ключиц висит крестик с распятым на нём трупом. Что ты можешь сказать о нём?
  - Ну-у, протянула она, это Иисус Христос, спаситель, вроде, бог, хотя нет, не бог. Бог – его отец.
- А отчего он спас? – я подсаживался всё ближе. Мы тогда сидели во дворе какой-то «сто какой-то» школы, была глубокая ночь, и тусклый свет фонаря лениво лизал её колени.
- Ну, это. Человечество. Всех людей спас… Ну, вот.
- Ага. – я вспомнил отрывок из одной «агитки», который заучивал, когда пытался поступить на актёрский факультет Гитиса, и стал с построенной эмоциональностью зачитывать ей его, но вроде как свою импровизацию. –  Центральная идея христианства гласит. – с умным видом изрёк я: -  Иисус Христос взял якобы на себя грехи аж всего человечества и тем самым всё человечество спас. Что эта идея означает? От чего это он всех спас? Спаситель. От смерти, от Ада, от дьявола, от чего? Что, после этого спасения люди не будут умирать? не будут попадать в Ад, а все попадут в Рай? Или Ад закроют, или людям в Аду будет очень хорошо и приятно? А если Ад не закроют, и люди будут туда попадать, и им там будет плохо, то тогда о каком спасении идет речь? Кого он спас? ВСЁ человечество? Даже тех людей, кто жили за тысячи лет до него? И тех, кто живет после него? Вот мы живем сейчас почти 2000 лет после Христа. – распалялся я и чувствовал, как озноб пробирает её под сарафаном. –  Он нас спас или не спас? Все грехи наши взял или не все? Взял те грехи, которые мы еще не успели совершить? И тех спас, кто еще не родился и грехов-то еще не успел наделать? А он уже их грехи взял на себя? Взял 2000 лет назад то, чего еще не было? Абсурд. Идея ухода от индивидуальной ответственности и переноса всей ответственности на одного какого-то козла отпущения, пусть и добровольного, нелепа и несправедлива. Если кто-то УЖЕ ВЗЯЛ на себя грехи ВСЕГО человечества и всех УЖЕ заранее СПАС, то теперь всё человечество может делать всё, что угодно: убивать, резать, насиловать, воровать, клеветать. Всё равно все грехи взял на себя Христос и ВСЕХ спас, от чего-то, непонятно от чего.
    Таня стала часто дышать, я заметил, как заблестел её лоб. Я взял её за локти и уложил на лавку. Глубоко поцеловал в губы – те были жаркие и мокрые, как у здоровой девятиклассницы. Затем я припал к её уху и практически шёпотом, скороговоркой заговорил: 
  –  Заметим сразу, что часто путают понятия “указал путь спасения” и “спас”. Это совершенно разные вещи. Указал путь спасения – это одно – это учитель. Спас – это другое – это герой, который не просто чему-то научил, но и что-то конкретное героическое и полезное совершил. Часто попы говорят, что Христос – и учитель и герой. И чему-то якобы разумному учит, и что-то якобы героическое совершил.  Вообще весь этот ажиотаж вокруг христова спасения поражает своей глупостью. Если бы Христос был простой человек, тогда было бы понятно: он совершил какой-то большой подвиг, значимый для всего народа, и ему воздаются слава и почести. Всё было бы правильно. Но ведь в христианстве Христос считается богом в облике человеческом. Все деяния бога должны поражать и восхищать, или, наоборот, восприниматься как естественные, а не какое-то одно, к тому же непонятное и не самое сильное. Почему выбрано какое-то одно деяние? – я просунул руку Тане под сарафан, коснулся трусиков – те  были тугие и  жаркие, как анус здорового девятиклассника, и липкие, как его пальцы после мармелада. Протиснул палец под резинку, мокро ковырнул и понял, что Таня сегодня ни под какой приправой не собиралась мне давать – из влагалища, как из потревоженного улья вырвался смрад мочевины и тут же многократно усилился несвежим бельём. Я обомлел, но виду не подал. –  Далеко не самое удивительное и разумное. – дрожащим голосом продолжал декламировать я. –  И вокруг него поднят такой шум. Ну, предположим, спас, ну и что, ну и хорошо. Чему тут особо поражаться и восхищаться? Всесильный бог что-то сделал хорошее. Это нормально и естественно для бога, он же абсолютное добро. К тому же бог мог всех спасти, в любом смысле этого слова, легко и просто одним мгновенным усилием своей воли без всяких там посылок своего сына, его страданий, мучений, издевательств над ним, распятий на кресте и прочих совершенно непонятных и дурацких сложностей. Он же всесильный бог. К чему все эти надуманные трудности? Очевидно, что все эти трудности противоестественны для бога и никак не могут походить на деяния бога, который легко и просто может делать всё, что хочет. Да и содержание этого деяния смехотворно. Спас. Как ни понимай это действо, бог мог бы сделать в этом направлении что-то более разумное, например: уничтожить абсолютное зло – дьявола, если ему это, конечно, под силу, переделать человека в лучшую сторону, переделать весь этот мир в лучшую сторону, ликвидировать Ад, наконец. – Таня стала сползать со скамейки, я помог ей, и липкими от смазки пальцами стал расстёгивать себе бляшку на джинсах. – Кроме этого, что у бога нет других не менее значимых деяний, чем какое-то непонятное спасение? Бог весь этот мир создал ИЗ НИЧЕГО одним усилием воли. Вот это фундаментальное деяние в первую очередь должно поражать и восхищать. Ведь прежде чем «спасать», надо мир создать, человека создать, дать ему свободу воли. Однако основная христианская религиозная истерия царит вокруг христова «спасения». В христианстве основной упор сделан на Христа-«спасителя», а не на бога-создателя мира. Почему? А потому, что у простого прихожанина факт создания целого мира из ничего никаких особых эмоций не вызывает. Ну, создан и создан, и слава богу. А вот то, что человек может лгать, обманывать, завидовать, воровать, убивать, а потом кто-то его спасёт – вот это поражает и восхищает. Это грандиозно восхищает обывателя, особенно слабоумного. Это здорово! Это прекрасно! Это вызывает массу сильнейших положительных эмоций и очень нравится обывателю, и на этой гнилой идее попам можно хорошо поиграть. Поэтому-то на этой идее ажиотаж и строится. Но вся бредовость этой идеи христианского спасения только кажется чистым бредом. На самом деле это очень грамотный и тонкий психологический фокус. Он рассчитан не на сознание человека, а на его эмоции, на подсознание. Никто из верующих никогда даже и не задумывается о сути этого «спасения». А почему? Потому, что на их мозг действует эмоциональный психологический шок от этого «удивительнейшего спасения», и их мозги переключаются с анализа на бурные положительные эмоции. Правое полушарие головного мозга, отвечающее за эмоции, отключает работу левого полушария головного мозга, отвечающего за логическое мышление. У человека формируется четкий эмоциональный стереотип по этой идее. В будущем христианин никогда не сможет эту идею обдумывать, он сможет её только переживать. Никогда в будущем вы не сможете обсуждать эту идею с христианином на логическом уровне. Его логическое мышление всегда будет отключаться и переключаться на эмоции. То же самое происходит со всеми остальными догмами христианства. Их логическая бессмысленность закрывается положительными или отрицательными эмоциями. В качестве главной отрицательной эмоции, с помощью которой христианство программирует личность, используется страх, и страх христианство культивирует и раздувает до небес. Если вы будете критиковать Христа, то ваша критика будет наталкиваться на непреодолимую эмоциональную стену страха перед антихристом. Вот так программируются и уродуются мозги христианина. В результате христианство разрушает логическое мышление человека и забивает в голову христианина массу эмоциональных стереотипов и эмоциональных комплексов. По базовым христианским догмам христианин становится умственно парализованным человеком. Перепрограммировать такого человека на нормальное мышление очень сложно. Всё очень прагматично и прозаично. Вы скажете, что не все этому оболваниванию поддаются. Да, не все, - критически мыслящие люди не поддаются. Но таких немного, и на них христианство не рассчитано. Всякая религиозная истерия должна опираться на убогость мышления широких народных масс. Тогда она эффективна.
     Я всунул свой член в Таню и покрепче упёрся руками в траву.
    А сейчас она не вспомнила о спасении. Наверное, ей всё равно, ведь она жарит сало. Сало закудахтало, закряхтело годовалым мучающимся запором ребёнком и белковый пузырь, вздувшийся в яичнице лопнул. Таня подсыпала в сковородку соли.
Есть абсолютно не хотелось, но Таня знала свой организм и понимала, что максимум через полчаса, если она сейчас не поест, у неё разыграется желчь и начнётся изжога, а потом, когда она всё же на эту изжогу поест, начнётся отрыжка и боль в груди, как будто кусок еды застрял в пищеводе. А ещё специфический диарейный запах изо рта – «а сегодня свидание с Серёжей». Она налила в кружку с разноцветными кенгуру кефир и подцепила вилкой кусок сала. Тот оказался горячим, и Таня, чтобы не обжечься стала разжёвывать его передними зубами, поджав язык и выпрастав, словно ржащая лошадь губы. Больной резец заныл. Не разжевав, Таня запила кусок кефиром и, давясь, проглотила. Бесформенный кусок минул глотку и инородно заскользил по пищеводу.
Доев, она стряхнула объедки в мусорное ведро. Помыла тарелку, вилку и вышла из кухни.
На дне ведра остались лежать: шкурки, непрожёванные куски сала, туалетный журнал, «ШАГИК ПОЗНАНИЮБОГА», пригоревший белок яичницы и пропитавшаяся жиром и слюной объеденная хлебная корка.


                Я

Я зашёл в автобус и, ловко опередив немощную старушку, занял свободное место. Впереди, спиной ко мне сидела молодая изящная девушка в клетчатом сарафане и солнцезащитных очках «стрекоза». Рядом с ней грузный моложавый мужчина в не по погоде жарком ватнике и вязаной шапке, пухлое предплечье окаймлял браслет с изображениями святых, какими обычно приторговывают в электричках вкупе с православным календарём и нательным крестиком. Я присмотрелся – на лице вяло блуждала тень врождённого слабоумия. Моё подозрение усилила странная небритость, словно бы он несколько раз провёл по давно не бритому лицу острой бритвой, да так и оставил.  Было заметно, что ему жарко, он периодически смахивал со лба пот и почёсывал голову, просовывая бесформенные пальцы под резинку шапки. Наконец он не выдержал и стащил шапку с головы. Причёска его чем-то напомнила мне его побритость, редкие пушковатые проплешины неровно чередовались с влажными змейками волос.
- Мы приедем на Никольского или не приедем и мне придётся пересесть. – бессвязно произнёс он, повернувшись всем плечевым поясом к попутчице и быстро заморгал усыпанными папилломами веками.
- Приедем. – покосилась на него девушка и уставилась в окно. 
- Молодой человек. – промямлила наконец-то добравшаяся до моего места старушка. – Как вам не стыдно? Вы меня толкнули. Пожилым нужно уступать место. Вас этому в школе не учили? Я, между прочим, заслуженный педагог.
Я хотел было ей ответить, что «ещё не постиг значения словосочетания «между прочим», а если и постиг, то мне неприятно с вами разговаривать», но вместо этого сделал вид, что не замечаю её и прислушался к разговору моих странных попутчиков.
- Мне в Макдональдс нужно это же не ресторан а в Макдональдсе можно нормально поесть там есть макдаки, гамбургеры, чизбургеры, картошка по-деревенски, это вкусно?
- Не знаю. – девушка, не отрываясь от окна, пожала плечами.
- Но ведь туда можно пригласить в гости если человек едет с Никольского  то ведь он найдёт Макдональдс это лучше чем дома посидеть.
Девушка неопределённо пожала плечами.
- Это ведь центральный Макдональдс или филиал а то на Никольского филиал там как одноэтажная пристройка а этот Макдональдс он центральный ну вот как это. – он указал на здание Еврейского Театра, проплывшее за окном. - А то ведь в ресторанах там ведь за обед можно две тысячи долларов отдать а ведь в Макдональдсах нет красной там чёрной икры и сам себе заказал а то чаевые нужно давать а так встретился, а гамбургер это вкусно?
- Не знаю.
- А вы пробовали?
- Да.
Мужчина замер, его взгляд на мгновение застыл где-то глубоко в себе.
- А вот скажите мне пожалуйста пожалуйста скажите мне. – он снова нахлобучил шапку на голову и засопел. – Там ведь недорого картошку по-деревенски гамбургер чизбургер я понимаю лучше палку сухой колбасы масла сливочного  хлеба а картошку по-деревенски сам не приготовишь она сочная должна быть а она сочная?
- Не знаю.
- Но вы пробовали?
-Да.
- Ведь можно с человеком встретиться это не дорого?
- Не знаю.
- Вы ничего не знаете! – неожиданно высоко прокричал он и, выхватив откуда-то из-под ног нож, стал бить им девушку в плечо.
Я тут же вцепился ему в кулак, вдавил в кресло, его же рукой вонзил лезвие девушке в сердце, распорол горло. В автобусе поднялась паника, кто-то стал бить моего попутчика кулаком в голову. По тому, что его рука моментально обмякла плетью, я понял, что тот потерял сознание. Я стал орать, чтобы он бросил нож и ещё несколько раз рванул девушку по горлу. Затем приставив нож мужчине под кадык, заорал и ему и в салон:
- Не дёргайся!!! Сиди! Сиди!!!Милицию зовите! Сиди, убийца!!! Сиди!
Девушка перестала хрипеть и осела в кресле.
Пока очевидцы рассказывали прибывшему наряду, как я «пытался спасти несчастную девушку и, рискуя жизнью, сражался с убийцей», я под предлогом успокоительного укола направился к машине скорой помощи, а там и затерялся в толпе зевак.
Памятник поэту вековым булыжником навис над площадью. Изумрудным наростом он сковал собранные в скобу чугунные скамейки, и, казалось, следил за нескончаемым потоком человеческого материала, что в изобилии наполнял узкие мощёные плиткой дорожки, несколько пожелтевший от затянувшегося зноя газон, паребрик фонтана…
И тех людей нет уж с нами, и тех след простыл, чьих рук сей постамент, а дело их живёт.
Я взвесил взглядом угрюмого полого поэта и решил наблюдать его издалека. Вот-вот должна подойти Таня – мы условились на десять. Вроде и час ранний, а солнце явно обеденное… А чего ждать в обед?
Страшно.
Обойдя фонтан, я опустился на мраморный паребрик. Горячий мрамор быстро проник сквозь пористую ткань байковых шорт и впился в бедро. Я потёр обожжённое место и опустился рядом, где мрамор был несколько покрошен. Набрал в ладонь воду, но, передумав, вылил обратно.
- Привет! – услышал я, и, не успев обернуться, получил мощный поцелуй в щёку. Это была Таня. – От конторы бегала. – она ослепительно улыбнулась.
- И что? – я не понимая свёл брови.
- Ну-у… опоздала, прости.
- Ещё только без четверти. Это я раньше пришёл. – я легко усадил её себе на колени и прижал за талию.
- Да? – озадачилась она. – А я подумала…ну, да ладно. Как дела? – она снова улыбнулась, и я заметил листик петрушки, застрявший между передними верхними зубами.
- Да так. – я махнул рукой, и она поймала её, словно зазевавшуюся муху. – Лучше ты скажи.
- Ум-м…так. – она неопределённо пожала плечами. – Нечего особо рассказывать. С утра всё бегала: пока в комнате прибралась, пока умылась, пока-а-а-а…то да сё… в общем, не заметила, как жизнь прошла! – она задорно рассмеялась.
Сидевшие по близости парочки кто скрыто, кто явно на нас посмотрели.
- Не говори таких страшностей. – одёрнул я её и почувствовал, как кожа на мне на мгновение обескровилась.
- Страшностей? – ещё пуще рассмеялась она.
- Эа-эа-эа-эа. Жизнь не может пройти – она может быть и закончится. Но это тоже страшность и я больше этого говорить не буду.
- И я не буду. – застыла Таня и загробно произнесла. - №.
- №. – вторил я ей.
   В театре мы сели на места 33 и 34, по самой середине, или даже по центру, в равном удалении от входа и выхода. «Рассказ госпожи №№». Спектакль этот мы смотрели одиннадцать раз, теперь двенадцатый. Он всякий раз подкупал своей «чеховостью» – смешное слово придуманное Таней и с восторгом подхваченное мною. Тонкая невидимая леска нравственного начала, почти либидо, пронизывала спектакль, словно шампур кусок мёртвой свиньи. Леска с крючком, застрявшая в каждом человеке хоть раз прикоснувшегося к Антону Павловичу, доктору, мыслителю и просто мужчине. Тяжелейшая безвыходность из жизни в жизнь, обратно от Земли, не способность осознать временность сущего, драма низкого, комедия высокого… Антон Павлович живёт в нас, как аскарида в теле недосмотренного ребёнка – страшный мясной пирог – рассказ госпожи №№, рассказ мясной госпожи – вчерашняя котлета на позавчерашней газете, бывший обогащённый желудочным соком гуляш в «толчке».
    Величайшая проза для моей любимой девушки, девушки Тани, которую я уже почти не хочу. Я уже даже боюсь её тела – слишком известно. А ещё от неё иногда пахнет. На первом свидании пахло, помню… и потом… раза три. Помню, рассказывал ей о Крамском. Говорит, тоже когда-то было интересно, до двадцати – после всё едино.
На задрапированной в синее сцене стояло кресло, рядом с ним пожилая, но ещё интересная женщина, блистательная актриса театра имени Максима Горького Ангелина Степанова. Таня затаила дыхание. Больше всего ей нравилось переживать начало спектакля и его конец. Это казалось ей сексуальным, как одна долгая, длинною в жизнь фрикция. Сладостная, мучительная. Ощущение драмы, считала она, наиболее остро и сладостно на входе и наиболее мучительно на выходе, само же действие лишь верёвочный мостик над пропастью, не перейдя по которому, не познаешь силу оргазма.
Зазвучал вальс. Ангелина Степановна устало вещала со сцены:
- Это было много лет назад. Как-то раз перед вечером, во время сенокоса я и Пётр Сергеевич, исполняющий должность судебного следователя поехали верхом на станцию за письмами. Погода была великолепная. Но на обратном пути послышались раскаты грома.
Таня сжала мою ладонь.
- И мы увидели сердитую чёрную тучу, которая шла прямо на нас. Мы приближались к ней – она к нам. На фоне её белели наш дом и церковь, серебрились высокие тополя, пахло дождём и скошенным сеном. –  актриса обошла кресло и села. – Мой спутник был в уда-а-аре. – по-старушечьи проскрипела она. – Смеялся и говорил всякий вздор. Он говорил, что недурно было бы, если бы нам на пути встретился бы какой-нибудь средневековый замок.
Танина рука намокла и мелко затряслась. Я, по условиям игры, был холоден и отстранён.
- С зубчатыми башнями, с мохом, с со-овами. – пробормотала Таня.
- С зубчатыми башнями, с мо-охом, с со-овами. – продолжала свой монолог актриса. – И мы б спрятались туда от дождя и чтоб нас, в конце концов…
- Убил гром! – выкрикнула Таня и потеряла сознание.
Актриса запнулась, я привычно покраснел под любопытствующими взглядами. Спектакль продолжился.
Уже четверть часа спустя, запершись в кабинке туалета, я зачитывал ей наизусть:
- …то он в передней, как мне показалось, нарочно долго надевал шубу. Раза два молча поцеловал руку и долго глядел мне в заплаканное лицо. Я думаю, что в это время вспоминал он грозу, дождевые полосы, наш смех… моё тогдашнее лицо. Ему что-то хотелось сказать мне, и он рад был бы сказать, но ничего не сказал, только покачал головой и крепко пожал руку. Бог с ним! Проводив его, я вернулась в кабинет и опять села на ковре перед камином.
Таня впилась в меня глазами и не моргала.
- Красные уголья подёрнулись пеплом и стали потухать. Мороз ещё сердитее застучал в окно, и ветер запел о чём-то в каминной трубе. Вошла горничная и думая, что я уснула, окликнула меня…
- Что… Так и было? Ты не обманываешь меня? Поклянись? Поклянись своим членом. Ум-м-м. – она в отчаянии закусила губу. – А, а может, попробуем в следующий раз без начала. Придём сразу к середине. Мне-е… главное грозу переждать.
В общежитии мы смотрели на компьютере Чарли Чаплина. Немо и смешно. Я сделал вид, что хочу трахаться, но при этом знал, что ещё в театре у неё началась менструация, в антракте я делал вид, что этого не заметил, чтобы вечером иметь козырь.
- Давай онально. – из вежливости предложил я, надеясь на отказ.
- Мне нельзя. Голова кружится. – соврала она, прислушавшись к своему организму и побоявшись опростаться.
   Я сделал вид, что поверил и, изобразив досаду, предложил ей сделать минет. Она сделала. Отсосав, Таня как обычно сплюнула на пол и попросила минеральной воды… Когда она уехала, Чарли Чаплин сломал ногой уличный фонарь, я зашёл в туалет. Мясо вышло.               
               

                Пустота, тишина, одиночество
                – три кита, что качают меня.