Шершни

 Если кто-то обижал бабку Анну, она долго  не могла  успокоиться и всё ворчала:
- Вот шершень проклятый! Никакого житья!.. Так и глядит, кого бы ужалить…
При этом её старческий голос дребезжал, словно обрезок рельсы, подвешенный на углу конюховки, когда бригадир начинал лупить по ней стальным шкворнем, созывая деревенский люд на колхозную работу.
Неведомый  бабкин шершень мне тогда представлялся непременно шершавым, лохматым и злобным существом вроде дезертира, одичавшего в нашем лесу и пойманного осенней облавой.
Это уже потом, будучи взрослым узнал, что шершень всего-навсего оса. Правда довольно крупная и довольно хищная. Свой расплод она выкармливает пчелами, мухами, гусеницами и прочими насекомыми. На пасеках ее не любят и при случае нещадно уничтожают. Да и как же не уничтожать, если она наводят настоящий ужас на пчел, подкарауливая их у летков или хватая жертвы на лету.
Пасечники жалуются, если шершней много, пчелы начинают прятаться в улей и прекращают работу.
У нас эти осы селились в основном в дуплах лесных деревьев, или в щелях заброшенных сараев. А то, что они шершни мы, ребятня,  и не знали. Оса она и есть. А как правильно, шершень ли, филант – это никому не надо.
Запомнил их ещё и потому, что в детстве мне однажды крепко досталось именно от этих ос, от шершней.
Дело было так. Отправились однажды  ребячьей ватагой в лес якобы за грибами, а на самом деле свои новенькие луки испытать. В своем бедном деревенском клубе мы только что посмотрели трофейный кинофильм «Тарзан», привезенный механиком кинопередвижки, и сразу же  все, как один, почувствовали себя тарзанами. Бросились  луки мастерить. Гнули их из молодого упругого дуба. На стрелы с наконечниками из жести консервных банок были пущены стебли прошлогодней конопли.
 Стрела, выпущенная из нашего лука, метров за сорок могла поразить  свою жертву.
Вот и отправились опробовать своё изделие в лес.
Сразу за лесной опушкой на просторной поляне стояли пустующие амбары. В тридцатые годы  они принадлежали подсобному хозяйству НКВД. Потом их передали колхозу. А в войну в амбарах размещались воинские склады вещевого и боевого довольствия. Ребята постарше в свое время потаскивали из них винтовочные и пулеметные патроны с фосфорной, термитной и бронебойно-разрывной начинкой. Предпочтение отдавалось последним. Поскольку разрывная винтовочная пуля, удачно выпущенная из рогатки в окованную дверь Кузьмичева амбара, взрываясь, как орех, оставляя после себя клубочек серого дыма. Было и сладко, и жутко  наблюдать, как рвется заряд
Война кончилась, воинская часть уехала, амбары опустели. Без дверей, с изъеденными гнилью бревнами, с худыми тесовыми крышами они, кажется, только и ждали часа, когда местные жители разнесут их по брёвнышку.
 В зауголиях и щелях этих амбаров селились трясогузки, воробьи, сыч и даже удод. Мы знали их гнезда и в общем-то не трогали. Иногда смотрели, кто там, в какой щели живет.
На этот раз в дальнем амбаре обнаружили осиный клубок. Он походил на большую бумажную юлу и висел под самым коньком двускатной крыши. Снизу его было не достать. Вот тут и пригодились наши луки, и мы дружно  принялись расстреливать ненавистное гнездо.
Осы забеспокоились, завозились, загудели, как заправские  фашистские бомбардировщики, начали пикировать на нас да так решительно, что ребята кинулись вон из амбара, а меня успели долбануть сразу три осы: две в затылок, одна  прямо в лоб.
Ужаленные места загорелись, словно нажженные крапивой, даже в висках заломило. Я быстро выскочил из амбара, схватил горсть влажного песка и принялся растирать ужаленные места. Показалось, что наступило облегчение, но было оно недолгим. На потеху дружкам у меня на лбу стала расти огромная шишка. И я почувствовал, что  меня начинает трясти и Прежде подобное бывало со мной лишь при жесточайших приступах малярии.
А лицо горело, будто его окатывало огнем. И по всему телу пробегали жаркие волны. Ноги стали подламываться и слабеть.
Но самое страшное было в том, что я начал слепнуть. Лица ребят ломались и   плыли, словно бы отраженные в текучей воде.
Я бросил лук и побрел  дорогой к дому. Кто-то из ребят крикнул:
-Ты че?
Они решили, что я обиделся, и не стали больше кричать.
Уже на выходе из леса свет померк в глазах, я потерял сознание и упал в дорожный песок.  Здесь и нашла меня соседская девчонка Любаша Коммунарова, дочка деда Афанасия по прозвищу Коммунар.
Любаша пыталась приподнять меня, но это оказалось не под силу ей. Тогда она побежала в село, сообщила матери с бабкой. Те, как только услышали, что я на дороге валяюсь без памяти, прихватили  ручную тележку - и к лесу за мной!..
В сознание пришел где-то на вторые сутки. Потом ещё дня три отлеживался на печи, пока не окреп. Все это время меня поили молоком и липовым чаем с медом.
Вот такая вышла история с этими шершнями.
Ныне вроде бы многое знаю о них. Но слово «шершень», как и в детстве, по-прежнему вяжется с чем-то шершавым, лохматым и злобным. И я думаю при  этом; не дай Бог, чья-то бабка, как когда-то моя, скажет обо мне: «Вот шершень проклятый!».