Мы так близко были от войны

   Вот и мне-скоро семьдесят... Не то что- пожилой, а дед, по всем правилам. Хотя, до сих пор, молодым себя считаю. И все-равно, обидно, иногда, до слез от того, что не только молодость промчалась, но и зрелые годы остались позади. Но радует одно обстоятельство, что живы еще, пусть мало их осталось, ветераны войны. Вот они: и веселые, и грустные, и скупые, и щедрые; на вид бравые да подтянутые. Только глаза выдают внутреннюю усталость и изможденность. Но кто пристально смотрит в их глаза и видит это? Разве что, внук или правнук, чтобы задать вопрос: "Дед, а как ты жил?" Но не ответит дед правдой. Расскажет, конечно, о подвигах и героизме, как и любому корреспонденту, которого и интересует-то только то: сколько уничтожил, взорвал, да наград получил. В рассказе ветерана никто не услышит правды о войне- тяжбах и невзгодах. Не модно рассказывать о плохом, а так хочется... Но они говорят только о подвигах и героизме; так заведено. Бегают, словно пятидесятилетние, с аритмиями и пережитыми инфарктами, скрывая боль и слезы, утраты и несостоятельность. А я думаю: не я- последнее поколение. До них мне можно жить лет двадцать или все тридцать, а может и того больше, в зависимости от того, сколько проживут ветераны. Только пусть они живут дольше, чтобы не я был крайний; у меня и перспектив всяких прибавится.   Хотя, скажу так, не только большинство фронтовиков покоятся по ту сторону бытия, а почти что... Да ладно уж, дай Бог, оставшимся- еще долгих лет жизни и здоровья, меньше им- страданий от ран и болезней!
   Не страдают только погибшие на фронтах, да ушедшие не так далеко и чуть поодаль от крутой, зловещей войны. Наверняка, они в Раю, ведь погибли и скончались спустя время от ран, сделав правое дело для нас- потомков, чтобы жили мы в мире и дружбе!
   Во мне есть чувство гордости за то, что я примыкал в свое время к совсем еще молодым ветеранам, которым когда-то было 25- 30 лет.
   Отец мой скончался от ран в 45 лет, когда мне было 20. В 45..., под ярлыком "без вести пропавший" погиб мой дед. Кстати, двадцатитрехлетним пропал без вести и мой дядя- Степан, брат отца.
   Подумать только, я соприкасался с теми, кто выжил, был так близко от погибших родственников, жизни которых отделялись от моей в несколько лет, по крайней мере, не десятилетиями!    Отец вернулся с войны в сорок третьем.., контуженным. Воевал в блокадном Ленинграде, точнее, в Крондштате. Контузию получил нелепо. В реке Неве, по словам бати, они замачивали сухари. Какой-то диверсант видел, к какому месту подходят солдаты, там и установил мину. От взрыва этой мины погибло несколько воинов, а Андрей Сергеевич- мой отец, на счастье находившийся в десятке метров от эпицентра взрыва,  был ранен осколками не смертельно, контузию все-же получил серьезную. Будь он тогда ближе к взрыву на несколько метров, кто знает,  продолжился бы наш род или нет; и писал ли я эти строки сейчас?
   Отец выжил. Хотя до самой смерти раны его ныли и не давали покоя. Зато появились мы- его дети.
   Извините, но мне кажется бравадой те громкие победы, которые преподносят стихами, рассказами и очерками молодые писатели и поэты. Так, как сказал Константин Симонов, не скажет никто: "...жди смертям на зло..."  Отец признавался, по крайней мере, мне в том, что не только ему всегда было страшно умереть, но и другим однополчанам. О топях, слякоти и грязи, вшах и чесотке, о ранах и крови, о чувствах тоски и чаяний, разлуке и ожиданиях- обо всем этом я узнавал не из книжных рассказов, а от того, кто сотворил меня, носил на руках, берег в невзгодах. Но все это я читал и в отцовских глазах. Мне это передали и его шрамы на теле и его ночные стоны. Помню отцовский, пожелтевший от никотина, указательный палец правой руки и с большим шрамом на фаланге, чуть выше ногтя. К чему это? Ах, да! Он частенько грозил этим раненым пальцем нерадивому чаду, мол, не делай глупостей, будь умницей.
   А еще помню, как мама, почти в шутку, назвала руки отца граблями, когда он нечаянно разбил тарелку. Что тут было! Он затрясся и, наконец, выдавил из груди: "Да я этими руками фашиста душил..."  Не знаю, душил ли отец немца "напрямую" руками, но из автомата, наверняка, не одного уложил.
   Мать, конечно, с усмешкой воспринимала такой вид уничтожения фашистов. И ей, девчонке, в военные годы досталось лиха. До самой кончины трясло от слова "лесоразработки". В 14 лет, вместе с инвалидами и стариками валила лес с раннего утра и до позднего вечера.
   За то нам, пацанам, отцовская истерия добавляла сил и храбрости. С большим интересом и азартом играли в "русских и немцев", забросив порой  прочь "лапту" или "городки".
   У бабушки Клавдии, которая родилась еще в девятнадцатом веке, самым любимым сыном был мой отец- Андрей. Старший, Степан, погиб в начале войны, вслед за мужем- Сергеем (они пропали без вести). С потерями свыклась. А оставшиеся в сердце трепет и любовь не стала делить между отцом и остальными детьми, по молодости, не участвовавшие в боях. Хотя, конечно, и их уважала и любила, но не с таким трепетом!
   Всю душу и энергию отдавала уцелевшему сыну, выжившему после блокады Ленинграда. И нас, внуков, беспредельно жалела. Чинила не раз штопанные штанишки и курточки (в пятидесятых...в деревнях ребятишки не носили рубашек- не по карману было), украдкой давала каждому ежедневно по осколку сахара, отколотых от огромного куска, который затем снова прятала в сундук. Кстати, куртки шили из дешевых парусины, мешковины, байка, чтобы были "вечными". Сначала, бабушка Клавдия шила комплект одежды моему отцу при помощи швейной машинки "Зингер", бог знает, откуда ей доставшаяся. Когда одежда изнашивалась, перешивала для старшего внука. После старшего... обноски доставались среднему и затем , по ранжиру, более младшим.
   Это сейчас для ветеранов кое-какие льготы предоставили (когда их осталось- по пальцем пересчитать): и жилье дали, и пенсии повысили, чтобы на лекарства и проезд хватало... Тогда, в пятидесятых, ветераны были наравне с остальными. Они не были пенсионерами, зарабатывали кое-какие трудодни. На собственных огородах и выделенных участках выращивали картофель, основную часть урожая которого сбывали в города за несколько копеек за килограмм. На вырученные деньги покупали фуфайки, кожаные ушанки и другую одежду на целый год, до следующего картофельного урожая. Так вот и жили: и ветераны войны, и их сверстники, и их дети, которым еще отдавалось эхо войны, эхо невзгод и тяжб.
   Родился я в доме моего погибшего деда Сергея. Дом был отстроен в начале прошлого века, в том-же году, когда была выстроена деревенская церковь с двумя куполами, в которых гремели и звенели медные колокола. Кстати, дом разрушился в восьмидесятых, когда до конца разрушили церковь, используемую в свое время под склад кукурузы, потом- под клуб.
   В пятидесятых деревянная крыша нашего дома протекала, стоило появиться дождю. Протекали крыши и в других домах, в которых жили, в том числе, и фронтовики. На пол подставляли тазы и ведра. Звон капели не действовал пугающе, но и удобств не прибавлял. Крыши не чинили; то ли некогда было, то ли...не чем. Отец, по совместительству был парторгом. Успокаивал близких и односельчан, мол, эти трудности- временные. А трудностей и колхозных было, хоть отбавляй. Однажды, в июне, наступил холод и выпал снег. Погибли целые отары овец, только что остриженных. Без шерсти они вымерли, как зимой вымирают голые крольчата, только что родившиеся. Однажды несчастье навалилось, например, и виде эпидемии ящура. Погибал и крупный рогатый скот и лошади... А после наступившей засухи выгорали леса (в прямом смысле), посевы и луга. Зимняя бескормица, казалось, добивала сельчанина, бывшего фронтовика до конца. О какой починке крыши могла идти речь. Мелочи все это. В домах варили тюрю, готовили кулагу... Выжили-же: и видавшие не такое ветераны: и их отпрыски... Только не знаю ни одного сверстника сегодня, кто бы не страдал от гастрита или язвенной болезни желудка или двенадцатиперстной кишки. Ели тогда, что под руку попадет: и крапиву, и корни лопухов и лебеду... Это было давно, и многие, особенно городские жители, в такое верят с трудом. Вши и чесотка сопровождали сельчан. В домах не редкость было видеть, как мать, теребя ножом волосы детей, выискивала гнид и вшей, ногтем давила их на лезвие. Слышались частые щелчки. Дите высвобождалось после нудной процедуры и босиком с "цыпками" на ногах мчалось на "улку", к таким-же обовшивевшим друзьям.
   И все-таки, это был мир, доставшийся нам благодаря старшему поколению. И тот ветеранский слой, и другие слои верили в светлое будущее всего человечества. Домашние и дворовые проблемы оставались на заднем плане. Главным было- выполнить план по общественным привесам, общественным намолотам. А там, глядишь, через каких-то двадцать лет все оптом войдут в коммунизм. И жить будут все в чистоте, одевать на себя приличные одежды, а кушать- гарниры с жирными котлетами и яблочки- на десерт.
   И что удивительно, жили все, или почти все, с интересом. Доярки ехали в фургонах на дойку, распевая песни. Призывника в армию провожала вся деревня. В застолье песню запевали ветераны, проливая слезы, вспомнив еще худшее время, чем это, или в блокадном Ленинграде, или на Курской дуге.
   И только сейчас стали жить лучше, обильнее, почти так, как хотели ветераны. Только это "почти", увы, тянет и тянет назад почему-то к тяжбам и лишениям, где они прожили свою жизнь. Это "почти" равняется утраченным интересам и мечтам во имя Отчизны и родных. Теперь всяк за себя.
   Сын мне не верит, что были вши и чесотка... Если признаться, в свое время и я не верил в страдания моего отца. Верил только в героизм и победу.   И сейчас мы гремим, порой, попусту. На мой взгляд, была не великая Победа, а Победа. Великая- как-то звучит: разом и без потерь. Победа -же была с тяжбами и потерями, с топями и грязью, с голодом и болезнями, с десятками миллионов погибших ради нас, чтобы жили в домах с не протекающими крышами. В конце концов, победили ветераны ради нашей жизни на земле. И я горжусь, что я жил с ними шестьдесят с лишним лет и до сих пор общаюсь с оставшимися в живых!