Перелом 2 - 6

День выпал Павлу ласковый.

Весь путь от развалюхи, в которой он ютился со своими родителями, до могильной ямы с набежавшей за ночь лужицей и несколькими лягушками на дне, безнадежно царапавшими отвесные стены, до той минуты, когда наложили гробовую крышку, грело солнце твердо-восковое лицо, сушил волосы и глазные впадины, мокрые от последнего умывания, теплый степной ветер. Правление колхоза не противилось отпеванию, и отец Василий по настоянию местных старух и просьбе матери Павла свершил обряд по всему церковному уложению.

Расходились с кладбища за полдень. Поминать Павла пошли лишь те немногие, в основном соседи, кто снес в развалюху скорбную снедь.

Копачи, следуя обычаю, съели по ложке кутьи, выпили по стакану вонючей самогонки, а потом, не выдержав тягостного угощения в сумрачной от ладанного чада хате, с обессиленными вскриками матери Павла и выходками отца его, которого к этому времени все чаще стали посещать странности, сложились деньгами и уже за огородами, на озерном берегу, на чистом воздухе и просторе, без богобоязненного старушечьего шепотка по-своему помянули парня.

От выпитого Иван понемногу приходил в себя. Когда его, затравленного, перемазанного засохшей глиной и кровью, бригадники со стана, на который он случайно набрел к утру, привезли в село, то он только и мог сказать, что Павло разбился, упав в яму, а как и где — мужики догадались сами. Таким же подавленным он участвовал в хлопотах, стоял у могилы и только теперь разговорился, рассказал все в подробностях, при этом гневно обвинял Похмельного.

Сам Похмельный эти дни не находил себе места. Смерть Павла потрясла его. Она была так нелепа, неожиданна, что до сих пор в нее с трудом верилось. Его не радовал ни вчерашний выезд в поля остальных двух бригад, ни полученные со Щучинской продукты на пайки высланным, ни просьбы гуляевцев зачислить в бригады, ни заметное желание людей навести порядок в колхозном хозяйстве. Он сторонился правленцев, попросил их выехать с бригадами, а сам бесцельно перебирал колхозные бумаги.

Вечером он собирался уехать в Щучинскую, чтобы остаться там на ночевку. Но не успел стихнуть в ушах стук земли по гробовой крышке, еще струилась вместе с ветром по улицам кладбищенская печаль, как очередная новость взбудоражила село: на подходе неизвестный обоз с людьми.

Услышав об этом, все — и стар и млад — заспешили к околице. Пошел и Похмельный, узнать, что за люди, откуда и куда их дальше поведут. О том, что и этих направляли в Гуляевку, не заходило и речи: все пустующие хаты заняли высланные Похмельного. А он почувствовал недоброе, когда начальник партии на ходу, еще не представившись, достал из планшетки пакет.

Гуляевцы замерли. Похмельный сломал печать, мгновенно схватил суть райкомовского распоряжения и отдал коменданту Кащуку: читай вслух, чтобы все слышали.

Гнездилов приказывал сельскому активу принять данную партию и разместить ее в селе на месячный срок, а также обеспечить продуктами на три-четыре дня в счет будущих пайков.

Известие ошеломило село.

— А через месяц куда? — растерянно спросил кто-то среди всеобщей тишины. Ему не ответили.

К начальнику партии подошел Михайло Кривельняк, к слову которого в селе вынуждены были прислушиваться, и спросил начальника партии так, что тот опешил:

— Ты куда привел? У нас самих ни жрать, ни спать. А ну гони их к такой матери до киргизов в аулы!

И у пригорка взорвалось таким криком, какого Похмельный еще здесь не слышал:

— Вон отсюда!

— Не пускать!


— Председатель, примешь — не обижайся: не выйдем на пахоту!

— Они наверху с ума сходят, а мы — отдувайся!


— Правильно, в аулы их!

— И то правда, удумали: этих кормить семенным зерном, а наши дети на лободе сиди!


— Не тем местом думали...

— Действительно, почему к нам? — потерянно спросил Похмельный. Он уже понял всю бесполезность этого крика, вопросов и возражений.


— Да я откуда знаю? — огрызнулся начальник. — Куда мне приказали, туда и привел.

— Та нам плевать на такие приказания! — напирал на него Кривельняк, — Гнездилову их не поить, не кормить.


— Председатель, не соглашайся!

— Тут соглашайся не соглашайся, а селить их некуда. Разве шо себе на голову.


— Этот Гнездилов, кажись, не хуже Строкова вредительством занимается.

Начальника партии окликнули конвоиры, и, когда он, пошептавшись с ними, вернулся к правленцам, тон его был беспрекословен:

— У меня нет времени выслушивать ваше недовольство. Раньше надо было упираться.— Он зло блеснул глазами на Похмельного. — Ты, друг ситный, завтра едь к своему Гнездилову и требуй направить в другое село, но сейчас принимай!

Гуляевцы продолжали кричать. Похмельный молчал, с тоской глядя на озеро.

— Ты будешь принимать или нет? — с ненавистью спросил начальник партии.— Люди с ног валятся, а он думы раздумывает!..

Правленцы поняли молчание председателя.
— Ну-ну, спокойней, пожалуйста, — сказал Кащук. — Примем твоих людей. Давай документы.

Теперь все, кто был у взгорка, обрушились на коменданта:

— А ну верни назад бумажки!

— Не дури, Алешка!


— Михайло, ты ближе — дай ему в морду! — Тоже начальника из себя корчит!

Кривельняк схватил Кащука за рукав:

— Ты тут не командуй! У тебя пятистенок на четверых и в погребе с зимы осталось, а у нас?

— Чего ты кричишь, Трофимыч? — спокойно спросил комендант, рассматривая списки. — Тебя никто не силует. Не хочешь — не бери. Найдутся без тебя. Я, например, возьму семью, возьмет еще кто-нибудь… у кого совесть есть.


— А-а, — обрадовался Кривельняк, — в таком разе нам тут делать нечего. Расходитесь, люди. Нехай мы будем без совести.

— Оно и правда. Пошли, бабы!


— То одних пригнали, теперь других.

— А им понравилось!


   — Хватит балакать, ходим по хатам!

Гуляевцы дружно двинулись было по дворам, но Гарькавый остановил:

— Вы погоди расходиться. Приймать селу людей все равно прийдется, никуда не денемся. Бумагу, шоб вести в другое село, Гнездилов не заготовил. Завтра пошлем председателя до него, нехай сам сюда приедет, мы ему все скажем и покажем, а распределять людей зараз будем. Поэтому послухайте, кому назначим, шоб потом обиды не было.

— Еще один умник выискался!


— Оно, все правление, с придурью…

— А сам-то ты возьмешь?

— Не хочется, конешно, но надо, — откровенно признался Гарькавый и тяжело сполз с брички, на которой подъехал к взгорку.


— Оно и вам, мужики, прежде чем горлопанить, не мешало бы подумать. Вспомнить кое-что... Ну куда их теперь, на ночь глядя, дальше вести? Кому они нужны? В степи бросить, шоб завтра всем селом хоронить? Тут Алешка про совесть... Вы забыли, як в двадцать первом пухли с голоду? Если бы казахи тогда не привели нам коней на убой — и половины из вас не стояло бы сегодня здесь. А тебе, Михайло, всей семьей ихнему аллаху молиться надо. Денно и нощно. Ты не жмись, вспоминай! А ты, Данько, черт старый, чего распинаешься? Кормить ему нечем! Небось ни одного странника мимо не пропустишь. Все придурки и блаженные в твоей хате перебывали. И каждому ты в торбу кинешь... Что? Ну да, для тебя они, конешно, божьи люди. Чего же зараз недовольствуешь? Бери. Они тоже и сиры, и убоги, без крова. Лучшего случая не выпадет. Бери, разом сто грехов с себя снимешь... Тут смешного мало, люди, тут плакать надо... А ну, командир, выведи мне семью, да побольше! У меня бочка прошлогодней капусты осталась, картошка есть, отрубей мешка три, а воды в колодце хватит. Перебьемся месяц!

— И мне тоже! — торопливо, будто ему могло не хватить, попросил Кащук и обратился к остальным гуляевцам: — Есть еще смелые?

— Есть! — крикнули оттуда.


Похмельный с надеждой поднял голову и увидел Игната Плахоту.

— На сколько, говоришь, их к нам сослали? — спросил он начальника партии.

— Гнездилов говорил, что на месяц, а потом на какую-то точку направят... Как ваша фамилия?


— На месяц терпимо... Ну что, Федор,— обратился Игнат к Гарькавому, — прокормим? Я тоже так думаю... И мне, начальник, семью побольше выбери.

— Та брехня! Не верьте, бабы, шо на месяц. Просятся, злыдни, всего на три дня... Где месяц, там и год, — пробился сквозь неясный шумок чей-то знакомый Похмельному бабий голос — Мне одна жинка говорила, я не скажу кто, будто в наше село на вечное проживание зашлют ровно тысячу таких сосланных. И будем мы их кормить до тех пор, пока... Ай ты! Гляньте, бабы: ему одних мужиков вывели. Вот повезло Игнату! С такими квантирантами можно хозяйство поправить! Я бы такую семью тоже взяла. С одних бабьих рук в подворье нема толку...


— Да, прогадала ты, — с непристойно веселым сочувствием отозвался кто-то из гуляевцев. — Знаешь, сколько толку ты бы получила сразу от четырех мужиков!..

Бабы вознегодовали шутке, парни развеселились. Кривельняк, сосед Плахоты, хорошо знавший достаток его семьи, досадуя на то, что его призыв разойтись не возымел поддержки, урезонивал Игната:

— Куда ты берешь? Оно тебе надо? Сгонит тебя Татьяна со двору вместе с ними.

— Не сгонит. Это тебя надо гнать, шоб не морочил людям головы, — добродушно отвечал Игнат. — Ты, командир, — обратился он к начальнику партии, — мою фамилию полностью запиши, с отчеством, шоб не спутали. В нашем селе еще Плахоты проживают...

Кривельняк безразлично махнул рукой:

— Да бери хочь всех! Мне-то шо? — Добавил, будто бритвой полоснул: — Меня гнать не за шо, а вот тебя, слышно, уже выгнали...

Игнат, разглядывая собиравшуюся семью, не сразу сообразил, о чем он, дошло позже.

— Умеешь ты, Михайло, кусануть... Тебе Федор двадцать первый год напомнил... Помнишь, как в том году ты ездил в город, плакался у попов: мол, церкву в селе выстроил, а теперь помираю с семьей с голоду? Было такое? Они вам, плотникам, денег дали с тем и выпроводили. В тот год с теми бумажками... А из могилы твою семью киргизы вытянули. Они коней нам привели. Не забыл? С тех похлебок твои дети на ноги поднялись. Помнишь? А у тебя и по сей день для них другого названья нема, кроме как «калбит немытый».

— Та чего ты, Игнат, я ж не со зла... Я тебе добра желаю... Та мы ж и дохли потому, шо такие, як ты, вывезли пшеницу из села. Не вывозил бы ты — не пришлось бы моим детям голодать. Нехорошо тебе, Игнат, моим горем меня попрекать.


— Все так! — быстро согласился Игнат. — На мне грех перед селом — вывозил пшеницу. Но ты мне объясни: киргизу, когда он расчет по совести с тебя потребовал, ты зубы выбил в шестнадцатом году, а коней из Басыря привели в двадцать первом. Помнишь?

— Так они дохлых привели... У нас же дети мерли! — вскрикнул Кривельняк. — Шо ж ты равняешь! Та мы потом за тех коней...


— А то кто стоит? — вкрадчиво спросил Плахота, указав на сосланных. — Песиголовцы? — И, полный чувства торжествующей справедливости, обратился к остальным: — Чого примолкли? Или вместе с памятью языки отняло? Стыдно, люди! Когда-то сами так же помощи ждали. За жизнь своих детей я судьбе только одним могу отплатить... Э, нет, командир, ты мне семью другую выбери. Чтоб детей много!

    Обрадованный   начальник партии живо  выполнял просьбу, и у Похмельного впервые за эти дни стало легче на сердце.

Сзади неслышно подошел и наклонился с высоты огромного роста бригадир третьей бригады Софрон Балясин.

— Себе, что ли, взять? — спросил он, словно советуясь с ним. — Жалко людей...

— Возьми, если жалко, — улыбнулся, обернувшись к нему, Похмельный.


— А ты поможешь? Дашь лесу и коней, чтобы вывезти. Я за эту зиму все через печь...

Похмельный его не дослушал, соскочил с брички, которую оставил ему Гарькавый, и громогласно объявил:

— Кто возьмет семью на постой, тому правление в первую очередь разрешит заготавливать дрова в лесу!

— Обманешь!
— Нема дурных!


— Кто тебе даст право? — презрительно спросил кто-то из мужиков. — Строков не мог выбить, а ему, бачишь, дадут... Ха!

— Они только обещать мастера, а мы каждый год камышом спасаемся.


— Добьюсь, — стоял на своем Похмельный. — Вот с него и начну, — он указал на Балясина, который пошел к начальнику партии.

Родом Балясин был из Сибири, там воевал, оттуда гнал колчаковцев до этих мест, где его ранили. Женился он неожиданно для села на дочери гуляевца, в хате которого его выхаживали после лазарета, и теперь доводился дальней родней Гриценяку. Гуляевские мужики дивились: с чего это он, уроженец богатой таежной стороны, прельстился на нелегкий хлеб степовика. Он отвечал, что на родине у него большой родни не осталось, здешние места пришлись по душе, а хлеб везде надо в поте лица добывать — все, что обычно говорят в подобных случаях. Причина же крылась в другом. Родни у него и в самом деле на родине большой не было, но оставаться здесь, по крайней мере в первые годы, он не хотел, и когда заводил разговор о переезде, то жена его, полная, неразговорчивая баба, при одной мысли о том, что ей придется навсегда покинуть «батькив та ридне село», впадала в такое тупое молчаливое отчаяние, что он всерьез опасался за ее рассудок и со временем смирился.

Ростом Балясин был высок, широк в плечах, с прямой, как настил, спиной, с таким же прямым характером, жил строго, не допуская излишеств ни в жизни, ни в разговорах.

Начальник партии Бритвин (Похмельный узнал его фамилию от конвоиров) выбрал Балясину семью немалую. Кто-то из баб (у Балясина было четверо детей, и все девочки) с ехидством советовал:

— Ты, Софрон, хлопчиков доглядай: вырастут — в зятьях останутся...

Похмельного сзади тронули за плечо, он оглянулся и увидел Семена с двумя бригадниками.

— Шо за базар? — удивился он.

— Вы почему не на пахоте? — встревожился Похмельный.


— Да завтра праздник какой-то. Не то вознесенье, не то спроверженье... Помыться надо да харчами запастись... Опять к нам?

— Опять...

— Надолго?


Похмельный протянул ему райкомовское приказание.

— Серьезно пишет! — развеселился Семен. — Шо ж ты думаешь делать?

— Ничего. Сижу вот, гну в пазуху Гнездилову. Ведь знает, что в селе и без этих полно, а все-таки направил. Добраться бы мне до него...


— Понятно... Шо хочь за люди?

— Черт их знает! Фамилии не то польские, не то откуда-то с западных областей... Спроси вон у него! — он кивнул на Бритвина.


— И кому ты собираешься раздать это добро?

— Пока берут по доброй воле. Гарькавый взял, Плахота, Алешка повел семью, вон Балясин берет: видишь, узлы собирают... Семен, возьми и ты! А?


— Куда мне! — засмеялся Семен. — С моим батьком только квартирантов брать. У него среди зимы снегу не выпросишь, а ты — бери.

— Бери, бери, Семен, — поддержали Похмельного стоящие неподалеку гуляевцы, свидетели разговора.


— Что тебе батько, когда ты сам скоро батько!

— Га-а!.. До батька еще жениться надо. Была б там дивчина... Эх, горемычные! — громко обратился он к высланным. — Середь вас молодички нету? Я бы взял. Я молодой, страшно красивый и такой работящий, аж самому не верится. Нехай выходит. Будет жить со мной як в раю: и голая, и босая, и никогда сухого хлеба есть не будет — всегда со слезами! — Это он любил — побалагурить принародно.


— Председатель, да там брать некого, — продолжал он веселиться.— Молодички нету, а старуху не надо — я боюсь на ночь страшные сказки слухать... Нету? Жалко, а то бы взял... — И уже серьезно посоветовал Похмельному: — Ты, Максим, голову не ломай. Делай шо Гнездилов требует — подселяй к малосемейным... У этого Гнездилова шо ни день — то новый фокус.

— Меня возьмешь? — раздалось позади Семена, он оглянулся, и оба увидели молодую выселенку. — Бери, обижаться не будешь, — сказала она, видя, что они недоуменно посмотрели друг на друга.


— Так это... пошутил я. — Семен глуповато смотрел на Похмельного.

— Зато я не шуткую.

Семен растерялся:

— Не могу. И хорошая ты молодичка, а не могу. Жил бы я один — другое дело. Я ж с батьками...

— А нам с тобою много места не надо!

Кто-то из местных парней рассмеялся. Похмельный отвел взгляд: было что-то нехорошее в том рискованном вызове, с которым она разговаривала. Из высланных ее никто не одернул. Бритвин поддержал ее:

— Возьми, парень. У нее семья небольшая, не стеснят.

— Но-но! — встревожился Семен. — Какие быстрые, к каждому слову цепляются, сказать нельзя... Куда я тебя поведу? — строго спросил он у молодички. — Батько нам такого перца всыпет, шо почешем там, где не свербело... Максим, я пойду, мне еще в кузню надо.


Но ободренная смехом выселенка ухватила его за рукав:

    — Бери, не пожалеешь. Или испугался? Ты, наверное, перед делом петухом, а во время дела зайцем...

Восхищенные мужики наперебой советовали растерявшемуся Семену:

— Веди, дурак, пока не отобрали!

— Не отказывайся, Семен!

   —  Смотри, Семен: за перебор — черта во двор! Семен отчаянно огрызнулся, со злостью вырвал рукав из рук выселенки. Похмельный вспылил:

— Кончай балаган! Сам напросился! Отцу скажешь, что Гнездилов приказал всем правленцам взять по семье. Я подтвержу.

И сникшему Семену ничего не оставалось, как вести семью находчивой выселенки к себе домой, благо, что семья оказалась небольшой.

А вслед неслось:

— Дошутковался!

— Так ему и надо — не будет языком трепать. — Ему давно пора...

— Шоб вам елось и пилось, шоб хотелось и моглось!
Похмельный прислушивался к разговору деда Данька с Бритвиным. Старик оговаривал:

— Шоб семья небольшая.

— Есть небольшая.

— Шоб верующие.

— Есть верующие.

— Шоб работящие, лядащи не надо.


— Они теперь все работящие.

— Шоб не табашники. Не люблю.

— Ради такого случая бросят.

— Шоб с уважением. У меня нема защиты...

— Будешь кормить — зауважают... Дед, ты берешь или только торгуешься?

— Выводь,— вздохнул старик.

Пока Бритвин подыскивал семью всем стариковским условиям, на круг вышел еще один гуляевец, которого Похмельный видел впервые, и с шальной решимостью объявил:

— Раз дед Данько берет, то и я возьму... Мария, выходь, — позвал он жену. — Выходь и выбирай.

— Я тебе выберу, я тебе так выберу, шо ты дорогу до хаты забудешь, — грозно пообещала она мужу из толпы гуляевцев. — Сердобольный який... А ну, отойди от них!


— Выходь! — вдруг страшным голосом крикнул мужик. — Выходь и не балакай, не то при людях чертей всыплю!

Похмельный переглянулся с мужиками и, сдерживая смех, с безразличным видом стал смотреть на озеро.

— От нема у мужика разума, — сокрушалась, выходя, баба. — Чем ты их, дурилко, накормишь, где положишь?.. Люди, хочь вы его вразумите!

— Молчи, баба! — смеялся мужик.— Чула? Им пайки дают, а ночевать я тебе найду где.

Бритвин тоже ее успокаивал:

— Не тужи, тетка. Месяц протерпишь. Семья хорошая, спокойная, хозяин, слышал я, портняжит, мужу штаны сошьет, тебе — наряды, — нахваливал он семью в девять душ.

— Божечко ты мой! — ахнула она, увидев их всех. — Гриша, может, поменьше?..


— Веди, веди! — все с той же грозной веселостью прикрикнул муж и подмигнул мужикам.

Похмельный смотрел на высланных, вспоминал своих. С той же покорностью и некой обреченностью стояли они недавно у этого взгорка, те же страдание и безмерная усталость лежали на лицах, когда они в молчании безучастно внимали происходящему, больше похожему па торг...

Бритвина окружили несколько гуляевцев:

— Не-е, мне такую не надо, мне поменьше…

— Поменьше нету. Кому-то надо и с детьми брать!  Клепарский Марцен!


— Я со старухой. Нам бы помоложе кого. Можно с дитятком...

—  Кустовский Франек! — выкликал Бритвин.

— А им пайки такие же, як прошлым? Если такие, то я могу посочувствовать...

— Ляшевский Бронислав!


— Председатель, а ты взаправду дров поможешь заготовить?

— Бразинский Станислав!

— Так точно, шо на месяц? — кто-то безуспешно добивался гарантированного ответа. Ему Бритвин не ответил, он возражал другому:


— Эту не дам, эту старики просят, им помощь в хозяйстве нужна... Номеровский Казимир!

— Председатель, а ты справку напишешь?.. Як яку? Шо я взял на прожитье семью высланных. Шоб мени потом от власти ниякого притесненья!


— Дробочь Людвиг!

   Через пару минут веселый Бритвин объявил:

— Все! Одна охрана осталась. Кто ее возьмет?

 Похмельный легко соскочил с брички...

Уводя Бритвина с конвоем,  Похмельный попросил передать правленцам, чтобы они пришли к нему на квартиру.

Орава постояльцев привела в смятение хозяйку. Пришлось ей доставать из погребка последнее; Похмельный обещал возместить расходы с первой получки. Он собирал правленцев с одной целью — расспросить Бритвина о состоянии дел в центре России, выяснить, что происходит в колхозах на данный момент, закончилась ли наконец высылка в тех краях.

Правленцы привалили дружно во главе с Гриценяком. Гарькавый с присущей ему прямотой напомнил:

— Чого звал? Не терпится новостя узнать? Небось забыл, як ерепенился, когда мы тебя просили рассказать? Зараз самому зачесалось? Подожди, поживешь здесь месяц-другой, не только людей — собак заблудших станешь расспрашивать.

Чтобы не вводить хозяйку и в без того немалые затраты, они принесли с собой все, что требовалось для мужского разговора о нынешней жизни.

Но напрасно они хлопотали с самогоном и закуской. Бритвин рассказал им то же самое, о чем говорил Похмельный, о чем сообщалось в газетах. Никаких сногсшибательных известий и поворотов в крестьянском вопросе не намечалось. Курс на полную коллективизацию держался твердый. К тому же Бритвин оказался мужиком, поднаторевшим на подобных сходках, и правленцы, сами того не замечая, под его больные вопросы больше рассказывали о своих невзгодах, пока он по порядку отведывал закуску.

Похмельный пить отказался. Он сразу понял Бритвина, но ход беседы не менял. Ему было интересно как бы со стороны послушать подвыпивший актив, и он только подбадривал их замечаниями с просторной лежанки, куда влез, сказавшись нездоровым.

Рассказал Бритвин и о людях, которых привел. Это были потомки поляков, осевших своими родовыми поселениями на плодородных украинских землях под Каменец-Подольском во времена далеко не дружественных отношений между православной Украиной и униатской Польшей. В 1863 году после очередного неудачного восстания поляков, участвовавших в нем, в эти места из Польши уже высылали семьями. Поселения расширялись, занимали новые земли.

   Прошло немало времени. Один век кончился, начался другой. Теперь только старики помнили варшавские горячие дни и бои под Кшиводзондом. Их дети исповедовали по-прежнему католическую веру, проходили конфирмацию в костелах, еще кой у кого из них вспыхивали глаза при рассказах отцов о «рувности и неподлегности» польской, но внуки уже хорошо освоили малороссийскую мову, вступали в браки с русскими, украинцами и евреями из местечек и принимали веру общую для семьи. О Польше забывали, кроме тех, у кого там остались близкие родичи, забывали о них, как о части своего народа, и в Польше...

Советское государство предоставило им права наравне с остальными гражданами страны, и даже больше: как пострадавшее от колониальной политики царизма национальное меньшинство, их щадили продразверсткой.

Но теперь, когда они стали полноправными гражданами СССР, о них вдруг вспомнили в Польше. Пилсудский с помощью Антанты готовился к войне. Ему предоставлялось все, начиная от артиллерии и конфедераток и кончая «идеями». Одна из них провозглашала: пора великой Речи Посполитой сквитаться с «москалями», вернуть утраченные земли на Украине, заодно возродить былую славу.

О том, что лучшая часть русского народа издавна горячо желала свободы полякам, что тех самых «москалей» самодержавие расстреливало, вешало, пороло и ссылало в Сибирь за помощь восставшим полякам, теперь умалчивалось. Обходили глубоким молчанием и то, что нынешнее полное и окончательное освобождение и признание суверенным государством Польша получила из рук Советского правительства.

Теперь вспомнили... Минуя кордоны на финляндской границе, через леса Украины и Литвы потянулись тайные гонцы в Россию. Связные несли новые катехизисы, оружие, листовки с зажигательными речами Пилсудского, отечески наставительные советы епископов, воззвание историков к «великому польскому духу» обрусевших поляков. Небезвозмездно, разумеется. Взамен требовались данные о составе стрелковых частей, экономике, запасах продовольствия и фуража и прочие сведения.

Идеологическая обработка дала результаты. Поползли националистические шепотки, вспомнились давно забытые обиды. То, что до семнадцатого года приходилось прятать в душе за семью замками, теперь, оказалось, можно говорить безбоязненно, В некоторых местах эмиссары организовывали тайные группы «польских патриотов», куда, впрочем, великодушно и без проволочек принимали белогвардейцев, украинских кулаков, а на руководящие посты — царских офицеров русских фамилий. Все годилось для борьбы с «пшеклентым» большевизмом. Но что любопытно: бедноту мало трогали воззвания послужить неведомой родине, молчал в них «зов крови», им по душе пришлась Советская власть. В группах состояли, в основном, зажиточные «поляки»...

В апреле двадцатого года из Ватикана благословили двуперстием, и пятидесятитысячная польская армия перешла границу. Расчет «первого шляхтича» был прост: пока Россия не выправилась после шести лет войны и разрухи, пока простиралась она на тысячи верст — израненная, голодная, обессиленная, надо урвать что-нибудь. Можно из Белоруссии, а лучше с Украины. По старой памяти. Но «лыцарь» ошибся. Россия оставалась Россией, и уже в октябре того же года по просьбе Польши был заключен мирный договор. Но людей польского происхождения не оставили в покое. На протяжении десяти лет просачивались лазутчики с тем же «товаром» и с еще большими требованиями, теперь уже не одной Польши. К ней подключились все, кому нужна была националистическая вражда в России и центры, на которые можно было бы опереться в нужный момент.

В 1929 году, когда весь западный мир потряс серьезнейший кризис и встала реальная угроза войны, в Ватикане, воздевая руки, призвали к очередному «крестовому» походу против России, и «работа» закордонников еще более усилилась. Теперь призывали к террористическим актам, усилению пропаганды, а во время коллективизации — к открытым вооруженным восстаниям.

Сложная международная обстановка, близость границ панской Польши и Германии, опасность новых военных нападений — все это потребовало укрепления своих западных границ. По планам Наркомата обороны в ближайшие годы в западных районах намечалось строительство протяженных оборонительных линий, военных коммуникаций и укрепрайонов.

Органам ГПУ вменялось в приказ выявить в польских селениях семьи, имеющие родственные связи в Польше. Отыскать эти семьи в районах Хмельницкой и в соседних с ней областях оказалось несложно, и всех их было решено переселить в глубь страны, предоставив возможность забрать с собой из хозяйства все, что они сочтут нужным взять.

Но трагедия польских поселений заключалась в том, что в тридцатом году выборочно, а со второй половины тридцатых годов, во избежание возникновения новых связей, что, в общем-то, не исключалось, уже массово выселялись тысячи семей с земли, давно ставшей родной, и не имевших никакого отношения ни к панской Польше, ни тем более к ее дефензиве.

Самое неприятное ожидало правленцев в конце рассказа. Когда Гриценяк спросил, как же относиться к ним и кем считать — высланными кулаками или же переселенцами из национальных меньшинств, которым при Советской власти предоставили особые привилегии (и о такой категории слышали гуляевцы), то Бритвин, лениво выплюнув к порогу непрожеванную сальную корку, ответил, что насчет тех, кого он привел, еще поступит разъяснение, но других определят, он уверен, со всеми правами и льготами, потому что переселяют их со всем имуществом: домашним скарбом, ценным строительным материалом, скотом и даже птицей. Ни на какие точки их определять не будут, оставят жить в селе и правления колхозов обяжут сделать все возможное, чтобы они как можно быстрее обжились. И пояснил: в тамошних колхозах при появлении тракторов возникла острая нехватка земли. Предлагать места крестьянину на заводах — глупо, они привыкли от земли кормиться, а в здешних краях ее много пустующей.

Негодованию правленцев не было предела, Иващенко от возмущения ерзал на лавке, опрокинул стакан и змеем шипел Похмельному, чтобы тот сейчас же отправился к Гнездилову с требованием убрать новопоселенцев, в противном случае он снимет с себя обязанности коменданта. Ему вторил Кащук, сумрачно отмалчивались Гарькавый с Кожухарем Петром, и даже Гриценяк, который обычно многозначительно усмехался, желая показать, что он понимает больше и видит дальше других, на этот раз только присвистнул. Бритвин пренебрежительно кривил губы и объяснял: Гнездилов селу не в состоянии помочь, поскольку в Н-ске, городке в четырех часах езды от Щучинской, все вокзальные пристройки, склады, общественные дворы и здания забиты высланными всех категорий. Там творится такая неразбериха, что мало-мальский порядок поддерживает воинская часть.

Здесь Похмельный не выдержал. Его больше покоробил тон, с каким Бритвин разговаривал с правленцами, чем неприятные известия, и он грубо оборвал его, дав совет на будущее меньше болтать и не сбивать с толку людей сведениями, в которых власть-де наводит порядок с помощью воинских частей. Бритвин, разомлевший от усталости, выпитого и довольный тем, как быстро и ловко у него вышло с расселением, нисколько не обиделся. Он небрежно указал на Похмельного и снисходительно улыбнулся — видали такого? Это с лежанки легко советовать, а вот побыл бы он на его, Бритвине, месте, разок, другой выселил да сюда свез — тогда бы меньше советовал и больше слушал знающих людей. И кислые улыбки правленцев расценил как удачный ответ гуляевскому председателю.


Рецензии
Добрый день, Александр.

1. "со всеми правами п льготами" - "п" - "и"
"со всеми правами и льготами"

Ляксандра Зпад Барысава   09.09.2013 16:44     Заявить о нарушении
Спасибо, Валентина, исправил.

Николай Скромный   09.09.2013 19:12   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.