Открытый перформанс - Россия как элемент вечности

Опять, как в годы золотые,
Три стёртых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, -
Как слёзы первые любви!
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, -
Не пропадёшь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
Ну что ж? Одно заботой боле -
Одной слезой река шумней,
А ты всё та же - лес, да поле,
Да плат узорный до бровей...
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснёт в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..
А. Блок

Мои толстые и неповоротливые с виду пальцы сноровисто подкручивали миниатюрные гайки, подтягивали ремешки, меняли угол наклона стальных спиц. Всё выглядело крайне убедительно. Получалась предельно точная копия вороны, смонтированная из разного хлама. В ход шли ржавые гайки, шайбочки, болтики, гнутые общепитовские алюминиевые вилки и даже для пущей наглядности две головы от дохлых ворон, коими было увенчано моё бессмертное творение. В своё время головы пришлось любовно завернуть в тряпицу и незаметно спрятать в хозяйский морозильник вместе с тушкой курицы.
В момент краткого перерыва раздался стук в дверь, и я предложил войти. Дверь приоткрылась, и показался разбитый по-боксерски нос, в основании которого блестели два озорных зеленоватых огонька. Это был Петька – мальчишка с соседнего двора. Он был не похож на прочих обитателей этой деревни, в которой я застрял уже на два месяца. Любопытство, обычное для всех мальчишек его возраста, основывалось у него на доброжелательности и застенчивости, которую часто прячут за показное нахальство. Но Петька даже нахальство свое оформлял природной добротой так, что выходило милое озорство. Я приветливо улыбнулся, демонстрируя нескрываемую радость по поводу его прихода. Он был единственным человеком в этом месте, из тех, кого я знал, обладавшим незамутнённым сознанием и способностью говорить с неподдельным интересом на абстрактные темы, не связанные с едой, здоровьем и домашним хозяйством. Это вообще редкость среди обычных людей, а уж в этом медвежьем углу и вовсе рассматривается как лёгкая форма помешательства.
Здесь я оказался совершенно случайно, по дороге на дачу к другу, куда меня любезно приглашали на День Рождения с предложением погостить несколько дней.
На станции, имеющей колоритное название Супостатово, я по ошибке сел на совершенно другой автобус и вместо того, чтобы оказаться через пятьдесят минут в благоустроенном дачном посёлке своего друга, попал в деревню Васильки, где по причине непредвиденных зимних снегопадов, холодов и начавшегося карантина перекрыли всякое сообщение с внешним миром. Я слишком долго добирался из Москвы и поэтому попал на станцию лишь под вечер, когда уже было темно, а автобус, естественно, был последним. И более того, как назло, мой навороченный айфон скоропостижно заснул, ссылаясь на слабость аккумулятора и отсутствие зарядного устройства, оставленного в Москве. Поэтому дозвониться до друга я не мог и уповал лишь на Провидение и своего Ангела Хранителя. Они, видимо, после продолжительного совещания решили по заведённому обычаю разнообразить мой досуг очередной серией приключений.
Главным же приключением была предстоящая презентация моей композиции. Я, собственно, сам напросился на неё, так как рассчитывал, что подобное занятие развеет вынужденную скуку моего пребывания в этом забытом Б-гом уголке России. И лишь позже игривая лёгкость творчества, поначалу лишь заполняющая скуку, постепенно сменилась серьёзным творческим накалом, переходящим в горение. Мне виделось, что получается нечто значимое и необычное. При этом стало крайне интересно, как оценит мои старания местное население.
Подобно Джузеппе Арчимбольдо, малоизвестному ныне предтече сюрреализма, я старательно преобразовывал общеизвестные элементы привычного окружающего мира (морковки, луковицы, картофелины и проч.) в яркие художественные образы собственного сходящего с ума от скуки внутреннего мира. Я собирался показать лучшие образцы современной культуры в виде вызывающего перформанса с инсталляциями и кинопоказом на конкретное количество персон. Так и назвал его поначалу: «Кинопоказ на 70 персон». И лишь позже поменял название на более уместное: «Открытый перформанс “Россия как элемент вечности”».
По мере развития моего творческого эксперимента я всё больше утверждался в мысли, что для кинопоказа нужен именно фильм «Король Червей». Эта известная и спорная картина об Иване Грозном, его неоднозначном правлении, вызывающем противоречивые оценки у всех интересующихся историей России, снял довольно известный режиссер. Интуитивно я чувствовал, что это кино вызовет повышенный интерес и если не станет поводом к скандалу, то уж развеет ряску скуки в этом провинциальном болоте.
Для разогрева аудитории в фойе клуба я планировал организовать постоянную демонстрацию фонового фильма, являющегося как бы прологом к главному событию – показу кино и моей композиции «Россия как элемент Вечности». Для его создания надо было реализовать макросъемку. В качестве реквизита для этого фильма я попросил главу сельской администрации Руфь Авдеевну принести мне кефира, жидкого мёда и творога. Она подозрительно посмотрела на меня и молча вышла из моей комнаты. Полагаю, её скептицизм достиг бы апогея, если бы я попросил разнообразить реквизит поллитрой самогона. Но интуитивно я понял, что шутить сейчас опасно.
Перед большой чашей я зафиксировал камеру, увеличивающую изображение в несколько раз, и начал старательно взбивать кефир и творог до однородной и густой массы, планируя чуть позже по самому центру тонкой струйкой начать вливать каштановый мёд. Кстати, он единственный сохраняет жидкую консистенцию в течение всего года, когда прочие засахариваются. Результат превзошёл все мои ожидания! Упругая и белоснежная гладь творога с кефиром представляла собой однородную массу, нежную и девственно чистую. Я уже явственно представлял, как вдруг под величественный органный хорал «Jesu, Meine Freude», который сменяется торжественным «Kirie eleison» Баха, начинает сверху литься прозрачная тёмно - янтарная струя мёда ровно по центру чаши. При этом мёд образует небольшой кратер, всё увеличивающийся в глубину и обнажающий структуру поверхности дна. И через этот медовый кратер, словно через лупу, становится видно увеличенное структурное изображение белоснежного покрытия дна маленького янтарного озерца. Иногда это озерцо проникало в другое углубление под определённым наклоном, создавая удивительный контур. Созерцая всё это в полумраке, зритель уже под хоровое Carmelite Vespers Генделя должен был впадать в гипнотическое состояние метафизического восприятия действительности, а точнее говоря, того образа действительности, который совершенно не соответствовал обыденной жизни зрителя.
Мне отчётливо виделось, как перед экраном столпилось бы не меньше десятка человек. Всё это должно было происходить в абсолютной тишине, будто во время важного экзамена. К всеобщему удивлению, эти простые люди самозабвенно наблюдали бы происходящее на экране. Я собирался специально огородить часть фойе пластиковыми перегородками, где можно было бы устроить просмотр фильма, украсив их разными графиками, таблицами и малопонятными сводками, обнаруженными мною в бывшем Красном уголке Правления древни Васильки.
Любое, даже самое увлекательное, творческое занятие необходимо прерывать милыми приключениями в виде знакомства с привлекательными девушками. В нынешних условиях для этого вполне подходила продавщица местного магазинчика. На удивление, она представляла собой очаровательную девушку с гладко зачёсанными волосами, стянутыми на затылке «хвостиком», тонкими чертами лица, в котором ещё читалось детство и милая глазу непосредственность. Было видно, как она старается изо всех сил казаться грубоватой и циничной под взглядами редких посетителей. Я понял, что если не вмешаюсь, то человечество может потерять ещё одного достойного члена социума с чистыми помыслами и добрым сердцем.
- Здравствуйте, сударыня! - произнес я на максимальном оптимизме, самонадеянно демонстрируя желтеющие зубы в широкой столичной улыбке. - Позвольте уточнить, сударыня, где можно у Вас тут приобрести ключи? – вкрадчиво и любезно спросил я.
- Это какие такие ключи? – удивленно вскинув бровки, полюбопытствовала продавщица.
- Так от Вашего сердца, прелестница Вы этакая…
Волна позитива со стороны этой провинциальной нимфетки окатила меня с ног до головы.
Ишь, какой шустрый…, - реакция была доброжелательной, но примитивной. А мне ведь хотелось развеять печаль-тоску в яростном метафизическом споре. Впрочем, этого хотелось всё меньше в её обществе. Я собрал накопленный за время поездки тестостерон и дал ему вольную:
- Милая, я погибаю. Моё сердце одиноко плещется в ювенильном море печали.
- В каком-каком…?- заинтересовалась продавщица.
- Прежде чем ответить на этот не совсем тактичный вопрос, я хотел бы узнать, как Вас зовут?
- Ирина. А Вы можете проще говорить? А то тяжело понимать Вас. И непонятно, всерьёз Вы говорите, или дурака валяете от скуки.
- Прелестная Ирина, есть разные формы проявления обычной человеческой симпатии. Можно просто сказать: «Ира, ты молода и красива! Твоя упругая грудь и стройные ноги сильно взволновали меня. Будь же моей!» Но это скучно, и я приравниваю этот монолог к нетактильной форме изнасилования. А я, мой милый друг, последователь Махатма Ганди, то есть отрицаю любую форму насилия. Прошу Вас, проведите этот вечер со мной. Я сейчас понятно выразился?
Ира задумалась. На её лице появилась очередная полуулыбка.
- Подходи к 9 вечера. Проводишь меня до дома. Но учти, я после первого свидания не даю.
- Чудная моя, я даже не уточняю, что именно Вы не даёте после первого свидания. Подозреваю, это как-то связано с вашей работой? Впрочем, не важно.
 Ира встрепенулась, и её лицо мгновенно преобразилось. Милое личико моментально постарело и исказилось в злобе.
- Я что тебе  --лядь подъездная, что ли?
Я растеряно отступил на шаг назад и прислонился к морозильному шкафу, в котором хранился стандартный набор продуктов деревенского магазина.
- Успокойся. Я совершенно не имел в виду ничего такого. Вы не правильно меня поняли.
Моё растерянное лицо её немного успокоило.
- Ладно. Забыли. Вообще-то я тебя тут несколько раз видела. Ты, сразу видно - неместный. Усики, бородка, серёжка в ухе… Так выглядят художники или наркоманы.
- Ну что ты говоришь? Я абсолютно не имею никакого отношения к маркоманам. Это древнегерманское племя растворилось в плавильном европейском котле ещё в конце первого тысячелетия нашей эры, во времена Великого Переселения Народов. А художником ныне любой может себя назвать. Для этого достаточно научиться пользовать аэрозольным баллончиком с краской и приметить приличный забор.
Кажется, эту порцию юмора она приняла с пониманием и довольно благодушно. Хотя, вероятно, впервые услышала о маркоманах. С этого момента я мелким бесом стал скакать перед Ирой. Я скучал без симпатичных женщин. Да и просто скучал.
Вообще-то я был далёк от серьёзной просветительской, да уж и творческой деятельности по большому счёту. Разве что строчил статейки на околокультурные темы в малотиражные журналы с гламурным содержанием и оформлением и любил заниматься провокациями мелкого масштаба (крупный я оставлял политикам и Героям). Но это можно было назвать искусством с таким же успехом, как мои безуспешные попытки освоить древнегреческий язык – решительным шагом к полиглотству. Однако я не мог не воспользоваться любезным предложением Романа Инокова, самого богатого жителя деревни и, по совместительству, теневого руководителя оной, который обещал выплатить мне некий гонорар и всячески способствовать успешному завершению путешествия к садовому товариществу «Хоровод», где безбедственно коротал свои денёчки мой друг, Марк Фаст - великий кормчий одного из издательств, охарактеризовавшего себя как причал для странствующих философов-бессребреников, чудаков и просто сумасшедших. Что удивительно, но их творения находили своих читателей, а, следовательно, доходы Марка Фаста, пусть и небольшие, но всё же имели место. В целом он был человек с чудинкой, если не сказать больше, но это добавляло ему шарма и колорита, делая его постоянным участником всяческих литературных и окололитературных дискуссий как в своём блоге, так и в различных телевизионных программах. Он решил мне помочь, так как очень увлёкся идеей продвинуть современное искусство в глубинку. Ему было крайне интересно посмотреть на то, как будет реагировать простой сельский житель на наши эксперименты в области современного искусства.
Это можно было сделать лишь с помощью гоголевско-хрестоматийной тройки лошадей и саней, принадлежавших тому самому Роману Инокову. Он являл собой редкий персонаж для российской глубинки. Имея разветвлённый бизнес в районном центре и иных местах (по-русски говоря «холдинг»), он был всегда абсолютно трезвый, чисто одет и лишён заразы российского провинциального тщеславия. Это тщеславие, как правило, выражалось в непомерной наглости, толстых золотых цепях на не менее толстых шеях, огромных джипах и самых дорогих спортивных костюмах (для тех единиц, кто мог себе это позволить). К тому же всё это каким-то мистическим образом уживалось с нездоровым патриотизмом, граничащим с шовинизмом и очень выразительной религиозностью, базирующейся лишь на внешнем соблюдении обрядности или магического ритуала.
Так вот, Роман был совершенно лишён тщеславия и наглости и имел одну лишь страсть – дисциплину во всём и желание поучать, подробно и довольно нудно разъясняя детали своих начинаний. Начинания эти были, как правило, крайне практичны и полезны для хозяйства, чем и вызывали пассивное неприятие жителей деревни.
Но жило в нём, видимо, ещё одно «Я», которое и сбивало его с толку. Это «Я» брало иногда бразды правления и заставляло его приобретать телескоп с цейсовскими стёклами, мольберт с полным набором «Для начинающего художника». Апофеозом вакханалии эстетствующего «Я» стало появление рояля марки «Москва» 1983 г. в фойе деревенского клуба, что привело его жену, особу весьма спокойную по природе, в совершенное неистовство. Она долго пыталась усовестить мужа и вернуть инструмент фирме, доставившей его в деревню, ссылаясь на Закон о защите прав потребителя. При этом глаза её наливались кровью, и у некоторых соседок появлялись сомнения о её спокойном нраве, что было предметом гордости Романа. Подобные приступы немотивированной тяги к прекрасному были редки, но регулярны, как запои у приличного русского крестьянина-середняка. Так вот я и попал именно в момент обострения этой горячечной тяги к искусству. Моя шутливая идея, рассказанная во время чаепития на ферме Романа, имела весьма необычные последствия. Роман сразу же ухватился за неё. Он сказал, что Руфь Авдеевна, глава сельской администрации, создаст мне режим наибольшего благоприятствования. Так оно впоследствии и случилось. Осталось теперь провести разнузданную pr-кампанию с целевой аудиторией 7+, муж/жен., в сотношении 30 на 70%. Ну, короче, всё, что шевелится, ползает, летает и прыгает, должно явиться на праздник. Для этого Роман как истинный меценат распорядился повесить объявления в трёх местах деревни Васильки – на почте, в сельпо и на калитке у местной бабки, известной самогонщицы. Через полчаса вся деревня знала, что в пятницу в 19.00 будет концерт, представление и бесплатное чаепитие – три в одном. Ну, как тут оспаривать общеизвестную истину о мистической природе цифры три!
Фаст прибыл через две недели моего заточения в Васильках. Я дозвонился-таки до наших общих знакомых по обычному телефону с почты, мне сообщили номер его мобильного. Следующим шагом, соответственно, было установление долгожданного контакта с ним. Узнав, что я нахожусь довольно близко, Фаст оседлал своего подержанного Лэнд Ровера и примчался уже через сутки. Я встречал его, как челюскинец – с восторгом и нетерпением. Но к этому времени я уже и сам не торопился покинуть моих гостеприимных хозяев, хотя мог это сделать достаточно просто. Фаст был чрезмерно суетлив иногда. Особенно, если это касалось тем, которые как-то по-особому затрагивали его самые глубинные интересы. Интересы его души. Они хранились в самых заветных закромах. Темы эти лежали в плоскости просвещения «малых сих», проповедях и изощрённом дидактизме. Внешне он напоминал чудака с длинной бородой, заплетённой в косичку, склонного к чрезмерному потреблению кокаина и заумствованию обязательно в обществе длинноногих «миссок», которые хоть в восторгах своих преувеличенных и тешили его самолюбие, но интересовали его только из эгоистическо-эстетических соображений. При этом, что забавно, он был весьма образованный человек, проповедующий философское мировосприятие. А экстравагантная внешность была своеобразным психологическим панцирем, видом трогательной незащищённости, обороняющей его от всевозможных стрессов.
Едва появившись, Марк Фаст, естественно, привлёк к себе всеобщее внимание. При этом он вёл себя, как странствующий монах-проповедник из Францисканского ордена. С полублаженной улыбкой на лице он стал объяснять, что все устремления человека должны базироваться на любви и созидании.
- А праздник наш как раз и основан на этих чувствах, чувствах любви и созидания!- проникновенно подытожил Фаст. При этом он почему-то подозрительно посмотрел на меня, будто бы ожидал услышать от меня бурные возражения и протесты. Я почти ласково улыбнулся ему, ожидая реакции на его проповеди со стороны селян. Селяне повели себя вообще-то предсказуемо. Девицы младше сорока кокетливо любопытствовали по пустякам, не связанным с его речью, жеманно улыбаясь, а мужское население демонстрировало враждебную настороженность, проявлявшуюся в недружелюбных и молчаливых взглядах исподлобья. Лишь несколько подростков, вступивших в мучительный период полового созревания, случайно оказавшихся на исторической встрече Фаста с массами в здании клуба, с едва скрываемым восторгом, шумно отреагировали на это откровение о любви идиотским смехом и «гыканьем».
Мой Фаст стал третьим деятельным участником проекта (я, Роман и Фаст). На нас троих лежала вся работа по организации этого мероприятия. Деревня к обеду пятницы уже гудела, как улей в момент активной чистки от подмора. Многие женщины наряжались, как на первомайские празднества, надевая лучшие кофточки с затейливыми и весьма натуралистичными рисунками с мотивами из незамысловатой жизни флоры и фауны средней полосы России.
Более того, я оговорил возможность бесплатного просмотра для жителей деревни наличием книжек садовых товариществ или членскими книжками колхозников, что подогрело бы интерес среди потенциальных зрителей до невероятно высокого градуса. Позже всё так и вышло. Приходили даже древние бабки, аккуратно доставали любовно завёрнутые свои пенсионные книжки, партийные билеты и прочий, пока ещё не музейный, хлам из сатиновых платочков энергичной васильковой расцветки (я понял, почему деревня называлась Васильки), уже слегка выцветшие, но сохранившие утюжные складки как символ чуткого отношения к документу, справке из советского прошлого. В России всегда трепетно относились ко всяким документам, будь то грамота за активное участие в сборе металлолома или линялый профсоюзный текст, набранный на красивой и яркой гербовой бумаге, признающие твои ничтожные крупицы вклада в постоянно обновляемую огромную пирамиду государственного мироустройства.
Я вспомнил, что так и не успел зайти к Ирине, которая довела степень своего гостеприимства до высочайшего накала. Созревший плод уже мало привлекал меня, в то время как процесс творчества в рамках задуманного праздника увлек меня необычайно. Но всё же молодость и привлекательность Иры заставили меня вечером одеться и пойти к ней в гости. Я пришёл в магазин, где она работала продавщицей, и попросил у неё бутылку шампанского «Новый Свет» и коробку конфет фабрики Большевичка. Незатейливый набор деградирующих командировочных ловеласов. Я вошел в магазин и начал общаться с ней, как человек совершенно незнакомый. Поначалу Ирина придерживалась правил этой игры и отвечала холодным равнодушием, но спустя всего лишь несколько минут, как я и предполагал, не выдержала и спросила:
- Праздник какой намечается, или гостей ожидаете?
- Да что Вы (я тоже перешёл на «Вы»), это для лекарства!
- И что же Вы этим лекарством лечить собираетесь? Притирки, может, какие задумали? – она, наконец, улыбнулась, но как-то недобро, видимо, болезненно переживая мою рассеянность и пренебрежение к её приглашению к себе в гости.
- Да это от любовного недуга. Я ведь незаконнорожденный сын Карлсона, живущего на крыше. А он, если помните, любил недуги свои лечить вареньем. Генетическая привязанность к нетрадиционной медицине дала себя знать, совершив определённые мутации, конечно. Я вот сердечные напасти извожу шампанским и приятным обществом красивых брюнеток. Да и бабки местные говорят, что помогает! - юродствовал я.
- А-а-а. Понимаю. Вы только сильно не расчёсывайте то место, где болит.
- Скорее саднит, а не болит. А вообще-то с этого места поподробнее, пожалуйста! Можно, я сегодня вечером получу от тебя более подробные инструкции? – я перешел на нормальный тон и старательно сыграл глазами наивность сорокапятилетнего мужчины.
- Так что ж я, скорая помощь или поликлиника какая? Вам тут специалист нужен,- не унималась Ира.
-Ну, ладно, не вредничай. Можно прийти сегодня к тебе в гости?
- Зачем?
- Нравишься очень! Хватит же издеваться! Мы разыгрываем диалог из третьесортной пьески провинциального театра, где заранее известно кто, что и когда скажет уже с начала первого действия, а финал очевиден даже пятиклассникам!
- Так оно и впрямь театрик провинциальный! А, кстати, финал-то какой намечается? Интересно ведь! Небось, одеколоном в финале пахнуть будешь, а в боковом кармане презервативы припасёшь.
- Хорошо. Я скажу. Ты сейчас сердишься на меня, и, положим, справедливо, но ведь не знаешь всех деталей! Понимаешь, мне совершенно не с кем по душам поговорить. Видишь ли, мне сейчас очень тяжело морально! Такая ответственность… Ты ж знаешь, мы с тобой стоим на пороге всемирной славы! - я сделал логическое ударение на сочетание «мы с тобой».
Ирина испуганно молчала, недоверчивая сверкая своими огромными карими глазами. Потом, видимо, поняв, что я шучу, пошла в атаку.
- Знаешь, иди-ка ты домой! Художник от слова «худо».
Я взвился, симулируя на грани возможного неподдельную истерику:
- Ты что, не знаешь, к нам телевидение из Москвы приезжает?! Даже собираются известные английские художники приехать - Маркус Коатес и Мартин Крид. Один из них лауреат премии Тёрнера. Это, милая моя, и есть всемирная слава!
Я приплёл имена этих художников лишь на том основании, что их лично знал Фаст и теоретически мог, конечно, пригласить к нам на праздник. У меня экспромтом пробилась идея пригласить СМИ и иностранных художников, чтобы устроить маленькую сенсацию.
Дождавшись конца рабочего дня Ирины, я решил проводить её до дома. Без лишнего кокетства я принял её приглашение на чашку чая. Как только мы сели за стол, раздался стук в дверь избы, которую она делила со своей глуховатой семидесятилетней тёткой. На пороге стоял Марк Фаст.
- Прошу прощения, но я по твою душу. Нужно делать монтаж твоей вороны, а ты морочишь голову прелестным нимфам. Ира вдруг озабоченно стала приглашать Фаста за стол и тут же потянулась к заветной полочке в древнем буфете с почерневшими от времени деревянными дверцами, где хранилась трёхлитровая банка из-под берёзового сока с прекрасным самогоном. Я удивился, так как уже знал, что Ира являлась категоричной противницей спиртного. Я даже заревновал.
- Чего ты суетишься, Марк!? Иди, я скоро приду! – я попытался его выпроводить в клуб.
- А знаешь, дружище, - будто не слыша меня, продолжал Марк, - мне кажется, что реакция на фильм «Король Червей» совершенно непредсказуема, а может, и опасна, так как Грозный там, в отличие от Эйзенштейна и многих учебников, представлен не столько как национальный герой (коим для русского сердца и является), но как обезумевший от крови деспот и страшный тиран. Важным обстоятельством, конечно, является и то, что режиссёр по пятому пункту подкачал, и этот момент уже может спровоцировать настоящий локальный бунт. В Москве, например, я обнаружил серию скандальных выпадов со стороны урапатриотически настроенных «любителей кино» на сайте автора. Было любопытно полистать отзывы и на его блоге. Неистовая и злобная реакция на фильм, в основном, сводилась к тезису – «какое право имеет еврей покушаться на нашу гордость и символ великодержавия», то есть Иоанна Васильевича? Там разгорелся самозабвенный спор разных поклонников истории, который сводился, в сущности, к тезису – «что важнее: великая держава, или счастье народа?». Что поразительно, большинство жаждали государственного Величия, даже в ущерб личной свободе и счастью своих братьев и сестер. Причём, вся эта риторика, что поразительно, звучала в жертвенно-патриотических тонах, что доводило ситуацию до полного абсурда! В переводе на простой язык массового сознания посетителей блога автора этого фильма данную фразу можно было бы свести к простой формуле: «Мы готовы пожертвовать своим и счастьем и здоровьем своих близких (а может, и жизнью!) во имя Великой России», что читалось в подтексте и звучало достаточно искренне и даже вроде возвышенно. Абсурдность всего этого патриотического пафоса поражала, так как совершенно точно верилось в искренний и благородный патриотизм и жертвенность сторонников этой позиции. Право, знаменитую фразу «Patriotism is the last refuge of a scoundrel» (Патриотизм есть последнее прибежище негодяя), которую произнёс известнейший английский литератор, сэр Самуэль Джонсон ещё в 18 веке, можно несколько подредактировать. Следовало бы гостеприимно расширить это «прибежище» ещё и для идиотов.
Фаст после непродолжительной паузы торжественно поднял наполненную гранёную стопочку и, эффектно оттопырив мизинец с красивым перстнем, выпил содержимое, ни с кем не чокнувшись и не закусывая, а затем весьма натурально крякнул. После чего тут же встал и, не прощаясь, вышел из избы. Я был несколько озадачен страстным монологом Фаста и погрузился в размышления. Из состояния задумчивости меня вывела Ира. Подойдя ко мне со спины, она нежно обняла меня, и чувственным шёпотом предложила раздеться. Я был совершенно ошеломлён такой быстрой победой. Мне казалось, что предстояло ещё долго упражняться в остроумии и выдумках, прежде чем удалось бы сломить скептицизм моей пассии. Самое забавное, что после слов Фаста мне совершенно расхотелось участвовать в любовных утехах. Я был совершенно поглощён подготовкой к предстоящей акции.
- Знаешь, самые глубокие философские откровения произносят в будуарах дорогих куртизанок, или развивая затянувшийся диалог с самим собой, – я произнёс это с загадочной улыбкой, повернувшись к Ире лицом. Воцарилась пауза.
- Не поняла. Опять умничаешь? – разумно поинтересовалась Ира.
- Тебе же нравиться когда я умничаю, - я помолчал и продолжил. - Ты само очарование. Но мне надо срочно идти. Ведь завтра мы должны быть уже во всеоружии. Приедет столько народа.
Я встал и пошёл к выходу.
- Идиот старый! – тихо, но отчётливо проговорила Ира.
- Прелесть моя, ты совершенно права. Это, пожалуй, самый печальный вывод, к которому я пришёл здесь у вас в деревне. Суечусь много. Продолжительное счастье приходит к мудрецам. А мудрость это спокойное восприятие действительности, какой бы стороной она к тебе не поворачивалась. Это фундамент Дао Дэ Цзин.
Я опять сел на стул.
- Зачем я всё это затеял, я сам не понимаю. У меня ведь куча финансовых и семейных проблем. Маловероятно, что вся моя деятельность у вас тут поможет решить эти проблемы. Скорей, проблем добавится. Какая-то неведомая сила тянет меня за собой, заставляя совершать глупости, блуждая лабиринтами тщеславия и поиска мелочной выгоды. Вот интересно, почему тщеславие легко уживается с величием? Я, конечно, не о себе, так как слишком мелочен для величия. Я вообще… Интересуюсь. Мне кажется, там наверху, - я картинно закатил глаза, - не очень мудрствуют, выбирая инструмент для достижения своих целей.
Я ещё раз встал и решительно вышел из избы.
Я шёл по заснеженным улочкам Васильков. Улочка представляла собой довольно мрачноватое зрелище. Жалкие покосившиеся избы, стоящие вдоль неё за относительно приличными заборами, напоминали лица сильно пьющих людей. За ними было интересно, но страшно наблюдать. Создавалось впечатление, что каждый фасад имел своё лицо и свой характер со сложной и интересной судьбой. Эти лица были морщинисты, с играющими желваками, волосатыми родинками, оспинами и прочими отметинами судьбы. Казалось, что эта улица является тщательно выстроенной декорацией мистической театральной постановки. Поразительно, но вся эта деревенская нищета казалась даже уместной. Вроде, как здесь по - другому нельзя. И тут я заметил довольно большую группу людей, идущих посреди главной улицы, прямо по проезжей части. Подойдя ближе, я обратил внимание, что в центре толпы находится полураздетая женщина со связанными руками, на шее которой висел хомут. Впереди неё шла крепко сбитая баба в кожаной куртке, в руках её были концы верёвки, за которую и вели женщину в хомуте. Я вначале просто опешил, подумав, что какая-то заезжая столичная скотина опередила меня с перформансом, и конкретно в этой деревне решили провести нечто подобное без согласования со мной.
Каково же было моё удивление, когда я узнал, что это не художественное мероприятие из привычного набора современных Уорхолов, а всего лишь зарисовки обыденной жизни провинциальной России. Стоящая по соседству тётка любезно и весьма подробно обрисовала мне суть происходящего. Оказывается, жена моего помощника, таксидермиста Васильича, Анна Николаевна, усомнившись в моногамии своего благоверного супруга, решила его проследить. В результате оный был пойман с поличным у соседки, весьма молодой брюнетки, некоей Натальи, прямо в алькове. Это событие имело весьма мрачные последствия для её личной жизни и репутации. Наташе было всего-то лет 25. Но выглядела она значительно старше. Была совершенно неприметна, не выделяясь ни внешностью, ни характером. Почему она увлекла в свои сети умудрённого жизненным опытом Васильича, не отличавшегося чрезмерным влечением к амурным делам? Это являлось для большинства совершенной загадкой. Вообще представить солидного и авторитетного Васильича в объятьях молодой соседки для всех было невозможным. Но истинность бытовавшей версии произошедших событий косвенно подтверждала безропотность, с которой коварная и босоногая обольстительница Наталья брела в одной сорочке посреди проезжей части за Анной Николаевной. Всё это действо сопровождалось молчаливым созерцанием толпы и торжественностью непосредственных участников событий. Казалось, что все выполняли какую-то важную работу, или значимый ритуал. На лицах зрителей и участников не было ни возмущения, ни удивления, ни злорадства, ни раскаяния. Я даже подумал, что это древний, давно забытый языческий ежегодный зимний праздник, смысла которого я пока не понимаю. Все были спокойны, деловиты и немного торжественны. Как зачарованный, наблюдал я эту картину. Как пояснила мне баба Нюра, Анна Николаевна, уличив своего благоверного, не стала устраивать никаких бабьих визгливых скандалов, а молча удалившись, появилась позже уже с хомутом и верёвкой, коим и нашла столь достойное применение. Всё это происходило молча, без протестов с какой-либо из сторон. Будто все заранее знали, что так оно и должно быть, иллюстрируя древнюю истину «Dura lex, sed lex». Снарядив таким образом бедную Наташу, Анна Николаевна повела её по улицам в том виде, в каком и застала в обществе своего «благоверного» супруга. Что самое поразительное, несмотря на молниеносность событий, вся деревня уже знала суть происходящего и молча выражала одобрение увиденному. Мне подумалось, что удивить их нашим представлением будет весьма затруднительно. Россия всё-таки мистическая страна. Какие перформансы? Какой концептуализм? Достаточно просто приехать в простую деревню, и весь наш постмодернизм покажется творчеством слабоумных детей по сравнению с обыденной реальностью русской деревни!
У меня вдруг заболела нога. В гостях у Ирины я выпил всего грамм пятьдесят самогона, но состояние опьянения соответствовало не менее двумстам пятидесяти граммам. Короче, было хорошо, но грустно. При этом появилось чувство немотивированной лёгкой опасности, что придавало остроту восприятию мира.
Придя домой, я увидел Фаста. Он балагурил с соседским Петькой, врал ему о своих приключениях в северной Африке и несуществующих связях с «братьями мусульманами». Петька слушал его, открыв рот, но порой по ехидной улыбке становилось ясно, что верит он ему так же, как и своей крёстной, пугавшей его нечистой силой, когда он хотел убежать в Саранск на поиски отца.
Я сел напротив них и стал терпеливо слушать пустой трёп Марка. Посидев так минут пять, я решительно прервал Фаста и предложил ему пройти в мою светёлку.
Там мы подошли к моему шедевру, который представлял на тот момент уже достаточно сложную конструкцию из подручных деталей и механизмов, в навершии которой красовались две головы от убитых ворон, в сочетании отдалённо напоминавшие знаменитого двуглавого орла. Эти головы уже были обработаны опытным местным охотником и отменным, как выяснилось, таксидермистом стариком Васильичем. Хотя стариком его можно было назвать с таким же успехом, как и меня. Ему было всего пятьдесят три года. И судя по недавнему скандалу с прелюбодеянием, стариком его можно было назвать только из зависти. Николай Васильевич представлял собой худощавого дядьку с буйной растительностью на голове, и как он волосы ни причёсывал, они всё равно упрямо торчали в разные стороны. Эта причёска явно не соответствовала его возрасту. Несмотря на его малый рост и тщедушие, односельчане уважали Васильча за степенность и способность делать многозначительные паузы во время разговора, в результате которых было совершенно непонятно, что он хочет сказать, или о чём он в данный момент думает. Его также очень ценили за мастеровитость и те чучела подстреленных животных, которые он во множестве производил для местной школы и районного краеведческого музея. И впрямь, выходили они весьма натуралистично и даже с характером. Так вот именно он и выполнил мой заказ по производству двух голов крупных ворон. Мне они очень нравились, и лишь подозрительный душок, тянувшийся от них, вселял в меня некоторую опаску: я боялся, что он усилится к моменту открытия экспозиции. С другой стороны, это могло добавить скандальности и повышенного интереса столичных критиков.
Фаст скептически посмотрел на моё творение и многозначительно похлопал меня по плечу.
Неумолимо приближался день представления нашей программы. Я очень волновался.
Местный лес очень напоминал мне своим величием некий языческий храм, таинственный, ещё хранящий множество позабытых тайн и мифических историй. Я пристрастился к прогулкам по нему на лыжах. Лыжи были старые, на них, по словам моей хозяйки, ещё её отец хаживал в лес за тетеревом и зайцем. Оказывается, Нина Власьевна, хозяйка моих апартаментов, была большим специалистом по охоте. Увлёкшись, она часто рассказывала, как вместе с отцом бродила по лесу зимой. И как же прекрасно она описывала зимний русский лес, эмоционально сравнивая его с кремлёвским дворцом съездов, имея в виду крайнюю степень торжественности и величия, царивших там. Вспоминала, что когда отец под насмешки соседей впервые взял её в лес зимой, она долго и тщательно готовилась, будто в первый класс, на свою первую охоту. Ей тогда было лет 12. Она, расчувствовавшись, поведала, что представляла себя снежной королевой и снегурочкой одновременно, а этот таинственный лес – своим дворцом, по которому она ходит, подмечая любой непорядок. Вспомнила, что брали с собой лайку со смешной кличкой Пудель, почему и кто так обидно назвал свирепого охотничьего пса, уже и не вспомнишь. А пёс по её признаньям был ещё и умён необыкновенно и сам находил места для токовища, не издавая ни единого звука. Пудель вставал на задние лапы и застывал, носом указывая на место тока тетерева. Выходить следовало ещё ночью, когда ни зги не видно, и здесь тоже нужно было полагаться на Пуделя. Доходили до токовища, но надо было ждать рассвета, когда выстрел «верен, как жена адмирала». Так говаривал отец, и только ему было ведомо, почему жена адмирала отличалась особой верностью. «Может, он и проверил это когда-то», - пожимала плечами Нина Власьевна, имея в виду возможную попытку отца убедиться в верности адмиральской жены. Она при этом сильно округляла свои умные серые глаза и плавно поднимала указательный палец вверх, почему-то переходя на шёпот.
Я любил слушать её охотничьи рассказы, которые проходили, как правило, по вечерам, за самым настоящим самоваром под потрескиванье русской печки. Всё это на меня нагоняло такую негу и сон, что я иногда ложился на лавку, на которой сидел, и блаженно засыпал. А она вовсе не обижалась, сама увлёкшись своими воспоминаниями, которые, видимо, доставляли ей столько же радости, сколько и мне. Бывало, что проснувшись уже за полночь, я в полумраке видел Нину Власьевну, рассказывающую про токовища, про жирных тетёрок и петухов. Она поведала, что первых петухов на слёте нельзя было стрелять, так как именно на них слетались тетёрки, увлечённые их любовной песнью.
- У отца были чучела, которое изготовил Василич, - продолжала она, - ему отец всегда четверть от всей подстреленной птицы отдавал. Чучела эти обшиты были черной тряпкой, а глаза обозначены красными пуговицами от бабушкиной старой кофты. И оперение белое такое было. Мы от кур надёргаем, да Васильичу снесём, а он нам картошки насыплет. Чучела эти рассаживал тятя на березах при помощи жердей. Затем обустраивали мы шалаш и ждали. Час, два, а то и три. Перелетающая птица подсаживалась к чучелам и ну токовать. А тятя ружьё на прицел и хлоп её, родимую. Бывало, до полутора килограмм доходила иная тетёрка. Однажды тятя чучело забыл снять, так увлёкся охотой (8 тетёрок взяли тогда!), да и оставил чучело на берёзе, а после кум отца дядя Влас чуть с отцом не подрался. Он в это чучело около получаса стрелял, всё удивляясь, почему оно не падает с дерева? Кучу дроби извёл. Бывалочи, тетёрочка, как вспорхнёт, крылья-то огромные, а снег заискрится на солнце, что твоя цветомузыка! Залюбуешься, а стрелять забываешь. Солнце глаза слепит, снег искрится, красками играет. Душа моя, что тот тетерев вспорхнет вместе с ним. А как слетятся после, так с ума сходят, прямо, как люди, от любви! Не слышат ничего и не видят. Хоть руками бери их. Всё о любви гуркуют. Жалко мне их было поначалу до слёз, да отец, царство ему небесное, сказал, что жалостивые на печке сидят или за прялкой. Да ещё по затылку дал так, что у меня тоже заискрилось, как от снега в глазах.
Сказав всё это, она замолчала, наклонив немного голову набок, и стала собирать указательным пальцем крошки от овсяного печенья, обильно рассыпанные по столу. И видно было, что к горлу её подступил комок, и не ясно было, то ли от жалости к тетеревам, то ли от жалости к отцу, а может жалко стало молодости, прошедшей в нищете и непосильной работе, а после незаметно ушедшей от неё, оставив самым ярким воспоминанием охоту с отцом. Я почувствовал, что у меня самого комок к горлу подошёл. Чтобы разрядить обстановку, я сказал, что никогда бы не смог убить такую красивую птицу, да ещё во время исполнения любовной песни, от которой она становилась совершенно беззащитной. Нина Власьевна грустно посмотрела на меня и молча покачала головой, будто я сказал очевидную глупость.
- Мила-ай, кушать-то так хотелось, что кору ели. А ты говоришь… Нешто не люди мы? Всё понимаем. Это сейчас охота – грех, а тогда жить надо было! – сказала она это нежно и грустно, будто жалея меня. Я привстал от переизбытка чувств и пожал её лежащую морщинистую ладонь. Она отдёрнула руку, будто по ней пробежал тарантул.
- Простите! Простите, - с жаром принялся я было оправдываться.
А она поначалу посмотрела на меня, как на умалишённого, а после, улыбнувшись, произнесла кратко, как будто вручала мне справку:
- От дурень-то!
И захохотала, как сумасшедшая, вытирая выступившие из морщинистых глаз слёзы, по-детски утирая их кулаками.
Я брёл по деревне, размышляя, почему и за счёт чего здесь теплится жизнь. В сущности, один лишь Роман Иноков что-то здесь производил, давая работу человекам десяти или пятнадцати. Да и тех держал в страхе и ненависти, обращаясь с ними, как с рабами. А остальные живут совершенно непонятно чем. Подавляющее большинство мужчин уже отсидели по одному - два срока, да по статьям тяжёлым: убийство, разбой, драки с увечьями. Чаще всего эти преступления происходили среди своих родных и близких. Жёны, матери, отцы, дети, тёщи ложились столбцами жуткой и мрачной статистики русского села. Деградация носила не только нравственный, но и физический характер. Стать ещё просматривалась у мужиков за пятьдесят, остальные напоминали бомжей с московских вокзалов. Всеобщее безденежье и нищета сопровождалась вспышками насилия и бурного пьянства с неистовым весельем. Я видел несколько пьянок, которые к счастью не закончились криминалом, но произвели на меня жуткое впечатление. Пьянки, как правило, происходили после получения стариками пенсий. Если старики сами не пили, то у них эти деньги тут же отбирались детьми, внуками, племянниками, и начиналось прямо таки языческое веселье. Часто сопровождались эти гулянья стрельбой и драками. Мне в такие моменты сразу хотелось закрыться у себя в доме. Один раз деревенские пытались пригласить меня на такой праздник, видимо, надеясь, что я их угощу, но я тут же отказался, сославшись на прогрессирующий гастрит. Видимо, подобное словосочетание, неведомое ранее, вызвало у моих несостоявшихся собутыльников прилив неподдельного уважения, будто я им показал орденскую планку Героя России, и больше меня не беспокоили по этому поводу. С другой стороны, часто эти люди могли совершенно бескорыстно оказать помощь по хозяйству, поделиться последним запасами картошки с совершенно незнакомыми людьми. Как это всё уживалось в одних и тех же людях, было совершенно не ясно. Мне поначалу было очень жаль местных женщин, на плечах которых лежало всё хозяйство, заботы о детях и поддержание хоть какого-то человеческого образа во всей этой жизни. Среди них попадались удивительно прекрасные создания, в самом возвышенном смысле. Скрытая духовность и удивительная доброта пряталась где-то глубоко под платками, дешёвыми шубками с искусственным мехом. Но я несколько раз видел, как эти милые с виду дамы дрались между собой. Не приведи всевышний увидеть это ещё раз! Самое удивительное, что дрались они из-за мужиков, совершенно опустившихся пьяниц, которые поколачивали их самих.
Наконец, день праздника подобрался в виде нежного восхода над верхушками величественных сосен, толпившихся у самого красивого здания деревни – церкви XVIII века. Лучи восходящего солнца создали удивительный по красоте нимб над маковкой церкви. Я заметил эту величественную и красивую картину рано утром после бессонной ночи, разбивая все накопившиеся дела на мелкие задачки. Я доделал-таки свою чудо-скульптуру, и теперь надо было её осторожно отнести в клуб. Эта скульптура должна была, по моей задумке, символизировать величие истории России. По отдельности каждый элемент этой конструкции, может, и представлял собой что-то ничтожное и банально-бытовое, но в целом, мне казалось, получилось нечто значительное. Был использован старый самовар, водосточные трубы, разные сырые овощи, дешёвая женская бижутерия и прочее. Венчала же это творение шея с головами двух красивых ворон. Они величественно взирали в противоположные стороны, будто не могли договориться о чём-то важном и, обидевшись на отсутствие взаимопонимания, отвернулись друг от друга со словами: «Ну и дурра же ты!». И впрямь, этот вечный конфликт красной нитью проходит по всем главам нашей великой истории.
Накануне мне приснился сон, где я почему-то представлял собой псевдо-инъекцию, иллюстрирующую эффект плацебо. И вот, проникая под музыку Джорджа Гершвина Somertime в самые глухие уголки огромного тела - организма, среды моего обитания, я навожу панику на других его обитателей. И мне смешно от этого и страшно, я боялся отторжения. Странный сон.
- Дядя Рыбак, дядя Рыбак, - к реальности меня вернул голос соседского Петьки. Он категорически отказывался звать меня по имени и называл только по фамилии. Получалось довольно смешно. Некоторые мальчишки, да и не только они, предполагали, что я являюсь рыбаком, который сошёл с ума и приехал сюда лечиться. Этот миф сопровождал меня отнюдь не всегда, но доставлял мне немного радости, так как было весело, когда с тобой некоторые обращались, как с сумасшедшим рыбаком. В России всегда таких жалели, если не было корысти обижать.
Петька остервенело тряс меня за рукав. Я мгновенно проснулся, но смотрел на него пока ещё как ложная инъекция.
- Чего тебе, бритоголовый? Ты мне так руку оторвёшь! Отпусти! - я в шутку иногда называл его бритоголовым, так как мать Петьки любила подстригать его под «ноль». Он молча улыбался, совершенно не обижаясь по пустякам, в отличие от многих обитателей деревни, так как был настоящим философом-стоиком.
Петька торопливо стал мне объяснять, что его прислал дядя Марик и Роман Андреевич, которые просят меня срочно идти в клуб, где уже надо монтировать нашу «установку». Петька почему-то называл мою композицию установкой, чем очень смешил нас с Марком.
- Ладно, успокойся, скажи им, что скоро буду!
Услышав это обещание, он тут же угомонился и сел напротив меня на стул. Петьке доставляло огромное удовольствие наблюдать, как я одеваюсь, чищу зубы, готовлю завтрак и т.д.
- Ты что, вуайерист? – спокойно поинтересовался я, - что ты всё наблюдаешь за мной?
Я задал этот вопрос сквозь сомкнутые губы, так как брил щёку опасной бритвой, доставшейся мне как раз от Петьки, который сообщил, что принёс её из дома своего дядьки, давно сгинувшего где-то в лагерях.
- Да нее, просто странный ты, дядя Рыбак, какой-то. Всё у тебя не по-людски.
Чаще всего Петька никак не реагировал на мои шуточки и подковырки, а продолжал молча глазеть на меня. Если же видел, что меня начинало злить его присутствие, то спокойно вставал и выходил из комнаты, не проронив ни звука. Вообще он очень заинтересовался нашей работой и помогал, как мог, поражая нас своим усердием и творческими способностями. Удивительно, как он прекрасно пел старые русские песни, умело рисовал рыжих котов и задушевно читал Есенина. Откуда всё это в него попало и как прижилось, было совершено не ясно. Никто из его родных никогда не занимался его воспитанием или обучением. Школу он посещал как зоопарк, редко и чаще всего с матерью. Результатом этих посещений обычно была образцовая порка. Петька относился к этому стоически, называя эти акты воспитания «мамка поучила». За время моего пребывания в Васильках я очень к нему привык, и если он долго не появлялся, то испытывал дискомфорт.
С помощью Петьки и ещё двух его приятелей-сорванцов мы дотащили скульптуру до телеги. Я любовно обмотал своё творение ветошью и целлофаном. Погода вдруг резко испортилась, осыпая маленькую деревушку снегом и отчаянно продувая сильным ветром
Я услышал за спиной голос Фаста:
- Помнишь, что говорил Остап Бендер перед историческим матчем в Васюках? Он попросил Кису приготовить лодку и сидеть наизготове для моментального отхода при неблагоприятном развитии ситуации. Что в общем позволило им сохранить жизнь и дальше весело искать стулья. Марк помолчал и более тоскливо продолжил:
- У них хоть перспектива стульев с брильянтами маячила, а мы-то что? Побьют ведь, ой побьют…
- Послушай, - энергично прервал его я, ты пригласил сюда известных критиков, художников, прессу и даже два кабельных телевизионных канала! Что ты теперь тут мямлишь и причитаешь? Мы стоим на пороге новой эры русской деревни, так сказать, в месте смычки современного искусства и русской деревни XXI века! Это я начало своей речи репетирую. Как? Впечатляет?
Марк посмотрел на меня, как на помешанного и молча ушёл готовиться к предстоящему торжеству.
Несмотря на демонстрируемую мною уверенность и бешеный энтузиазм, меня вдруг охватили апатия и усталость.
Пока мы ехали по заснеженной дороге, у меня постепенно улучшилось настроение. Я не переставал восхищаться красотой запорошенной снегом деревни, глядя на красивые, засыпанные снегом ели и думая о жизненных силах природы. Как она всё ещё терпит человека с его агрессивной неряшливостью и алчностью? Но тут вдруг показалась старая изба с резными наличниками, прекрасней которых я не видел. Наличники были любовно отремонтированы и покрашены, а узор был такой сложный, что было не ясно, кто из местных мог их сделать. Издалека казалось, что это наледь так искусно покрыла окна избы. Совершенная гармония овладела мной. Снежная крыша великолепно сочеталась с этими, почти ампирными, наличниками. Взгляд мой упал на Петьку. И я подумал, что не всё так уж плохо. И если бы на каждую русскую деревню нашлось бы по одному такому Петьке, да в придачу по одному такому домику с наличниками, то было бы проще мечтать о будущей России.
Мы подъехали к клубу, когда там уже столпилось довольно много народа. Кто-то уже сидел и выпивал на морозе, кто-то сплетничал. Народ терпеливо ждал, как в очереди перед отовариванием предметами первой необходимости во времена тотального дефицита при социализме. То есть уйти как бы нельзя, и все смирились заранее с любыми условиями по обретению ожидаемых благ. Я впервые почувствовал себя знаменитостью! Сойдя с телеги, я принялся с помощью Петьки выгружать свою композицию. Все затихли и замерли, пристально наблюдая за нами. Никто не пытался предложить помощь. То ли от стеснения, то ли от равнодушия. Мы молча перенесли всё, что привезли, из телеги в фойе клуба. Там уже суетился Марк, расставляя столы, вывешивая грамоты и графики. Получилось всё весьма красиво. Особенно радовали почётные грамоты на тиснёной бумаге с яркими красочными гербами и портретами лысого вождя, а также энергичными воззваниями и призывами. В душе у меня воцарился праздник.
Наконец, всё было готово. При входе мы посадили Веру Яковлевну, кассира клуба, уже имевшую опыт по распространению билетов. Ей поначалу сложно было разъяснить целесообразность приёма грамот, профсоюзных и партийных билетов вместо денег. Она категорически отказывалась принимать всю эту макулатуру. И только когда Роман Иноков озвучил сумму её гонорара, она, тяжело вздохнув, смирилась с этой по её меткому выражению «дуростью».
Вначале выстроилась очередь, удивившая меня своей дисциплинированностью, порядком и тишиной. «Как в мавзолей», - сострил Марк. После вся эта публика крайне робко, стесняясь, стала заходить в фойе, чисто убранное к началу нашего действа.
На высоком подиуме стояли кресло и маленький столик, на котором грозно возвышался огромный эбонитовый чёрный телефон пятидесятых годов. По нашей задумке, кто-то один должен был восседать в кресле в шикарном фраке с бабочкой, имитируя Главного Куратора. При этом нужно было бросать в толпу полубессмысленные реплики и рассматривать присутствующих затуманенным взором. В кресле поначалу расположился я сам. Правда, оговорив, что минут через сорок меня сменит Марк, а того, в свою очередь, уже сам Роман Иноков. Удивительно, но Роман боялся публичного выступления в фойе больше всего, хотя пользовался в деревне огромным авторитетом. Мужики его уважали и даже побаивались за игру в справедливость и крутой нрав. Авторитет его, по слухам, достиг апогея после того, когда он отлупил до полусмерти четверых работников, замеченных за распитием спиртных напитков во время страды. Позже он перевёл часть денег жёнам этих непутёвых работников, выгнанных им сразу же после инцидента. Так вот Романа просто трясло нервной дрожью, несмотря на то, что здесь все его знали и побаивались и в сущности, чтобы он ни сказал, всё было обречено на овации и успех.
Я сел в кресло и впервые почувствовал всю степень усталости, которая накопилась, видимо, у меня за эти дни. Я закрыл глаза. Бабочка сильно сдавила мне шею, она была мне маловата, в то время как фрак был широковат. В зале поскрипывали половицы, и пахло хлоркой, как в детской поликлинике. Глаза мои отяжелели, и я чуть не заснул. Мой сон прервал вопрос одной старушки:
- А карточки на что менять будуть?
- На просветлённое сознание, - с достоинством ответил я.
Бабуля напряженно замолчала, так ничего и не поняв. Сразу после вопроса началась демонстрация нашего фильма про приключения творога с мёдом. Зазвучал величественные Бах и Гендель. На удивление это подействовало просто гипнотически на всех присутствующих. Собралось ровно 70 человек. Все, не сговариваясь, застыли как в игре «Замри-умри-воскресни». Я с не меньшим интересом наблюдал за зрителями. Одна старушка, которая принесла больше всего грамот и всяких старых справок, даже запричитала что-то малопонятное, а после пустила слезу, но тихо так, по-домашнему. Чувствовалось, что напряжение в зале стало нарастать. Музыка и зрелище делали своё дело. Вдруг музыка стихла, и Роман предложил всем присутствующим пройти за перегородку, где любовно был накрыт стол, на котором стояли самовар, кусковой сахар и бублики с сушками. Зрители отреагировали как-то вяло. Никто не двинулся с места. Хотя я знал, что многие рассчитывали на угощения. Марк всё это неустанно снимал на hd камеру.
Вдруг послышался шум подъезжающего микроавтобуса. Я понял, что наши столичные гости (корреспонденты, художники, критики) наконец добрались до нас. Двери распахнулись, и весёлая толпа нарушила трепетный покой просмотра. Мне вдруг показалось, что эти люди здесь совсем неуместны и, более того, они начали разрушать только создавшуюся ту гармоническую идиллию, о которой я мог только мечтать. Но делать было нечего. Наши зрители сразу загалдели, зашамкали и сбились в одну кучу, откуда стали пристально наблюдать за ввалившимся столичным десантом. Публика, появившаяся тут, была весьма колоритна. Внешне всё это напоминало иностранный цирк шапито, приехавший по обмену опытом. Многие мужчины были одеты в яркие расписные женские кофты, а иные женщины были абсолютно лысыми, но с огромным количеством макияжа. У некоторых были кокетливо повязанные шарфики и шейные платки, а кое-кто был с красивыми и дорогими трубками, источавшими дорогой аромат лучших сортов табака типа Kohlhase & Kopp. Я знал толк в хороших табаках, так как сам курил раньше трубку. Селяне стали пугливо жаться к стенке и пристально наблюдать за диковинным зрелищем. Роман организовал встречу с хлебом-солью, ряженными и полупьяной гармонью, которая диссонировала с нашим показом и музыкальным фоном. Настроение изменилось. Однако позже, мне даже подумалось, что это к лучшему, так как смена впечатлений – залог успеха.
После совершённого ритуала по встрече гостей все дружно отправились к столу. Разочарованию гостей из Москвы не было предела. Многие рассчитывали на фуршетные разносолы, а тут какой-то самовар, конфетки-бараночки… Забрезжила перспектива скандала. Но мы всё продумали заранее. Любая провокация и эпатаж тут же сменялись новыми фокусами. Наконец, появился Марк, который знал всех гостей из Москвы в лицо. В эти мгновения он напоминал чем-то известного фокусника и чародея. Лицо сосредоточено и серьёзно. Взмахнув руками, он образовал тишину, затем проникновенно произнёс краткую речь:
- Друзья, всё в этом прекрасном мире подвержено изменениям. Всё то, что не меняется, теряет жизненную энергию, аккумулирующую противоборство противоположных начал добра и зла, молодости и старости, белого и чёрного. Очень важно видеть и понимать процесс изменений. Этот перформанс, всего лишь робкая попытка понять, что же меняется в нас и как? Все мы такие разные и чем-то похожие собрались здесь лишь с одной целью – получить удовольствие от встречи с прекрасным, которым и сами являемся. Ну, или малопонятным, что кажется в силу своей таинственности прекрасным. Проще говоря, всё это относится к понятию жизнь, где все противоположности спаяны в одно целое и лишь колоссальные размеры и различные системы координат не позволяют осознать это!
Воцарилась пауза, после которой вдруг остервенело захлопал в ладоши Роман, что было своеобразным знаком для батраков с его фермы, которые тут же стали вторить своему хозяину. Следом энергично подхватили восторженный настрой и представители богемы. После продолжительной овации по знаку Романа стол с самоваром стали накрывать разными закусками и выпивкой. Впрочем, спиртное было представлено только чилийскими винами и шампанским, так как все боялись, что селяне могут забыть о причинах своего присутствия на этом празднике искусства и, будь на столах что покрепче, предаться алкогольным излишествам. Хотя то же самое можно было сказать и про богему. Восторг наплывал на аудиторию по нарастающей. После первых здравиц уже завязывались странные беседы и споры между представителями столичной богемы и селянами. Петька, по нашему наущению, всё фиксировал на камеру. Диалоги были примерно такого содержания:
- Ой, а чтой-то у тебя на спине нарисовано, мил человек? - вопрошал обескураженный старичок, тыкая пальцем в майку с забавным рисунком, изображающем стилизованный фаллос с убедительной надписью «Fuck You!». Было комично слушать пояснения перезрелой дамы с двойным подбородком, чувственным ртом и эстетскими очками в толстой роговой оправе. При этом она почему-то ссылалась на Сартра. Старичок понимающе кивал и ехидно улыбался.
Или такой диалог:
- А вот скажите – какую зарплату вам платят? И за что? – интересовалась Вера, работница свинофермы Романа у худосочного интеллектуала. Снисходительно улыбаясь, он начинал уверенно и привычно уходить от прямого ответа. Этот тщедушный владелец костюма в стиле милитари смотрелся в своём костюме особенно жалко. Как военнопленный после провалившейся кампании.
Мы с Марком понимали, что затягивать эту фазу крайне опасно, так как врезультате такого общения мог опять спровоцироваться скандал. По нашей задумке мы должны были пройти между светским раутом и скандалом, как между Сциллой и Харибдой.
Я вышел в своём театральном фраке не по размеру и сел в кресло. Поскольку моё положение было доминирующим в силу высоты подиума, то внимание присутствующих поневоле было обращено на меня. Я молча посмотрел вниз, на присутствующих. Опять воцарилась тишина.
- Прошу внимания, - хриплым голосом произнёс я. Сейчас вам будет представлена скульптурная композиция «Россия как элемент Вечности».
Погас свет и на переоборудованных носилках из скорой помощи, тех, что на колёсиках, Роман и Марк вкатили мою композицию. Она находилась прямо в центре светоотражающего диска, по диаметру превосходящего саму скульптуру. Вокруг неё горели ароматические свечи, чередуемые автомобильными и противогеморроидальными. Такая идиотская и совершенно бессмысленная игра со зрителем, я знал по основам современного концептуализма, приводила зрителей всегда в гарантированный восторг даже на лучших площадках Европы. Главное, правильно спозиционироваться и пропиариться. А Марк это умел профессионально. Сознавая разумность уловок Марка, я всё же был раздосадован таким оформлением моей работы, считая его уж слишком пошлым. И хотя я относился к моей скульптуре крайне шутливо и несерьёзно, но такой формат меня просто взбесил. В итоге всё это напоминало вынос торта имениннику в день обретения совершеннолетия в семье со средним достатком. Включили свет и все стали изучать эту конструкцию. Я ринулся к ней и начал остервенело вырывать из подноса, на котором стояла конструкция, все эти дурацки свечи, бросая их на пол, высказывая проклятия в адрес Марка. Он же демонстрировал просто монашескую смиренность и покорность перед разбушевавшейся стихией. Ко мне подскочила девушка субтильного вида в рваных джинсах и крупной серьгой, торчавшей у неё из ноздрей, и стала активно помогать мне с противоположной стороны подноса. Многие, посчитав это продолжением презентации и увлекательной игрой, ринулись нам на помощь. И только после того, как я заметил снимающего всё на камеру Марка, понял, что это была любовно подстроенная им провокация. Все находились в полной уверенности, что моя искренняя выходка по разрушению инсталляции была частью перформанса.
- Скотина ты всё-таки, - подойдя к Марку со спины, прокомментировал я уже безо всякой агрессии. - Мог бы предупредить!
- Тогда ты вряд ли был бы столь неистов, - спокойно и логично парировал Марк.
Тут я заметил Иру, которую уже активно склонял к сожительству говоривший с явным акцентом владелец роскошной золотой оправы очков фирмы Lindberg. Заметив меня, Ира тут же стала играть светскую бл-ть перед золотоносцем с животиком и совершенно лысым черепом. Откуда она нахваталась этих ужимок и неестественного смеха, можно было только гадать. Она прямо-таки льнула к нему, прижимаясь к его руке в надежде, как я понял, вызвать у меня приступ ревности. Смешно, но это ей удалось. Я вихляющей походкой шпаны из фильмов шестидесятых годов подошёл к ним и, извинившись перед Lindbergом, попросил Иру помочь нам, увлекая её в смежную комнату для персонала. Там я кратко изложил свои яркие впечатления от происходящего:
- Дура ты и сволочь! - ласково произнёс я, страстно поцеловав её в лоб. После этого я развернулся и ушёл в зал.
В зале опять возобновили показ фильма про творог и мёд, но уже под музыку Шнитке. Видимо, теперь расчёт был на интеллектуалов, а маргиналам предлагались напитки. Я уверенно присоединился к маргиналам. Выпив Gato Negro Merlot 2010 года, я пошёл готовиться к финальной части нашей программы, то есть к показу художественного фильма «Король червей».
Я заметил, что селяне совершенно перестали стесняться и уже ведут себя более свободно. Многие подходили к экрану и, тыкая пальцем в изображение, задавали вопросы почему-то приезжим столичным интеллектуалам, хотя последние имели к этому такое же отношение, как и сами селяне.
Всем было предложено пройти в актовый зал, где уже всё было готово для просмотра кино. Белел огромный экран, окна были завешаны, а стулья аккуратно расставлены в семь рядов. Всё было провинциально, но очень концептуально!
Публика стала рассаживаться. Неторопливо и с достоинством, как в Большом театре перед очередной премьерой. Меня обуяла греховная гордыня, и я решил показать язык Марку, чтобы понизить свой внутренний градус пафосности. Марк отреагировал привычно и нахально показал совершенно невзрачный средний палец левой руки. Московские гости отреагировали глупым хихиканьем и аплодисментами. Видимо по привычке они посчитали, что всё происходящее здесь – перформанс. Я был уверен, что даже если кто-либо из организаторов сел бы справлять нужду на сцене, то богема восторженно зааплодировала бы.
Я торжественно взобрался на сцену, где меня привычно поджидало такое же, как в фойе, кресло. Помолчав, пока все окончательно рассядутся, обратился к уважаемой аудитории.
- Музычку, пожалста… Включили негромко моего любимого Астора Пьяццолу Concierto Para Quinteto. Я продолжил:
- Кто-то из мудрецов сказал, что смех – это язык дьявола. От себя добавлю, что ненависть – это его молчание. Часто нас веселит то, что нормального человека опечалило бы. Но нормальные люди – это те, кого больше. Или кто громче и нахальней навязывает своё мнение, - я вдруг подумал, что выпил, пожалуй, слишком много вина и надо бы закругляться, но меня несло. Почему-то раздражала богема и пугали селяне. Они вели себя, как затаившиеся разбойники. Жмутся по стеночкам. Садятся на задние ряды и все поглядывают исподлобья. Ну да ладно. Я продолжил:
- Оплачиваемая глупость и пошлость может стать сегодня гениальным откровением, если является частью медиабюджета и промоушен компании какого-нибудь начинающего гения с мощным стартовым капиталом. Всё продается. Особенно время в прайм тайм.
Царила тишина. К удивлению, все внимательно слушали мои полупьяные бредни.
- Каждый момент этой жизни неповторим. Представьте ту игривость Всевышнего, благодаря которой мы все здесь собрались. Искусство в большом долгу перед народом. Нда. Так вот, я хотел бы представить вашему вниманию новый фильм уже хорошо известного режиссёра «Король Червей». Фильм очень талантливо рисует Россию XVI века времён Ивана Грозного и образ власти на Руси, многие черты которой сохранились и до сих пор.
По ропоту в зале я понял, что хватил лишку. Плюс вспомнил, что Роман Иноков был региональным лидером «Единой России». Впрочем, на этих моих словах выключили свет, и на экране показались титры фильма. Я прикрыл глаза и задремал.
Нарастающий шум разбудил меня. Оглянувшись, я заметил, что Марк ведёт ожесточённый спор с деревенскими, в то время как московская богема безмолвствует, видимо, ожидая продолжения фуршета. Богемных гостей можно было разбить на условные четыре группы: Первые хотели как можно скорей напиться (чаще – это журналисты и часть критиков и признанных генералов от искусства), вторые жаждали любовных приключений (что, впрочем, не исключало желания напиться), третьим (чаще всего, пройдя поэтапно через две первых группы) хотелось утолить собственное тщеславие через красноречивые дидактические сентенции, рассчитанные на неискушённые уши провинциалов. И, наконец, четвёртые были фанаты-творцы. Эти всерьёз оценивали, смотрели и готовы были тут же показать, как всё это можно исправить и улучшить.
Селяне были менее очевидны. Многие радовались, как дети, хоть какому-то событию, но очень настороженно, будто опасаясь, что после потр***ют оплатить по тройному тарифу их присутствие на этом празднике или заставят перейти в католическую веру. Очевидно, что большинству было всё это малопонятно. Многие мужики ёрничали и пытались обратить на себя внимание критическими замечаниями по поводу всего увиденного, доказывая как бы, что «хотя мы и провинция, но не лаптями тут щи хлебаем, а ботинками».
Вскочил один из местных заводил Андрей Чураков и вдруг заговорил так ладно, будто текст выучил заранее. Андрей этот приехал в деревню из города, где обучался два года в техникуме и, соответственно, представлял интеллектуальную элиту деревни Васильки. По его мнению, конечно.
- Вот приехали вы тут, как я понял, осчастливить нас, грешных. Показат, что такое настоящая красота и искусство и так далее. А я вот хочу понять, почему вы так русский народ не любите? Почему это русские цари-самодержцы у вас звери какие-то? Вот такие, как вы Россию-то и замучили и довели до разора! А то всё абрамовичи, да ходорковские лезут учить нас!
Вдруг кто-то выкрикнул визгливо с места:
- Да и лица-то у них не русские! Гляньте. Всё с какими-то ужимками. Клоуны.
Я удивился дипломатичному и всегда спокойному Марку. Он вдруг вскочил и, размахивая руками, стал объяснять, что истинное искусство наднационально, что сердце у всех одинаковое, что всё это политиканство и прочее… Марк сам был полукровкой, поскольку отец его был еврей, а мама настоящая русачка. Это обстоятельство, естественно, заставляло вопросы частного национального характера выводить на уровень трансцендентальный и метафизический. Максимализм и гипертрофированное восприятие действительности свойственно многим полукровкам, изживающим таким образом свои комплексы. Мне это было хорошо знакомо, поэтому я понимал Марка, но одновременно осознавал, что резкость его суждений может печально закончится для нас. В ответ, тоже с места, кто-то из стариков сказал:
- Сердца у всех одинаковые, да кровь разную гоняют.
Я вскочил перед Марком и, перебив его, предложил всем пройти в фойе, где нас поджидал чай и десерт. Моё приглашение явно не возымело должного эффекта. Все остались сидеть на местах.
- Братцы, да они и Россию, кормилицу нашу, ни во что не ставят. Видели, какую «установку» сотворили. «Россия как алимент вечности». Ишь ты… Из дохлых ворон и огурцов слепили, гады. У кого рука поднялась? – взвился опять Андрей. И тут я понял, что Андрей этот явно под меня копает. В деревне уже многие знали, что я захаживаю к Ире по вечерам, а она была сожительницей Андрея уже года два как. Я понял, что теперь мой сольный выход и не спеша подошёл к краю сцены, держа руки в карманах, чтобы скрыть дрожь в пальцах.
Я попытался перевести разговор на тему фильма, чтобы избежать агрессии против меня и Марка. Но этот Андрей неуклонно возвращался к скульптуре и национальному вопросу.
- Какое право жид имеет снимать кино про великого русского царя? Я вот смотрел чёрно-белый старый фильм «Иван Грозный», так там он не такой! Там он - отец народа русского!
- Если уж на то пошло, то чёрно-белый фильм тоже не самый русский человек снял. Эйзенштейн его фамилия!
Чураков просто-таки осатанел от этой реплики.
- Кругом эти жиды! Плюнуть некуда!
На сцену выскочили почти одновременно пара мужиков и Ирка. Как кошка, она зашипела на мужиков.
- А ну назад! Совсем озверели? Люди к вам с уважением, кино бесплатно показывают, кормят, голодрань такую! А вы вместо «спасибо» хулиганить! Сидите, как в берлоге, и ничего не видите. А тут такой праздник устроили люди! Щас вот милицию вызову.
Мне показалось, что Ирка спасла нас. Мужики как-то сразу осоловели и потеряли азарт и блеск в глазах. Но тут, как назло, один сноб с набриолиненными усами неожиданно пролепетал испуганным полушёпотом, что «и впрямь хамьё какое!». И тут началось такое, что страшно вспоминать. Сзади к снобу подошёл молоденький парнишка с синими от наколок фалангами пальцев. Он быстро поднял сзади стул над уже пьяненьким снобом и ударил его по голове. Ирка, как бешеная, мгновенно схватила меня за шиворот и потащила за сцену, откуда шли какие-то провода и стояли разные инструменты. Шум надвигался лавиной. Я попытался было вернуться за Марком, но Ирка сказала, что видела, как он уходил ещё до меня. Мы с ней выскочили из клуба и наткнулись сразу же на Андрея. Он почти ласково улыбался. В руках у него был топор. Непонятно, откуда он тут взялся, да ещё с топором…
- Ой, какие встречи. Прямо, как в кино! – почти пропел Андрей. - Ты я смотрю, Ируня, так искусством интересуешься, что на друзей и времени уже не хватает.
Говоря это, он пристально смотрел мне в глаза. Я понимал, что надо выдержать взгляд и ни в коем случае не показать, что испугался. Ира быстро отпустила меня и почти ласково вдруг в тон Андрею заговорила:
- Ну что ты, совсем обалдел? Куда ты с топором идёшь-то? Я ведь тоже истомилась по тебе. Что ты тут бегаешь? Пойдём-ка лучше ко мне. Думаешь, мне этот клоун нужен? Просто он меня развлекал здорово. Да и тебя дурака, хотела ревновать заставить! Понял? Пойдём ко мне.
Я совершенно растерялся. Уж больно натурально Ирка меня «клоуном» назвала.
- Прости, Ира, я что-то не понял, ты что, сейчас с ним уйти хочешь?- спросил я Иру.
- Да нужен ты мне, мозгляк столичный! Топай отсюда! – произнеся это, Ирка рассмеялась.
Было очевидно, что она врёт. И Андрей это тоже понимал, но ему нужно было унизить меня.
Всё это происходило на фоне разгрома деревенского клуба. Мужички, видимо, усугубили всё это вти*** самогоном и разошлись не на шутку. Деревенские чётко разделились на три почти равные группы. Одни крушили здание клуба со всеми инсталляциями и содержимым, вторые лупили богему, как-то очень по-водевильному, со смехом, неестественными воплями, а третьи (это были в большинстве старики) безуспешно пытались всех утихомирить.
Андрей демонстративно посмотрел на меня сверху вниз и, взяв Иру за талию, пошёл с ней прочь.
Я совершенно протрезвел, и у меня дико разболелась голова. Я бессмысленно пробрёл прочь от клуба, откуда раздавались дикие вопли и совершенно неуместный смех. Смеялись очень неестественно, по-театральному. Мне подумалось, что должно быть, богема продолжает играть перформанс, несмотря на избиение со стороны деревенских. Так ведь и подохнут с мыслью, что были частью гениального действа. Мороза совсем не чувствовалось, хотя я был без шапки и в одном фраке. Я представил, как если бы приехало какое-нибудь областное начальство и встретило бы меня по дороге. Идёт этакий мятый эстет во фраке с лицом опереточного героя. Ухохочешься. Вдруг я увидел огонёк в избе, в которой, как мне говорили, проживала баба Надя, имевшая дурную репутацию ведьмы, но успешно боровшуюся с белой горячкой и прочими типичными недугами русского села. Я решил обратиться к ней за помощью не только потому, что у меня болела голова, но и потому что идти мне, собственно говоря, было некуда. Дома, вероятно, меня поджидала «чёрная сотня», а все остальные знакомые были в клубе. Лишь Баба Надя сторонилась всех социально значимых мероприятий и вела жизнь отшельницы. Я решился и постучал в дверь. В ответ услышал глухое бормотание, а после шум падающих предметов. Я неуверенно отворил незапертую дверь и зашёл в сени, откуда прошел в комнату. Баба Надя бегала по комнате со скалкой в руках, периодически останавливаясь, будто выцеливала какого-то противника.
- Бог в помощь, - оптимистично обратил я на себя внимание.
Баба Надя краем глаза посмотрела на меня и, не удивившись моему внезапному появлению, попросила аккуратно заглянуть за дверь, через которую я вошёл. Я попытался заглянуть туда.
- Тише! Не спугни,- шёпотом приказала баба Надя.
Я аккуратно заскрипел дверью, но заглянув, никого там не увидел. Баба Надя прытко не по летам подскочила к проёму и что есть мочи стала лупить скалкой по косяку. Я испуганно отпрянул.
- Да хватай же его, стервеца! – прокричала баба Надя. Я понял, что свихнулась вся деревня одновременно. И мне немного стало легче.
- А кого ловим-то, баб Надь? - спросил я как можно естественней.
-Слепой, что ль, ай не видишь. Так мужинёк это мой, Фёдор. Он, подлец, совсем маленький стал. Теперь вот является и хлеб у меня таскает. Я его, стервеца, и скалкой, и сапогом, а он всё по стенам прыгает. Н, ничего, я его подкараулю, ужо тогда дело сделаю.
Какое дело собиралась баба Надя сделать, можно было только предположить, но почему-то хотелось пожелать мелкому Фёдору отменной реакции и звериной прыти. Надо заметить, все мужья бабы Нади, а их было аж четверо, умирали странными внезапными смертями. Кто надорвётся, кто утонет, кто отравится. Каждый раз баба Надя, подытоживая недолгую жизнь своих спутников, словно сплетничала с соседями: «Не жилец был этот Василий (Фёдор, Николай и далее по списку), ой не жилец!». После этой фразы она всегда пускала слезу и, расчувствовавшись, опрокидывала в себя стопочку чистого, как слеза, самогона и задумчиво всматривалась за линию горизонта. Была она женщиной со странностями, и многие её побаивались, но в случае какой болезни, или неразрешимой проблемы торопились к ней. А она по доброте сердца своего не отказывала никому, говорят, помогала почти всегда. И сильно любила мужские хвори излечивать. С мужиков, как поговаривали местные бабы, платы и вовсе не брала. Уверяют, в молодости красавицей была и певуньей. Но краток век красивой женщины в русской деревне. Теперь же она внешне полностью соответствовала сказочному образу ведьмы.
- А ты собственно, кто будешь, добрый человек, - спросила почти равнодушно баба Надя.
- Да я, бабуля, у Семёновых за околицей живу. Прихворал тут. Голова лопается. За помощью пришёл.
- Аа-а. Это те Семёновы, которые уже вторую неделю за литр первача со мной расплатиться не могут? Ну, я им устрою.
Произнеся это, она посмотрела на зажатую в руках скалку с явным удивлением и непониманием. Соображала, как она у неё в руках оказалась?
- Ну ладно, садись, голубчик. В ногах правды нет. Да и вообще нет. Правды, - помолчав, философски добавила баба Надя. Спорить после пережитого сегодня мне совершенно не хотелось. Впрочем, и вообще спорить здесь мне давно расхотелось.
- Ладно, касатик, не печалься. Победим мы твою хворобу. Загоним её в подпол, корявую.
Она как-то странно засмеялась, и мне стало не по себе.
- Может, я позже зайду. Вы я вижу, заняты, - я попытался вяло сопротивляться.
- Да какие у нас занятия, милай? Так, баловство и суета душевная. На вот, поешь грибочков.
Она пододвинула мне миску с похлёбкой из мерзких на вид грибов. Они были на тоненьких синеватых ножках, с коричневой шляпкой, имевшей остроконечную пипочку, отдалённо напоминавшую сосок. Чистой воды поганки.
- Да вы что, бабуля? Это ж поганки, - загнусавил я.
- Дурак ты, родимый, вот что я тебе скажу!
Она уверенно пододвинула миску к себе и взяла целую пригоршню грибов в ладонь. С них стекала вода и в её ладони грибы стали походить на вермишель. Она уверенно с присвистом втянула в себя эти грибы и проглотила их, не разжёвывая. После этого она откинулась на лавке и запела, да так запела, что у меня мурашки по спине забегали. Я никогда не слышал этой песни. В ней все русские горести собрались. И пелось про них не тоскливо, а как-то с пониманием, что по-другому нельзя. Только так и могут жить порядочные люди, со страданием. Глова моя болеть перестала, и появился азарт. Со мной бывает так, что вроде знаешь, как надо делать по правилам, куда идти, что говорить, а потом возьмешь, отч***чишь чего-нибудь дикое, и понесёт тебя волна – судьбина навстречу каким-то неведомым далям.
Я решительно пододвинул миску к себе и набил полный рот грибов. На вкус они оказались совершенно гадкими и по консистенции весьма эластичными, как человеческое тело. И впрямь лапша. Я быстро проглотил их. Баба Надя запела опять. Вдруг я заметил, как голос её приобретает физические свойства, превращаясь в длинный канат, выползающей из её рта. «Боже мой,- подумал я – что же это делается!» Канат стал вести себя, как змея, в то же время оставаясь канатом. Он извивался в такт песни бабы Нади, составляя замысловатые узоры и комбинации. Обвивал нежно шею бабы Нади, спускался праздничным галстуком к поясу, забирался подмышки и неумолимо подбирался ко мне. Я всё это фиксировал и был бдителен. Но беда была в том, что пение бабы Нади было гипнотическим. Оно лишало воли мою душу, усыпляло, подчиняясь трепетным образам этой песни. «Они все заодно, - уже вяло подумалось мне». Сил сопротивляться не было.
- Ну и пусть подавятся мной, - уже с усмешкой подумал я и живо представил, как канат пытается меня проглотить и при этом начинает кашлять, крутиться юлой и, в конце концов, выплёвывает меня, маленькую сиреневую тряпочку с мускусным запахом. И я это увидел, но как бы со стороны. Я раздвоился. Причём, моё второе я стало эфемерным, как паутинка воспоминаний о прошедшем лете. Меня понесло сквозняком прямо на бабу Надю. Она, продолжая петь, стала отмахиваться от меня, как от надоедливой мухи. Затем она замолчала и обратилась ко мне:
- Bad trip… Да, сердешный.
- Да видимо, bad, - подытожил я.
- Какое у вас прекрасное произношение, баба Надя, - я уверенно пошёл на комплимент.
- Не называй меня бабой Надей. Я Даниил. Так вот.
Она протянула мне огромную розу, словно сделанную из самоцветов, но настолько искусно, что мелкие детали подчеркивали её природное, органическое происхождение.
- Это Роза Мира. Владея ей, ты поймешь то, что позволит тебе жить в радости и гармонии с самим собой. Ты станешь источником радости для многих. Вокруг тебя будет царить любовь в своём самом прекрасном смысле.
Хотя она представилась мужским именем, но говорила приятным сочным джазовым контральто. Тут я заметил, что она стала походить на мою любимую певицу Леонтин Прайс. И тут она запела чарующий Somertime Джорджа Гершвина. Я понял отчётливо, что могу умереть от счастья. Сердце мое работало на износ, гоняя потоки крови. Я увидел внутри себя целый мир, работающий по малопонятным законам вселенной. Баба Надя, или уже кто там вместо неё был, перестала петь. Она уже в облике молодой девушки протянула ко мне руки, как вероятно, делали тургеневские девушки, предлагая дружбу молодым поклонникам. Я кинулся к ней с таким восторгом, что промахнулся и упал на пол. Пол зашевелился, напоминая шерстяную спину огромного неведомого животного. Это был гигантский единорог. Я про себя усмехнулся, вспомнив знакомый образ девственницы на единороге. Баба Надя уже в образе юной и шаловливой проказницы целовала мне руки. И тут меня сильно ударили по спине. Раздался дикий крик. И я стал падать со спины единорога в тёмную пропасть. Позже Ирина так описывала картину, которую она застала, ворвавшись в нашу комнату: поверх меня в «позе наездницы» сидела баба Надя и, улыбаясь, целовала мне руки. Я же, блаженно закатив глаза, пустил слюну и бормотал какие-то мантры. Это я уже позже решил назвать их мантрами, так как тогда лишь помнил, что хотел отдать всё, лишь бы продлить это блаженство.
Ира фурией ворвалась в нашу комнату. Вцепилась в волосы бабы Нади и таки оторвала её от меня. После чего, схватив меня в очередной раз за шкирку, повела, шатающегося, домой. Позже я понял, что налопался у старой грымзы галлюциногенных грибов, представителей рода псилоцибе, называемых иногда «колпак свободы».
На следующий день я ещё с трудом приходил в себя, в то время как Ирина пыталась мне рассказать, чем закончилась вчерашняя заваруха. Я до конца не верил в её рассказ, так как события у бабы Нади смешались у меня в голове с произошедшим в клубе, и где был бред, а где настоящая жизнь, я уже не разбирал. А результаты были печальны. Двое из московских гостей пропали без вести, Марка натурально распяли на кресте, привязав за руки и за ноги к наспех возведённому во дворе клуба кресту. Хорошо, что не прибили гвоздями. Всё равно он еле выжил. Сам клуб сожгли, уничтожив всё, что там было. Роман Иноков успел укрыться на своём ранчо за огромными железными воротами. Лишь приезд из областного центра наряда ОМОН спас многим жизнь и здоровье. Три человека из гостей находились в областной больнице. Остальные чудом умчались на микроавтобусе. Хорошо, что водитель был трезвый. Прошёл слух, что спасаясь от ОМОНа, многие мужики удрали в лес. Но была зима, и как они там будут выживать, было не ясно. Деревня Васильки находилась в довольно глухом месте, и поблизости не было других населённых пунктов. Поговаривали, что якобы они решили по старому русскому обычаю идти на Москву, то ли чтобы взять её штурмом, то ли бить челом царю-батюшке, заступнику нашему. В это я почему-то поверил сразу.
Вопреки отчаянным протестам Ирины я решил пойти к клубу, чтобы лично убедиться в произошедшем. Подойдя ближе, увидел мрачную картину пепелища. Теперь после исчезновения здания клуба открывалась красивейшая картина на крутой берег реки Мотьки, поросший величественным хвойным лесом, покрытым ватными шапками снега. «Ищи в плохом хорошее и готовься к плохому в хорошем», - учил меня знакомый профессор-натуралист, когда бинтовал укушенный змеёй палец у себя на даче. Больше мы с ним не виделись, но возможно, он был прав.
Я любовался увиденным пейзажем, как вдруг услышал всхлипывание и тут увидел сидящего на корточках Петьку. Он что-то мастерил и изредка всхлипывал. Почти беззвучно и по-взрослому. Это зрелище меня поразило особо. Представить Петьку плачущим было невозможно. Он всегда улыбался и был уравновешен, как буддийский монах, даже рассказывая, как его только что с выдумкой лупила мать. Он же при этом загадочно улыбался, как Сиддхартха. А тут вдруг слёзы. Я подошёл к нему со спины и с изумлением увидел, как ловкие тонкие пальцы энергично и уверенно пытаются собрать мою раскуроченную композицию «Россия как элемент Вечности». Но приглядевшись, можно было заметить, что Петька не повторял то, что было, он уже собирал что-то своё.
- Глупыш, нашёл из-за чего расстраиваться. Она ж уродливая получилась у меня, как сиамские близнецы. Всё равно надо было операцию делать. Народ не обманешь, Петька, - улыбнувшись, я попытался его успокоить.
Петька, помолчав, произнёс нараспев:
- Красиво ведь было, дядя Рыбак. А красоту грех ломать.
- Мы, Петька, соберём новую, - улыбаясь, успокаивал я его. - Не расстраивайся. Сообразим новую инсталляцию и поедем по России показывать всем.
Вдруг я заметил знакомую фигуру Марка. Он неуверенно приближался к нам. В руках его была початая бутылка виски. И где он её взял? Лицо было бледным и чувствовалось, что вчерашний день он запомнит навсегда.
- Марк, не нарушай жанровые приличия. Ты ведь на третий день должен был появиться, Га-Ноцри ты наш, - решил я его подбодрить.
- Идиот, бросил меня, скотина. Сам, небось, где-то отсиделся, а меня чуть не распяли эти психи.
- Кроме шуток, я думал, что ты успел убежать. А меня Ирка вытащила через чёрный ход. Вообще она молодец. Может, жениться…, - уже менее уверенно предположил я, - будет, о чём вспомнить!
Марк не оценил моей шутки и сделал приличный глоток из бутылки. Помолчав, он взглянул на «растерзанную Россию» в руках Петьки.
- И поделом, - злобно продолжил Марк. - Нечего людей от жизни отвлекать.
- Померла, так померла, - поддержал я Марка. - Не жилец была эта инсталляция, ой не жилец! После этой фразы я утёр несуществующую слезу и, всё же расчувствовавшись, сделал глоток виски из предложенной Марком бутылки. Мы помолчали, и я задумчиво осмотрел линию горизонта.
суббота, 30 апреля 2011 г.