Крепость. буххайм лотар-гюнтер перевод с немецкого

                Лотар-Гюнтер Буххайм
                Перевод с немецкого:  Лахмаков Владимир Леонидович
                КРЕПОСТЬ
                Роман


                Без моей жены Дитти Буххайм
                и без Вернера Лёхер эта книга
                не появилась бы из многотысячных
                листов моей рукописи.
                Большое им спасибо!
                Л.-Г. Б.

   Задача, которую я стараюсь выполнить, является через силу написанных слов, помочь вам услышать, почувствовать и, прежде всего, увидеть описанные события словно наяву.
В этом все и заключается. Если мне это удастся,  тогда вы найдете здесь по потребностям и задачам:
  Ободрение, утешение, страх и очарование, короче все, что вы пожелаете, и возможно, тот былой взгляд на правду, о которой вы пытались забыть.
Джосеф Конрад.



                Часть 1.

                Конец морского путешествия.

«Начало проводов сегодня, после обеда», возвестил Старик и тяжело устроился на покрытой клеенкой кушетке на баке. Затем, большим и указательным пальцем правой руки поскреб бороду и бросил неодобрительный взгляд на завтрак. Снежинки перхоти из бороды оседали на его темную рубашку, а отдельные оседают и на стоящую перед ним яичницу.
После обеда! Хорошее время. Надеюсь, что обер-штурман получил необходимые координаты, с которыми мы без всяких фокусов найдем нужный нам курс. Затем мы peu-a-peu  должны пройти к Бель-Нью . Как долго мы будем тогда еще иметь достаточную глубину, это мне уже скажет обер-штурман.
Или Старик, если он в последний день путешествия опять не примется бурчать по всякому поводу.
Можно пока не ломать голову, а заняться своими рисунками. Я давно хотел рассортировать их на официальные и неофициальные – такие, которые я сдам по приезду, и такие, что смогу использовать на стороне. С пленками также. Сейчас сделаю работу так, как если бы Я должен все так сделать, словно эти полдюжины пленок, которые я уже распределил, полностью были бы моей добычей. Хорошие - в одну кучку, плохие - в мусорную корзину. Я бы просто спятил, если бы мне не удалось спасти хорошие пленки с боевым походом. Нежными движениями скольжу я пальцами по непромокаемому мешочку с «личными» пленками. Еще пару миль и они будут в безопасности.
Надо сразу после швартовки посетить лаборанта, чтобы он, при обработке пленок сделал все безошибочно, - наметил я себе план. Однако я тут же оборвал себя: что за чепуха! Ведь если эти пленки попадут в лапы лаборанту- то пиши пропало.. итак, лучше не поднимать никакого шума. Надо провезти пленки не проявленными.
Меня беспокоил вопрос, где я смогу безопасно спрятать эти свои пленки. Если меня скоро направят в Берлин, это все равно не поставит меня в затруднительное положение. Затем возможно даже появиться какой-нибудь окольный путь как-то попасть в Фельдафинг. В Фельдафинге можно было бы все пленки и документы, что я со старательностью белки снес в одно место сложить безопаснее, чем в сейф положить, а именно между всяким хламом на чердаке домика на опушке леса, в котором у меня есть своя комнатушка. Прямо над узенькой прихожей расположен люк на чердак. Может раз в полгода трубочист и залезет на чердак, но навряд ли его внимание привлечет хранящийся там хлам да пара покрытых пылью чемоданов. Однако два – самые потрепанные - они то и представляли собой настоящие ценности. Слава Богу, что там наверху не очень тепло. Я сделал все что, мог: каждая пленка лежит в своем футляре, затем все обернуто в плотную бумагу, а затем еще и уложено в картонную коробку. В довершение, все завернуто в газетную бумагу. Никому не должна даже мысль придти в голову, что наверху лежит секретный материал.

Между тем Старик упорно трудился у пульта с картами. «Так, сделано!» произнес он, «В 10 морских милях проведено перекрестное пеленгование. Дело пойдет на лад, если условия видимости позволят нам определить береговую линию. Мы не сможем выйти прямо на Нани , значит возьмем курс на полуостров Нуармутьер, т.к. мы будем еще некоторое время иметь глубокую воду – около 70 метров.»
Удивляюсь, каким разговорчивым вдруг оказался наш Старик. Но он вновь занят возней с циркулем и треугольником и замолкает в глубокой концентрации своего внимания. Тихо становлюсь рядом и живо представляю себе наше возвращение: в этот раз это будет шумный праздник. Мы спрыгнем с мостика – шириной не больше волоса и …. Останавливаю себя – эй, не заглядывай так далеко!
«Нам необходимо рассчитать временной фактор из-за возможной остановки под водой в случае воздушного налета!» говорит Старик. Он подзывает меня ближе к пульту с картами и показывает пальцем на лежащую перед ним морскую карту: «Вероятное перемещение течения относительно господствующего направления ветра – в 30 милях  от берега…» «…а также приливно-отливное течение», - произносит обер-штурман.
«Чудесно, чудесно!»- произношу глухо. Значит, также точны должны быть и корабли сопровождения… .
«Мы придем значительно позже, чем ожидалось. Однако никаких поблем. Время нашего прибытия уже скорректировано…».
Нам также известно, что в пункте встречи появится вовремя проход через волнорез.
«С защитой от преследования можно не считаться.», произносит Старик вполголоса, «а при нашем нынешнем раскладе, нам бы она как раз не помешала бы…».
«Раньше здесь имелись входящие в порт суда…» доносится до меня голос обер-штурмана.
«Да, раньше!» отвечает Старик. Звучит так издевательски, как если бы он хотел отыметь обер-штурмана прямо на трапике. Однако обер-штурман прав: с тех пор, как я видел в небе наш одинокий мессершмит, кажется прошла целая вечность. Я уже забыл, если честно, как выглядят эти самые наши самолеты. Отхожу от Старика, насколько позволяет место, внимательно смотрю на него, пережевывающего очередную проблему. Может быть он собирает свои вымученные силы перед прибытием в гавань? Обдумывает ли он свой выход на подиум перед театром абсурда, что ждет его на земле? Кажется, что Старик обеспокоен тем, что у радиста работа в самом разгаре.
«Так много радиообмена», бормочет он быстро «у нас еще никогда не было». А затем, резко бросает: «Мне кажется, нет».
«Что нас ждет?» интересуюсь.
«Кто знает?»


***

Наступил полдень. Нервное напряжение гонит меня вверх по трапу. Старик сейчас на мостике и насколько я его знаю, больше не покинет его. Из башенного люка сюда же протискивается матрос принесший обед и пытается накрыть столик не отвлекая внимания вахты и Старика. Матрос накрывает небольшое местечко в креплении мостика и выставляет еду:  кофе, студень, хлеб, горчицу и огурцы. Никто никого не трогает. Что-то неладно. Старик замкнулся. Думает ли он о прибытии или решает свои задачки?
Над бурнокипящей за кормой лодки водой охватываю взглядом облака, которые слегка освещены. Старик следует за моим взглядом, окидывает всю панораму неба за нами скептическим взором, и вновь повернувшись, поднимает к глазам бинокль.
Смотря в бинокль, говорит: "В общем прекрасное повреждение всего коридора. По крайней мере четыре недели ремонта на верфи. Для команды хороший отпуск. Ну, а для тебя – нет…"
Звучит несколько самодовольно. Что хочет Старик этим сказать?
"Тебе же нужно еще пристроить свой материал, если я не ошибаюсь."
"Так точно!" имитирую его интонацию и чувствую себя успокоенным. Кроме того, хочу написать портрет Старика, как только закончится его бормотанье. Точно также как на моих набросках, но в натуральную величину: с морским биноклем в руках, а руки в толстых кожаных перчатках простеганных темными нитками. Взгляд устремленный сквозь бинокль блуждает по горизонту, охватывает небо и море. Старик уже знает, что с ним случится: по крайней мере три раза придется быть натурщиком.
"Внимание, господа, внимание!" Старик пристально всматривается в небо. При этом он почти полностью вращается по своей оси. Заметив мой взгляд произносит: "Они обнаглели!" А затем, как только снова подносит бинокль к глазам: "Вот на этом месте Крамер получил прямое попадание!" "Подтверждаю", бормочет обер-штурман себе под нос, не выдавая однако что он может сказать о той атаке, что фигурирует в рубрике "Чудо". Бомба, которую поймал Крамер, была из серии "Уничтожитель". Она ударила его в левый борт под наклоном в щиток ветроотражателя на башне и взорвалась.
Повезло! Даже если такое счастье разделить на пятьдесят человек команды и то будет много. Они могли бы после такого везения отмечать день своего прибытия в порт как второй день рождения. Но, вероятнее всего, большинство команды уже почти забыло свою удачу. Со мной такое тоже бывает. Как часто, в последний момент вскакивая в шлюпку или сбегая по трапику, выходил сухим из воды. Во время войны человек должен иметь свое счастье.
Без какого-либо перехода, не отнимая бинокля от глаз, Старик произносит: "Только в этот раз, пожалуйста, никакого большого факельного шествия. Я сыт всем этим по горло." При этих словах он проводит ребром ладони по горлу. "Итак, небольшое факельное шествие", бормочет обер-штурман, "бутылка пива и булочка".
Для меня нет ничего лучше, чем вот это. Но более всего меня привлекает то, что как только мы пришвартуемся, я пожму всем руки и растворюсь в толпе. Пришвартуемся? К сожалению, это будет не скоро.
Меня охватывает странное настроение: обыденная корабельная рутина, и все же есть что-то отличное от вчерашнего состояния дел. Какое-то электрическое поле распространилось во все уголки корабля и охватило каждого члена команды. Напряжение, в котором мы живем, ощущается почти телесно. Между тем, каждый занимается своим делом, для того чтобы спрятать ощущение того, что считает эти долгие часы – однако в одиночку, через свои хлопоты, показывают свою толстокожесть и нечувствительность к ощутимым изменениям. "Прямо на пороге" – эта фраза стала метафорой для того несчастья, что еще может случиться в последний момент.
Touche bois!  Приказываю себе и тихо протискиваюсь к складному столику стоящему на мостике, где остывает чашка кофе Старика.
"Внимание! Проклятье!" командует Старик вахтенному на корме по левому борту. Затем, повернувшись ко мне вполоборота произносит: "Наши друзья наверняка знают наши пункты перехода, да и наше время прибытия, вероятней всего, тоже. Единство времени и места…"
старик отставляет свою чашку и вновь окидывает небо взглядом. Легкая облачность прямо по курсу заметно обеспокоивает его. Бог знает почему, но кажется, что эта местность таит в себе угрозу. Старик тихо ругается. Это напоминает рычание собаки.
Старая проблема – нырять или оставаться наверху? – не стоит перед нами только в случае прикрытия с воздуха. Однако прикрытия нет. Значит – ныряем! – приходит шальная мысль. Ведь мы открыты со всех сторон, словно на ладони. Моя тревога, кажется, передается и Старику. По тому, как он, со сдержанным недоверием, осматривает небо, я понимаю, что вскоре нам придется-таки нырнуть в глубину.
Не то, чтобы Старик проявлял нервозность – для этого он слишком замкнут – однако я достаточно хорошо его знаю, чтобы заметить, в каких случаях он едва выдавливает из себя слова.
Вот он снова произносит слова и они звучат с явным раздражением: "Я же всегда был против приветственного балагана. Ведь в таком случае, слишком много людей знают наверняка когда нас ждут."
И Симона знает тоже, добавляю про себя. Но ведь это хорошо. Лодка теперь шла зигзагами. Никто не знает, известен ли англичанам наш конечный пункт, и не подстерегает ли нас какая-нибудь их подлодка с приглушенными двигателями.
"Я так не думаю", бормочет Старик себе под нос. И в тот же миг по ушам бьет его зычный приказ: " Приготовиться к погружению!"
Я бросаю вокруг последний взгляд и докладываю:"На мостике один человек!" и занимаю свое место.

***
На этот раз я не остался в центральном посту управления. Хочу пройти еще раз через кормовые помещения лодки – этакий своего рода Farewell  . сейчас для этого как раз подходящий случай. С самого утра меня не покидает чувство какого-то замешательства и внутреннего разлада. В то же время я чувствую радость от предстоящего возвращения и внутреннее сопротивление. Своего рода Tristesse  : пара шагов по трапу на берег будут означать для меня прощание с лодкой и экипажем. Утешением для меня служит то, что я буду не единственный, кто оставил гостеприимный борт. Лейтенант-инженер тоже покидает лодку. И, между прочим, тоже окончательно. Своего приемника, толстяка Бекера, он уже знает.
Я хочу начать обход с кормы, а потому действую так, словно ничего не знаю.
В электромоторном отсеке я и в самом деле широко открываю глаза. Над трубой кормового торпедного аппарата разложены для просушки насквозь мокрые штормовки – они повсюду, словно декорации какого-то спектакля. Два матроса стоят согнувшись над гудящими электромоторами. Взгляд упирается в воздушный компрессор: отличный аппарат! Если бы он не работал с полной отдачей все время похода, мы бы погибли. Без сжатого воздуха в известных ситуациях, мы бы ничего не сделали.
В дизельном отсеке царит необычная тишина. Цернер сидит прямо за переборкой, в углу. Он спит, на коленях лежит раскрытая книга. Иоган стоит у пульта управления и заносит цифры в дневник. Как только он замечает меня, пытается со смешными ужимками достать что-то из правого кармана брюк. Наконец ему это удается, он участливо смотрит на меня и шепчет: " Господин лейтенант! Это для вас сделала моя машина: тушилка для сигарет."
Беру согретую его телом маленькую шестиугольную латунную пластинку со стилизованной рыбой пилой, символом нашей подлодки, и при свете лампы над пультом, читаю изящные, глубокопрорезанные слова: "На память о 5./6. походе на врага на U96." Все это приводит меня в глубокое смущение. И заикаясь от переполнившего меня чувства удивления, от неожиданности всего случившегося тут, говорю слова благодарности.
Мой взгляд скользит по обоим дизелям. Трудяги! Хорошо выдержали все нагрузки до конца похода.  Каждый дизель здорово помучился в этом путешествии – и еще их служба не закончилась. С трудом понимаешь как они это выдержали. Меня вдруг охватило необыкновенное желание протянуть руку и ласково погладить ближний ко мне дизель по левому борту, даже скорее похлопать его по теплому крупу, словно лошадь после скачки.
Но не осмеливаюсь сделать  это, так как на меня с недоумением смотрит моторист.
Быстро делаю несколько шагов по корме и веду себя так, словно хочу узнать температуру – сначала левого, а затем правого дизеля. Делаю это так, чтобы никто не смог потом высмеять мою сентиментальность. Обжегшись, отдергиваю руку. Если бы мне кто-нибудь раньше сказал, что я испытаю грусть прощания в моторном отсеке, я бы рассеялся ему в лицо. Однако сейчас это произошло. В конце-концов, такое предприятие может переродиться в своего рода "sentimental journey". 
На камбузе корабельный кок устанавливает на плиту большую кастрюлю с водой. Вода будет нужна ему для чистки овощей.
В следующем помещении, за открытыми пологами видны подвесные койки. На баке сидят трое матросов: дин чистит бинокль, другой читает, третий "клюет носом". Здесь же посуда с остатками пищи: восемь тарелок, ножи, вилки.
Назад – в центральный пункт управления. После всего переполоха здесь также царит удивительная тишина. Помещение выглядит пустым. 
Унтер-офицер ЦПУ дремлет сидя на корточках. Как бы там ни было, но ЦПУ служило мне жильем более шести недель. Где бы еще слово "жилье" так много весило, как здесь! Моя жизнь поистине зависела от прочности этого помещения. Корпус выдержал все перипетии – конечно список для верфи длинен: повреждения корпуса и днища в изобилии. Но мы живы. Томми  не удалось сделать из нас утопленников.
Ногу вверх и вперед через переходной люк переборки. Радист все еще сидит за своим аппаратом. На голове наушники, рука на ручке настройки – идет прослушивание электромагнитного пространства.
В офицерской кают-компании усердно трудится наше руководство:  один ремонтирует каким-то мелким инструментом свой фотоаппарат, первый вахт-офицер изучает предписания по дежурству, второй инженер-лейтенант лежит в койке. Рядом, в кубрике, оберфельдфебели что-то едят.  Оберштурман и Номер Один так низко склонились над бумагами, что мне видны только их затылки. Тушилка для сигарет, что лежит в моем кармане, вот что меня сейчас очень радует. Блестящая работа: она терпеливо выточена напильником из целого куска латуни. Уверен, что эта идея принадлежит инженер - лейтенанту. А может и чертеж изделия.
Во мне звучат строки: "Где мы, где?/ А еще 25 минут до Буффало/ Джон Мэйнард был наш штурман/ Он выдержит все/ Пока доберется до берега."
Да. Еще пара часов и все закончится. Однако в такие моменты я всегда даю волю предрассудкам: Если все удастся…, Если все пойдет, как запланировано…, Если никто не подложит лодке какую-нибудь свинью… .
Немного времени спустя, в ЦПУ стали раздавать из большой картонной коробки презервативы. Номер Один вел себя при этом как ярмарочный зазывала:
"Подбегайте, налетайте! Кто опоздал – тот не взял! Первоклассные резиновые изделия! Марка "Морская ласточка", для активных и чувствительных. Это самое лучшее, что есть сегодня на ярмарке. Прислушиваюсь к тому, что говорит машинный унтер-офицер:
- Морские ласточки! Это чертовски красивое имя для презерватива!
- Три штуки на нос! Такого еще не было!
- Подавай! Только подавай покрепче которые!
- На нос? Ты это хорошо сказал.
- Можешь отдать их святошам!
- Как он их получил?
- Он же не может себе этого позволить!
- Дружище, ты прав – это интересная мысль.
Между тем, 1-ый вахтофицер, заикаясь, читает прилагаемую памятку. Вперед выходит Старик и пищурившись всматривается в него. Если 1 вахтофицер еще раз ляпнет что-то подобное, Старик взорвется.
Инженер-лейтенант тихо обращается ко мне: "Вас это не касается – вы лучше прикрыты, если я не ошибаюсь…". Старик мог бы это услышать. Я мог бы убить этого инженеришку за такие слова!
    В пол-уха я слушаю то, что составитель памятки написал в ней о разного рода женщинах. 1 вахтофицер читает заикаясь о "Женщинах", "Бабах", "Уличных девках". Никто из присутствующих не осмеливается смеяться над текстом или самим 1 вахтофицером. Внезапно все ловят на себе прямой, злобный взгляд Старика. Я смотрю на световой сигнал, оповещающий, что "тритон " освободился. Старик тоже видит табло и уходит первым.
Своим уходом и то, что произошла раздача презервативов, развязали людям языки. Такого вздорного трепа, как сейчас, на лодке еще никогда не было. В полутьме присаживаюсь на корточки, чтобы привести в порядок свои мысли, на своем месте вплотную к распределителю системы затопления и осушки.
"Поразительно разумно! Я лично сыт уже по горло консервированной жрачкой…", дизельный унтер-офицер Роланд делает при этом такое движение рукой, словно хочет отпилить себе голову.
Свободный от вахты унтер-офицер службы электромоторов прилежно вторит ему: "Так точно! Что в общем-то было бы неплохо сейчас заложить в жабры, так это зеленые клецки с жарким, тушенным в уксусе с, например, краснокочанной капустой, но дважды проваренной… . А ты о чем сейчас мечтаешь?"
"О курином супе в китайском ресторанчике, супе с мясом – конечно, если у китайцев все еще есть этот ресторанчик…"
"Почему ты так говоришь?"
"Ну, может его уже разбомбили, нет?"
Тут только до меня дошло, что Роланд родом из Гамбурга. Воцаряется тишина, однако затем Роланд говорит, странно расставляя слова: "Я всегда удивлялся, почему это у китайцев, сразу за Гербертштрассе, все было так дешево…". Его растянутое произношение слов побудило встречный вопрос из нашего кружка: "Ну и что?" – это включился боцман. "Да потому что китайцы своих курей сначала обваливают в птичьем помете, а затем бросают в кастрюлю – за которую уже отдельно заплачено. Понятно?" – "Вот свинья! Если ты сейчас же не заткнешься, я тебя точно взгрею!". Однако Роланд продолжает, словно не услышал прозвучавшую угрозу. "Вот почему они называют курицу птицей? Из-за куриного помета. Китайцы обнаружили это первыми. Еще наверное тысячу лет назад. А вы этого не знали? Что же мы, идиоты, не задумываемся почему эти куриные супы такие питательные?…"
"Заткнись, свинья, или я тебя сейчас точно отдубасю!"  - "Спокойно, спокойно!" говорю спорщикам. Разговор прямо возбуждает волчий аппетит. Да, нужно просто радоваться еде. –"Вообще-то есть еще пара фокусов с куриным пометом…" . Удивляюсь, что после этих слов нет новых протестов. "Так вот. Обычно делают так: курицу сначала потрясут так, чтобы гребешок пришел в нужное состояние – а затем, сразу, как только гребешок стоймя стоит – ей сворачивают башку." – "А для чего все это действо?" "Ну, дело все в том, что в этом случае отверстие в куриной жопе пару раз откроется, и вы сможете получить несравненное удовольствие…". "Ты так говоришь, словно уже попробовал!" "Да нет. Мне все это просто описал один китаец." "Китайцы – свиньи!" "Хм. Как на это посмотреть…".
Мы снова идем в надводном положении. Суша должна бы показаться миль через десять. Затем оберштурман сможет взять первый крюйс-пеленг, полагаю, что он найдет две заметные точки.
10 миль. Это значит, что нам предстоит еще около часа идти в надводном положении, пока мы сможем увидеть землю. И это будет чертовски длинный час! На этом последнем отрезке этот час просто должен быть удачным. Я повторяю про себя, как заклинанье: Веди себя спокойней! Будь ниже травы! Не испытывай судьбу!
Навигационный пункт Нани-один: звучит красиво. У Нани-один нас должен встретить заградитель. Остается только надеяться, что он там есть. По слухам, в последнее время прием лодок в Нани-один не осуществляется. Наведение лодок на проход сам по себе является довольно рутиной операцией, и оставался бы таковым, если бы не неприятель. Да еще приплюсуем возможные диверсионные неожиданности. Что касается мин, Томми предоставляют на выбор два сорта: морские мины, которые расставлены с их подлодок вдоль побережья, и донные мины с магнитными и акустическими взрывателями, которые устанавливаются по ночам с самолетов. Этот вид хлопушек в первую очередь и является целью заградителя.
Служба на заградителе должно быть довольно однообразна: туда-сюда и вновь туда.  И всегда со страхом получить мину в брюхо. Наверное, чуть не тысячу бочек рома могли бы выпить от страха. А в трюме возят с собой чуть не тысячу пустых бочек, выпитых до дна за каждое благополучное возвращение. А на мостике, эти хитрецы уже наверное подготовили себе трамплин для прыжка за борт, если вдруг напорются на мину. Но при воздушном налете, какой толк от всех этих трамплинов? И нырнуть эти бедолаги тоже не смогут. Во всяком случае, я был бы благодарен, если бы мне предложили выйти в бой на заградителе. Еще десять дней тому назад Старик послал шифрованное радиосообщение, которое гласило: "Приступаем к возвращению из-за расхода топлива." Торпеды у нас еще были, однако запас топлива настолько мал, что едва ли хватит даже на этот переход.
"При экономном движении хотя бы так…", доложил инженер-лейтенант, и при этом каркнул, что слишком велик риск того, что нам придется преодолевать последние метры под парусом.
Раньше Старик должен был бы послать длинную радиограмму с сообщением о положении лодки и рапорт об успехах в походе. Сейчас же есть реальная опасность быть запеленгованными.
Старик объясняет свою сдержанность просто: "Мы не хотим успокаивать противника."
Мое нервозное нетерпение приводит меня к пульту с картами. Наконец-то развернута карта, которая также показывает побережье, но уже не только сетку квадратов: изрезанная шхерами в виде фьордов бухта Луары; на верхней кромке вершина полуострова Квиберон, а внизу Бельиль. Наш курс уже выведен на карте тонкой карандашной линией. Устье Луары! Замки Луары! Как часто я хотел, будучи вызванным в Париж, выехать к Луаре и провести там немного времени. Да все никак не получалось!
Нанни – один отмечен оберштурманом карандашным крестиком.  Эта точка очень интересует меня: я накладываю параллельный угольник и соединяю Сант – Жильдас –южный нок входа в Сент – Назар – с Сант – Марком, на севере.
Вторым транспортирным угольником измеряю длину проведенного карандашом курса от этой линии: около восьми миль. Крестик лежит на вест -зюйд-вест от проведенной линии. Глубина везде здесь около пятидесяти метров. Интересно, как далеко от этого побережья тянется двухсотметровая шельфовая граница? Она доходит по карте до широты Нанни – один до шести градусов на запад.
Когда-нибудь оберштурману все же придется измерить глубину. Захочет ли он с помощью лота получить линии пеленга? Последние определения нашего местоположения уже устарели на пару часов. Однако, стоит ли мне ломать над всем этим голову? Наш оберштурман старая лиса. Если бы Старик должен был бы сказать на кого он может слепо положиться, он мог бы это сказать только об оберштурмане.
Наверху стало на удивление пасмурно. Наступает время, когда можно будет что-то увидеть.
"Разрешите на мостик?" спрашиваю, задрав голову.
"Разрешаю!" отвечает Старик тихим, глухим голосом, как будто рычит собака.
Ветер свежеет. Все покрыто влагой. Наверное прошел небольшой дождь. Небо выглядит как свернувшееся молоко. Поверхность воды темна и небо вовсе не отражается в ней. Тут я замечаю, что поверхность воды вдалеке рябит под порывами ветра. Под этими порывами ветра разбивается поверхность моря. Не хочу сейчас спрашивать Старика чего он ждет от этой погоды. Старик сейчас весь внимание. Можно подумать, что ясное синее небо и зеркальная поверхность моря с утра больше нравились ему, чем нависшие облака. Так как опасность нападения с воздуха значительно уменьшилась, то я лишь оглядел горизонт, да скользнул взглядом по небу, и снова нырнул в глубину лодки. Старику это понравилось.
Вчера 1-ый вахтофицер разделил всю команду на три группы: первая будет очищать лодку, выгружать неиспользованный провиант – старый провиант не разрешается брать с собой вновь; также сдать старый боезапас, а принять новый. Эта же группа будет охранять лодку во время ремонтных работ. Вторая группа будет послана на отдых, в поместья и замки, которые так далеко от гавани находятся, что ребята не пострадают от воздушных налетов. Эта группа "на пикнике" должна будет меняться с первой группой по охране лодки.
Парням из третьей группы повезло: им предстоит отпуск на родину. Счастье на войне! В централе два матроса превращают белый треугольный вымпел в вымпел победы. Они разложили все необходимое на пульте для карт и макая кисточки в тушь оберштурмана выписывают на полотне тоннаж двух потопленных нами кораблей. Старик снова спускается с мостика. На этот раз он подходит к столу с картами. Турбо вырисовывает цифру 8000. старик подходит к нему: "Брось все это!" Турбо непонимающе смотрит на всех. На помощь ему приходит оберштурман:  "Марш в носовой отсек! Вы не должны это здесь выписывать!" Турбо тупо смотрит на него, а затем быстро собирает свои принадлежности и исчезает через передний люк. Как только Старик вновь занял свое место, оберштурман бросил на меня вопросительный взгляд. Однако я никак не мог ему помочь, лишь пожал плечами. Как в зеркале, оберштурман также пожал плечами в ответ. Быть на волосок от спасения – чего еще надо Старику? Ведь вместо того, чтобы чувствовать себя как победитель после битвы, он ведет себя так скорбно, словно все это ему приносит большую боль. Да, трудно понять Старика.
Снова иду в носовой отсек. Пять человек сидят на корточках, словно портные, вокруг пустой миски и чешутся. Баковый, разносивший пищу, тут же собирает в кучу тарелки с остатками пищи и столовые приборы. И делает это как можно шумнее.
Протискиваюсь между торпедными аппаратами, для того, чтобы в последний раз почувствовать, как человеку здесь, впереди всей лодки – так далеко от централи – понравится, если станет "жарко".
Матрос Брит поносит бакового: "Скажи коку, что эти детские извержения, называемые у него кашей, он может жрать сам. И все это порошковое дерьмо, лот которого пронесет даже негра."
В носовой отсек протискиваются Швале и Викман. Стаскивают с себя кожаные куртки и валятся на койки. Бэрман, сидящий у переборки, спрашивает обоих:
- Ну, как там дела?
- Comme ci, comme ca," – отвечает Швале. А Викман говорит:
- Кажется, все идет по плану.
- Не трепись.
- Да ну тебя, поцелуй меня в задницу.
- Тебе нравится в этом стойле?
- Можешь называть это как хочешь. В любом случае мне нравится быть внутри лодки, - лениво произносит Викман.
Швале тут же выдает: "Было бы и мне так мило принять внутрь, и затем аккуратненько разгладить… ."
Глубоко в полутьме кто-то вздыхает: "Дерьмо. Все дерьмо, пока не выберемся на воздух. Ох, боже мой!"
Весь в нетерпении, я едва могу оставаться на одном месте. А так как я, кроме всего прочего, хотел бы узнать не изменилась ли столь капризная погода, осмеливаюсь принять решение еще раз подняться на мостик.
"Разрешаю!" раздается сверху голос Старика. Забираюсь по вертикальному алюминиевому трапу наверх – на переднюю башенную площадку, где наш рулевой согнулся над своим инструментом. Едва поднялся через рубочный люк, как Старик тут же проворчал: "Стараешься изо всех сил, для того чтобы в означенное время прибыть в условленную точку, а этих мокрых мешков все еще нет!"
На мостике сейчас стоит вторая вахта. На этот раз я прихватил с собой бинокль и теперь внимательно всматриваюсь в горизонт, с тайной надеждой, что своим свежим взглядом смогу первым увидеть хоть какие-то признаки заградителя: либо признаки густого дыма, либо иголки мачт.
Море снова зеркально спокойно, как если бы кто-то вылил на воду уйму масла. Облака впереди по курсу почти разошлись. Надеюсь, что такая погода не привлечет истребители противника!
Старик неподвижно стоит с биноклем у глаз, словно памятник. Неужели он уже обнаружил тральщик? Наконец он опускает бинокль и осматривает небо. Ничего.
Мои мысли устремляются в Сант-Назар. Рисую себе картину, как Симона и я встречаемся сначала взглядом, а потом крепко обнимаемся. Отчетливо слышу ее глубокий, горловой голос: "Enfin, mon grand. C'etait trop longue… ."
Я полуприкрыл веки: взор мой устремлен внутрь меня. Со стороны можно подумать, что я напряженно высматриваю нашего сопровождающего.
Возможно мы поедем с ней в Париж – и вероятнее всего в курьерском купе спального вагона. Своего рода авантюра, как и обычно: если нас накроет в таком купе поездной контроль, сидеть мне на "губе". К счастью, офицеры из поездного контроля не проверяют курьерское купе. Остается только все так устроить, чтобы моя дама попала туда незамеченной.
Потягивать шампанское из пупка! Наша роскошная, монументальная кровать в отеле Deux Mondes, рядом с оперой. Симона вновь не позволит бросить в кучу обуви перед дверью ее туфельки и мои сапоги. В гостиницах ей более всего нравится всунуть чьи-нибудь дамские туфельки на высоком каблучке в стоящие рядом сапоги, а затем эти сапоги поставить перед другими дверями. Некоторым постояльцам связывает обувь так, что можно только догадываться о сути происходящего по раздающимся потом ариям – воплям. Так, однажды, мы с ней прослушали подобный утренний театр: какой-то полковник, с красными лампасами на брюках, вел себя перед нашими дверями как дикий шаман.
С Симоной в Париж! Боль в паху сжала мне ноги. Господи Боже мой! Еще целый час!
Старик наклонился над рубочным люком и потребовал к себе оберштурмана. Через несколько секунд тот появился и сразу же приставил к глазам бинокль. Меня удивило, что Старик не сказал ни слова, а вместо этого невооруженным взглядом осматривает небо, и я невольно делаю то же самое. В этот момент раздается голос оберштурмана: "По-настоящему только тральщик отполировал бы эту задницу."
Я думаю: Зачем здесь нужен тральщик? Обращаюсь к Старику и узнаю: "Тральщики нам сейчас очень нужны. Они хорошо оборудованы зенитными орудиями. Может так случиться, что Томми хорошо известно куда мы придем, и если мы не сможем нырнуть в глубину в такой момент… " Старик бросил на меня быстрый взгляд и я кивнул: "Понял!"
"Для нас очень важна в такой момент хорошая огневая защита", он медленно цедит слова, и как будто только для себя.
Удивительно и то, что он теперь хочет иметь при себе оберштурмана. Старик выглядит так, как будто борется с принятием какого-то решения: снова и снова прикладывает он к глазам бинокль и осматривает горизонт, ничего при этом не говоря. Затем молча вешает бинокль на грудь. Взгляд его угрюм. Мне кажется я знаю почему: мы уже на рейде Нанни – один. Старик мог бы просто продолжить движение вперед не ожидая конвоя. Он молча ждет, когда оберштурман выскажет свое мнение. Но тот не доставляет Старику такого удовольствия: просто молчит.
Вахтенные на мостике стоят словно каменные. Только тогда, когда кто-либо направляет бинокль в небо, в группе происходит легкое движение. Старик и оберштурман направляют бинокли в одном направлении: Наверное, каждый из них хочет первым обнаружить корабли сопровождения.
Из рубки раздается голос старпома: "Разрешите на мостик?" Старик немедленно реагирует: "Разрешаю!"
Старпом тихо, словно кошка, забирается на платформу. Наклонившись, берет поданный ему из люка бинокль. Затем осматривает горизонт через трос антенны. Он очевидно тоже хочет принять участие в соревновании.
Старик бормочет: "Они тянут время – они слишком тянут время!" и опускает бинокль на грудь. Делает несколько шагов назад и протиснувшись мимо меня опирается на перила мостика. Вскоре к нему присоединяется и старпом.
"Они сорвали нам все, что мы выиграли по времени". В моей голове все смешалось: Надо мыслить более шире. Держаться как можно дольше глубоководья, а тут еще эта чепуха, что высказал 1 вахтофицер: "Пакетное движение!" Конечно, Томми все это давно просчитали.  Было бы очень просто послать нашим сигнал о том, что мы рядом. Но, к сожалению, не только наши друзья получат его. Этакий звонок колокольчика: мы здесь! Может быть наши братишки нас уже обнаружили. Может быть даже начали движение нам навстречу – либо предоставят нам самим бороться со смертью, что висит где-то в верху.
"Весь бы этот театр не стоил и гроша, если бы эти засранцы …"
Старик не закончил фразу. Да ему и не надо было продолжать, мне кажется, я даже знаю, что он хочет сказать: Наше люфтваффе это одно большое недоразумение. Невольно задаю себе вопрос: Почему это господа наши противники имеют преимущество в самолетах, а мы нет? У нас же такие специалисты как хвастун Геринг и вся его клика. Хотеть выиграть войну с такими героями – трепачами – это не может привести ни к чему хорошему.
Ладно, помолчим.  Надо тихонечко играть дальше свою роль. Да чтобы коленки не дрожали. Ждать, да чаи гонять – милый Боженька, должно быть хороший парень. Сейчас бы над любым другим кораблем носились чайки. Однако чайки умные птицы – они знают точно: здесь за борт ничего не выбрасывают. Мы же не хотим стать организаторами своих похорон. Достойно удивления то, что чайки отличают друг от друга идущие по акватории типы судов, например, подлодки от тральщиков.
Когда же, в конце – концов, появятся эти проклятые тральщики? А может быть за этой затяжкой спрятан какой-то умысел? Может быть, специально устраивают нам нервотрепку? С этой бандой завистников больше вони и стукачества, чем дела. Тральщик – это что-то! Говорят себе наши люди и насмешливо называют его: "Качан цветной капусты". Также интересен у тральщика и его боевой знак отличия: стоит только сдетонировавшей мине взорваться, она выглядит в этот момент словно качан цветной капусты.
Старик весь вне себя. Вновь рывком подняв бинокль, оглядывает горизонт и сдерживаясь, ругается: Не можем же мы терять здесь столько времени, пока господа распорядятся на наш счет – no, Sir! Мы так не договаривались!
Все мои чувства крайне напряжены: я хочу запомнить все, что происходит, до мельчайших подробностей, для того чтобы позже написать несколько картин об этих сценах на мостике, для выставки. Мысленно я уже делаю наброски этих картин. Старик тяжелой походкой возвращается на свое прежнее место. "Они оставляют нас подыхать на расстоянии вытянутой руки", - произносит он глухо. И словно в подтверждение своих слов громко чихает. Затем с шумом вдыхает воздух и отрывисто бросает: "Достаточно!". Помолчав, отрывисто бросает: "Приготовиться к погружению!" Для меня это приказ немедленно покинуть мостик. Остальные следуют за мной. Старик остается на мостике один. Стоя прямо под башенным люком, слышу его голос: "Только не халтурить!" Однако никаких новых приказов не поступает.
Лодка снижает ход. "Мне так не кажется, мне так не кажется…" говорит Старик сам себе. "Проклятье!" – бормочет оберштурман. Рулевой в башне докладывает на верх: "Обе машины готовы!". Старик отдает приказ: "Обе машины – малый вперед!". Следует доклад боцмана наверх: "Нижняя палуба к погружению готова!" Сверху грохочет голос Старика: "Приготовиться к продувке!". Снова голос боцмана: "К продувке готовы!". Стоя вполоборота вижу как Старик задраивает крышку рубочного люка быстрыми движениями винта. Затем тяжело спускается вниз. Еще стоя обоими ногами на последней ступени лестницы приказывает: "Заполнить цистерны!". И эхом голос боцмана: "Заполнить цистерны!". Находящиеся в централе производят с шумом удаление воздуха и задраивают маховик на передней сферической переборке для продувки отсека погружения цистерны №5 в носовой части лодки. Слышу как воздух, придававший лодке плавучесть, шипя и свистя, с громким шумом вытесняется поступающей в цистерны забортной водой. Так задористо, молодцевато, думаю я, этого еще не было. Обычно, вспоминаю, это проходило долго и нудно, с сипеньем и кряхтеньем, словно у чахоточного.
Стрелка манометра глубиномера вибрирует. Она стоит на 20 метрах, затем ползет вниз: 30, 40, 50, 55. боцман стоит вплотную к управлению рулем глубины. Он дает лодке повибрировать, для того, чтобы удалить из цистерны оставшийся воздух. Затем наступает давящая тишина. Слышен лишь тихий зуммер работающих двигателей. Боцман опускается на ящик с картами и вытягивает правую ногу. Острый профиль боцмана, почти бесформенные спины обоих рулевых, а между ними перевязанная как фашинный шест стойка и срезанные на полумесяц стекла обоих манометров глубины: тоже картина, которую я должен перенести на холст, как только удастся.
Кажется, что Старик снова оказался прав в том, что мы стоим под водой. "Нужно сделать еще кое-что", произносит он холодно. Что это значит? Словно отвечая на мой вопрос, Старик перечисляет: "Требования к вооружению: калипатроны, кожаные куртки, штормовки, бортовой запас униформы. Так, слава Богу, дневник боевых действий в порядке. Оценочные ведомости для прикомандированных к экипажу тоже. Пока отсутствуют предложения по награждению. А еще несколько расходных ведомостей – например, учет расхода по артиллерии…". "Но мы же не сделали ни одного выстрела из орудия?" "Не играет роли!" – чуть не с радостью восклицает Старик. "В рапорте следует, тем не менее, отметить – именно это: нулевой расход!"
Затем он перебирается через переднюю переборку и усаживается перед маленьким пультом в своей каюте. Когда я следую за ним, чтобы пройти в офицерскую кают-компанию, то вижу сидящего в радиорубке радиста с отсутствующим видом, по сантиметру вращающего ручку настройки рации.   
Теперь это именно он, тот, кто ищет наши корабли сопровождения. В офицерской кают-компании я один. Устало присаживаюсь, и мои мысли тут же устремляются в Сен-Назер и Ла Боль. Но сейчас эти мысли несколько иные, чем были раньше. Сейчас меня переполняет настоящий страх. Страх, что могло бы произойти, когда мы были в море. Сотню раз повторенный боязливый вопрос: что меня ждет? Теперь, в ожидании высадки на берег, страх звучит не в глубине моих чувств, но он начинает переполнять меня, рваться наружу. Неделями никакой почты, никаких новостей – это уже слишком для христианина, особенно в такое время. Это может просто свести с ума. Наверное, такое же настроение и у оберштурмана. Как часто он пытался вооружиться напускным равнодушием, я замечал его нервозность в течение многих дней: когда ему казалось, что его никто не видит, он метался в своей каюте, словно тигр в клетке. Он женат, имеет детей; семья живет где-то в Рурпоте. Бог даст, ему не придется получить плохие вести, вести такого рода, когда их сообщают срочной телеграммой. Кажется, и боцман так же погружен в мысли о доме. И только Старик ведет себя как всегда. Хотя навряд ли можно за это поручиться: Старик превосходный конспиратор. И кроме того: у него нет семьи. В крайнем случае, его ждет какая-то зеленая каракатица, и именно этой даме, с бойким почерком и экстравагантным цветом чернил, Старик не кажется таким уж суровым и неприступным. Очевидно, ему придется взять на себя заботу о ней, как о вдове летчика. Затруднительное решение  ничего более? Но надо знать Старика! Легок на помине, Старик появляется на пороге кают-компании и говорит: "Нужно бы уже и подкрепиться. Посмотрим, что там предложит наш кок. И тут же обращается к проходящему мимо свободному от вахты матросу: "Позови-ка кока!"
Матрос в пару шагов добирается до переборки и кричит: "Кок – к командиру!". Его слова дважды, эхом, проносятся дальше: "Кок – к командиру!".
Едва Старик удобно разместился на покрытом клеенкой диванчике, как блестящий от пота и запыхавшийся от бега кок появляется в проеме переборки кают-компании.
"Ну, петушок, магазин уже закрылся?"
"Так точно, господин капитан-лейтенант!"
Старик подмаргивает мне: "А, между прочим, нет ли чего перекусить?"
"Консервированная говядина с глазуньей сверху?" – с надеждой в голосе предлагает кок. "А на десерт половинки персика?". Взгляд кока останавливается на губах Старика. Но тот не спешит с ответом. Лишь глубокомысленно кивает головой, словно решая важную проблему.
"Тоже и для второй вахты!"- наконец произносит Старик. Кок облегченно вздыхает, затем рвет во всю глотку: "Так точно, господин капитан-лейтенант!", уморительно дергается всем телом и скрывается в сторону кормы.
Старик вскидывает на меня довольный взгляд и произносит: "Хороший парень! Я предложу его на поощрение." Затем, откинувшись назад, поднимает правую руку и кладет себе на затылок. Наступает молчание. Акустик докладывает о шуме винтов.
"Это они!" произносит Старик и резко встает.
Итак, никакой яичницы и персиков! Слышу, как в централе кто-то говорит: "Дерьмо!", а другой голос добавляет: "Ну, слава Богу!". Тот, кто ругнулся – лоцман. Вижу, как он в спешке собирает разложенные на пульте для карт инструменты, приготовленные им для ремонта фотоаппарата. Очевидно, что он не успел его отремонтировать. Потому-то и ругается теперь на чем свет стоит, т.к. в суете один крошечный винтик закатился за штаг.
По громкой связи раздается голос Старика. "Приготовиться к всплытию!"
Второй вахтофицер поддразнивает лейтенанта-инженера. "Если ты думаешь, что уже имеешь …"
"… вечернюю звезду", глупо шутит оберштурман, "тогда наградят тебя большущей сковородкой!"
"Будет день и будет пища!" выдает Второй вахтофицер.
Мне разрешается подняться на мостик к Старику. Через бинокль смотрю  в том же направлении, что и Старик. Прямо за нами стоит оберштурман. На очереди третья вахта. Оберштурман быстро оглядывается и докладывает, не отрывая от глаз бинокль: "Дымы на 92 градуса!"
Старик: "Где?". Оберштурман оставляет бинокль висеть на ремешке на груди, встряхивает руками и указывает Старику: "Под правым обрезом большого кучевого облака!".
Старик спрашивает вниз: "Курс?"
 Доносится ответ рулевого: "110 градусов!"
Старик командует: "Держать 110 градусов!"
Спустя некоторое время рулевой докладывает: "Есть курс 110 градусов!" Старик поднимает к глазам бинокль, затем опускает его: "Обе машины – малый вперед!" Затем отходит к поручню. Расслабленно облокотившись на поручни, копошится в карманах штормовки и, достав сигару подносит ко рту, откусывает кончик, сплевывает через борт и чиркает спичкой. Прикрывшись ладонью, с наслаждением делает первую затяжку.
Небо над горизонтом на востоке сизо-серое. И на этом фоне отчетливо видна вытянутая, слегка темная, тонкая, голубовато-серая полоска, словно прорисованная одним движением кисти. Мой взгляд словно прикован к ней. Еще и еще прорабатываю детали там, где, словно кто-то величественный поработал сначала шкуркой, а затем тонкой кистью сначала окрасил всю поверхность крупными мазками, а затем ниже проложил тонкие, чистые линии. Затем, как-то вдруг, полоска пропала: морская дымка все смазала. Была ли это земля? Или мне все это лишь привиделось?
Море вновь зеркально-гладкое и также светло, как и небо. Проклятая бретонская погода! Все так внезапно меняется! Удивительно, как быстро подходит конвой сопровождения. Могу уже отчетливо различить корабельные надстройки: это два тральщика.
"Они могли бы идти и с меньшим дымом", бросает Старик. Внезапно, словно кусок канифоли, с одного тральщика засверкал световой сигнал.
"Вызов с тральщика!" докладывает вахтенный на мостике. Но Старик уже смотрит в бинокль и читает мигающий сигнал, прямо дуэтом с лоцманом: "д-о-б-р-о-п-о-ж-а-л-о-в-а-т-ь".
Вахтенный на мостике бормочет: "Шли бы вы в жопу!"
Старик слышит эти слова и говорит: "Всему свое время, господа!". Затем приказывает поднять наш семафор и находит в этом достаточно основания для оскорблений, поскольку трос заело за передний замок крышки люка. Лейтенант-инженер поспешно прыгнул к нему, а Старик сам хватается за семафор, устанавливает его на штангу дальномера и начинает высвечивать сигналы. Лейтенант-инженер безмолвно шевелит губами. Уловив мой вопрошающий взгляд, произносит: "Спасибо". "Довольно лаконично", бормочу в спину Старика. Очевидно услышав меня, он спрашивает: "Нужно ли их поблагодарить за то, что они держат нас на расстоянии вытянутой руки от прохода в базу?"
Да, я не заблуждаюсь: между обоими тральщиками я вновь вижу сизо-серую полоску – чуть темнее, чем свинцовый цвет неба, и теперь уже убежден – это земля! Но мне не хочется воспринимать это как реальность. В долгом пути возвращения на базу, в этот момент никто в команде не верил. Наша крайняя надежда называлась "плен". То, что мы сами, на собственной подлодке прибыли в пункт назначения – это просто чудо!
Мне доподлинно известно, в каком настроении находится сейчас Старик, я тоже живу сейчас в этом чувстве ожидания и такого же охлаждения ко всему. Сердце у меня стучит где-то в горле, а в груди стеснение. Могу почувствовать чувства Старика из смеси гордости и готовности к обороне - обороне до враждебности к находящимся на пирсе людям: их-то задницы в полной безопасности, в то время как наши – словно на сковороде.
"Можно пока и покемарить!", слышу бормотание вахтенного.  "Только сначала примем душ", отвечает матрос третьей вахты. В тот же миг, подчеркнуто церемониально, доносится голос оберштурмана: "Мы еще не пришвартовались!" А затем тихо ругается: "Проклятье, проклятье – слишком большое внимание. Ах, вы черти летучие!"
Отношу это высказывание к себе и недоверчиво осматриваю небо – прежде всего над кормой: мне тоже неизвестно, что там за новым нашествием облаков. Опустится ли вновь на море белесая пелена? На западе видны пара облаков цвета обтирочной ветоши, словно скирды сена возвышаются на горизонте. Погода могла бы быть и получше сегодня.
На траверзе должен располагаться Котэ Суваж. Там я много рисовал. Там каждый день мне по-новому виделись разделенные штормовым морем скалистые утесы, т.к. море и само постоянно изменялось – не только благодаря игре света и тени, а, скорее всего, причудливой игре приливов и отливов.
 Где-то там у нас была наша пещера, которую трудно было бы обнаружить с суши. Только во время отлива можно было туда забраться, не замочив ног. Во время прилива вход в пещеру превращался шумящий водоворот, и только далеко в глубине пещеры оставалась пара метров сухого места, и там-то мы и смыкали наши объятия. Лишь наши велосипеды, стоящие на вершине утеса могли бы выдать наше местопребывание, в то время как мы, в мягкой полутьме чрева земли, любили друг друга под шум и шипение, всплески и чмоканье морских волн. Как наяву слышу голосок моей Симоны вырывающуюся из моих объятий с наигранным удивлением: "Regarde ton grand lui an moins sait ce que je veux…".  Особенно ей нравился обсыпанный мелким песком "mon grand",  а затем, резко поднявшись, броситься в поток и плыть против течения, чтобы не быть затопленными в пещере. Ах, что за прелесть этот крошечный пляж! Какое наслаждение лежать там, прижавшись ухом к обнаженному животу Симоны! А затем слизывать соль с ее животика, когда мы меняемся местами…
Названия мест, что будоражат мой ум, пропитывали меня своей нежностью произношения: Понт Д'Круасак, Понт Д'Кастелли … . Сразу же во мне возникли как наяву, воспоминания: В Понт Д'Кастелли довелось нам жить в старом, поросшем плюющем доме, который был оставлен бывшими хозяевами. Этот старый дом стал нашим любовным гнездышком.
"Tu dois prendre la fuite assitot que poirble!" осаждала меня Симона, когда мы в последний раз сидели на солнышке перед домом, смотря в море, а спинами прижавшись к теплым кирпичам: "Je t'en supplie!"
Симона поступала так, как если бы она была посвящена в планы союзников. Но тогда ничего не произошло. Да и сейчас ничто не предвещает того, что союзники когда-либо отважатся совершить прыжок во Францию.
Симона должна бы увидеть меня таким, каков я сейчас: и обветренные руки в карманах серой кожаной куртки, и эту густую черную бороду. Усталый и очерствевший, бледный, со впалыми щеками, с темными кругами под глазами. Мой видок наверное еще тот: штормы Атлантики и вегетарианство в этой узкой трубе для ныряния, не могли не оставить на мне своих следов. Мой белый шарфик, связанный Симоной, несмотря на все невзгоды плавания под водой остался все еще достаточно светлым, чтобы оттенять мою густую бороду. Ноги слегка скрещены. Тяжелые морские сапоги прочно пробиты гвоздями.
Пока у меня есть время, пробую нарисовать во всех подробностях что меня ждет по прибытии. Если, в самом деле, как утверждала Симона, для нее не представляет труда знать наверное время прихода и отхода каждой подлодки, то она должна придти прямо на шлюз или по крайней мере быть где-то рядом с ним. Возможно, ей уже удалось сплутовать и пробраться через оцепление и смешаться с комитетом по организации нашей встречи. Симона под маской репортера или в виде серой мышки – это еще та картинка!
"Очевидно, что она способна на любую выходку," слышал я бормотанье Старика при нашем отходе в поход, "но, нужно признать, до чего же красивая дамочка!"
Старик! Знал бы Старик, что действительно нужно Симоне: У моей Симоны красивые, прямо как в журнале мод, груди с коричневыми, просто шоколадными пуговками сосков, и бархатный подтянутый плоский живот, в котором, в одной складке кожи спрятано сокровище… . Возможно, Симоне лучше было бы остаться в доме в Кер Биби и там уже ждать моего возвращения. Среди бабья на нашей базе имеется достаточно зависти и ревности к нашим французским подружкам. Дальше, чем встречный сигнал, я и без того никуда не попаду, т.к. вынужден буду остаться с экипажем на празднике во флотилии. Может быть, мы придем слишком поздно. И мне, скорее всего, все равно не отвертеться от пьянки.
Поднеся бинокль к глазам, легко узнаю пару фронтонов Бац-Сюр-Мэр. Там, вблизи от побережья, у нас было еще одно гнездышко. Когда шел дождь, а дожди в этой местности идут часто, мы нередко сидели под крышей нашего домика в Баце. Симоне удалось под каким-то предлогом приобрести у местной администрации ключи от этого домика. И справа и слева от него стоят брошенные, пустые дома.
Этот дом стоит несколько позади обрывистого берега, где за серой гранитной стеной растут туи и лавровишни, рододендроны. Только выше этой стены растения разрастись не могут: постоянный западный ветер просто сбивает их верхушки. На многих кустарниках в саду лежит отпечаток запущенности – брошенные одноэтажные домики сумеречно темнеют безмолвными глыбами. Бал правит гниль и затхлость. Дорожки поросли какими-то грибами. Везде слоями лежит пыль. Деревянные конструкции домов изъедены мириадами муравьев. Не обычными крошечными мурашами, а большими, ярко блестящими летающими муравьями.
Словно наяву, вижу нас лежащими на матраце, на первом этаже, и прислушивающихся к ровному шуму дождя. На окнах блестят остатки занавесей в мелких бисеринках стекляруса.
Когда Симона босиком проходит по полу между муравьиных дорожек, и начинает греметь тарелками на кухне, при этом напевая свою французскую песенку, и когда звон столовых приборов показывает, что скоро будет готова еда - обычно это были консервы, паштет из свиной головы, корнишоны и красное вино, - тогда меня наполняет чувство покоя и безопасности, и в этот миг никакие мировые потрясения не могут меня запугать.
   В этот раз я хочу пережить все этапы швартовки. Швартовка сама по себе длится какие-то мгновения. Но для моряка, который возвратился невредимым из боевого похода, в этом мгновении есть нечто отличное от того, что чувствует обычный морской путешественник. В моих мыслях как-то вдруг всплыл "Царь Петр". Ничего удивительного: ведь это он был моим издателем и ментором, Петр Зуркамп – тот, кто вложил мне в руку мой первый желтый томик Йозефа Конрада, и не мимоходом, походя, а с такой настойчивостью, словно вручил мне руководство к моей последующей деятельности.
Ловлю себя на том, что всех моих мыслях топчусь на одном месте, переступая с ноги на ногу. Не смешно ли звучит: топтаться на месте? Я всегда считаю, что это всего лишь метафора. Сейчас я понимаю ее значение буквально и стараюсь дать отдых затекшим мышцам ног. Сдвигаю, Бог знает, в какой раз за день, узкий обшлаг моей водолазки на левом запястье, для того, чтобы украдкой взглянуть на часы. Как трепетно бьется сердце! А время будто остановилось. "Где мы, где?/ А ведь до будущего есть еще минут пятнадцать…"
Сейчас у нас на левом траверзе островок в бухте Ла Боль. Я так плотно прижимаю бинокль к глазам, словно хочу там увидеть некое чудо.  Я часто бывал на этом островке с Симоной: Это было еще то чувство: перед всеми постройками, но под защитой песчаных дюн, играть с нею в наши "игры". Еще раз, а затем еще и еще раз. Мне до сих пор в течение прошедших недель удавалось как-то противостоять  наплыву горячих воспоминаний, но сейчас они захлестывают меня с неистовой силой…. Через бинокль я могу даже различить небольшой погребок, который мы вырыли для себя.
С тех пор, как из очередного отпуска я привез с собой складную лодку-душегубку, остров был в нашем полном распоряжении. Симона старалась так глубоко спрятаться на баке лодки, что ее можно было бы увидеть только с самолета. И так вот кататься на лодке с Симоной, спрятавшейся между моими широко раздвинутыми коленями, ее головой уткнувшейся в низ моего живота – это было что-то!
Черт! Когда же прибудем на базу? Надеюсь, что удастся быстро проскочить через шлюз. Жаль, что не спросил оберштурмана, придем ли мы с приливом. Ведь в таком случае нам можно было бы пройти через шлюз – если вода в гавани будет одного уровня с морем, тогда оба шлюзовые ворота будут открыты одновременно. Однако едва ли можно рассчитывать на такое везение….
Мне нужно побыстрее спуститься вниз, чтобы упаковать фотопленки по-другому. Но, едва став на нижнюю палубу лодки, слышу: "Вряд ли пролетим как птицы… У меня уже нервы на пределе: как все пройдет на этот раз. Пред последним отпуском было довольно плохо!"
"Я всегда говорю, что чувства с каждым разом все острее и острее!"
"Пятый год войны! Чего еще ждать?".
Не могу все это больше слышать. Я тоже, только физически присутствую на борту, а мысленно представляю себя идущим по узким сходням на берег. Бодро отдать воинскую честь Старику и лодке, а затем – прочь! Скользнуть мышкой через приветствующую толчею, парусиновую сумку в руку, и прямым курсом туда, где я определю координаты Симоны. Вот так было бы все по моему вкусу. Ладно, еще одна фотопленка уложена на новое место. Руки дрожат от нетерпения, и я прилагаю немало усилий, чтобы сдержать мандраж и разложить пленки по порядку: Так, пять U-пленок, семь F-пленок. Хм…Довольно много. 12 пленок умножить на 36 кадров, это будет, так …триста плюс семьдесят две, это будет …, ага 432. Вряд ли будет столько же удачных фотографий, т.к. обычно половина пленки плохая экспозиция. Ну, возможно штук триста – это все равно чертовски много.
Надеюсь, что в этот раз и руководство и бабье флотилии обрушат на нас нечто иное, чем духовой оркестр и охапки цветов. Старик опять будет топтаться на месте, словно неуклюжий медведь.  Знаю, что охотнее всего он сделал бы, как он это называет: "подтасовку", когда хочет показать свой ужас перед сухопутной бандой.
Перед выходом в боевой поход Старик был просто встревожен и взволнован, а сейчас он выглядит озлобленным и ожесточенным.
Едва сдерживаясь, он командует вахтенным: «Мы еще не ошвартовались! Прошу вас быть максимально внимательными!»
Старик прав. Во время вражеского воздушного налета уверенней чувствуешь себя все же в бункере на твердой земле, нежели на лодке в море. Видя в каком положении находится Старик, не могу сказать ему ни слова.
«Да что же это такое!» доносится до меня бормотанье старпома. Взглянув в ту же сторону, куда смотрит старпом, вижу: какой-то баркас идет нам навстречу и с каждым мгновением становится все больше и больше.
Ах, мерзавец! Да это же радиорепортеришка Кресс! Этот ужасный писака еще всех нас потопит здесь! А я хотел бы еще испить до дна все прелести своего возвращения на землю, да тут этот трижды проклятый засранец со своим придурошным приветствием.
«Если это опять ваш полоумный репортер, я его пристрелю!» рычит Старик.
«Вполне может быть», холодно парирую в ответ.
В бинокль отчетливо видно, что господин Кресс одет в голубое кожаное пальто, да еще с галстуком и выступающим воротником. В правой, высокоподнятой руке у него зажата бутылка шампанского, а в левой - фужеры.
Что-то теперь Старик предпримет? Боковым зрением вижу, что Старик закусил зубами нижнюю губу и молчит. Протаранить баркас? Он бы очень этого хотел, да не может себе позволить такой радости. Старик и так уже слишком извалял себя в дерьме своей вспыльчивостью.
Боцман с тремя матросами уже стоит наготове на верхней палубе. Приказа я не слышал. Наконец баркас сворачивает вправо и мне отчетливо видно, как открывает рот этот идиот репортеришка. Пройдет ли Старик молча мимо? Или нет? Господи! Что же будет?
Сквозь зубы Старик цедит приказ: «Обе машины – стоп!» Более сдержанно он просто не мог произнести эти слова. Мы проходим мимо баркаса на траверзе, словно мимо бакена.
Два, нет, три человека приветственно машут нам руками. Какое счастье, что на нашем мостике никто не замахал в ответ; мы все стоим как истуканы, словно Старик приказал нам не сметь пикнуть  в ответ на эти приветствия.
Все идет пока по плану. Идет, как учили. Старику будет приятно, что мы все такие молодцы. Проклятье – опять этот театр фарса!
А вот и господин Кресс собственной персоной прибывает на борт. Без обиняков, запростецки, один из матросов отбирает у него шампанское, а другой – фужеры.
Господин обер-лейтенант Кресс, перебирая ступени-скобы, забирается наверх и докладывает о себе бодрым, чуть хрипловатым голосом, прикладывая одновременно правый плавник к козырьку фуражки.
А Старик? Тот, несмотря на близкое расстояние, окидывает Кресса взглядом сверху вниз, затем небрежно прикасается к козырьку низко надвинутой фуражки и так задирает нос, словно у него вот-вот из обеих ноздрей покажутся сопли. Однако, судя по всему, господина Кресса это ничуть не беспокоит. Он, почти насильно, всунул в руку Старика один из фужеров, другой – мне, остальные старпому и 1-му Вахтофицеру. Затем, схватив бутылку шампанского, продемонстрировал свой опыт по этой части: пробка громко выстреливает, едва он взял бутылку в руки.
«Пьем до дна!» слышу его возглас, но медлю поддерживать тост. «Пьем до дна!», повернувшись к Старику, осмеливается приказывать господин Кресс. Старик же уже чуть не кипит от злости. Этой «заднице радиопередач», как называет Кресса Старик, следовало бы знать, что за такую инициативу его вполне могут загнать на пальму, поэтому он мог бы и другие слова использовать в своем тосте. Но, очевидно, похотливые радиокомментаторы имею в своем арсенале такое, чем могут заклеймить и утопить любого победителя.
Старик с отвращением отворачивается от имперского радиорепортера – да с таким явным отвращением, что последний даже не успевает заметить такое оскорбление. Но Старику на это, по всему видать, глубоко наплевать. Если ему уж кто-то неприятен, то это чувство долго не покидает Старика. Его трудно упрекнуть в большой любезности к людям. Мне тоже глубоко плевать на господина Кресса. Он достаточно черств и одной неприязнью меньше или больше для него не играет особой роли. Он представляет собой этакую адскую смесь из назойливости, дерзости и всезнайства, которые ему любы, и которым, несмотря ни на что, он строго следует, идя напролом к лишь ему известной цели.
Меня не удивит, если Кресс так же не пожелает больше иметь дел с нашим упрямым Стариком. Как бы то ни было, все это действо очень любопытно.
Матросы на верхней палубе готовят швартовы, отбалансировывают швартовные палы, подготавливают гаки. Лодка направляется прямо к входу в шлюз. На пирсе уже видна волнующаяся толпа встречающих. Через бинокль отчетливо виден комитет по организации встречи: вон стоят они, эти ужасно прелестные белокурые козочки, с крепко прижатыми к животам букетами цветов. А рядом с ними морские и армейские офицеры, несколько гражданских парней из организации Тодта, солдаты и просто любопытные.
Тетушка из Красного Креста – полковница, или что-то в этом роде – держит охапку цветов, словно для сердечного друга.
Однако Симоны нигде не видать…
«Ну, где же спряталась твоя подружка?» участливо интересуется Старик. «Хотел бы я знать…» отвечаю ему в унисон и тут же прикусываю язык, т.к. мои слова звучат несколько невежливо. Старик глубоко и шумно вдыхает сырой воздух – так он обычно выражает свое неодобрение. От этого меня охватывает тоскливое чувство пустоты и тяжелой тревоги. Чувство гнетущего беспокойства сдавливает мне сердце.
На баке лодки выстраивается экипаж. Впереди – швартовая команда, позади – свободные от вахты моряки. Командир сам проводит маневры причаливания.
Жаль, что мы не можем сбросить в воду господина Кресса! Мостик нашей лодки вероятно являет собой интересное зрелище со стороны: вся эта толпа на святом для моряка месте. Один забрался так высоко, как только мог. Остальные ведут себя так, словно принадлежат к членам экипажа лодки. Тут уже расположились фотоаппараты и несколько фоторепортеров делающих красивые, хвастливые снимки наших героев-подводников возвращающихся из боевого похода. Мы хорошо угадали со временем прибытия: стоит высокая вода. Словно притягиваемые магнитом входим в ворота шлюза. Дошли! Справились! Хочется кричать во все горло, да момент еще не настал. Позволяю себе лишь прошептать: «Дошли! Дошли!»
Неужто Старику не доставляет радости тот факт, что мы дошли? Он выглядит холодным и неприступным, как тюлень на льду. Окружающий ландшафт изменился с тех пор, как я фотографировал на шлюзе при отплытии. Теперь видны лишь почерневшие остатки ограждающих его стен и одинокий домишко. На красовавшейся ранее на домике рекламной надписи БИРХ осталась только буква Б. Дальше в глубине, в мусоре и щебенке торчат остовы еще двух – трех домиков, провалы крыш ощетинились проломленными стропилами, темные оконные проемы пусты.
Неужели же Симоны точно нет среди встречающих на пирсе? Внимательно всматриваюсь в фигуры стоящих стеной на пирсе людей. Старик стоит вплотную ко мне. Ему не нужно приглядываться ко мне, чтобы заметить мои поиски Симоны. Хитрый лис и так уже все заметил.
Симоны нигде не видно. Плохое начало. Надеюсь у нее все хорошо. А может быть, ей просто не удалось пройти сквозь оцепление? Возможно, она крутится где-то рядом? От охватившего меня чувства сильного разочарования чувствую себя словно паралитик, но нахожу силы подумать: «возможно, это всего лишь простая осторожность, которая и запрещает ей показываться пред ясными очами нашего Комитета по встрече?» Слежу за боцманом, за тем, как он сбивает вместе раскрасневшихся от волнения людей. Гости, которыми он время от времени пугает своих людей на верхней палубе, так зажаты, словно никогда не были на подлодке. Затем он кричит швартовым на пирсе: «Эй, вы, пивные глотки, держи концы!»
Стены шлюза все ближе и ближе. За лодкой смыкаются шлюзовые створы, которые закрывают шлюз. Старик командует: «Стоп! Машины стоп! Команде построиться на верхней палубе!» уже во второй раз он задирает голову и недоверчиво вглядывается в небо. Было бы совсем плохо, если бы братишки атаковали нас в эту минуту. И наше умение держать ушки на макушке может нам вовсе не помочь. Между тем, приветственный шум, производимый музыкальным взводом, буквально оглушает нас. Толстяк – дирижер, стоящий перед музыкантами, трясет жирной спиной в такт музыке. Ремешок каски глубоко врезался в его второй подбородок.
Ну, что за отпетая банда! Мне хочется отвести взгляд от этого кавардака на пирсе, словно все мое внимание поглощено процессом швартовки, но словно по принуждению я буквально сверлю взглядом членов Комитета по встрече.
Корреспондент Маркс тоже явился. Господин Маркс держит себя так же важно, как и господин Кресс. «Крепыш Маркс», - это человек без шеи, который выглядит так, словно его голова растет прямо из шеи. Этот до мозга костей нацист, в основе своей лишь грязная свинья. Когда он сидел за своей пишущей машинкой на террасе в Пен Авеле, смотря через пирамидальные туевые заросли на линию горизонта, с бокалом хереса в руке, то являл собой этакого карикатурного божка.
Можно видеть, как он постигает вдохновение и словно в оргазме переживает поэтические муки.
Красавчик Керпа, наш кинооператор, отсутствует. Толстяк Мёртельбауэр тоже.
«Где другие?» кричу через открытую пока еще двухметровую полосу воды.
«Все в командировке – длительной командировке!» кричат мне в ответ. Старик слышит все это. Наши взгляды встречаются.
«Что же это за …», спрашиваю себя.
Когда мы подходим к стенке на метр ближе, радист заговорщицким тоном сообщает: «Опасность высадки десанта союзников!»
«Как раз здесь», бормочет Старик и насмешливо кривит губы. Затем рычит: «Благородный краб на блузке – трудно поверить!»
Следую его взгляду. М-да, и в самом деле на пирсе стоит какая-то одетая в серую полевую форму с приколотым партийным значком грудастая дама.
«Может она из службы занятости?» обращаюсь к Старику. Кинув на меня злобный взгляд, тот произносит нечто похожее на: «Кто его знает?».
Среди людей в голубой униформе я вдруг различаю еще одного в сером полевом мундире и наутюженных бриджах: не армеец, а некто с серебряным черепом на фуражке. Во мне поднимается волна негодования. Итак, нас уже встречает еще и эта сволочь на причале! Стоит, расставив ноги, а обе руки сложив на своем члене так, словно по примеру своего великого фюрера, хочет вдвойне его защитить.
Наблюдаю за Стариком. Он тоже увидел офицера СД, делает глубокомысленное лицо и скребет пятерней бороду.
Когда музыка немного стихает, слышу, как кто-то сзади меня произносит: «По полной программе!»
«Полное дерьмо, ты это подразумеваешь?» следует чей-то ответ.

СЕН-НАЗЕР

Наконец-то! Лодка прочно пришвартована носовыми и кормовыми швартовами и вот теперь-то и начинается главный ритуал.
Командир бригады выступил вперед, набрал воздуху и прорычал: «Мы приветствуем наших товарищей с подлодки U96! Нашим товарищам с подлодки U96 – троекратное УРА!»
Раскатистое «УР-Р-Р-Р-А!!!» троекратно пронеслось по причалу. Офицеры на пирсе приложили руки к козырькам фуражек. Старик резко бросил руку к козырьку фуражки в ответном приветствии и с вызовом, пристально, посмотрел на дамские вуальки.
1-й Вахтофицер дважды коротко просвистел: «Вольно!».
Командир приказывает в центральный пост: «Лодка пришвартована! Машины – стоп! Приветствие на овердек!».
 1-й Вахтофицер и старпом докладывают командиру: «Первый дивизион к приветствию построен!» - «Машинный и технический персонал к приветствию построены!».
Старик смотрит так, словно окидывает взглядом своих людей, на самом же деле он слегка улыбается каждому из них. Затем отходит немного в сторону, словно проходя по узкой палубе лодки, и командует: «Экипаж – смирно! Равнение – направо!».
Командир бригады балансирует на сходне, а затем поднимается по скобам на рубку. Командир небрежно рапортует: «Докладываю. Подлодка U96 вернулась из боевого похода!»
Комбриг сухопар и поджар. На мундире у него Железный Крест второй степени. Навряд ли он заработал эту награду в бою, хотя и командовал когда-то лодкой, ведь все считают его любимчиком Деница. Говорят, что когда он в перископ увидел свой первый транспорт, то даже заплакал от волнения. Не просто для человека с таким низким военным уровнем найти правильный тон в общении с нашим командиром. Иногда он производит впечатление дебила из-за своей неуверенности.
Наконец сходни позади, и я ощущаю под ногами твердую землю. Но что это со мной? Чувствую ватную слабость в коленках и прилагаю усилия, чтобы удержаться на подкашивающихся ногах. Вместо того, чтобы двигаться, чувствую себя словно боксер после нокаута.
Рекой льется шампанское и как всегда: ликованье, суматоха, море радости. Тут уж волей-неволей приходится натягивать на лицо улыбку. Двигаюсь как заведенный на механически переставляемых ногах.
В этот момент слышу, как комбриг обращается к Старику: «Командующий назначил Вас командиром 9-й флотилии!».
Эти слова заставляют меня обернуться к командирам. Не ослышался ли я? Старику придется сменить место службы?
Старик стоит остолбенев. Он выглядит так всегда, когда чем-то озадачен и точно не знает какую мину изобразить на лице. Он стоит так словно манекен и непонимающе смотрит на комбрига. Придется мне внести движение в эту немую сцену. Быстро пробираюсь между занятыми швартовами матросами, которые заблокировали проход и выплываю справа от Старика со словами: «Я вас поздравляю!».
Командир бригады одаривает Старика покровительственной ухмылкой, отдает честь и возвращается обратно к группе офицеров штаба бригады стоящих перед сходнями. Оставшись наедине со Стариком, обращаюсь к нему: « Тебе выпал шанс сберечь себя для потомков. Начальству придется выставлять после войны парочку таких жеребцов как ты на расплод!».
Старик все еще выглядит смущенным и растерянным. Хорошо представляю какие чувства борются сейчас в Старике: прощание с лодкой, прощание с экипажем. К тому же служба в качестве столоначальника – это такая обыденность, над которой он всегда издевался. Однако, с другой стороны, это так же и реальный шанс не попасть в галерею героев–подводников в черной рамке, а пережить худо-бедно это лихолетье. В таком случае, этот приход станет его последней швартовкой. И, возможно, это как раз то, что и смущает Старика.
Приходится пожимать руки – десятки рук. Тут же ко мне подходит Кресс и не протягивая свои клешни выпаливает: «Вас вызывают в Берлин. И как можно быстрее.»
«Как можно быстрее? В Берлин? Как это понимать?»
господин обер-лейтенант Кресс вдруг начал яростно кивать кому-то в Комитете по встрече и даже подмигивать. Как только он закончил, то одарив меня сардонической улыбкой произнес: «Вас ожидали назад неделей раньше».
- Ну и что?
- Вы должны были явиться в Берлин в установленные сроки.
- А когда это должно было быть?
- Четыре дня тому назад.
- Звучит довольно таинственно!
Болтун с имперского радио пожал плечами, а затем, после очередных моих рукопожатий с встречающими, протрещал: «На доклад к Рейхсминистру доктору Геббельсу!».
Новость прозвучала для меня как гром с ясного неба. «Но уже прошло тринадцать дней!» шепчу я себе под нос и злобно смотрю на Кресса. Во мне вдруг прозвучало: «Высшая боевая готовность!» - главное не допустить сейчас никакой ошибки.!
- Я привез с собой много материала и его надо еще упорядочить.
- В подобных случаях мы работаем по ночам, - тут же парирует Кресс, - а то, что готово, возьмите сразу с собой. Вы и без того поедете в качестве нашего курьера. Лучше всего передайте мне ваши фотопленки.… Кстати, Вы уже сделали фотографии?
- Фотографии? – восклицаю удивленно, понимая в то же время, что как только этот хитрован заполучит мои пленки в свои лапы, я тут же лишусь и пленок и фотографий.
- Да, парочка моментальных снимков есть. А пленки еще на лодке в моих шмотках.
Отвечаю уверенно, чтобы показать, что не намерен более продолжать этот разговор, - Думаю, будет лучше, если я передам их нашему лаборанту. Ему нужна, кстати, и дополнительная информация по ним.
Тут мне приходится разыгрывать роль человека обалдевшего от встречи с землей и от той новости, что мне только что сообщили.
- Вас вызывают туда срочно. Вы слышите: сроч-но!!! – цедит репортер сквозь зубы и делает строгий вид.
- Я не глухой, господин обер-лейтенант! Парирую я, и делаю попытку спародировать его: «Будьте любезны, разрешить мне при этом, с Вашего позволения…».
Не удивительно, что при этом я зарабатываю при этих словах злобный взгляд, но я хотел этого, и я это получил. К тому же, раз я уже по уши в дерьме, то продолжаю: «Геббельс! У меня грудь распирает от гордости. А может не грудь, а мой банан? Вы говорите сейчас, коллега, о господине Рейхсминистре народного просвещения и пропаганды?»
- Так точно-с! Кресс шипит так, словно откусил кислое яблоко, затем, однако, отчетливо произносит:
- Я должен немедленно доложить, что Вы вернулись из боевого похода.
- Немедленно?
- Так точно. И то, что Вы уже выезжаете.
- Так сразу?
- Не сразу. Ну, скажем, сколько нужно Вам времени, чтобы подготовить Ваши вещи, я имею в виду, привести в порядок Вашу добычу?
В порядок? Эхом отзывается во мне, и я уклончиво отвечаю:
- У меня немного вещей. Что хочет от меня господин Рейхсминистр народного просвещения и пропаганды? Я имею в виду: что я должен привезти ему с собой?
- Определенно не пасхальные яйца! – ревет господин Кресс.
- Только я полагаю, - произношу снисходительно, - В Берлин мне нужно в любом случае. Мне предстоит посетить Министерство ВМС, Министерство ВС, Министерство военной прессы несколько редакций и издательств на  Лютцовштрассе.»
- Вам необходимо, прежде всего, доложить о себе в Парижском отделе. Господин капитан хочет видеть Вас лично.
Отставить страх! «Бисмарк», как мы окрестили этого противного каплуна, что он опять удумал?
- Что ему нужно? – с готовностью интересуюсь у Кресса.
- Послушайте-ка, Вы! В конце - концов, господин фрегатенкапитан наш начальник – а значит и Ваш!
- Сердечно благодарю за напоминание, - отвечаю как можно циничнее.
Господин Кресс принимает задумчивый вид, а затем выдает: «С учетом всего вышеизложенного я сообщаю, что Вы выезжаете завтра вечером из Савенея!».
        Я отрешенно смотрю на него.
Эта командировка в Берлин может оказаться для меня довольно рискованной. Что об этом скажет Петер Зуркамп? Конечно, протекция с самого верха может быть очень важна как для моей новой книги, так и для издательства в целом. Но, к самому Геббельсу?!
Как может Геббельс приказать мне прибыть в Берлин? Я военный корреспондент и подчиняюсь Главному командованию вермахта. Может ли Геббельс быть выше командующего? Он может! Он достаточно чокнутый, чтобы подразделения военных корреспондентов Армии и ВВС обозвать ротами по пропаганде – также как министерство пропаганды назвал своим штабом. Какой-нибудь хитрец должен был бы предложить подобное и для ВМС.
Я пока вполне официально являюсь военно-морским корреспондентом – а это, хотя Старик может этого и не принимать, точно связывает меня с набившей оскомину «пропагандой». Так, требуется изобразить полную невозмутимость:
- Итак, большая командировка. На доклад к господину Рейхсминистру, а перед этим к господину фрегатенкапитану. Что еще?
В этот момент, на мое счастье, словно баркас – также широко и также переваливаясь – ко мне вплотную подходит Старик. Прикладываю руку к козырьку фуражки и, глядя Крессу в глаза, говорю: «Слушаюсь!».
- Что такое? – Старик хочет знать, в чем дело и о чем это мы.
- Я объясню Вам позже… - говорю и чувствую на себе его вопрошающий взгляд.
- Сюрприз, – отвечаю на его молчаливый взгляд, а затем нас захлестывает толпа медсестер и офицеров с других подлодок.
      Что же случилось с Симоной? В то время как я пытаюсь быть со всеми внимательным и обходительным, во мне неистово бьется одна мысль: вполне может быть, что она не знала времени нашего прихода. Возможно, ее друзья из флотилии находятся в отпуске. Возможно… возможно… возможно…. Я готов прямо выскочить из кожи от неизвестности. И виной тому колкие ухмылки Кресса, когда мы встретились. Не покраснел ли он от стыда? Этот его недобрый взгляд определенно не обещает ничего хорошего. Не совершила ли Симона какой-нибудь глупости? Если бы что-то произошло, то кто-нибудь из наших уже сообщил бы мне! Пытаюсь успокоить себя насколько возможно.
Перед воротами бункера стоит омнибус для экипажа лодки. С десяток человек цепочкой перебегает к нему. Замечаю, как, неуклюже косолапя, двигаются матросы.
            Если когда-нибудь соберусь снять фильм, говорю себе, надо показать и эту нашу неуклюжесть движений, и шаткость походки. Поле долгого боевого похода каждый двигается совершенно по-другому, нежели в начале: эти пятьдесят человек заперты длительное время в стальной трубе. Недели напролет они провели как пленники – практически не выходя наружу. Потому и походка как у узников вышедших на свободу и опьяненных свободой.
            Я бы хотел поехать сразу в Ла Боль, на нашу виллу Кер Биби, вместо того, чтобы присутствовать на вечере встречи в нашу честь в отеле «Мажестик». Мне не хочется присутствовать на этом празднестве, который быстро перейдет в обыкновенную попойку.
             Старик интересуется у меня: «Ты поедешь со мной в «Мажестик»?». И тон его вопроса звучит как приказ.
- Со всеми шмотками? – спрашиваю нерешительно.
- Если причина только в этом, то я выделю тебе матроса для отправки вещей.
- Покорнейше благодарю. Но я и сам могу с этим справиться.
      Машина для Старика стоит наготове. Фон Кресс организовал – нам надо как можно быстрее попасть в Пен Авель, в наш штаб. Инженер-лейтенант должен еще поработать на подлодке. Оба Вахтофицера хотят поехать вместе с командой на омнибусе. Старик сам собирается вести большой Хорьх. Итак, мы остаемся вдвоем, я укладываю свои вещи на заднем сиденье, сам же занимаю место рядом со Стариком.
     Старик шумно дышит, словно загнанный конь. Ему тяжело управлять автомобилем, т.к. его ноги в толстых морских сапогах, а мне подобное знакомо по собственному опыту. Однако ни к чему гнать ему сейчас по колее правым задним колесом: он ударяется о бордюрный камень и приходит в ярость оттого, что забыл переключить передачу. Старик переключается на первую передачу, когда ловит на себе мой укоризненный взгляд.
      Так, теперь еще по щебеночной дороге, да так чтобы щебень полетел во все стороны веером из-под колес! Совсем спятил Старик! Конечно: теперь он сгоняет весь свой гнев на этой дороге. Хоть бы удалось нормально доехать!
       У него в голове не укладывается то, что его могут куда-то откомандировать. Как это могло случиться? Вытащить Старика с фронта – об этом не могло быть и речи.
- Прямо погоня какая-то… - произношу громко. Старик принимает это за команду еще прибавить скорость, но тут же снимает ногу с педали газа: мы въезжаем в город.
      Сен-Назер был уже серьезно разрушен, когда мы уходили в поход. Между тем, теперь город кажется совершенно опустошенным.
- Хотел бы я знать, чего еще ожидать от этих Томми?  – вырывается у меня против моей воли.
- По крайней мере теперь ясно, что здесь уже никто больше не ходит на работу. – отвечает Старик. Затем добавляет:
- Но в таком случае им нечего жрать, а это еще хуже.
      Мы останавливаемся. Разрушенный дом превратил эту улицу в тупик.
- Проклятое дерьмо! – ругается Старик и начинает разворачивать машину. При этом ему приходится трижды сдавать назад и обратно, и он лишь переутомил себя этими маневрами.
- Не мешало бы установить здесь парочку указателей, – ворчит он себе под нос. – Эти ребята размолотили тут все в пух и прах. Был бы я французом, задал бы я братишкам по первое число.
     Внезапно я подумал о том, как вела себя Симона за неделю до нашего отплытия. Что за дурацкая идея пришла ей в голову открыть кафе только для солдат! А название-то какое: «Кафе а ля дружок Пьеро»!
      Пока Старик проходит слаломную трассу среди развалин, убеждаю себя, что смогу ужаться в предстоящей командировке, чтобы выиграть немного времени.
      Оставить Симону одну и без защиты – это была, конечно, моя ошибка – особенно когда стало ясно, что она окружена завистью и интригами. Но затем я снова подумал: «Вот черт! Ведь все было уже в полном порядке!» однако, мне необходимо лучше задуматься о том, как Симона отреагирует на мой скорый отъезд в Берлин.
       На доклад к Геббельсу! Если бы я только знал, что это может значить! Но разве не хотел я ранее покинуть Ла Боль? Этот приказ надо бы подробно рассмотреть со всех сторон. О подлодках я знаю уже достаточно. У меня уже довольно материала для книги на эту тему. И если я все хитро проведу, то мне должно повезти получить в Берлине приказ на отправку в Фельдафинг. Бог знает, сколько времени я не имел настоящего отпуска. Было бы здорово взять с собой рукопись и спрятать ее в безопасном месте в Фельдафинге. И пленки, конечно же, тоже. Внутренний голос тут же начал убеждать меня: Радуйся, если удастся убраться отсюда целым. Здесь уже начинает гореть земля под ногами.  Симона не может служить тебе тормозом на этой дорожке борьбы за жизнь.
        Голос Старика, не удосужившегося даже повернуться ко мне, врывается в мои мысли:
- Итак, что там у тебя приключилось?
- Меня откомандировывают в Берлин, к Рейхсминистру агитации и пропаганды. Старик в полной мере разыгрывает свое смущение. Сделав два-три вздоха, он спрашивает:
- Как так?
- Я сам только что узнал это от нашего труппфюрера.
      Старик настолько удивлен, что даже убрал ногу с педали газа. Словно ему лучше думается, когда он едет медленнее.
- Не навсегда же? – спрашивает он и прибавляет газу.
- Черт его знает!
- Радуешься?
- Как насчет госпожи фортуны, когда она из своего рога изобилия высыпает кому-нибудь на голову пару булыжников?
- Гм, – подозрительно произносит Старик, однако затем поправляется:
- Ну, я бы назвал это большой неожиданностью. Может быть, для тебя еще одно спецзадание? А может, это я такую кашу заварил?
- И твои в пух и прах, разбитые британские миноносцы тоже!
      Мы говорим так, словно оба откомандированы в Берлин к Геббельсу. Старику, кажется, стало лучше, в противном случае он не оставил бы своей язвительности и новой попытки загнать меня на пальму.
      Замечательный заголовок, которому место во всех газетах над моим репортажем, однако мне он не принадлежит – и это Старик знает точно. Он теперь сосредоточенно смотрит на убегающую под колеса дорогу и молчит.

Как тактично я отбуксировал себя наверх! Настроение присутствующих не разрушилось от внезапного появления на горизонте такого неожиданного гостя. Приятно, что наш брат в конце концов чему-то научился. А заодно и местного коменданта и командующего приморским районом, да и еще пару высоких военных чинов и Симону с ее жизненно важным предприятием. По большому счету извлекаю выгоду и для себя. Но, собственно говоря, из-за чего все это волнение? Откуда такая истерика? Однако, прежде всего, мне необходимо смыть с себя весь этот панцирь грязи и дерьма. Под душ, в ванну – прочь этот трагедийный пафос!
Снаружи вновь доносится звук авиамоторов. Звук множества самолетов накатывается и опять уплывает, и снова накатывается. Должно быть, готовится налет на Сен-Назер.
В балконной двери противно дребезжит стекло. Господи! Ну, когда же закончится этот шум моторов? Никогда ранее не слышал шума стольких самолетных двигателей. Старик все верно предчувствовал. Ему поступало так много радиосообщений, что, конечно же, сыграло свою роль…
Лежать! Командую себе. Просто лежать во всем своем дерьме и грязи. Я уже полностью спекся. Все пережитое было для меня уже слишком.
А внизу эта беседа свиней с красными от попоек рожами? Из них никто не знает, что такое качаться как на качелях, когда глубинные бомбы взрываются за бортом. В этот момент даже задница мгновенно покрывается потом. Жить припеваючи, в неге и роскоши – это худший сорт жизни на такой бойне.
О том, что мы вернулись, Томми, скорее всего еще не знают. И если мы были объявлены ими как затонувшие, и если связи Симоны  противной стороной еще функционируют – а она всегда давала мне это понять – если это так, то … ну, конечно! Конечно, логично, что в таком случае она и не появилась в Сен-Назере, когда мы вернулись на базу из похода. Голова идет кругом. Пытаюсь анализировать происшедшее дальше: если все сложить вместе, то выходит, что она имела информацию о том, что мы не вернемся, ведь только в этом случае она осмелилась бы пригласить в дом всю эту надутую банду чванливых свиней. Или не так? Но как – за все богатства мира хотел бы я знать – как ей удалось все это устроить? Опять этот надоедливый шум. А может быть у меня уши не в порядке? Сильно встряхиваю головой и тут замечаю: шум доносится не с улицы, а из зала внизу.

Он теперь сосредоточенно смотрит на убегающую под колеса дорогу и молчит.
Спустя некоторое время говорю:
- Полагаю, в этом что-то есть, - а про себя добавляю: А что может быть иное, как не беда? Ведь если я соглашусь остаться в Берлине – тогда прощай флот и прощай Бретань!
- А может тебе всего-то и надо нарисовать Юпа ? – говорит Старик, и продолжает:
- Ну, как командующего подлодками ты рисовал: с листом бумаги в правой руке – приказом о боевом выходе или что-то в этом роде – и очень мощного человека!
- Ах, это был всего-то набросок – мелом и красным карандашом… .
      Старик кивком принимает это мое объяснение, и делает это так, словно стремится навсегда покончить с разговором о Берлине.
      Наконец выезжаем на простор и мчимся вдоль моря. Старик выбрал тыловую дорогу, которая короче прибрежной, захватывающей каждую бухту. Чтобы справиться с охватившем меня волнением, пытаюсь сконцентрироваться на мелькающем вокруг ландшафте, и словно в первый раз всматриваюсь в окружающий пейзаж. Старик откашливается и вновь начинает:
- Я вот чего не понимаю: что ты имеешь против радиорепортера? Ведь в высшей степени благородно с его стороны, что он предоставил мне в распоряжение свою машину.
- Ты так думаешь, в самом деле?
- Ну, иначе нам пришлось бы ехать автобусом.
- Но тогда им не удалось бы так быстро выдавить тебя в Пен Авель.
- Я не позволю никому меня куда-либо выдавливать.
- Однако тебе придется! Репортаж такого героя-обладателя Креста с Дубовыми листьями из боевого похода – это вполне в духе наших радиорепортажей. Такие ребята засунут тебе микрофон, куда захотят.
- Опять эта твоя военная косточка! – с издевкой парирует Старик.
- О господи!
Старик замолкает. Минутой позже он вновь спрашивает:
- Я не очень гоню?
- Очень. Но ты можешь и спокойнее ехать. Ибо лучшего подарка для репортера, готовящего доклад командиру бригады, как то, что мы с тобой разбились в лепешку, не придумать.
     Старик насуплено молчит. Затем меняет тему:
- Ты полагаешь, у меня недостаточно силенок, чтобы стать командиром флотилии? – Эти слова его звучат так, словно он пытается утешить меня. - Когда ты отчаливаешь? Я имею в виду, когда ты должен уехать?
- Уже завтра вечером.
- Уже завтра?
- Да. Они ждали нас гораздо раньше.
- Четырьмя днями раньше…
- А теперь приходится спешить. Я ведь должен еще в Париж сообщить.
- Вероятно, тебя подготовят там к поездке в Берлин.
- А дьявол его знает!
- Ну, уверен, ты скоро вернешься.
- Тебя-то здесь уже не будет.
- Бабушка надвое сказала. Девятка еще не освободилась.
- Девятка – это же Брест?
- Да. Брест. Смешно: там начиналась моя военная карьера.
- Ну да. С атаки на эсминцы. Как назывались твои?
- Гальстер и Лоди.
      За разговором я даже не заметил, что мы находимся уже на нашей авеню – на широком прибрежном бульваре. Тут-то уж Старик гонит во всю катушку. В тайне, мне было даже очень приятно, что он, вопреки своей натуре, так много говорил. Спустя несколько минут мы въезжаем на щебеночную дорогу, ведущую в Пен Авель. Радиорепортер стоит в дверях раскинув руки, словно гостеприимный хозяин. Проклятье! Как это ему удалось? Он, что – второй Кресс?
       Старик хорошо знает дорогу: короткая лесенка наверх и вот она – наша угловая комнатка. Едва мы уселись в отвратительные, глубокие, кожей обтянутые кресла, заявился господин Кресс со своей речью. Потирая руки, выперев вперед острый кадык, он с видимым удовольствием начал свое представление. Несмотря на то, что я прикрыл ладонями уши, все же слышу его помпезную речь:
- Гордое оружие… непоколебимо… серые волки и зеленое море… фюрер… фюрер… фюрер…, - и еще раз: -…фюрер… Альбион на коленях… конец войны…
      А перед моим взоров возникает Симона в ее кафе, где она словно кошка изогнувшись у круглого столика вяжет что-то. Стала ли она более осторожна, чтобы избежать риска показаться в Сен-Назере?
      Старик тоскливо оглядывается, а затем глухим басом произносит:
- Неплохо бы промочить горло…
- Все уже готово, господин капитан-лейтенант! И это здорово, что скоро наши узы дружбы поедут скоро в Берлин. Было бы просто сказочно, если бы немецкий народ перед Вашей поездкой на Родину…
- Буль-буль-буль, - произношу так тихо, что лишь Старик видит, как двигаются мои губы.
- Коллега из кинохроники это ярко высветил, - продолжает свое ломака Кресс, - ха-ха-ха! Служа мне фоном своими фильмами, так сказать в качестве заместителя!
- Вот сука! – шепчу Старику.
      Нас приглашают придвинуться ближе к большому круглому столу. Кресс уже установил там микрофон на треноге и уселся в такой позе, чтобы задавать свои пошлые вопросы Старику. Сначала он основательно откашлялся, а затем закусил удила:
- Дорогие радиослушатели! Наш герой сегодня - это герой, награжденный Крестом с Дубовыми листьями, который возвратился к нам из своего боевого похода. Треугольный вымпел взметнувшийся на выдвинутой штанге перископа его подлодки заявил о его новом большом успехе…
      Господи! Что за чушь! Думаю про себя и бросаю взгляд на Старика., который, словно большой медведь ведомый за кольцо продетое в нос, пытается изобразить на лице мину этакого добродушия.
- Итак, господин капитан-лейтенант, какая же по счету была эта Ваша победа?
- Тринадцатая!
- Тринадцатая? Это восхитительно! Поход с таким счастливым числом – неудивительно, что вам сопутствует боевая удача!
- Я вижу это несколько иначе…, - произносит Старик, и господин Крез с ужасом кривится при этих словах. Но тут же берет себя в руки:
- Дорогие радиослушатели! Мы продолжим через минуту. А сейчас немного музыки, спокойной и тихой, а затем мой первый вопрос нашему герою.
      Взглядом пытаюсь призвать Старика к выступлению, но он явно не хочет поддаваться.
- Дорогие радиослушатели! Представьте себе, как из необычно сильно охраняемого каравана судов, состоящего из таких драгоценностей как конвоируемые пароходы с живой силой и танкеры, несущие в себе высококачественное горючее для самолетов, стремящихся наносить через Атлантику террористические налеты на немецкие города …
       Старик при этих словах отрицательно качает головой, но репортер лишь делает успокаивающий жест рукой и продолжает молоть свою чепуху:
- Вы ведь это отчетливо видели через свой перископ, господин капитан-лейтенант…
      К моей радости, произнеся все это, наш шустрик покраснел. Справившись с этой минутной слабостью, он внезапно увидел, что Старик изумленно уставился на него, а в следующий миг Старик обращается к нему:
- Через перископ? При такой погоде? Нет сэр. Это была атака в надводном положении и в дневное время. Однако назвать это время днем – уже будет большим преувеличением: из-за плотной пелены дождя было почти также темно как в … , - Старик замолкает в последнюю секунду. Я же невольно добавляю:
- …заднице. – И тут же получаю сердитый взгляд в свою сторону.
     Отец небесный! Говорю себе. Все та же старая песня! Что за чепуху готовят всегда в радиопередачах. Пока все это будет продолжаться в таком же духе, займусь-ка я лучше своим труппенфюрером. В этом человеке все выдается как-то необычно: нос, уши, ноги – в целом этот чудик на добрых полголовы выше любого нормального человека. Остро прочерченные носогубные складки придают ему озлобленный вид. На левом рукаве куртки у него бляха с надписью Narvik. Дурацкая идея такую свинцовую штуковину, размером чуть ли не в руку, прикрепить на рукав. Его брюки – это всего лишь потерявшие свою форму бриджи, голенища сапог смяты в гармошку.
       Конечно же, Кресс достаточно умный человек, чтобы знать, как обстоят дела на самом деле. Но в своем упорном фанатизме он подавляет в себе собственное знание реальности. Он раздраженно реагирует, когда посмеиваются над его ухарством, становится злым, когда его загоняют в угол имеющимися доказательствами его неправоты. Тогда он ведет себя так, словно моча ударяет ему в голову. Мысли мои готовы улететь дальше, но слышу, как Старик вновь привел в замешательство господина труппенфюрера:
- … собственно говоря, было больше случаев, но мы промахивались.
- Промахивались??
- Так точно! Промахивались. Но затем вновь показывается пароход с новыми отрядами тех, кому жить надоело и движется прямо по курсу торпедного аппарата. Тут-то мы и даем ему жару – я имею в виду - нашей торпедой.
- Ну, Вы просто счастливчик, господин капитан-лейтенант! И этим примером Вы лишний раз подтверждаете, на чьей стороне сегодня воинское счастье!
      Старик глубокомысленно кивает и произносит:
- Да, так бывает.
      Кресс принял эту реплику как сигнал к завершению разговора:
- Очень лаконично! – говорит он негромко. Теперь моя очередь помочь Старику:
- Наш экипаж давно ждет нас… . При этих словах ловлю на себе злобный, полный яда взгляд Кресса.
- Да, мы не должны заставлять людей ждать! – говорит Старик, наконец, и тут же, весь подобравшись, резко встает.
      Когда мы вновь сидим в машине, Старик вдруг говорит:
- Ну что? Вроде все прошло хорошо….
      Заметив, что уже стемнело, включает фары. Едва выехав на прибрежную дорогу, он тут же  вновь выжимает полный газ, словно гонщик на треке.
      Экипаж уже давно собрался в бывшем люкс-отеле – все, кроме пары часовых, оставшихся на посту в лодке. Присаживаюсь напротив Старика у длинного, накрытого белой скатертью стола по левому борту. Наполненный пивом и шнапсом бокал стоит уже наготове. Никто не должен заметить, как горит почва у меня под ногами. Только бы не напиться!
Но, предупреждаю себя: ты, дружок, разучился пить «ерша»! Потому позволяю себе выпить лишь пару бокалов. Не хватало еще мне заявиться в Кер Биби напившись как свинья.
       Стоит закрыть глаза, как меня охватывает чувство качки: морской переход все еще в моей крови, и в течение нескольких секунд я даже не понимаю, где нахожусь.
       А что это еще за гудение, доносящееся из открытых окон? Оно то приближается, то удаляется, а затем вдруг исчезает заглушенное шумными голосами членов нашего экипажа. Но лишь наступает секундная тишина, как вновь раздается странное гудение за окном.
Нет никакого сомнения в том, что это шум авиационных моторов!
       Шум накатывается, словно самолеты висят прямо над нашим зданием. Но у нас нет самолетов во всем районе! Ясно вижу, как Старик нервно смотрит то в одно, то в другое окно. Неужели воздушный налет на Сен-Назер? Я вдруг почувствовал облегчение, когда подумал о нашей лодке – с ней ничего не может случиться, поскольку лодка стоит в бункере, под семиметровой толщей высококачественного железобетона.
       Матросы заводят песню, и я пытаюсь подпевать, но, к счастью, в общем гаме никто не обращает внимания на мои попытки. Мое пение никак не отражается на общем хоре. Но тут невольно снова начинаю прислушиваться: этот долго длящийся шум авиамоторов довольно необычен. Стекла в дверях террасы начинают противно дребезжать. Ребята к счастью ничего не замечают. Один вдруг резко встает и вспрыгивает на стул. Сильным голосом он поет:
- Я знаю одну даму / С ногами как поленья / А руки как колбасы / Я знаю это верно!
      Старик выглядит измученным, я же против воли должен смеяться. За что тут же получаю от него  неодобрительный взгляд. Допев песню, любимец команды выходит вперед и начинает читать стихи. Стремясь стать еще выше, он опирается на стену. И вот, худой, бледный, в матросской робе у стены, он выглядит как приговоренный к расстрелу. Не хватает лишь черной повязки на глазах и барабанного боя. Белый как смерть, он начинает шепотом:
- Отец и сын скачут сквозь ветер/ Вдруг неведомый вышел навстречу / Скажи – где трилистник? / Дай его нам…
      Я сижу как на иголках, мало слушая нашего доморощенного поэта. И одна мысль свербит меня: Что делать? Не могу же я просто так смыться отсюда. В конце концов, я все еще отношусь к экипажу. И тут Старик, словно прочитав мои мысли, в момент, когда декламант прочел последнюю строчку и, оторвав свою ярко-рыжую голову от стены, окунулся в самую гущу шумной овации, бросил:
- Я тебя еще … , - Но так как я не ответил из-за громкого шума, то он произнес вновь:
- Я тебя еще успею отвезти назад!
      Произнеся эти слова, Старик встал с таким видом, словно собрался пойти отлить. Под его поощряющим взглядом мигом следую за ним.

      Старик довольно прилично ведет машину по прибрежной дороге. Неужели он ничего не выпил, несмотря на жару? Фары нашей машины, против всех правил и требований военного времени, включены на полный свет, освещая дорогу далеко впереди. Также быстро мы могли бы гнать и по Луне: нигде нет ни одного человека. Внезапно Старик так резко тормозит, что покрышки резко визжат, а меня с размаху бросает вперед. Он резко выворачивает руль влево так, что покрышки вновь вопят как сто кошек. Хочу сказать Старику, что это не дорога на Пен Авель, но Старик опережает меня:
- Это здесь, а теперь вторая улица налево, если не ошибаюсь. Не так ли?
      Это меня озадачило.  Откуда знал Старик, что я не хочу возвращаться в свое одиночество, в Пен Авель, а очень даже хотел попасть в Кер Биби?
      Уже издали вижу, что дом ярко освещен. Окна первого этажа затемнены. Симона ждет! Лишь теперь могу перевести дыхание. Стараюсь выглядеть как можно более равнодушным. Но сердце готово выскочить из груди. Черные тени деревьев надвигаются на меня, падающий на улицу свет желтый, как свет свечей. Дом производит на меня впечатление рождественской елки. Но, что это за машины перед домом? В этом тихом местечке никогда не блудили чужие автомобили – здесь парковалась лишь коляска чокнутого артиллерийского генерала, который живет напротив. Старик выжимает сцепление и плавно тормозит. Мотор работает на холостом ходу так тихо, что я слышу даже шум голосов.
- Ну, все вроде тип-топ – праздничная встреча для тебя на высшем уровне! – слышу голос Старика, как издалека. Я весь подбираюсь и как можно белее равнодушно произношу:
- Зайдем вместе – пропустить по стаканчику?
- Нет, это без меня! – бубнит Старик. – Мы с тобой увидимся. Если не завтра, то скоро – в Бресте…
- Брест? Я не знаю.
- С этим надо смириться.
- Буду надеяться, – вторю ему в тон. На самом деле ощущаю тоскливое чувство своей заброшенности. Увижу ли я его еще раз?
       Вдруг я вздрагиваю: из полутьмы появляется часовой. Он приветствует нас. Теперь я уже точно ничего не понимаю.
- Откуда он взялся? – обращается ко мне Старик. А затем с усмешкой в голосе добавляет: -     Это не беда, что вокруг творится. Зато то теперь ты сможешь спать спокойно. Ну, всего доброго! И попутного ветра!
- Премного благодарен! – только и могу произнести в полном замешательстве. Старик уже включил первую передачу, и я едва успеваю выхватить свой багаж, когда он резко трогает с места и кричит мне: - Пока!, дверца машины резко хлопает и через мгновенье я вижу лишь задние габаритные огни. Старик на визжащих от ужаса шинах делает левый поворот, выскакивает на прибрежный бульвар – и все: я – один. Издалека еще раз слышу визг шин его авто.
      Стою как вкопанный: столько много света! Шум голосов, смех и автомобили по обеим сторонам улицы – что все это значит? У генерала темно, но автомобили…?
       В свете фонаря перед домом, вижу ярко освещенную дверь веранды со множеством окрашенных в белое перекладин и маленькими квадратными стеклами. Тут же слышу их мелкое дребезжание. Чертовы французы, проносится у меня в голове. Могли бы давно научиться так вставлять стекла как нужно – на замазку. Но что же происходит в доме?
       Шум голосов вдруг смолкает: словно обрубили. Что-то хлопнуло пару раз. И вдруг через открытые окна раздался многоголосый, гремящий смех. До меня дошло: эти громкие хлопки раздались из огня горевшего в камине. Удивило то. Что часовой не стал стрелять в ответ, а вдруг будто удвоился. Теперь уже два человека взволновано говорили о чем-то, указывая на меня. Вероятно, их здорово озадачило то, что я неподвижно стоял в изумлении перед дверями, ведущими на террасу. Ну, давай! Приказываю себе и отжимаю ручку в виде летящей птицы вниз.
       Господи! Что за беспорядок? Стулья лежат вверх тормашками. Еще пара тяжелых шагов и я вдруг высвечен как на сцене. Театр дураков! Все неподвижно смотрят на меня и так зачарованно, будто я должен немедленно прочитать им стихотворение. Неужели комендатура отдала мой дом, за то время что я был в походе, другим? Что это за рожи? Почему они вылупились на меня как на чудо какое-то?
       На рукавах кителей замечаю вдруг массивные золотом шитые кольца. Два больших, шириной в ладонь, на предплечье и еще одно, узкое, рядом с каждым из них. Прямо золотой дождь из одной тучи! Контр-адмирал? Или вице-адмирал? Никогда не мог правильно расставить их друг за другом. Сначала вице, а потом контр? Или наоборот? Четыре узких нашивки – это капитан первого ранга. Так. А четыре узких по два раза … А… Приветствовать! Зайдя, я должен был сразу поприветствовать присутствующих!  Я с усилием вытягиваюсь и подношу правую руку к козырьку фуражки. А что теперь? Следует ли мне отступить, пробормотать извинения и изобразить дело так, словно я заглянул сюда по ошибке?
        Почему никто не кивает в ответ? Лица, обращенные ко мне, вижу между вазами с цветами лишь как бледные пятна между вазами с цветами. Но надо как-то действовать дальше. Я не собираюсь торчать на месте под этими взглядами словно столб. Однако все мои члены не повинуются мне, словно я потерял над ними полный контроль.
           Должно быть, здесь собралась вся элита наших ВМС. Таких больших зверей я еще никогда не видел вместе в одной куче.  Не только здесь в Ла Бауле, но и в Париже. Голубая кровь, сливки флота, разряженные и отлакированные, сидят словно истуканы. Смотрят на меня и молчат.
           А я стою в своей потрепанной форме и оцепенело смотрю на фигуры сидящие вокруг словно в паноптикуме и ничего не понимаю.

Месье Бьёк, булочник, уставился на меня из глубины кухни в зал, а мать Симоны замерла в дверях кухни с подносом: она хорошо вписывается в этот театр абсурда: подсвеченные голубым волосы, напряженные лица… . Она видит меня и резко разворачивается на своих высоких каблуках, а в этот момент как по заказу начинается визг и скулеж! Это обе наши собаки, словно бешенные подскакивают ко мне, приветствуя, и лижут лицо своими шершавыми языками. Они просто визжат от радости!
Нет, я не ошибся. Это действительно мой дом. Кер Биби – наш с Симоной дом. Но где же Симона? Все это время никто из сидевших за столом не пошевелился. Они лишь в оцепенении вылупились на меня. Меня  так и подмывает идти дальше, вверх по лестнице, до которой всего пара шагов. Поднимаю левую руку, словно указывая направление вперед, но рука словно налита свинцом. Парусиновая сумка в правой руке стала словно в два раза тяжелее. В этот момент замечаю какое-то существо в дверях кухни, словно призрак, в темно-красном бархате, отороченном кружевным ярко-белым воротником, лежащим на плечах. В руке эта призрачная фигурка держит сияющее серебром ведерко для шампанского. Наши взгляды встречаются…
Это Симона! Незнакомая мне Симона с высоко заколотыми волосами и кричащим цветом ярко-красного рта, словно персонаж на сцене играющий некое чудище. Стою остолбеневший и жду, когда же этот призрак исчезнет. Как сквозь туман слышу: «Bonsoir! Bien retourne? »
В голове вихрем проносится мысль: Что за представление здесь устроила Симона? Симона в этом своем бордово-красном бархате: красное – цвет любви, черное – цвет смерти. У меня вдруг перехватывает дыхание, словно кто-то невидимый дал под дых.
 На лестнице я спотыкаюсь. Собаки, словно взбесившись, хватают меня за ноги: не желая отпустить, а льнут ко мне, прося поиграть с ними. На своей спине, буквально физически ощущаю взгляды, которые как кинжалы вонзаются в меня, однако тягостное молчание за столом не нарушается ни единым словом. А может у меня просто что-то со слухом? Сейчас бы к месту была какая-нибудь музыкальная пауза.
Вместо музыки я слышу звонкий колокольчик голоса Симоны. Я уже наверху, но отчетливо слышу каждое ее слово:
- Je’m excuse. Le lieutenant Buchheim habite chez nous. Nous n’avons pas su, qu’il viendrait ce soir… . il e’tait en mer…
         Мелкая, противная дрожь охватывает тело. Метнуть бы вниз сейчас гранату – вот было бы славненько! Наделать из всей этой трижды проклятой банды фаршу. Всю эту братию хватануть сразу и навсегда.
         Один из них вроде как комендант порта? А вон тот, мордастый, толстый, раззолоченный фазан – комендант приморского района? Стоп! Что мне всегда нашептывала Симона?
- Tiens – toi tranquille… Tiens – toi tranquille… . Когда же это было? Ее голосок:
- Tiens – toi tranquille – je t’en supplie…
      Как подрубленный валюсь на кровать, и вдруг какая-то волна безысходности наваливается на меня. Скрипя зубами, собираю силы, стараясь не поддаться минутной слабости, но боль и грусть камнем наваливаются на грудь, сердце бешено колотится, воздух густ, словно патока. Это просто нервы! Говорю себе. Переутомленные нервы. Я чувствую, что у меня все сливается перед глазами, и пытаюсь резкими движениями век сдержать выступающие слезы. Но через некоторое время сдаюсь. Слезы потоком хлынули из глаз, потекли по щекам, и мне стало легче.
        Снизу раздается громкий смех. Симона развлекается. Она занимает своих гостей. Означает ли это, что она уже в дугу пьяна? Интересно, а что она может рассказать обо мне этим старым мешкам дерьма? Но, Боже! Ей здорово навредит то, что я заплыл в эту нашу гавань, молнией проскакивает в голове – ведь я всего лишь нарушитель спокойствия, утопленник, волей случая выброшенный на берег…
         А теперь еще эта музыка, льющаяся из граммофона! Наша песня: “J’attendrai…” . Вихрь чувств поднимается во мне. Я мог бы поджечь дом, и Симону вместе со всем ее скарбом сжечь заодно. Ни одна душа не успела бы затушить этот пожар. Все очистить огнем! Сделать все tabula rasa !
         Имеется ли пожарная команда в Ла Бауле? Никогда не видел здесь пожарных. Сосны вокруг дома быстро захватились бы огнем. Весь этот сосновый лес с торфом под ним сгорел бы дотла. Дом в Пен Авеле тоже сгорел бы. Всю округу испепелило бы!
         В груди что-то болит. Нужно заставить себя отнестись с цинизмом ко всему происходящему: Such is life!  – кричу каждой клеткой своего измученного тела. Мне это нравится! Все как всегда: из одного дерьма в другое.
         Постепенно мне удается успокоиться и сосредоточиться на мыслях о Симоне. Нужно нырнуть поглубже, сделаться невидимкой, оставаясь с хорошей миной в этой злой игре. Как часто я советовал ей это, пытался научить, настоятельно призывал к этому.
         Бог его знает, как удалось Симоне остаться в Ла Боле со своей матерью. Могу лишь догадываться. В любом случае она терпит все это лишь из-за своего кафе, выглядящего так приветливо на этой главной улице города, и где пехотинцы могли купить себе лишнюю пару лепешек. Она должна вести себя очень и очень приветливо, чтобы ее бизнес процветал, а она и ее мат не были высланы из этого места.
         Но, к сожалению, это вовсе не в духе Симоны. В ее душе всегда сидит какой-то чертенок готовый выкинуть какое-нибудь коленце.
          Симона просто не хочет замечать, что уже давно заговорила другим тоном, с тех самых пор, как перестали звучать фанфары о постоянных победах немцев на фронте. И теперь в Ла Боле надо вести себя по-другому.
           А эта свинья с серебряной эмблемой черепа на околыше фуражки – нет сомнения – он из СД. Надо было видеть, как он стоял на шлюзовом пирсе – широко расставив ноги и ухмыляясь! Презрительно и бесстыдно широко развернув свои ласты: ну, типичная свинья!
           Снизу доносится шум голосов – звонкоголосая перебранка – и из этой какофонии звуков мое ухо улавливает звонкий, дрожащий театральный голосок Симоны. Эх, было бы у меня мое оружие, устроил бы я им там, внизу, переполох! Нащелкал бы их штабелями, а затем исчез. Однако, чистой воды анекдот: мои автомат и пистолет системы Вальтер я сдал еще в Пен Авеле перед выходом в море. Ничего, даже перочинного ножа нет в глубоких карманах моих кожаных брюк. Хотя, постой-ка, внизу, в гардеробе, наверняка висит с полудюжины портупей с пистолетами в кобурах. Итак? Нужно лишь тихонько снять сапоги и оставшись в носках, на цыпочках спуститься вниз. Ладно, успокойся, говорю себе, все это довольно трудно осуществить. Эта скрипучая лестница поднимет такой визг и треск! И, кроме того, меня с головой выдаст исходящая от меня вонь: мои шмотки невыносимо воняют. Скорее всего, я оставил позади себя широкий шлейф вони!
          Внезапно мне не хватает воздуха. Не везде найдешь такой воздух как в этой местности! Ядреный воздух с отчетливым привкусом скипидара. Воздух, который хочется кусать. Лежу, распластавшись и с силой, глубоко вдыхаю этот чудный воздух. Грудная клетка вздымается и опускается, словно морская гладь. Однако мне надо срочно принять ванну, чтобы смыть всю эту вонь. А может, лежа в ванне перерезать себе вены? Руку свесить из ванны, как Марат на картине Ингреса. Или не Ингреса? И ванна будет вся красная от крови, как будто свинью резали: когда Симона найдет меня в таком виде, сразу в обморок рухнет. Вот это было бы для нее действенным наказанием.
           Но вместо того, чтобы собраться с силами и окунуться в блаженство ванны, остаюсь лежать весь скрюченный, словно получив тяжелое ранение в живот.
          
Окончилось ли мероприятие? Этим стариканам внизу, наверное, испортили настроение. Настоящая гармония больше не могла царить там, у них…
Мечтания у камина, с бокалом французского вина в руке – в этом состоит смысл жизни этих господ. Но мое появление разрушило их столь романтичный настрой – оно никак не входило в их планы на этот вечер грез о Франции.
Слышу, как заводятся две машины. Теперь шум голосов доносится с улицы. Он быстро удаляется и скоро затихает вдали.
И вот Симона здесь – она появляется внезапно, словно призрак во плоти. Нежный шепот ласкает мне ухо:
- Ne sois pas fache. Je te reconterai tout … c’etait necessaire … tout a fait necessaire .
            Я не шевелюсь. Огромным напряжением всех своих нервов сдерживаю волну поднимающегося во мне бешенства.
- C’est pour nous, mon cheu!  – доносится до меня шелестящий шепот. Говорит и в рифму к тому же. Сделать бы из ее слов шлягер. Вот эти слова станут припевом:
- pour nous, mon cheu!… pour nous, mon cheu!…
             Симона ластится ко мне словно кошка, но я продолжаю лежать как бревно. Но когда она направляет мою руку в гущу завитков кучерявых волос промеж своих бедер, и я чувствую ее влажный жар, из меня резко вырывается:
- Tu es totalement folle!  Пригласила сюда всю эту банду! Ты не знаешь, чем рискуешь!   Ты это просто себе не представляешь! Сюда, где такая тишина!
- Ce calm est une illusion – rien que cela!  Они жрать из моих рук! Look here – я делай так, и они жрать! – Симона протягивает мне свою левую руку ладошкой вверх. А затем вновь разводит канитель:
- Je tais ca por toi, grand idiot  – для времени после война!
- Симона! Глупышка! Из этих твоих гостей никто и пальцем не пошевелит, чтобы помочь тебе, если ты попадешь в тяжелое положение. Никто! Ты просто не хочешь понять это! Я же предупреждал тебя тысячу раз! И несмотря ни на что, ты продолжаешь делать все так, как тебе заблагорассудится! Ты, черт возьми, заходишь слишком далеко!
- Calme-toi done, mon chou!
- Я не милый тебе! То, что ты делаешь – это очень опасно! Я же тебе все время твержу об этом. За тобой следят. И это не шутки! А у меня нет никакого желания обмывать тебя мертвую!
- Обмывать меня? Pourquoi? 
- Ах, не своди меня с ума! Ну, пойми же ты: я не хочу вляпаться во все это! Ни на йоту! Надеюсь, хоть это ты-то понимаешь? Хотя, в конце концов, все это так по-французски легкомысленно! Но это не шутки – все это слишком опасно! Так же опасно, как попасть под бризантную гранату. Бризантная – это французское слово. Ты понимаешь слово «бризантная»?
          Новая волна бешенства захлестывает меня и против моей воли задерживается во мне:
- Ты занимаешься всем, но всем – на грани допустимого. И при всем при том, ты мне твердо обещала, что будешь держаться в стороне. Я получил от тебя десяток писем, и там ты неоднократно писала, что хочешь все изменить. Никакой деятельности… и это все лишь слова, сентиментальная чепуха, ложь!… Ты знаешь насколько все это опасно? Сколько раз нужно вдалбливать тебе все это в голову?
- «Вдалбливать»? Qu’est-ce que ca vent dire? . – Руки Симоны нежно ковыряются в моих пуговицах. Н-да… Так ей не расстегнуть мой китель. Нужно как-то поддаться. Но что во мне сопротивляется?  Раздеться? С этим клокочущим во мне гневом? Кроме того, я все еще грязен как свинья. Мой рот полуоткрыт. Внезапно сжимает горла. Только не расслабляться! К черту этот театр! Но тут все вновь поплыло перед глазами. Проклятье! Мне нужно сглотнуть, иначе задохнусь. Чувствую, как нежные руки Симоны ощупывают меня всего мягко и настойчиво. Перед глазами словно пелена висит. Чувствую, как каждой клеточкой своего усталого тела тянусь к горячему телу Симоны.
- Regarde, - шепчут ее жаркий губы, - ton grand filon, il est plus raisonable que toi.  Он у тебя такой красивый и такой большой - восхитительно! Твой малыш au moins sait ce qu’il vent. Regarde-moi ce voyon…
        Симона опускается надо мной присев на корточки, и хочу я того или нет, но я уже в ней. Она скачет на мне, а затем я бросаю ее под себя, двигаюсь на ней все быстрее и быстрее и скоро растворяюсь в ней взрывом удовольствия и блаженства.
        Симона лежит подо мной, широко раскинув ноги и трепетно, прерывисто дышит, вздымая белую с темными сосками грудь. Во мне вдруг проснулся мощный источник энергии: я вновь вонзаюсь в лоно Симоны так неистово, как только могу – отчаяние придает мне силы.
        Симона, задыхаясь от страсти, ерзает и визжит подо мной. Так-то девочка. Только больше не думать, не думать… а она уже кричит:
- Encore! Je t’en supplie – n’arrete pas…!
        И тут из меня хлещет волна такой мощности, что меня просто швыряет на Симону, на ее белые груди.
        Когда я снова прихожу в себя, чувствую свое тело выжатым и опустошенным до последней капли. Лежу, распластавшись на спине, и вздымающееся море колышет и несет меня.

        В течение долгого времени не понимаю, сплю я или бодрствую. Что за неспокойная ночь: все время этот тревожащий шум авиамоторов – глубокий, звонкий, а затем еще звонче. Наконец пауза и вновь этот шум. Затем – далекие выстрелы. Стрельба в Ла Бауле? Что это значит? Были ли это действительно выстрелы?
         Внезапно раздается шум перед домом, и я тут же свечой сажусь на матрасе. Шум нарастает. Через полуоткрытые ставни в комнату пробивается дрожащий свет фонаря. Медленно поднимаюсь и распахиваю ставни: перед дверью стоит со слегка приглушенными фарами служебный автомобиль.
- Господин лейтенант! Объявлена тревога! – кричит мне наш писарь, высоко задрав голову. - Вам нужно немедленно прибыть в Сен-Назер.
- Ах, ты, мой расчудесный! Что там случилось?
- Точно не известно. Налет Томми – или еще что…
- Что еще?
- Высадка десанта, господин лейтенант.
- Но не в Сен-Назере же?
- Кажется там. Тревога объявлена по всему побережью.
      В голове рой мыслей: Весь этот сумасшедший шум посреди ночи, этот шум и вой моторов… . Хм. Не задумали ли братишки вторгнуться сюда? Очередной сценический трюк, словно в цирке?

      Смотрю на проносящиеся по улице машины. Светит полная луна, вода в бухте, словно разлитое серебро.
- Это только называется борьбой с террористами. Вам нужно немедленно вниз и захватите то, что надо доставить! – слышу голос внизу. Интересно, это Я - что надо доставить? Или нет? Сейчас бы хорошо… Внезапно в комнате зажигается яркий свет. Это Симона включила свет.
- Выключи свет! – командую ей, - я и так все хорошо вижу.
      На Симоне лишь ночная рубашка, которая словно белое платье невесты волочится по полу: фея бала в лунном свете.
- Je te prepare un caf; , - слышу ее голосок.
- Пожалуйста, не сейчас! Мне надо немедленно уехать! – Одевая брюки, вдруг шатаюсь от сильного головокружения.
- Qu’est ce qui se pass;?  – спрашивает Симона.
- Не имею представления.
      Все. Пора. Надо ехать. Меня ждут внизу. Проклятье! Ну и ночка! Томми эсминцем протаранили шлюз…. Такой мягкий воздух, полная луна и то наплывающие, то стихающие раскаты авиамоторов.
       Так. Взять с собой мои семь необходимых вещей: фотоаппарат, запасные пленки, туалетные принадлежности…. В то время, как я в спешке собираю все свои вещи, меня гложет одна мысль: если союзники хотят высадиться, то здесь, конечно же, самое подходящее место…. Но такая высадка не может быть осуществлена лишь с десантных лодок. Им нужна настоящая глубоководная гавань для высадки. А наша, в прежние времена огромная мощь береговой артиллерии? Как они могут в лоб выйти на наши артустановки? А может это всего лишь учебная тревога? Ложные маневры? Попытка проверить готовность наших вооруженных сил?
          Шум снаружи усиливается. Наверное, генерала из дома напротив, вытянули из постели. Тоже не слышал об учебной тревоге. Попытаются ли проклятые Томми еще раз напасть? Так много самолетов и идут волнами: это все необычно. Мысли мои скачут: обычно – необычно – шуточки!
           Дерьмо! Проклятье! Мой пистолет остался в Пен Авеле. Один стреляет – другой воняет! Тоже шутка….
- Машина ждет Вас, господин лейтенант! – кричит писарь из-за калитки. Слава Богу! Могу заехать за своей пушкой….

      Лучи прожекторов, словно длинные белые пальцы, ощупывают небо над Сен-Назером. Как только мы оставили позади первые километры соснового леса, становятся видны всполохи пожаров и слышны отзвуки взрывов под чадящими облаками дыма.
       Значит, и в самом деле высадили десант? Долгий же путь морем от британских берегов досюда…. Но что означает эта длящаяся часами бомбардировка? Все подлодки стоят в укрытиях. Такой толщины армированный железобетон, какой применен в настилах бункеров для подлодок, еще нигде не применялся. И еще: Ла Боль лежит как на блюдечке с голубой каемочкой, а его далеко врезавшаяся в берег бухта отлично защищает и от прибойной волны при сильном ветре с моря.
        И как нарочно в нашу первую ночь на берегу! В ушах звучит язвительная насмешка Старика: полностью в духе Томми. Они очень коварный народ!
         Водитель хочет заговорить со мной, но у меня нет никакого желания трепаться попусту. На проезжей части лежит всякая всячина: нужно быть очень внимательным, везде развалины, все чаще нас ослепляют вспышки и всполохи пожаров. Несмотря на это позволяю водителю включить подфарники. Ясно чувствую запах гари и чада. В голове рой мыслей: Томми, козлы проклятые! У меня есть огромный фотоархив результатов их налета два года назад, и эти фотографии показывают их с другой, довольно нелицеприятной стороны. Тогда я ехал так же как и сейчас в Сен-Назер – может быть даже в такое же время. Была ночь с субботы на воскресенье. Погоди-ка, а сегодня, не суббота ли?
          В голове все смешивается в один комок. Надо взять себя в руки! Да, вот дела! Но когда же кончится эта нервотрепка? Я, что, не имею права на сон? Если это, в самом деле, высадка десанта, здесь будет довольно жарко. Эта плоская равнинная местность из наносной земли вдоль реки Луары является, кроме того, еще и огромной гаванью. Именно она, в первую очередь, и должна соблазнить Союзников. Отсюда открывается направление главного удара на Париж…. Одним ударом от Сен-Назера до Парижа Франция будет разделена на две части….
           Впереди, слева и справа, все в огне. А банда, наверное, все еще выгружается? Они летят так низко, что я, несмотря на шум нашего мотора, отчетливо слышу шум их двигателей: звонкий, бархатистый…
            Стоим как пригвожденные к одному месту: нет никакой надежды на то, что сможем проехать дальше. Освободить  улицу – это под силу лишь танку.
- Разворачивай! – приказываю водителю.
- Как, черт побери, господин лейтенант? – вопрошает тот. По обе стороны улицы и позади нас стоят машины. Для разворота пригодна лишь сама проезжая часть.
- Если Вы поработаете рулем раз двадцать, то сможете и здесь развернуться.
       Водитель словно ждал этих моих слов – отчаянно сигналя, делая короткие рывки взад и вперед заставляет передние и задние машины уступать ему место для маневра. Собираюсь выйти и помочь шоферу, но он коротко бросает:
- Оставьте это, господин лейтенант! – И показывает, как он может обойтись без моей помощи. Меня гложет мысль, что теперь мы уже не сможем вообще развернуться, но представим из себя еще одно препятствие. Однако, наперекор всему, буквально по сантиметру начинаем разворачиваться в обратном направлении. Еще пару-тройку раз туда-сюда и разворот завершен. Наконец-то мы оказываемся в длинной колоне автомобилей едущих назад, в Ла Боль….
- Осторожно! - Кричу каждый раз водителю, когда как черт из табакерки, перед машиной появляется пехотинец. Мы едем только на свете подфарников, и потому пугаемся одновременно.
       Водителю не надо дополнительных указаний: он давно понял, что я имел в виду под этим разворотом: выскочить на дорогу идущую по берегу на Сен-Назер, через Ла Порник. Нам везет, и полдороги мы проезжаем без всяких помех.
        Уже в Сен-Назере, прямо перед памятником канадским летчикам мы почти наезжаем на какого-то боцмана, который в каске и с карабином наперевес, делает нам знак остановиться.
- Что случилось? – обращаюсь к нему.
- Точно не знаю. Они высадились мощной волной. Вы понимаете? - От волнения речь боцмана сбивчива и тороплива. Но уже в следующий миг он решительно произносит:
- Все смываются, господин лейтенант! – Раздаются выстрелы, и я удивленно интересуюсь, что все это значит. 
- Это французы. Они стреляют из домов. Вам нужно быть внимательным, господин лейтенант! Сейчас идет прочесывание, т.к. несколько парашютистов успели укрыться, но никто не знает, сколько их еще там. – При этих словах боцман указывает рукой куда-то на юг.
       Старик, еще по самому нашему прибытии в гавань предчувствовал, что что-то было не так, как всегда. «Это мне не нравится!» - эти его слова я слышал, по крайней мере, трижды по пути в Сен-Назер. У Старика и в самом деле хорошее чутье на большие военные события. Но если дела идут совсем по другому сценарию? Например, так, как полагал ЭТОТ боцман: самолеты, прикрытые атакой на Сен-Назер, высадили вдоль реки Луары диверсионные группы. Там они могли бы лучше всего залечь на дно. Затем, едва оказавшись на твердой земле, переоденутся в гражданское платье, заговорят по-французски, а может быть, эти группы полностью состоят из французов…. А затем …. Что затем?
       Не могу представить себе ни одного более подходящего района для высадки десанта, чем дельта реки Луары: за Пэмбуфом до самого Порника лежит заливная земля, и навряд ли там у нас много войск. Вся эта местность самое подходящее место для укрытия высадившихся отрядов. Могу наизусть назвать тамошние населенные пункты: Сен-Бревин, Фроссей, Сен-Пьер-на-Реце, Сен-Мишель. Чудесные домики, много верфей, и довольно много рабочих, которые ездят в Сен-Назер на своих велосипедах на рабочую смену.
       Мы опять продвигаемся черепашьим ходом. Чувствую себя как прежде, когда в Хемнице что-нибудь где-нибудь происходило: сигналами тревоги для меня были трели свистков полицейских или шуршащие шины мчащихся пожарных машин. Я просто обязан был присутствовать при всем этом. Потому и приклеилось ко мне в училище прозвище «Фанатик катастроф». Впереди очевидно настоящее пекло, и я просто горю от нетерпения.
        Еще пять километров, но преодолеть их будет, наверное, нелегко.
        Ну и положеньице у меня: я должен убыть в Берлин к Геббельсу, и выехать надо сегодня вечером – но как мне это удастся, если я не могу проехать сейчас и метра? Скорее рак на горе свистнет, чем нам удастся продвинуться хоть на шаг вперед. Не видно ни одного жандарма, который мог бы навести порядок с помощью своего жезла и свистка. Недалеко слышны выстрелы, то и дело переходящие в отчаянную перестрелку. Неужели объявились господа партизаны? Ясно: вся улица нарочно запружена автомобилями, сбившимися в плотную пробку.
            Водитель без устали сыпит проклятья и постукивает правой рукой по баранке, словно руль в чем-то виноват. Какой-то солдат с карабином в руке подходит к окошку нашей машины и сообщает:
- Наша зенитка сбила несколько самолетов! – Солдат настолько взволнован, что едва может отдышаться. – Один рухнул в воду – его можно отчетливо видеть!
      За развалинами подрагивают языки пламени, а низколетящие облака окрашены кремово-красными отсветами огня. Мучительно думаю: сфотографировать или нет развалины? Нет? А может раненых? Убитых? Составить конкуренцию трем-четырем коллегам, работающим в наших войсках уже длительное время? Или подождать рассвета? А может лучше проследить, чтобы все семь необходимых мне вещей никуда не делись и нанести послушные штрихи на рисунки, сделанные мной на подлодке, с тем, чтобы показать свою добычу, привезенную с собой из похода? Ладно. Решено: еще немного назад и вновь вперед, для того, чтобы попасть на шлюз. Возможно, Томми совершают повторную попытку, как и два года назад, только другими средствами….
        Едва нам удается выбраться из пробки, и водитель вновь сосредоточился на этих двух метрах дорожного пространства перед капотом, чтобы не зацепить кусков разрушенных зданий, каких-то балок, кусков торчащей там и здесь арматуры, как внезапно показывается офицер полевой жандармерии, тщетно пытающийся завести свой мотоцикл. От него мы узнаем:
- Шлюз для подлодок, как вы видите, невредим. Но проехать на машине вам в любом случае не удастся. А если вы упретесь в шлюз, то назад уже не выедете.
     И вторично меня пронзает та же мысль: Назад, в Ла Боль! Здесь для меня работы нет!
    
     На обратном пути пытаюсь сообразить, что все это, в целом могло бы значить. Это наступление Томми не имеет никакого смысла. Не могут же все Томми быть настолько пьяны, чтобы их бомбардировщики столь долгое время бомбили никого и нигде? Одни и те же развалины перепаханы бомбардировками несколько раз. Это же полный идиотизм!
      А может быть это всего лишь прелюдия? Прелюдия чего? Очевидно, им хорошо известно, что седьмая флотилия подлодок совершает довольно успешные и для союзников опасные рейды. Но с воздуха не уничтожить стоящие в наземных бункерах подлодки! Порт также нелегко уничтожить. А корабли на верфи в Пеньоте? Вряд ли они представляют собой истинную цель такого большого воздушного штурма.  Так в чем же дело? Почему, черт возьми, мы НЕ ЗНАЕМ, что планируют наши друзья в кавычках?
       В конце концов, оставляю все свои попытки понять смысл действий Союзников.



СЕН-НАЗЕР / ЛА БОЛЬ – 2-й ДЕНЬ

Водитель подвозит меня прямо к Кер Биби. Он прав: я бы сейчас не отказался от хорошего глотка кофе и куска белого хлеба, французского baguette, намазанного насыщенно-желтым, круто посоленным бретонским маслом, которого я так долго не ел.
Но дом внутри пуст, хотя уже и наступил день. Нигде не видать старой мадам. Даже собак нет. Повсюду лишь остатки роскошного ужина. И тут меня осеняет: когда я уже был в дверях, я слышал голосок Симоны:
- Reviens vite, mon chau! Garde toi!
          Меня словно молния пронзила, и эта молния высветила некую скрытую картину: то, что Симона таких гостей пригласила до срока, возможно, не было случайностью, а точно продуманным ходом…. Но если все так и было, то она здорово рисковала, а значит и я…. В растерянности перебираю пальцами пуговицы кителя.
           Пока я стою так, погрузясь в размышления, меня осеняет еще одна мысль: а что, если я все вижу в неверном свете? Этот проклятый праздник был организован Симоной лишь для упрочения ее положения? А то, что она не пришла встречать меня на шлюз, тоже легко объяснимо: мы же сообщали неверное время своего возвращения. Вполне допустимо, что Симона не получила своевременного уведомления о корректировке времени нашего прихода в базу. Мне нужно было просто прямо спросить ее об этом!
            Но меня вновь гложет глас сомнения: А по каким каналам Симоне вообще стало известно о времени прихода подлодки? Ведь это же совершенно секретная информация. Но тут уж я возражаю своему оппоненту: естественно, информация совершенно секретная, но она доступна большому кругу людей. Глупышка медсестричка и та узнает все слишком рано, когда омнибус подвозит ее к месту встречи подлодок. Что вообще в этой стране является секретным? Для бонз, сидящих в Берлине, все просто. Но здесь, на месте, со всеми этими французскими рабочими, что трудятся на верфях, в бункерах, в шлюзовых камерах, французскими уборщицами, прибирающими в офицерских домах и квартирах? А все эти булочники, официантки и бесчисленные проститутки в разбросанных повсюду борделях?
          Глупости! Прерываю себя. Лучше сейчас мне подумать о том, какие вещи я возьму с собой в поездку. Выбор предстоит трудный:  Я должен наконец-то задуматься о том, что я – если приму, конечно, окончательное решение – не скоро вернусь сюда. Многие вещи придется оставить здесь. Я просто не смогу тащить с собой эти громоздкие наброски сделанные на картоне и многочисленные холсты. А еще мольберт и краски…
          Но в голове в то же время свербит зловредная мысль: а что, если это прощание с Францией навсегда? Но подавляю ее, загоняя в самые дальние уголки своего сознания.


На кухне мне приходится самому варить кофе. Когда вода закипает, меня осеняет вдруг, что я так и не принял ванну до сих пор, и чувство острого отвращения к себе заполняет всего меня. Проклятая свинья! Я воняю, наверное, как стая шимпанзе. Такой вонючке завалиться в кровать – да лучше сквозь этот пол провалиться!
Отставить кофе! – командую себе. Сначала наполнить ванну горячей водой и выбраться из этого вонючего хлама, который я называю одеждой. А теперь – прямо в ванну, такую горячую, что еле выдерживаю. Вытягиваюсь во всю длину тела, сгибаю и выпрямляю пальцы ног, и еще раз и еще… и еще…. А теперь с головой окунаюсь в воду, и только нос торчит из воды.
Здорово! Что может быть лучше горячей ванны? Смыть всю грязь сверху донизу! Погоди! Сначала размокни, расслабься, а затем выдохни под водой так, чтобы она забурлила. Целый бы день пролежать в таком блаженстве….
И тут мне на ум пришла отличная мысль: выбрать хорошие наброски и готовые рисунки, и отложить отдельно – когда-нибудь это будет стоить хороших денег. Ну а теперь – за мыло и большую, мягкую мочалку!
В середине намыливания вдруг прерываюсь, и тупо смотрю на воду: мысли о Симоне поставили меня в затруднительное положение. Она все же слишком перегнула палку! Если выяснится, что она знала хоть что-то о наступлении – тогда ничто не спасет ее.
Азартная игра! Просто ослепление какое-то! И Я ничего не могу с этим поделать! Да к тому же эта необузданная страсть к приключениям, к риску – в этом вся Симона. Скорее всего Симона в кафе. Нужно сказать ей, что у меня приказ выехать в Берлин. А как же я преподнесу ей известие о том, что уже сегодня должен отчалить? Лучше не в кафе – а может быть все-таки там? В кафе она будет сдержаннее и не устроит мне сцену? В любом случае я постараюсь увидеть Симону, чтобы узнать, как она воспримет это известие.
Не имеет значения, что у меня нет машины около двери. Пятнадцать минут пешком до кафе пойдут мне на пользу…
- Эге, морячок! Да ты стал слишком тяжел на подъем! – подтруниваю над собой. На углу главной улицы стоит адский шум от ужасной стрельбы, настоящий бой между каким-то военным патрулем и пьяным матросом, которого они никак не могут поймать. Улицу стали заполнять толпы пьяных. Прямо за перекрестком располагается кафе Симоны. «Caf; a l’ami Pierrot», на котором сияет большая яркая вывеска: «ТОЛЬКО ДЛЯ ГЕРМАНСКИХ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ».
Вновь меня охватывает ярость: может все уже по-другому? Я по-прежнему упрекаю Симону. Но значит ли все это, что у нее неприятности с ее земляками? Однако не были ли мои предостережения просто смешны для нее? Не могла же Симона быть настолько легкомысленна? Она должна была бы постоянно перестраховываться. Без поддержки или без спецзадания навряд ли нашелся бы безумец, идущий на сотрудничество с противной стороной под взорами окружающих земляков. Значит, всего лишь притворная легкомысленность, этакая маскировка? Маскировка чего?
Теперь я вынужден, по крайней мере, признать: эта праздничная трапеза – это было почти театральное действо: candle dinner23 приправленный раззолоченными галунами! Чистый фарс на провинциальной сцене! Но, тем не менее, с хорошо определенными ролями. И только мсье Бьекс, в качестве официанта в своей слишком короткой курточке, был словно из другой оперы: слишком неуклюж для задуманной цели всего спектакля. Потрескивающие в огне поленья и появление Симоны, которая мило жеманится и словно неземное существо появляется и исчезает в компании этих старых мешков, подражая при этом Люсьен Бойер…! Это надо признать абсолютная comme-il-fait! 
В кафе какая-то старуха восседает за кассой и всем своим видом выражает полное отрицание чего бы то ни было. А где же Симона?
- Je ne sais pas!  – произносит матрона таким тоном, словно я ее чем-то обидел.
Во дворе кафе громко кудахчут куры. Здесь, позади кафе раньше жила Симона, в то время когда они с матерью только переехали в Кер Биби. Весь двор загажен куриным пометом – белым и зеленым, цвета шпината. А что это за загородка в одноэтажной времянке? Хлам во всех углах, причудливый беспорядок из драной одежды и разнообразной обуви – обуви в огромных количествах.: Симона немного чокнутая насчет обуви.
В этом засранном птичнике с его нищенской кладовой для всякого хлама Симона уж точно как дома. Трофейщики здорово удивились бы, начни они тут все очищать: скрытое от чужих глаз гнездышко семьи Сагот. Здесь уже не театр, а чистая, неприкрытая действительность. Не всякий хозяин возьмет такие лохмотья даже для огородного пугала. Еще более удивляет то, что, несмотря на все, что творится на заднем дворе, в самом кафе все блестит чистотой. Дом вести – не задом трясти! Эта пословица лучше всего иллюстрирует положение дел.
Когда Симона изображала в кафе официантку, она действовала как прима театра: пританцовывающая, напевающая официантка из оперетты, например. Совершенно открыто она давно дала понять, что ей было очень приятно, когда взгляды солдат сопровождали ее выход. Иногда она быстро присаживалась рядом со мной и рассказывала о каком-нибудь забавном случае: например о том, как «la patronne» , ее мать, взвешивала конфеты: последнюю конфету она бросала так сильно в кулек на весах, что стрелка зашкаливала отметку необходимого веса, а затем быстро, так, что стрелка не успевала еще вернуться на отметку меньшего веса, снимала кулек.
- Pas mal, n’est-ce pas?  – шелестел ее голосок мне в ухо. Ладно. Надо разобраться в себе: но только не позволить обмануть себя! Надо держать ухо востро! Быть прагматиком! Прежде, чем я сяду в поезд, везущий меня в Париж, я хочу окончательно выяснить, что здесь происходит на самом деле. Также необходимо выяснить, какую роль во всем этом деле играет отец Симоны. Действительно ли старый Сагот является похотливым и довольно удачливым женским угодником, не обучившимся ни одной профессии, зато имеющим постоянный успех у многих пожилых состоятельных женщин? По крайней мере, пятнадцать лет родители Симоны в разводе. Почему же он позволяет себе бесстыдно шататься в их парижской квартире? Являются ли они все звеньями черного рынка, которые заставляют его делать все впопыхах, беззаботно или же он все-таки принадлежит к маки , как уже намекала Симона? Сделала ли она этот намек, чтобы придать себе вес в моих глазах, или что-то все же есть в ее намеках? У старика Рене слишком очевидна нехватка образования. Тем не менее, у него есть что-то полувоенное в поведении и обличье, и это меня постоянно смущает. Хвастовство? Стремление выделиться? А может, он головой ушибся? Так же мне ничего не известно о его происхождении.
Нельзя отнести его и к настоящим шпионам. А может, он своего рода доносчик, который находится в услужении у своей дочери, для того, чтобы приносить информацию, владея которой он чувствует себя важной персоной, или которую солдатское радио «Кале» и «Атлантика» используют в своих передачах? Маленький луч света или большая черная фара?
Из матери Симоны ничего не вытянуть, т.к. она ничего не знает. Вообще ее мать представляет собой типичного представителя французской буржуазии набитую до отказа предрассудками, словно рождественский гусь яблоками, и настолько тупоумную, что никому даже малой толикой знаний не пробить их заскорузлый панцирь глупости и предрассудков.
Старый Рене в течение длительного времени не пытался встретиться с ней регулярно. Он слишком занят своими делами далекими от жизни его бывшей жены, и только в определенные промежутки времени внезапно появляется в ее доме, обычно, когда появляются свежие деревенские сливки. Должно быть, он может позволить себе иметь личный самолет. Но все это мне и Симона говорила – и Бог знает, правда ли это: она не позволяла ему приходить. А что, если ее отцом и вчерашним сборищем имеется какая-то связь? В голове пронеслась мысль: прошлой ночью его не было среди этих звездунов.
Совпадения – они, конечно имеются. Но только в общих чертах. Например, то, что наступление Томми и приглашение Симоной высших офицеров в одно и тоже время – если это не было случайностью…. Едва ли я смею продолжить размышлять в этом ключе.
Не могу больше ждать Симону.
Лучше отвезу-ка все бумаги в Пен Авель, а затем разыщу свою Школу. Мои так называемые товарищи, здорово удивились в свое время, моему вызову в Берлин, однако теперь, надеюсь, остыли. Некоторых из них привело в ярость то, ч то я официально считаюсь баталистом. С тех самых пор, как все газеты Рейха, в самом деле, ВСЕ, опубликовали мои, настуканные на машинке двумя пальцами репортажи о ночных рейдах нашего эсминца, в то время как на восточном фронте дела пошли довольно кисло, от меня ожидают новых репортажей и фотографий. К чему все это в конце концов может привести, я узнаю достоверно лишь в Берлине. Не хочу признаваться себе в этом, но я испытываю какой-то страх перед Берлином.
В Пен Авеле уже улетучилось ночное волнение, однако, тема наступления Томми является главной темой всех разговоров: в канцелярии царствует такой же режим дежурства, как и прежде. Приказ о моем отъезде только что подписан. Мне необходимо расписаться за денежное довольствие и фронтовую надбавку.
- Известно что-нибудь о разрушениях? – интересуюсь у писаря, сидящего за стойкой.
- Сильно пострадали верфи, господин лейтенант. Почти все готовые новостройки разбомблены.
        Оглядываюсь. До меня доходит, что два стола пусты.
- А где ваши остальные? Улетели? 
- На полевых укреплениях, господин лейтенант. – спокойно объясняет писарь.
- На полевых укреплениях? – растерянно повторяю его слова.
- Так точно, господин лейтенант. Сразу за прибрежной улицей. Все похоже на то, что ожидается большая высадка. Господин обер-лейтенант предполагает так, потому что здесь широкая, плоская бухта. А Вы, господин лейтенант, оставляете нас.
      Вскидываю взгляд на писаря, и он быстро поясняет:
- Я имею в виду Ваш отъезд в Берлин. А потому ни в коем случае не попадете под пули, господин лейтенант.
- А бомбы Вы в расчет не берете?
      Писарь вздрагивает и замолкает, не зная, что сказать. Затем, в замешательстве, он произносит:
- В Берлине теперь, наверное, постоянно бомбят.
- Так что никаких оснований для зависти – или есть?
- Никак нет, господин лейтенант!
      Интересуюсь на месте ли фотолаборант, и узнаю, что к счастью, его не отправили на полевые укрепления, а он просто занят работой в своей лаборатории.
      Мои фотографии уже готовы, и лаборант Целлер преподносит их мне, слащаво улыбаясь с низким поклоном: я обязательно должен взять с собой посылочку для его подружки в Берлине, заговорщицки шепчет он мне на ухо.
- Не более полкилограмма!
- Конечно, конечно, господин лейтенант!
      Все это хорошо. Но как я допру все без сопровождающего? Бог знает!
      А теперь пора навестить Кресса, хотя Бог знает, чтобы я отдал, только бы никогда больше не видеть этого рейхсбандита. Он все еще на берегу. Надо выбрать такой маршрут, чтобы увидеть его.
      И снова день полный великолепия и сердечности. Солнечные блики, словно блестки, разбросанные на поверхности воды. Жаль, что у меня не остается более свободного времени. Гораздо охотнее я бы поехал через Ла Полиген и Бац в Ле Крузик к мамаше Бенуа, чтобы поесть вареных устриц. А затем обратно к Зальцбекену, который я так часто рисовал, и в Жиранд. Или же немного дальше по побережью до Париака. Но, увы. Никакой возможности попасть туда в ближайшее время не предвидится. Уже скоро я должен отправляться в путь.
 Все идет по плану, как я и рассчитывал: недолгие хлопоты, разве что заглянуть на почту надо: быстро ли она работает? Не дать захватить себя тяжелому чувству прощания. Шагаю мимо настоящих джунглей пышно растущих зарослей рододендронов и лавровишни, и выхожу к протянувшейся вдоль зарослей конюшни господина генерала, обезображивающие вид моря из окон домов Пен Авеля. Тут мне навстречу несется совершенно запыхавшийся Обермайер, тоже работающий репортером.
- Куда летим, Обермайер?
- Бегу в туалет! – сообщает он, запыхавшись, и извиняюще кривит лицо в улыбке.
- С нетерпением жду выхода Вашей книги, Буххайм! – орет он во всю глотку и бежит мимо.
       Обермайер уже несколько лет хочет застрелиться, с тех пор как узнал, что дама, с которой он флиртовал и перед которой рассыпался мелким бисером, оказалась еврейкой. Сверхнацист Обермайер: если бы я тогда не выбил пистолет из его руки, где бы он был сейчас?
        С большим трудом торю свой путь по песку с торчащими тут и там жалкими низкими кустиками пожухлой растительности, и вдруг упираюсь в экскаватор, и тут примечаю, что за чепуху они тут устроили. Эти идиотские, так называемые полевые укрепления в песке – это же курам на смех!  Словно дети, играющие в индейцев! Сюда нужно еще столько фашинных укреплений поместить: мелкий песок струится и медленно заполняет траншеи. Песок настолько мелок, что просочится и через ушко иголки.
         Репортер стоит тут же словно полководец на каком-то бугорке, все остальные выглядят до неприличия укороченными, т.к. стоят в траншее метровой глубины. Подойдя ближе слышу слова этого идиота, словно лектора перед аудиторией благодарных слушателей, о том, как мы, с карабинами наперевес, с примкнутыми штыками бросимся вперед, а затем, словно вертелами смазанными маслом проткнем ненавистного врага. И тут же троекратное УРА! УРА! УРА!
Господин Кресс готов лопнуть от важности той роли, что он играет. Строгим голосом он рассказывает мне, что фоторепортер Греббс в Сен-Назере сделал отличные фотографии на пленку для ночной съемки, и что пленка уже обработана. Мне надо получить готовые снимки «по десять штук на каждый сюжет», взять их с собой в Берлин и подготовить описание и т.д. и т.п.
Слушая его вполуха, думаю: конечно, конечно… бомбардировка Томми и разрушения в Сен-Назере - хотел бы я увидеть того редактора, который проглотит именно эти снимки.
Что за детские представления, будто в Берлине с нетерпением ждут этих фотографий, которые показывают лишь полную неудачу наших ВВС.
- И еще. Возьмите с собой часть курьерской почты. Я встречу Вас на вокзале в Париже.
          Ах ты, Господи! Вновь меня используют в качестве грузового осла. Собственно говоря, хотел бы взять с собой в этот раз достойные материалы. Я же имею право взять с собой ряд предметов, но не хочу загружать себя до смерти. Пару бутылок для господ из Высшего Командования Вермахта упаковать надо обязательно. Большую банку бычьих языков, неизрасходованный провиант с лодки, я уже уложил в сумку. А банка эта весит довольно прилично, но она очень нужна мне. Эх, был бы у меня грузовик! А к этому еще и курьерская почта? Как я буду пробираться по Берлину с такой уймой вещей я не спросил Кресса. Придется смириться, успокаиваю себя. От вокзала до редакции на Лютцовштрассе я точно доберусь - а оттуда уже рукой подать до Бендлерштрассе. Ну, а там уж посмотрим….
- Обедать будем здесь, - провозглашает радиорепортер, – Как на маневрах.
- Что-то особенное? Интересуюсь негромко.
- Гороховый суп со струнками!
- С чем? Со струнками?
- Да. Это колбаски, такие как Я люблю.
- Нижайше благодарю за информацию! – отвечаю и полон решимости ничего не есть, или, по крайней мере, лишь попробовать. Тут же мне читают лекцию:
- Вы видели сами, что случилось сегодня ночью. Они делали это не без оснований.
      Заметив мою снисходительную улыбку, господин Кресс приходит в ярость и с удвоенной энергией продолжает валить меня своей чепухой:
- И когда они придут, они пачками падут под косящим их ряды ливнем нашего огня из всех видов оружия. А затем их встретят лишь развалины. Большие отели, и высотные здания служат нам как пристрелочные пункты для нашей тяжелой артиллерии по всей бухте!
- А почему они не смогут все уничтожить – я имею в виду британские боевые корабли – если в наглую объявятся на рейде бухты? – продолжаю наивно наезжать на господина обер-лейтенанта Кресса. В ответ получаю испепеляющий взгляд и пафосную речь:
- Если в этом случае позволит расстояние, то нашим канонирам останется лишь изменить угол наводки орудий и все-все-все, что хоть как-то будет напоминать корабль, будет уничтожено в пух и прах. И смею заверить Вас, им придется ох как не сладко!
     Тихо добавляю про себя: Не слаще, чем зарытой в песок заднице господина Кресса. Лучше бы он зарыл ее поглубже!
      Ну, а пока доставим-ка еще одну неприятность господину Крессу: мне нужна машина с водителем для заезда во флотилию.
      Мой репортер аж штопором закрутился, однако выделил и машину и водителя.
      По пути заглядываю в кафе, но Симона еще всплыла. Боюсь, что она сейчас, скорее всего, где-то в пути. Внезапно в памяти всплывают некоторые намеки ее на то, что она уже однажды прятала у себя сбитого американского летчика, и словно гиря упала мне на голову: черт его знает, сколько сбитых экипажей смогли спастись, выбросившись на парашютах, а затем спрятаться, и сколько высадилось агентов и диверсионных групп.
     За укрытие вражеских солдат полагается смерть. Это будет слишком быстрый судебный процесс военно-полевого трибунала. Симона и ее трижды проклятая легкомысленность!
      Меня бросает в дрожь от этих мыслей. Хорошо еще, что для моего волнения у меня есть предлог: этакая дорожная лихорадка – ведь еще так много надо сделать!
Из случайно услышанного телефонного разговора во флотилии узнаю, что Старик был ночью в Сен-Назере. Но каким образом? Ведь после объявления тревоги, приказом коменданта въезд в Сен-Назер был запрещен?
       Боюсь, что со Стариком может случиться нечто нехорошее, а потому отправляюсь к нему на квартиру в Мажестик. Но там его нет. Койка пуста. Озадаченный возвращаюсь в канцелярию флотилии. И тут узнаю, что Старик помещён в лазарет. Узнаю, что около его ног разорвалась граната – может быть даже его собственная.
Рассказывают, что из какого-то окна стрелял враг. Граната, которую Старик бросил в это окно, ударилась о подоконник и отлетела к нему обратно.
- Так говорят, - добавляет писарь. – При этом господину капитану чертовски не повезло: его ранило в ногу осколками.
       Лазарет расположился в отеле «Эрмитаж». За тропой для прогулок на пляже и со всеми соответствующими причиндалами.
Старик лежит в большом помещении окнами на пляж. Правая нога в гипсе высоко подвешена, словно стрела крана над спинкой кровати. Гипс испещрен карандашными надписями: химический карандаш.
- Ну, слава Богу, ты пришел наконец-то! – в голосе звучит радостное удивление. Я же ожидал увидеть страдающего, свинцово-серого, измученного болью человека.
- Ладно тебе. Расскажи, как все произошло. – обращаясь к нему отвожу взгляд от его раненной ноги.
       Однако, вместо того, чтобы ответить на вопрос, Старик глубокомысленно закатывает глаза. Продолжаю долбить его своими вопросами:
- Комбриг, сразу после объявления тревоги, издал приказ о том, что командирам подлодок не разрешается приезжать в Сен-Назер. Это касалось также и тебя – и особенно в момент, когда все было похоже на высадку десанта. И если я не ошибаюсь, ты как раз в Сен-Назере и получил свой подарок?
- Так точно! – произносит наконец Старик. Его лицо светится такой неподдельной радостью, какую я давно уже не встречал. Наверное, он перенапичкан всякими лекарствами.
- Это и в само деле походило на высадку десанта, - начинает Старик, и его слова звучат так, словно он хорошо хлебнул пьяного вина.
- Позвольте просить Вас рассказать все с самого начала!
- Весь праздник для шефа был уже слишком хлопотным. Он слишком отошел от дел, чтобы в его голову не вкрались сомнения. Взамен он нашел нечто другое, - Старик, наконец, выходит на чистую воду. – А затем… он появился на ярко освещенном балконе и завопил: «Тревога! Тревога!». Мы подумали, что мужик свихнулся от радости встречи с нами, и его надо бы связать, иначе он натворит невесть что.
- Но как тебе все это удалось? Я имею в виду, как ты так быстро добрался до Сен-Назера? И тут же напоролся на взрыв?
     Старик довольно поизносит:
- Я же был там одним из первых!
- До бомбежки?
- Примерно так. Машина стояла еще перед дверью. И когда поступил сигнал тревоги, я тут же рванул туда.
- Как оглашенный гнал, наверное, машину?
- Ну, ты скажешь! Едва касался педали газа всю дорогу.
- Ты же действовал вопреки строжайшему запрету! А теперь из-за твоего ранения должен тут валяться. Жаль!
- Ты ошибаешься дважды.
- В чем конкретно?
- Командирам подлодок действительно не разрешается выезжать в Сен-Назер. Но ты-то знаешь, я больше лодкой не командую; и случай с гранатой – это всего лишь самооборона!
- Ну конечно!
- Тут как раз развернулась стрельба, - говорит Старик и при этом ухмыляется. – На этот раз я уж думал, что вот сейчас они явятся и тогда точно…
- … схватят тебя?
- Да. Все походило на то. Но я себе сказал: «Бог не выдаст – свинья не съест!», а творилось тоже, что когда-то с Кэмпбеллтауном.
      Кэмпбеллтаун! Это название звучит у меня в ушах и сейчас. Это было то еще дело, когда английский эсминец Кэмпбеллтаун протаранил ворота нормандского шлюза, и Томми высадились посреди гавани. Их быстро уничтожили, но затем…
- Так ты хотел еще раз попробовать то, чего избежал в первый раз?
- Что именно?
- Твое вознесение на небо!
      Старик при этих моих словах хмурится, а затем задумчиво произносит:
- Ну и ну! Если начать задумываться, что вся наша жизнь это нечто подвешенное на тонкой ниточке…
- Это кто-то подвешенный на ниточке! -  бросаю в сердцах. – Если бы не кричали «Вперед друзья! Нам нужно вернуться!», то весь офицерский корпус седьмой флотилии взлетел бы на воздух…. И ты вместе с ними!
       Поскольку Старик не отвечает, а лишь взволнованно моргает что-то напряженно вспоминая, я тоже окунаюсь в воспоминания. Это была дрянная шутка: В ночь перед рейдом командирам подлодок не разрешили, из-за имевшихся опасений терактов, появляться в Сен-Назере. Поэтому днем они, во всем своем блеске эполет и наград, съездили на осмотр британского эсминца, все еще стоявшего в воротах шлюза, плотно застрявшего там на века, и весь офицерский корпус флотилии находился лишь на волосок от гибели в случае взрыва этой пороховой бочки. Однако британцы не учли, в своих расчетах взорвать часовую мину, спрятанную в глубинах Кэмпбеллтауна, что пруссаки обедают строго в полдень, а именно – в 12.00. поэтому уже в 11.30 экскурсии для всех желающих прекратились, и когда часовая мина взорвалась, никто из флотских не взлетел на воздух – а вот сорока сухопутным крысам здорово не повезло!
Черт его знает, не выкинула ли судьба очередной фортель, поместив Старика с его раненной ногой в одну из коек этого лазарета. Старику, по всей видимости, нечто подобное пришло тоже на ум, поскольку он выдает:
- Радуйся тому, что отчаливаешь отсюда. Дела тут, мне так кажется, скоро завертятся еще те! Не для смеха же они совершают массовые вылеты, зная к тому же, что ничего не смогут сделать бункеру. Они готовят вторжение – это ясно как божий день!
- Как воды испить. - поправляю про себя.
- Подлые твари! – продолжает Старик и снова возвращается в воспоминаниях к Кэмпбеллтауну:
- Ночью, вверх по Луаре, прямо под перекрестным огнем береговой артиллерии, и не ведают того, что их предали… Хм. Большой успех стрелять по беспомощным! Но я никак не привыкну, что минуло уж два года с тех самых пор.
- Да. Это точно.
- А мы все еще живы. Они должно быть просто прятались в гавани. Но, скорее всего, им просто не хватило героизма в людях…. Именно это ты и должен понять.
       При этих словах мне остается лишь театрально наморщить лоб. Всегда, когда Старик подбрасывает мне сообщения о боевых действиях, я реагирую неадекватно: ясно давая ему понять всем своим видом, что такие речи лишь раздражают меня.
- Совершенно очевидно, что господа сверху были не совсем здоровы затевая такую авантюру…, - только и произношу в ответ.
- Томми вовсе не были такими дураками и несмышленышами, как ты полагаешь и как передавало наше радио. – С сарказмом парирует Старик в ответ. Хотя мне вовсе не хочется говорить более о Кэмпбеллтауне, но, сгорая от нетерпения услышать больше о пережитом Стариком, делаю заинтересованную мину, когда тот начинает свои разглагольствования:
- Я тогда много чему научился, - в задумчивости чешет лоб Старик. – Когда эсминец взлетел на воздух, а был как раз самый пик прилива, то буквально через минуту давление воды на ворота шлюза достигло своего пика. Именно на этот водяной удар и рассчитывали братишки. А вот то, что мы уцелеем при взрыве часовой бомбы, Томми конечно не учли. Команда пожарных и спасателей осматривала в наше отсутствие корабль снизу до верху. Вот эти люди-то и погибли!
- Со временем узнают еще что-нибудь, а потом еще и от себя присочинят, – улыбаясь выдаю свое мнение. Но Старику совсем не до смеха.
- Хотел бы я сейчас узнать, как ты вот это пережил, - говорю и киваю на его загипсованную ногу.
- Ну, ты же уже все знаешь об этом! Я по тебе это увидел лишь только ты вошел ко мне в палату.
- Так это была твоя собственная граната?
- Что значит «собственная»? Я просто перебросил ее одному диверсанту, который стрелял из руин дома направо и налево.
- В штаны ты, наверное, наложил при такой передаче?
- Почему бы и нет? Там же не было ни одного настоящего укрытия.
- Потому ты и получил все осколки?
- Ну, так что, - взрывается Старик. – Как командир флотилии, я имел на такие действия все права. Ведь если я не ошибаюсь, от меня сегодня ждут работы головой, а не ногами.
      После такой пылкой речи молча оглядываю палату и киваю ему:
- Тебе тут неплохо!
- Наши ВМС знают, что требуется его героям! – С пафосом парирует Старик.
      При этих его словах в дверь протискивается матрос-санитар с огромным букетом цветов и медленно подходит к нам. Затем вытягивается по струнке и сбивчиво произносит:
- Это для Вас, для Вас, господин капитан-лейтенант!
      Старику аж дыхание перехватило:
- Это что такое? От кого это?
- От одной француженки, господин капитан-лейтенант!
- Признаюсь, я здорово удивлен! – качаю удивленно головой.
      Поскольку матрос все еще стоит у кровати Старика, тот обращается к нему:
- А как она выглядит?
- Брюнетка, господин капитан-лейтенант!
- Хм. Вполне прилично. Правда? – Отвечает Старик, имея в виду при этом букет цветов.
      Мне почему-то не хочется смотреть ему в лицо. Смотрю на букет так, словно желая пересчитать все лепестки на цветах. Затем киваю с глупым видом и с трудом выговариваю:
- Бог ее знает! – Но говорю это с некоторой фальшью в голосе, и Старику это заметно:
- Подозреваю, что это может быть госпожа Сагот…, - произносит он медленно. Эти слова должны были прозвучать как бы вскользь, но голос изменяет Старику. Эти его слова я слышу словно из далека. В голове все перемешалось. Каким образом, откуда узнала Симона о том, что Старик лежит в лазарете, когда я лишь недавно узнал об этом. Мои нервы готовы лопнуть. Все эти волнения и переживания последних суток значительно уменьшили их прочность. Черт, мне надо собраться, чтобы не допустить нервного срыва.
       Теперь никаких дурацких вопросов! Украдкой бросаю взгляд на наручные часы: время меня здорово поджимает. До Савенея ехать и ехать, а мои вещи все еще не упакованы. Как пробраться в Сен-Назер через развалины, это тоже пока нерешенный вопрос. Из-за недостатка горючего, на вокзал в Савенее пойдет колонна сборного транспорта.
- Я должен идти! – произношу, глядя Старику в глаза.
- Да, тебе уже пора! – Отвечает Старик и подтянувшись за свисающее кольцо полусадится в кровати. – Желаю счастья и держи ушки на макушке!

        Писарь штаба в Пен Авеле обращается ко мне с порога:
- Нам не известно, что произошло с Хенеке и Вальдманом. Они оба были на съемках в Сен-Назере.
- Надеюсь, они успеют обернуться к обеду.
- Вполне с Вами согласен. Вам необходимо взять с собой в Берлин новые фотографии, господин лейтенант!
- Это о работенке американских или английских бомб?
- Шеф назвал это так: «Террористический налет против французского гражданского населения».
- А кто это напечатает?
      Писарь пожимает плечами и смущенно смотрит на меня, но это длится лишь какой-то миг, а затем он ухмыляется мне прямо в лицо.
      Так, надо еще раз заскочить в кафе. И вот оно. Симоны в зале нет. Прохожу через двор в сарай, примыкающий к соседскому сараю: никого. Я не хочу более беспокоить мадам, восседающую за кассой как на троне, расспросами о Симоне.
       Все образуется! Говорю я себе. Поехать в Бац и поискать ее в нашем гнездышке? Это чертовски глупо. А вдруг Симона укрывает там какого-нибудь британского диверсанта? Во мне поднимается своего рода упрямство. Если Симона решила играть со мной в прятки, я не смогу ничего предпринять. Я сыт по горло всем этим спектаклем! Честно говоря, мне наше расставание представлялось несколько иначе, но никак уж  не игрой в прятки, моя милая!
        В Кер Биби Симоны тоже нет. Остатки еды на столе, погасший огонь в камине: меня совершенно не радует весь этот вид.
        На втором этаже тоже тишь да гладь: в ванной на полу с грязным ковром лежат, так как я содрал с себя, совершенно грязная рубаха, смятая фуражка, морские сапоги, моя парусиновая сумка с пленками. Мне необходимо переодеться, т.к. я не могу ехать в походном обмундировании. Голубая униформа у меня в шкафу. Так, а где же утюг? Внутри каждой клеточкой прислушиваюсь: не раздастся ли звонок велосипеда Симоны? Но вокруг царит давящая тишина….
          Сгребаю в кучу грязную одежду, нервно оглядываюсь по сторонам: так и не решив окончательно, что я уже упаковал и что еще надо добавить. Из всех щелей вытягиваю какие-то свои вещи. Что важно, а что нет? Что можно выбросить, а что упаковать? Наконец мешком валюсь на кровать, свесив руки едва ли не до пола. В полудреме погружаюсь в свои мысли: был ли это у Симоны перепад настроения или же это была реальная угроза нашей любви? Прежде всего, начало этому положило на редкость смешанное чувство, сплетенное из настороженности и слепой симпатии. Мы слишком сильно рисковали и чересчур перегнули палку. Но вероятно Симона была права, когда провозгласила: В урагане самое безопасное место – это глаз тайфуна. Или такой ее постулат: только тот, кто идет на все, проходит все с честью. Но затем я захотел уже сам определить, где грани этого всего и просто не позволил себе плестись в хвосте событий.
- Скорей бы ты вернулся, сказал Старик. А у меня сейчас на душе, как и раньше: «Отдать концы!». Если это верно, что меня вызывают в Берлин только чтобы написать портрет Геббельса, то мне нужны будут материалы, которые еще могу достать в Париже, но не в Берлине. Замечаю, что в мыслях такая чехарда, словно уезжаю навсегда. Слишком мала надежда, что меня откомандируют именно сюда. Ну, разнюнился! - упрекаю себя. Праздничные застолья с ассами флота далеко позади; большие торжества в баре Рояль – также уже не вернуть. Пикники в Жирандо и дикие вечера в честь одержанных победах – тоже. Теперь звучат другие напевы.
         Так, а что теперь? Тащить все отобранное словно перегруженный осел? Мои картины с морскими пейзажами начала моей карьеры необходимо сильно свернуть в плотный рулон. Тексты, записи сделанные в боевых походах, наброски Коте Суваж, это почти сотня рисунков сделанных пером и тушью. Куда все это девать? Хочется влепить себе сильную затрещину: Ну почему я не взял большую их часть с собой, когда ехал в отпуск в прошлый раз? Оставить здесь малую толику написанного мной – тоже не радостная идея, т.к. я чувствую себя именно здесь как дома.
          В подвале есть еще две мои небольшие, прекрасно вырезанные вручную старые рамы, которые также хочу взять с собой, а кроме всего прочего, в нише стены там у меня спрятана пачка фотографий, о которых никто не знает.
          Прохожу через террасу во двор, и там, по лестнице спускаюсь в подвал. Подвал представляет собой настоящую помойную яму, и в то же время является отличным местом для хранения моих картин: У задней стены покрытые пылью шкафы, в темном углу, где отсутствуют два кирпича, я нашел достаточно места для хранения своих двух картонных ящичков размером 13 на 18 сантиметров и нескольких фотопленок. Пальцами нащупываю два ржавых крючка вделанных в кирпичи и со всеми предосторожностями, из-за огромного количества пыли, вынимаю их из стены, и … взгляд упирается в темный пустой провал стены.
          Стою, бессильно опустив руки, а в голове свербит одна мысль: Неужто этот придурок пекарь обнаружил мой схрон? А может быть это  Симона грабанула меня в последний момент? Неужели спектакль продолжается?
           В душе полная сумятица чувств: я уже не знаю, о чем мне еще думать, и что может последовать за всем этим. Во всем теле такая слабость, словно вот-вот хлопнусь в обморок. Головокружение такое, что теряю ориентацию, словно взбесившаяся стрелка компаса.


САВЕНИ   -   ПАРИЖ

Грузовой  двухсполовиннотонный грузовик флотилии стоит с работающим двигателем перед дверью.
Я последний, кого подбирает грузовик. Впереди все места плотно забиты. Ладно, присяду-ка сзади, между ящиков, мешков, тюков и чемоданов. Три гражданских вольнонаемных, одна женщина и восемь матросов уже в кузове. А кроме них еще какой-то боцман и фенрих . Ах, если бы имелась хорошая объездная дорога на Савени! Но, дудки! Водителю приходится пробираться посредине улицы. Хочу надеяться, что хватит одного дня, по крайней мере, расчистить проезжую часть и хоть немного отремонтировать ее.
Проезжаем по Океаническому бульвару к ратуше, а затем к вокзалу по бульвару Леферма.
- А что, если они вновь принялись теперь за бункер для подлодок? – скользит подленькая мысль. Глушу ее усилием воли. В одном переулке стоит грузовик с опущенным задним боротом. Вокруг стоят десять – двенадцать пехотинцев. Все выглядит как большая облава. Водитель притормаживает, и один из пехотинцев объясняет, что оставшееся гражданское население Сен-Назера в спешке эвакуируется.
- Куда, интересно? – спрашивает водитель.
- В какой-то лагерь около Савенея.
      Помолчав, наш шофер вновь интересуется:
- Дорога на Савеней еще свободна?
- Проезд в Нант закрыт. Вам надо свернуть впереди налево и тогда может быть проедете.
      В моем путеводителе указано, что еще в 1860 г. Сен-Назер был маленьким, не особо посещаемым местом, которое из-за наличия скал можно было достичь лишь на лодке. Эти скалы мешали проходу торговых судов. А еще раньше Сен-Назер был лишь небольшой деревушкой лоцманов сопровождавших корабли в Пьембуэф или в Нант. В наши дни город сильно развился и наряду с небольшими рыбацкими суденышками здесь был построен огромный пароход «Нормандия».
       А теперь Сен-Назер лежит в руинах. Если так и дальше пойдет, то весь город превратится в одно сплошное поле развалин. Нашему водителю каким-то чудом, выделывая немыслимые зигзаги, выехать из развалин на дорогу, ведущую в Нант.
       Сидящие на корточках возле меня «мариманы» сияют от радости осознания того, что нам удалось вырваться из мышеловки. На поворотах они нарочно валятся друг на друга в веселом беспорядке, совершенно игнорируя мое присутствие.
        На просторном шоссе чувствую себя и впрямь несколько легче и вдыхаю упругий свежий воздух полной грудью. А мысленно опять корю себя за то, что так легко попался на удочку Симоны. Ведь у меня уже достаточно опыта. Но вновь был убаюкан ею, поверил ее речам. А когда Симона нажала на все кнопки, я просто сдался. Вдруг это правда, что одновременная высадка десанта и наступление Томми совсем не случайность? И что заранее было спланировано, что именно в эту ночь все высшие офицеры должны были быть собраны в одном месте? Может ли быть так, что союзники заранее спланировали все свои воздушные налеты так, чтобы никто из них не пострадал?
         В любом случае, Симона отлично позаботилась о том, чтобы наша жизнь была спасена от полного разгрома в пух и прах. Мне жжет глаза, веки слипаются, так что приходится их прищуривать. Изо всех сил тру глаза, но это мало помогает. Сколько же времени я не спал полноценным сном? Отоспаться бы целую неделю, вот был бы фокус! Тент кузова весь в дырах, отверстия, словно видоискатель скользят по мелькающему за бортом ландшафту. Дважды, а то и трижды водителю приходится искусно маневрировать объезжая воронки от бомб стоит ему начать разворот у такой воронки, как ветер высоко поднимает и швыряет в машину облака мелкой пыли, выхваченные из-под буксующих колес нашего грузовика. Вскоре, из-за сплошной пелены мелкой белой пыли, я едва могу открыть глаза. Хорошо бы пошел сейчас дождик!
         Необходимо напрочь выбросить мысли о Симоне – раз и навсегда. Рано и поздно все порастет быльем. Но так как она ведет свои дела – слишком смелое испытание своей судьбы. Судьба может наказать ее и тогда дело примет совсем другой, нехороший оборот.
          Лишь бы эти все события не привели ее к печальном концу. Если бы я только был полностью уверен в том, что Симона и мизинчиком не задействована во всей этой ночной истории….

            Затылок сверлит странное чувство: в самом ли деле я был на волосок от смерти? Начинается ли все именно в устье реки Луары? Болтовня о возможной высадке союзников длится не один год и я, не раз разглядывая карту Франции,  висящую в нашей конторе в Пен Авеле, мысленно предполагал, что союзникам удобнее всего, в случае, если они захотят высадиться, осуществить десантирование именно в дельте реки Луары. Соляные бассейны Жирандо, убеждал я себя неоднократно, могут здорово испортить им все планы такого рода. Строительство огромного артиллерийского командного пункта посреди этой местности, которое началось и шло непрерывно, лишь укрепило меня в моих рассуждениях. Но если бомбардировщики прошлой ночью и в самом деле сбросили десант, почему же не видны наши войска, прочесывающие всю местность за Памбуафом? Ведь с каждым часом будет все труднее и труднее, здесь, в дельте реки отыскать и уничтожить парашютистов противника.
          До меня, наконец, доходит, что это слишком рискованное предприятие такой вот тесной кампанией ехать по трассе в Савеней. Если эти головорезы притаились у Луары, мы легко попадем в ловушку. У меня с собой только мой пистолет Вальтер в кобуре, да и мои попутчики вооружены не лучше.
        Я часто задавал и задаю себе один вопрос: почему союзники уже давно не захватили место расположения флотилии в Ла Бауле – ночью, да еще и при наличии густых туманов. Высадиться, накинуть лассо – и назад, в ожидающие их шлюпки. Затем в поджидающую подлодку – и поминай, как звали! Вся эта картина живо стоит у меня перед глазами: Как бы это могло быть…. В любом случае, я буду рад усесться в поезд, а еще лучше улечься, и всю долгую ночь до Парижа – спать, спать, спать!
         
          На вокзале в Савеней, я сразу же заметил, как тяжело я нагружен, но к счастью, мне уже заказано курьерское купе, а в Париже водитель нашего отдела должен встретить меня на вокзале Монпарнасс. Собственно говоря, мои семь вещей довольно приличный груз, но сюда надо еще добавить различные «презенты», которые мне навязали: кофе и отличный курительный табак, шоколад, выдаваемый подводникам, и конечно же коньяк. Все по высшему разряду для адресатов в Парижском отделе и конечно же для нескольких господ из армейского главного командования, чьи пожелания не угадать или отвергнуть было бы очень неразумно.
           Кроме всего этого моя курьерская сумка забита до отказа фотографиями подлодок и другим подобным важным материалом, который должен будет пройти в Берлине строгую цензуру.
           В Берлине имеется достаточно лодырей занимающихся этой дурацкой секретностью. Они готовы всю жизнь протирать своими толстыми задницами конторские стулья в их бюро на Бендлерштрассе, разглядывая целыми днями фотографии, которые поставляет наш брат военный корреспондент, и жирно замазывая красным карандашом места, на которых видны расположения портов, гаваней, морских сооружений и вооружений, или какого-нибудь другого оборудования, т.е. всего того, что в их ограниченном умишке могло бы показаться военной тайной.
           Самым лакомым кусочком для них являются фотографии подлодок. Тут уж они могут мазать и вымарывать их не щадя красного карандаша, и делают это с таким неистовством, словно для противника являются полной тайной подлодки типа VII-C захваченные ими еще после капитуляции Рамлова. Невольно улыбаюсь, поскольку все эти заморочки с секретностью, вызывающие у нас часто лишь злость, вновь помогли мне получить курьерское купе.
         Вокзал пуст и заброшен. Неудивительно: скорый курьерский поезд останавливается в Савенее только по требованию. И это вполне объяснимо: только когда подводники собираются сесть на него или сойти есть смысл останавливаться на этой станции. Пассажиры, прибывающие ранним утром ночным поездом из Парижа, мягко говоря, настолько пьяны, что без посторонней помощи не могут выползти из своих купе. Из-за одного Вахтофицера поезду пришлось надолго застрять на этой станции, т.к. его пришлось выносить из вагона крепко привязанным к носилкам. Аварии не было – Слава Богу! Просто этот парень в своей последней поездке в отпуск попал в Париж, и все две недели, сутки напролет, кутил и шиковал как в последний раз и под конец здорово переборщил. Тело было его настолько слабо, что напоминало мешок, набитый дерьмом.
           Мы приехали слишком рано. До прихода поезда еще полчаса. Фотопленка у меня уже заканчивается , но пару фотографий вокзала все же сделаю. Однако это не так просто: чертовски мало света. Необходимо найти опору под камеру. И тут я невольно слышу рассказ фенриха: один его друг по учебному курсу застрелился, узнав, что его вычеркнули из списков курсантов. Причина же по которой его вычеркнули из этих самых списков: при построении он одел лишь одну перчатку.
- Не хотят ли с нами сыграть здесь злую шутку? – раздается голос одного из «мариманов».
- Как знать! – Воцаряется общее молчание, а затем фенрих резко выпаливает:
- Зима? Я имею в виду, что – быть может зима, лютый мороз сковали весь наш флот?
- Что ты мелешь? Стоит лето. Позднее лето. Точнее, сентябрь.
- Могли бы нам и не молоть всю эту чепуху…
- Это факт! – вновь горячится фенрих. – Но вот послушайте-ка. Было как-то так: однажды в воскресенье, Эрик, ну Эрик Вальдшмидт, так его звали, гулял по дамбе. А сразу перед казармой проходит улица и дамба как раз разделяет эту улицу. Эрик прогуливался, держа в одной руке перчатку, а другая была у него одета на руку. Тут как раз ему навстречу идет наш боцман, и вот он его-то и заложил.
- Как это? Как заложил?
- Ну, то, что Эрик имел перчатку только на одной руке. А вам надо знать, что был издан приказ, строго предписывающий обязательно носить перчатки.
- И он из-за этого застрелился?
- Ну да. Я же вам об этом рассказывал. Это замечание его просто сорвало с катушек! Отец у него майор, а это означало, что и сын должен был стать офицером…
- О боже!
- Чисто морское убийство! – доносятся до меня возмущенные голоса.
- И это в середине войны!
- Они все свихнулись. Это точно!

       Пытаюсь не только присесть на корточки и привести мысли в порядок, но и внимательно осматриваюсь вокруг, словно выбирая панораму для своих рисунков: на вокзале одинаково высятся в ряд построенные железные колонны, стройные как шей жирафов. У всех одинаково нелепые, густо замазанные серой краской каннелюры. Дверь кабинета начальника станции полуоткрыта. Из желто-медного телеграфного аппарата выползает, словно змея, узкая бумажная лента и извивается на темном полу, образуя тугой клубок. Узкие, размытые световые ореолы на мостовой, многочисленные темные товарные вагоны, стоящие на запасных путях – все создает мрачное настроение. Меня немного мутит, и я корчась от невыносимой боли в животе пытаюсь сесть поудобней. В то же время мысли мои так ясны, будто выпил не одну чашку крепкого кофе. Через рельсовые пути, с факелом, горящим ярким желтым пламенем, идет какой-то парень. Резко бьет сигнальный колокол. Его будоражащий звук смешивается с раздающимся со стороны шоссе блеянием автомобильного клаксона.
         Мои спутники сгрудились в зале ожидания вокзала. Остаюсь один на этой бесконечно длинной платформе, один в своем бегстве. Fuga salus est  – или нечто в этом роде.
          Что за неудачный день! Ночная тревога, Старик в лазарете… . До меня с трудом доходит, что в кармане у меня лежит приказ на выезд в Берлин, и теперь предстоит долгое путешествие. Из высокой двери кабинета начальника вокзала тенью выскальзывает какой-то служащий-француз и возится с большой дверной ручкой. Металлический щелчок, пара глухих толчков и звонкое дребезжание звонка: шлагбаум на улице перед вокзалом гремя, опускается вниз. Немного спустя, прямо над путями появляются два слепящих глаза и быстро приближаясь, увеличиваются в размерах. Словно древнее чудовище, натужно пыхтя, тянется затемненный поезд. Сталь скрежещет по стали. Паровоз с трудом, с чудовищным шумом и лязгом останавливается, но и остановившись, сотрясается с громким, змееподобным шипением. В нос бьет запах разогретых тормозов. Паровоз представляет собой странное, возвышающееся над полотном дороги механическое чудовище. На кочегара падает желтый мерцающий свет.
Я бы еще долго восторгался этим пыхтящим чудищем, но надо спешить: поезд остановился здесь исключительно из-за нас.
Сумеречная фигура появляется из поезда и машет мне рукой: это поездной офицер.
- Курьерское купе в третьем вагоне! – доносится его голос. Слава Богу, свершилось! Офицер, армейский капитан, пробегает впереди меня и с ходу открывает дверь. Кто-то пробегает ему навстречу. Сначала я словно буксир изо всех сил пру свой багаж вверх, в тамбур вагона, а затем подтягиваюсь по поручням сам. Как с такой низкой платформы в поезд забираются пожилые дамы, знает лишь Бог.
Офицер с трудом расчищает мне место в проходе вагона. Сплошь одни гражданские, тесно стоящие вдоль всего прохода. При всем при том, что для французов было просто немыслимо получить разрешение на поездку. В одном затемненном купе, в свете фонаря с платформы, узнаю заспанного пехотинца.
- У вас есть ключ? – спрашивает капитан, открывая пустое купе. Меня словно кипятком ошпарило: совсем забыл об этом чертовом четырехугольном ключе для купе.
- К сожалению, нет. Забыл! – произношу с тоской в голосе.
- Тогда я одолжу вам свой, - говорит офицер, - иначе у вас не будет ни одной спокойной минуты.
- Благодарю, вас, господин капитан! – Салютую, как положено на прощание и «Доброй ночи!»
      Чувствую, как поезд медленно, с трудом начинает движение.
 Задвигаю шторки. Еще раз проверяю запор двери. Сбрасываю туфли – и вытягиваюсь на сиденье в полный рост: сиденье не шире, чем на подлодке. Жалко, что мягкие сиденья в купе не раскладываются.
Всем телом, каждой клеточкой его чувствую толчки вагона на рельсах. Укачивающая качка вызывает у меня легкую эрекцию. Когда у меня ЭТО впервые было с Симоной, ЭТО было в подобном поезде. Точно на этом вот перегоне. Где-то между Савеней и Парижем у нас ЭТО и произошло после небольшой шутливой потасовки с криками и стонами.
Проклятье! Мы, наверное, тогда просто спятили. Находится с француженкой в курьерском купе – одно это уже было достаточно для военно-полевого суда.
Какое же это счастье, что можно вытянуться во всю длину тела! Я уже и в самом деле просто не в состоянии более находиться на ногах.
Ну, кто бы мог подумать, что я таким вот образом покину Ла Бауле? Хотя все, в целом, было немного слишком для сына моей матери: сначала эта бурная, едва обузданная радость, а затем ничего кроме разочарования и наконец, лишь чистый испуг перед неизвестностью в Берлине.
Во мне поднимается волна сострадания к себе и она хочет затопить меня с головой. Настроение такое, что выть хочется. Написала ли мне хоть что-нибудь Симона? Во мне медленно поднимается новая волна: волна возмущения. Неужели тот праздничный бал в Кер Биби был частью новой жизни? Было ли это то, что Симона уже давно изображала: большая дама полусвета? Был ли я лишь промежуточной станцией на ее пути? В голове все кувырком.
Призраками носятся в мозгу Симона и ее вечерние гости, Старик в лазарете…. А что вообще там было, в этом лазарете отеля Эрмитаж? Роскошный желтый букет – а почему Симона сама не принесла его Старику? О, Господи! Ну почему я и Старик не поговорили еще хотя бы пару минут? Я почувствовал себя как на углях, но верчусь не только из-за этого. Все же стоит признать, что чертовски приятно впервые за долгое время ехать домой, в Рейх.
А из головы никак не хочет уходить воспоминание о том, как Симона не задолго до моего отъезда показала мне игрушечную подлодку: Симона утверждала, что маленькая подлодка была в большом конверте, туго привязанном к камню, брошенному однажды вечером, когда уже стемнело, в ее открытое окно. Она как зашла в свою комнату, так вдруг и увидела этот камень лежащий посреди ковра накрывавшего пол, с привязанным к нему конвертом.
Нет, раньше она его не видела: потому что была внизу, на кухне. Но потом, когда она зажгла свет…. Ах, да: пуля просвистела в тот же миг - интересно, мне или тебе она предназначалась? Кому предназначалась та пуля, так и осталась эта тема открытой. Симона считала, что едва ли ее что-то связывает с маки. Ее подружки уже давно получали от маки подобные черные подлодки. И до сих пор Симона была единственной, кто не получал такого знака.
Внезапно ясно вижу перед глазами то, что во время моего пребывания в подвале дома в Кер Биби увидел лишь мельком, да не обратил пристального внимания: консервная банка с черной краской, малярные кисти в ней, и три куска угля, словно уголь, нарезанный для печи, а на полу наструганные лучины. И тут меня словно молния пронзила: одна из лучинок была так сработана, что при желании можно было угадать форму подлодки. Полуфабрикат? Или обман зрения? Наваждение чистой воды! Может случайность? Может быть …, а если нет? Что же со мной произошло? Может, я просто не увидел того, что было тогда в подвале, прямо перед глазами? Почему, ради всего святого, почему я не открыл этого тогда, когда имел для этого и время и силы? Боже ж ты мой! Мне остается теперь лишь удивляться – картинка не получается, совсем нет возможности правильно сложить все части.
Нужно радоваться, что удалось выскочить, сделав такой финт. Финт? Радоваться? Шуточки. Но что же станет со мной дальше? Я просто обессилел от всех этих мыслей. Кто знает, цела ли моя каморка в Фельдафинге? А мое ателье в мюнхенской академии? Жив ли мой брат? Куда уехала наша мама? …
Машинист гонит поезд чертовски быстро. Весь вагон гремит и грохочет. Но все это благотворно действует на мои воспаленные нервы. Время от времени раздается пронзительный гудок паровоза, и он перекрывает грохот вагона. Ночь в поезде – это как раз то, что надо человеку в моем состоянии. Прочь все мысли, надо постараться уснуть, хотя вряд ли удастся в таком грохоте.
Вздрагиваю. Вагон раскачивается на стрелках, весь поезд извивается, как огромная змея. Поездка продлится дольше, чем я рассчитывал. Следует толчок, вагон дрожит и дергается. Вдруг наступает тишина. Очень слабо, где-то вдали, раздается пыхтенье паровоза. Словно эхо еще одно, более слабое пыхтенье. Доносится приглушенный вздох, словно отпустили тормозные колодки: вагон будто отпускает. Привстаю и делаю глубокий выдох.
На платформе лежит пара световых пятен. По соседнему пути медленно продвигается поезд без окон. Когда он проходит, вижу на третьем пути товарный поезд – сплошь одни платформы со стоящими на них бесформенными глыбами. Вероятно грузовые платформы – сплошь под брезентом. Без света не могу разглядеть большего.
Пыхтенье – глухое и дребезжащее. Затем шипенье выпускающего пар паровоза, движение – все быстрее и быстрее переходит уже в галоп и вдруг отлетает, как отрубили.
Делаю еще одну попытку уснуть, но сон уже улетучился. Меня преследуют воспоминания о десятках людей прибывающих рано утром на парижские вокзалы. Напряжение прибытия их не оставляет, а лишь усиливается, когда вдалеке выныривают и утреннего тумана первые дома Банлиё. Как же долго длится эта война!
Пытаюсь еще раз осмыслить последние недели накануне этой поездки. Мыслями уношусь на подлодку и вижу себя стоящим при возвращении из похода на мостике, но на шлюзе нет Симоны! Ищу ее взглядом – но нигде не нахожу. Крайне опасная поездка со Стариком за рулем, ярко освещенные окна Кер Биби. «Tiens-toi tranquille…». А затем воздушный налет, нарциссы…. Картинки в мозгу исчезают так же быстро, как и появились: все потеряно….
Некоторое время дремлю, будто в полузабытьи, а затем снова в голове все проясняется: Черт подери! Старик наверняка попался на удочку Симоны! Что за чепуха! – злюсь га себя.
Но почему же тогда Старик отвез меня в Кер Биби, хотя по идее, дорога к ее дому была ему не известна?
Чепуха! - Тужусь отогнать предательскую мысль. В тот далекий один-единственный раз, Старик поужинал и сидел у камина: так значит, старый бойскаут, наверное, запомнил дорогу.
Среди всего круговорота мыслей, заполнивших ранее и заполняющих меня сейчас, когда лежу, будто мертвый в своем полусне-полуяви, во мне растет чувство, что Симона сделала мне какую-то гнусность.
Не проходит и часа, как меня захлестывает волна страха за мой переполненный мочевой пузырь. Раздраить переборку, быстрее в проход, задраить переборку. А теперь пробиться вперед. Вроде недалеко, но как трудно протискиваться среди потных плотно стоящих людей. Спертый воздух удушливой волной бьет в легкие: окна вагонов Chemin de Fer Francais задраены наглухо. Вонь такая же почти, как и в казарме. Пред туалетом мне нужно распугать своим появлением две-три темные фигуры, а затем попросить убраться из туалета еще одного человека.
Боже мой, тот, кто стоит в этом проходе, возможно, будет так стоять всю ночь до самого Парижа, а затем ему предстоит выйти на вокзале в чистой, опрятной форме!
Когда я вновь вернулся и уже открыл купе, то помедлил немного, прежде чем войти в него, т.к. снаружи, за окнами прохода в слабом свете луны проплывают бесформенные темные пятна: очень длинный состав с военной техникой на платформах. Танки что ли? В этот миг ощущаю какое-то колебание по всей спине и тут же понимаю: кто-то проскользнул в мое купе. Резко оборачиваюсь: против окна купе вижу, словно на бледном пятне киноэкрана, узкую фигурку, не больше чем у Симоны. Секунду колеблюсь: может ли это быть Симона?
Задраиваю переборку.
Сквозь шум поезда слышу сопение похожее на лошадиное – или ошибаюсь? Стою в ожидании, и вдруг две руки ложатся мне на запястья. Стоя так размышляю должен ли я вырвать руки из объятий этого призрака и прогнать его или нет. В этот миг чувствую одну руку призрака на моей шее, а вторую на ширинке. Появилось ли это приведение из добрых духов? И тут это незнакомое существо еще теснее прижалось своей грудью ко мне – и все это без единого слова.
В мозгу, словно красная лампа тревоги зажглась; но затем все как в тумане, и не могу руководить своей волей. Состояние такое, будто я марионетка в ловких руках кукольника. А если они меня тут с этой леди застукают? Я могу еще думать. Но в этот момент фигурка выскальзывает из своих черных вещей и медленно, словно в сцене стриптиза, освещенная лишь бликующим лунным светом и ложится на мою постель, широко раздвинув бедра.
Скрежет тормозов. Ритм движения поезда замедляется. Затем как-то вдруг наступает тишина. От остановки поезда просыпаюсь. Что это? Станция? Световые блики веером проникают в купе. Опираюсь на боковую стенку и в течение секунды всматриваюсь в белый овал лица на противоположном ложе. Немая? Между нами не было проронено ни слова. Она была нема как рыба. Большая черная рыба. И через дверь купе она проскользнула словно рыба.
Поезд все еще стоит. Снаружи доносятся несколько выкриков, видны лучи фонариков. Луч света, похожий на палец, пролезает через щель оконных занавесок и скользит по бледному бедру, и тут же слышу тихое сопение. Затем в проходе шарканье ног. Напротив моего купе с силой бросают какой-то чемодан. Обрывки разговора. Ругань: густой бас и возражающий ему фальцет. Но металлический грохот вдруг обрубает эти голоса от тишины купе. Это недолгое молчание имеет что-то подозрительное, как будто кто-то караулит нас. Вот слышится какое-то шушуканье в проходе перед дверью купе. Шепот прямо напротив двери. С платформы раздаются два-три свистка. Мимо окна громыхает багажная тележка. Как только этот грохот стихает, отчетливо слышу ритмичное пыхтенье паровоза. Снова свисток и громкие крики: прямо перед окном двое орут друг на друга. Вдруг со стоном отпускаются тормоза. Очень медленно поезд трогается с места. Отчетливо ощущаю сопротивление длинного состава движению, но постепенно, словно очнувшись ото сна, состав набирает скорость.
А если купе захотят проверить? Нет, не думать об этом! Что же делать? Уговорить «немую» убраться из купе? Или просто лежать, как лежу? До Парижа? А сколько еще ехать до этого самого Парижа?
Вновь просыпаюсь: за окном начинает светать. Вздрагиваю как от удара: я один в купе! Теперь я еще больше уверовал: все происшедшее не было сном.
Не надо было оставлять в замке двери ключ, это была моя ошибка. Итак, это легкое, безмолвное существо исчезло. Она точно следует в Париж – значит она все еще в поезде. Но не могу же я искать эту черную даму по всему составу!
Черная дама! Так мысленно назвал я ночное виденье. Она и одета-то была во все черное: черное пальто, черная шляпка, черный бюстгальтер, черные чулки выше коленок. Я все это отчетливо видел в секундных бликах попадавшего в купе света.
Опа! А все ли цело в моем багаже? Руки у меня дрожат, пока его исследую. Фу! Все вещи на месте! Несмотря на это, что-то гнетет меня в глубине души. Вглядываюсь в белесую мглу за оконным стеклом. И в сердце рождаются строки: «Парень, ты спятил / Тебе нужно в Берлин / Туда, где сумасшедшая жизнь / Ты принадлежишь ему…» - эти строки словно заезженная пластинка снова и снова крутятся в голове.
Кто же это был? Хотела ли эта дамочка лишь отработать свое спальное место? А если эта особа является членом Сопротивления? Бритвой по горлу хватила бы и каюк…. А вдруг она больна сифилисом? О Бог мой!
Но как она уютно себя чувствовала: спальное место вместо стоящего, оплата натурой…. Да так и было.
Отдраиваю переборку и смотрю в противоположную сторону вагона. Что подвигло меня вообще пойти на такой риск? Надо было выгнать к черту эту мочалку! Наказать Симону? Я хотел бы сделать что-то в этом роде, чтобы отомстить Симоне. О господи, что за хрень лезет в голову!


ПАРИЖ

Опаловое утро на вокзале Монпарнасс. Водитель отдела уже ждет и помогает мне уложить весь багаж в машину. Затем мы усаживаемся сами и едем по городу. Время от времени впереди появляется и пропадает силуэт Эйфелевой башни, но, невзирая на это не могу уследить, где мы едем в какой момент. Внезапно мой взгляд падает на Сену, и река помогает сориентироваться: до отдела остается всего лишь пара сотен метров.
«Западный Отдел Пропаганды ВМС» написано на вывеске, размещенной на большой, выше человеческого роста, железной решетке окружающей дворик. Как же я ненавижу эту вывеску! Меня призвали как военного корреспондента, а не как пропагандиста. «Пропаганда» - это слово звучало для меня раньше как ассоциация с доктором Йозефом Геббельсом. Теперь я знаю, что Вермахт имеет свою собственную организацию в этом деле, и во главе стоит какой-то генерал. Вся контора подчиняется напрямую командующему группой ВМС-Вест. До 1942 года это был генерал-адмирал Заалвэхтер, теперь – Кранке.
На КПП узнаю, что шефа сегодня в здании нет: он уехал на охоту. Меня ждет его адъютант.
Мне повезло, что не надо встречаться с нашим Бисмарком, которому удалось на волне расцвеченных нацистских лозунгов и речей выбиться из Вестфалии. Необычная, вычурная смесь дворцового великолепия и мелкобуржуазного вкуса! Во всех лестничных нишах установлены телефоны внутренней связи, на стене конторы висят утыканные флажками карты Европы и мира. Покрытые черным лаком лестничные перила с медными, блестящими поручнями: fer forge , гобелены до потолка прямо на лестничных клетках. Хрустальные люстры, даже над лестничными площадками, увешанные чудовищными лампами из какого-то морского склада. Между мебелью в стиле Луи пятнадцатого стоят четырехугольные коричневые от морилки канцелярские шкафы: обычная для моряков грубая мебель. Свежесрезанные цветы, словно для встречи кинозвезды в вазах на лестничных клетках, один большой красный, в медной, чуть ли не до второго этажа вазе. И она будто кубок возвышается над всем этим пространством. Наш главный оратор правит в этом городском дворце, словно некий князь и предается своим страстям под всем этим великолепием.
Одним из его помешательств моей командировки было: на фоне золотых гобеленов изобразить жену одного офицера, Соню Купперс. Пока я поднимаюсь по ступеням лестницы, говорю себе: дорогая Соня! Ну, как ты умудрилась со своими уловками влезть даже во флотилию? Наверное, обвела вокруг пальца своего ангела-хранителя и зло эксплуатируешь его?
- Жаль, что вы не можете подождать, - начинает адъютант.
- Чертовски жаль! Но мне необходимо немедленно убыть в Берлин. Так сказать – еще позавчера: У меня приказ  явиться к господину Рейхсминистру.
- Но вы прибыли слишком поздно!
      Этот упрек адъютанта бьет меня как пощечина. Я вздрагиваю:
- Я просто не мог прилететь! – резко парирую. Более всего я бы хотел сейчас смыться отсюда. В конце концов, я выполнил наконец-то приказ: доложил в отделе о своем убытии. Но поезд на Берлин отправляется только вечером, с Северного вокзала. Но мне совсем не улыбается смотреть на всех этих жоподралов, давящихся перед отправкой на фронт.
- Вы бы меня здорово выручили, если бы доставили вовремя на ночной поезд, следующий в Берлин.
      Адъютант шевелит губами, высчитывая время до поезда. Затем произносит:
- Отсюда – в 18.00. вы должны еще получить наши материалы для Берлина.
- Тяжелый случай! - невольно вырывается у меня. Охотнее всего я бы отдохнул, но оставаться в здании, значит скучать или не дай Бог, рассказывать о боях. Лучше оставить этот Palazzo и пойти в город, размять ноги. Правда придется отказаться от предложенного адъютантом обеда, хотя жутко не хочется этого делать. Я сыт обычно разыгрывающейся здесь сценой, пусть и временного приспособленчества – этими постыдными уступками и подобострастным молчанием. Хотя все же до полудня еще уйма времени.
          Прощаюсь, стремительно выхожу на улицу и твердым шагом топаю в направлении Trocadero. Там присаживаюсь на какую-то тумбу из песчаника. Прямо передо мной раскинулось серо-голубое море домов, со шпилем Эйфелевой башни, торчащим, словно мачта одинокого корабля среди этого бескрайнего моря зданий.
Проклятая шайка! Все эти господа, что без зазрения совести меня эксплуатируют! Наверное, то, что я откомандирован в распоряжение Геббельса, это должно быть высшее посвящение.
Н-да. Геббельс. В моей памяти прямо отпечаталась его речь, которую он держал в берлинском Дворце Спорта. Более того: звук бурной овации, последовавшей за его речью, все еще звучит у меня в ушах. И дикий всплеск энтузиазма присутствующих в момент, когда Геббельс спросил: « Хотите ли вы тотальной войны?». Я сидел в кинозале и был готов провалиться сквозь пол. Посеяли ветер и пожали бурю – вот то, что сотворила эта свора бандитов. Подумать только: прошел уже год с той его речи во Дворце Спорта. А ведь там были не дрессированные обезьяны, которые визжали и одновременно превратились в бушующую от всеобщего ликования толпу, но это был народ, это были берлинцы, от души орущие в честь великого фюрера. А мюнхенцы, они, что вели себя по-другому, когда Геббельс их точно так же разогревал? После этой речи мы, во флотилии, назвали Геббельса «Доктор Йозеф – Победный рот». А теперь этому доктору мне придется смотреть прямо в глаза. Знать бы, что ждет меня в Берлине!
Риск присутствует в любом деле, уж не говоря об этом. Адъютант, скорее всего, ничего наверняка не знает – не стоит и спрашивать. При всем при том, я всегда добывал для фирмы все самое необходимое. Лямку эту я тяну добровольно, хотя и стараюсь все свои донесения строить с беспристрастной точки зрения. Считать каждую секунду работы, подписать сотни сообщений командованию, получить тысячу замечаний. Иногда просто приходилось, как ситом, выбирать любую мельчайшую информацию из припасенного на ближайшую сотню лет. И к счастью эти запасы не потеряны – а хорошо спрятаны под старым хламом на чердаке крестьянского дома на опушке леса в Фельдафинге.
 Набережная Сены по воскресному пуста. Воздух по-весеннему шелковист, и несмотря на напряжение последних дней я едва чувствую свои ноги. На другой стороне Сены, в ущелье образованном рядами домов, видна Эйфелева башня. Никогда в жизни я еще не был на ее верхотуре.
В обеденном зале, феодальной эпохи, сидя за обедом, едва ворочаю языком, хотя некоторые из присутствующих хотят знать, что происходило при наступлении противника на Сен-Назер. Подготовка к высадке? Уничтожение бункеров и шлюзов? Это вонючее общество совершенно не интересует, что же на самом деле происходило в Сен-Назере. Могу показать этой толпе обормотов фотографии, что в моей сумке, лениво думаю я, но не хочу болтать ерунду, чтобы потешить их слух.
Но все же, спустя некоторое время уступаю и достаю из сумки заранее отложенную на такой случай пачку фотографий. Перекладывая их в левую руку, по очереди предаю по кругу.
Пара убитых парашютистов-Томми, лежащих прямо на мостовой, напоминают своим видом кучу хлама. Сбитый Боинг, тоже не производит впечатление. После третьей фотографии я вдруг осознаю – нужна кровь! Фотографии не передают чувство напряжения той ночи. Нет ни намека напряженности ночи, лихорадки передвижений, сумятицы и неизвестности. И поскольку ко мне начинают приставать с вопросами, говорю:
- Эти фотографии делал не я. Лучших, к сожалению нет.
      Внимание привлекает трогательная сцена, как один член экипажа сбитого бомбардировщика, судя по нашивкам, канадец, а их там было более чем достаточно - как ранее в Дьепе – склонился над распластанным на мостовой телом своего товарища. Однако настоящим потрясением для этого сброда тыловой сволочи явилась именно совестливость и надежность участников противной стороны. Адъютант взял несколько фотографий в руку и после некоторого молчания громко произнес: «Банда свиней!». У меня прямо руки зачесались закатать ему пару оплеух.
После еды устал, как собака, но сидеть далее под гобеленами уже не могу. Сейчас бы покемарить самую малость на кровати, или на худой конец на диване. Но здесь ни тем, ни другим и не пахнет. На проходной тоже есть железная койка, но там я тоже не могу прилечь: надо соблюдать приличия.
«У тебя еще целых пять часов!» - говорю себе. Их нужно использовать с пользой. Куда поехать мне не надо долго раздумывать: в «мой» район. «Мой» район – это часть старого Парижа между бульваром Сен-Жермен и рекой Сеной. La Rue  Бонапарта и La Rue Сены.
А это значит – снова в Trocadero, затем вниз, в Metro-Orkus и две пересадки. Просить машину и водителя у адъютанта нет достаточных причин: сегодня воскресенье, и какие-либо поручения, не оговоренные заранее, становятся просто невыполнимыми. Для простых поездок по городу, из-за нехватки бензина, машин нет.
Когда я выхожу из метро на улицу, у меня словно второе дыхание открывается. Еле волочу ноги, а внутри меня будто черт вселился. Мой тот первый день в Париже также попал на воскресенье. Охотно встретил бы сейчас еще раз того продавца каштанов с его изящными манерами. И до чего же приятная была покупка: чистишь обжаренные каштаны и уже через пару штук каждый следующий встречаешь как метрдотель приличной гостиницы своих постояльцев. Да вот наступили совсем другие времена…. С Симоной в Париже! Послеобеденного времени проведено с ней в постели! А вечера блестящие серебром и золотом! Семейные ссоры, нищие музыканты, рекламные щиты, гонки на роликах в Лувре, художники на Ронд Пойнт. Безделушки на Рю Де Риволи, а в магазинах разрисованные галстуки и выставки: “Createur des chemises” , “Portez une chemise logique!” . Многие часы сидения на пандусе перед уличным кафе: плохой кофе, плохое пиво, бессовестные гарсоны с таким видом, будто именно здесь и находится пуп земли!
И все время эти уличные девушки. Я очарован их походкой, их привлекательной беспомощностью. Останавливаюсь, и долго смотрю на них, провожая каждую взглядом. Затем как зачарованный двигаюсь дальше.
Слышны сентиментальные звуки мелодий льющихся из граммофонов. Останавливаюсь и просто таю. Словно опьяненный этими звуками продолжаю свой путь. Сам не знаю куда иду. Справа раскинулся какой-то большой парк. На скамейках, словно голубки, воркуют, обнявшись парочки. Приглушенное хихиканье и нежное воркование слышны тут и там. Хорошо им!
Тут же чувствую как во мне, где-то в глубине тела растет напряжение и сердце начинает усиленно колотиться. Невыразимая тоска и одновременно с этим горячее желание оставить все и оказаться на одной из этих скамеек с одной из этих, таких влажных, мягких и податливых девушек.
- Стучите, и откроют вам. – Пришли слова на память.
- Обойдешься! – кричит во мне черт. - Ни одна из этих девушек пальцем для тебя не шевельнет, а не то, что ноги раздвинет. Воркование и хихиканье предназначены для других ушей, и это вполне закономерно.
        Раньше я бы метался по городу и купил как всегда духи Chanel №5 – Гизела просто с ума сходила от них. И пальто из меха опоссума она тоже хотела иметь в своем гардеробе. Что это за животина такая этот опоссум? Скорее всего какая-нибудь вонючая крыса. Даже понятия не имею где живут такие твари. А Марлиз просила пальто из тонкой кожи. Эти бабенки знают, что им надо: злюка Гизела, что попушистее, а Марлиз, в силу своего короткого умишка, что поглаже. Гизела даже хотела оплатить покупку. Марлиз тоже. Старая песня…
Обе вручили мне свои списки, но ни одна не удосужилась спросить мое мнение и узнать мои желания. А как Гизела накинула пальто из меха опоссума на свои обнаженные плечи! Красота – настоящее достоинство и искреннее увлечение! На самом деле Гизела не обладала ни тем, ни другим. Стерва!
«Между алчностью и совестью – ем…» - отличный заголовок! Только где я его читал? Алчность и совесть – это вроде бы называется аллитерацией? Отличный лозунг для нашего расколотого бытия. Хотел бы я заглянуть в дальнейшую свою жизнь. Ловлю себя на слове «дальнейшую»! что может в наших условиях означать «дальнейшая жизнь»? После войны, что ли? Старик уже как-то раз тоже сказал «после войны».
«Совесть» - это, наверное, значит «плохая совесть». Когда на самом деле я был свободен от этой «плохой совести»? От плохой совести и от страха? Просто смех как нас в юности околдовывали этими словами «плохая совесть». Как-то раз, вместо стеклодува, который в нашем интернате в Шнееберге за месяц до рождества показывал, как сделать поделки из стекла, к нам зашел однажды белобородый проповедник. Он прошел в актовый зал и проповедовал полным важного достоинства скучным голосом против домашних побоев.
В то время я нанес первый тяжелый удар своей мальчишеской душе: я даже сразу и не понял, что подразумевает этот человек со своими мрачными намеками на исчезающий костный мозг и наводящими страх словами о «запятнании себя»… . Эти слова не произвели на меня впечатления и тогда, когда у одного паренька, соседа по комнате, они стащили с койки простыню с пятнами занятий онанизмом, напоминавшими неоткрытые части земли, и выставили на всеобщее обозрение.
В одной витрине отражается задняя стена. Останавливаюсь и вздрагиваю: речи быть не может о свежем виде! Мой вид напоминает, скорее всего, загнанную собаку.
Спускаюсь к Сене и присаживаюсь на скамейку. Сижу, и глубокая грусть полностью захватывает меня.

Наконец-то настал момент моего отъезда с вещами на Северный вокзал. Горящими глазами впитываю в себя великолепные сумерки, опускающиеся на город.
Мой поезд называется «Дора 25». Со временем отправления 20.45. Согласно расписанию, поезду потребуется ровно 24 часа на всю дорогу, а именно через Люттих, Аахен, Кельн, Дортмунд, Ганновер. Прибытие в Берлин на вокзал Шлезвиг в 19.11.
Этот вокзал я еще никогда не видел. Да и вся тамошняя местность мне незнакома. Но может, удастся выйти раньше, на станции «Зоопарк»? Как-нибудь дальше я уж доберусь – хотя, конечно, лучше бы сразу в квартирмейстерское управление на вокзале обратиться, а затем с утра, первым делом в ГКВ - Главное Командование Вермахта - на Бендлерштрассе. Если бы я только не был итак перегружен всеми этими вещами!
Обычно я выезжал с Восточного вокзала, т.к. получал приказ следовать в Мюнхен. Но я не сожалею: Северный вокзал пленяет меня, так же как и Восточный.
Въезд крытого перрона Северного вокзала ярко расцвечен в густых сумерках. Лазурный свет облаков плавно переходит в оранжево-апельсиновый. Между фермами крыши перрона матово отблескивают фиолетовым цветом металлические конструкции, зеркально отраженным железнодорожными путями, которые словно пучки нервов среди усыпанных щебнем шпал уходят в темную даль. 
На вокзале почти нет отъезжающих. Только несколько небольших групп пехотинцев, стоящих кучками. Тележка с жалкими чемоданчиками одиноко стоит тут же. Каждый мог бы воспользоваться при необходимости. Два-три пронзительных свистка, глухо отраженные эхом втягивающегося состава. Глубоко согнувшись, тянется за ним тормозной шланг. Все выглядит так, словно смертельно раненный боец тянет за собой свои вывернутые кишки.
Напоминающий кваканье лягушек раздается сигнал к отправлению. По перрону разносится шипенье сжатого воздуха. Оно звучит как тяжелое дыхание усталого великана. Воздух спущен. Гарсон перед буфетом чистит латунную стойку указателя цен. Этот указатель совершенно излишен: в буфете продают лишь желудевый кофе с сахарином. Меня знобит, скорее всего, от переутомления: я смертельно устал! Ла Боль – Берлин: приличный кусок! А еще предстоит сутки ехать по железке. И если уж предстоит воздушный налет, то у меня есть достаточно времени попасть под него. Ни голод, ни жажда мне не грозят: еда и питье у меня с собой. Удостоверение курьера лежит в нагрудном кармане кителя. Есть и что почитать – но сейчас я совершенно не в настроении читать хоть что-нибудь.
Пар, дым, едкий запах – клацанье тормозов. Паровоз чуть не въезжает в упорный брус. Огромное черное чудище вырывается из испачканного сажей трубы нашего железного карлика: мой поезд трогается в путь.


В НАПРАВЛЕНИИ БЕРЛИНА

Стою в проходе и через ступни всем телом чувствую удары колес на стыках рельс. Ехать в поезде вечером и всю ночь – это как раз то, о чем я мог всегда лишь мечтать. Честно говоря, моей заветной мечтой было совершить путешествие по транссибирской железнодорожной магистрали. Или пересечь поездом всю Америку.  Огромные паровозы с могучими надстройками, изрыгающими своими трубами звон и дым. Надо похоронить эти свои мечты: все мимо – и Америка, и Сибирь.
В поезде нет света. Смотрю и не вижу отражения собственного лица в стекле окна, а мимо мелькает ночной пейзаж. «Вуаль тьмы», ах, что за чудесная метафора для этой темноты, там, за окном: и под этой вуалью тьмы равномерно стучат колеса поезда. Когда он проходит мимо какой-то затемненной станции, чувствую, как по лицу скользят отблески ее окон.
Затем, устроившись поудобней в своем купе, в полусне замечаю, как изменяется ритм езды поезда – поезд замедляет ход, а потом останавливается. Должно быть здорово дреманул.  Не имею ни малейшего представления, где мы могли бы быть. В окно вижу здание какого-то вокзала с разрушенной крышей. То там, то здесь видны перебегающие перрон медсестры Красного Креста, похожие на пластмассовых кукол в неверном свете, падающем от немногих вокзальных фонарей. Совсем молодые ребята-пехотинцы тянутся вдоль нашего состава под своими тяжелыми рюкзаками словно паралитики: целая армия. Поникшие головы, но то там, то здесь поднимется вдруг лицо, и глаза смотрят прямо на меня. Лица свинцово-серые на темном фоне ночи. Пустые взгляды сопровождают меня.
Разве так должен выглядеть гордый немецкий Вермахт, представленный сейчас этими бледными, грязными парнями в своем заштопанном обмундировании? Они выглядят словно колонна опустившихся, безразличных к своей судьбе пленных. Перед перилами перронного туннеля безучастно лежат многие из них на картонных чемоданах либо между рюкзаков, как остатки кораблекрушения. В падающем свете все это выглядит так, что сердце сжимается от жалости, переполняясь милосердием. Слышен гудок какого-то поезда. Затем еще один. Эти гудки очень напоминают резкие сигналы больших полицейских машин на Гартманштрассе в Хемнице, что так волновали меня в детстве, и пронзительные звуки серебряных рожков, на которых коммунисты играли свои марши.
Проклятье! Как работает мой мозг: я возвращаюсь в мыслях в Хемниц и к колонне демонстрантов в долине у подножия горы Касберг. Музыка того времени тоже вошла в мою кровь и плоть: барабаны, трубы, рожки – все, что могло опьянить меня до беспамятства. Я тогда был в состоянии пробежать полгорода, следуя за музыкантами, очарованный звуками маршей. Блеск медных труб, красно-белые перевязи на литаврах, взлетающие и ниспадающие звуки барабанов, дробь колотушек.
В то время я страстно мечтал о барабане, настоящем взрослом барабане – а не о его детской имитации. И вот уже вскоре, я нахожу его под моей рождественской елкой. Но радость была коротка, т.к. дедушкой мне были предоставлены и определенные часы муштровки. Я должен был «аккуратно» учиться барабанить, «как нужно», а барабанщик, который меня этому обучал, был жестокий, воняющий табаком усатый парень, который внушал мне неописуемое отвращение, когда обнимал меня, брал мои руки с барабанными палочками в свои лапы и заставлял выбивать марш:
- Давай, делай все сам, да точно! – приказывал он мне, - иначе получишь оплеуху!
Каждый раз, когда еду в Германию, я редко теряюсь. Но вот что интересно: до сегодняшнего дня, поездки в Берлин были для меня настоящим кошмаром: жалкие гостиные номера, вечная путаница в темных улицах, случайные знакомства….
Мое купе расположено как раз на передней колесной оси вагона. Стоит мне только забыть об этом, как резкий перестук колес на стыках рельсов напоминает мне об этом. Давно испытанно правило гласит: «Всегда располагайся в середине вагона», однако офицер на вокзале не смог мне в этом помочь.
Вагоны Chemins de Fer Francais довольно грязные. Мебель купе, его обивка покрыты пылью. А у меня при себе нет ничего, что можно было бы подстелить на сиденье, чтобы улечься. Но поскольку мне вовсе не хочется лежать на грязном красном бархате сиденья просто так, достаю и расстилаю на нем свежую белую рубашку – больше на том месте, где будет лежать моя голова – у внешней стены противоположной двери купе.
Когда я просыпаюсь уже ясный день. Сажусь и смотрю сквозь покрытое грязью окно: передо мной в дымке раскинулось серое море развалин с несколькими причудливыми, словно утесы в море остатками брандмауэров. Этот вид повергает меня в шок. И это при всем притом, что я уже видел, Бог знает сколько разрушенных городов, и должен был бы давно привыкнуть к виду разбомбленных зданий.  Но я приехал прямо из Парижа, а Париж стоит целехонек, как пасхальное яйцо. За окном должно быть лежит Аахен. И тут я вздрагиваю от испуга за то, какой путь предстоит пройти нашему поезду: Кельн, Дортмунд, Ганновер…, т.е. города, которые вновь и вновь будут подвергнуты бомбардировке, ведь все зенитные средства сосредоточены теперь именно на защите столице и вокзалов. Только в этом случае обеспечивается постоянный проход поездов, несмотря на все разрушения.
А Гамбург? Судя по всему сейчас должно быть 7.25, но мне не приходится смотреть на часы, дабы узнать точное время, т.к. уже ясное утро, да и вокзальные часы более не существуют.
Разрушенная Германия! Перед глазами мелькает калейдоскоп событий. Я уже почти забыл Гамбург. А может, просто усилием воли вытеснил его из памяти? При всем при том, в Гамбурге было довольно тесно: помню, в гостиничном номере, на паркете вокруг меня лежали с полдюжины зажигательных бомб, а разбитая стеклянная крыша отеля Райхсхоф сыпалась мне на голову стеклянными брызгами.
Я был в неведении целый день, но не узнал почти ничего: один троглодит сменял другого, и я был уж точно одним из них. В Гамбурге погибло более 40-50000 человек. Голод, жажда, но я, во что бы то ни стало, хотел найти дом моего товарища по комнате, Борхера. Иногда, как это ни странно, я чувствовал себя неловко: мне грезилось, словно это Я - тот, кто спровоцировал нападение.
Моя первая увольнительная в Гамбурге! Она была словно экскурсия в рай. Какое же было благо избавиться от всех этих унтер-офицеров! Комната отеля, через окно льется тихая музыка из расположенного внизу зала; ванна и теплой воды столько, сколько хочу, мохнатое полотенце. А потом – так мыслил я себе – в парикмахерскую и под люстрами, в окружении мрамора, потягивать кофе с горячей булочкой.
Но внезапно вмешался черт…
С моей старой Родиной все кончено. Все разбомблено и сожжено. Даже городской склад в Хемнице не избежал этой участи, склад, куда стаскивались все наши пожитки, даже пианино и одежда, что я приобрел в Дрездене. Вот еще один поворот калейдоскопа событий: Наш дом продается с аукциона: даже ванны, полные замоченного белья вывезли из прачечной.
Должно быть был очень красивый пожар, когда этот огромный мебельный склад был подожжен канистрами с фосфором. Жарко горело! И наш домашний очаг тоже сгорел дотла. Больше меня ничего не связывает с Хемницем. Остается лишь комнатушка в домике старого Шола на опушке леса в Фельдафинге, с румынскими жилетками на стене, как память о моей поездке по Дунаю, и прочие недавно собранные мелочи…. А еще ателье в Академии, в Мюнхене – при том условии, что кто-нибудь другой не устроил там себе уютное гнездышко. Так же и при условии, что Академия вообще еще стоит на том же месте.
«Omnia mea mecum porto» – это латинское изречение иногда просто автоматически выскакивает в нужный момент.
Черт его знает, что ждет меня в Берлине! И если этот же черт захочет, то навряд ли мне удастся вернуться во Францию. При более тщательном раскладе это будет значить одно: Бретань для меня потеряна навеки…
Кельн! Город полностью разрушен. Мне точно известно, когда это произошло: 30 и 31 мая 1942 года, уже почти два года. Тогда здесь разгрузились более тысячи самолетов противника. Тысяча самолетов! Я не могу даже вообразить такое количество бомбардировщиков в воздухе! Десяток, ну пятьдесят, куда ни шло, но 1000?!
Смотрю и смотрю, не отрывая глаз от окна. Как смогут когда-либо жить в этих пустынных, огромных развалинах люди? Самим противоречием всему является то, что в этих полях сплошных руин все еще царит жизнь! Союзники наяву показали нам, что такое ковровое бомбометание: в марте 1943 года полностью разрушен город Эссен. Двумя месяцами позже плотины южнее Рура – Мёне, Эдер, Зорпе…. Тысячи людей утонули. А из британских Ланкастеров  были сбиты лишь 8 штук. Все это наводит на грустные размышления.
Мимо проплывают небольшие городки: на улицах никого. Все серо и бесцветно: Германия – словно черно-белый фильм ужасов. И вновь вижу одинокий брандмауэр. Бледные ромбы по длине комнат, которые лежат в середине узких, высоко-задранных четырехугольников: Это остатки лестничных клеток. Все в целом лишь один большой, даже гигантский альбом образцов обоев.
Наш состав останавливается на какой-то маленькой станции. На перроне, в окружении пехотинцев, сестра Красного Креста раздает им что-то из большой, алюминиевой кастрюли…. Кажется это чай. Нужно бы размять ноги. Запираю купе и иду попытать счастья.
В Ганновере заливаются сирены. Господи, опять! Словно мне недостаточно испытаний воздушными налетами! Во всяком случае, наш поезд останавливается, и, судя по всему, долго простоит.  Однако кажется это не налет, а скорее перелет самолетов через город. Разрушать здесь очевидно нечего, т.к. весь город давно лежит в руинах.

Внезапно состав содрогается. Вагоны с шумом ударяются друг о друга, потом начинают равномерное движение. «Неплохо бы ему сначала поучиться», - мелькает мысль, имея в виду машиниста. От колесной пары раздается протяжный завывающий скрип, тут же скрип повторяется вновь – кажется, мы пересекли целое поле железнодорожных стрелок. Поезд вновь останавливается. Да что там происходит?
Наверняка поезд опоздает на несколько часов.
И опять возвращаюсь мыслями к самой первой своей поездке в Париж. Тогда все произошло настолько быстро, что я не успел и очухаться: едва лишь меня одели в форму морского артиллериста, выдали форменную куртку и фуражку, как я был «выброшен на фронт» - с молодцеватой выправкой и умением четко приветствовать других военнослужащих, однако, совершенно не зная корабельных порядков.
Все вокруг бредили блицкригом, и мне просто необходимо было как можно быстрее вжиться в морские победы нашего доблестного ВМФ, дабы затем их, этаким бравым сказителем, красиво живописать.
А сегодня? Сегодня вся Германия лежит в руинах – и не только Германия: с собой я везу в Рейх фотографии нового налета на Сен-Назер. В Рейх, домой! Мне вовсе не смешно. От этого «Рейха» сегодня осталось не так уж и много.  Эти утомительные, тяжелые минуты по полу- и полностью разрушенным городам и весям было раньше сущим наказанием для возвращающихся домой: не было ни одного крупного вокзала, не пострадавшего от бомбежек. Стоящие повсюду здания зияют своими страшными развороченными внутренностями…. Ужасное впечатление производят болтающиеся под ветром, словно приклеенные к одиноко торчащим среди развалин разбомбленных домов брандмауэрам, остатки бившей здесь когда-то жизни. Стоило бы зарисовать эти абсурдные образчики различных брандмауэров. Но когда же этим заняться? Буквально вбираю в себя эту удивительную красоту целых полей развалин: многократно повторяющуюся красноту, волнами уходящую вдаль, словно ступени, горами нагроможденного, размолотого в пыль и прах кирпича, чернильно-черные провалы торчащих то тут то там каминов, трубы которые изредка высятся как одинокие строения на смертельно-бледных известковых полях моей будущей картины. В качестве графических элементов, тут и там, на стоящих вдоль полотна железной дороги стенах, торчат большие, часто разбитые на куски, слоганы с названиями фирм. Рекламные надписи, лишенные отдельных букв или даже слогов читаются как шифровки высшей степени секретности. А за окном уже вновь возникают причудливо завитые стальные балки, которые словно элементы гигантского чертежа привносят в горы руин своего рода пастельные тона.
Снова темнеет. Собственно говоря, мы уже давно должны были прибыть в Берлин, но, скорее всего, теперь уже не ранее утра. Тоже неплохо: все равно сегодня я не хотел бы ни с кем встречаться.
Проводник объясняет мне, что наш поезд сделает остановку еще и на станции «Зоопарк». Оттуда я, если повезет, проеду трамваем до нужной мне остановки. Это, конечно, если трамваи еще ходят. А там, прежде всего, я размещусь на квартире.
А может, сразу направлюсь в Ставку Главнокомандующего – в ОКВ. Сбыть там свою курьерскую сумку и махнуть к Ёльгену, моему компетентному, всегда в курсе последних событий, другу - капитану третьего ранга. Внутренне напрягаюсь от охватившего меня волнения при мысли о предстоящей встрече с Рейхсминистром. Однако, честно говоря, я уже составил себе программу на день приезда.
В первую очередь надо бы заглянуть в свое издательство, на Лютцовштрассе, 89. Однако, навряд ли все ограничится одним лишь посещением. Царь Петр захочет получить от меня обстоятельный доклад.
Так же надо будет сбыть с рук и посылочку, от нашего фотолаборанта, и всю ту дребедень, что оттягивает мне руки. Прекрасно понимаю, к каким трудным усилиям это все приведет, но тут уж как говорится: взялся за гуж, не говори, что не дюж! Если бы я хоть приблизительно знал, что от меня хочет Геббельс!
Упорно пытаюсь заснуть. Но менее всего в этом поезде думается о сне. Каждый раз, когда поезд останавливается, слышу доносящиеся из прохода вагона рыкающие голоса, и пытаюсь, напрягая слух прислушаться, чтобы понять, что же рыкают на странном диалекте люди за дверью моего купе.
Поезд теперь переполнен. Ручку двери моего купе то и дело дергают. Хорошо, что никто не пытается выбить переборку. За окном царит темная ночь. Иногда облака рассеиваются, и тогда лунный свет бросает причудливые тени на проплывающий за окном ландшафт.
Того, что моя поездка на этом поезде придется через руины и развалины, я и в дурном сне не мог представить. Рельсы легли исключительно вдоль сожженных дотла руин. Невольно задаю себе вопрос: сколь много человек осталось лежать под завалами кирпичных стен и щебня? Когда начнут все эти трупы вонять разлагаясь? Имеются ли списки всех погибших при бомбардировках? Что касается мертвых, то, что их есть и немало – это прописные истины, и это очевидно. А кто еще околеет за это время, вряд ли будет дополнительно объявлено властями….
Нахожусь в абсолютном неведении того, кто из моих школьных товарищей еще жив. Многих, скорее всего, уже нет. Несколько погибли в Польше. Об их смерти мне сообщили те, кто затем погиб во Франции. А теперь? Из моих подружек две точно мертвы: Рената Венце и Лена Шварц. Обе убиты бомбой. Рената в Магдебурге, а Шварц в Берлине. Гизела лишь чудом уцелела в бомбоубежище. Ей чертовски повезло, когда ее, заживо погребенную под руинами убежища, вернули к жизни. Ну, а, собственно говоря, когда я видел-то ее в последний раз?
Итог замечательный: едва ли большинство моих друзей живы. Мой призыв, если так и дальше пойдет, будет полностью уничтожен.
Невыразимую боль  мне доставляет представление того, как моя подружка Лена превращается ни во что, в грязь и прах под развалинами и рухнувшими на нее сводами. Шварц и этот господин профессор Герисбергер – эта свинья! Едва лишь он получил звание члена муниципалитета, как стал терроризировать на этой основе всю Академию. Особо воодушевляло его то, что он специализировался на высоких чинах из СА, изображая их в полный рост в ночном освещении, волочащих перед собой свои, словно чужие, крепко сжатые кулаки.
- Здесь представлено чистое воплощение в жизнь желание Отца нашей идеи! – в такой грубоватой форме ответил он на недоуменный взгляд Лены, стоя перед выставленными в рисовальном зале рисунками, когда наивная и добрая девушка увидела на одном из них тщательно вырисованный углем и тушью половой акт. Но профессор плохо знал Лену, потому как стоило ему лишь на несколько минут оставить ее одну, она дорисовала мужской орган еще на добрых пять сантиметров. У юноши-модели, лет двадцати пяти, стоявшего там же на возвышении, он и был примерно такого же размера.
Должно быть, я задремал, т.к. очнулся от забытья от грубых голосов прямо за дверью купе. Сбросив остатки дремоты, отчетливо слышу: «Я сейчас наложу кучу прямо на ваши чемоданы!». 
А поезд все стоит и стоит. Бог знает, когда же мы таким темпом доберемся до Берлина, если все и дальше будет идти таким темпом. А в голове назойливой мухой бьется одна мысль: это длится уже вечность! Целую вечность! Поезд дергается и начинает движение, а я в такт перестука колес твержу: длится вечно – длится вечно! Затем варьирую: не приедет – длится вечно – не приедет….
Уже светло, когда поезд достигает наконец-то Берлина. Но что же произошло с городом? Вместо окон повсюду видны дыры и причудливые, будто разрезанные раскромсанные остатки стен, повсюду целые поля развалин с высоко-торчащими трубами каминов. Они стоят абсолютно целые, словно являют собой твердую опору всех этих разрушенных зданий.
Проезжая мимо, вижу когда-то широкую улицу; теперь же дома по обеим ее сторонам лежат совершенно растерзанные, как прикатанные гигантским катком, словно они все были лишь карточными домиками. Скорее всего, бомбы падали здесь еще раз, уже на ранее разрушенные ранее здания и превратили все в сплошной щебень. Уму непостижимо, чтобы от всего великолепия двух рядов домов вообще ничего не осталось, кроме этого серого щебня – никаких следов дверей, мебели – вообще никакой обстановки!
Потянулись линии складов, на которые я сверху, немного наискось, смотрю и смотрю. Видны лишь железные скелеты фабричных крыш. На высокой, в пять этажей, стене почти рядом с рельсовыми путями, читаю: « Похоронное бюро Гринайзера». Словно издевательская усмешка судьбы!



БЕРЛИН

Выхожу из поезда на станции «Зоопарк». Из полевой военной кухни, стоящей прямо перед станцией, раздают солдатский суп. Имеется также и чай. Надо бы заглотнуть что-то горячее, чтобы согреть кишки. Чай красивого рубинового цвета. Может из листьев ежевики?
Осматриваю себя пристальным взглядом и замечаю, как во мне все изменилось не в лучшую сторону: поношенная, залатанная местами форма, мятая физиономия. А вокруг изможденные, истощенные солдаты волокут свои рюкзаки, карабины, фанерные чемоданчики и парусиновые сумки. Лица, измученные бессонницей, растрепанные волосы, трехдневная щетина – некоторые пехотинцы перевязаны бинтами. Охотно спросил бы их откуда и куда идут, но не решаюсь: у них у всех вид как у недавно обретших свободу каторжников.
В воздухе висит дым, но не только от паровозов. Чувствую себя покинутым и ненужным в этой вокзальной толпе.
Из Мюнхена я обычно всегда прибывал на вокзал Анхальтер и все было разложено как по полочкам. Стою в задумчивости перед большим, полуоборванным планом города на стене вокзала: трамвайные подъезды к Анхальтеру уничтожены, но куда-то они же должны ходить? Вообще-то мне всегда не везло с трамваями.
Если после бомбежки разрушены линии проводов питающих трамваи – то, конечно же, нечего надеяться на трамвай. Надо попытаться добраться до цели на метро. Метро, конечно, надежнее, но оно не выходит прямо к Анхальтеру. Постой-ка: если удастся перебраться через Нолендорфплатц, а затем через поворотный треугольник для паровозов к Мекербрюке, то я буду гораздо ближе к цели. Тут до меня доходит, что передвигаясь таким образом, я буду двигаться параллельно маршрута в южном направлении и тогда достигну своего издательства на Лютцовштрассе – а затем приберусь через Канал и так же попаду в ОКВ. А оттуда до Анхальтера буквально 15 минут per pede . Можно еще обдумать эту мысль, а можно сразу же шлепать и посмотреть, смогу ли я каким-либо трамваем доехать туда. На Лютцовштрассе уж точно, хоть один трамвай да есть.
Но, прежде всего задача стоит добраться до ОКВ -  в Издательстве в этот час еще никого не будет. Избавиться от курьерской сумки, пары подарков и сразу же рвануть к Масленку. Затем без промедления заняться комнатой, разгрузиться там и топать в Издательство.  Стоит ли оно вообще еще пока на своем месте?
С трамваем мне не везет. И добравшись в конце концов до ОКВ, весь буквально истекаю потом. Поскольку я сейчас в роли курьера, то должен предстать пред светлые очи начальника отдела ротмистра Хольма. Я увижу его в первый раз, но уже наслышан, что он настоящий щеголь. К тому же мне известно это от его дочери, которая вместе со своей разведенной матерью была некоторое время моей соседкой. С учетом всего сказанного, я довольно небрежно отдаю честь и отступаю в угол. Совершенно будничным тоном говорю, что знаю его «Камилу» и тут же получаю настоящий выговор:
- Госпожу дочь господина ротмистра, смею просить Вас помнить об этом!
- Ого! – чуть не вырывается у меня возглас удивления. Но мне все эти изречения до лампочки, а от фразы «Слушаюсь!» - меня не убудет и моего молодцеватого доклада, как я полагаю, будет достаточно для этого франта. Однако Хольм слушает меня в пол-уха и  с таким видом, словно от моего доклада у него заболели сразу все зубы.
- Слава Богу! - выдыхаю, вновь очутившись на улице: я распрощался с тяжелой сумкой, а заодно и с господином ротмистром.
Масленка, собственно, зовут Фукс и по специальности он врач. В Управлении он, наверное, тот еще зубр, и не без основания называет себя беллетристом. До сих пор не могу понять, кто же покровительствует ему, кто его «крыша»? он поставляет свои зарисовки едва ли в час по чайной ложке. Я называю его «Масленок», т.к. он весь из себя такой лоснящийся, гладкий, что я бы его, как сверх меры замасленного борца на ковре, просто не стал бы касаться, и постоянно удивляюсь, смогу ли и я когда-либо также разжиреть.
Его мягкое, вялое рукопожатие и плавающий, скользящий мимо собеседника взгляд каждый раз приводит меня в замешательство. А может он гомик? Задаю себе этот вопрос каждый раз после такого рукопожатия. Каким образом этот женоподобный человечек в голубой униформе очутился в Управлении, и каким образом пришел он к своим золотым нашивкам, знает только Бог.
Более всего, в разговоре с ним, мне хочется найти верный тон: не слишком официальный и не слишком доверительный. Угоднический, подхалимский тоже не подойдет. Те театральные сцены, что я когда-то играл с гомиками, обогатили меня на всю жизнь.
Воспоминание об архитекторе Шмид-Роде заставляет меня внутренне вздрогнуть: как он меня, для того чтобы объяснить мне секреты ландшафтной живописи, держал у окна купе вагона, а затем прижался ко мне сзади и обеими руками залез ко мне в карманы брюк, в то время как я делал вид, будто ничего не замечаю. Он и еще пара подобных ему привели меня раньше времени в такое смятение, что я еще очень долго испытывал недоверие, когда встречал дружески настроенных взрослых.
- Вам давно пора было объявиться! – приветствует меня Масленок. – Нам всем пришлось здорово посуетиться. Четверг – это послезавтра – в 10.30 Ваш доклад у Рейхсминистра.
      Мне не терпится спросить Масленка, что меня может там ожидать, но сдерживаюсь и разыгрываю полное самообладание:
- Все же нормально, потому что я здесь!
      Милитаристский балаган, в полном соответствии со значением этого слова.
- И постарайтесь избавиться от Ваших фронтовых привычек! - продолжает Масленок.
      Это уже настоящий апперкот. Успокаиваю себя: никакой выпивки этому жулику. Кто так речет, тот ничего не заслуживает. И вообще – что это за тон царствует здесь? – сначала придурковатый Хольм, а теперь еще этот ментор. Но тут Масленок делает так, словно собирается переменить тональность своего разговора. От официального к свойскому?
- То, что господин Рейхсминистр желает Вас видеть, это конечно большое отличие. – Слышу его голос и не знаю, то ли опустить глаза долу и замереть от стеснения, то ли принять соответствующую намеку выправку бравого вояки. По правде говоря, я чего-то опасаюсь. Кто его знает, во что я еще могу здесь вляпаться?
       Масленок устраивается поудобнее и говорит:
- Господину Рейхсминистру конечно понравились Ваши тексты, а так же он очень, и кстати давно уже, интересуется Вашими рисунками. Однако когда Вас захотели видеть в Министерстве, нам это было не совсем понятно. Вам, наверное, лучше известны истинные причины этого вызова! Не зря же Вы проехали такое расстояние поездом.
      Эге! Да он выбросил белый флаг! – мелькает мысль. Знал бы кто-нибудь, как мне приходилось изворачиваться, чтобы не попасть на эту чертову кухню.
- Нам, без сомнения, нужны Ваши работы для Дома Германского Искусства. Например, новый портрет Гроссадмирала, -  объявляет Масленок мягким, почти домогающимся доном. – Вы уже писали портрет Гроссадмирала?
- Да, но лишь как командующего подлодками, - рискую пошутить. Масленок тут же недоуменно поднял брови. Приходится быстро объяснять:
- Нашивки на его рукавах теперь другие. Теперь я должен представить господина Гроссадмирала публике с, так сказать, золотыми предплечьями и с адмиральским жезлом.
      С моей стороны это мое высказывание планировалось мною и как средство вывести Масленка из себя. Смотрю ему прямо в глаза: ни один мускул не дрогнул и взгляда не отводит. Значит, либо я здорово промахнулся, либо выстрел был холостой. Поскольку Масленок все еще молчит, пускаю вскачь свои мысли: этот дурацкий адмиральский жезл выглядит как огромный фаллос. На официальных фотографиях господин Гроссадмирал выглядит с ним не совсем нелепо: словно он, с пронзительным взглядом из-под козырька фуражки, гордо представляет всем этакий заменитель своего органа.
        «Дом Германского Искусства» - «Великая Выставка Германского Искусства»: я уже просто не в силах более это слышать. Неужели Масленок серьезно думает, что этим летом на стенах Мюнхенского Дворца искусств все еще будут висеть картины? «Афинский вокзал», такое название Дворцу дал мой издатель Петер Зуркамп.
Никакого сомнения, Масленок ожидает, что я сболтну что-нибудь лишнее и откровенно поделюсь с ним своим мнением. Шалишь! Ты настороже – я тоже! Так размышляя, придаю лицу вид ожидания и полной готовности к восприятию его речи.
И тут Масленок протягивает мне какой-то лист лежавший у него не столе. Читаю: «Секретно!» и слышу:
- А это приходит сюда прямо от I А/М. Мы тоже должны что-то делать.
      В голове крутится: I А/М? Что это? Может быть тот необъятный, жирный генерал – фон Витцель или фон Ведель – который, несмотря на свой убийственный вес, всегда влезал своими необъятными могучими ляжками в свои рейтузы для верховой езды, подчеркивавшими безобразие его фигуры? Ладно. Что там дальше?
      «Копия! Секретно! Главное Командование Вермахта. 3150/442 Вест/ВПр (I А/М) (Вермахтпрессе). Берлин В5. в роту пропаганды ВМФ, Потсдам. Непосредственно: Сообщение для военных художников и художников-репортеров.
1. Изданное ранее требование к военным художникам и художникам-репортерам об организации их студийной деятельности (Передвижные выставки, призы и т.п.) и их действий со времени вступления в Роту Пропаганды - (смотрите перечисление представленных работ) – уничтожены при пожаре, поэтому представлены новые требования.
На основании изложенного доводится до сведения, что все работы должны быть представлены ОКВ/ВПр. (II В/М) и только затем разрешается включить их в перечень. В наличии сейчас отчеты только фон Купперса, Хаха и Буххайма; в то же время ни Купперс, ни Буххайм не представили ни одной работы.
2.  Военные художники обязаны при прибытии в Берлин явиться для доклада в I А/М и переговоров с II В/М в ОКМ/М  Верм. III (к капитану 1 ранга Рихтеру) и в БСВ  (к командующему Силами безопасности западного побережья контр-адмиралу Буссе) с целью получения нарядов-заданий. Обе службы нуждаются в картинах и рисунках, в особенности ОКМ для оформления военно-морской школы и других зданий…»
      Я должен, очевидно, что-то сказать, но словно язык проглотил. Я что, уже в сумасшедшем доме? Значит я – на одном дыхании – командируюсь к Геббельсу и тут же - проклятье - должен нарисовать картины сражений для каких-то казино? Военный художник в роли оформителя казино? Так точно-с! и это на пятом году войны – и в секретном приказе! Медленно поднимаю глаза от листа, для того, чтобы проверить, как реагирует Масленок, и при этом пытаюсь сохранить насколько возможно, спокойный вид, но, наверное, что-то такое, противоречащее написанному, отображается на моем лице.
- Наш отдел уведомлен, что Вы вызваны  к господину Рейхсминистру, - произносит, наконец, Масленок.
       То-то бы удивился господин Рейхсминистр, если бы он получил на прочтение этот приказ. Едва ли могу себе позволить такое высказывание, не зная точно с какой стороны дует ветер. При  этом думаю: эти пришпоренные, высокопоставленные жеребцы, наверное, и не представляют себе, какой час уже пробили часы истории. Разве прекратились воздушные налеты? Нужно было бы им первым отстрелить напрочь их толстые задницы, пока они не запрятали их в какую-нибудь дыру.
- Проглоти это молча! – произносит Масленок, потягиваясь и с таким видом, словно знает что-то особенное. В конце концов, этот то ли Витцель то ли Ведель – его начальник, выше которого для Масленка лишь сам Фюрер.
- Интересно! Только не совсем правильно, - медленно начинаю я.
- Ну, вероятно этот приказ будет читаться по-другому, после того как Вы встретитесь с Рейхсминистром… - судорожно выпаливает Масленок доверительным тоном, но тут же решительно добавляет: А теперь нанесите все Ваши визиты, но помните: послезавтра Вы у Рейхсминистра! Если я правильно понимаю, у Вас масса работы. Вам необходимо, в первую очередь, позаботиться о получении разрешения на переиздание Вашего «Охотника в Мировом океане». Из Вашего Издательства уже звонили несколько раз по этому поводу…. Игра была действительно не совсем удачная.
- Все действительно выглядит так, господин капитан, - произношу – словно книга никому не нужна. Сначала весь тираж в Лейпциге уничтожен в результате бомбардировки, а когда, в конце концов, в Эльзасе все получилось с новой печатью, все сожгли маки;. Это все уже на педеле моих нервов.
- В любом случае, все это произошло всего лишь с книгой…, весело замечает Масленок, но тут же весь собирается, будто на него снизошло вдохновение, окидывает меня взглядом и продолжает с хорошо наигранной решительностью:
- Ну, да ладно. Мы должны без всяких сомнений сделать все возможное, чтобы напечатать ее вновь!
- Хотелось бы знать как? – спрашиваю себя тихо.
- Бумагу теперь довольно трудно достать, так же трудно найти и печатную краску. Но я уже придумал, что нужно сделать: мы напечатаем ее в Норвегии! На этот раз – в Норвегии! То есть там, где сегодня есть и бумага и краска.
- Parbleu ! – проносится в голове, но едва я собираюсь что-то сказать, как Масленок, словно ошпаренный вдруг выпаливает:
- Напечатаем огромным тиражом! В крайнем случае, для получения бумаги нам нужна будет подпись Верховного Главнокомандующего – очень нужна будет! Но сначала обратитесь к армейскому командованию. Это в их компетенции – в частности, к советнику управления Вермахта Герду Роланду. Это тот беллетрист, с которым у Вас хорошие связи.
- Что все это значит? Междусобойчик беллетристов? А где, осмелюсь нижайше спросить, располагается сей господин?
- Господин служащий военного Управления? Матейкирхплац, совсем рядом. Вам бы лучше сразу направиться туда. А затем сразу же в редакцию, где Вас давно ждут. К сожалению, не могу предоставить автомобиль.
- Это очевидно потребует особого внимания с его стороны, да и будет ли у них время на меня? Не знаю, встречу ли я сразу всех нужных мне людей?
- Пусть об этом не болит Ваша голова!
      Ну, вот теперь, ты заработал свою выпивку, произношу про себя, а  вслух:
- Хочу позволить себе…
- Как называется Ваша новая книга? – очевидно, Масленок хочет узнать побольше о приготовленном для него коньяке.
- «Покоренная жизнь» - но это еще неокончательно.
- Звучит неплохо. Я бы сказал: ВМФ должен просто больше показывать самое себя.

Головная боль, думаю про себя, закрывая наконец-то дверь кабинета. Головная боль. Игра слов: «Головная боль» созвучна «Головоломке». Хочу я того или нет, но в ушах внезапно, словно наяву слышен голосок Симоны, ее милая болтовня на немецком языке со многими словами имеющими двойной смысл: «Теперь ты больше уже не так холос…». Я позволял Симоне говорить это в шутку, т.к. она комично перевирала слово «холостяк».
В квартирмейстерском отделе на вокзале Анхальтер, какой-то фельдфебель объясняет мне, что отель Эксельсиор занят.
- А что-нибудь другое, поблизости?
- Прямо на вокзале, если только.
- Они сюда не целятся, не разгружают свои бомбардировщики на вокзал?
- Никак нет, господин лейтенант.
- Как часто они прилетают сюда?
- Практически ежедневно, господин лейтенант. Только я так думаю, что мы не сможем и здесь уверенно гарантировать Вам комнату. Видите ли, очень много людей и зданий пострадало от бомбардировок. А оставшееся, так себе, но я полагаю, если Вы…
      Привокзальная гостиница не вызывает к себе моего доверия, но у меня вовсе нет времени на пустую болтовню и переливание из пустого в порожнее, поэтому я просто отдаю на хранение свой багаж и уже в следующую минуту выхожу на улицу.
       Ответственный за распределение бумаги Советник Управления Вермахта Роланд речист и весел. Сначала он подробно рассказывает мне о своей жизни. Его призвали сразу в Отдел Управления Армии, а произошло это так:
- Генерал-шефадъютантом был Доктор Гайер, ставший затем Генерал -интендантом в Риге. Он знал меня по моей лекторской деятельности в Германском Агентстве печати. Гайер был правительственным Советником в Седьмом военном округе. Меня вызвали 1 апреля 1933. Мартин Мерикс прилетел тоже, прибыл к обер-лейтенанту Дюрру - с красными лампасами. Назначение ОКВ. Отдел – дела внутри страны. Нужно было многое сделать – прежде всего газету, затем разыскать книги, что зовутся манускрипты, которые должны были быть незамедлительно напечатаны. Ну, а сейчас выдаю разрешение на бумагу. Теперь я должен советовать шефу совсем противоположное….
         Зачем он мне все это рассказывает? Хочет влезть в доверие? Старик едва ли мне поверит, когда я ему расскажу, что за соловей в униформе летает в этой клетке.
          И пока господин Советник Управления Вермахта продолжает свои разглагольствования, представляю себе Старика – как он здесь, в Берлине, работал бы одетый с иголочки и этакий педант…. Старик привлек бы к себе внимание здесь, словно существо из другого мира. Со своим ВМФ он имел бы здесь ноль целых ноль десятых успеха. Меня вдруг осеняет, что, собственно говоря, имеется не один ВМФ, но, по крайней мере, два Германских ВМФ: первый – это те, за пределами страны, измотанные, отчаянные сорвиголовы, Desperados  – Morituri ; а второй – это эти, что здесь, а также в Париже – высокомерные, чванливые людишки, самонадеянные вояки, надменные, заносчивые и пустоголовые льстецы, подхалимы, доносчики и блюдолизы. А что еще надо о них думать?
         К моему удивлению, господин Советник дал мне понять, что все может быть очень просто – любое количество бумаги, если я, в самом деле, смогу получить подпись Гроссадмирала. Он прямо телеграфным способом продиктовал мне это предложение: «… только подпись Деница, и мы сможем печатать столько, сколько захотим…» зычным голосом провозглашает он на прощание.
          Идя по городу, вижу колышущиеся под ветром в подъездах домов или сточных канавах алюминиевые полосы. «Металлизированные ленты » болтаются повсюду как обманка вражеских авиаармад с тех пор, как они нанесли свой ужасный бомбовый удар по Гамбургу в конце июля 1943 года. Эти ленты соответствуют нашим частотам. Это значит, что бомбардировщики, выходя на цель, вносили ими сильную сумятицу в расчеты локаторщиков и зенитчиков. До сих пор не могу понять, как наши локаторщики не могут заметить, что мнимые цели расходятся.
         Подхожу к такому очагу пожара, которого ранее никогда не видел: никаких обломков и почерневших балок. Но повсюду бесформенные груды металла. Очевидно, здесь стояли бараки и, судя по остаткам конструкций, они состояли из дерева, а крыши, возможно, были из просмоленного картона потому все они полностью уничтожены. Ветер развеял пепел, и остались стоять лишь согнутые огнем столы из стальных труб, расположенные в ряд прямо на мостовой, и в этом хаосе свисают, как адские плоды, оплавленные пишущие машинки.
Это превращение какого-то отдела в полный ноль, должно быть, произошло несколько дней назад, и словно для усиления эффекта абсурдности, прямо посредине, горит, синим пламенем огромная куча кокса. Кокс, горящий просто так, это и есть, наверное, изнанка всей этой бессмысленности, называемой войной.
Ах, этот разорванный на куски, измученный Берлин! После воздушного налета в ноябре 1943 года, разрушивший и церковь, и зоопарк и все их окружающие строения, он уже выглядел озлобленным и озабоченным, но теперь появились новые, ужасные опустошения. Да и вообще-то есть ли в городе хоть несколько не разрушенных улиц?
К моему величайшему удивлению с сильным перезвоном проезжает трамвай. Гроздья людей на подножках. Картон и фанера вместо стекол. Даже на сцепке между моторным и прицепным вагонами стоят двое, вцепившиеся в вагон как клещами: чрезвычайно опасное место.
Как еще может трамвай двигаться по этим развалинам? Тут я вижу, как трамвай упирается передним отбойником в насыпь из огромных кусков разрушенной стены, которые перегораживают улицу, люди выходят из вагонов и разбирают завал. Так и движется трамвай: местами то тут, то там пытаясь найти слабое место с тем, чтобы продолжить движение. Я мог бы еще долго наблюдать за маневрами трамвая, но боюсь, что это будет долго длиться….
Итак, топаем дальше – к зданию издательства. До Лютцовштрассе осталось всего ничего. В Издательстве смогу оставить на хранение фотографии: те, что неофициальные. Как мне удастся доставить их потом в Фельдафинг – в этот момент знает только Бог. Но когда я скажу доброй Бахман, что она должна будет беречь их как зеницу ока, уверен, что она это сделает. А если она захочет еще и манжеты заполучить, придется мне воспользоваться услугами спекулянтов.
Вот еще один трамвай. Мне везет, поскольку стою на остановке, и значит, могу его поймать. Только две остановки, но все же, все же! А потом опять per pedes. На своих двоих. Смешное выражение. Почему бы не на четверых?
Просто чудо, что здание Издательства все еще стоит на том же месте. Хотя окна также закрыты картоном. Несколько дверных поемов разломаны, но так все выглядело и тогда, когда я был здесь в последний раз. С трудом верится в то, что среди всех этих руин и куч щебня стоит целехонькое здание Издательства.
В коридоре мелькают какие-то тени, никто меня не приветствует должным образом. Что это за видения? Просто галлюцинации! Та самая Бахман сидит, согнувшись за своим письменным столом.
- Шеф сейчас на Принц-Альбертштрассе, - произносит она дрожащим голосом.
- Принц-Альбертштрассе? – я не знаю, что это может значить. Госпожа Бахман растерянно смотрит на меня, а затем, рыдая, приподнимается и произносит:
- Они его отвезли прямо туда!
- Отвезли? – стою более чем озадаченный.
       Госпожа Бахман вскидывает на меня взгляд – удивленные глаза полные слез. Затем она как-то подбирается и выпрямившись говорит:
- Господин Зуркамп арестован… Вы, что, не знаете?
      Новость ошеломляет меня. Царь Петр арестован? В замешательстве произношу:
- Как давно?
- Уже неделю, - отвечает, всхлипывая, госпожа Бахман.
- А где находится эта Принц-Альбертштрассе?
      Но, судя по всему, госпожа Бахман не услышала мой вопрос. А я настолько ошарашен, что как издалека слышу ее рыдающий голос:
- Все пытался… включая высших чинов… натолкнулся на стены… везде стены… и нет вовсе ничего осязаемого…
- Но почему же его арестовали?
- Он обвиняется в государственной измене!
      Смысл этих смертельных слов охватывает меня ужасом: государственная измена! Западня! Гадюшник! Все теперь бесполезно! Уж если они за кем-то увязались, то плохи его дела. Просто игра в кошки-мышки. Чистый театр с этим «охотником в Мировом океане»: вот и его схватили.
       У госпожи Бахман глаза просто вытекают: столько слез она выплакала. Рот ее кривится, она едва сдерживает рвущиеся из груди рыдания. Меня захватывает волна ужаса перемешанная с полной растерянностью. Понятия не имею, что нужно делать в такой ситуации.
 Невольно обнимаю правой рукой всхлипывающую фигурку, и маленькая женщина прижимается к моей груди, вздрагивая от рвущихся из глубины ее тела рыданий. Невольно прижимаю ее голову к себе и поглаживаю по волосам раз за разом, успокаивающе и как-то механически.
        Со стороны склада слышны какие-то голоса. Сейчас кто-либо зайдет сюда и увидит нас здесь, крепко обнявшихся в полутьме. Не отпускай! – командую своим рукам и продолжаю гладить ее волосы и хрупкие плечи. Боже милостивый! У нее теперь есть Царь Петр!
- Как это произошло?
- Лучше вам объяснит все господин Казак!
         Появляется госпожа Кун, и теперь обе дамы ревут уже дуэтом. Мне вовсе не хочется оставаться с плаксами.
- Где Казак?
- Господин Казак дома, в Потсдаме. Иногда он приезжает сюда, но вам лучше самому съездить в Потсдам.
   Звонить ему не имеет смысла, т.к. телефон издательства, скорее всего, прослушивается.
- И, кроме того, господин Казак часто не принимает никого, т.к. он не хочет никого подвергнуть риску ареста. Но вам надо к нему обязательно съездить. Я напишу вам его адрес.
   Спустя некоторое время вновь оказываюсь на улице, а мозг свербит от ужасной мысли: Принц-Альбертштрассе! Не имею ни малейшего понятия, где располагается эта треклятая улица.
- Не ходите туда! – предупреждала меня госпожа Бахман. Скульптор Арно Брекер, да и Герхард Хауптман должно быть уже давно в опале, иначе бы заступились за Зуркампа, используя все свои возможности. Все это, понятное дело, двигается потайными каналами: у Брекера есть выход на Геринга, он хорошо знает его жену, которая раньше была актрисой Зонеман. Прямыми действиями можно лишь навредить. Но одно несомненно: мне нужно поговорить с Казаком… .
    Если бы госпожа Бахман не предупредила меня, я бы как раз сейчас нарвался бы прямо на Принц-Альберт штрассе. В конце-концов Зуркамп является моим издателем и более того: моим ментором. Наставником.
     Что же теперь? Вот вляпались так вляпались в дерьмо по самые уши. Так значит вот так просто, рвануть в Потсдам, к Казаку? Нет, лучше завтра.
     Невольно ускоряю шаг. Начинается моросящий дождь. Хорошо! Этот дождик полезен городу, поскольку прибьет носящуюся в воздухе пыль.
     В густой круговерти людей пересекаю развалины какой-то станции. Между поездами ожидающими сигнала к отправлению, замечаю товарняк с открытыми платформами, на которых, деревянными колодами крепко закреплены противотанковые орудия. Как мог такой состав заблудиться и попасть чуть не в центр Берлина? А может быть эти орудия предназначены для защиты Берлина? Прохожу по какому-то мосту пересекающему рельсовые пути. Облако пара вырывается из проходящего под мостом поезда и взлетает высоко вверх, окутывая меня на несколько минут. Замерев на месте, стою как вкопанный, а в мозгу вспыхивают огромные прописные буквы: БЕРЛИН. Я – в Берлине. Но охватить его целиком не могу. В глубине души не верю в то, что стою здесь.  Ко мне приближаются прохожие, удивленные тем, что какой-то лейтенант флота, в полной форме, просто так стоит на мосту; наклоняюсь вперед для того, чтобы охватить взглядом раскинувшийся передо мной ландшафт. Замечаю, что неподалеку от меня останавливаются двое, а совсем рядом, трое стариков в темных пальто и тоже смотрят в направлении моего взгляда. Какой-то мальчишка подбегает к перилам и, свесившись, смотрит вниз. Сойдя с моста, попадаю на какую-то большую улицу, и пытаюсь запечатлеть в памяти все что вижу, словно снимая панораму широкоугольным объективом.
     Два матроса в форменках, пьяные в стельку, шатаясь, двигаются мне навстречу. С некоторых пор мне известно, что Бергер&Колана основали пошивочную фирму в Киле, которая работает только на заказ ВМФ.
     Невольно киваю им. Доносится знакомая мне песня, которую во всю глотку горланят  эти двое. Эту песню я уже слышал где-то на побережье:
- Идет-бредет толстушка, замужняя жена-а-а / Неряшливо одета, сквозь лес бредет одна. / Сперва она осмотрится / Стыдясь – по сторонам / И за горой укроется … .
      Морякам, кажется, море по колено. Надо-ж так упились в светлый день! Везет людям! А может быть, они просто относятся к той категории людей, что утратили всякие иллюзии и потому правы, надравшись до чертиков? Почему они вообще должны о чем-то беспокоиться? Рано или поздно, но для всех нас дело, так или иначе, примет скверный оборот. погибнут благородно – это тоже своего рода бесславная гибель. Хотя различия кое-какие наверное есть.
      Прохожу по улице разнесенной в прах невиданной бомбардировкой: железные балки скручены и скомканы взрывами словно жестянки. Мужчины с велосипедами на плечах стараются пробраться сквозь застывшие каменные реки – обломки бывших зданий, что сплошь усеяли улицу не оставив места даже для тропинки – просто ногу некуда поставить. На остатках кирпичных стен – все, что осталось от магазинов – лежат причудливо изогнутые металлические жалюзи, рольставни и шарнирные двери. Большая, покрытая эмалью вывеска с надписью «МАГГИ» свисает с фасада высотой в метр. Бетонные потолки висят на черных от дыма и копоти стенах, словно обтрепанные серые полотенца. Над пустыми глазницами окон следы чада и огня: чад зачернил все, а огонь окрасил все в светло-серые и розово-серые цвета. На остатках дверей читаю написанные мелом слова: «Где вы?» - «Мы живы!».
      Два старика завернув в простыни, очевидно, все свое имущество, двигаются словно тени: женщина несет свой узел в руке, а мужчина – на плечах. Вдвоем держат за ручки корзину с кухонной утварью.
      В небольшом скверике расположился склад спасенного домашнего имущества: матрацы, маленькие столики, стулья, ковры …; все грязное и испорченное, ставшее просто хламом. Кому оно еще может понадобиться?
      На углу сохранился старый транспарант. Его слова звучат как издевка: «Это зависит так же и от твоих пожертвований на зимние спасательные работы».
      В Сен-Назер, помнится, я читал где-то на улице нечто подобное: «Мы тоже жертвуем на зимние спасательные работы». Говорившие на ломанном немецком языке французы были здорово удивлены, когда нас остановили под тем транспарантом, и какой-то пехотинец с безумным взглядом, тупо сунул нам жестяную кружку: «На зимние спасательные работы!».
     Вся эта сцена как живая стоит перед глазами, а также и то, как мы сами, раньше, в нашем бойскаутском приюте, простыми трюками выуживали из таких вот жестяных кружек гроши, чтобы купить возможность посещать подружек в темных уголках. Неподалеку, на остатках стены какого-то дома, будто заговоренный от бомб, висит еще один, совершенно целый плакат: «Мы выступим единым фронтом в профессиональном соревновании Рейха».
    Лежа на кровати в своем гостиничном номере пытаюсь осознать нежданную новость: Зуркамп арестован! Лежу, распластавшись, закрыв глаза, стараясь привести мысли в порядок.
    Вновь вижу себя в издательстве: лица обретают свет и тень, становятся пластичными: Казак, Кароса, Пенцольд, Шрёдер, Лорке …. Во мне проносится целый вихрь: мы все погибли! Лишь Оскару Лорке повезло – он мертв с 41-го года.
    Оскар редактировал мою первую рукопись. Сейчас бы все было не так. Но тогда встреча с ним, сидящем в кресле с мягким карандашом в руке, была как удар под дых, особенно когда я услышал его слова: «Что означают эти постоянные восклицания?». Чокнутый старикан: ведь в то время я был просто сверхсчастлив! Из рукописи, несмотря ни на что должна была – так мне говорил Петер Зуркамп – получиться книга. С. Фишер – автор! Это, знаете ли кого - угодно бросило бы в жар и в холод.
    Не знаю, как все пойдет дальше. Почему это Масленок ничего не знал о том, что случилось? Я ни разу не услышал от него об аресте. Наверное не очень давно это произошло. Да и основания для этого должны были быть серьезные. Но ведь госпожа Бахман говорила что-то о неделе? Значит, только что…

     «Все когда-нибудь заканчивается», говорил Зуркамп, голосом полным пафоса, после того как полностью сгорела его квартира. Это произошло во время моего последнего приезда. Воздушные союзнические армады как раз начали одновременно бросать зажигательные и фугасные авиабомбы. В этом случае уже никто не осмеливался, когда загоралась крыша, лезть наверх и тушить очаги пожаров. Однако Зуркамп казалось, вовсе не испугался. В результате он едва успел выскочить из дома. После налета у него, из всего имущества, остались всего две перины. Я встретился с ним на съемной квартире в Целендорфе: снаружи к окнам прибита толь, а в саду выкопана перекрытая щель. Домишко был уже наполовину разрушен.
     Царь Петр был такого же мнения что и я: по тревоге прятаться лучше в траншею, а не в подвал. И эти размышления не имели ничего общего с клаустрофобией, а основывалось лишь на боевом опыте. Потому мне приходилось копать эту щель работая в полную силу: таково уж было желание Царя Петра. Но все это не помогло: ни спасательные работы, ни положение … .
     Книгу «Охотник в Мировом океане» я вовсе не собирался писать, но Зуркамп был просто помешан на этой идее. Он вел меня к мысли, что я должен разродиться этой книгой: создать такую книгу, которая понравилась бы дюжине ведомств и цензурным комитетам, одновременно не содержа в себе пропагандистских трюков.
     Для начала установили, что Дениц должен дать свое согласие на такую книгу. Зуркамп знал достаточно четко, как высоко ценил фюрер Деница, и он полагал, что против Деница все эти «коричневые склочники», как называл их Зуркамп, не смогут ничего сделать. 
     - Нам необходимо поместить фото Деница на форзаце, - объяснял мне Зуркамп. – А также нам надо будет поместить его комментарий в предисловии. Кто напишет текст для Деница? – Вопрос не требовал ответа. Царь Петр обдумывал мысли вслух. Он внимательно посмотрел на меня.
     Я покачал отрицательно головой.
- Да, да. Вы напишите текст и позаботитесь о подписи.
     В конце концов, он убедил меня, хотя я упирался, как мог:
- Поймите, я чертовски боюсь, что мы пролетим с книгой, боюсь, что всей этой суетой лишь создадим себе головную боль.
- Из-за головы Деница – себе головную боль? – произнес Царь Петр.
- Я мог бы его нейтрализовать и перетянуть на нашу сторону.
- Каким образом?
- С помощью последнего фото. У меня оно осталось от съемки последней вахты при прибытии, когда все эти шишки, усевшись на перила мостика, свесили вниз свои задницы.
- Господа цензоры, наверное, обратили свое внимание на этот снимок, - задумчиво возразил Зуркамп.
- Я так не думаю. Служивые еще могли бы это понять, но дяденьки из цензуры довольно далеки от этого. На фото ведь нет ничего секретного.
- Знаешь, а ведь для нашего издательства твоя книга могла бы означать возможность выживания, - сдавленно произнес Царь Петр, когда я принес ему подписанное Деницем предисловие, а точнее говоря, просто молча положил ему на письменный стол. Он, посмотрев на нее, с некоторым цинизмом произносит: «С этим мы неуязвимы!».
   Мне невыносимо более оставаться в этом затхлом гостиничном номере. В голову приходит вдруг мысль о посылочке фотолаборанта. Нужно ее передать! Итак, подъем и вперед!
   Кажется, что уже целую вечность перебираюсь по усеянным обломками улицам и ищу указанный на обертке адрес, а внутри разгорается целая буря укоров: ты снова делаешь очередную глупость! Как нарочно, именно Дамашкештрассе! Не нужно было сразу вот так соглашаться на эту посылку!
   Наконец вижу указатель: «Дамашкештрассе». Номер 13 должен быть слева. Но после номера 11 ничего больше нет. Там, где должен был стоять дом, нахожу лишь огромную воронку, похожую на кратер вулкана. Все ясно: эта воронка и была когда-то домом номер 13. проклятая посылка! Что мне с ней теперь делать? Подходит какая-то девушка – лет примерно двадцати. Загораживаю ей дорогу и прямо в руки отдаю посылку: «Это привет из Франции. Понятия не имею, что в ней! Берите!».
   Девушка так удивлена, что посылка вываливается из ее рук. Наклоняюсь за ней и разыгрываю возмущение: «Она же вся испачкается – здесь такая грязь!».
   На город опускаются сумерки. Уже в третий раз прохожу мимо столов из стальных труб и горящей кучи кокса, однако вновь останавливаюсь, чтобы восхититься красотой пламени горящего внутри этой кучи – эти сполохи синего и нежно-розового цветов, которые словно волшебные фейерверки расцвечивают вечернее небо. Они светятся и будто ореолом окружают сгоревшие куски кокса, окруженные грязью и остатками стен. Прохожу мимо и никто не обращает на меня внимание, ни одна из этих закутанных с ног до головы в какое-то тряпье фигур, которые, спеша, прошмыгивают мимо ничего и никого не замечая.
    В глубине котлована мелькают тени горелок: идет ремонт рельсового пути метро. Что за печальная картина: эти горелки в густых сумерках. Разрушенное метро уже не зависит от всех этих штук.
    Стальные зубы крановых захватов-грейдеров вонзаются в медленно подкатывающиеся платформы с гравием, смыкаются, и стальные тросы натужно тянут полные ковши вверх – вся эта картина, в ярком свете зажженных прожекторов напоминает мне съемку фильма. Эти укусы, подтягивания вверх и выплевывание массы гравия в сторону придают всей сцене необычную привлекательность. Таким, несколько грубым образом устанавливается превосходство машины над человеческими руками. Таких бы монстров да на всех работах!
   В то время, как двое рабочих сгребают лопатами не схваченные зубами железного монстра остатки, поезд медленно двигается дальше, а грейдер вновь бросается вниз блестя стальными зубами в широко открытой пасти: титаническая работа, но для чего все это? ответ очевиден: все работают по утвержденной где-то программе. Удивительно то, как все пойдет дальше. Каким путем. Ведь никому неизвестно, что решили маршалы от авиации противника делать с этим городом. В голове мелькает картина, которую пытаюсь и не могу прогнать прочь: сапог, который разворотил муравейник.
    А в мозгу бьется одна мысль: Зуркамп! Зуркамп! Бедный Царь Петр! Все видится мне словно сквозь туман: все уловки, все эти искусные увертки ни к чему не привели. Иду, нет, скорее почти бегу по грязи и визжащему под ногами разбитому стеклу, и чувство вины перед Царем Петром сжимает мое сердце… Нужно собраться, сосредоточиться, высоко поднять голову. Нельзя показывать, как я расстроен таким событием. Надо быть крайне внимательным, чтобы не сболтнуть чего лишнее: хочу пережить эту треклятую войну.
   О, боже! Опять неправильно поприветствовал старшего по званию. Внимание! Соберись! Нельзя идти как слепой котенок по этим улицам. Вот еще один идет: серая кожаная шинель – парень из Люфтваффе, а что это на его плечах поблескивает?
   Но почему все-таки государственная измена? Зуркамп – изменник? Скорее уж где-то здесь притаилась куча свиней готовых продать все и всех. Изменник – враг народа – враг Отечества – наш общий враг! Кто угодно, но только не Зуркамп! Этот громогласный, грохочущий Царь Петр – что ему навешали все эти мордатые сволочи?
     Быстрая ходьба идет мне на пользу. Доставляет удовольствие чувствовать свои подтянутые, слаженно работающие мышцы. Вхожу в какой-то переулок с абсолютно целыми, стоящими в ряд домами. Останавливаюсь перед витриной. Пыль лежит на свежеокрашенном дереве ее рамы, а за стеклом лапками кверху снулые мухи.  В витрине выставлены фотографии, на которых застыли танцовщицы варьете. Лица девушек повторены многократно в разных ракурсах, по всему видно в этом варьете всего три девушки. Они, словно балерины, стоят на кончиках пальцев, держа в руках то виноградные гроздья из больших шариков стекляруса, то веера из павлиньих перьев, а то обращенные прямо на фотографа блестящие фанфары.
      Через зашторенную решетку подвального окна пробивается луч света. Внизу очевидно кухня гостиницы. Со сквозняком туда, наверное, засасывает целые облака пыли. Какое-то мгновение испытываю чувство жалости к поварам, но тут же одергиваю себя: какое тебе дело до них?
       Невероятно трудно сориентироваться. Словно впервые в жизни вижу этот город. Город? Весь вид напоминает скорее лунный ландшафт.
       Своего рода нить протянулась между мной и открывающимся зрелищем. Все причудливо изменилось. В воздухе висит безразличие природы ко всему, что творится вокруг. Не чувствую своих шагов, а сознание словно едва брезжит в моем бренном теле, и в то же время воспринимаю все, что вижу будто со стороны. И потому себя самого ощущаю как нечто не существующее.
      Но в мозгу бьется чувство какого-то принуждения к восприятию этой реальности. Как загипнотизированный держу курс на какую-то пивнушку. Устраиваюсь поудобнее перед каким-то трудно определяемым «горячительным» и вполуха слушаю пустые разговоры у стойки. Мне все это совсем не интересно. Это более не мой мир. По ночному небу, словно играючи мечутся яркие щупальца прожекторов. Хм. А почему же не слышно звуков воздушной тревоги? Может быть очередная тренировка? Да нет: вот лучи скрещиваются, будто образуя шатер, а затем, там, где скрестились, ярко засветилась какая-то точка, маленькая как моль. Моль пытается удрать, но светящиеся иглы преследуют ее: прожектора не позволяют самолету сбежать из светового пятна. Попались ребята.
    Меня словно гонит что-то дальше. Может, хочу узнать побольше о жизни? С этим плещущим в животе горючим? А, черт! Вот оно что: я просто не хочу топать обратно в гостиницу. Некоторое время стою у выхода на трамвайные пути и не решаюсь идти дальше. Что за чепуха? Садись и едь! – приказываю себе – и не важно куда. Просто едь!
    Платформа пуста. Лишь одинокая сестра Красного Креста ждет также как и я. Хочу с ней заговорить, но она отворачивается. Вскоре, грохоча на стыках, подходит трамвай, и забираюсь в вагон вслед за сестрой милосердия. Внутри трамвая темно, но несколько матовых лампочек немного освещают его. Трамвай стоит довольно долго. В вагоне полно людей. Напротив мне бросаются в глаза пара стройных, прелестных ножек затянутых в чулки. Одна нога свешивается с  колена сидящего мужчины. Слияние сердец в полутьме. Глаза быстро привыкают к этому полумраку, и теперь различаю, что у дамы лисий воротник. На шляпке, спереди, прикреплены несколько цветков. Почему-то напряженно всматриваюсь в лицо ее кавалера, но оно скрыто во тьме. Судя по всему, он не поддается ласкам своей спутницы. Стоит такая тишина, что явственно слышу голоса из соседнего вагона:
- Я заказал пять двуспальных кроватей. Мы всегда заказывали пять. Я лично разговаривал с директором: 5 кроватей в «Штад Веймар» и 5 в «Паласт». Ты же берешь аккордеон – смотри не забудь.
     Когда трамвай, наконец, начинает движение, желтый свет падает на лицо сидящего напротив меня мужчины. Я разочарован: озабоченное, болезненно-бледное лицо чиновника. Но уже в следующее мгновение оно скрывается во тьме.
     Проезжаю две или три остановки, затем выхожу и пристраиваюсь за какой-то женщиной, каждый шаг которой сопровождает стук деревянных подошв ее туфель. Иду прямо за ней и понимаю, что она чувствует мое присутствие. Но внезапно она исчезает в каком-то подъезде. Из темноты доносится звук ключа открывающего замок. Прохожу мимо, останавливаюсь, снова возвращаюсь и подхожу к подъезду. Ждет ли она меня? Нет!
    Мимо проходит легкой, скользящей походкой какая-то девушка. Она неловко несет тяжелый патефон с большим раструбом трубы. Я предлагаю свою помощь. Девушка принимает мое предложение, передает мне патефон с трубой и у меня невольно срывается вопрос:
- Кто хочет повеселиться, должен притащить что-то с собой?
- Ну, да! – отвечает девушка, а затем, вздохнув, добавляет – Ну теперь хоть наполовину легче идти.
- Что за музыка вам нравится?
- Шлягеры, - хотя их нет на моих пластинках!
- А что за шлягеры?
- Ну, самые последние.
- А, все-таки, какие?
- Это вам должно быть известно лучше чем мне!
- Вы разрешите проводить вас до дома? Где вы живете?
- У мясника Хинца.
- Ну, вы у самого источника жизни!
- Еще бы!
- Наверное, полный магазин вкусной колбасы?
   Девушка замолкает. Интересно, как она выглядит при свете? Внезапно она останавливается у какой-то двери и вытаскивает из кармана связку ключей.
- Не хотите сыграть мне что-нибудь? – начинаю снова.
- Нет, так не пойдет,- отрицательно кивает она головой.
  Интересно, может она поддастся на мои уговоры, если я проявлю большую настойчивость?
   Но девушка забирает у меня патефон с качающейся трубой и прощается: «До свидания!», а затем исчезает словно призрак.

     Среди ночи вдруг просыпаюсь от охватывающего меня ужаса. Клопы! Господи! никогда в жизни не видел клопов, но эти темные точки, наверное, они. Как только зажигаю свет, точки быстро улепетывают в темные уголки. Блох я бы просто поймал и с треском раздавил бы ногтями.
     В Ля Рошеле я десятками ловил и беспощадно давил кровожадных мучителей, смоченным водой указательным пальцем на своих икрах ног. Но давить клопов – это вызывает огромное отвращение. Они пахнут таким противным сладковато-тошнотворным запахом.
     Завтра найду новый приют, говорю себе и смертельно усталый снова проваливаюсь в сон.
     Где-то слышны завывания сирен, но я не в состоянии даже поднять голову. Да и не уверен я, может все это мне лишь снится?


БЕРЛИН – 2 ДЕНЬ

     Когда я просыпаюсь, за окном уже яркое утро. Так, быстро встать и не отговариваться напавшей вдруг слабостью! Моя программа на этот день жестка: сначала к «девятой линии» на Шутценштрассе. Но, прежде всего – облиться холодной водой сверху до низу.
     Кто знает: уцелела ли редакция после ночного воздушного налета?
     А позвоню-ка сначала секретарю, - говорю себе. Набираю номер и не удивляюсь, что телефон молчит.
     Собрав свое барахлишко, прихлебываю кофе, принесенное горничной. Другой комнатой или отелем поинтересуюсь позже.
    В то время, как я сижу в вагоне метро и слегка покачиваюсь, будто на волнах, в такт его движения, размышляю о своей задаче: среди редакторов различных журналов нет только лишь белых или черных овец, но большинство этих «овец» имеют серую шерсть. С такими мне труднее всего, т.к. я совсем не уверен в них, и не знаю, что можно, а что нельзя им говорить.
    С главным редактором «девятой линии», Бруно Вернером мне всегда было легко. Я познакомился с ним через Петера Зуркампа, и мне не надо было заботиться о том, что с моих губ могло сорваться необдуманное слово. Несмотря на это и с ним требовалось иногда говорить обиняками. Иногда меня охватывало чувство, что я действую словно в конспирации, особенно когда выныривал в редакции и показывал сделанные мной фотографии, которые им не удалось бы получить официальным путем, и которые нужны были Вернеру как закрытая серия, для того, чтобы вновь спасти свой иллюстрированный журнал в очередном раунде.
     После третьей остановки на открытом участке пути, выхожу на следующей станции. Вновь прохожу по ущелью среди высящихся развалин, теряющихся в окружающем чаду. Жирная смердящая грязь из нечистот, пепла и воды, которой тушили пожары, ослизлая, словно жидкое мыло. Несколько раз едва не падаю, поскользнувшись на ней. У этой грязи тот необычный, редкостный, тепловатый, противный до тошноты запах, что столь же непреодолим, как и запах влажной сырости. Моя обувь практически сразу покрылась толстым слоем этой противной грязи.
    Дышать приходится широко открывая рот, т.к. нет никакого желания нюхать эти мерзкие миазмы. Через какое-то время во мне все буквально кипит от возмущения. Но грязь кажется бесконечной. Никогда не мог себе представить, что из великолепных зданий и жилых домов с их обстановками, мебелью, коврами, гобеленами и картинами на стенах, гардинами и портьерами на окнах, люстрами на потолке, пузатыми шкафами и сервантами с танцующими фарфоровыми пастушками, из всего этого, всего лишь ОДНОЙ, точно сброшенной авиабомбой, может образоваться лишь гора серого, осклизлого мусора! Все словно один огромный пищеварительный тракт. Такое впечатление, словно несколько лакомок очищают стол от всякой вкуснятины, а в конце оставляют лишь серое, дурно пахнущее дерьмо. Так и здесь. Остались только серые развалины и остатки внутренних убранств разрушенных, а некогда великолепных зданий, производящих на меня такое же впечатление, как и рассматривание внутренностей на цветных вклейках анатомических атласов.
     На «девятой линии» царит странное, угнетенное настроение. Бруно Вернера не достать. Неужели он тоже арестован? Не осмеливаюсь задать прямой вопрос этим, словно закрытым броней лицам. И вновь меня охватывает чувство бессилия и неприкрытого страха – все это, в конце - концов, просто сведет меня с ума. Этот страх не похож на тот, что испытываешь при бомбежке. От ЭТОГО страха потеют руки, сжимаются все внутренности и тысячи иголок пронизывают все тело. Этот страх пульсирующий, разлагающий и парализующий волю, уничтожающий тебя как личность. Это страх перед твоей судьбой, твоим роком. Детские страхи темноты, мальчишеский страх в пустом интернатском коридоре, когда твое сердце сжимается холодной рукой неизвестности, заставляющей прислушиваться к едва уловимым шорохам и стукам – такого рода страх я испытываю и сейчас.
       Когда я наконец после неловкого прощания выхожу на улицу, то спрашиваю себя: что все это может означать? Чего ради, собственно говоря, должен я здесь мучаться? Только ли чтобы обнаружить пару-тройку газет и журналов, живописующих подвиги германского ВМФ? Что я-то могу поделать?
       Спеша делаю большие шаги, обдумывая свое положение и вновь приходя в себя. успокоившись, командую себе: «Вперед, к «Сигналу»!»
        Слава Богу, господин главный редактор готов поговорить со мной, но наш разговор напоминает мне скорее некую пошлую болтовню. И не удивительно: ведь мы не знакомы. Наконец, господин Доктор Хартмут Лёр, так зовут этого человека, переходит к делу:
- Нам от вас нужен срочный материал. Уже прошло довольно много времени, как мы вас печатали. Что произошло? Почему мы не получили от вас практически ничего – ни фотографий, ни текстов?
- Мои фотографии почти всегда остаются висеть у цензоров, насколько вам известно! Над фотографиями в Берлине царит настоящая завеса проверок – да вы это и сами знаете. И делается это так, словно противник еще никогда не видел ни одной нашей подлодки в ее истинном виде. Для господ из  цензуры даже простой якорь является совершенно секретным военно-морским оборудованием.
- Вы здорово заблуждаетесь!
- Но особенно …
     Вольно или невольно, но бросаемые на меня взгляды и тон, которым произносятся последние слова, показывают, что разговор у нас не клеится. Теперь уже господин Лёр, отчетливо выговаривая слова, выпрямляется за своим столом:
- Та пустопорожняя болтовня, что мы получаем по официальным каналам, эта трескотня, которую уже никто не может читать, поскольку каждая новая статья звучит в унисон старой, все эти письма политграмоты для жуликов и мошенников от словоблудия, ну никак, понимаете – никак не отражает картину идущей войны. И та чепуха, что цунами заливает вот этот мой письменный стол, просто высосана из пальца! И для ЭТОГО мне не нужны военные репортеры!
- Это зависит также и от кастратов! – выпаливаю я.
- Кастратов?!
- Да, ведь господа цензоры так здорово обрезают все, что на их взгляд, являетяс лишним в статье, что остается лишь обрубок…
- Обрубок?
- Да, этакая пошлятина, а не статья.
- Хм. Обрубок в этом случае звучит лучше. Я так полагаю …
     Черт его разберет, этого господина Лёра. Можно ему доверять или нет? От меня он уже ждет наверное танца на канате под куполом. Обойдется. Пытаюсь разрядить наш разговор шуткой:
- Тут на стене чудесное место для …
- Вы имеете в виду для портрета фюрера или для портрета шефа прессы в его белой парадной форме?
- Скорее думаю о красиво оформленной старой поговорке, выжженной на клейме у лошадников и трактуемой двояко: «Помой мою шкуру, но только не испачкай меня!»
- Н-да… Не дурно. Так или почти так думаю и я иногда: мы должны пробудить у господ начальников вкус и в то же время мы сами этого не хотим…
  Доктор внезапно прерывает разговор. Очевидно, что он делает это из чувства предосторожности. Выдерживает паузу, а затем, подчеркнуто деловым тоном произносит:
- Надеюсь вы нас скоро порадуете чем-то интересным. А когда это произойдет, вновь исключительно для нас, с вероятной долей необычности. Так, как и раньше.
- Так как раньше, - бормочу себе под нос. – Если бы с тех пор так много не изменилось.
   Теперь мне надо посетить место рядом с Александерплац, фабрику письменных принадлежностей Хайнце и Бланкерца, выпускающую перьевые ручки и в чьем журнале должны появиться пара страниц с рисунками подлодок сделанные пером их производства.
    План метро знаю почти наизусть. Без метро я бы просто одурел от всей этой ходьбы и беготни, а для моих башмаков это было бы уже чересчур.
    Когда, покинув метро, вновь оказываюсь в свете дня, могу лишь удивиться: на площадке, меж двух брандмауэров небольшая толкучка: две маленькие карусели и тир привлекают к себе людей. И эти люди, своими черно-серыми фигурами резко контрастируют с красно-белыми маркизами и парой установленных плоских, неумело раскрашенных в пестрый цвет, гирлянд.
    Чувствую себя так, словно мою грусть-тоску кто-то разогнал светлым лучом. Прямо передо мной жалкая кучка людей, но в окружающих площадку развалинах настоящее чудо: пестрые цветы, девушки, розовыми язычками лижущие мороженое, почти такое же пестрое как и цветы. Бог знает, из чего они готовят это мороженое. Может это всего-навсего сладкая пена, расцвеченная красителями и замороженная. Меня так и тянет попробовать мороженое. Но в своей форме я не мгу стоять здесь и лизать мороженое или что там оно из себя представляет.
- Слишком глупо, - думаю про себя, когда начинает накрапывать моросящий дождик. Две девчушки-подростка с любопытством рассматривают меня. Они стоят прямо напротив меня и не сводят глаз моей морской формы, в которой я здесь выгляжу как негр на полюсе.
   Некоторое время стою, размышляя, что же делать дальше, а взгляд невольно приковывается к машине производящей мороженое, огороженную защитным стеклянным коробом.
Стекло окрашено спиралями, которые при вращении раздражают глаз и одновременно привлекают внимание. Какая-то женщина громко кричит, что мороженое на ее картонной тарелке слишком маленькое. Мороженица грубо обрывает ее: «Мадам, если вы забыли, то я помню: идет война!». И это сразу успокаивает женщину.
    Дождь усиливается. В Глюкштадте он мог так идти целыми днями, пока вся наша одежда не промокала насквозь. Но, прочь эти мысли о Глюкштадте! Нужно решительно покончить с этими сантиментами! Надо проявить твердость и изгнать прочь этот дух Глюкштадта – раз и навсегда! Лучше всего записать все – как можно подробнее – все, что случилось со мной в Глюкштадте.
   Пытаюсь представить себе цвет трусиков, скрытых под юбками девушек: зеленые или розовые? Внезапно в памяти всплывает образ анатома Академии Кауфмана: это был тот еще парень, похотливый сластолюбец, который, так же как и Геббельс хромал по коридорам Академии в своем рабочем халате. Решаюсь заговорить со вторым продавцом мороженого, инвалидом.
- Когда стемнеет, все закончится. Из-за темноты, конечно, - сообщает он мне заговорщицки. Мороженщик проявляет ко мне внезапное доверие. Он хочет мне показать что-то. И это всего лишь фаянсовый горшок с ручкой, темно-коричневого цвета. Однако, едва показав мне свое сокровище, инвалид так быстро отдергивает от меня руку с горшком, что не успеваю толком рассмотреть, что там внутри горшка.
- Яичная скорлупа! – слышу я. – Очень мелко размолотая. Старик наслаждается моим неприкрытым недоумением, а затем продолжает: - Все без примесей! Он вновь смолкает, и выдержав паузу продолжает объяснять мне на чудной смеси саксонского и берлинского диалектов: - Эти гражданские набивают себе глотки этим порошком, затем выпивают воду, и поглаживая пузо говорят себе: «О! Это сделано из настоящих яиц! Здорово!»
   При этих словах мой собеседник прикладывает к виску палец, крутит им и мягко произносит: «А знаете, я ведь тоже был моряком, господин лейтенант». 
   Закончив дела в последней редакции, направляюсь в квартирмейстерскую службу: ни под каким видом не хочу провести еще одну ночь в клоповнике. И опять все бегом, бегом, бегом… Мне  на целую неделю хватит того, что я намотал пехом за вчера и сегодня. Бегу по усеянным обломками улицам, словно по руслу пересохшего ручья. Наконец вижу дом, который абсолютно цел. Но нет6 крыша сорвана, вместо окон – пустые проемы. Жалюзи нелепо изогнулись и висят, раскачиваясь под ветром, словно хотят сделать спешащим мимо людям какой-то тайный знак. Стены еще стоят, целы и межэтажные перекрытия. И в этот миг вдруг вижу, как фасад этого четырехэтажного здания вздувается в своей середине, а затем, так же медленно заваливается вперед. С невероятной медлительностью фасад выгибается, почти наваливаясь на улицу, затем замирает на секунду, словно желая сохранить этот 36° наклон. Едва успеваю удивиться, как эта кирпичная махина держится, как в следующую секунду все здание кренится и настолько сильно, что весь фронтон с верхней бровкой уступа растрескивается, грохоча, и, как карточный домик рассыпается на тысячи кусков, которые с грохотом сталкиваются и словно сдетонировавшая бомба огромной мощности, взрывается, вздымая огромное облако кирпичной пыли.
     Словно громом пораженный, молча наблюдаю всю картину разрушения. Едва ли можно поверить в реальность такой замедленности разрушения. Ну, а теперь – прочь отсюда. Я уже чертовски много пережил и, честно говоря, хотел бы поскорее покинуть Берлин.
     Верчу головой, будто загипнотизированный, с болью взирая на стоящие вокруг развалины: Боже мой, неужели это Берлин? И это сотворила с городом вся эта коричневая свора…. Будут ли люди, те, что вообще останутся здесь после войны, жить среди всех этих руин? Не будет ли их жизнь напоминать жизнь крыс? А может, они вообще покинут эти руины и где-нибудь в другом месте – возможно совершенно пустынном – обустроятся вновь? Возможно ли вообще поднять этот город из руин? Ведь, в конце концов, имеется множество подземных сооружений, которые не разрушены – каналы, к примеру. Надземное строительство и подземное строительство: прежде всего надземные сооружения и настигает ужас тотального уничтожения и разрушения. Сооружения же, построенные под землей чаще остаются неповрежденными и это-то и важно для восстановления города из руин.
    Легкий ветерок кружит и вздымает пепел из темных оконных проемов, светло-серый пепел кружит в воздухе и словно комариный рой оседает мне на голову.
    А что за день сегодня? Среда? Да, должно быть среда. Грустно иронизирую: среда, а воздух полон пепла, значит пепельная среда!
    Пытаюсь стряхнуть рукой частички пепла с шинели, но лишь оставляю пепельные разводы на ней. И, словно очнувшись, замечаю, что становлюсь грязнее и грязнее. Дерьмо. Все дерьмо! И это верно.

     - Очень жаль, что в Эксельсиоре нет мест, господин лейтенант, - говорит чиновник в квартирмейстерстве. Сегодня это оберфельдфебель, - там нет клопов. Все остальные отели вокруг просто кишат ими. Их тысячи. И ничто не помогает. Клопы прячутся за обоями, господин лейтенант. Помочь может, наверное, только пожар!
   Случай свел меня с этим словоохотливым человеком, которому известны привычки клопов и он хочет поделиться со мной своими знаниями:
- Вы говорите их надо травануть газом? Да это курам на смех! Видите ли, эти бестии очень хитры. Вы намереваетесь обхитрить их и ставите все четыре ножки кровати в консервные банки, наполненные водой, потому что полагаете, что эти твари не умеют плавать и теперь-то уж точно до вас им не добраться. Но вы глубоко ошибаетесь.  Вы знаете, что они делают в этой ситуации?
    Вместо того чтобы покончить с этой болтовней, невольно качаю головой: нет, не знаю.
    Лицо оберфельдфебеля словно освещается изнутри, и я узнаю: - Они забираются по стенам до потолка, затем на потолок и именно в тот момент, когда вы лежите в кровати нагишом, начинают свое десантирование на вас.
     Потрясенный, лишь лепечу: «Феноменально!»
     Оберфельдфебель дополняет: « И это точно так, господин лейтенант! Эти твари сыпятся как штукатурка!». Высказавшись, он внезапно вновь принимает строгий вид и говорит: «Но для вас, господин лейтенант, у меня есть кое-что приличное, правда в районе жандармерии».
    Беру с благодарностью адрес – а кто это стоит за мной? Бог мой! Неужели та самая Густель из Блазевица? Точно! Ирма Кинд-Химнитцерин, учительница танцев. Она здесь просто в командировке, говорит дама, встречает оборудование для одного оборонного предприятия. Оберфельдфебель любуется нашим объятием.
- Номер с двумя кроватями, господин лейтенант?
- Бросьте! Это моя учительница танцев! Оберфельдфебель ухмыляется и произносит:
- А я уже выписал его, ну, ордер на постой. Слегка обернувшись к нему, шепчу:
- Нравы у вас совсем расшатались …
- Делаем, что можем, господин лейтенант. Многое …, - но под моим взглядом он резко смолкает.
- Пока, - обращаюсь, прощаясь, к Ирме. – Около девяти вечера?
  И когда она, улыбаясь, кивает - я отчаливаю. Мне нужно в Потсдам – в Потсдам, к Казаку.
- Соединение бомбардировщиков противника приближается к столице рейха … - доносится до меня голос диктора из стоящего у открытого окна приемника.
   Воздушный налет днем? В такую-то погоду? Небо серое: вовсе не соответствующее летной погоде. Как интересно справится братишки? Используют ли они радары для захода на цели? В любом случае они делаю быстрые успехи. Дневные налеты стали также часты как и ночные, и «столица рейха» их главная цель.
   Нет-нет, да и посматриваю невольно то в небо, где серый цвет меняется на бледно-голубой, то на фасады зданий справа и слева от меня, превращающие небо в небольшую полоску. Пытаюсь представить себе пилотов сидящих в своих остекленных кабинах в нижней части фюзеляжа: тепло укутанные в свои лётные комбинезоны, так, что видны лишь глаза, они всматриваются в лежащий под ними город. Пытаюсь подсчитать, какой бомбовый груз тащат в себе эти 500 Боингов или Либераторов . Что-то более 1000 тонн или 1000000 килограммов взрывчатки! Такими жерновами пройтись по берлину? А пулеметчики, сидящие там же, тоже, наверное, приготовились к стрельбе по наземным целям? Здорово!
    На ум приходит анекдот, который я слышал за эти два дня дважды: «Между сигналом тревоги и слышимым гудением самолетных моторов проходит столько времени, что одна старушка озабоченно спрашивает: «А не случилось ли чего с самолетами?»»
   В этот момент, если только слух меня не подводит, в воздухе раздается легкая вибрация и тут же пронзительный вой сирены. Человеку, который слышит завывание сирены, хорошо бы уже иметь опыт слуховых болей: настолько пронзительно и нервозно звучит это завывание.
    Лишь только сирены отвыли свое, слышу глухое гудение сотен моторов, странными волнами то накатывающееся, то отдаляющееся, и думаю: звучит как большое нападение. Надо бы найти какой-нибудь подвал – какую-нибудь щель в конце-концов, хотя я так ненавижу эту игру в прятки.
    Мой взгляд упирается в большое, крепко построенное здание. Забраться туда? Но это кажется напрасный труд! Сделать это сейчас довольно затруднительно. Я все еще вблизи вокзала, в квартале, где разрушены практически все жилые дома. Лучше прибавлю-ка шагу и укроюсь в вокзале. Старое правило: они не летят в центр. Самое спокойное место – это глаз циклона. Я как раз и подумал о подземном переходе, по прямой от вокзала до Эксельсиора. Здесь, под землей, можно почувствовать себя более или менее в безопасности. Жаль, конечно, что не догадались построить таких переходов побольше. К примеру, от Потсдамской площади, прямо к кафе «Фатерланд» с его огромным куполом. И далее, к расположенным вблизи Эспланаде, Галерее жемчуга, выставочному залу Союза берлинских художников, Кайзеровской галерее – на Викторияштрассе и Белевюштрассе – ведь все это почти рядом.
    В подвале Эксельсиора полно людей. Нахожу место в уголке и опускаюсь на корточки.
    Налет, кажется, братишкам удался. Слышу то и дело повторяющиеся слова: «Поворотный треугольник на станции». Ах, да. Этот треугольник, связывающий железнодорожные пути – лакомая цель, но то же самое можно сказать и о жилых кварталах.
    С удивлением припоминаю не такую уж и давнюю историю: в середине ноября 1943 года, во время сильного воздушного налета я так же был в берлине. Тогда в налете приняло участие с полтысячи самолетов, которые разрушили внутреннюю часть города. А в этот раз братишки заявились на своих «летающих крепостях», Боинг B-17G, днем и выискивают точечные цели.
     Пытаюсь представить себе маршрут этих самолетов с какого-нибудь аэродрома в Южной Англии досюда, а так же то, что на всем пути до Берлина их могли встретить наши истребители и огонь наших зениток. Эти летчики должно быть все отчаянные сорвиголовы, если уж решились днем, на своих усталых Боингах лететь на плотный огонь зениток, с бомбовыми отсеками, заполненными до отказа отнюдь не вафлями и мармеладом. На скорости приблизительно в 300 км в час или чуть больше, и тут навстречу им летят истребители и зенитные снаряды. А это совсем не та встреча, на которую они рассчитывали. Их «Мустанги», сопровождающие это факельное шествие, носятся, наверное, как угорелые.
     Повезло еще, что успел хоть какое-то барахлишко отправить в Дрезден. Дрезден, скорее всего, уцелеет – так сказать как общечеловеческая собственность. Да и было бы несправедливо потерять уж все. Вот будет весело, если из всех наших вещей только пианино и уцелеет! Пианино, на котором теперь играет всякие опусы своими длинными розовыми пальчиками эта истеричка Гизела и одновременно скользит по нотам своими чувственными, зовущими глазками, а кругленький вишневый ротик так заманчиво приоткрыт….
    Хватит, хватит! Лучше осмотрись-ка! – приказываю себе. Сумеречный свет падает на стоящих, словно на картинах старых голландских мастеров, людей.
    И тут я впервые замечаю, что рядом со мной, на скамейке сидит приятная, плотносбитая, но жестоко потеющая девушка – от страха, что ли ее пот прошиб? К груди она прижимает ребенка. Картина: те, наверху, в холодном воздухе высоты, и этот ребенок, здесь, внизу. Это зашло слишком далеко: ведь как ни крути, а это символы самого плохого в этом мире.
     Отбой тревоги прозвучал раньше, чем я думал. Налет продолжается где-то на окраине. Там ведь остались еще какие-то предприятия. Снаружи доносятся голоса двух солдат:
- … селедок для моего капитана. А дом-то разрушен.
- А где селедки?
- Я ее подарил.
- Ну, ты и придурок!
- Так они протекли прямо на меня. Вот, понюхай!
- Воняет, как нестиранная портянка! Слушай, парень, я тебе с этим запахом не завидую!
 
     Левой рукой держусь за поручень. Пока поезд громыхает на целой серии стрелок, я, несмотря на крепкую опору раскачиваюсь как пьяный туда-сюда. Стоящие рядом моряки ни за что не держаться, да к тому же и в подпитии, а потому при очередном толчке валятся друг на друга словно мешки. Двое, не удержавшись, валятся на пол.  Остальные громко ржут от удовольствия. Их абсолютно не заботит то, что рядом стоят майор и капитан. И майор, и капитан напряженно смотрят в другую сторону. А пьяные моряки орут и куражатся во всю. Господа офицеры молчат, может быть, ожидая, что я что-то сделаю? Только потому, что я в синей форме?
     Черт его знает, что делать. Гражданские, понятное дело, будут на стороне моряков. Очевидно, каждый из них желает морякам семь футов под килем, прекрасно понимая, что завтра они могут быть в бою. Да, что-то затянулся этот денек.
     Я чувствую страшную усталость и тупо гляжу на мелькающие мимо бессмысленно торчащие брандмауэры, не сдержавшие пожаров; разбомбленные в пыль рабочие кварталы и темные оконные провалы, что выглядят так, словно пьяный циклоп танцевал свой сумасшедший танец; глубокомысленный, спесивый взгляд трамвайных окон, в которых снова и снова отражаются горы мусора, щебня и развалин.
      Огромная, поставленная на ребро кровля какого-то склада-навеса, приковывает мой взгляд, т.к. напоминает скорее нелепый черный парус, развевающийся над всем этим морем развалин, словно декорация из сюрреалистического фильма, чем кирпичное здание. И фильм этот мог бы называться «Гибель мира».

     Наш поезд с грохотом проносится мимо щита, на котором мелом, неуклюжими, косолапыми буквами выведено: «МОЖНО СЛОМАТЬ НАШИ СТЕНЫ, НО НЕ НАШИ СЕРДЦА!». На другом щите - не верю своим глазам - написано: «ФЮРЕР ПРИКАЗАЛ – МЫ ВЫПОЛНИМ!». Это выражение, я ясно это помню, в своем неизмененном виде звучит несколько иначе: «ФЮРЕР ПРИКАЖЕТ – МЫ ПОСЛЕДУЕМ ЗА НИМ!». Если бы я не увидел этого лозунга своими глазами, ни за чтобы не поверил, что в 1944 военном году нашелся кто-то, кто выписал бы мелом огромными буквами этот сумасшедший призыв.

Ну, что-ж! Не думал, не гадал, что мне придется еще раз поехать в Потсдам: Поездкой по городской железной дороге началась для меня война. В Потсдаме меня обмундировали. Наша запасная рота стояла в казармах сразу за городом. В Берлин мы выезжали группами по 5-6 человек, и наше пение было таким же громким, как и у этих моряков. Возвращались мы строго к отбою. Иначе грозило лишение увольнительной в следующий раз.
Как наяву вижу себя с пятью своими товарищами занимающихся приборкой в этом трижды проклятом бараке Потсдамского лагеря в ледяном январе. Послать нас, моряков, в субботу, после обеда на «приборку кубриков» соседней казармы, был особый шик для господина майора. Но мы тоже простаки: нашли крепкий шланг и водяной кран, больше похожий на пожарный гидрант, а затем налили в кубрике столько воды, сколько вообще могло в него вместиться. Ясно помню, что на нас были высокие резиновые сапоги, сразу, после того как мы залили пол водой, мы направили мощную струю на стены и потолок, да так, что смыли всю краску, а потом остатки краски смыли швабрами, пахали так, что пар валил от нас как от паровоза.
В казарме почти два месяца после этого нельзя было жить. Но ведь это была не наша казарма. Нас заставили написать рапорт, в котором мы объяснили, что таким образом всегда убирали корабль: приборка – включить огнетушительную установку, а затем выключить. Думали, что так будет правильно и в этом случае.  Ничего другого и в мыслях не было. Больше нас в такие наряды не назначали. Обычаи и традиции ВМФ казались для армейских офицеров довольно экзотическими, и поэтому они их уважали. Дело спустили на тормозах.
Калейдоскоп моих воспоминаний вертится все быстрее. Чувствую себя словно в лихорадке. Мелькают пестрые искры и помимо моего желания выстраиваются в картины воспоминаний.
Царь Петр больше чем просто мой издатель: он для меня Учитель с большой буквы, мой драматург – этакая невообразимая мешанина. «Читайте Конрада!» - это был его любимые слова, и однажды он подарил мне его золотые тома. Едва ли мне в жизни довелось еще когда-либо встретить такого самоотверженного человека. Первый же том подаренных им сочинений изменил всю мою жизнь. Благодаря Конраду я смотрел на корабль и море совершенно другими глазами. Конрад стал для меня тем, кто открыл для меня смысл красоты моря. И сегодня для меня корабельный якорь значит гораздо больше чем просто грубый кусок кованной стали – это совершенный по форме, полновесный пор содержанию инструмент, от надежности которого в случае необходимости могут полностью зависеть как судьба корабля так и жизнь экипажа. В случае, если судно понесет к берегу штормовым ветром, в последнюю минуту появляется он, якорь, и, падая в прибойную волну, изо всех сил натягивает якорную цепь и зачастую спасает корабль от неминуемой гибели.
Как же терзал и мучил меня Зуркамп! Уже тогда мне пришлось расстаться с бумагою для огромного тиража «Охотники в море». Трижды он возвращал мне вступление, и лишь четвертый текст был им одобрен и принят. На мой взгляд, этот четвертый экземпляр был хуже, чем третий, и гораздо хуже, чем второй, но такова уж была практика этого человека, строившего из себя этакого мэтра литературы. А затем мне нужно было еще получить и вступление за подписью Деница.… И надо было принести с собой коньяк: «Вы должны – и я это говорю вам серьезно, произнес Зуркамп, - достать лучший коньяк. В ВМФ так принято. Не для меня и не как товар на обмен. Это для Герхарда Хауптмана. Иначе с полным собранием ваших сочинений ничего не получится.… Так что постарайтесь как можно лучше обтяпать это дельце. Лишь так вы сможете завоевать свое место под солнцем в немецкой литературе…»
А теперь эти свиньи прихлопнули его как муху. Скорее всего, Зуркамп до последнего момента не думал, что так произойдет. В своем «Дневнике зрителя» в новой редакции, он протащил между строк новый раздражитель, т.е. откровенно полез на рожон.
Но нацисты тоже не простаки: у них есть свои «добрые гении» умеющие извлекать информацию, спрятанную между строчек.
В нос ударяет запах гари: где-то пожар. Я, словно собака, начинаю принюхиваться: отчетливо пахнет горелым. Может быть подшипник разогрелся? И тут обнаруживаю источник запаха – это я сам, т.е. моя одежда, провонявшая насквозь чадом пожаров.
Морячкам стало совсем хорошо. Они протяжно поют: «Ро-о-змаа-ри-и! Ро-о-змаа-ри-и! / се-е-мь ле-е-ет страдает мое сердце по тебе-е-е…»
В этот момент поезд останавливается.

Потсдам превратился в пустынное захолустье. Улицы будто вымерли. Однако воронок от бомб что-то не видно. Начинает темнеть.
Казак живет на тихой улице на втором этаже старого городского дома. Квартира производит мрачное впечатление, но лишь оттого, что окна задернуты толстыми шторами и освещается она лишь двумя слабенькими лампочками – одна в настольной лампе на столе, другая же свисает с потолка. Полный беспорядок царит на этажерках и книжных полках. Немногочисленные рюмки отражают слабый свет лампочек. Такого рода комнаты я знал еще со школьных лет в Шнееберге. К тому же здесь висит тяжелый, спертый воздух.
Судя по облику, Казак мог бы быть советником по вопросам образования: тощий, беловолосый, на вид хрупкий человек с совиным взглядом сквозь блестящие от света очки. Голос его звучит так, словно он давно простужен, и уже не осталось сил прибавить громкости. Манера речи Казака слегка напоминает проповедь пастора.
Казак выглядит довольно скверно, чуть насквозь не светится, и вид такой, словно смерть уже поставила на нем свою печать.
- Когда это произошло? Я имею в виду арест.
- Петер Зуркамп уже десять дней под арестом. Измена Родине.
- Но, измена Родине – это же практически невозможно!
- Не возможно…, - произносит Казак. Что вы знаете!? Они завалились к нам прямо в издательство. Они расставили Зуркампу ловушку, когда увидели, что по-другому с ним не справиться. Долго же они искали такую возможность.
- Ловушку? – Я едва могу поверить услышанному. Уж кто-кто, а Зуркамп умел обходить ловушки. – Но Зуркамп не мог попасть в ловушку!
- В этот раз она была очень хорошо замаскирована.
- Как? – я мысленно тороплю Казака: говори же, говори скорее! Этот медленный, вялый голос сводит меня с ума.
- Они заслали к нам своего агента-провокатора. Если хотите знать поточнее, то имя этого господина Доктор Рекце. Так однажды он предстал перед Петером Зуркампом. В самом издательстве. Он утверждал, что является другом Германа Гесса.
- Рекце?! Что за противное имя!
- Не хуже чем какой-либо легавый, по моему мнению. Зуркамп мобилизовал очень много людей на защиту издательства. Людей, имеющих влияние, даже людей из Партии, как вы знаете. Однако и это не помогло.
Я вдруг подумал, что мы же все знаем, с какой хитростью он разыгрывал одних партбоссов против других – и, прежде всего Бормана против Геббельса. Борман - руководитель партийной канцелярии, и опасен в первую очередь из-за своего скудоумия. С Геббельсом можно хоть поговорить. К тому же ходят слухи, что он не совсем ариец… Но, что же дальше милый Герман Казак?
- Да, да, да – говорю нетерпеливо, - так что же дальше с этим Доктором Рекце?
Казак тем же тоном, словно рассказывая наизусть, продолжает:
- Этот Доктор Рекце выказал готовность передать Гессу новости, такие, что нельзя доверить почте, переправив их в Швейцарию. Поскольку он сам, мол, гражданин Швейцарии и легко сможет это устроить…
Казак смолкает, словно углубляя драматизм своего рассказа. О, Господи! Думаю про себя, ну не мог же Зуркамп … и тут Казак вмешивается в ход моих размышлений:
- Однако это было еще не все. Этот Доктор сделал предложение Зуркампу. А именно: войти в тайную связь с якобы существующей в Швейцарии группой Сопротивления, организованной бывшим рейхсканцлером Виртом. И предложил себя в качестве курьера.
- И?
- Конечно же, Зуркамп не согласился! Он не мог довериться совершенно незнакомому человеку.
 - Молодец!- вырывается у меня, дыхание мое учащается, словно я загнал себя до смерти.
- Молодец? – эхом подхватывает Казак. – Выговорите «Молодец»? тогда вы абсолютно не представляете себе их методов работы.
Лучше бы я ничего не говорил. Казак молчит, словно воды в рот набрал. Или он задумался над чем-то? Лучше бы он думал не об отвратительных методах нацистов, а продолжал бы свой рассказ.
Наконец, взглянув на меня исподлобья, словно изучая неведомое насекомое, медленно цедя слова, произносит:
- Зуркампа поставили к стенке…
- Зачем??
- Так они рассчитывали сломать его характер и волю.
Бог мой! Проносится у меня в голове. Как разобраться во всем этом потоке слов?
- Сломать характер и волю? – спрашиваю и вздрагиваю от собственного, более чем резкого голоса. Но Казак остается спокоен и лишь тоном врача-психиатра задает мне встречный вопрос:
- Вы, в самом деле, ничего не соображаете? Вы что, не знаете, что должно последовать за всем этим – т.е., что Зуркамп должен был бы сделать?
Я отрицательно мотаю головой. Казак, не изменяя тона, продолжает:
- Он должен был, нет, обязан был, немедленно донести в гестапо на этого человека. Но мог ли Зуркамп донести на человека, который обладал столь большой фантазией?
- О, Боже! Вырывается у меня стон и злая мысль обжигает мозг: так вот как они это сделали!
- А так как он не доверился этому, как он считал, фантазеру, то и в гестапо не сообщил.
Я так потрясен, что просто теряю дар речи. Казак же продолжает:
- В тот самый момент, когда этот господин доктор Рекце вошел в издательство, судьба Зуркампа была решена: «Помощь в заговоре  против государства».
- А теперь он находится на Принц Альбрехтштрассе?
- Он был на Принц Альбрехтштрассе. Но оттуда попал уже в концлагерь Равенсбрюк….
- Где это?
- Где-то за Нойстрелицем. Дело действительно очень серьезное, т.к. туда попадают совсем уж в тяжелых случаях. Правда, его забрали не в сам концлагерь, а в гестаповскую тюрьму при этом лагере. В Равенсбрюке имеется отдел для гестапо.
Во время рассказа Казака, я встал и стал ходить по комнате кругами. Но после этих слов остановился в нерешительности и буквально рухнул на стул. Мысли роились в голове, словно потревоженные пчелы: ведь в течение последних нескольких месяцев, все выглядело так, словно Зуркампа должны были призвать на военную службу. Если бы только это произошло! В форме он был бы в большей безопасности.
- Теперь найти бы нам таких друзей, что имели бы связи наверху.… Словно издалека слышу голос Казака. Хотя и им придется здорово поломать голову.
Чувствую себя словно на сцене в какой-то пьесе: Сцена заговора. Это чувство исходит от Казака, от его тихого, почти шепчущего голоса, от нервных жестов его тонких ручек. От его лихорадочно горящих глаз. Но так же и от приглушенного света, едва ли освещающего углы комнаты.
- А где жена Зуркампа, Мираль?
- Она здесь, в Берлине. Я с ней связываюсь почти каждый день. Она делает что может. Бьет во все колокола.
Если бы это только помогло! Мелькает шальная мысль. Слишком много суеты тоже вредит. Будто догадавшись, о чем я думаю, Казак продолжает:
- Она делает все очень хитро, но старается надавить на все рычаги.
Эти слова звучат приятно.
- Даже Брекера втянули в это дело. Его называют «Ухо фюрера»…
Хм. «Ухо фюрера». Бахман говорила «Ухо Геринга». Казак выдерживает глубокомысленную паузу, а затем резко подается вперед и берет быка за рога:
- А ведь вы на хорошем счету у Дёница. Вы даже писали его портрет. И как раз сейчас нам нужен человек не состоящий в партии. Кто-нибудь из вермахта. Из высших кругов. Дёниц как раз то, что надо.
При этих словах я застываю на своем стуле, и лишь одна мысль свербит мозг: как это Казак себе представляет? Видя мою неподвижную фигуру, тот начинает так тараторить, словно хочет убедить меня во что бы то ни стало: - … мы не знаем никого наиболее подходящего, чем Дёниц. О Геринге речь вообще не идет. Дениц ведь солдат, а не политик. А как солдат он более нейтрален…. Вам нужно, вы просто обязаны попытаться! Внезапно в голосе Казака появляются странные нотки:
- В конце концов, Зуркамп был фронтовиком!
- Фронтовиком? В 1-й Мировой? – интересуюсь.
- Да! Командиром ударной группы!
- Зуркамп?!
- Да. Но он никогда этим не козырял.
В следующую долю секунды меня пронзает страшное отвращение к этому Казаку: к его падающим на лоб седым космам, отблескивающим очкам, к этому его странному вязанному пропеллеру, который он носит на шее вместо галстука. Казак смотрит на меня выпученными глазами. И, о чудо! Под этим его взглядом я почему-то быстро успокаиваюсь.
Казак ждет, а затем тихим, бесцветным голосом продолжает:
- Они могут в любой день закрыть наше издательство. Ведь для того, чтобы это сделать они и подстроили Зуркампу эту ловушку, а затем арестовали. 
Произнеся это, он скользит по мне взглядом, а затем тихим, вкрадчивым голосом продолжает:
- Никак нельзя допустить, чтобы издательство умерло. С ним очень много связано. Зуркамп боролся за него изо всех сил, до последнего. Он никогда не простит нам нашей бездеятельности.
- Переиздание «Охотники в море» обязательно состоится. Это гарантировано, - говорю в ответ. – Перепечатка будет в Норвегии.
- С этим не поспоришь, произносит Казак, и в его голосе звучит неприкрытая мольба. – Нам нужна новая книга, а именно такая, под которой Дёниц вновь поставит свою подпись.
Эти его слова сбивают меня с толку: возмущает то, что о Зуркампе речь более не ведется. Но что я хочу? Ведь Казак теперь шеф издательства. Теперь ему надо думать так, как думал Зуркамп: издательство прежде всего. И это естественно, ведь если издательство более не будут считать военной необходимостью, а к этому все идет, его просто закроют.
- У меня есть задумка насчет этакого документального романа… - доносится, словно из далека, голос Казака.
Романа?! От меня? Я уже давно работаю над ним. Но не теперь же! Мне для этого нужна тишина и прикрытые тылы. Я словно онемел, хотя в голове бьется мысль: у меня есть наброски, даже частично готовый текст… Казак пристально смотрит на меня. Должно быть, в этом виноваты его очки, но взгляд, кажется, пронизывает меня насквозь.
Упав духом, произношу:
- Но я работаю над ним…. Казак тут же перебивает меня:
- Понимаю, на такую книгу надо время. Но даже и такая, «в верстке», могла бы нам помочь. Нам надо использовать все возможности.
Как это Казак все детально продумал в своей Потсдамской келье! Совушка в клетушке. Но за новой книгой мне нужно ехать во флотилию, к Старику – теперь уже в Брест. А если Масленок узнает, что мне надо в Брест, то наверняка зашлет меня куда-нибудь в другую сторону. В Нарвик или в Салоники, или в Ла Спецу. У нас даже в Пенанге есть флотилия!
Однако, прежде всего, мне надо окончательно обговорить с Масленком портрет Деница. И Казаку следует знать, что за задание я уже получил.
- Прежде всего, мне надо написать портрет командующего! – заявляю в открытую.
- Деница?!
- Да. Для Дома Германского искусства. Для следующей выставки.
- Ах, черт! – вырывается у Казака. – Вот именно! Напишите его портрет! Лучшего способа подойти к Денницу у вас не будет. Если вы добьетесь того, что он будет позировать вам лично…. Если при этом Дениц узнает как страдает фронтовик, солдат 1 Мировой войны – это будет шанс…. Вам обязательно надо попытаться это сделать!

Когда я вновь бреду по разрушенным улицам Берлина, голову свербит мысль о провокаторе по имени Рекце: намотать бы его кишки на лебедку! Яйца бы этой суке положить меж двух кирпичей и медленно сдавливать….
Ой-ой! Как же это я забыл об Ирме! Ноги несут меня к ней.
Ирма сидит очень прямо, положив ногу на ногу, на стуле в номере гостиницы и смеется. Красиво нарезаны ломтики закуски, бутылка вина и два стакана – все это живописно расположилось на кофейном столике. Проходит немного времени и в проем окна проникает ночная мгла. Раньше на улице горели фонари, светились рекламы, смеялись фары машин. Где весь этот свет? Бог знает!
Свет в комнате зажечь нельзя, т.к. светомаскировочная бумага состоит лишь из каких-то клочков. В темноте этой чужой комнаты все гораздо проще: Ирма Кинд, волшебница, внезапно обнажается и без всяких церемоний садится ко мне на колени и своим мелодичным «одноцветным» саксонским голоском начинает щебетать, как она любила все это делать раньше. Мы ложимся. Я – лошадь. Она садится на меня, я же должен спокойно лежать и слушать. Она так любит. Но я не могу более сдерживаться. Прочь одежду! А затем скорее погрузиться, вогнать в нее свой штопор, без всякого волнения, быстрые толчки во влажных горячих, как она выразилась, «опилках». Небольшие ласки, а затем вновь погружаюсь и несусь галопом по этим горячим «опилкам».
Внезапно за окном вспыхивает в небо длинный, острый луч прожектора. Глупцы! Они этим прожектором сами призовут на свои головы бомбардировщики! А почему те, наверху, не затемняют свои самолеты? Тоже могут получить добрую порцию шрапнели.
То тут то там стали раздаваться завывание сирен. Одна завыла совсем рядом и полдюжины откликнулись со всех сторон. Симфонический оркестр!
Ирма молчит. Из-за сирен я даже не слышу ее дыхания. И теперь окна комнаты напоминают мне окна суфлерской будки на театральной сцене. Я – зритель, сидящий перед театром марионеток. Бомбардировщики и зенитки лупят друг по другу без передышки. Наша комната то внезапно освещается, то вновь резко погружается в темноту. Ирма лежит на животе и голые ее ягодицы то вспыхивают белым светом, то исчезают во тьме. Отблескивают и исчезают. Мне приходит на ум: у косули это называется цветы.


Берлин. Третий день.

В правительственном квартале чувствую себя чужим: Лейпцигерштрассе, угол Вильгельмштрассе – вотчина Министерства Авиации Рейха. Здесь размещается министр авиации. Иду по Вильгельмштрассе дальше, в направлении Унтерденлинден, слева ее пересекает Фосштрассе. Угол Вильгельмштрассе и Фосштрассе ограничивают здание Рейхсканцелярии.  Напротив Канцелярии расположена большая площадь Вильгельмплац с расположенной на ней гостиницей Кайзерхоф.
А вот, справа от Вильгельмштрассе, располагается здание Министерства пропаганды. Министерство Геббельса. Одной стороной оно примыкает к площади Вильгельмплац. Стоя перед зданием, вижу наискосок от меня  Рейхсканцелярию, а прямо передо мной Министерство иностранных дел. И все здания совершенно целехоньки! Почти нет следов бомбежки. В это трудно поверить. Может быть, союзники сберегают этот квартал для себя? Что-то подобное уже произошло. А именно то, что на здания промышленного комплекса ИГ-Фарбен во Франкфурте-на-Майне, несмотря на их гигантские размеры не упала ни одна бомба!
Мне приходится постоянно напрягаться, чтобы все делать правильно и четко, т.к. каждую минуту приходится прикладывать правую руку к козырьку фуражки: здесь чертовски много старших офицеров.
Как я все это ненавижу: болтающийся кортик на левом бедре, молодцеватая выправка, прогибы в пояснице и эти нескончаемые механические броски руки к фуражке.
Постоянное приглядывание к погонам и нашивкам – и лишь только одного пердуна провожу, глядь, новый маячит на горизонте. Поворот головы, клешню вверх, губы поджаты, лицо – кремень, снова голову прямо, клешню вниз. И в следующий миг опять: клешню вверх, голову то налево, то направо. Эти приветствия так часты, что мне хочется уже две ладони приставить к фуражке с двух сторон, и строго смотря перед собой двигаться через поток этих нашивок и эполет, крестов и патрулей.
Бедные мои ноги словно окостенели в суставах. «Как аист в салате» - так часто говорили мы в учебке, когда видели военных вышагивающих так же как и я сейчас негнущимися ногами. Проклятье! Как же нужно собраться человеку, когда он, словно дрессированная обезьяна – как обученная держать стойку, вызывающая жалость обезьяна – беспрестанно должна все-таки считать себя человеком. Если бы все это оказалось лишь шуткой!
Над одетой в форму обезьянкой, которую один шарманщик в Вероне водил на цепочке, заливисто смеялись все стоящие вокруг, в то время как сама обезьянка то натягивала на голову, то стаскивала с нее и опять натягивала на самые уши военную фуражку, при этом не забывая лихо козырять сумасшедшими руками по десять раз кряду. Смеясь в душе над собой, представляю себя со стороны. Никто другой не может этого себе позволить в мой адрес. Здесь царят ожесточенные выражения лиц и взгляды выпученных глаз: прусский дух. Мы даже не обезьяны, а заводные автоматы. Люди или куклы из ярмарочного балагана, не имевшие ранее конкуренции, а теперь сотнями тысяч раз продублированные на улицах городов.
Светло-голубые отвороты шинели впереди. Внимание: адмирал! При такой погоде и в шинели – что за глупость! Но и это очевидная часть ритуала этого квартала. Итак, вновь собраться и приветствовать! Адмирал отвечает небрежно – старый человек с мешками под глазами. За ним выныривают белые полосы на брюках: штаб-офицер люфтваффе. Вот эти уж точно должны посыпать голову пеплом, вместо того чтобы выпендриваться здесь.
Эти слюнтяи предыдущего поколения втянули нас силком во все эти тяжкие. Всякие там владельцы печатной продукции. Усохшие, бессердечные евнухи, для которых лишь власть доставляет истинное наслаждение. Психопаты. Совершенно сумасшедшие садисты! Господи! Рука уже онемела от ежеминутных приветствий. Здесь воистину настоящий рассадник чинов и званий.
А эсэсовские звания вообще приводят меня в полное смущение. Никак не могу понять их чинов и званий. Пытаюсь и не могу вспомнить: если эсэсовец как капитан, то он вроде гауптштурмфюрер, а если как майор, то – штурмбанфюрер. Проклятье!

Я пришел слишком рано, и, убивая время, дважды обошел вокруг квартала. Но вот пришло назначенное время, и я захожу в Министерство, минуя двойной пост часовых. Ну, а теперь – вверх по широкому гранитному парадному крыльцу.
На первой же лестничной площадке, слева, навстречу мне ковыляет какой-то гражданский: пальто и мягкая шляпа. Ба! Да ведь это же Геббельс! Прикладываю ладонь к фуражке в приветствии, а Геббельс так взбрасывает правую руку с загибом за плечо, что кажется, будто рука у него сломана.
 Оцепенело смотрю на него несколько секунд, а затем поднимаюсь дальше по лестнице, и в смущении ищу приемную. Стучу в огромную дверь и тут же оказываюсь лицом к лицу с двумя чинами эс-эс в отлично сидящей на них форме. От одного из них узнаю, что господин Рейхсминистр только что был вызван в штаб фюрера. Ждать его не имеет смысла. Мой начальник уже получил новые распоряжения.

В ОКВ Масленок удивлен донельзя:
- Вы опять здесь?
- Так точно, господин капитан! Осмелюсь доложить, что с докладом… - и тут я чувствую, что запутался и нужно начинать все сначала. – С докладом ничего не вышло, господин капитан! Рейхсминистра срочно вызвали в штаб фюрера!
- Так вы вообще не виделись с господином Рейхсминистром?
- Видел на лестнице, господин капитан!
- И вы не доложились?
- Никак нет, господин капитан! Только поприветствовал. У господина Рейхсминистра не было возможности говорить со мной – он очень спешил.
Масленок с силой пихает свое кресло назад и разыгрывает из себя этакого мыслителя:
- Теперь мы здорово выбились из утвержденного графика. Вы совершенно не представляете, насколько это трудно получить от господина Рейхсминистра новые сроки встречи…
Он замолкает, погрузившись в раздумья, и даже не заканчивает фразу. Стою перед ним и не знаю, куда деть руки, т.к. он не предлагает мне даже присесть. Вдруг Масленок весь преображается и выдает:
- Ждать новой встречи не имеет смысла. Ожидание может длиться и неделю, и месяц…. Но к счастью, это не единственный повод для вашего пребывания здесь. Бумага …
Воспользовавшись паузой, произношу:
- Да, господин капитан, я знаю. Набросок письма, что нам нужно от господина гросс-адмирала, мне уже передал господин военный советник.
Мелькает внезапная мысль: Имя Зуркампа не прозвучало! Но Масленок, наверное, уже в курсе того, что произошло.
- Мой издатель, Петр Зуркамп, арестован, - произношу настолько сдержанно, насколько могу себя сдержать.
На лице Масленка появляется смущенное выражение. Но это длится всего лишь миг, а затем, подобравшись, он залает мне вопрос:
- И что прикажете нам теперь делать?
Меня так и подмывает сказать, что если бы я только знал, я сам бы все сделал, но изображаю на лице полную беспомощность. При этом ловлю себя на мысли: Должен ли я сообщить Масленку, что произошло с Зуркампом в действительности? Могу ли я довериться ему? Нет. Лучше не надо.
- Еще одна причина того, что вы здесь, это то, что вам надо позаботиться о переиздании вашей книги. – Медленно произносит Масленок. – В любом случае вам надо бы попасть в этот Коралл. – И помолчав, добавляет: - Нам нужно не только письмо от господина гросс-адмирала, а я уже говорил об этом раньше, нам более всего нужен его портрет! И вот это уже действительно срочно.
- Срочно? – эхом подхватываю словно попугай, еле сдерживаясь от радости.
- Это я хочу вас спросить. Полагаю, вы здорово обрадовались этому заданию! Ведь, в конце-концов, это очень почетное задание. Ваши портреты всегда имели большой успех. Так что вы можете… - «безо всякой подготовки» - добавил я про себя.
- Вы наверное хотите создать свою портретную студию – пауза и вновь: - Мы поговорим с адъютантом или начальником штаба.
Я лишь молча киваю.
- У вас есть в Берлине необходимые материалы?
- Для начала работы мне много не надо: лишь несколько чертежных листов.
- Думаю, у вас все получится, - без обиняков благосклонно заверяет меня Масленок. – Прежде всего, нам нужна подпись господина гросс-адмирала. А что касается вашего издателя, произносит он и повышает голос – не поступайте необдуманно!
Господи! Что значит это его предупреждение? Не могу ничего прочесть на лице Масленка, т.к. он, наклонив голову читает какие-то листы.
- И не забудьте, нам нужен господин гросс-адмирал! Только так можно будет осуществить печать книги!
Должен ли я нижайше благодарить его за этот совет? Капитан выдерживает паузу, словно обдумывает какую-то мысль. Затем продолжает:
- Все что происходит, все, что вам предначертано свыше … Короче, я бы лишь желал, чтобы все так и было. – помолчав, вновь, уже громче, продолжает: - Вы уже были в редакции? - А затем выпаливает мне в лицо: Это вы сделаете позже! А теперь слушайте внимательно: Вам надо сразу же попасть в Коралл. Утром в 9 быть на месте. Я свяжусь с господином адъютантом и попрошу его подготовить место для установки модели. Надеюсь, вам удастся схватить быка за рога, ну это шутка, не обижайтесь, пожалуйста!
Мой ответ звучит, наверное, резко:
- Так точно господин капитан!
И чувствую себя как пес, присевший на задние лапки – очень-очень вежливым и понятливым.


КОРАЛЛ / КОРАЛЬ

На доклад в Бернау! У меня весьма смутные представления о том, где расположен Бернау:  где-то пред воротами Берлина. Раньше, когда мне приходилось держать доклад перед Деницем, я ехал в Штайнплац, а еще раньше – в Керневель. Там мне нужно было лишь захотеть, и Дениц с готовностью стал бы мне позировать. Тогда он был всего лишь командующим подводными лодками, - теперь же он Главком ВМФ Германии. После Керневеля они перебрались в Париж, на бульвар Суше, а затем в Берлин, теперь же вывезли штаб из Берлина в Бернау. Был бы у меня план Берлина с окрестностями!
Дежурный фельдфебель вновь выручает меня:
- Бернау расположен на северо-востоке, в направлении Штеттина. Отсюда километров 25, так же как и до Потсдама, и туда вы можете попасть по городской железной дороге.
Итак, снова в отель, упаковать немногие вещи и рисовальные принадлежности. Затем еще раз смотаться в издательство: в волнении и сумятице я не отдал Бахман привезенных мною фотографий.
Если тщательно рассмотреть мое сегодняшнее положение: то, надо признать, что меня затравили. Ведь то, что от меня здесь требуют, довольно приличный груз для одного человека. Этот берлинский театр мне уже опротивел, но нужно еще приложить усилий для переиздания моей книги, и, прежде всего, надо помочь Царю Петру выбраться из сложившегося для него, довольно трудного положения – если вообще это можно назвать положением.
Писать Деница – это действительно стоящая работенка! Все что от меня требуется, так это написать всего лишь низкопробное полотнище – представительное полотнище для огромной стены в Доме Германского искусства.
О Господи! Как понять и принять все эти чванливые сообщества военных корреспондентов, этот расфуфыренный  штат с генералом во главе и все эти Бог знает что делающими и за что отвечающими отделами и бюро, натырканными там и тут? Но они живут, содержа друг друга и практически ничего не делая. Они не создали ничего достойного печати, ни одной разумной строчки. Лишь эти монолитные, огромные, раздутые штаты, в которых в глубокой тайне готовятся новые кланы героев войны.
Мне уже действительно захотелось взять свои кисти и начать рисовать. В этом есть свой резон. Но не Дёница. Рисовать в Ла Крузик или на мысе Сен-Матей, это было бы, несмотря ни на что творчество с утра до вечера, и вдохновение рождало бы картины одну за другой. Начать бы творить, так сказать, совершенное и вечное. Я довольно много сделал набросков на побережье, а также рисунков среднего размера гуашью, которые неплохо бы перенести на большие полотна: гемоньеров, везущих свои двухколесные тележки, полные водорослей, подводные камни, возникающие при  отливах из морской глубины. А для «служебного пользования» - внутренний вид бункера для подлодок с подлодками типа VII-C в сильно уменьшенном размере. Они же в бассейне для тренировок, или находящиеся на дне сухого дока или в шлюзе, похожие на какие-то глубоководные рыбы в перламутровой, зеркальной воде с причудливыми развалинами домов на заднем плане. Вот против такого рисования я бы не имел ничего против! Сотни картин в голове – но в этой сотне абсолютно нет места портрету Дёница для Дома Германского Искусства!
Для начала, т.к. я все еще верен ему, можно было бы сделать что-то похожее, но между тем у меня есть много набросков Дёница и я пережил довольно обманов и надувательств, чтобы тратить все время на него, хотя все еще ценю главкома.

Городская железная дорога кажется разрушенной. Мне надо ехать обычным гражданским поездом. Приходиться помучиться со своим набором для рисования, т.к. все вагоны просто переполнены. Судя по всему, на этом направлении уже давно не ходили поезда: люди, желающие выехать из Берлина, ведут себя при посадке словно сумасшедшие.
А что может ждать меня в Бернау? Я просто в ужасе от предстоящей встречи с Дёницем и его старыми пошлыми фразами и анекдотами. Но может быть у меня просто плохое настроение?
Царь Петр предупреждал меня в свое время против Дёница: Это нацист, рядящийся в шкуру ягненка. В нем нет ничего, кроме тщеславия и фанатизма. Абсолютно беспощаден. Он устраняет всех на своем пути.
Несмотря на такую нелестную оценку, Дениц в течение времени был важной фигурой в игре самого Зуркампа. А теперь вот он, полностью зависит от воли этого Деница.
Каждый раз, как только останавливается поезд, поднимается невообразимый шум: люди хотят любым способом выбраться из Берлина. Становлюсь свидетелем общепринятого трюка:  люди лезут в окна вагонов и некоторые при этом теряют свою обувь. В таком случае они истошно орут, требуя подать им их туфли или ботинки, но, оказавшись в вагоне уже ничего не могут поделать и едут босые или полубосые.
Настоящий библейский Исход. Люди сидят даже на крышах вагонов. Очевидно, последний воздушный налет оказался слишком разрушительным…
Невольно задаюсь вопросом: Что произойдет, когда этот состав пойдет через туннель?  Однако на этом участке пути туннелей кажется нет.
На вокзале в Бернау стоит автобус. Буквально за несколько минут он уже переполнен – на этот раз синими флотскими куртками.
Штаб находится где-то здесь. Невольно вспоминаю слова песенки: Особая степь, особый песок/ Вот радость особого рода./ И все это Родина только его/ И синего-синего неба…
Автобус описывает огромную дугу, и тут же раздается визг тормозов. Вижу большие железные ворота, раскрашенные черно-бело-красным постовые будки вместе с часовыми в синей форме, с автоматами на ремнях, свешивающимися с плеча. Между тем, на переднем плане, разделенные по горизонтали сосновыми стволами, видны покрашенные  в серый цвет казармы. За ними виден густой лес. Стою на асфальте, мольберт в левой руке, и думаю: Приехал! А затем, в то время как стою перед КПП: Гостиница в Штайнплац с большой столовой преобразованной в кладовую, была слишком запущенной – зажатое между основательными фронтонами обшарпанное здание в мелкобуржуазном стиле служило штаб-квартирой подводного флота. Но вот эти жалкие казармы выглядят еще хуже. Возможно, я испытываю такое чувство от того, что к подобного рода зданиям у меня чистая антипатия? По-моему такое чувство называют то ли идиосинкратия, то ли идиосинкразия .
Трудно поверить в то, что вся боевая работа подлодок во всех семи морях разрабатывается и руководится отсюда, из чащоб соснового леса. «Коралл» - и кому только пришло в голову такое название? Подходящее названьице для штаб-квартиры подводного флота!
Из КПП меня направляют в здание штаба. Там мне предстоит доложиться начальнику штаба. Меня ждут. Ящик для рисования и сумку оставляю на КПП.
Удивительно: как они тут ориентируются? Все казармы похожи друг на друга. Боковая дорога - налево, боковая дорога – направо, настоящий лабиринт. Этот скрытый в глуши лагерь выглядит так, словно от всего нашего флота остались лишь эти караулы - последнее прибежище подводников. А ведь были года славы! Но с ними покончено раз и навсегда и давным-давно.
По пахнущей смолой улице, навстречу мне, двигаются белые куртки. Другие белые куртки ручейками сочатся из дверей казарм: матросы в белой такелажной форме напоминают растревоженный муравейник. Чему удивляться: здесь должно быть размещается весь управленческий корпус ВМФ. Думается, что здесь, со всей обслугой более пятьсот человек.
Между казармами обнаруживаю пару одноэтажных каменных зданий. В одном, по слухам, живет Дёниц с супругой. Госпожа Дениц – в моих ушах это сочетание звучит довольно смешно. У них двое сыновей – тоже офицеры флота.
Абсолютно растерялся от того, насколько разветвлена сеть всех этих дорог, зданий и вспомогательных сооружений, а также о том, сколько человек здесь возможно расположено. Штайнплац против всего этого был лишь небольшой деревушкой. В добавок ко всему еще эти бросающаяся тут и там в глаза белая летняя униформа, хотя сейчас еще совсем не лето. Невообразимая грязь в Берлине и слепящая глаза чистота здесь – это полное противоречие.
А где я посеял свою белую форму? Ведь еще в начале моей фотокарьеры я ее носил. К моему образу жизни в Ла Боле хорошо подходила как раз белая униформа. Но здесь?
Перед зданием штаба в глаза бросаются две мачты: на одной понуро повисший от безветрия военно-морской флаг Рейха, на другой белое полотнище с изображением Железного Креста и перекрещенными жезлами гроссадмирала. Если бы я не знал, как этот флаг выглядит, то ни за что не догадался бы что это он: под слепящим в безветрии солнцем он висит бессильно, словно тряпка. Этот флаг висит здесь с 30 января 1943 года. А это значит, что я не ошибаюсь: с нашей последней встречи с Дёницем  прошло довольно много времени. Еще никогда у меня не было так тяжело на сердце перед официальной встречей с ним.
В нос бьет знакомый запах: здесь пахнет также как и у меня в ателье – скипидаром. Что за свежий, такой пряный ароматный воздух после всех тех запахов гари, чада и грязи!
Я непросто вдыхаю этот пьянящий меня аромат, нет, я как можно сильнее раздуваю ноздри, словно токсикоман, наслаждаясь этим насыщенным скипидарным духом воздухом.
Чувствую, как с этим воздухом в меня вливается странная сила: она действует как успокаивающий бальзам на мои напряженные нервы. Скипидар против Деница! Это верное средство. Мой Бог! Что за дела ждут меня здесь в скором будущем с этим убийцей и его штабными жеребцами? Я же художник!! Вдруг на ум приходит фраза, которую я когда-то учил на уроке итальянского языка: Io sono pittore ! Звучит слишком напыщенно? Пусть так. Но эти слова звучат во мне снова и снова: Io sono pittore! Io sono pittore! А затем, будто на рекламном щите огромными буквами высвечивается: IO SONO PITTORE! Настроение такое, словно я взял на себя некое обязательство.
В здании на меня налетает – молниеносный, совершенно противоположный тому, что на улице – запах: воняет пронизывающим запахом плохой дешевой мастики для натирки полов. Широкие проходы покрыты линолеумом, как в больнице, и черт его знает, кому пришла в голову эта дурацкая мысль о его натирке мастикой!
Одетые в белое фигуры попадающиеся мне навстречу, очень уж смахивают на санитаров. Даже доносящиеся разговоры звучат как в больнице. Имеется и этакая «операционная». Мысленно улыбаюсь: операционная! А начштаба – это главный хирург. «Решительные меры!» - «Ночь длинных ножей!» такой тон Деница как раз подходит для этой обстановки.
Жаль только, что нельзя спасти пациента. Даже еще более длинным ножом.
После того, как дежурный по корпусу направил меня в другую казарму, я подумал, что такую жизнь может выдержать лишь человек с циничным нравом Геринга. Вести здесь жизнь этакого пансионера. А начальник штаба? Знаю его уже несколько лет: в обычной жизни он совершенно не представляет никакой ценности. Манеры его совершенно напоминают манеры гражданского чиновника, даже сама форма на нем придает ему странный, вовсе не военный, вид. Наград начштаба не носит. Может, у него их попросту нет? О его жизни я практически ничего не знаю. Может и так оказаться, что он никогда и не был на борту боевой подлодки.
И, наверное, он здесь такой не единственный. Здесь наверняка полно тех, кто еще ни разу не ходили на подлодках.
Однако о Денице, его будто бы недостаточном фронтовом опыте нельзя сказать подобное, т.к. он со своей подлодкой во время 1-й Мировой войны, в Средиземном море был накрыт англичанами и попал к ним в плен. О том, что он затем с успехом разыграл сумасшедшего, здесь лучше не упоминать.
В общем, все выглядит так, словно начштаба служит здесь первым мыслителем, занимая при этом незавидную роль, в то время как Гроссадмирал считает, что именно его мыслительная деятельность занимает основное место.

Начштаба уже проинформирован своим адъютантом о моем прибытии. Когда я наконец нахожу нужную казарму и докладываю о прибытии, то едва сдерживаюсь, чтобы не сказать лишнего и не проговориться почему меня направили именно сюда.
Начштаба берет у меня сопроводительное письмо и стоя начинает его читать. При этом я осматриваю его вытянутое, морщинистое лицо, похожее на морду таксы. Вид мечтателя. Я бы многое дал, чтобы избежать этого взгляда исподлобья, словно рентгеном просвечивающего всего меня. И вовсе не веселье испытываю в тот момент, когда его колючий взгляд впивается в меня.
- Адъютант господина Гроссадмирала ждет вас! – произносит начштаба ледяным тоном, а затем обязывает меня завтра, после побудки, прибыть к нему снова. А до тех пор я, возможно, найду время и возможность доложить господину Гроссадмиралу о деле. Ведь если он правильно понял, добавляет начштаба, то на первом месте стоит необходимость для меня добиться переиздания «Охотники в море», а затем обращение к Деницу с просьбой позировать в качестве модели для большого портрета к следующей Великой Германской Выставке искусств в Мюнхене. И все эти дела, как он понимает, дела, не терпящие отлагательств, но так быстро их не сделать.
Мною овладевает мысль, что по моей слишком военной мине трудно увидеть охватившее меня чувство радости: ничего лучшего я и желать не смел, как то, что писание портрета невозможно в ближайшее время. Ну, что ж:
- Покорнейше благодарю, господин адмирал! – аккуратно, но не слишком молодцевато отсалютовать и кругом шагом марш – в здание, где находится адъютант.
Эта казарма один в один повторяет казарму начштаба. К тому же и пахнут они одинаково. Только на этот раз, вместо линолеума в проходе лежит, прямо на досках пола, ковровая дорожка, а стены оклеены картоном, покрытым белой известковой краской.
Адъютант Деница – офицер в чине фрегаттенкапитэна. Выглядит очень молодцевато  и, наверное, фанатично предан фюреру. В любом случае мне не стоит портить с ним отношения. В манере держаться он полная противоположность начштаба: важность и неприступность так и выпирают из него. С важным видом адъютант разъясняет мне, что господину Гроссадмиралу будет чрезвычайно трудно найти для меня время. «Знаю! Знаю!» - так и рвется из меня. Но я молчу и разыгрываю полное спокойствие и кивая выражаю абсолютное понимание того, что говорит господин фрегаттенкапитэн: могут пройти дни и в том, что и потом найдется время для позирования он совершенно не уверен, поэтому мне лучше прийти завтра с утра. Завтра, правда, тоже очень занятой день, но он посмотрит, что можно будет для меня сделать. А, в общем-то, если бы при этом у меня был с собой фотоаппарат – фрегаттенкапитэн при этих словах тычет в меня указательным пальцем – то он пожалуй может и сможет найти для меня пару минут сфотографировать Гроссадмирала.
Сфотографировать? Звучит во мне эхом. Ну да, ведь на это как раз и упирал господин фрегаттенкапитэн. Завтра утром, узнаю дальше, господин Гроссадмирал будет держать речь перед молодыми офицерами, откомандированными сюда как раз для этой цели. На эту церемонию сюда прибыли офицеры из боевых и учебных флотилий. Церемония обращения господина Гроссадмирала к молодым офицерам пройдет на большой площади перед штабом.
Слушая монотонный голос фрегаттенкапитэна, думаю: Как здорово, что все свои вещи я оставил у ворот на КПП. Иначе мне пришлось бы с еще более глупым видом стоять перед этим напыщенным щеглом.
- Уверен, что вы наверняка хотите увидеть вашего коллегу по роте пропаганде господина обер-лейтенанта Людерса! – произносит адъютант далее и на его губах играет мягкая усмешка. « Бюро господина обер-лейтенанта Людерса находится в соседнем здании. Боцман в курсе дела …. Это рядом – в соседнем здании».
Ну, наконец-то: слегка поклониться и с обязательным: «Покорнейше благодарю, господин капитан!» - руку к козырьку и четкий выход. О том, что я вовсе не горю желанием встретиться с певцом геройских буден Людерсом, который уже длительное время прикомандирован к штабу Деница, фрегаттенкапитэн мог и не знать. Но т.к. певец героев меня не терпит, то мне будет лучше посетить его прямо в его Бюро. На ум приходят фразы типа: «Дай ему отпор» и «Постарайся его одурачить».

Штабной унтер-офицер встречает меня в Бюро и предлагает присесть на грубосколоченный стул. Из соседней комнаты до меня доносятся голоса Людерса и его собеседников – слышно буквально каждое слово. Очевидно, у певца героев имеется сотрудник, которому он диктует какой-то текст – словно призывы к пьяным командирам: « Это должно сильнее звучать! А это звучит как письмо школьника!» - доносится через полуоткрытую дверь. «Я бы сказал здесь нужно больше души вложить в слова. Ну, дальше!» - «Огромное испытание, самоотверженная борьба?» - «Это, знаете ли уже затаскано. Надо что-то новенькое найти!» - «Хладнокровные удальцы и экипажи, полные решимости?» - «Да, что-то в этом духе! Ну-ка еще разок, сначала!»- «Наши сердца полны грусти: одна из жесточайших и суровейших битв проходит на поле чести …» - «Нет, нет. Не поле» - «… проходит как борьба против Альбиона» - «Да нет. Лучше так: против наших врагов». А затем так же и дальше: «Образцовая жизнь нашего солдата находит себя в его геройских действиях и блестящих успехах в тяжелой борьбе за свободу народа Германии. И эта жизнь наполнена духом наступления и желанием победы …». Вдруг Людерс прерывает свою речь: очевидно, придумывает пафосную концовку.
Сижу как на иголках. Ярость переполняет меня. Этакий менестрель из Нюрнберга! - звенит в голове. Засранец, прости Господи! И вновь: «Нет, «успех» и «успешный» - звучат не очень красиво. Но вот, послушайте-ка, что я тут набросал: «Он знал, что не одна лишь готовность к действиям и храбрость определяют успех командиров подлодок, но также спокойные размышления, хладнокровный расчет и холодный рассудок, с учетом всех условий при атаке на корабли противника. Во всем этом сплетается все лучшее, что накоплено годами службы и тщательной подготовки офицеров доблестного германского флота, которые приносят свои плоды сегодня в нашей борьбе, и которые замешаны на мужестве, выносливости и постоянной готовности к действию, что вкупе и гарантирует германское превосходство…» - «Звучит отлично!» - «Ну, так тому и быть!». Поражен тому, как бесцеремонно общаются эти двое певцов героического эпоса. Им нужно было бы знать, что дверь их комнаты не прикрыта.
«В заключение я здесь еще приготовил вот это – возможно вы застенографируете это тоже: «Образцовый немецкий солдат объединится со своими товарищами в геройской смерти. И будет … и в море …» А как иначе сказать «кладбище» - «погост» или «небеса»?» - «Небеса» - звучит лучше. Перекликается с «небесами обетованными». И добавьте: «По своей боеготовности наши новые лодки превосходят лодки противника» и еще: «… для того, чтобы уничтожать врага при боестолкновении». Это надо ПОСТОЯННО повторять! Мы должны это ПОСТОЯННО вдалбливать в их головы!» - «Еще надо где-то вставить слова: «Пали за народ и Фюрера!» - «Да. Это просто необходимо. Но эти слова надо вставить в конце текста. Мне надо, чтобы весь текст был переписан набело через два интервала.» - «Как обычно!» - заключает другой голос. 
Дверь распахивается и на пороге возникает мой «певец» - высокий и рослый блондин. Лицо излучает довольство.
Людерс интересуется, что я тут делаю, в Коралле.
- Рисую Деница! – скриплю в ответ. А затем добавляю: - ВМФ должен быть представлен лучше, чем в прошлом году в Доме Германского Искусства.
- Рисую господина Гроссадмирала! – с издевкой поправляет меня Певец. – Но в этом вам не везет? Я имею в виду в данный момент? – И все это произносит с затаенной злобой.
- Топп уже был здесь! - Людерс меняет тему разговора: - Вы с ним были в седьмой?
- Так точно! – отвечаю очень кратко, и это вызывает неодобрительный взгляд Певца. Ну, а как надо было ответить? Мы говорим еще о паре пустяков, а в голове бьется мысль: жаль, что я пропустил Топпа! 
- Ну, мы еще увидимся! – церемониально прощается Певец.

В своей комнатке даю волю накопившемуся за день гневу. Провал! И эта мысль приводит в ярость. На подлодках провала не было. Там никто никому не подставлял подножку. На подлодке, если не быть всем вместе, то можно легко быть раздавленным толщей воды. Только ЭТОГО никто не хочет знать. И при этом, отмечая боевой поход подлодок, надо признать, что их уход с т.н. «арены битвы» происходит совершенно незаметно для стороннего наблюдателя. Подлодки с экипажами сдыхают в абсолютной секретности. И коль  уж пропаганда взяла подлодки в оборот, то хотя бы не забывали, что подводный флот это совершенно отличный от других род войск! Скопившаяся во мне ярость болезненным комком собралась где-то в животе, а потому, выйдя из комнаты, интересуюсь насчет столовой. Нужно выпить чего-нибудь и успокоиться.
Вроде и выпил всего ничего, но быстро начал пьянеть и видения как наяву захлестнули меня: от падения авиабомбы, где-то у Гибралтара, наша подлодка U-96 перевернулась, дала крен на нос и с огромной скоростью понеслась в пучину, а я вижу себя при этом – здесь, в этом сосновом лесу под Берлином.  Вижу, как присев в проеме переборки и крепко держась за какую-то трубу, с силой сжимаю ее под коленками. Обхватываю эту трубу и словно наяву чувствую ее холод – будто моя рука и в самом деле сжимает трубу изо всей силы. В тоже время невыносимо слышать, как вокруг меня все щелкает, стонет и трещит, т.к. борта лодки не выдерживают давления глубины. А затем вдруг резкий удар и перекрывая весь этот шум, звенит ледяной голос старпома: «Приехали!»
Милостивый Господь сыпанул нам под киль гору песка: лодка легла на грунт!
И потом, каждый раз, когда я позже видел уходящую в море подлодку, передо мной, как наяву, возникало видение того, что должно было бы произойти где-нибудь в просторах Атлантики: то ли от попадания в нее авиабомбы, то ли от «поцелуя» с глубинной бомбой.
В подлодке, если ее «поцелует» Томми, навсегда останутся на глубине 50 человек. Полсотни молодых парней. И они в прямом смысле этого слова «лягут на дно». Такая «поездка в ад» может стать вечным путешествием в морскую пучину. Падение лодки трудно рассчитать метрами в секунду, т.к. пораженная бомбой она имеет еще некоторый запас плавучести, которая замедляет ее падение в глубину.
Чтобы покончить со своей несмолкающей яростью, без дополнительного потребления пива, мне надо напрячь мозги, направив их в другое русло. Так, посчитаем: водяной столб в 10 метров соответствует точно такому давлению земной атмосферы, а точнее 1 атмосфере. Значит, 3000 метров это 300 умноженное на 10 метров: итого 300 атмосфер. От давления в 300 атмосфер от подлодки вместе с ее экипажем останется лишь кусок спрессованного железа. Моя мысль несется дальше. Как наяву вижу эту ужасную глубину и как лодка, там внизу, между глыб марганца превращается в огромный кусок, спрессованный из стальных конструкций, опорных балок, человеческой плоти, мускулов, мозгов, требухи, одежды, продуктов питания, аккумуляторов, механизмов, моторов и еще Бог знает чего – словно сбитые всмятку столкнувшиеся вагоны курьерских поездов.
Этого, однако, не может произойти, потому что при поражении лодки, вода заполняет все пространство подлодки через пробоины либо через фланцы либо через другие щели и отверстия. И тогда давления уравновешиваются внутри и снаружи, пока корпус не потеряет свою форму.
Но кто наверняка знает, что там происходит на самом деле? Что касается этих 50 человек, то мне они представляются плоскими как камбала, поскольку не могу представить, как равенство давлений отразится на них.  А может быть, вода встретит сопротивление в этих 50 телах экипажа из-за внешнего давления и потому тела вовсе не деформируются в размер камбалы по вертикали?
Это все вопросы, на которые у меня нет ответов. И никому другому такие вопросы не задашь…. Даже в разговоре с самим собой нужно соблюдать осторожность. Кто может без последствий выдержать давление такого груза вопросов на свои нервы?

Выхожу на усыпанную гравием дорожку и делаю глубокий вдох. Еще и еще раз. Слева и справа дорогу окаймляют зеленые, по горлышко вкопанные в землю бутылки. Все чистенько и мило, словно здесь потрудились садовники-озеленители. Каждая дорожка тщательно обработана граблями, нигде ни травинки. Гравий лежит таким слоем, что при передвижении ноги слегка тонут в мелких камешках. И тут до меня доходит, что эти снеговики хотят утереть нос сухопутным гордецам.
Внезапно, словно пелена падает мне на глаза: сначала не могу сказать, что это, но когда мне в глаза бросается аккуратно разложенная форма, а затем картина становится резче, вижу прямо у ряда стоящих на полу зеленых бутылок второй ряд, состоящий из коротких десантных сапог, что принадлежат убитым Томми, лежащим в полный рост на верхней палубе небольшого баркаса.
Понимаю, что не могу стоять долго на одном месте, а потому выбираю цель и вперед, через весь лагерь. Пока я так гордо вышагиваю, никому не ведомо, что за мысли роятся у меня в голове, а они невольно возвращают меня к цели моего приезда сюда: заинтересовать Деница во время рисования делом Зуркампа и решить эту безумную задачу. Насколько я знаю Деница, ему известно имя Петера Зуркампа еще по его издательской деятельности. Дениц известен мне также своей необразованностью и отсутствием всякой культуры, к тому же это бесчувственный и бестактный человек. Точно как и его фюрер – пришедший к власти, почету и уважению выскочка.
Возможно, начштаба посвящен в то, что произошло с Зуркампом – или слышал что-нибудь? Опасаюсь лишь того, что как только он услышит об истории с арестом, то захлопнет занавес перед самым моим носом. Едва ли он захочет засветиться за спиной своего шефа, и к тому же у него совсем другие заботы…. Однако, как пес грызет брошенную ему кость, так и меня гложет одна мысль: как мне устроить дело так, чтобы начштаба замолвил словечко о Зуркампе? И каким образом ухитриться сделать это как бы вскользь, мимоходом? Так мимоходом, чтобы не отвратить его от разговора вовсе7 в его кабинете это не получится, мне это известно наверняка. Попытаюсь-ка перехватить его в столовой, сегодня вечером – приду туда пораньше и подкараулю его там.
Но до вечера у меня еще уйма времени. Надо пока пописать что-нибудь. В моей комнатке стоит стол и стул, а для письма этого более чем достаточно. Но туда меня пока не тянет, и я слоняюсь по лагерю, осматривая его. В «предбаннике» столовой выставлена экспозиция: «НАШИ ПОГИБШИЕ ГЕРОИ». В рамочках под стеклом фотографии командиров погибших подлодок, рамки висят точно пригнанные друг к другу. Под одной из рамок, откуда смотрит лицо Эндраса, мой взгляд наталкивается на также находящуюся под стеклом вырезку из газеты: «К выдающимся подвигам Эндраса мы относим потопление самого большого британского крейсера «Каринтия», водоизмещением 22000 тонн и современного крейсера «Данвеган Касл», водоизмещением 15000 тонн. При борьбе, как с одним, так и с другим, непосредственно у восточного побережья Англии, Эндрас действовал хладнокровно и осторожно. Даже сплоченные вражеские силы безопасности и армия не смогли отвратить храброго командира от однажды принятого решения. Будучи пятым командиром подлодки, Эндрас перевыполнил план Главнокомандующего Вермахтом от 9 июля 1941 года по цифрам затопления вражеских судов в 200000 тонн. Великий фюрер наградил Эндраса за его выдающиеся подвиги Дубовыми листьями к Рыцарскому кресту ордена Железного креста. А приказом главкома ВМФ за особые отличия в битве с врагами, Эндрасу присвоено звание капитан-лейтенант.» Н-да.… В конце-концов, капитан-лейтенант Эндрас за свое неоднократно отмеченное «мужество в борьбе» получил все это: фото по грудь в плохонькой рамочке, лицо немного в профиль, с черным муаром в углу, да хвалебную статью в военной газете.
Перед своим последним боевым походом Эндрас был почти конченным человеком. Меня тогда еще насторожили странные искорки в его глазах. Он, очевидно, предчувствовал, что не вернется. Как в воду глядел!
За ужином в столовой украдкой осматриваю присутствующих. Царит довольно большое оживление: большинство присутствующих младшие офицеры, но присутствуют и офицеры среднего и старшего звена. Понятия не имею, что побудило Деница сбить в кучу всех этих начальников учебных флотилий и боевых командиров. Вероятно, так как он считает, что скоро начнется вторжение, да еще начинается финал всей этой авантюры – а потому все офицеры действующих фронтовых подлодок должны будут выслушать эти набившие оскомину лозунги и призывы: сделать все возможное для окончательной победы в войне.
В обрывках доносящихся до меня слева и справа разговоров звучат описания ужасов последнего налета. Говорят о больших соединениях бомбардировщиков, ежедневно барражирующих над Францией и бомбящих транспортные коммуникации: аэродромы, улицы, железнодорожные узлы, сортировочные станции, вокзалы…. А в первую очередь – мосты.
Никаких сомнений: Францию «утюжат» готовя высадку десанта союзников. Но когда она начнется? И где? Если напрямую атаковать какой-нибудь порт, то придется учитывать весь печальный опыт Дьепа. Значит, все-таки они высадятся вблизи какого-нибудь порта? Там и прямо имеется множество неглубоких бухт. Но им все равно нужен будет порт, т.к. нельзя сорвать необходимого десанту снабжения, а снабжение можно организовать лишь с помощью больших кораблей. Десантных паромов, штурмовых судов – все просто здорово! Ну, а что, если у Союзников не все пройдет так же здорово и на суше?
Поужинав, двигаюсь в пивнушку расположенную в помещении, напоминающем гарнизонный клуб, попить пивка и здесь слышу обрывки фраз:
- Что там случилось утром?
- Все это после разжалования за потерю подлодки!
- Ему, конечно, должно было бы быть, по крайней мере, стыдно!
        Стыдно! О ком это речь? И что за проступок совершил этот человек? Командира, который не схвачен по ошибке, не просто разжалуют, но прежде осудят военным трибуналом: за трусость перед врагом полагается смерть. От соседнего стола доносится бормотание: «Живи до смерти и обретешь бессмертие». Кажется, что хоть кто-то сохранил здесь способность мыслить здраво. Поворачиваю голову, дабы рассмотреть этого человека, но вижу лишь каменные лица.
      На выходе наконец-то встречаю начштаба, но он абсолютно пьян.
- Эй, на камбузе! – орет он во всю глотку и смотрит сквозь меня невидящим взглядом. Понимаю, что не имеет никакого смысла обращаться сейчас к нему за советом и помощью по поводу Царя Петра.

Лежу в своей жалкой служебной койке – постельное белье в белоснежную полоску – и не могу уснуть. При этом с иронией думаю: Надо радоваться тому,  что наконец-то могу отдаться освежающему шелку белья и восстанавливающему силы сну в этом отличном, пахнущем скипидаром воздухе. Но вместо этого верчусь с боку на бок и не могу остановить круговорот мыслей.
Как же низко мы пали и продолжаем свое падение дальше: От сардинского замка Керневеля у Лориента до этого места в казарме. Я был в Керневеле с Деницем и его красавцем адъютантом – гуляли вместе по берегу. Адъютант того времени был, по крайней мере, смешен: когда он чем-то восхищался, то во всю глотку орал: «Я – прекрасен! Я – одуреваю от этой красоты! Я – в восторге!»
Но все возвышенное как-то вдруг меркнет перед моими казарменными буднями: меня воротит от мысли о необходимости посещать туалетный барак. Жирные, покрытые смолой, влажные стены! Вонь хлорки и нашатыря – а может быть это запах аммиака? – бьет в нос еще далеко на подходе. К горлу подкатывает тошнота, едва закроешь щеколду и устроишься над выдолбленным желобком очка. И все это сразу после побудки – еще в полной темноте! А затем, когда отстреляешься в этом бараке, бегом в следующий – на питание, где в спешке и толкотне у стены раздачи получаешь две высокие, с помятыми боками и отбитой эмалью кружки, в которые тебе плеснут исходящего крутым кипятком «негритянского пота». Липкий кусок хлеба, покрытый разведенным водой фруктовым мармеладом, просачивающимся насквозь, запиваешь этим «негритянским потом», что подразумевает собой черный кофе! Ну и пойло, скажу я вам! А затем жуешь, жуешь, да так, что глаза из орбит от усилия чуть не вываливаются. И в конце концов, если эта липкая жратва в горло уж никак не лезет, выблюешь ее за ближайшим углом.
Мне требуется время, чтобы понять раздающееся издалека гортанные, рычащие проклятья и угрозы и перевести их на понятный нормальным людям язык:
- Да я натяну все ваши уши на ваши вонючие задницы… Да я вас так отпарю, что вы никогда не сможете понять то ли вы мужики, то ли бабы… Да вы ничего другого не умеете, кроме как пердеть и вонять, словно сотня немытых горилл!
В середине ночи раздается вопль воздушной тревоги. Отчетливо слышу нескончаемое гудение и гул воздушной армады. Почти одновременно в проеме окна вижу мертвенный свет зенитного прожектора. В долю секунды сосны, стоящие прямо перед окном, отбросили резкие, четкие тени: зенитные орудия палят как сумасшедшие.
Вне всяких сомнений это очередной воздушный налет на Берлин. Берлину здорово не везет. Но то, что происходит сейчас вовсе не походит на обычную бомбежку. Наступает финал. Они пошли на все. «Безмозглый сифилитик» Черчилль показывает свои бульдожьи зубы.
А у нас, судя по всему, вообще нет наших истребителей. Бомбардировщики врага ведут себя так, словно летят над собственной территорией: неужели дело зашло так далеко? Гул моторов длится и длится нескончаемо. Мне повезло, что я сейчас не в Берлине!
Лишь только выхожу утром из своего барака, внимание привлекает движение целой колонны капитан-лейтенантов, все в полной форме. Складки на брюках наглажены острее бритвы, форменные фуражки лихо заломлены на головах, кортики сверкают золотом на перевязях, черно-бело-красные ленточки в петлицах – все в них будто кричит: мы шикарны! Странная упаковка для «гордости нации»…
Средь всей глянцевитости и элегантности этих командиров, Старик выглядел бы как неуклюжий медведь. Ладно, как оппортуниста я его пережил, но никогда бы не простил, если бы он стал раболепным холопом.
На память приходит ночь перед Гибралтаром, когда Старик разбудил меня и вызвал на мостик, и я выскочил к нему, даже не надев сапог, т.к. считал, что только нечто из ряда вон выходящее могло побудить Старика вызвать меня ночью. А оказалось, что это был всего лишь световой отблеск на восточном горизонте ради чего он и вызвал меня к себе на мостик.
- Лиссабон на траверсе, – пробормотал тогда Старик.
Теперь, когда я осмысливаю все это, сердце сжимается от тоски. Помню, как мы там стояли, словно завороженные, и молча смотрели на восток. Все это буквально за миг пронеслось перед моими глазами. Ладно. Как только все младшие офицеры, командиры и штабники займутся своими обязанностями, мне хватит и того, что с фотоаппаратом, шлепающим меня по пузу, смогу свободно передвигаться по лагерю.
Против воли, перед глазами вдруг возникает картина, когда эти чопорно вышагивающие франты оказываются в другой ситуации – потерпевших кораблекрушение, лихорадочно цепляющихся, где-нибудь в Атлантике, за обломки своего корабля, обваренных кипятком из взорвавшихся судовых котлов, издыхающих в лужах горящего топлива. Огромную беду вижу и в том, что экипажи судов, когда находит коса на камень, одним из таких способов и находят свою погибель в морских просторах. С ума можно сойти от мысли, что альтернативой кораблекрушению может быть лишь гибель судна от торпедной атаки.
Осматриваю, пока Гроссадмирал заставляет всех собравшихся себя ждать, выстроившихся на плацу – и, прежде всего штабных офицеров. Они все в моем видоискателе: старательные знаменосцы, учетчики смерти, зловещие писаки, которым здорово помогает и ослепляет удаленность от линии фронта. В этих блестящих рядах никогда не будет править сомнение или протест. Здесь царит режим державности и фанатичная вера во все, что скажет начальство.
42 наши подлодки потоплены в мае 1943 года. 50 членов экипажа умноженных на 42 дают 2100 бессмысленных, жалких смертей в морских глубинах за один месяц! И видя перед собой эти цифры, неужели не нашелся никто, кто нарушил бы молчание?
Где начинается вина и соучастие в вине? Как долго сможет кто-либо верить в правое дело, когда узнает, какая бесчеловечность сокрыта в этом понятии? Является ли виной самообман? А молчание? А равнодушие?
- Смирно! Равнение нале-е-во!
- Равнение напр-а-во! – разносятся зычные команды.
Появляется Гроссадмирал. Дениц стоит перед строем, взгляд устремлен в никуда. Строй офицеров замер как соляные столбы. Голова Деница кажется маленькой, будто сжатой слишком большой, горящей золотом фуражкой, резко контрастирующей с непропорционально выпуклым, вспученным под нею холмом лба.
Держу фотоаппарат перед лицом, как маску. Через видоискатель вижу как гроссадмирал сильно жестикулирует, словно плохо управляет куклами – марионетками. Отщелкав с полдюжины кадров, убираю фотоаппарат, но в этот момент до меня отчетливо доносится резкий и ломающийся голос Гроссадмирала. Больше всего, в этот момент, мне хочется заткнуть уши, настолько невыносима эта визжащая, режущая слух речь, которую я знаю уже почти дословно.
А это еще что такое? Удивленно взираю на блестящий золотом на мундире Деница партийный значок.
Вижу этот золотой партийный значок – золотого паука – в первый раз. И как нарочно на мундире Деница! Не могу поверить своим глазам! А это еще что? Дениц вырядился основательно – точь-в-точь на манер Гитлера. Широкие орденские планки, которыми он так кичился – исчезли. Еще бы! Ведь у его идола Гитлера их вовсе не бывало! Потому Дениц и нацепил в конце войны этого паука – дабы полностью соответствовать фюреру.
Увидел бы это Старик! Да и Казаку не помешало бы: он тоже частенько боготворил «солдата» Деница. И вот Дениц стоит перед своими офицерами  в полном обличии истого нациста, в которого так долго мутировал.
Я так долго целюсь своим видоискателем на золотой значок со свастикой, что ничего другого не замечаю и уже просто не воспринимаю ничего из пронзительного визга его речи. Этот элемент одежды Деница, конечно же, что-то новенькое. Все наверняка смотрят в том же направлении, что и я: наверное, здорово удивлены – мелькает мысль. Но, когда я очень осторожно веду объективом влево и вправо, замечаю, что все пустым взглядом смотрят строго перед собой. Неужели никто, кроме меня, не видит, что наш главком демонстративно обрядился в нациста?
В голове полная каша. Хочу провалиться от стыда сквозь землю, за то, что раньше просто преклонялся перед этим перерожденцем, и до этой самой минуты где-то внутри меня теплилась мысль, что Дениц по сути своей настоящий солдат, лишь отдающий дань своей служебной деятельности.
Что за гротесковая демонстрация! Эта растерянная спина с маленькой головкой, вздрагивающие руки, не совладеющие со словами. Не понимаю, что случилось с этим человеком! То, что делает сейчас Дениц – это смешанная имитация Гитлера и Геббельса – полное совпадение! Но такое жалкое, что почти вызывает смех. Только здесь никто не засмеется, т.к. в этом треклятом театре одного актера это смертельно опасно для жизни. Над первым охотником рейха Герингом тоже никто не смеется, и над «Великим маршалом всех времен  и народов» - тоже. Не верю, что все это порождено страхом – вероятнее предположить, от безысходности знания того, что ничего нельзя с этим поделать. Знания? У командиров подлодок – да, но у штабных крыс и младших офицеров – навряд ли. Они верят во всю эту чепуху.
До меня доносится речь Деница:
- … момент ИСПОЛНЕНИЯ ДОЛГА единственная важность в нашем бытии! ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА… ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ! Лишь это ПУТЕВОДНЫЕ ЗВЕЗДЫ НАШЕЙ ЖИЗНИ! За это ценим мы наших людей! ОПРАВДАТЬ НАДЕЖДЫ В ДУХЕ ОБЩЕСТВА! Есть более высокая ценность, чем собственная жизнь – это ДОЛГ СОЛДАТА В ЗАЩИТЕ СВОЕГО НАРОДА И СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА! Покажите ваши успехи на ФРОНТЕ, и РОДИНА высоко оценит их в своей истории!
         Гроссадмирал делает паузу, чтобы перевести дыхание. А может, просто забыл, о чем вести дальше свою помпезную речь? Держа на животе скрещенные руки, но не полностью, а лишь сцепив их большими и указательными пальцами, он двигает ими, словно стараясь найти меж ладоней предложение. Внезапно вновь раздается его скрипучий голос:
- наш пароль теперь будет ЖКЕРТВЕННЫЙ ПУТЬ!  Введение в бой наших лодок будет единым ЖЕРТВЕННЫМ ПУТЕМ! В ХРАБРОМ ДУШЕВНОМ САМООБЛАДАНИИ СВОБОДЕН ЛИШЬ ЭТОТ – ЖЕРТВЕННЫЙ ПУТЬ…
       Мой взгляд падает на адъютанта, чьи голубые глаза, наполовину прикрытые веками, неподвижно устремлены вперед, а лицо не выражает ничего, кроме жажды убийства.
Он переживет своего господина и повелителя в этой рубке больше на несколько дней, но как ему обойтись без всего этого? Задаюсь вопросом: что же это за сила, что превратила Деница в крысолова? Как это ему удается, этих молодых людей оградить от самих себя, покорить их и сделать преданными до фанатизма последователями? Эта безропотная подчиненность, прямо-таки собачья преданность у большинства людей как у НИХ это все получается? Неужели эта, нарочно сделанная промывка мозгов действует как сильнейший наркотик, подавляя волю слушателей?
      Гроссадмирал откашливается. И вновь призывает: «ЗАДУШИМ АНГЛИЮ! ПЕРЕРЕЖЕМ ЕЕ СНАБЖЕНИЕ!»
Внутри меня растет вопрос: когда Дениц всех этих молодых ребят, прежде чем послать на смерть, завораживает своим гипнотическим взглядом, то кто они для него? Сменяемые статисты в большой игре со смертью? И, вообще, считает ли он их за живых людей?
По опыту съемок знаю, что когда делают массовые съемки, то используют вырезанные из фанеры фигуры, чтобы сэкономить место на дорогих статистах. Эти же, стоящие здесь так неподвижно, превосходят все вырезанные мною ранее фигуры.
Скольжу взглядом по молодым лицам: скоро эти полудети будут завалены бомбами в темной глубине. Против радаров и эхолотов, воздушных и глубинных бомб они используют лишь силу сжатых челюстей и тускнеющий прощальный взгляд. Скоро у этих парней будет другой взгляд – взгляд, полный удивления тому, что жизнь закончена.
Когда я вновь смотрю на Деница, он начинает новую песнь:
- Принцип Кантовского Категорического Императива должен стать НАШЕЙ ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДОЙ! КАНТ – НЕМЕЦКИЙ ФИЛОСОФ! Он сказал нам, что ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА СТОИТ ВО ГЛАВЕ МОРАЛЬНЫХ ЦЕННОСТЕЙ! ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА!!! Господа! – и если уж так случится, то до ПОСЛЕДНЕЙ КРАЙНОСТИ! ДО ПОСЛЕДНЕЙ … ИСПОЛНЕНИЕ ДОЛГА ДАЖЕ ЦЕНОЙ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ!!!
         Смотрю, не мигая, на Гроссадмирала, а мозг свербит одна мысль: что же это было? Что еще сказал Дениц, вернувшись из штаб-квартиры фюрера, на совещании командиров? Ну, как же! Вспомнил: «Всегда, когда я возвращаюсь от фюрера, чувствую себя как выжатый лимон!». Н-да. Лимон! Это что-то! Тут уж мне приходится сдерживать себя, чтобы не захохотать во все горло.
         Я лучше понимаю это его высказывание, когда некоторое время прислушиваюсь к обрывкам лозунгов Гроссадмирала:
- ВЕЛИКИЕ ДУШИ! – ЖЕЛЕЗНАЯ СПЛОЧЕННОСТЬ! – Я ТРЕБУЮ САМООБЛАДАНИЯ, НАПОЛНЕННОГО ХРАБРОСТЬЮ И ДУШЕВНЫМ МУЖЕСТВОМ… УБЕЖДЕННОСТЬ – ЭТО БОЛЕЕ ВЫСОКАЯ ЦЕННОСТЬ, ЧЕМ СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ!!!
        Дениц пытается подкрепить силу сказанного своими телодвижениями: далеко вперед выбрасывает кулаки с растопыренными, будто когти невиданной хищной птицы, пальцами: десять когтей. То, сводя их вместе, то, разводя широко в стороны, он тычет ими во все стороны. В следующий миг, он, словно боксер на ринге, делает сжатыми кулаками угрожающие движения. Он так близко подносит их к лицу, словно закрывается от воображаемого противника, затем вновь выбрасывает кулаки вперед и так несколько раз. Ему прекрасно известно, что двойное повторение приносит желаемый результат. Страстно желаю, чтобы в этот момент у меня была кинокамера, и я смог бы попозже продемонстрировать этот спектакль: как перекошен его рот, будто он хочет отразить видимые лишь ему одному боковые удары в челюсть, как натянуты, словно тетива лука, сухожилия шеи, как расширены зрачки глаз.
       Но, наконец, представление окончено.
- Победа или Смерть! – Этот клич, яростно повторенный сотнями глоток, чистый плагиат: ибо даже его Дениц позаимствовал у своего фюрера.
- Наступление на Каир! Победа или смерть! – кричал Гитлер в своем радиообращении к генерал-фельдмаршалу Роммелю.
        С тоской взираю на ворота лагеря: хочу вырваться в этот сосновый лес, хочу распластаться во весь рост где-нибудь на лужайке и никогда больше не вставать.
        Что знает Дениц о том, что творится сейчас в Германии?  Скорее всего, он не имеет никакого понятия о том, как живет сегодня Берлин – расположенный всего в паре километров отсюда тяжело страдающий город. Ни машин, ни самолетов, а кое-кто сидит в своем «Волчьем логове» . Почувствовать себя на миг лоцманом, снова нырнуть в свежий ядреный скипидарный дух соснового леса, и не успеть заметить ни чада пожарищ, ни дождя смешанного с пеплом: так можно долго продержаться.
         В то время как стою у сосны, опершись на нее локтем, и смотрю вдаль, внутренне подтруниваю над собой: ну, прямо ковбой со своим мустангом. Ну и пусть. Всем насмешкам назло, мне легче дышать вне лагеря, чем в нем: скипидарный дух против угнетенного состояния: так просто могут раствориться в этом чистом духе мои внутренние сомнения.
         Взгляд мой скользит через забор из проволочной сетки: взгляд сквозь решетку клетки. Вот уж попрыгали бы всякие разные мартышки. И мы в этой клетке. Однако, наши обезьяны отборные. Четкие повороты головы налево - направо … Прямо обезьянья иерархия. Да еще идеи по выведению новой породы человека без участия женщин. Мы сегодня как подопытные кролики.
          Что же случилось с Деницем? Когда он позировал мне в качестве командующего подводным флотом – чаще всего стоя – я мог буквально ощущать каждую морщинку на его лице, каждый удар его ресниц. Если бы мне, кто-нибудь в то время сказал, что этот человек в один вовсе не прекрасный миг станет приверженцем нацистов, я бы, наверное, просто застрелил этого предсказателя.
     А может быть эта выпяченная на публику забота командующего о «моих людях» является лишь блефом? Был ли в таком случае простым трюком его жест, когда в Париже он одолжил лучшим командирам свой Мерседес, и они от щедрот его шоферили целый день, задрав нос?
      В столовой вижу старого вояку Больмана. Он сидит, нависнув над бокалом пива. Вижу его озлобленное лицо и думаю: старая гвардия вымирает. На смену ей появляются послушные, преданные, покорные, глупые и слепые, ищущие быстрой карьеры блюдолизы….
      Во флотилии для Больмана полная свобода. Кажется, что ему все до лампочки, все, что может с ним произойти: но к этому стоит добавить и возможность разжалования, и вероятность попадания на фронт.
- Держать хвост пистолетом! Что еще? Всегда держать хвост пистолетом! – внезапно говорит сам себе Больман. Чертовски хорошо, что он сидит в полутемном углу, а на его возгласы никто не обращает внимания. Не хватает еще, чтобы он начал орать здесь так же, как в столовой флотилии!
- Черчилль – пьяный паралитик! Когда я это слышу, это здорово согревает мое сердце! – орал он тогда во все горло, а все находившиеся рядом сделали вид, что он просто сильно перепил. Пьяному многое прощается.
    Но здесь, в Коралле, ему нельзя делать такие заявления, что бы он не чувствовал в себе. Здесь, нежели во флотилии, чрезвычайно опасно вести такие разговоры!

Закончилось ежедневное обсуждение положения дел и мне надо прибыть на беседу к начштаба.
      Как мне втолковать ему, что эта свинья Зуркамп был заманен в ловушку? И, предположим, мне это удастся: что же он сделает?
- Господин Гроссадмирал желает публикации вашей книжки, т.е. ее переиздания. – Без обиняков заявляет начштаба. – Обсудите это с вашим издателем. Ему нужно, в случае необходимости, связаться с нами.
Начштаба подает мне какой-то лист обычного, стандартного формата. Ощущаю его довольно жесткую поверхность.
- Прочтите! – скрипит начштаба. Текст напечатан довольно кучно. Вверху, крупными буквами стоит штампованная фраза «ШТАБ-КВАРТИРА КОРАЛЛ». Штамп, по всему видно, не один раз прикладывали к этому жесткому, будто деревянному, листу. Что за жалкая, ядовито-желтая бумага! Ниже идет текст:
«В свое время, заказанный ВМФ большой тираж вашей книги «Охотник в море» для подводников и подрастающего поколения, в результате вражеского налета, незадолго до окончания печати, был уничтожен. То, что эта книга в своем документальном изложении показывает большую роль участия в войне подводного флота и борьбу одинокой подлодки – является подлинным знаком мужества и стойкости для солдат других фронтов и родов войск и для всех граждан нашей Родины в идущей войне. Также ваша книга раскрывает быт и успехи подводников, что также является огромной ценностью и для обучения нашего подрастающего поколения. Поэтому, неотложным является немедленное восстановление переиздания всего тиража книги».
Эта тирада слово в слово повторяет то, что мне диктовал Роланд. Значит, Дениц просто перепечатал его безо всяких изменений и скрепил своей рукой задранной вверх подписью-закорючкой.
- Премного благодарен, господин адмирал! Только … - тут я вдруг начинаю заикаться. – Только издатель, к сожалению, арестован, господин адмирал!
   Лицо начштаба внезапно темнеет, наступает гнетущее молчание. Мучительно долго он стоит как вкопанный. Ну, думаю, я и влип. Меня бы не удивило, если бы в этот момент я услышал голос, мечущий громы и молнии. Но едва лишь начштаба поднимает голову и устремляет пристальный взгляд мне в лицо, становится ясно: никаких шансов!
    Наконец, твердо, словно взяв себя в руки, он произносит:
- Но ведь издательство продолжает работать и дальше?
- Так точно, господин адмирал, работает! – понимаю, что тут я переборщил малость.
- Так что же вы ждете? – отрывисто бросает начштаба и мне остается лишь взять прочитанный мною лист, произнести: «Покорнейше благодарю, господин адмирал!», откозырять, и молодцевато повернувшись кругом, покинуть кабинет.
    Выйдя, несколько мгновений стою на месте. Чувствую себя как пришибленный. Это чувство не отпускает меня, пока вдруг не вспоминаю: Этот добряк Казак одурачил сам себя! Попался как вошь во щепоть!

- Господин фрегаттен-капитан находится с докладом у господина Гроссадмирала. – сообщает писарь, унтер-офицер в приемной адъютанта. Что-ж, остается ждать.
Наконец пришел адъютант и сообщает мне, что у Гроссадмирала нет никакой возможности позировать мне. Может быть, у меня недостаточно набросков господина Гроссадмирала, с которыми я мог бы работать?
- Обязательно попытаюсь! – отвечаю ему и думаю: остается смириться. Ничего не остается, как покинуть сие место. Держу курс в свой барак и не могу поверить в то, что все решено бесповоротно: раз и навсегда. Глупо усмехаюсь: «Rien ne va plus! ». Все, для чего меня сюда командировали: Геббельс – Дениц, все пошло прахом.
На КПП снимаюсь с учета и получаю отметку о выбытии. Если бы я остался, то определенно имел бы еще одну спокойную ночь. Но хочу уехать и немедленно.
Жду всего 10 минут, и сажусь в подъехавший автобус.


НАЗАД В БЕРЛИН

- Налет прошлой ночи пришелся прямо на центр Берлина. Район вокзала Анхальтер пострадал больше всего, – слышу в поезде. Опять не повезло!
Ветер высоко вздымает пыль от разрушенных зданий и почему-то бросает ее мне в лицо. То слева, то справа, а то и спереди. Буквально весь опять покрыт грязью когда, наконец, добираюсь до Масленка. Словно преданный пес подаю свою поноску – письмо подписанное Деницем.
- Это хорошо! Это очень хорошо! – ликует Масленок. – Это письмо вы должны немедленно переправить в издательство. Мы опасались того, что господин Гроссадмирал не найдет времени для позирования. Господин фрегаттен-капитан уже уведомил меня.
Наступает пауза. И затем вновь:
- Но нам нужен портрет господина Гроссадмирала. ВМФ должен быть не менее ярко, чем в прошлом году, представлен в Доме Германского Искусства!
Опять эта идея фикс! Но, если правильно все сделать, есть возможность выбить себе рабочий отпуск…
- Я мог бы попытаться, господин капитан, - произношу с надеждой в голосе. – Но здесь, в Берлине, у меня, к сожалению, нет ни привычного окружения, ни привычного материала…. И еще: я не представляю себе занятия лишь портретными набросками. В моих замыслах присутствует своего рода голландский мотив: командующий среди своих ассов- командиров – Прина, Эндраса, Шепке, Кретчмера …. Вся группа в полный рост. И все это надо выписывать исключительно отдельными портретами, господин капитан!
- Но некоторые из них уже погибли! – возражает Масленок.
- У меня есть их наброски и даже в цвете – я сделал их давно. Но они все в Академии, господин капитан!
- В Мюнхене?
- Так точно, господин капитан. – И дабы закрепить в его мозгу высказанную мною ранее мысль, повторяю:
- В моей мастерской, в Академии, в Мюнхене.
На меня тут же обрушивается шквал вопросов: сколько портретов я уже написал, сколько времени потребуется на все…. Затем Масленок погрузился в глубокие раздумья. Только не перебей его! – даю себе установку.
Масленок сидит за своим столом, сложив руки, словно молясь, и я лишь удивляюсь тому, как наманикюрены его ногти. Хотел бы я иметь тоже такие безупречные коготки, но мои ногти слишком узки и слишком мягки для того, чтобы достичь такой элегантности.
- Мюнхен тоже очень сильно бомбят… - говорит мой начальник довольно нерешительно, но я в один миг понимаю, что необходимо парировать его выпад.
- В Фельдафинге у меня есть еще одно помещение для работы, господин капитан! – как можно убедительнее произношу я. – В прошлый раз я именно там и работал – и больше, чем в мастерской.
- И где это помещение располагается?
- Прямо на озере Штарнберг, в 30 километрах от Мюнхена. Туда ни одна бомба не залетит.
Масленок молчит довольно долго. Затем произносит, как-то отрешенно:
- Посмотрим, можно ли что-то сделать. Вы еще не получали отпуск?
Благослови Боже Масленка и его интеллигентность! Теперь остается поставить пару точек над его сомнениями:
- Никак нет, господин капитан! Но смею предположить, для этого не самый подходящий момент.
- Рабочий отпуск… - бормочет под нос капитан. Ха! Еще лучше! Но держу ухо востро и не позволяю вырваться наружу моей радости.
- Ладно, решено! Придете завтра утром и подготовьте свои документы. Также позаботьтесь о том, чтобы мы, в любое время суток могли с вами связаться.
Едва сдерживаюсь, чтобы не подпрыгнуть от такой удачи.
Фельдафинг, домишко у леса. Черт его знает, все ли там в порядке. У Раймеров, в соседнем доме, хранятся мои ключи, но их дом довольно далеко от моего. А может кто-нибудь из них хоть изредка пересекает луг и присматривает за моим домишком? Подо мной, на первом этаже, обитает старая фрау Шоль со своим сыном-кретином. Для маскировки моей «сокровищницы» на чердаке, прямо под двускатной крышей, лучше этих двоих никого нет.
Но как мне устроиться в Мюнхене и Фельдафинге? Протащить в Академию электроплитку? Устроится в шведском домике у писателя Пенцольда? У моей подружки, его дочери Уллы, которая спряталась в Отделе трудовой повинности Рейха и которой нужно исполнять трудовые обязанности либо в животноводческих помещениях Айхштадта, либо вытирать зады детям? За год до того, как я писал портреты командиров для последней Великой Всегерманской выставки искусств, все было гораздо проще. Тогда-то и появилась у меня Симона. А в этот раз?
Прежде всего, надо позвонить Рут! Рут живет в Туцинге. Это следующая за Фельдафингом железнодорожная станция.
После рада неудачных попыток на том конце провода наконец-то сняли трубку.
- Ой! Привет, шалун! Ты где?
- В Берлине!
- Ты приедешь? У тебя отпуск? – и затем, помолчав, добавляет: - Отец умер. Уже две недели.
Не верю этим словам. Лео умер? Новость буквально оглушила меня.
- Когда ты приедешь, то обязательно захвати с собой из мастерской мой диск для скульптур! И еще. Упакуй, пожалуйста, как можно больше моих картин. Просто вынь их из багетов и сверни в трубку. В первую очередь те, которые не всем, скажем так, не всем могут понравиться из-за изображенного на них… Ты же понимаешь о чем я говорю?
Если бы я сумел понять Рут!
- Конечно, если там вообще хоть что-то можно найти! – продолжает Рут, т.к. вся мастерская сгорела. Нужно постараться, шалун, и все вывезти. Любой ценой!
- И твой диск для скульптур?
- Обязательно! У меня есть пара задумок о скульптуре. Этакая фигура, сантиметров 60 в высоту. А без моего диска ничего не могу изваять. Постарайся меня понять правильно, шалун! Я же ничего не могу здесь сделать!
- Ну, ты даешь! С этими твоими картинами, диском и своими шмотками я едва смогу двигаться, чтобы целым и невредимым добраться до твоего островка счастья и блаженства! Идет война, миледи!
- Ну, я прошу тебя, шалун! Попытайся! Привези мне!- безостановочно раздается в ответ.

Трамвай все никак не подходит, но до издательства не так уж и далеко. Мне позарез нужно в издательство. Хорошо, что я привез письмо Деница, но Бахман отсутствует. Нет, узнаю я, с ней ничего не случилось, но рядом с ее домом упала бомба и теперь у нее выбиты все окна.
Слава Богу у нее работает телефон. Могу ли я придти к ней, интересуется Бахман. Мои фотографии она предусмотрительно забрала с собой из издательства, а сейчас она забивает окна картоном.
О Царе Петре никто ничего не знает. В третий уже раз слышу, что надо подключить Брекера, но к кому он вхож – к фюреру или к Герингу – этого никак не могу понять.

Резкий колючий ветер бьется в тлеющих горах пепла и грязи, и то тут, то там снова раздувает огонь. Стоящие в ряд дома освещенные пламенем выглядят так, будто там шумит несмолкаемый праздник: на всех этажах – сверху донизу: из всех окон видны отблески красно-желтого света. Прямо какая-то вакханалия огня и фейерверка. Настоящая потемкинская деревня! – проносится в голове мысль, и тут я вижу, что здесь уже нет трамвайных путей. Здесь вообще нет и массивных зданий, а лишь гротескные, вводящие в заблуждение фасады. Эффект поразительный! Единственное чего не хватает - соответствующей музыки. Очень подошел бы Вагнер, например. Оркестр в полном составе! Трещотки и барабаны! А удары в литавры и трубный глас фанфар звучат с огромным шумом и силой!
Теряю ориентацию. Вот совершенно неповрежденная улица. Да, что за черт: здесь все абсолютно цело! Сумерки придают всей картине нереальный вид. Пробежав еще почти километр и перебравшись через очередной завал из разрушенных конструкций, вижу пожарную команду, двумя мощными стволами поливающую вдоль и поперек абсолютно целый дом. На нем  нет ни малейшего следа пожара! Гражданские, вероятно жители горящих во всю по-соседству домов, умоляют пожарных направить струи брандспойтов на горящие стропила их домов.
- У нас приказ! – звучит в ответ.
Они, что, совсем спятили? Протискиваюсь ближе и кладу руку на кобуру. Я почти спятил от ярости и негодования. Дрожащим от гнева голосом приказываю начать тушить горящий неподалеку дом. Пожарные недовольно ворчат, но кажется, в душе полностью согласны со мной. Я просто физически это чувствую. К нам подходят трое эсэсовцев. Один из них бросает мне:
- Я вас сейчас арестую!
- Это совсем не смешно! – огрызаюсь в ответ. Эсэсовец тоже закипает от злости. Я мог бы расстрелять насосы.… Но тут замечаю, что уже опоздал: 4, нет 5 эсэсовцев, подходят к нам. Остается лишь погасить свой гнев и прикусить язык. Одергиваю себя и плетусь прочь как побитая собака.

Мог бы здорово влипнуть! Мои неконтролируемые мозгом вспышки гнева с каждым разом становятся все серьезнее. Берлин стал прямо как перцовый пластырь. Скорее прочь из него!
Надо попытаться остановить вихрь мыслей. Позвонить Казаку? Сказать ему, что он может написать Деницу? Слишком рискованно. Кроме того, что это даст? Дениц наверняка не единственное, что он имеет в запасе для Зуркампа. Большего в настоящий момент я сделать не могу. А так, как разворачиваются события, хоть бы самому не попасть меж двух жерновов.
Чувство бессилия, полной беспомощности захватило всего меня. Я совершенно измотан.
Приходится быт  очень внимательным, чтобы не сломать себе шею на многочисленных кусках разбросанных повсюду многочисленных обломках стен и каркасов. Так же осторожно пробираюсь через торчащие повсюду куски трамвайных контактных проводов. В них можно здорово запутаться и запросто рухнуть на грязную землю.

Я купил себе светящийся жетон, такой небольшой, размером со стеклышко для очков картонный кружок на иголке, светящийся в темноте зеленым светом. Кажется эти штуки здесь в большой моде и очень практичны: так никто не наскочит на меня и не собьет с ног в царящей уличной мгле.
Просто анекдот: союзнички сбрасывают на наши головы канистры с фосфором, а мы украшаем себя фосфоресцирующими значками. Помню, когда наш Шнебергерский учитель химии, «Колбочка», как мы его называли, демонстрировал как кусочки фосфора, погруженные в воду начинают гореть голубым пламенем, мы вопили от восторга. Теперь-то я точно знаю, что такое фосфор, но абсолютно не представляю, откуда он вообще берется. А судя по всему, у Союзников его более чем достаточно.
В поисках номера дома, где живет добрая фрау Бахман, мне скорее нужен фонарь, а не этот светящийся кусочек картона. Кажется, что я вооружен всем необходимым: у меня есть даже банка сардинок в масле, но вот фонарика нет.
Увидев какую-то тень, двигающуюся на меня, быстро спрашиваю:
- Скажите, пожалуйста, где здесь дом номер 22?
- Так вы стоите перед ним! – доносится хриплый женский голос.
- Премного Вам благодарен, милая фрау!


Одного взгляда мне достаточно, чтобы увидеть все, что сотворила душка Бахман на низеньком, круглом столике: кусочки хлеба с паштетом печени трески и бутылка Аллаша.
Пока осваиваюсь, в глаза бросается деревянное кресло с матерчатым сидением и неподатливый кожаный диван с истощенными и вытертыми до блеска подлокотниками. А на нем две подушки с вышитыми ромбами, одинаково пестрые и такого же размера, что и тряпки для цветочных горшков, но плотно пришитых к валикам. На книжной полке стоит обычный темно-коричневый приемник. Рядом узкий книжный шкаф со стеклянными дверцами. Паркетный пол, а на нем истоптанный ковер, узоры которого в полутьме торшера едва различимы. Когда я делаю несколько неуверенных шагов в узкой прихожей, фрау Бахман мягким домашним голосом произносит:
- Дверь налево!
Ладно! Мне совершенно не хочется в туалет, но предусмотрительность не помешает.
В ванне стоит эмалированный таз, так, будто с мясной похлебкой: две, нет, три белых амфибии возятся в розовом бульоне: замоченные дамские пояса. Едва сдерживаю крик ужаса.
Катастрофа: эта Бахман что-то слишком быстро рванула в кухню: должно быт забыла о выпечке. Наверняка, она имеет сигнальный флажок времени: красненький такой флажок. Пока я доберусь до того места, что у нас на флоте называют, говоря о женщинах: «у нее есть сигнальный флажок времени», пройдет, судя по всему довольно времени.
Стараюсь усесться на диван так, чтобы не рухнуть в полусонном состоянии на него, т.е. лишь на переднюю кромку, как во время уроков танцев, когда приходилось ожидать окончания посещения моими родителями учительницы танцев.
Пока стараюсь найти тему для начала беседы, в уме крутится фраза из «De Bello Gallico»: «Как правило, германцы носят рыжие бороды». Школярами мы дико хохотали над этой фразой. А сейчас? Сейчас это воспоминание никак ко мне е относится.
Бахман словно преобразилась: у нее на плечах вязанный крючком, чайного цвета, воротник, юбка цвета беж с распахивающимися сборками. И прическу изменила. Я просто теряюсь теперь: с чего же начать разговор. Она здесь не такая, как в бюро.
- Я должна подавать! – говорит Бахман и хихикает. Стеклянная консервная банка, наверное, с тыквой: кисло-сладкой, маринованной. О тыкве мне многое известно: перед домиком в Фельдафинге, на болотистой почве мне как-то удалось добиться рекордного урожая тыквы. Как наяву вижу огромные, массивные глыбы, настоящую радость огородника, торчащие, словно желтые гигантские задницы средь сочных листьев. Итак, мы говорим о тыквах, и сравнение с задницей я опускаю. Абсурдность этой вялотекущей болтовни становится мне настолько очевидна, что кашица из хлеба и паштета тресковой печени застревает в горле: что привело меня сюда, за этот миниатюрный столик под латунный абажур с зелеными висюльками из стекляруса? Милая Бахман предлагает тост за меня, подняв свой фиолетового цвета, шлифованного стекла фужер, я же отвечаю ей своим, цвета резеды, зеленоватым фужером. При этом у меня хватает наглости спросить ее, откуда у нее это божественное, свежее вино. «Ну, естественно с черного рынка!»
Госпожа Бахман продолжает разговор, и как бы вскользь замечает, что у нее есть фантастические грампластинки. Люсьен Байер и даже Чарльз Трене – при этих словах она указывает на другой столик. Мне понятен ее жест: там стоит с раскрытой пастью патефон.
Быстро произношу, что у меня точно такой же патефон: «La voix de son maitre», и поднимаю фужер. Эх, веселись душа! Но как мне покончить с этим театром абсурда?
Внезапно Бахман сбивается с взятого ею тона и всхлипывает, да так резко, что я невольно вздрагиваю. Поднявшись, кладу обе руки ей на плечи, она тоже встает, оборачивается и вот, на моей груди лежит рыдающая навзрыд головка этой милой женщины. Мысли о моей форменной рубашке, что промокла насквозь, я презренно отбрасываю прочь, но тем не менее, это все же моя последняя чистая рубашка. «Ах, бедный Царь Петр!» - вырывается у не сквозь рыдания. Не могу придумать ничего лучше, как лишь ласково похлопывать ее по спине. Быстрее, чем я думал, Бахман овладевает собой и обеими ладонями вытирает слезы на глазах.
Надо бы поговорить по делу, но так, чтобы вновь не вызвать поток слез, поэтому довольно спокойно интересуюсь, где мои фотографии. Бахман подает тугую пачку. «Это очень ценный материал», говорю « И не столько для всеобщей публикации, сколько для второго тома «Охотника в море»».
А затем говорю и говорю о том, что мною сделано по программе издательства, и при этом стараюсь избегать упоминания имени Зуркампа. Говорю о Казаке, о Пенцольде, о Кароссе … и тут взгляд мой падает на наручные часы на левой руке, и я разыгрываю испуг: уже так поздно?
Говорю еще что-то о безумном, набитом до отказа завтрашнем дне, а затем, после двух сильнейших объятий оказываюсь на улице в замешательстве: куда пойти? Направо или налево? Немного постояв, направляю свои стопы направо: в густую темноту.


Лежа без сна в кровати гостиничного номера думаю о Денице и его превращении в члена нацистской банды, а затем внезапно перед глазами возникает лицо Казака и его речь, полна надежды на «простого солдата» Деница, и одновременно вижу своего наставника Зуркампа, таким, каким запомнил с последней нашей встречи – стоящим за своим письменным столом с поднятым указующим перстом на встрече с одетым в гражданское редактором его литературной страницы. Как он тогда крикнул: « Вы – трусливая свинья!» - я даже вздрогнул. Не знал, с чего это он так завелся, и какая муха его укусила? Затем я узнал: редактор приехал прямо из Норвегии, где, чтобы не залететь на фронт, подвизался на бирже труда читать лекции.
Это были более чем похвальные, в глазах пацифистов, действия. Однако Зуркамп таковым не являлся. В то время я еще много не знал о штоструппфюрере Зуркампе – а в нем тогда говорил именно этот персонаж.
Весь же разговор все более и более склонял меня к мысли, толи редактор не желает исполнять воинский долг ради нацистов, толи и в самом беле является пацифистом. Как нарочно, мой наставник Зуркамп должен был продемонстрировать глубокое противоречие между солдатским долгом и нацистскими убеждениями.

Мой план тверд: ночным поездом в Мюнхен. Надо заехать за своими бумагами – и Роланд пока еще стоит в списке. А затем в мастерскую Лео – и уже оттуда прямо на вокзал, в этот раз на Анхальтер.
В мастерской Лео повсюду давно мне известные портреты написанные им самим: Эмиль Нольде, Эрнст Барлах, Кольвиц и написанные вовремя. Потому что потом явились нацисты и захотели также быть запечатленными. То, что они ВСЕ захотели этого, своего рода феномен, которого мне не дано понять.  Лео их к себе не приглашал, но они многократно вламывались в его каморку. Как будто им было недостаточно фотографий! Здесь скорее играло роль напыщенное желание быть запечатленными в масле, на холсте: навеки-вечные. Вместо икон для церквей и монастырей.
Над одним холстом висит второй, где я вижу подбородок и пару больших, мрачно взирающих глаз: Геббельс. Нет сомнения! На лестнице в его министерстве мне не удалось хорошо разглядеть Доктора «Победоносные уста», т.к. его лицо было полузакрыто глубоко надвинутыми полями шляпы. Так. Уберем-ка один холст: Ну вот! Передо мной прислоненный к стене стоит холст с Геббельсом в полный рост. Вот его длинные худые руки, которые Лео назвал «говорящие руки» и вероятно, поэтому они окрашены совершенно иначе, чем на других портретах.
Говорящие руки! Словно недостаточно огромной морды.… Но я тут же перебиваю себя: чепуху мелешь, приятель!
Тут же рядом женский портрет: очевидно, это Магда Геббельс, а затем большой, светлый, поперечный формат с изображенными в полный рост детьми: две маленькие девочки в длинных платьях. Пожалуй, это Хельга и Хильда. Маленькая девочка держит в руке несколько цветов. Лео написал эту картину еще в 1935 году. Эти картины не представляют опасности. Дама и дети могут остаться, - решаю я. Но старого Гинденбурга нужно убрать. А заодно и портрет Рейхсминистра Бернхарда Руста, 1934 года. Хорошая картина. С выброшенной вверх клешней, ему лучше не находится здесь, когда сюда ввалятся победители.
Насколько я знаю Лео и его методику письма, где-то рядом должен быть еще один портрет Геббельса. И после некоторых поисков нахожу его.
Картины, которые хочу вытащить их рам, приставляю к стене. Их становится все больше и больше. К счастью не встречаю картин с формой и свастикой. Все не так уж и плохо. Или нет? русские могли бы их легко узнать. Также прочь и изображения нацистских рук и ног. Но теперь у меня собралась целая куча картин. Ничего не остается, как еще раз пересортировать их.
Наконец-то! Теперь найти инструмент и освободить полотна от рам. Фактически мне не остается ничего другого, как просто по-зверски скатать их, рисунком наружу. Этого нельзя сделать, не повредив слоя рисунка – рисунок наружу все же лучше, чем рисунок внутрь. Вот черт! А на чем же свернуть картины в трубку? У меня нет формовки. После краткого раздумья скатываю валик и простыни – как можно плотнее и тоньше.
Пот течет градом: хоть бы не обломать края. Вырезка картин из рам идет довольно быстро. Вообще анекдот какой-то: вместо хороших картин спасаю «опасные».
Ну а теперь на вокзал. Поезд должен раньше, чем предписано расписанием отправиться в путь: говорят так сделано, чтобы не попасть под очередной авианалет. Самое разумное решение выехать из Берлина как можно раньше.
Дворник отряжает мне в помощь двух стариков-пенсионеров, которые помогут доставить тяжелый груз – рулоны картин и диск для скульптур Рут – доставить на вокзал Анхальтер. Они хотят уложить всю поклажу на ручную тележку-двуколку, но тут одному из них приходит в голову ценная мысль: он знает владельца трехколесного автомобиля. Тот совершает выгодные поездки для магистрата и поэтому имеет бензин. «Он может выделить нам немного…»
Тем не менее, оба помощника хотят меня сопровождать. Чувствую прилив сил и захватываю еще несколько картин.
Наконец мы выезжаем в направлении вокзала. Уже темнеет. Когда проезжаем мимо старой гостиницы с клопами, там, вместо этого жалкого здания, дымятся руины. Очевидно это произошло прошлой ночью. Где-то внутри себя испытываю большую признательность тем клопам, что прогнали меня прочь из этой гостиницы. Клопам конечно не позавидуешь! Им здорово не повезет, если вокруг вокзала все клоповники будут разбиты в пыль. Миллионы клопов подохнут от голода. От голода! Довольно неприятная смерть! Что им остается? Каннибализм? Пожирание трупов? Может и в самом деле клопы выкручиваются трупной кровью? Наверняка клопы какие-нибудь родичи вампиров и цедят по каплям кровь живых существ. Потому их не удовлетворят несколько трупов в развалинах.
На вокзале много женщин с картонными коробками и базарными сумками, также много и сестер Красного Креста. Молочное стекло больших вокзальных часов разбито. Некоторые стекла купейных вагонов стоящего поезда также.
К счастью, поезд, кажется, не переполнен. Оставляю своих сопровождающих присмотреть за рулонами картин, кругом и моим багажом, а сам ищу начальника поезда. Слава богу, этот человек очень отзывчив и предоставляет мне курьерское купе. «Здесь вам будет спокойно до самого Мюнхена». Я быстро бормочу в ответ: «Тьфу, тьфу, тьфу - три раза!» Начальник поезда слышит мое заклятье и спрашивает: «Суеверный, что ли?» - «Еще какой!»
Перевожу дух лишь после того, как все мои вещи погружены в купе, но все же спрашиваю себя: А как я смогу доставить все это по Мюнхену, а потом еще и в Тутцинг?

Вновь выхожу на перрон, дабы размять ноги. Пахнет дымом и пылью, да еще разогретыми тормозами и общественным туалетом – извечный запах вокзала. Эхо голосов звучит странно приглушенно. Вероятно потому, что у вокзала нет крыши. Раньше ночные поезда были совсем другие: имелся вагон-ресторан, пробегали разносчики газет, сновали носильщики со своими тележками и громкими криками «Поберегись!» и «Дорогу!» пугавшими отъезжающих. А из всех вагонных окон лился желтый свет и бросал отблески на перрон. Но теперь весь сценарий отъезда изменился: никто не должен заметить, что в угрюмой темноте бреется на абордаж уходящий вдаль поезд.
Раздается резкий свисток, и я слышу ритмичные звуки вырывающегося с шипением пара. Слава Богу, наконец-то наступил миг вокзальной суеты и сутолоки. Чуть больше бы света на этом покрытом грязью вокзале! Внезапно, очень сильно, меня толкают в спину, и в тот же миг раздается заборнейшая ругань: тяжелогруженый пехотинец зацепился за чей-то чемодан и рухнул на перрон. И ему же еще и досталось: «Смотри под ноги, проклятая собака!»
Когда сижу в поезде не могу успокоиться из-за своих нервов. Только бы не было воздушной тревоги! Было бы довольно несправедливо, если бы сейчас раздался вой сирены воздушной тревоги! Господи! Хоть бы скорее уже отправили этот поезд!
Стоя у окна смотрю на темные призрачные фигуры на перроне. Груженные поклажей люди все тащатся и тащатся мимо моего окна. Наступающая темнота придает всей сцене оттенок заговора. Надеюсь, поезду не грозит приступ. 
В конце поезда располагается платформа с зенитными орудиями. Это меня здорово удивляет: впервые еду в поезде с зенитной защитой. Там, на побережье, нельзя было и представить, что здесь, в сердце страны, поезда могут быть атакованы штурмовиками противника. Со своими зенитками наш поезд почти также вооружен, что и наша подлодка. Однако, в отличие от подлодки экипаж поезда может спать спокойно: найти темной ночью неосвещенный поезд – это та еще задачка для самолетов Томми.
Где мы будем, когда рассветет? Если бы кто-то это знал! Одно известно мне точно: наш поезд будет ехать совсем не по графику.

БЕРЛИН - МЮНХЕН
 
Почти полночь, когда наш поезд покидает крытую платформу. Облегченно перевожу дух: ну, в добрый путь! Однако через четверть часа мы вновь останавливаемся. А затем еще раз, хотя снаружи не видно никакой станции. Надежда уже завтра быть в Мюнхене быстро испаряется. Если такие козлиные прыжки будут повторяться и дальше, то потребуется в два раза больше времени на эту поездку.
Что ж! Главная моя забота сейчас, это как я, со своим грузом в двадцать, довольно объемных, тщательно свернутых полотен и кругом скульптора, доберусь из Мюнхена в Тутцинг. Тут уж надо крепко подумать! Немного успокоившись, обдумываю предстоящую перспективу, когда издалека доносится пыхтение паровоза, и сквозь него слышу бешеный стук в дверь моего купе. Но все это едва пробивается сквозь охвативший меня сон.
Должно быть, я здорово уснул, потому что когда просыпаюсь, снаружи уже рассветает. Поезд стоит. Где это мы?
От начальника поезда узнаю, что мы стоим недалеко от Лейпцига и в данный момент еще не въехали в город, поскольку там сильный воздушный налет. Но очевидно он продлится недолго.
Когда, наконец, поезд трогается, стоит яркий полдень. Наш график сорван на несколько часов. Когда же мы такими темпами доберемся до Мюнхена?
Внезапно, одним рывком, дверь купе распахивается, да так резко, что я буквально подпрыгиваю на своем месте.
- Хайль Гитлер! – и резкий бросок руки вверх. Я в таком смятении, что потерял всякую реакцию. В проеме двери, словно приведение, вижу этакого «золотого фазана» в полном боевом наряде. Слишком большая фуражка-тарелка, брюки в обтяжку, коричневые сапоги. Глаз невольно выхватывает четырехлапого краба в петлице, завязанный узлом галстук – все прямо как на манекене в военном магазине. В завершение, у этого парня, занявшего собой весь проем, точно такие же, как и у фюрера чернеют под носом жирными каплями усики. Я невольно опешил от этого вида.
Наконец прихожу в себя:
- Это курьерское купе Вермахта!
В ответ этот «фазан» заявляет с улыбкой:
- О Вермахте здесь речи вообще не идет!
Скрип новеньких сапог, и почти одновременно: «Позвольте пройти!» Тут же «фазан» делает мне навстречу два шага сует нечто напечатанное на машинке мне в лицо. Отстраняюсь и невольно качаю головой. Мне хочется вытряхнуть из ушей этот трескуче-растянутое «Позвольте!» и убрать из глаз наглый образ. Но это, так внезапно появившееся красное личико окидывает меня наглым взглядом, складывает свою грязную бумажку обратно по изломам, заводит одну руку назад так, что становится видна пряжка портупеи, а другой, свободную кладет на петлю портупеи, где висит пистолет. Чувствую, что превращаюсь в невольного свидетеля какой-то пьесы одного актера. В следующий миг портупея и пистолет пренебрежительно брошены в багажную сетку над полкой, вместо того, чтобы их повесить на платяной крючок.
А затем наступило действо. С каким упоением этот человечек расстегивал свой китель с огромными накладными карманами: он так широко его раскрывал, что стали видны широкие подтяжки и слишком высоко сидящий ремень брюк. Устроившись поудобнее, он замурлыкал какой-то походный марш, а я смотрел на все это как зачарованный и безо всяких комментариев.
Поезд снова останавливается. На проплывающем мимо указателе замечаю надпись «Регенсбург – Северный». Регенсбург? Как так? Как это мы едем через Регенсбург?
Когда Фазан снимает в конце концов фуражку и отправляет ее к своей поклаже, голова его резко уменьшается, а вместе с нею и вся фигура. Удивительно: кроме усиков а-ля Гитлер, он еще и бешенный такой же, как и его любимый Фюрер! А может он лишь пародирует Фюрера? Интересно, как этот «фазан» вообще здесь оказался? Почему он вообще не на фронте?
- Знаете, это купе не для всех и оно было закрыто на замок! – произношу несколько запинаясь. И тут же скрипучий голос в ответ:
- Да что вы говорите? - При этих словах крысиная морда сует мне под нос четырехгранный ключ, да так, что в ответ хочется врезать ему по зубам. В мозгу закипает ярость, словно пар в закрытом цилиндре. Напрягаюсь весь, чтобы не сорваться. А этот паршивец, закончив тираду, откинулся прямо напротив меня и захрапел во всю глотку.
Господи! Ну, какого черта мы все не едем? Что там еще случилось?
Чтобы не смотреть на храпящую рожу высовываюсь из окна и слежу за каким-то краснофуражечником, как он скачет из одной двери в другую, под левым локтем зажата сигнальная лопатка, в правой руке кипа бумаг. Бросаю взгляд на далеко впереди согнувшегося у паровоза человека, а затем на огни семафора: путь для нас пока закрыт.
Возвращаюсь на свое место, поднимаю немного выше стекло, оборачиваюсь и вновь смотрю на храпящего налетчика.
Так вырядиться как он, на пятом году войны, на это нужна определенная смелость. Фазан и защитник отечества одновременно. Едва ли он осмелился бы показаться на улицах Берлина в таком наряде.
А это что он делает? Как завороженный смотрю, как он изловчился и правую ногу подсунул под соседнее сидение. Прерывисто дыша, он стягивает с ноги сапог. Уму не постижимо, как это он так изловчился. Теперь очередь левого сапога. Сделал это и вздох глубокого удовлетворения разнесся по купе. Вижу серые носки, брюки, зашнурованные на икрах, словно ботинки, а теперь, не верю своим глазам, эта крыса скребет себе сквозь носки все десять пальцев! Некоторое время сижу как пришибленный, а в следующий миг по купе разносится такой кислый запах немытых ног, что становится нечем дышать. Во мне все кипит от гнева к этой нацистской свинье. Сдерживаюсь и, собрав всю волю в кулак, обращаюсь, вложив величайшее уважение в голос, к этой свинье:
- Разрешите еще раз взглянуть на ваше удостоверение?
Определив, что я на целую голову выше него, да и по весу раза в два тяжелее, вняв моей просьбе, он высоко подпрыгивает, достает конверт из кармана мундира, подходит ко мне в своих серых носках и с наглой ухмылкой достает аккуратно сложенную бумажку. Жирная, затертая бумажка скользит, словно тряпица у меня меж пальцев. Внимательно читаю: «Настоящее удостоверение выдано исполняющему обязанности Ксаверу Герхардингеру …», но мой взгляд уже скользит вверх, туда, где синеет штамп с символом государственной власти и готическими буквами заголовок: РАЙОННЫЙ КОМИТЕТ НСДАП. Гнев застит мне глаза, и не думая о своей правоте яростно рву бумажку на мелкие кусочки, приговаривая «Так! Так! И вот так!» пока обрывки летят через открытое окно, прихожу в себя.
 У «фазана» рот буквально принял положение широко открытой буквы «О». а у меня мелькает мысль: Бог мой! Как же по-идиотски он выглядит: это «О», усики под ним и широко открытые глаза. Серые носки – один палец, большой на правой ноге, торчит из дырки наружу. Обжатые бедра, тонкие икры – я уже не выдерживаю: смех сотрясает меня, громкий, нервный, булькающий смех, который длится и длится. Он толчками вырывается у меня из глубины живота.
У Крысы отваливается челюсть. Глаза сверкают от ярости и недоумения. Вдруг он разворачивается, протягивает руку к багажной полке – и в эту секунду поезд дергается. Попутчик, едва удержавшись на ногах, не достает до пистолета. Хочу схватить его за руку, но повторный толчок поезда бросает меня на него.
- Ну, подожди! Ты за это поплатишься! – тяжело выдыхает Крыса-фазан. Едва оправившись от падения на него в результате толчка поезда, меня разбирает неудержимый смех, а Крыса-фазан распахнул дверь и во всю мочь орет, призывая начальника поезда. Меня так и подмывает выбросить его пистолет и сапоги в окно. В этот миг вновь передо мной возникает перекошенное от ярости лицо. В целях предосторожности выхватываю свой пистолет и интересуюсь:
- Поиграем в ковбоев, а?
- Да я... Да я… Я тебя арестую!!! – кукарекает Крыса-фазан, - Ты… Ты…Ты поплатишься за это!
Какой-то человек, проходивший по проходу вагона, с любопытством останавливается, но, увидев пистолет, тут же смывается, не желая становиться свидетелем всего происходящего.
Поезд, наконец, начинает движение. Колеса стучат, но в их перестук врывается какой-то визг. С обеих сторон снаружи вагона доносится вой сирен: воздушная тревога. Крыса-фазан брызжет слюной от ярости, но фальцет его голосочка заглушается воем сирены и перестуком колес.
Сирена воет не переставая. Поднимаю окно выше и думаю: к черту из этого города! Фазан уже влез в свои сапоги. Красный как рак, а ругательства так и хлещут из его пасти. Упаковывает сумку, натягивает фуражку-аэродром: по всему видать хочет уйти. Не проходит и нескольких минут, как он пулей выскакивает из купе в поисках начальника поезда.
Поезд вновь останавливается. На небе плотная облачность. Наши зенитки лупят в белый свет как в копеечку. Очевидно, возможен комбинированный налет: сверху бомбардировщики, внизу истребители: карусель. Кажется, хоть штурмовиков у них сейчас нет.
Не сомневаюсь: их цель – мосты через Дунай. Они метят как раз в мост, перед которым мы остановились! Клубы пара, выпускаемые нашим паровозом – лучше демаскировки не придумать! Ну и свинья же этот машинист! Неужели нельзя прикрыть вентили на несколько минут? Или тогда котел взорвется?
Снаружи доносится гвалт людской толпы. Быстро достаю фотоаппарат, вижу как люди выбегают из вагонов. А поскольку платформы нет и в помине, им приходится прыгать с нижней ступеньки подножки. При этом некоторые срываются, падают и кувырком летят вниз с откоса насыпи. Все хотят поскорее выбраться из поезда и уйти подальше от путей, но у основания железнодорожной насыпи находится наполненная водой канава, через которую могут перепрыгнуть лишь немногие. Отдельные пассажиры, не допрыгнув до противоположной стороны, падают вниз, вздымая при этом тучи брызг. В нескольких метрах от канавы стоит забор небольшого огорода. Дикая орда штурмом берет этот забор, прыгая через него словно в беге с препятствиями – прямо какой-то «стиплчейз» . Только нет таких, кто одним махом преодолел бы забор.
Все словно сошли с ума! Крики, визги летят со всех сторон. Какая-то женщина, застряв, повисла на заборе. Двое мужчин толкают ее зад пытаясь перебросить через забор. Под натиском и тяжестью штурмующих часть забора падает.
Почему не едем дальше? Проходной сигнал светофора вывешен: СТОЙ! Проклятое облако пара! Кочегар, наверное, хорошо поддал перед рейсом.
Ища укрытие, забираюсь под вагон. Какая-то девушка лежит на животе между рельсами, а старушка, опустившись на колени, как в храме, кладет поклоны и молится, сложив на груди руки.
С платформ с зенитками доносится дикая пальба. Но парень, которого ловят зенитчики, знает свое дело: он опускается пониже и летит в мертвой зоне обстрела зенитных орудий. Кажется, что ему это даже доставляет удовольствие. Вижу крошечную фигурку самолета, далеко от огня зениток делающего разворот, а затем этот ас направляется для атаки не с кормы на пути, где стоит поезд, нет – он заходит параллельным курсом к железнодорожной линии, идет очень низко и стреляет в огородик за канавой. Там, наверное, уже есть убитые! Не верю своим глазам: на платформе поезда четыре орудия и никакого результата!
Вот будет весело, если свернутые в рулон полотна погибнут именно сейчас. Под Регенсбургом, на открытом железнодорожном полотне перед мостом через Дунай. Фронт на моей Родине! Теперь уж я вряд ли ухмыльнусь, услышав, как храбро кто-то вел себя на фронте своего отечества.
Когда зенитки прекращают стрельбу, слышу многоголосый крик. Снопы самолетных пуль действительно кого-то достали. Ба! Да это же мой «фазан» там лежит! Его тащат, словно это груда тряпья. Кто-то несет его фуражку – двумя руками, словно орденскую подушечку.
- Этот готов! – доносится чей-то голос.
Мало-помалу до меня доходит: было два самолета. Один бросил бомбу прямо в огород. Паровоз также поврежден. Пар с визгом вылетает и образует огромное белое облако. Теперь уж точно известно: дальше пешком. До вокзала в Регенсбурге не так уж и далеко. Подзываю двух солдат. Они помогают мне дотащить багаж до вокзала.
По пути встречаем вахмистра, который, кажется в курсе событий. Он объясняет:
- Вам надо добраться до Вальхалла-аллеи, господин лейтенант. Затем на запад к мосту Небелунгов.
 - А где вокзал?
- На юге. На другой стороне старого города.
Боже милосердный! О пешем марше я не думал, не гадал, когда добывал себе купе в Берлине. Вахмистр, узнав о моих трудностях, говорит:
- Подождите здесь, господин лейтенант! Я позабочусь о повозке.
И вот сижу со своими семью узлами, словно последний беженец, грязный по самые уши, но с фотоаппаратом на груди. Если повезет, то у меня будут фотографии атаки истребителей на поезд. Фото для чердака, но не для ОКВ.
Снова возвращаюсь мыслями к «фазану»: такую ярость, как я получил от этого парня, я еще никогда не имел. И нужно же было ему попасть ко мне в купе! Черт возьми! Я уже слишком много повидал. И если бы такая свинья стала выпендриваться перед нами в кают-компании флотилии, а мы, усевшись на мягкие, приятные стулья слушали бы его выпендреж, то я, скорее всего лишь скалился бы в ответ на все его выходки и с усмешкой смотрел, как красная нарукавная повязка с черной свастикой в белом кругу извивалась бы от резких жестов этой лживой свиньи.
Мне хочется жадно хватать ртом воздух. Мысли несутся как мустанги: а ведь я желал, да, желал хладнокровно застрелить этого парня. Скорее нет, не хладнокровно, а с издевательской усмешкой выпустить весь магазин ему в брюхо. За меня это сделали Томми. Так что все улажено.

В Мюнхен не пробраться. Все дороги разбиты. Бог знает, когда возобновится движение. Я так близок к цели своего пути, а между тем уже темнеет. Хочется есть. И пить. Взгромоздив весь свой багаж на перрон, приказываю одному из солдат присмотреть за ним. У кухни Красного Креста получаю миску горохового супа и краюху хлеба. Также беру и стакан травяного чаю.
Начальник вокзала совершенно не уверен, что я смогу продолжить сегодня свой путь. Но его вдруг осеняет: можно отправить меня в Ингольштадт. Так, конечно я попаду не очень близко к Мюнхену, но из Ингольштадта, я это точно знаю, ночью, где-то в 2 часа, отправляется поезд в Аугсбург, а уж от Аугсбурга я доберусь до Пасинга.
Веселенькая перспектива. Становится страшно при мысли, что придется терпеливо ждать часов шесть, а то и больше, у своего багажа. Чувствую себя преотвратно и проклинаю тяжелое барахло. Дикая идея, чистое безумие! В такие времена нужно ездить лишь с портфелем и то не на поезде!
Ну, что же, вещи перенесем к начальнику вокзала либо в Красный крест. И тогда у меня выдастся свободное время осмотреть окрестности: я еще никогда не был в Регенсбурге.
Начальник вокзала заверяет, что у меня будет свободное время аж до полуночи. Он кажется очень довольным тем, что к нему кого-то занесло, с кем он может поговорить. Он взволнован, т.к. все еще не может отойти от нападения истребителей на поезд. Поскольку ему так и хочется показать свою осведомленность в происшедшем, то он несет полнейшую чепуху и уже в третий раз повторяет: «Это было, скажу я вам, господин лейтенант, уже чересчур!» также узнаю, что менее чем за год он пережил уже один «ну очень сильный воздушный налет» на Регенсбург.
- Ну нам и досталось же тогда – и все из-за Мессершмитта…
- Здесь, в Регенсбурге?
- Да. Вы не поверите, господин лейтенант, что здесь творилось! Здесь ведь строились Мессершмитты. Наши Ме-109. заняты были тысячи людей…. Вам я могу откровенно сказать: Ме 262 – ну, реактивный истребитель, здесь тоже строится, а именно его фюзеляжи. Тогда те, наверху думали, что никакие бомбардировщики сюда не доберутся, а потому и не создали никакой противовоздушной обороны. А результат? Более 400 убитых. Люди как раз были на обеде.
- На обеде?
- Да, на заводе. Понимаете, это был дневной авианалет, и по совершенно новому плану….
Мало-помалу меня начинает все больше занимать это описание.
- Они летели точно на цель, словно их кто-то вел, а затем не улетели назад, а полетели дальше в направлении Мюнхена, точнее говоря, мимо поясов обороны на юг, в Италию. Этакий челночный налет. Говорили, что они тогда из Англии через Регенсбург летели в Африку: 146 четырехмоторных самолетов-бомбардировщиков!
Никогда не слышал ничего подобного! – прерываю речь начальника вокзала.
- Вам не стоит удивляться. В сообщении Вермахта об этом ни словом не упоминалось. Вот, кстати, господин лейтенант, если интересуетесь, я вырезал это из газеты. Обратите внимание: заметка от 19 августа, а налет был 17. Прочтите-ка!
Аккуратно вырезанная статья бережно передается мне в руки:
«Вражеская банда, налетевшая вчера на юг Германии, потеряла, по подтвержденным данным, 51 четырехмоторный самолет-бомбардировщик и 5 истребителей сопровождения. В двух южно-германских городах имеются убитые и раненные среди мирного населения».
- Интересно, а другие южно-германские города? - невольно вырывается у меня.
- Свинство! Вот так солгали без сучка и задоринки! Теперь вы знаете как все обстояло на самом деле.
Сижу неподвижно и думаю: «А что же я знал и знаю об этом? Что можно знать, если все пропитано ложью, и только ложью. Ложь до тошноты. Только полные идиоты верят всему, что пишет Вермахт в своих сообщениях.
Очевидно, что маршалы ВВС союзников знали цели наверняка. У нас же эти налеты названы «террористическими налетами». Доктор Геббельс, «Рупор победы» - по меньшей мере, мне известно теперь, как все это выглядит при близком рассмотрении.
- Хочу пробежаться, я имею в виду, до отхода поезда посетить Ингольштадт. - обращаюсь к собеседнику.
- Вам это не доставит удовольствия, господин лейтенант – сейчас все закрыто.
- Я хотел просто размять ноги после долгого сидения в поезде.
- Тогда желаю успеха, господин лейтенант. Вы не заблудитесь. А у меня еще дежурство…
На перроне, в полутьме, вижу группу солдат, которые вповалку лежат на своих вещах – словно валуны около Бац-сур-Мэр, когда наступает отлив. Вновь выхожу к Дунаю. Чернильно-грязная вода катит свои волны в сгустившуюся тьму. «Пав на берегу Дуная, я умер в Польше. Где-то, когда-то – захватит и меня …». Вот был бы фокус, если бы эти бритты чуть лучше прицелились и попали бы в тот вагон, под которым я лежал!
Издалека до меня доносится гудение самолетов. Или мне это уже мерещится? Да нет! гудение усиливается и стихает вновь. Оно слабое, но интенсивное, словно принадлежит всему воздуху. Я не просто слышу это гудение, но буквально вдыхаю его.
Должно быть, летит довольно много машин. Я стою, и густое гудение охватывает меня. 10000 метров! Успокаиваю себя. Они летят наверняка на высоте 10000 метров! Но могут ли вообще эти летающие крепости подняться до такой высоты? Даже 6000 метров – это слишком для прицельного бомбометания. Надо бы спросить у зенитчиков.
Нигде никого. Ни машин, ни людей. Ничего и никого. Регенсбург мертв как Помпеи. Думаю о домах, в которых сейчас сидят люди. Вдруг слышу хлопанье дверей и громкие крики: «Выключите свет! Предатели!»
Полная темнота: здесь, в Регенсбурге органы ПВО строго соблюдают правила светомаскировки.
Справа, за какими-то ставнями слышится шум. Очевидно, какая-то пивнушка, которая все еще открыта. И в тот же миг ощущаю сильную жажду. Но если я сейчас открою дверь и заявлюсь внутрь – с золотом на фуражке, золотым кортиком на бедре – эти пьянчуги могут принять меня за какое-нибудь неземное существо….
Фактически я еще никогда не был в Регенсбурге. Когда, я спускался вниз по Дунаю, совершенно один, до Черного моря, то на своей лодке добрался до Пассау. В то время я не смог добраться в Босфор, т.к. уже шла война. Что мне оставалось делать? Я тогда здорово расстроился.
Внезапно вздрагиваю от разрывающего мне голову, охватывающего меня со всех сторон, ужасного шума: отовсюду одновременно завизжали сирены воздушной тревоги. Так я еще никогда не пугался.
Звуки сирен то накатываются на меня, то отступают: кажется, они никогда не закончатся. Чувство такое, будто я оказался внутри огромного органа, на котором играет, одновременно нажимая на все клавиши, спятивший органист. Невольно вставляю указательные пальцы в уши, но безумный вой проникает в меня со всех сторон, словно радиоволны. И хотя при этом я ору изо всех сил, едва слышу свой голос: «Пропади оно все пропадом!»
Когда все смолкает, в ушах все еще стоит завывающий вой сирен. Но и тогда, когда оглохшие уши вновь восстанавливают слух, уже нет той тишины, что была раньше. Теперь со всех сторон слышен шум другого свойства, шум, который трудно определить. Словно с размаха, как-то вдруг, везде возникает жизнь. Желтые полоски света пробиваются через ставни и жалюзи. Многоголосый крик со всех сторон: «Выключить   свет!» Лучики света карманных фонариков скользят по фронтонам домов. Из одного окна на улицу падает широкий сноп света. Мгновенный стук ставень, затем стук каблуков – спешащие тени - ощущение такое, словно кавалькада черных всадников несется в том направлении. Мысленно вижу гравюру Катерины Кёльвиц: «Вооружение в подвале» - листок из учебника по истории гражданской войны. Здесь может быть происходит такое же вооружение народа.
Бледные пятна в темноте: лица людей. Один голос перекрывает все остальные: пронзительный вой резко прорубает шум голосов. Далеко в стороне звук пожарных сирен. слышен шум моторов – но нигде не видно ни одной машины. Небо безлунно. Ни лучика не пробивает облачное небо.
Тщетно всматриваюсь в низкое небо: взгляд натыкается на стоящие по обеим сторонам улицы дома. Но все же впереди возникает россыпь звездочек-жемчужин: разрыв зенитного бризантного снаряда.  Где-то в направлении Мюнхена.

Ночь в переполненном поезде ужасна. Отпускники с фронта, легкораненые. В каких-то немыслимо вывернутых позах лежат они в проходах так густо, что едва осталось пространство, чтобы поставить ногу, проходя мимо.  Подходы к туалетам загромождены коробками, баулами, рюкзаками и сумками.
Кое-где к окнам вагонов поднесли суп и чай. Некоторые, пока поезд стоит, стараются выбраться наружу через полуоткрытые двери. Радостно хотя бы то, что у пассажиров нет поноса. Вот была бы кутерьма! Невольно задаюсь вопросом: за что мне такие мучения? За какие грехи? Мысленно перебираю случившиеся со мной события: Ла Боле, дом Керр Биби, запеченные устрицы у мамаши Беню в Ла Крузик…. Атлантика у Баца, ландшафты Зальцбекена у Жирондо. Прибой в лучах заходящего солнца…. Эх, лучше не думать об этом!
К счастью, мой последний отъезд, тот, что из Аугсбурга – из Пасинга до Центрального вокзала пройдет без остановок.


МЮНХЕН – ФЕЛЬДАФИНГ

Уже полдень, когда поезд въезжает в Мюнхенский Центральный вокзал – точнее сказать: тащится вползая в его нутро, а затем с резким стуком, толчком, останавливается. Пытаюсь выяснить, почему мы двигаемся с черепашьей скоростью, и вижу через окно свежие отметины бомбовых разрывов. У вокзала начисто снесена крыша.
Вид многочисленных разрушений, очевидно, готовит меня к чему-то более ужасному. К счастью, мне, без особых уговоров, помогаю двое солдат. Каждый из них тоже тащит достаточно своего имущества, но у каждого свободна одна рука.
- Куда, господин лейтенант?
- К начальнику вокзала.
Помещение, где разместился начальник вокзала, выглядит как хибара бродяги. Встреченный мною капитан производит приятное впечатление. Объясняю ему, что мне надо ехать дальше, но прежде крайне необходимо заскочить в Академию искусств. Капитан с готовностью предлагает поместить мой багаж под его охрану, но тут же интересуется, а что это за рулоны я везу?
- Картины!
- Картины?
Опасаясь того, что он может мне отказать, быстро объясняю, что в рулоны свернуты спасенные из Берлина картины одного известного художника.
Узнаю, что прошлой ночью был страшный авианалет, и трамваи почти везде не ходят.
- Центр города выглядит, словно пустыня – и такое же творится в Швабинге…
- В Берлине я тоже повидал подобное, - отвечаю в унисон.
- Мне трудно судить о Берлине! – резко бросает капитан. – У нас в этот раз очень много погибших.
Уже собираюсь, откозыряв выйти из кабинета, как капитан добавляет:
- Полагаю, вы знаете дорогу? По пути вы будете очень удивлены.
Странно, но когда я пробираюсь через развалины, меня охватывает страх, что от Академии вполне могла остаться только пыль. Механически переставляю ноги, гоня от себя мрачные мысли. На какой-то миг меня охватывает такое чувство, словно я опять в Берлине: развалины одинаковы – только теперь я не на Потсдамской площади, а на площади Ленбахплац. Внезапно замечаю, что словно окоченел: я сломлен увиденным и удручен. Неужели вся Германия должна утонуть в грудах щебня и пепла?
На одной из таких гор люди растаскивают в стороны куски развалин. Имеющимися у них жалкими инструментами они будут копаться до глубокой ночи.
С трудом огибаю воронку, разбившую середину улицы: судя по ее размерам, бомба была неимоверного калибра! Во многих местах видны дымки от чадящих огней, но больших пожаров не видно, только везде торчат обгоревшие балки. Там, где возгорания все-таки тушили, грязь так перемешалась с водой, что образовала очень скользкие, будто жирные места, точь-в-точь такие же, как и в Берлине. Это чувство схожести, как и запахи, пронизывает меня насквозь, и мне кажется, что я выгляжу и пахну как немытая свинья.
Идущие навстречу люди напоминаю мне лемуров: большинство лиц пустые, свинцово-серые, отдельные полны смятения, другие дико озлобленны. У многих на лицах платки, закрывающие рот и нос: из-за запаха. Внезапный кашель накатывает на меня: на всем участке дороги, вдоль фасадов, за которыми догорают черные балки перекрытий, стоит ужасная вонь. Догорающие балки, выглядывающие из гор щебня частоколом стволов, производят впечатление растопыренных иголок гигантского ежа.
Вдруг за спиной поднимается такой треск и грохот, что невольно вздрагиваю – это «паровик» о котором я уже слышал: поезд узкоколейки с настоящим паровозом и десятком платформ, до отвала груженных кирпичным щебнем. Он приближается грохоча. Озадаченно останавливаюсь. Чувство такое, словно стою в гигантском котловане бункера для подлодок в Сен-Назере: такой же паровозик, такие же платформы, такие же простые рельсы и даже такой же шум. Кажется и машинист тот же самый. Машинист приветствует меня, и я козыряю в ответ.
Рельсы проложены прямо посреди Людвигштрассе. Тут и там в мостовой видны пустоты и провалы: мостовая разбита.
Внезапно завывают сирены: воздушная тревога!
Проклятье! Но ничего другого и не следовало ждать.
Какой-то санитар службы ПВО хочет загнать меня в бункер. Нет уж, спасибо! Сыт по горло этими прятками. Мне уже давно все по фигу.
Делаю знаки этому человеку: мол, отбуксируй себя скоренько и заляг на дно. Мой знак трехступенчатый: сначала руку вверх, указательный палец в небо, затем указательный палец на него и наконец руку с силой бросаю вниз: смывайся, черт тебя дери! Они уже прямо над нами! Самолеты летят клином, как дикие гуси. Можно подумать, что так они укрываются от грохочущих ударов зениток. Облачка разрывов, не нанося никакого ущерба самолетам, окутывают небо, словно ватные клубочки на елке. Наших истребителей снова не видать. Значит, воздушного боя не будет, предстоит лишь бомбардировка – и только?
Поскольку самолеты так, как сейчас, плотным строем тянутся по небу, их огневая мощь будет довольно ощутима. Все еще не могу понять, как такая армада может лететь так медленно. Так же непонятно и то, что гигантский груз из бомб и топлива может таким же медленным темпом держаться в воздухе.
 На улице никого. Вокруг никого: Мюнхен – город мертвых.
Только вот это гудение буквально со всех сторон. Воздух вибрирует от него. Эта вибрация уже сама по себе нечто властное и подавляющее волю: тело мое вибрирует в унисон. Ничего не могу с этим поделать.
Если союзники – будь то Томми или янки, кто его знает, кто в этих самолетах? – затеют свое коварное свинство, и будут бросать зажигательные бомбы вместе с фугасными, тогда тут будут не только пожары, а весь Мюнхен скоро будет выглядеть как Берлин.
И вдруг вижу «виноградные кисти»: каждая «ягодка» - это бомба. Пора делать ноги!
На бегу слышу приближающийся визг бомб. Когда уже скрываюсь в обрушенном портале университета, раздается грохот разрывов. Словно невидимый кулак бьет меня в спину и бросает на пол воздушная волна. Но осколки мне не грозят: я укрываюсь под остатками крыши, и толстая колонна укрывает меня от них.
На востоке и севере города поднимаются вверх гигантские столбы дыма и языки пламени.
Кучи камней лежат по всей улице, будто мячи, ожидающие решительного гола. Попали ли они в Академию? Не из ее ли крыши и выбивается этот столб дыма и огня? А может этот дым вздымается из здания, расположенного за Академией? Вижу торчащие в небо черные стропила – должно быть от прежних пожаров.
Фронтон Академии еще цел. Но бронзовые амазонки у парадного крыльца как решето усеяны пробоинами. Если бы они состояли из плоти и крови, то после таких ранений уже не выжили бы. Коридоры Академии черны от дыма и копоти, и сердце сжимается от плохого предчувствия. Едва отдышавшись, понимаю: моя мастерская на третьем этаже не избежала горькой участи. Стою в ней и могу лишь реветь в голос, но вместо этого только тупо смотрю на опустошение. Мои холсты сплошь размытая мазня, а рисунки – не более чем скомканные куски бумаги, напоминающие клецки в этом супе из грязи и пепла. Мой шезлонг, полуобгоревший, плавает, словно плот в черном рассоле.
Не осталось ничего, что можно было бы спасти. Все сожжено и обуглено, стены черны от копоти, лишь кое-где на них видны серые полосы от воды, которой тушили пожар. Все рисунки и наброски, которые я делал по Деницу, утрачены. Если бы я догадался в свое время переправить их в Фельдафинг! Если бы они все не были такими большими!
Все произошло как нарочно: я вновь осматриваюсь. Не нахожу ничего, что могло бы меня утешить. Чувствую себя совершенно беспомощным – словно кто-то ударил меня по голове: что же теперь? Работать с фотографиями? Но с фотографиями, на которых запечатлен Дениц едва ли можно что-то сделать. Командировка закончилась? Что же делать?
Хорошо еще, что я не все хранил в мастерской…. Зажигательная бомба. Эксперимент в кошмарном сне: как красив горящий в воде фосфор.
Не могу не испытывать удивления от того, что вода, которой гасили пожар, стоит в помещении как в бассейне. Никогда не замечал, что пол мастерской образует своеобразную ванну. Лишь в начале, когда я получил эту мастерскую, мне приходилось мелком отметить своеобразие этого помещения.
Как говорится: снимаю шляпу, перед талантом строивших мастерскую специалистов. Убрать грязь и хлам, и в этом бассейне можно разводить золотых рыбок.
 Теперь остается одно: закрыть двери мастерской, вернуться обратно и прочь из этого города! В Тутцинг! И, наконец, избавиться от этих рулонов картин и круга скульптора. Итак, прежде всего надо добраться до ближайшей к Фельдафингу станции, а там посмотрим, каким образом смогу дотащить свою поклажу от вокзала в Туцинге до моего домишка. То, что картины свернуты в рулон совсем неплохо: хоть и тяжело, но удобно нести в руках. Чего не скажешь о круге Руты, который словно любимый мозоль: не столь тяжело, сколь неловко. А может обвязать его ремнем, да и перекинуть за спину, как рюкзак? То, что у человека всего две руки – это прямая вина Создателя!
К счастью мне вновь удается найти несколько солдат, которые помогают донести вещи от главного вокзала до вокзала Штарнбергер. Мне повезло, говорит начальник вокзала, поезд уже стоит под парами. Хоть эта отрада в кромешной тьме невзгод. От этих гримас судьбы меня итак и подмывает расхохотаться: когда-то у меня была мастерская, а в ней мои картины и рисунки. Все превратилось в прах.
Если так и дальше  пойдет, у меня останется лишь сданное на хранение пианино в Дрездене.  А самое смешное: я совершенно не умею на нем играть.
Очень жалко рисунков из Бретани: по крайней мере, 50 листов с видами побережья, рисунки тушью и акварелью – многие точно передают погоду взморья и картины войны. МОИ картины войны! Вот черт! Как не повезло!
В поезде встречаю Ганса Альберса. Он стоит, небрежно облокотившись на перила над буфером, прямо напротив меня. На нем шинель и такая же мягкая шляпа, как и у Доктора Геббельса. Он поблескивает глазками из-под полей шляпы и сардоническая улыбка сопровождает каждого проходящего мимо. Словно позируя невидимому фотографу, он мотает головой туда-сюда, будто и в самом деле позируя то в фас, то в профиль.
Заметив меня, он замирает от удивления: морской офицер с неуклюжим грузом и свернутым в рулон ковром. Что в рулоне, Альберс, конечно же, не знает.
Ну, прямо кинозвезда! Во мне, где-то глубоко, возникает желание цинично рассмеяться ему в лицо. Еще одной причиной кипящего во мне смеха служит и то, что случилось: Ганс Альберс смотрит на меня, а я не могу прийти в себя оттого, что в мастерской Академии сгорела добрая половина моих работ – превратилась в пепел и грязь.
Я не стал предаваться горю в Академии. Но теперь меня буквально разрывает пережитое. А этот, на перроне, ведет себя как дурачок. Да, точно! Мне же доподлинно известно, что Ганс Альберс, величайший немецкий киноартист, живет как раз там, куда я еду: в Тутцинге. Мысли скачут, как необъезженные скакуны. Да, Тутцинг.
Ранее я слышал от бабушки, что адвокаты ободрали нашу семью как липку. Эта банда пустила нашу семью во все тяжкие и почти уничтожила ее: все вместе преступники. Теперь стало проще: бомбы и огонь заменили собой подобных адвокатов и все, что у мня было уничтожили с таким же преступным рвением….
Только не болтай в Туцинге! – даю себе наказ, хотя эти мысли вызвали вихрь воспоминаний, вместо угасающего во мне смеха о том, что акция по спасению мастерской Лео почти выполнена, а мои собственные картины полностью уничтожены.
В Туцинге прошу начальника вокзала разрешить позвонить в Брамхауз. Несколько гудков и Рут сняла трубку.
- Я выполнил в Берлине то, что ты просила, - произношу громко. – Приказ выполнил!
- А где ты сейчас?
- В Туцинге, на вокзале. Да, твой круг довольно тяжел, так что тебе придется помочь мне….
- Но Марии все еще нет! – звенит голосок в трубке. – Что, черт возьми, мне делать?
- Возьми из сарая садовую тележку и приди на вокзал. У меня с собой много картин – все в рулонах.
- Но я сейчас никак не могу придти на вокзал с тележкой! – слышу тот же ровный голос.
Вероятно, госпожа баронесса столь ранима, что не может позволить себе двигаться середь белого дня с садовой тележкой к вокзалу. Ее прислуга Мария могла бы придти на вокзал. Но ее нет – а может она сидит себе в туалете и справляет нужду. И при этом, знаю по опыту своего последнего визита к ним, ей не позволяется не во что вмешиваться, т.к. она днями напролет более всего занята своим расстроенным пищеварением.
Меня охватывает такой силы внезапный гнев, что без стеснения грубо бросаю в трубку:
- Если ты сейчас же не придешь…, - в этот миг вижу, как начальник вокзала делает мне рукой успокаивающие знаки – возможно, он увидел мой багаж и хочет помочь мне. Теряя чувство такта, продолжаю орать в трубку:
- Если ты сейчас же не явишься сюда с тележкой, я разобью твой проклятый круг, а осколки заброшу куда-нибудь!
В ответ полное молчание. А затем резкий крик:
- Мой круг? Шалун, ты сказал – мой круг?
Перевожу дыхание. И делаю отрицательные знаки начальнику вокзала:
- Да. И этот трижды проклятый круг ты можешь здесь забрать. Я выброшу его перед вокзалом, а сам поеду в Фельдафинг с картинами. Миссия выполнена. Хорошо, что ты ничего более не придумала, как этот круг!
Бросаю трубку на рычаги аппарата. Посмотрим, что будет дальше. Что ж. кажется я в конце моего путешествия. Мастерская сожжена. Я повержен и мне приходится еще выслушивать эти гадкие вопли!
- Следующий поезд будет через час. – Говорит начальник вокзала и при этих словах делает озабоченное лицо.
Я вне себя. Нежная Рут и ее зашоренные мысли. Для практической жизни совсем не подходит.
- Могу одолжить вам машину, господин лейтенант! – добавляет начальник вокзала.
Я всячески благодарю его и говорю: «Моя дама скоро явится». А затем тяжело топчусь, готовый взорваться от гнева, перед вокзалом.
Эти дурацкие заботы и эти дурацкие вещи. О картинах Рут вообще меня не спросила. И я, словно тигр в клетке, мечусь на крыльце вокзала. Все неправильно! Мне следовало умолять баронессу по телефону. Интересно, сколько нужно времени Рут добраться сюда?
Начальник вокзала стоит между двух колонн и что-то говорит мне. Подхожу ближе и слышу, что кроме большой грузовой тележки для срочных грузов, у него еще есть и маленькая – так сказать, в его личном пользовании. Он уже подготовил ее и помогает мне погрузить мой багаж.
Пройдя полпути, вижу идущую навстречу Рут. Хотя не очень холодно, на ней надета шуба. Встретившись посреди улицы, холодно обнимаемся. Каждый со свое тележкой за спиной. Та еще картина! Рут смотрит мимо меня: она узнала свой круг, несмотря на небрежную упаковку и вся прямо сияет:
- Ох, Шалун, ты сделал это!
Ее совершенно не интересует, КАК я это сделал. Когда мы друг за дружкой двигаемся со своими тележками по слегка пологой улице, у нас, наверное, вид идиотов: морской офицер в окружении садовых тележек!
У входа в дом, настоящий комитет по встрече: баронесса, еще ставшая меньше ростом и более удрученная, чем в прошлый раз, младшая сестра Рут -  Корнелия со своим тоненьким голоском и, конечно же, прислуга, вылезшая ради такого момента из туалета. Тонкая ручка изящной баронессы тверда и согнута от постоянного мытья полов в доме. Эта тяжелая работа для нее как покаяние, и никто не может отвлечь ее от этого.
В большой передней приходится составить стулья в угол, а тяжелый стол отодвинуть к стене, с тем, чтобы я смог на отдраенном до блеска полу освободить от шнуровки мои рулоны и медленно, одну за другой, раскатать картины. Глаза баронессы при виде картин буквально вылезают из орбит, и она тяжело усаживается на один из стульев у стены. Раскладываю картины одну за другой, словно гигантский ковер.
Выставка искусств под контролем: большое пространство выглядит, словно выложенный мозаикой пол, таинственно поблескивающий в полутьме.
Рут интересуется, как поживает Симона.
Остается только удивиться тому, что Рут, которая только и мечтала о своем круге, обратила мысли еще к чему-то.
- Наверное, хорошо, - отвечаю кратко.
- Что так неопределенно? Ты что, не знаешь наверняка? – искренне удивляется она. Что мне нужно ответить? Рут восхищалась Симоной, но что она знает о причудах и капризах Симоны?
- Наверняка все хорошо, пытаюсь улучшить свой ответ.
- А почему она не с тобой?
- Не каждому удалось бы это.
- Симона обещала мне велосипед, – говорит Рут.
- Да ты что?
Что за дурацкий разговор! Думаю устало. К счастью, в наш разговор вмешивается баронесса, до этого момента безмолвно восторгавшаяся лежащими на полу картинами:
- Совершенно не представляю, как мне вас благодарить! Хотя я уже придумала: ты можешь сохранить свою самую большую картину у нас здесь, у Лео и меня. Мы всегда будем рады помочь.
 Когда, наконец, соображаю, что самая большая картина должна принадлежать мне, вне себя от радости и смущения, в каком-то порыве, целую обе руки баронессы. Затем устало опускаюсь на стул, и думаю: «Сейчас бы контрастный душ!». То горячий, то холодный, то снова горячий….
- Ты не останешься у нас? – доносится голос баронессы.
- Останься, Шалун! – эхом вторит Рут.
Я совершенно выбился из сил и более всего мечтаю очутиться сейчас в лесу. Только ничего не говорить сейчас о моей сгоревшей мастерской, иначе театр ВЕЛИКОЙ ЗАБОТЫ никогда не окончит свою пьесу….
- Большое спасибо, но мне необходимо выехать в Фельдафинг. У вас есть расписание?
Баронесса приносит отпечатанный на машинке листок: через полчаса мой поезд.
- Может быть, хотя бы перекусишь? – наступает баронесса.
- Спасибо. Разве что-нибудь выпить! И если возможно пару бутербродов с собой.
Баронесса кажется довольной, что может хоть что-то сделать для меня. Слишком много тишины ей тоже не по нутру.
- Картину я лучше оставлю здесь. Чувствую себя просто качком каким-то! – произношу, обращаясь к Рут.
Не хочу возиться с одной картиной из всех холстов, упакованных мною в мастерской Лео. В Фельдафинге у меня рулоны всех размеров.
 Внезапно, будто очнувшись от транса, Рут начинает хлопотать вокруг меня. Из картона она сворачивает бобышку для намотки и помогает уложить самую большую картину «на лицо». А затем, мы медленно и плотно наворачиваем ее на «стержень». К счастью эта картина написана не очень жирно и вряд ли пострадает от этой процедуры.
Рут даже хочет пойти со мной на вокзал, хотя кроме облегченного рулона, более нечего везти на тележке предоставленной начальником вокзала. Она интересуется, где же я оставил свой собственный багаж.
- У начальника вокзала! Ему же принадлежит и эта тележка.
Поезд приходит вовремя. С перрона, когда поезд уже пыхтит, готовясь отойти, я кричу Рут: «Я свяжусь с тобой, если понадобится!»
В Фельдафинге мне нужно подняться на Гансберг. А затем вдоль огромной, красиво обрезанной живой изгороди из туи в Вилинг. И взгляду открывается простор – хорошо знакомая болотистая местность. Тут же буквально немею от испуга: по ту сторону улицы ведущей в Вилинг, вблизи нее, воздвигнут прожекторный стенд, громадный, словно какой-то германский замок лежащий ниже уровня окружающего его земляного вала, над которым возвышаются окрашенные в серое приборы. Перед земляным валом двигаются несколько человек в униформе. Когда останавливаюсь и более внимательно всматриваюсь, то среди них замечаю девушку в форме люфтваффе .
Луг принадлежит землевладельцу Хайнцельмайеру. У него, наверное, сердце разорвется от такого кощунства. Кстати, если эти летающие собаки начнут интенсивные поиски для уничтожения прожекторного стенда, то моя избушка на курьих ножках окажется в большой опасности. От этого сооружения до не всего несколько шагов.
Домик, в котором я снимаю свою каморку под крышей, стоит прямо между Фельдафингом и Олимпусштрассе – т.е. почти на открытой местности. С одной стороны к дому, почти вплотную со стороны долины примыкает болото с кривыми, чахлыми березками, торфяными разработками и разбросанными тут и там деревянными навесами для просушки торфа. За Вилингом вся местность – это почти плоская равнина: русло древней реки со сглаженными по сторонам холмами, т.н. боковая морена.
Стоя здесь, в этом мху, представляю себе русскую тундру. Художники мюнхенской школы, должно быть, не сумели разглядеть эту предальпийскую страну. В осеннем тумане и зимой я запросто могу почувствовать себя как в Сибири. И вся картина высвечивается передо мной словно картинки в позолоченных рекламных туристических буклетах. Да вот теперь этот торчащий как заноза стенд с прожекторами вызывает мою растущую озабоченность. Прямо на краю МОЕЙ болотистой местности! Я тогда уже чувствовал, что эта банда воздвигнет здесь нечто подобное.
Дом был прозван жителями Фельдафинга «ведьмин дом», не столько из-за его ветхости, сколько из-за старухи, которой он принадлежит, выглядящей точь-в-точь как ведьма со старинной немецкой гравюры, и проживающей в нем со своим, уже пожилым, сыном. Старуха боится всех, кому доводилось забрести в эту глушь. Ее скрученные руки и ноги производят отталкивающее впечатление. Словно животное она мочится под себя, и когда погода резко меняется, она воняет просто адски, и так, что эта вонь долетала и до меня, на мой чердак. Никто не заботится о ней и ее переростке сыне. Дом, в конце концов, находится так далеко от ближайшего населенного пункта, что его с трудом можно отнести к одному их них.
Ее горбатого сына зовут Зиммерль. Он не только выглядит как шимпанзе, но и ведет себя так же: лениво и медленно слоняется вокруг дома, но может с быстротой молнии схватить что-нибудь, особенно, если найдет что ценное на его взгляд. Когда я ремонтировал свой велосипед, он довел меня буквально до белого каления, т.к. то и дело хватал и уносил какой-нибудь инструмент, что я так любовно разместил рядом с велосипедом на куске фанеры. Стоило только отвести взгляд, как этот паршивец, словно черт из табакерки, выскакивал то из окна подвала, то из хилых кустиков растущих возле домика.
К обоим уродцам надо добавить и принадлежащего им худющего кобеля овчарки, которого старая карга замыкала на замок. Едва ли кто знает, что эту смышленую, забитую, изможденную собаку зовут Цезарем, а кормят ее вареным картофелем, как поросенка.
Втроем они образовали некую ужасную группу, охраняющую эту милую их сердцу хибару. Собака целый день лает, уставившись в просторы луга, при этом передние лапы она ставила на перила балкона прямо под моим окном, лает и лает и впадает в абсолютный раж, когда в сотне метров от домика на дороге в Вилинг замаячит чья-то фигура.  Уж тогда лай длится, не смолкая по четверти часа.
На своем деревянном балконе снова устанавливаю подобие помывочной палатки. Она состоит из двух плоских холстин, которые я наискось прикрепляю к косому выступу фронтона крыши. Воду мне приходится поднимать ведром, поднимая ее на веревке из цистерны. Иногда летом очень не хватает воды, т.к. цистерна не успевает наполняться.
В узком коридорчике рядом с моей комнатой находится люк, ведущий на чердак. Поднимаюсь наверх. Уже первый взгляд успокаивает меня: все в порядке. Чемоданы с моими трофеями стоят нетронутыми. Осторожно открываю один из них. Там еще достаточно места для новых фотографий и пленок.
На огороженном забором лугу перед домом, в течение небольшого промежутка времени установлена разборная жилая времянка. За закрытыми ставнями окнами должно быть складированы тысячи ламп накаливания. Сегодня такие лампы в большом дефиците и их нельзя получить ни за красивые глаза, ни за деньги. Основательный торговец из Мюнхена сказал бы: лисы желают себе спокойной ночи, и ни один петух не прокукарекает, что за товар здесь хранится.
А может, прожекторный стенд уже обнаружен противником?
Ночью страшно холодно. Это вызвано, очевидно, тем, что большую часть дня дом находится в тени леса. Лишь утром он купается в солнце. А это значит, что мне надо топить печь; печные трубы, подходящие к печи выходят из подвала и плотно вмазаны в нее. прежде всего надо тщательно очистить их от остатков сажи. Грязная работа!
С кругами пятен сажи на потолке, над керосиновой лампой – другое дело. Их надо сохранить, чтобы правильно ставить лампу.
Мой сосед, проживающий на северной стороне луга, за ручьем, в большом коттедже, уже знает о моем приезде. Он немного глуховат. Однажды, помню, хотел даже нарисовать его как глухого, с наклоненной на бок головой. Я прозвал его «Колючий Раймерз», потому как его зовут Раймерз, а живет он в окружении аккуратно подстриженных огромных зарослей туи. Раньше я с нетерпением ждал сообщения о его успехах, когда он «теоретически», как говорил, через точные подсчеты числа ступеней садовой лестницы и последующие перемножении их на ее длину и число подъемов по ней, достиг вначале высоты поставленного «теоретически» на «попа» пассажирского поезда, а вскоре покорил и сам Монблан.  Свои сообщения он тщательно фиксировал в голубой тетради по окончании трудового дня. Теперь сосед зашел в своих тяжелых сапогах, скрипя на ступенях моей лестнице, нанес целую кучу грязи в комнату и все для того, чтобы показать мне свои новые достижения за то время что меня не было. Невероятно, с каким упорством он стремится к достижению нового рекорда!
В этот раз мне очень скучно. Со мной нет моей Симоны.   Ноя, будто наяву повсюду вижу ее призрачный облик: вот здесь, на низком бретонском стульчике, она когда-то сидела и лущила горох, напевая при этом песенку Шарля Трене «La mer».
Словно издеваясь над собой, кладу пластинку с песней «Je suis seul ce soir»  на диск черного, чуть поврежденного патефона, завожу пружину и запускаю пластинку.
Я буквально задыхаюсь в воспоминаниях о Симоне.  Трясу головой – ну, почему нет мне отбоя от этих нахлынувших картин воспоминаний?
Симона в дверях, на фоне рассвета, в прозрачном пеньюаре и с распущенными волосами…. А вот Симона, совершенно обнаженная, выходит после душа и ВСЕ ее волосы, не успев просохнуть, блестят как вороново крыло от мягкой влажности… Симона на лугу – деревянные сабо на ногах. Симона наклонившись, моет полы – руки с тряпкой на полу, зад приподнят и скользит в мою сторону…
Надо было ввезти Симону сюда как уборщицу – ах, что за подлая мысль! Да я бы сам ни за что не допустил бы такого в ее отношении. И потом: жить в страхе перед каким-то доносчиком, в страхе, что какая-нибудь нацистская свинья может мне позавидовать… Да и Симона не могла бы удержаться, чтобы не поиграть с огнем.
Попытаться вызвать ее официально мне не позволяет моя гордость. На такое надо решиться.
Вечером, когда лежу на своем набитом бретонской шерстью матраце, со мной происходит что-то непонятное, словно я, лежа вот так, уставивши глаза в потолок, только что поссорился с Симоной – с Симоной и со всем своим существом: Господи, да что со мной происходит? Нет никакого настроения что-либо делать. И это все из-за Симоны! Нужно хоть чем-то заняться, но у меня полная апатия. Словно бы осталась лишь половина меня.
Даже когда смотрю на болотистый ландшафт, свежую зелень берез и высокой травы, вижу перед глазами НАШ берег в Ла Крузике.
Чтобы ослабить эти видения наяву, стараюсь думать о Симоне только плохо: слишком поздно я раскрыл ее уловки и стал относиться к ней скептически. Хорошо еще, что у меня хватило ума не вслушиваться и запоминать ее слова, а затем сравнивать с теми последними известиями, что получал официальным путем. А она, очевидно, чувствовала прикрытие ее с моей стороны. Это вытекало уже из разговоров о происхождении ее семьи, описании ее школьных лет. Семья Симоны происходила корнями из старого испанского рода, а затем Саготы получили бретонское гражданское состояние. Однажды Симона училась на курсах на учительницу лицея, а затем и на медсестру. Отец ее, Рене, стал сначала бесшабашным летчиком – один раз он даже построил свой собственный самолет – а затем моряком. В конце концов, перепробовав все, он не утвердился ни в одной профессии, да и, кроме того, знания его во всех сферах были крайне поверхностны. Единственное где он оказался докой – это в брачных аферах.
Но когда я как-то застиг Симону в подобных аферах, и она это тоже заметила, мне не было стыдно: «Voyons! Qu’est-ce que ca vent dire?»  - как наяву слышу щебечущий голосок Симоны в ответ на мои возражения. В следующий миг меня настигает буквально сценический образ: Симона играет роль плутовки. Каждому, кто не так сведущ в Симоне, как я, она казалась бы просто очаровашкой.
В любом случае, с Симоной было весело. Ее образ неотвязно преследует меня. Рисовать Симону здесь, в каморке, и рисовать не переставая, доставляло мне несравненно большее удовольствие, нежели командующего на мостике с биноклем на груди.  Симона пьет чай; Симона расчесывает волосы; Симона прихорашивается перед зеркалом. В основном это были узкие, вертикальные форматы.

У меня нет радиоприемника, и потому я жадно поглощаю подряд все, что попало, на страницах подобранной на вокзале газеты. И каждый раз, когда я зачерпываю ложкой какое-то варево в своей тарелке, появляются двое очень молоденьких французских военнопленных и звонкими голосами, громко и отчетливо произносят: «Добрый день, дамы и господа!».
Вторжение сквозит в каждой прочитанной мною строке. А в голове звучат слова из последнего приказа Гитлера на Новый год:
«Вероятно, плутократический мир на Западе хочет установить опыт своей государственности везде, где можно: но все его планы потерпят фиаско!»
А когда, интересно, высадится плутократический мир в Ла Боле? Почему же в районе Ла Боле построены тяжелые артиллерийские бункера, если не в преддверии высадки союзников?
Здесь нет никого, с кем можно было бы поговорить по душам. Дружище Пенцольд лежит в больнице в Штарнберге с желудочным кровотечением. По крайней мере, там-то он лежит без своей формы фельдфебеля. Почему он все время ходит в униформе? Фалькенберг, интендант, погиб. Лео тоже мертв.
То, что парни из Берлина заказали мне в этот раз – полное свинство. Мои рисунки кораблей – заградители, танкеры в доках и подлодки в бункере – они хотят также получить для стен Дома Германского Искусства, но, прежде всего, конечно большого формата для огромных помещений выставки: особенно Деница с его лучшими командирами, ассами подводного боя, скульптурно прямыми – все сообщество героев на ОДНОЙ картине.
Мне мысленно видится эта картина: осевое расположение фигур. Соразмерно подчеркнуты вертикали и горизонтали. Средняя ось проходит прямо через переносицу Деница, который смотрит строго перед собой. Правая рука со сжатыми в его манере пальцами, в левой же лист бумаги – лента телетайпа, приказ на день грядущий… На столе перед Деницем – горизонтально! – морские карты. Края карт загнуты, а прямо перед ним разбитая на квадраты штабная карта средней части Атлантического океана. Командиры в двух группах, по трое, справа и слева от своего главкома, смотрятся также как и Дениц, но из-за пространственной перспективы, немного меньше, однако также подтянуты и бодры – нет, лучше: выражения тел между «вольно» и «смирно», расслабленны и подтянуты одновременно. Шепке, Кретчмер, Томп, Эндрас, Приен … Нужен еще один! Возьмем-ка папашу Шульца. Он также должен быть в этих рядах.
Золотая и серебряная вязь на предплечье – а именно здесь центральная точка композиции – на Денице: одна широкая и четыре узкие полосы. У других персонажей я не могу нарисовать руки полностью, поэтому руки их либо за спиной, либо согнуты. Не забыть об орлах на правой стороне груди. Деницу нужно на левой стороне груди добавить значок подводного флота и, конечно же, золотой значок члена нацистской партии!
В полный рост! Проклятье! Как мне их всех разместить на низких стендах этой крохотной комнатушки? Ноги я им обрежу: они будут скрыты за столом с картами. Одна из карт свисает, образуя равнобедренный треугольник с передней стороны стола. Это сделать просто. Голландцы здорово потрудились над написанием своих многоперсонажных картин с расположением всяких высочеств в эпизодических сценах. Но чего им, на мой взгляд, надо было бы избегать, это узости пространства картины. Однако я тоже хочу этого достичь. И вместо театра, этакий оцепенелый паноптикум, обостренная умственная работа - застывший Дениц, заставляющий застыть все вокруг.
Меня так и подмывает нарисовать Деница в качестве глашатая смерти в манере гравюры на дереве Ретельшена или в танце смерти под Базена: как дико жестикулирующего скелета с гигантским шлейфом цепляющихся друг за друга утопленников и шлейфом из вытянутых, уродливых человеческих тел в оставленных повсюду, уходящих вдаль, следов его костлявых ног.
 «Cui bono?»  – свербит вопрос голову. Что значит вся эта чепуха? Но может мне удастся отложить эту работу? До конца? Делать промежуточные рисунки и отправлять их в Берлин, с тем, чтобы они видели успехи в работе, а также и некоторые недочеты, над которыми я работаю. За пару-тройку дней надо подготовить объем работы и тем выиграть время для собственных нужд: было бы здорово, если бы мне это удалось.
Окунемся-ка в суровую действительность: для начала мне нужна большая рама для натяжки холста, а именно крепкая, клиновидная рама с широким средником без перекосов. Эту раму надо разместить на узкой лестничной клетке, не заворачивая за угол, но прикрепить ее на фронтоне, над балконом было бы чистым безумием. Столяр Флоссман мог бы изготовить ее за полдня: военный заказ! Придется потерпеть. Отсутствует и плотная бумага нужной ширины для рисования – примерно в 150 сантиметров. Для того, чтобы ее раздобыть мне надо выехать в Мюнхен. Там у меня есть поставщик, живет прямо напротив академии, и его не разбомбили. Это значит, что его дом на углу потерял лишь крышу, но все еще стоит, высокий и солидный, и магазин на первом этаже также работает по-прежнему. Подытожим. Уголь, черный и белый мел, болюс красный у меня есть. Есть портретные наброски Эндрасса и Топпа, которые я, слава Богу, прихватил с собой из Академии, с другими персонажами труднее: у меня есть лишь их фотографии. Придется здорово попотеть над ними. В случае необходимости отдельные лица придется поместить в полутьму, либо обойтись изображением их в профиль.
Если бы я работал лишь болюсом красным, черным и белым мелом, то быстро продвинулся бы вперед. Для того, чтобы обозначить определенные места белым мелом, мне потребуется серый фон. Такой фон могу подготовить широкими мазками разведенной туши: просто мазок за мазком покрыть всю поверхность бумаги. Я уже несколько раз применял этот способ. Если бы меня подгоняли какими-либо приказами или сроками, я сотворил бы этакую покоробленную поверхность для настоящего рисунка маслом – и, если набросок удался, то уже у короткое время сумел бы выдать требуемый результат.
Каждый день забит до отказа ручной работой и приведением в порядок десятков мелочей, так что вечером я едва ли помню, как провел этот день.
Каждый день добавляет мне и хозяйственные хлопоты: нужен огонь в плите и тогда туча сажи взметается из печной трубы на камбузе. Трубы забиты и в этом причина того, что в камине нет тяги. Все, что сжигает старая ведьма у себя внизу, обволакивает вонью весь дом, т.к. чад не может найти выход.
Поэтому остается лишь радоваться тому, что до наступления сумерек, мне удается набросать несколько рисунков. Самостоятельное ведение дома отнимает от работы львиную долю времени. Симоны нет. Насколько все было бы проще, если бы Симона была здесь.
Получаю еще одно письмо от господина Доктора Бюнемана, и оно полностью отрывает меня от работы: Доктор Бюнеман, искусствовед и богатый коллекционер, которого я случайно встретил в Мюнхене при покупке материалов, пишет, что он имеет точные сведения, о том, что выполненная в полный рост скульптурная группа из шести жителей Кале, в еще довоенной отливке из Бельгии, была вывезена и сокрыта в одном немецком замковом парке. Об этом почти никто не знает. Замок расположен между Аммерзее и Ландсбергом. Туда можно добраться только на машине или теперь только на велосипеде. Через два дня они приезжает в Фельдафинг и мне необходимо его встретить, после чего мы сразу же потопаем в то место. Случай исключительный. Никогда в жизни он более не подвернется.
 Значит надо доставать из сарая свой старенький велосипед. Последний раз я доставал его года четыре тому назад. Купил я его уже тогда, когда ему исполнилось 12 лет, за 10 марок у своего учителя истории в Шнееберге. У него есть муфта свободного хода. Спицы совсем проржавели, кожаное седло стало как камень. Не известно и то, действует ли динамо.
На вокзал я приезжаю тогда, когда Доктор Бюнеман, который значительно старше меня, вытаскивал из багажного вагона свой велик.  Он уже даже защемил снизу брючные зажимы.
- Попьем чай или сразу в путь? – интересуюсь, подъезжая к нему.
- В путь! – решительно произносит Бюнеман. – Туда долго ехать, и все время по горам.
У Бюнемана на ногах высокие черные ботинки на шнуровке. Он выглядит слегка постаревшим. Но лицо по-прежнему сохраняет детское выражение.
Езда на велосипеде с тяжелыми колесами – я ласково называю его «спотыкающийся ослик» - довольно непривычна на дороге в Диссен: приходится то опускаться, то подниматься по вздымающейся и опускающейся среди гор дороге – и так утомительна, что расчетное время абсолютно не вписывается в график Бюнемана.
Когда мы, наконец, приближаемся к основной горной дороге и она, круто взмывает вверх, двигаться на велосипедах становится еще более проблематично, поскольку дорога представляет собой нагромождение каких-то ям, провалов и насыпей.
Внезапно вижу несколько человек в полевой форме с карабинами на плече – а затем, за небольшим поворотом, в траншее – странную группу из фигур в раскрашенных вертикальными черно-белыми полосами робах. На долю секунды я оцепенел. Затем до меня дошло: это заключенные концлагеря, впервые увиденные мною наяву – лагерники! Безо всяких сомнений, эти изможденные, страшно истощенные люди могут быть лишь заключенными из концлагеря. Они должны, судя по всему, копать эту траншею, но едва ли хоть один из всей группы, человек в 20, может это делать.
До меня доносится, словно шелест ветра, их шепот: «Сигарету!». И опять: «Сигарету!». И тут до меня доходит весь ужас моего положения: у меня нет сигарет! Взглядом спрашиваю Бюнемана – у него тоже нет. Стою, опершись на велосипед, и пытаюсь жестами показать, что мы оба некурящие. При этом я готов сквозь землю провалиться от стыда.
Один из часовых, уже довольно пожилой человек, направляется к нам и, остановившись метрах в десяти от нас, качает головой: «Проезжайте дальше! Не разговаривать!»
Некоторое время стою, как вкопанный, но Бюнеман хватает меня за рукав и тянет дальше.
Когда выходим на свободный от препятствий участок дороги, вновь садимся на велосипеды. Бюнеман бледен как лист бумаги. Слышу его приглушенный голос: «На вас нет формы! Вы, что, забыли ее одеть?»
У меня же перед глазами стоит лицо одного из увиденных лагерников: лихорадочно горящие глаза в глубоких глазницах, запавшие щеки, тощая шея.
- Они, наверное, из Дахау! – произносит Бюнеман.
С тоской вспоминаю свой домишко: с удовольствием вернулся бы! Но не могу предложить это Бюнеману.

Увиденная мною картина полуголодных заключенных настолько взволновала меня, что пару раз, в глубокой задумчивости, сваливаюсь с велосипеда, а один раз, словно во сне врезался в придорожное дерево, после чего долго приводил в порядок и себя и велосипед. В конце концов установил руль в правильное положение по отношению к переднему колесу, и динамо вернул в исходное положение. При этом параллельно с установкой ругаюсь как сапожник и говорю: «Не так-то уж много и проехали, а дела совсем неважнецкие!»
Только во второй половине дня Бюнеману удается, наконец, найти тот самый парк. Ворота открыты, и мы просто проталкиваем велосипеды и быстро выходим из тени деревьев на свет. Какой-то момент я думаю: «Мы похожи на пасущихся косуль, которых в следующий миг прихлопнет какой-нибудь браконьер» - и представив эту картину, усмехаюсь. Бюнеман тут же вздрагивает. Он стоит, одна рука посреди руля, другая на седле, и недоверчиво поглядывает на меня.
В эту же секунду замечаю в кустах темные силуэты, словно готовых к нападению людей. Молниеносно соображаю: вот они, бронзовые фигуры Родена, и тут же испуганно вздрагиваю. Испуг, удивление, восхищение открывшегося чуда – все в одном: группа из шести человек, в рубищах, каждого узнаю сразу по виденным ранее иллюстрациям, фактически в полный рост. Могу дотронуться до них, но не осмеливаюсь. Надо сначала поставить велосипеды. Прислоняем их к стоящим рядом тоненьким деревцам.
Наступает черед Бюнемана, который получил ученую степень Доктора на этих крестьянах из Кале. Он знает о них все: вторжение англичан, нужда в городе Кале. Аркебузьеры, алебардисты, копьеносцы, полевые укрепления …. Год 1347. Шесть патрициев, желающих в духе христианского самопожертвования защитить свой город от грабежа….
Сидим на поваленном дереве, и Бюнеман читает мне лекцию, словно на семинаре:
«Хроника столетней войны между Англией и Францией была источником вдохновения для Родена. Полное название этой композиции: ««Как король Франции Филипп не мог больше освобождать город Кале, и как король Англии этот город завоевал»». 
Искусствовед Бюнеман знал даже то, как звали бургомистра Кале: мессир Жан Д’вьенн. И самого богатого горожанина, который самым первым захотел принести себя в жертву: Осташ Д’Санпьер. Это было поэтическое вдохновение, которое, как я слышал, так глубоко захватило и осчастливило Родена, что он далеко возвысился над пошлой условностью почетного художника. Никакой героизации – хотя элементы его присутствуют, т.к. Роден работал над монументальным символизмом, в духе своего времени, такого решительного самопожертвования. К тому же это попытка непосредственного представления немого языка фигур в жертв принесенных на алтарь свободы своего города. Мысли уносят меня к Эрнесту Пенцольду, лежащему в больнице Штарнберга. У меня есть этюдник с фототипиями издательства Мюльхаузен Браун. Я размещу их у него в палате по стенам, и расскажу содержание этого вечернего урока по истории искусства: она развернется перед ним как сценическая постановка.
Что за мир! Как он закручен! Дрожащие от холода и голода заключенные в своих полосатых робах и здесь же бронзовые фигуры с веревками на шеях, с жалкими, пустыми глазницами. А в моей комнатушке, на раме, Дениц со своими ассами….
Кошка старой ведьмы убила 8 зайчат. Они лежат на перекосившейся поленице дров. Черная кошка, с сонным взглядом блестящих глаз: убийца зайчат!

Мне нужна модель. Не могу больше работать без модели. С почты звоню в Мюнхен офицеру связи ВМФ при Генеральном штабе на Шенфельдштрассе. Хорошо знаю его и поэтому нам не нужно нести по телефону всякую официальную чепуху. Он живо интересуется, куда это я пропал.
- Мне нужна модель, мужчина, ефрейтор какой-нибудь, но не слишком глупый. Хотя все равно. Если получится, то на одну неделю, каждое утро, часов в 9 у меня в Фельдафинге. Провизию пусть берет с собой. Так, а теперь даю точное описание маршрута…
Заканчивая разговор, добавляю:
- У меня здесь есть настоящая морская форма на человека нормальной комплекции.
В Академии я разжился одетыми в форму манекенами в человеческий рост. Куклы стоят тихонько и ни один мускул не дрогнет на их бесстрашных лицах. Однако кроме них мне нужен и живой человек.
На следующее утро на пороге возникает некто в сапогах, на голове – пилотка, за плечами вещмешок. Хитрое лицо. Говорит, что вообще-то он инженер и проживает в Мюнхене, у себя дома. Прикомандирован ко мне, т.к. состоит на учебных курсах. Однажды он уже служил моделью – но это было в далекой молодости – у одного скульптора.
Даю ему свою синюю форму. Он одевает ее на балконе, а затем становится, безо всяких знаков отличия, главкомом ВМФ. Моя модель получает свой стол, чтобы опереться на него правой рукой с растопыренными пальцами, а в левую даю ему пару листов бумаги.
- Так, а теперь замрите, взгляд устремите в бесконечность…
Он не представлял себе, что это будет все так просто, замечает ефрейтор, которого зовут Шуман.
- Через два часа вы заговорите по-другому! – отвечаю, и начинаю творить. Но уже скоро замечаю, что для героев стоящих на заднем плане у меня может не хватить места. Здорово повезет, если удастся совместить все пропорции.
Дождь льет как из ведра целую ночь. Низкие луговины превратились в озера. Этот ливень вовсе е напоминает мягкий майский дождик. Tant pis!  Но что поделаешь? Надо тянуть свою лямку!
Испытываю дикое желание проехать на велосипеде под дождем в Штарнберг. заворачиваю этюдник с рисунками, которые хочу показать Пенцольду, в старый плащ. Надев зюйдвестку и непромокаемую одежду, выезжаю: моряк в Верхней Баварии.
В комнате Пенцольда на стене висит целая выставка роденовских «Горожан»: каждый лист я заботливо прикрепил кусочками пластыря к картону.
Когда, закончив, присаживаюсь на стул возле «Папаши» и обвожу взглядом висящие оп стенам рисунки, меня осеняет сумасшедшая мысль: слишком уж символичны все эти рисунки – веревки на шеях слишком ясно напоминают нашу собственную ситуацию. Но какое дело до нас господину Родену?
Погода все еще плохая. На лугу Хайнцельмайера, за прожекторной установкой, пасутся под дождем коровы. Дует восточный ветер. Он так ясно доносит до меня звуки колокольчиков, что, кажется, будто коровы ежеминутно отбивают склянки.  Где-то в глубине у меня закрепляются образы: уголь, дрова, шумит вода, от крестьян из Вилинга приносят молоко, каминный веник. Кстати, нужно добыть хотя бы один веник, чтобы почистить камин, т.к. он абсолютно запущен. Вероятно, надо попробовать разжечь камин. На правую руку Деница накладываю углем морщинки – дело идет неплохо. Но как мне удастся  изобразить в полный рост фигуру, служащую ядром картины,  так, чтобы она вышла в фас, не представляю. У моего Деница пока еще нет головы, поскольку я еще не справился с этим костлявым лицом и выпирающим лбом.
Пытаюсь выписать глаза с твердым металлическим блеском, но никак не могу добиться «стальной твердости». Папаша Шульц на заднем плане не вышел похожим на оригинал. Его голову тоже надо переделать.
Не могу ли я одолжить ему на время «Букварь», попросил меня на второй день ефрейтор и показал на полку, где он его высмотрел.
- Говорите шепотом, когда вам надо что-нибудь почитать или посмотреть…
В полдень заявился карлик Хёршельман, балтийский барон, клеветник и доносчик. Он не хочет признаться мне, откуда ему стало известно о моем приезде. Он до коликов в животе рассмеялся, увидев моего безликого Деница в окружении ассов подводного флота.
На четвертый день мой ефрейтор не явился. Вместо этого меня посетила очень худая, высокая блондинка – его жена. Ее муж, объяснила моя фея, должен быть на курсах, поэтому, если я хочу, то она будет заменять его. Только, уж извините, она не смогла заранее созвониться со мной. Кстати, муж много хорошего рассказывал о своем художнике. Вот книга, которую вы ему одолжили…. Смогла ли она позвонить в Генштаб на Шенфельдштрассе и договориться о замене? Увы, ее телефон не работает.
Спокойно! – командую себе. Чего это ты так разволновался? Если уж тебя посетила на дому гостья, то нужно хотя бы чай предложить – в конце-концов, у меня есть еще чудесный, настоящий чай.
Исчезаю в расположенном напротив камбузе и занимаюсь плиткой подключенной к газовому баллону. Обе двери оставляю открытыми и говорю , обращаясь к гостье:
_ Нет, сейчас у меня все получится и без модели. Большое спасибо! Сейчас все будет готово… Торт и сливки попозже.
Моя гостья появляется в проеме дверей и нежно подает мне в руку чайную чашку.
- Я уже все сделала, - долетает мягкий голос.
Хочу объяснить, где находится то да это, но моя дама полагает, что она уже справилась. Ее очень смешит, что у меня нет водопровода. Как же я обхожусь зимой?
- Зима, - отвечаю, - не проблема. Цистерна еще никогда не замерзала, а вот жарким, сухим летом воды часто не хватает.
Могу ей говорить просто «Хельга» вместо «госпожа Шуман».
Хельга много смеется. Она находит, что я не только живу на природе, но именно в ней. Кажется, Хельге это очень нравится.
Моим прежним подружкам тоже здесь всегда нравилось. Бретонские керамические сосуды и румынские гобелены на стенах, турецкий ковер на дощатом полу: чем не кунсткамера…. Ум Хельги вероятно более, чем у других моих подружек, практического склада. Позволяю себе спокойно присесть на балконе, поскольку Хельга начала хлопотать в комнате…
Проходит немного времени и Хельга показывает свои блестящие способности и в качестве стенографистки: мне нужно было только сказать, что она должна написать, как она немедленно это исполняла.
В какой-то степени я даже немного смущен, у меня тяжело на сердце. Но на оттенок более близких отношений надеялся напрасно. Установившееся в моей комнате настроение более всего похоже на послеобеденный полдник. Вполне ladylike!  Высмеиваю исподтишка свою гостью, и говорю себе: эта худощавая блондинка, более похожая на хворостинку, с легкими, скользящими движениями, вовсе не мой тип женщины. А что вообще значит мой тип женщины? Что-то материнское, что-то домашнее? Женщина, стремящаяся к чему-то высокому? Никогда не встречал таких.
Как и обещала, Хельга приезжает и на следующий день и серой мышкой скользит по комнатке. Не чувствую себя ущемленным ее присутствием, и тем, что она хочет взглянуть на мою работу. Уже 10 часов. Хельга живет в Швабинге, центральном районе Мюнхена, значит, ей пришлось вставать довольно рано.
Она привезла с собой немного съестного, прежде всего картофель и половину испеченной ею Ром-бабы. Во второй половине дня ей надо спешить: она должна быть в Мюнхене до вечера.
Неплохо, говорит мой внутренний голос. Никаких осложнений, иначе другая дама нескоро появится у меня.
Хельга уже давно наводит порядок. Набор подушек на кушетке в моем кабинете, судя по всему, ей не очень понравился.  Обнаруженная ею какая-то часть женского белья оставляет ее безмолвной, и она просто убирает его в мою спальню.
Хельга, которую я втайне называю «модельная супруга», говорит, что хотела бы проверить в действии мою пишущую машинку. То, что я обычно всегда писал от руки, она охотно перевела бы в аккуратные страницы рукописи.
Я уже готов капитулировать перед этой необычной женщиной. Нужно переписать на пишущей машинке бесчисленное количество страниц. Показываю Хельге, где лежат бумаги, тонкие листы копирки и вручаю ей одну папку с парой, с мучениями напечатанными мною одним пальцем, листков и множеством других написанных от руки. Сможет ли она их прочесть? Хельга отвечает, что она просто ас в чтении рукописных текстов и приступает к работе без долгих разговоров.
Проходит немного времени и замечаю, что пулеметный стрекот машинки смолкает только тогда, когда Хельга меняет очередной лист. Сам я занят в это время рисунками.
Когда вижу Хельгу, сидящую за маленьким столиком, на котором стоит машинка, в виде силуэта на фоне светлого неба, а на переднем плане затянутая холстом рама – словно Repoussoir quasi  - я смеюсь: чистая манера голландцев – просто идиллия в духе жанровых картин голландской художественной мастерской.
Счастье еще, что звуки тамтамов не успели собрать всех моих подруг из Туцинга и Штарнберга. Что было бы, если бы они все именно сейчас завалились бы ко мне и встретили незнакомую им Хельгу?
Не могу сдержать внутреннюю издевку на «маркитанткой» Хельгой, хотя мне доставляет истинное удовольствие ее забота обо мне.  Как-то вдруг во мне возникло странное чувство доверия к этой женщине. Живется мне вполне удобно. Ощущаю происходящие во мне изменения и просто купаюсь в этом, уже непреходящем чувстве самодовольства.
Все же я здорово удивлен тем, как легко допустил эту нежданную гостью в свое хозяйство – ей разрешено даже подниматься по лестнице на чердак - и предложил ей возможность проживать здесь, если воздушные налеты станут совсем уж тяжелыми. Теперь, в мае, окружающая дом природа гораздо красивее, чем в городе. Показываю ей также место, где обычно прячу ключ от двери. При всем при том, во мне поднимается волна тщеславного великодушия: все это, конечно же, распространяется и  на ее мужа.
Я здорово простудился. Даже немного лихорадит. Смеюсь над своим отражением в зеркале: у меня красные скулы – будто намалеваны свеклой. Теперь-то уже с нетерпением ожидаю приезда Хельги. Она начинает суетиться, бежит в аптеку за требуемым настоем или еще за чем, что может, по ее мнению, помочь мне. Несмотря на кашель и текущий нос, чувствую в себе силы к работе. Мне кажется, даже стало немного лучше, и я осмеливаюсь написать пару набросков, на что еще вчера не осмелился бы.
На обед у нас наваристый суп и через каждый час горячий чай. Хельга привела в порядок и расставила кучу книг и теперь едва держится на ногах. Когда ей приходит время отъезда, она говорит, что лучше бы осталась здесь. Но как же она может это сделать, не предупредив своих? По-деловому сухо, Хельга говорит на это:
- Я уже это сделала. Я позвонила с почты, когда ходила в аптеку. Бабушка позаботится обо всем.
Меня охватывает чувство неловкости. Как мне связаться с Корнелией, которая тоже хотела посетить меня? Здесь будет немного тесновато.
Хельга снова приносит чай. Мне просто необходимо немедленно выйти на свежий воздух, предлагает Хельга, немного прогуляться.
Против изнуряющего кашля – прогулка? Почему бы и нет!
Когда мы уже на середине северной части луга, у ручья, мне приходит в голову одна коварная мысль. Говорю Хельге, что мне надо заглянуть к соседу, при этом держу в голове, что у Доктора Раймерса есть телефон. Мне кажется, меня можно простить – ведь в конце-концов я же простужен.
- К тому же очень легко, - говорю Корнелии по телефону, - хотя мне уже лучше.
Когда, позже, лежу без сна, насмешливо издеваюсь над собой: «Чистота и скромность лица того, \ кого ты ищешь и найдя полюбишь, \ вдруг появившись пред тобой \ тебя захватит как волна морская…»
Да, ребята, я – точно болен!
В полудреме слышу звук самолетов. Это всего лишь гудение генераторов в прожекторной установке, но как же я перепугался! Выхожу на балкон, ноги босы, чтобы посмотреть, не на Мюнхен ли совершается нападение, и точно, на севере участок неба окрашен в красный цвет – сектор более 90°! Мерцающие огоньки в нем не несут ничего хорошего: это падают бомбы в пожарища домов.
Однако прожекторная установка стоит черным бугром.
Трудно поверить: я видел всего лишь раз, как прожектор направил в небо, строго вертикально, свою молочно-белую платформу и с тех пор так и стоит. А может быть вся эта установка будет задействована, когда воздушная армада союзников будет отходить на юг или пробиваться с юга.
С балкона мне видно окно комнаты Хельги. У нее горит маленький ночничок. Сделав шаг поближе к ограждению балкона, вижу, как она лежит под моим пестрым, румынским одеялом, в изголовье две подушки, и читает – картина, достойная лирики Кароссы.
Лишь наступает утро, а Хельга уже на кухне. Она хочет поехать в город, чтобы посмотреть, что там произошло ночью.
Моя комната с ее отъездом становится какой-то пустой. Пробую еще одну попытку со «стариком» Деницем. В этот раз дело идет лучше, но недостаточно хорошо. Испытываю голод и иду на камбуз, чтобы найти, чего пожевать. И тут вижу, что Хельга позаботилась и об этом: мне надо всего лишь подогреть кастрюлю.
Ближе к вечеру возвращается хельга6 все в порядке. Она привезла с собой фартук – чтобы не испачкаться на кухне при готовке еды.
Новый день так красив, как ни один другой весенний денек в Фельдафинге: все блестит в лучах утреннего солнца. Слева направо по небу растянулась цепочка следующих друг за другом облаков. Старая ведьма сидит на своей скамейке, а у ног примостился Чазарли. Оба греются на солнышке.
Хельга отоварила мои продуктовые марки. Получила хлеб, масло и колбасу. Скоро приходится убирать масло в тень моего большого чайника, так сильно припекает солнце.
Появляется рассыльный с телеграммой. Едва увидев этого человека, вздрагиваю от испуга. И не без оснований: мне приказано «незамедлительно» прибыть в Берлин.
Смотрю на печать: почта здорово припозднилась с вручением срочной телеграммы. Я должен был выехать еще вчера. Теперь же нужно спешить.
- А что же будет с вашей работой? – спрашивает Хельга.
- Могу лишь оставить все как есть. Возможно я скоро вернусь, – говорю как можно мягче. При этом знаю: произошло нечто непредвиденное. Навряд ли Масленок захотел, чтобы я просто прокатился на поезде туда-сюда.
Пытаюсь убедить Хельгу остаться, но она хочет выехать в Мюнхен и остаться в нем.
- А что же с едой делать? – интересуется Хельга.
- Вино и еду возьмите с собой в Мюнхен. В Берлине у меня все будет. Все, что нужно.
Мой поезд отправляется точно по расписанию. Надеюсь, что в этот раз все пройдет без сучка и задоринки. Как я устал уже от этих ночных поездок, убеждаю себя и ищу возможность дневного переезда через Нюрнберг. Еще до полуночи мне необходимо прибыть в Берлин, если там не будет очередного авианалета.
Купе не очень полно, у окна, напротив меня, сидит молодая большеглазая женщина, которая, судя по всему, и заняла обе багажные сетки: в одной сумка, в другой – довольно объемный пакет, больше напоминающий тюк: упаковка – чистая мешковина. С любопытством перевожу взгляд с одной полки на другую, и когда поезд, наконец, трогается, мое любопытство уже удовлетворено: это вовсе не ее багаж, объясняет моя попутчица беззаботным тоном, она лишь сопровождает его до Берлина. Узнаю, что в тюке важная «специальная деталь» для генератора.
Красотка оказывается настоящей веселушкой. Готова болтать всю дорогу. Но в этот раз я хочу почитать.