История девочки Груни

В октябре  1885 года в Великом Устюге, уездном городе Вологодской губернии, был открыт приют для девочек-сирот для обучения их разным женским рукоделиям - Владимирская рукодельня, названная так в честь приезда в Великий Устюг Великого Князя Владимира Александровича Романова 9 июня 1885 года… 
*  *  *

Десятилетняя Груня сидела возле свежего могильного холмика на кладбище недалеко от Стефановской церкви.
Октябрьский день золотился холодным солнцем, на голых ветках и чёрных крестах сверкали  паутинки, колючие лапы молодых сосен сочно зеленели в ярком свете. Подмёрзшая за ночь земля на солнышке отошла, помягчела, отсырела на солнечных местах палая листва, но в тени ложбин белел колючий иней и первый снежок. Над кладбищем мотались стаи вспугнутых кем-то ворон, издалека они были похожи на клочья черного пепла на ветру.   
Несколько дней назад Груня стала сиротой – матушка умерла при родах маленького Груниного братца, братец же без матушки не смог прожить и дня… А батюшки у Груни тоже нет: он долго болел, всё кашлял, возвращаясь с работы из мастерской медника Попова. Приходил с чёрным от копоти лицом, с трещинами на руках от кислоты. Мама мазала отцу руки сметаной, а он морщился и улыбался одновременно. Груня однажды заходила вместе с мамой к нему в мастерскую на Заозёрской улице. В мастерской дяденьки делали разную медную посуду – ковши, кастрюли, котелки, вёдра, ендовы, баки, а один бородатый дяденька мазал чем-то большой пузатый самовар, и самовар блестел ярко-ярко! Груня погуляла тогда немножко по заднему саду, где было три аллеи и папина литейная мастерская, а потом забрела в другой сад, ближе к хозяйскому деревянному двухэтажному дому, и там увидела чудо. Чудо представляло собой серебристую струйку воды, бьющую из каменной чаши, наполненной водой до краёв (фонтан, как объяснил потом батюшка). Такого она ещё не видела никогда и очень удивилась, а поудивлявшись, залюбовалась: струйка рассыпалась на радужные брызги, они с беспрерывным нежным бульканьем падали обратно в чашу. Казалось, что вода в ней тихонечко кипит…
…Сейчас уже октябрь, а батюшка умер весной, когда во дворе их дома зацветала черёмуха. А нынче и маму вместе с братцем закопали в холодную землю рядом с батюшкиной могилкой. Опавшие листья соседних рябин засыпали оба холмика, словно укрыли их общим оранжево-красным лоскутным одеялом: у матушки с братцем одеялко пореже, потоньше, у батюшки – посолиднее, потолще. Правда, ещё недавно бывшие яркими, сейчас «лоскутки» потускнели от унылых октябрьских дождей и первых заморозков.
Груня поёжилась: матушкина плюшевая жакетка, вытертая местами от долгого ношения, грела плохо. Пора возвращаться домой. Хотя, какой это дом – без матушки... Там сейчас хозяйничает их дальняя родственница, чужая Груне тётка Манефа – худая, со сморщенным лицом, старуха, она то плачет, называя Груню несчастной сироткой, то сердится и ворчит, ругая Груню за то, что та много ест.
…Зачем человек рождается, если всё равно должен умереть? Как батюшка, как матушка, как маленький братец… Зачем тогда это солнце, эта осень, зима, весна, лето? Значит, и Груня умрёт? Хорошо бы попасть в рай – там тепло, красиво, цветут диковинные цветы, поют на разные голоса птицы…
Груня зажмурилась, подставив лицо солнцу. Сквозь неплотно сомкнутые ресницы солнечные лучи явили ей такую чудесную картину, словно Груня оказалась в волшебной стране, наполненной разноцветным сиянием – райский сад с райскими цветами окружил её, переливаясь всеми красками радуги. И словно отзываясь на эти фантазии, затренькала где-то рядом синица – будто сверкающие брызги того самого чудесного фонтана с чарующим звоном посыпались на Грунин райский сад…
…Замёрзшие ноги онемели, пришлось открыть глаза, чтобы встать и идти домой.
Груня брела меж могил и памятников – таких же разных, какими разными были и люди, лежащие сейчас здесь. Если бы она знала грамоту, то непременно постояла бы под сенью молодой сосны – возле старенькой плиты, в надписи которой строчки и буквы подзатянуло мхом, но прочитать стишок можно: «Расцвела и вдруг увяла, словно розовый цветок. От семьи своей отстала, как от стада голубок». Груня представила бы девочку – такую же, как она, ну, может быть, в красивом белом, с оборками, платье, какого у Груни никогда не было; искренне пожалела бы отроковицу, вздохнула глубоко и пошла дальше…
А дальше – другая плита, с другой эпитафией: «…Мирный посетитель гроба моего, вспомни, что совершенство не приобретается на земле, ежели я не мог быть совершенно добр, то не хотел быть и злым; похвала и порицание не касаются того, кто находится в вечности; но сладкая надежда на искупителя моего сопровождает меня во гроб…». Наверняка Груня бы удивилась и задумалась: кому принадлежат эти глубокомысленные слова? О чём они? И почему человек не может быть совершенно добр, если хочет этого? Вот тётка Манефа – добрая она или злая? Почему не может она не ругать Груню? Разве Груня виновата, что хочет кушать? Мама её за это не ругала, а тётка Манефа ругает…
Груня запнулась за стылую земляную кокору, чуть не упала, но удержалась, вовремя успев опереться рукой на чей-то памятник, но поцарапав при этом ладошку. Замёрзшей ладони было очень больно, и Груня заплакала.
Синичка протренькала у неё над самым ухом, словно желая успокоить. И Груня вспомнила, как в конце марта бегала с подружками на пристань покупать «жаворонков» – булочки с изюмом –  румяные, хрустящие, аппетитные. Но девочки не съедали их сразу, а насаживали на длинные палки и бегали по берегу Сухоны, скользя по утоптанным тропкам и крича изо всех сил: «Жаворонки, прилетайте, зиму белу прогоняйте, весну красну созывайте! Зима нам надоела, весь хлеб у нас поела!» А потом, счастливые, жуя булочки, шли домой и по дороге пытались насчитать сорок птичек: считали подряд всех увиденных синиц, ворон, галок и сорок – другие им на улицах Устюга не попадались.
А ещё, а ещё!.. Грунюшка даже заулыбалась сквозь слёзы, вспомнив, как на Масленицу гуляла с соседской Настёной по Успенской улице, смотрела на множество празднично убранных саней-кошёвок, в которых катались весёлые разряженные дяденьки и тётеньки. Ржали лошади, звенели колокольчики под дугами, «Побереги-ись!» – громко кричали важные хозяева нарядных кошёвок. То тут, то там заливисто голосили гармошки. На Смольниковском озере были устроены катушки и горки, в ларьках – в самых людных местах продавали блины, конфеты...
Груня и Настёна толкались в толпе возле одного такого ларька, с завистью рассматривая вывеску, как вдруг какая-то розовощёкая барышня, в красивой шубке с муфтой, схватила, звонко хохоча, Груню за плечи, наклонилась к ней, глянула в лицо синими смеющимися глазами, обдав ароматом снега и цветущей сирени, взяла Грунину руку и насыпала в ладошку горсть конфет в бумажных обёртках. И всё так же  смеясь, исчезла в толпе. Конфеты оказались твёрдыми и очень сладкими, а если их с хрустом разгрызть, на язык вытекало тягучее повидло… На бумажках что-то было написано. Настёна, на три года старше Груни, уже научившаяся читать, потому что целый год ходила в церковно-приходскую школу, по слогам разобрала название конфет – «10 заповедей для замужних». Кроме названия и смешных картинок, на обёртках было ещё много чего написано. Груне, например, первой попалась конфета с такой «заповедью»: «Ежедневно благодари его на коленях, что не осталась в старых девах», а Настёне – «Поддержи его лаской и любовью, когда он возвращается пьяным и буйствует». Настёна разбирала надписи, и потом они вместе дружно хохотали, поддразнивая друг друга. Правда, Груня не очень понимала, что значит «старая дева» и кого «его», и почему надо поддерживать любовью и лаской, если он пьяный и буйствует. Но всё равно было очень смешно представлять, как Настёна, кряхтя, поддерживает кого-то, и было весело от того, что вокруг множество радостных, оживлённых лиц, и что в Устюге праздник – Масленица…
…Весело зеленеющий на солнце молодой кладбищенский сосняк и кружащие над ним вороны остались позади. Рыжая тропка сбежала вниз с Красной горы, повела Груню через просторные, мокрые и чёрные, с белыми проплешинами инея и снега заливные луга. Грунина тень скользила рядышком, легко перепрыгивая через травяные кочки. Высокие, чистые небеса раскинулись над Сухонской поймой; пронизанный солнечными лучами воздух сливался вдали в дрожащее сияющее марево.
Вот и первые дома Заовражской улицы, но Груне – мимо. Наконец, первые домишки Заозёрской… Ну, теперь по ней всё прямо до Красной Слободы, где Грунин дом. Бежать далеко – хорошо, что грязь подмёрзла. И день такой погожий выдался сегодня!
Груня торопилась, забыв про все печали, и не ведала, что с завтрашнего дня жизнь её круто изменится.
…К вечеру ударил довольно крепкий морозец, окончательно сковав октябрьскую землю. А ночью вдруг сорвался откуда-то ветер; злобный, колючий, он притащил с собой уйму снега – такого же злобного и колючего. Ветер тряс деревья, свистел в голых ветвях, хлопал калиткой у соседнего дома, завывал в трубе… И сыпал, сыпал на мёрзлую землю белую крупу, не забывая время от времени швырять её пригоршнями в Грунино окошко. Но та сладко спала и видела во сне матушку с батюшкой…
Рано утром тётка Манефа потрясла спящую Груню за плечо и велела ей, едва та разлепила сонные глаза, быстро вставать и одеваться. На столе уже ждал завтрак – две варёных картофелины.
– Куда мы сейчас с тобой пойдём-то! – Тётка подхватила с вешалки Грунину жакетку и помогла девочке, торопливо дожёвывавшей картофелину, одеться.
Идти никуда не хотелось. Ещё не рассвело полностью, на улице по-прежнему дуло и мело, правда, чуть тише, чем ночью.
Тётка Манефа торопилась. Она цепко держала Грунину руку, и Груне приходилось бежать  вприпрыжку. От сугробов на улице стало бело и чисто и даже как будто веселее. Темнота бледнела, таяла, нехотя уступая место дневному свету. Ветер подталкивал в спину, лез холодной лапой под жакетку, знобко задувал за ворот и сердито мотал подол Груниной юбки.
Они миновали Катышёво, потом Смольниковское озеро с чёрной, как смоль, водой и побелевшими за ночь берегами, пошли по Архангельской улице. Впереди на Преображенской площади величаво выплыли из снежной крутоверти белые силуэты двух церквей – Спасо-Преображенской и Сретенской. Размытые их контуры, плохо различимые из-за вьющейся снежной  пелены, терялись в окружающем пространстве, и казалось, что храмы парят, не касаясь земли… Тёткина спина уже вся была засыпана снегом (и Грунина, наверное, тоже, только разве могла Груня увидеть свою спину), когда они, наконец, свернули во двор двухэтажного каменного дома прямо напротив Сретенской церкви.
Грунино сердце вдруг забилось часто-часто, словно птичка в клетке, аж в горле перехватило. Она остановилась перед самым крыльцом.
– Ну! – поторопила её тётка.
Следом за ней Груня вошла на ватных ногах в полутёмный коридор, а оттуда – в просторную холодную комнату с большими окнами. Лампы не горели, от окон света было ещё не очень много, поэтому и здесь царил полумрак. Почему-то в комнате пахло варёной капустой и ещё чем-то – чужим и неприятным. Навстречу им вышла женщина в тёмном платье и с чёрной кружевной косынкой на голове. Она окинула Груню внимательным взглядом, кивнула тётке Манефе и взяла Груню за руку.
Груня поняла: свершается что-то непоправимое, неведомое и оттого страшное. Она выдернула ладошку из руки женщины и в ужасе уцепилась за тёткин подол.
– Ну-ну, – устало вздохнула женщина и снова взяла Груню за руку. Тётка Манефа присела перед Груней на корточки и, пряча глаза, словно виноватая, погладила её по плечу.
– Тебе здесь будет хорошо, Грушенька, а я буду тебя проведывать, – сказала она. Выпрямилась, оторвала Грунину руку от своей юбки и быстро направилась к выходу. Хлопнула дверь, в которую они только что вошли, и закрылась за тёткой, оставив Груню в этом странном, непонятном доме. Оглушённая, растерянная, ничего не слыша, не видя и не понимая, она побрела за женщиной.
Потом Груню раздели донага, мыли её в огромной ванне. Женщине помогала большая девочка в сером платье с белым передником и белой пелериной. Груня тихонько плакала, а женщина снова повторяла своё «Ну-ну…» усталым голосом. Потом Груню одели в такое же, как у этой девочки, платье, с таким же передником и пелериной, потом какой-то дяденька в пенсне скучным голосом долго задавал ей вопросы про матушку, батюшку, тётку Манефу и ещё про что-то… Потом большая девочка отвела Груню в комнату, где стояло много кроватей и было много девочек, одетых совершенно одинаково – так же, как и Груня. Девочки гомонили, смеялись и перекрикивались, но увидев вошедших, стихли и окружили их.
– Это наша новая воспитанница, зовут её Груша, – строго сказала большая девочка и подтолкнула Груню вперёд.
– Груша-вруша, любит кушать! – хихикнула одна из воспитанниц – рыжая, конопатая, с непослушными вихрами на висках.
– Вот твоя кровать, – большая девочка показала Груне застеленную серым одеялом кровать у самого окна. В стекло по-прежнему швырял пригоршни снега ветер, но сейчас Груне казалось, что ветер не злится, а жалеет её – одинокую, брошенную матушкой, батюшкой и даже тёткой Манефой.
…Так началась новая Грунина жизнь – в качестве воспитанницы Владимирского женского приюта для девочек-сирот, открытого в Великом Устюге в октябре 1885 года – в память о посещении города Его Императорским Высочеством, Великим Князем Владимиром Александровичем 9 июня того же года. Здание для приюта стоимостью две тысячи рублей приобрёл на свои средства купец первой гильдии Василий Иванович Костров, он же пожертвовал на содержание сирот шесть тысяч рублей. Приют, названный рукодельней, поскольку девочек там учили разным женским рукоделиям, состоял под попечительством вологодского губернатора и находился в ведении Великоустюгского благотворительного общества. После смерти Василия Ивановича на содержание призреваемых сирот – в совет Благотворительного общества – жертвовали средства устюгские купцы, братья Николай и Зосима Костровы, сыновья Василия Ивановича, не отставал от своих племянников и старший брат Василия Ивановича, Платон Иванович Костров. Дочь Василия Ивановича, Варвара, десять лет была попечительницей Великоустюгской женской гимназии, затем ее сменила Елизавета Алексеевна, супруга Николая Кострова (которая позднее была, в числе других дам, и попечительницей Владимирской рукодельни).
Жертвовали на Владимирскую рукодельню (а заодно и на ремесленный Александровский приют для мальчиков, созданный на десять лет позднее Владимирского,) и наследники купца Грибанова, и прочие состоятельные устюжане.

Женщина, которая встретила Груню, оказалась надзирательницей Демьяновской. Большую девочку, которая ей помогала, звали Шура Ошуркова. Рыжая и конопатая, вредная до ужаса Маша Романова звала Шуру за глаза «шур-шур», а в глаза ласково улыбалась и заискивающе смотрела на неё снизу вверх: Шуру воспитанницы побаивались, потому что надзирательница, всегда усталая, с безучастным взглядом, прислушивалась к Шуриному мнению. Но более всего девочки не любили заведующего письменным делопроизводством господина Иванова, который вёл себя как полный хозяин приюта, входил в спальни по утрам, когда девочкам надо было вставать и одеваться, или вечером, когда воспитанницы готовились ко сну. Господин Иванов командовал и надзирательницей Демьяновской: воспитанницы не однажды слышали, как он сердито кричал на неё в своём кабинете за закрытыми дверями, голоса же Демьяновской слышно не было...
В приюте на самом видном месте висел большой портрет князя Владимира, возле икон всегда горела лампада. Для воспитанниц были отведены определённые комнаты: спальная (её называли непривычным для Груни словом – дортуар), классная, мастерская, столовая, лазарет, карцер, для вещей был отведён цейхгауз. В классной комнате проходили уроки, где воспитанниц обучали чтению, письму, первым действиям арифметики, главным началам Закона Божия. Закон Божий вёл батюшка Степан – плотный, невысокого роста, с рыжей бородой и с добрыми глазами. Главными же были занятия в мастерской, где девочки учились рукоделию – кройке и шитью, бисероплетению, вышиванию, вязанию, плетению на коклюшках. После того, как им исполнялось тринадцать лет, они работали наравне со взрослыми с восьми часов утра до семи часов вечера, шили под руководством приходящей мастерицы Пелагеи Ивановны платье и бельё, час давался на обед. Жили девицы в приюте по десять-двенадцать лет, а потом обычно устраивались в прислуги к зажиточным людям…
Из прислуги в приюте были кухарка да кучер. Воспитанницы сами мыли полы, стирали, топили печи, выполняли все работы по чистке здания и двора, кроме чистки дымовых труб, помойной ямы и отхожего места. Еженедельно полагалась баня, перемена белья и постельных принадлежностей.
За ворота не выпускали, только водили в церковь – благо, она была рядом – через дорогу, на Преображенской площади. В церковь и обратно девочки шли парами в должном порядке, в церкви становились рядами в назначенные места для каждой и стояли чинно, не позволяя себе разговора и смеха…
Будили воспитанниц в начале седьмого. Приведя себя в порядок в умывальне, одевшись и прибравши свои кровати, девочки отправлялись на общую утреннюю молитву. После этого, до восьми часов утра их звали в столовую на чай и завтрак. Приносить хлеб, пироги и другое съестное в дортуар и классные комнаты запрещалось. Маша Романова любила припрятать кусочек, а потом тайком жевать его, за что частенько надзирательница Демьяновская таскала её за ухо или за рыжие непослушные вихры, а то и оставляла без завтрака, давая вместо него хлеб, соль и воду.
После завтрака младшие воспитанницы шли на уроки; для тех же, кто уже научился кройке и шитью, начиналась работа в мастерской.
В классе Груню посадили за одну парту вместе с Любой Румовской, молчаливой и скромной девочкой, круглолицей и синеглазой. Толстая Любина коса опускалась ниже пояса, на висках вились светлые кудряшки. Люба чуть сутулилась, стесняясь своей ранней полной груди (за что рыжая вредная Маша Романова шёпотом дразнила её «булкой»). Но Груне нравилась спокойная и тихая Люба, правда, удивляло, почему та редко улыбается. Видимо, это удивляло и заведующего письменным делопроизводством господина Иванова, потому что он чаще, чем к другим девочкам, подходил к Любе и даже, словно ненароком, трогал то её косу, то плечо…
 По окончании уроков, в два часа дня, воспитанницы чинно, не спеша шли в столовую. Иногда от богатых купцов по случаю свадьбы или похорон их родственников, в приют привозили угощение – конфеты и орешки. И тогда, разворачивая доставшиеся ей конфеты, Груня со слезами в горле вспоминала подружку Настёну, их весёлое гуляние на Масленице, красивую розовощёкую барышню, угостившую их тогда конфетами в смешных обёрточных бумажках... Потом сразу же вспоминалась матушка, потом батюшка… Из глаз начинали течь слёзы, и тогда Люба Румовская, молча, тихонько гладила Груню по спине, утешая.
День заканчивался общей вечерней молитвой в десять часов вечера, после молитвы нужно было сразу ложиться в постель, держать при себе огня и нарушать тишину не дозволялось.

Пропустим этот тяжёлый для Груни год – первый год её жизни в приюте. За это время она выплакала слёз больше, чем за все свои предыдущие малые лета: в кручине по матушке с батюшкой, по подружке Настёне; в горьких обидах, постоянно чинённых ей (да и остальным девочкам) рыжей вредной Машей Романовой; в едких обидах от равнодушия всегда усталой надзирательницы Демьяновской; в унынии от одиночества, в щемящей тоске по женскому, по-матерински понимающему участию, которого так не хватало всем воспитанницам и которого не могла дать Демьяновская, единственная женщина-воспитательница в приюте. При этом благотворительное общество, в подчинении которого находился приют, состояло исключительно из мужского персонала, и члены общества время от времени наведывались в стены подчинённого им заведения – с проверками, с подарками, с благотворительными взносами… Но главным хозяином приюта был господин Иванов. Но разве мог он дать девочкам именно то внимание, которое каждодневно требуется им в детстве и отрочестве? Разве был он в состоянии следить за правильным ходом воспитания юных барышень? Мужское попечение стесняло, вносило неудобства в жизнь взрослеющих девочек.   
…Год 1901-й потряс воспитанниц пожарами – столь близкими, что казалось: ещё чуть-чуть и их сиротское заведение вспыхнет, рухнет крыша, и все они погибнут в ненасытном адском  пламени. В июне, четвёртого дня, вспыхнул пожар на улице Выставка, что начиналась позади приюта и вела к Михайло-Архангельскому монастырю. Сгорело одиннадцать домов, в том числе шесть постоялых дворов… В первый день октября, в семь часов вечера с загоревшегося сеновала купца Фёдора Ивановича Охлопкова, бывшего городского головы, начался страшный пожар, перекинувшийся внутрь квартала. Загорелся дом купца Смолина, затем занялись огнём и другие здания. Погорело тринадцать домов и множество различных дворовых построек. Зарево от пожара, продолжавшегося целые сутки, было видно за полторы сотни вёрст. Успенская и Преображенская улицы, которые недавно начали мостить камнями, были обезображены до неузнаваемости: там, где недавно стояли жилые дома и магазины, остались одни печные трубы…
…И ещё одна боль – вместе с недоумением – жила в маленьком Грунином сердечке…
В один из дней сентября, когда в открытые окна столовой врывались тёплые лучи ещё по-летнему ласкового солнца и доносились весёлые уличные звуки – чириканье воробьёв, крики разносчиков, треск и громыхание проезжающих телег, разговоры прохожих – Люба Румовская явилась на обед не вместе со всеми, а из кабинета заведующего. Она не прикоснулась к еде, просидела весь обед с опущенными глазами, заплаканная и молчаливая больше обыкновенного. А потом Люба исчезла из приюта.
Надзирательница Демьяновская, поджав губы, сухо объяснила:
– За плохое поведение, не подобающее воспитаннице нашего заведения, её исключили из приюта и отправили в женский Иоанно-Предтеченский монастырь на Соколиной горе.
Груня не верила своим ушам: у безобидной Любы – неподобающее поведение?
Рыжая вредная Маша Романова о чём-то шепталась с девочками, презрительно поглядывая в сторону Груни. Груня догадывалась, что секреты эти – про неё, Груню, и про Любу, что девочки говорят о чём-то плохом, о чём Груня не знает. Да и не хочет знать, потому что всё плохое, что говорится про Любу, – неправда!
Разлуку эту она переживала тяжело. Прошло несколько месяцев со дня исключения Любы из приюта, а Груня всё не могла привыкнуть к её отсутствию.
Вот и сейчас, сидя с самой младшей воспитанницей Лизой Седельниковой, недавно к ним поступившей (Груня взялась помочь ей выучить азбуку), она вспоминала, как мечтали они с Любой о будущем, как выйдут из стен приюта и заживут самостоятельной жизнью, как откроют свою мастерскую, заработают много-много денег и станут богатыми барынями…   
– Аз, буки, веди, глаголь, добро… – маленькая Лиза никак не могла запомнить буквы.
Сзади неожиданно подскочила вредная Маша Романова и громко прокричала прямо в ухо задумавшейся Груне, оглушив визгливым голосом:
– Еръ-еры – упал с горы! Ерь-ять – некому поднять! – и отскочила, довольная, к окну.
А за окном, прихотливо расписанным морозными узорами, развесила бахрому инея по ветвям деревьев, заборам и крышам новая зима – зима 1902 года. Белые деревья, белые дома, белые храмы, белые улицы – весь город стал белым-белым…
Шёл рождественский пост, и уже готовились к празднованию Рождества Христова. Груня знала: кучеру будет велено привезти из леса ёлку под самый потолок, её поставят в зале, украсят игрушками, зажгут праздничные свечи. В гости к воспитанницам придут попечители, принесут девочкам гостинцы, а девочки будут водить вокруг ёлки хоровод, петь песни и читать стихи… Но нерадостно было Груне от ожидания праздника, ведь рядом не было Любы Румовской, тихой и доброй подруги, заменившей ей весёлую и бойкую Настёну. А Настёне давно уже было не до игр и развлечений, она устроилась рабочей на кондитерскую фабрику купца Ноготкова, где делали пряники, леденцы, карамели – те самые, в смешных обёрточных бумажках. Только Настёне смеяться некогда: она очень уставала, потому что работала наравне со взрослыми женщинами и мужчинами. Груню она проведала только однажды, на Пасху; пришла, похудевшая, пропахшая ванилью и карамелью, принесла Груне красивый маленький кулич, пошептала на ухо свой секрет – маменька ей уже жениха нашла, хорошего, непьющего! – посидела недолго и убежала, крепко обняв подружку на прощание…
После Рождества в приют зачастили комиссии с проверками. Солидные дяденьки в пенсне и строгие, хорошо одетые тётеньки ходили по комнатам и кабинетам, внимательно всё разглядывали, расспрашивали девочек о том, как им живётся, не обижают ли их тут, как относится к ним заведующий письменным делопроизводством господин Иванов, внимательна ли к ним надзирательница Демьяновская…
Господин Иванов стал показываться из своего кабинета совсем редко, а если и выходил, то все видели, какой он встревоженный и нервный. К делам воспитанниц он перестал касаться совсем, зато надзирательница не отходила от девочек, была очень внимательна и ласкова, порой даже слишком внимательна и ласкова. Шура Ошуркова однажды рассказала в спальне перед сном, понизив голос и оглядываясь на дверь, что господином Ивановым представители комиссии очень недовольны за то, что он превратил себя в полного хозяина и воспитателя приюта, чего не должен был делать, недовольны они и Демьяновской за то, что та во всём слушается господина Иванова, и что Люба Румовская ни в чём не виновата и скоро вернётся к ним обратно. Услышав это, Груня так обрадовалась за Любу, что долго не могла уснуть. Лежала и представляла, как придёт Люба, и они снова будут сидеть рядом на уроках и в мастерской, шептаться по вечерам в спальне, мечтая о прекрасном будущем.
Время между тем шло...
Засинел небесами март, запела-зазвенела хрустальными голосами капель, сугробы во дворе почернели, дружно осели и расползлись, а на проталинах появились первые робкие иглы травы.
В один из таких дней, ближе к вечеру, когда старшие воспитанницы (среди них уже была и Груня) из душной мастерской, где они кроили и шили, выполняя заказы богатых купчих, вернулись в спальную комнату и готовились идти на ужин, в коридоре послышались чьи-то шаги, и в спальню в сопровождении надзирательницы вошла Люба Румовская.
– Люба! –  Груня сорвалась со стула и кинулась с объятиями к подруге.
Девочки окружили их, защебетали оживлённо, только Маша Романова не подошла, а сердито глядела из своего угла на эту радостную суету, теребя рыжую косицу.
…С этого времени жизнь воспитанниц резко переменилась. Мужское заведование было устранено, а взамен такового привлечены к делу воспитания и распорядка по приюту женские силы. Общее собрание Благотворительного общества от 6 марта 1903 года впервые за время существования рукодельни пригласило и избрало для призора за рукодельней четверых местных дам, которым Совет и поручил означенное дело. В состав женского персонала вошли Елизавета Алексеевна Кострова (супруга Николая – старшего сына купца Василия Ивановича Кострова), Ольга Ивановна Зепалова, Мария Васильевна Ноготкова и Екатерина Афанасьевна Дербенева, заведующему же делопроизводством поручено ведать исключительно канцелярской частью.
И так с 12 марта 1903 года внутренняя жизнь и распорядок приюта перешли из мужских рук в надёжные руки женские. С тех пор весь приют и призреваемые воспитанницы заметно ожили. Любовь Румовская осталась и окончила воспитание в приюте с примерным нравственным поведением.
В мае 1907 года Великий Устюг, в том числе и Владимирскую рукодельню изволила посетить Её превосходительство, попечительница Вологодских приютов – Александрийского детского приюта и Александро-Мариинского серебряного приюта «Ясли» Екатерина Александровна Хвостова. Она удостоила Владимирскую рукодельню подробным обозрением, начиная с кухни и кончая квартирой надзирательницы, и  в заключение записала в книгу для почётных посетителей: «7 мая 1907 года посетила школу и вынесла самое отрадное впечатление. Е. Хвостова».
Владимирская рукодельня была только одним из многочисленных благотворительных заведений, существовавших на великоустюгской земле. Купеческие семьи Захаровых, Костровых, Азовых, Чебаевских, Дербенёвых и многих других открывали на свои средства богадельни и приюты, жертвовали часть капитала в пользу учебных заведений, благотворительных учреждений, помогали нищим и увечным, делали богатые вклады в храмы, заботились об укреплении берега Сухоны, о благоустройстве и озеленении улиц и площадей.
*  *  *
Благотворительность в России имеет долгую, богатую событиями и славную историю. И об этом нам не следует забывать ни как гражданам России, ни как людям, изучающим историю и мотивы этой благотворительности. Гуманность, вера в силу добра, убежденность в важности человеколюбия – вот основа особого духовного склада русского человека, его мышления и, в конечном счете, его поступков.
Размах благотворительности в Вологодской губернии поистине удивителен. Свыше 50 благотворительных организаций действовало только в одной Вологде. Тем самым государство пыталось решить проблему социальной защиты всех слоев населения. В губернии оказывалась помощь как старикам, так и детям, инвалидам, неимущим, безработным. Нельзя не удивиться количеству благотворителей, оказывающих эту помощь. Стоит добавить, что содействие частных лиц развитию благотворительности в Вологодской губернии поощрялось властями. Распространенным способом поощрения было присвоение звания почетного гражданина с правом передачи его по наследству. Самым активным этапом благотворительности в губернии следует считать 70-е годы XIX – начало XX в., это видно по числу учрежденных в то время организаций. Именно в этот период появилась и Владимирская рукодельня.
А что касается девочки Груни, то она прожила в приюте, как и другие воспитанницы, много лет, обрела здесь подруг, овладела мастерством и смогла устроить свою дальнейшую жизнь.
Но это, как говорится, уже совсем другая история…