1. В далёком 1964 году на меня обрушилось

Мои родители в 60-е годы. Отец - Самуил Абрамович Качан (1904-1975), мать - Гинзбург Зинаида Иосифовна (1906-1986)



Каждый день, с раннего утра и до позднего вечера, был насыщен событиями.

С утра я работал в институте, вникая в новые задачи.

После обеда уходил в Объединенный комитет профсоюза, где сразу на меня обрушивались многочисленные проблемы нашей жизни. Да-да, именно обрушивались, другое слово даже подбирать не надо.

В тот год и со снабжением продуктами было плохо, в дефиците было всё, и полки в магазинах были пустыми.

Кроме того, поползли слухи, что деньги на строительство закончились, и строить больше ничего не будут. И это было правдой: деньги, выделенные правительством на строительство Академгородка заканчивались, а на последующие годы, как было известно из предварительных намёток планирующих органов, размер выделяемых средств был совершенно недостаточен для того, чтобы довершить начатое.

Надо было достроить институты и построить ещё много жилых домов (очереди на жильё были весьма внушительные - и в очереди стояли как молодые научные сотрудники, так и вспомогательный персоенал), нужна была еще одна школа, нужны были детские сады и ясли (и здесь в очереди стояли сотни молодых мам), надо было строить Дом ученых и еще много чего. Проект Академгородка был плохо продуман. Особенно в той части, которая касалась жизни людей:  бытовые услуги, по школам и дошкольным детским учреждениям, по внешкольным занятиям детей, по досугу взрослых - их культурным запросам и занятиям спортом. Но понимали это далеко не все.

Я не раз и не два слышал и не из одних уст, а от многих людей - как от некоторых академиков-ворчунов (были и такие), так и от чиновников (из отделов и управлений СО АН), глядящих им в рот:

- Им все мало. Кино есть, на лыжах можно кататься 6 месяцев в году. Летом есть пляж - плавай, сколько хочешь, осенью ходи за грибами.

Эти люди смотрели на нас как на роботов от науки. Хвалили, когда мы работали по 14 часов в сутки. А многие так и работали, - заставлять никого не надо было. И шло это, как ни удивительно, с самого верху, - от академика Лаврентьева, который недооценивал необходимость создания условий для развития культурной среды и потребности людей в занятии спортом.

Фанатизма в науке многим надолго не хватало. Все-таки были у нас и пристрастия и культурные потребности. И нестерпимо тянуло к тем ценностям мировой культуры, знания о которых уже были заложены в нас с детства.

А многие жить и работать не могли без восстановления сил, которые дают постоянные занятия спортом. У многих была потребность 2-3 раза в неделю ходить в спортивный зал, но в СО АН своих залов пока не было, - только в школах. Но заниматься там могли лишь немногие, - надо было индивидуально договариваться с директором, что, понятно, не каждому удавалось.

Ситуация для меня не была нова, она была видна ещё в 1959 году, и с тех пор только усугублялась в связи с взрывным ростом числа жителей Академгородка. Куда ни обратиться, что ни копни – одни дыры. Люди, приходившие в ОКП, не понимали, как это может быть, чтобы в Академгородке, «городе большой науки», о котором говорит вся страна, не решались самые элементарные запросы – продовольственные, жилищные, бытовые, лечебные, культурные, досуга детей, спортивные .

С избранием в ОКП я вдруг почувствовал ответственность за все эти промахи с проектом, за все ошибки прошлого, за нежелание ответственных лиц признать их и исправить. Академик Лаврентьев не мог этого предусмотреть, он и не вникал в эти вопросы, и фактически только принимал такой проект, какой ему представлял УКС и проектировщики. Он верил им. И он не понимал, что одной науки мало. чтобы наука развивалась быстрее ученый (не только академик и член-корреспондент, но и молодой учёный) должен быть освобожден от нерешаемых бытовых проблем и должен питаться духовной пищей, а не только материальной. То, что нужно жильё, понимали все академики, обо всём другом у большинства их голова не болела.

Зато она болела у меня. И не потому, что я был какой-то особенный, а потому что вокруг меня былло много людей, которые думали так же, как я, и им было нужно то же, что и мне. И многие из них стремились что-то сделать: кто театр, кто клуб, кто играл на скрипке или трубе, а кто играл в шахматы или ходил под парусом.

Я же чувствовал в себе силы предпринять что-то полезное для развития в Академгородке культуры, спорта, для всестороннего развития наших детей, для укрепления здоровья людей. У меня были организационные способности, и, видимо, они давали о себе знать. Потом мне говорили, что я прирождённый менеджер, но тогда я об этом не думал. Я просто ушел с головой в работу, которая никогда не кончалась.

И вот, началась у меня бурная жизнь: утром недолгое общение с близкими, потом до обеда работа в институте и общение с коллегами по работе, весь оставшийся день - суета в ОКП - на самом деле один вопрос за другим, разговор с одним человеком, а сразу после него с другим, а то и сразу с несколькими, когда было необходимо либо принимать решения сразу, либо записывать и заниматься ими потом.

А ещё надо было продумывать нашу деятельность на сегодня, на завтра и на будущее, писать письма и готовить выступления, разрабатывать проекты...
 
И так до позднего вечера. А приходя домой я ещё пытался урвать часок-другой для чтения какой-либо научной статьи.

Я почувствовал, что живу я какой-то нереальной тройственной жизнью: семья, наука, профсоюзная работа. И всё требовало внимания и времени. Боюсь, что семье я уделял в то время минимальное внимание, хотя обожал и Любочку, и уже подросшую дочку Иринку.

Любочка вечерами пропадала в ДК «Юность», – там шли репетиции пьесы «Безымянная звезда», где она должна была сыграть главную роль Моны.

Иринка же, которой в январе исполнилось 6 лет, была очень самостоятельной, но не вредной, а послушной. Ей только надо было не приказывать, а объяснять, и тогда она немедленно внимала голосу разума и соглашалась. Кроме того, Иринка была одновременно и серьезной, и забавной. Она не могла произнести половину согласных: говорила вампа, вместо лампа и т.п. И больших хлопот с ней не было. Ее можно было оставить одну дома, и она сама во-время ложилась спать.

Володя Штерн, окончив университет, продолжал жить с нами. У него еще в прошлом году появилась подружка – Женя Меджибер, тоже студентка университета. Она даже иногда приходила к нам и, по-моему, строила планы на будущее. Правда у Володи я таких намерений не видел.

Родители Любочки жили в это время в Горьком. Николай Исаакович, ее отец, в 1962 г. демобилизовался, и как майор-отставник получил квартиру в Горьком. Собственно, выбрать можно было одно из трех предложений. Два других города им показались хуже. Но Ленинград, откуда он ушел на фронт, не предлагали.

Моим родителям, которые жили вчетвером - с 15-летним братом Боренькой, сестрой Аллочкой, которой уже было почти 23, в одной комнате большой коммунальной квартиры на ул. Восстания, - жилья пока не давали. Они стояли на очереди, но пока что их очередь не подошла.

Представляю себе, как бы мы жили и что было бы с нами, если бы мы остались жить и работать в Ленинграде. А здесь, в Академгородке мы уже 5 лет жили в нормальных человеческих условиях.

Отец работал директором какого-то довольно крупного (по масштабам легкой промышленности) завода бытовой техники при Ленгорисполкоме и был на очень хорошем счету.

Мама работала инженером-технологом в Управлении бытового обслуживания Ленгорисполкома. Она занималась тем, что переводила технологию производства фотографий, расположенных во всех районах города, на обработку, не требовавшую серебра. Экономия серебра оказалась значительной, и работой мамы были довольны.

Аллочка училась на предпоследнем курсе консерватории по классу фортепиано и у нее были несомненные успехи. Играла она более, чем хорошо, и профессор Серебряков, в чьем классе она училась, был доволен ею. Но на конкурсы ее все же не посылали. Догадайтесь с трех раз, почему?

Продолжение следует: [http://proza.ru/2013/03/01/513]