Приложения-2 Письма и документы

2. Письма  и документы

Д. М. Рахлину - от Ф. Д. Рахлина

[Из Харькова]

г. Воркута. Коми АССР, п/я 223/35                [3 июня 1954 г.}
Дорогой папочка!
Я очень занят госэкзаменами (один из которых уже сдал) и я не могу написать такое длинное письмо, какое нужно и какое хотелось бы. Прежде всего о маме. От неё было недавно письмо. Одновременно она написала непосредственно тебе: теперь у неё есть эта возможность, так же, как возможность писать чаще. Кроме того, мы сможем увидеть её, если приедем. О здоровье своём она пишет не много, но я думаю, что ты всё же преувеличиваешь её болезни. Как бы то ни было, будем надеяться, что они пройдут при условии её скорого возвращения. А что оно предстоит, так же, как и твоё, есть очень, очень основательные надежды. Думаю, что в ближайшие 2 месяца, если не раньше, многое выяснится. Вообще обещали решить всё в июне, однако надо запастись терпением.  (Подчёркнуто адресатом. – Ф. Р.).
Папочка, очень переживаю, что не могу сейчас заняться выполнением некоторых твоих просьб – нет времени совершенно. Логарифмических линеек в Харькове нет, я написал в Ленинград, чтобы выслали оттуда. Книжку, одну из тех, что ты просил, надеюсь достать и послать в течение ближайших дней.
Относительно летней поездки к вам ещё ничего не решено. Деньги нужны большие, а достать негде. На одну поездку к маме как-нибудь наскребём, и то для одного из нас только. Если удастся достать ещё, я к тебе обязательно приеду, если это только будет ещё необходимо (т. к. надеюсь, что увидимся мы уже здесь и вскоре). Впрочем, об этом мы ещё посоветуемся друг с другом и ещё кое с кем. Так  или иначе, но надо, конечно, в этом году нам увидеться, если уж есть такая возможность.  (Подчёркнуто адресатом. – Ф. Р.).
Папочка, не удивляйся, что я так мало написал о письме мамы: в нём она очень мало пишет о фактах своей жизни нынешней. Пишет, что в отношении питания обеспечена с помощью посылок неплохо. <...>
...прости за  бестолковое и короткое письмо. Ещё раз выражаю надежду (почти уверенность), что вскоре письма не понадобятся – будем разговаривать устно. Однако нужно потерпеть пока.  (Подчёркнуто адресатом. – Ф. Р.).  Не унывай, не терзай себя мыслями о мамином здоровье – его можно  будет поправить, когда мама вернётся. <...>

(На письме – пометка адресата: «Получ<ено> 19/ VI 54 г.». Решительно не помню конкретных  поводов, на которых была основана сообщаемая мной обнадёживавшая информация, но  к  оптимизму склонял  общий фон   развития  событий. Получалось, однако, что своими посулами и намёками я вносил, сам того не желая, нервозность в жизнь родителей. Реально оказалось, что матери к тому времени осталось томиться в неволе ещё более года, отцу – около двух лет! – Примечание 2004 г.)   
               
Рахлиной И. И. – от Рахлина Ф. Д.
               
                [Из Химок,  11 июля 1954 г.]

... Завтра я еду утром <...>, а сегодня мотался по Москве <...> Билет я достал  без особого труда благодаря студенческому удостоверению. Достал для папы кое-какие продукты, тапочки. Был в ГУМе (это колоссальная лавка на Красной площади, там очень красиво).  <...> Писал ли я тебе, что от мамы было письмо, где она пишет, что свидание ей разрешено?  <...>


И. И. Рахлиной – от Ф. Д. Рахлина

[С дороги]
Кизема – Удима, 13 июля 1954 г.

...Еду сейчас через бесконечные леса Севера... От Котласа  на Северо-Восток  к Воркуте ведёт новая ветка, построенная во время войны в рекордные сроки. Строилась она с целью перевозки высококачественного воркутинского угля, который тогда только ещё начали добывать. Сначала она идёт  сквозь тайгу, а потом через тундру...






( Вместо примечания:
                Феликс Рахлин

ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «НАПРАСЛИНА» - 1963 год.

Солнце. Сосны. Откос.
Блеск
          стрекоз
                на лету.
Поезд,
            сквозь строй стрекоз
летящий на Воркуту.
 
Шпалы. Шпалы. Шпалы.
Стальных им не сбросить пут...
Как люди,
                устало и вяло
под поезд легли -       
                и ждут...

По зыбкой, по зябкой почве
легла в туманную жуть
дорога углю и почте,
из  Воли  в Неволю путь.

Была, должно быть, морока –
трудиться в поте лица...
(«Папаша, кто строил эту дорогу?» -
я спрошу у отца.

Ответит: «... их заклеймили,
а они – на своём горбу...»

Граф  Пётр  Андреич  Клейнмихель
перевернулся в гробу.
       
Северная жара –
прохлада и духота,
морошка и мошкара...
и вот она – Воркута!

Вознеслись терриконы
пирамидами  до  небес.
Волей каких фараонов
они воздвигнуты здесь?

Неужто ещё тут живы
совесть, верность, любовь?

Привет вам, полярные Фивы,
от сына ваших рабов!  )


И. И. Рахлиной – от Ф. Д. Рахлина

[Из Воркуты, 17 июля 1954 г.]

...К сожалению, я никак не мог  сразу по приезде в Воркуту отправить телеграмму:  ждал, когда увидимся  <с отцом>. Вчера, т. е. на другой день по приезде моём, это произошло, причём неожиданно для меня в самых демократических условиях. Сейчас очень спешу: надо идти вновь  (мы можем быть вместе неделю, но я уеду раньше), а идти очень далеко, а он ждёт и волнуется. Когда приеду, расскажу много интересного, печального, смешного и печально-смешного. Сейчас мне приходится кончать...

И. И. Рахлиной – от Ф. Д. Рахлина

                [Из Химок, 24 июля 1954 г.]

...Вчера вечером я вернулся из Воркуты   <...> С утра (с 5-ти часов) уходил к папе, и весь день мы беседовали, а в гостиницу я возвращался лишь ночью – в 1-м часу, а последние 2 ночи я вообще ночевал прямо на вахте (в караулке), а лагерь от города 6 км. <...>  Не стану описывать наше свидание: сделать это вкратце совершенно невозможно, да в письме мало о чём можно рассказать. Поэтому сообщаю лишь основное. Папа здоров, в основном; держится просто геройски и вызывает у меня восхищение своей выдержкой и стойкостью. После встречи с ним я уехал ещё более убеждённым советским человеком и коммунистом (в широком смысле), чем был, ибо поистине  героизм – сохранить свои коммунистические убеждения после того несправедливого и жестокого надругательства, которое  над ним совершили, и в той обстановке. в которой он находится. Я убедился, что после самого факта несправедливого осуждения – самая большая трагедия в положении моих родителей – это их пребывание в среде отъявленных антисоветских мерзавцев.
Обстановка свидания была такова. В течение четырёх дней мы виделись с утра и до вечера в помещении вахты (проходной) в комнате, где сидели ещё несколько пар. Если бы были в наличии свободные комнаты (там выстроен домик из 4-х комнат для так называемых «личных» свиданий), мы бы заперлись в отдельной комнате, но, впрочем, и так было неплохо: нам почти не мешали. Если бы папа успел оформить пропуск на расконвоирование (это одно из новшеств в том лагере, которое распространяется только на часть заключённых), то мы бы имели возможность погулять по посёлку  и по тундре. Сейчас этот пропуск у него уже есть, но я уже уехал... Ну да ничего, и так условия встречи были хороши.  Утром 20-го мы распрощались, и я пошёл на вокзал, взял билет (бесплацкартный, но ты не волнуйся: я занял третью полку) и уехал вечером, в 5 час. дня.
<...>  Приехав сюда, я узнал, что тётя Гита  вновь была в Прокуратуре, и там ей сказали, что поступило письмо от члена ЦК т. Митина с приложением моего письма на его имя, с просьбой ускорить проверку дела. Это очень хорошо, но иллюзий у меня всё ещё нет. Дело в том. что если дела эти пойдут в порядке общего пересмотра, то это весьма нежелательно, т. к. всё может закончиться заменой заключения на высылку, а это весьма и весьма скверно. Но если к делу будет индивидуальный подход, тогда, действительно, может закончиться полной реабилитацией.
От мамы сюда пришло письмо для пересылки папе, и из этого письма я понял, что мама заболела психически ещё в 1950 году, однако сама этого не поняла сразу. болезнь же выразилась в повышенной мнительности, что заставило её обращаться к терапевтам, что было бесполезно и лишь вызывало недоразумения. Точно так же было когда-то с бабушкой. Помимо этого, болезнь выражалась то в депрессии, то в буйных формах, и последнее вызывало инциденты. т. к. ведь болезнь-то была нераспознана. Сейчас, вероятно, маме значительно лучше, что, однако, связано с большими надеждами, и если они не оправдаются, боюсь, будет скверно. Я еду к ней послезавтра. <...> ... должен сейчас же ехать в Москву, чтобы добиваться приёма в прокуратуре   <...>
P.S. Только что, перед отправкой письма, был в прокуратуре. Мне назначен приём на 2 августа (по моей просьбе)




Д. М. Рахлину – от Ф. Д. Рахлина

[Из Химок, 24 июля 1954 г.]

Дорогой папочка!
Вчера я благополучно приехал в Москву. Из Воркуты я уехал хорошо и спокойно,  т. е. занял 3-ю полку и всю дорогу почти всё время спал. Приехав сюда, я нашёл здесь мамино письмо к тебе, которое много света проливает на её болезнь. Теперь мне ясно, что психическое заболевание поразило её  ещё в самом начале нашей беды, а затем оно всё развивалось, причём сама она не догадывалась об этом.  Выражением этого заболевания явилась повышенная мнительность, чем я и объясняю теперь удивлявшие меня в её письмах жалобы такого типа: «...вчера прервала письмо, т. к. закружилась голова». Вряд ли она стала бы жаловаться нам на недомогания, если бы не болезнь <...>  Затем она пишет, что болезнь проявлялась и в форме депрессии, и в форме «буйной». Последнее, очевидно, выражалось в столкновении с окружающими.  Это, конечно, тяжело, но надо радоваться, что это уже позади. Улучшение в её психическом состоянии я связываю с общим улучшением её положения и с появлением у неё надежд на избавление от нашей общей беды.
Письмо мамы тебе посылаю, а для себя переписываю <...>  Теперь ещё одна очень важная новость <...>  Гита вновь была в Прокуратуре на приёме у той же женщины и узнала, что член ЦК КПСС  тов. Митин  переслал моё письмо на его имя в Прокуратуру, снабдив его письмом, в котором просит ускорить проверку маминого дела. О самом же ускорении проверки ваших дел ничего нового ей не сообщили, сказали только, что установка такова: разбирать дела пусть медленней, зато основательней, ибо за каждым делом – живой человек. ( Вот фарисеи!  Да ведь живой за это время легко может превратиться в мёртвого! – Примечание 1997 г.).
К маме выезжаю 26-го. <...>
Кроме того, было письмо от Марлены. (Сестра моя в это время жила с мужем в Белополье, Сумской области, куда его направили как молодого специалиста  на  работу в МТС. – Примечание 2004 г.) Она очень взбудоражена моей поездкой и строит всякие прожекты, - например, уверенным тоном говорит, что я должен привезти маму, и для этого даёт всякие советы, совершенно неприемлемые. Она, бедняжка, очень переживает, и эти переживания усугубляются её впечатлительностью.  Ей всегда бывает труднее, чем мне, т. к. она надеется без оглядки, а отчаивается без надежды.
<...>  Между прочим, ехал в одном поезде с тем, кто подпортил нам первый момент встречи. Встретился, поздоровался, немного даже поговорил. Он говорит: «Отчего ты ушёл пешком? Ведь машина шла». Забота...
Папочка, представляю, как ты волнуешься за мою встречу с мамой, как ждёшь известий. Я их не задержу, не беспокойся. Встреча с тобой укрепила мою веру в тебя, в твою выдержку и стойкость в превратностях жизни. Постараюсь рассказами о тебе подбодрить маму.
Бабушке за время моего отсутствия стало хуже, кто его знает, оправится ли она. Ну, что же делать, она уже старая очень: 77 лет <...>  ( Бабушка, мать моей матери – Сарра Давидовна Маргулис (Кипнис), рожд. 1878 г., вскоре умерла, не дождавшись возвращения дочери, которая была освобождена  в 1955 г. – Примечание 2004 г.).

И. И. Рахлиной – от Ф. Д. Рахлина

[Из Потьмы, Мордовской АССР, 27 июля 1954 г. ]

... Оказалось, что Явас находится км в 30 от Потьмы, и туда нужно ехать поездом по жел.- дор. ветке, причём поезд будет лишь в 7 час. вечера, а сейчас часа 2 – 3 дня. Едва выйдя из поезда, я сразу же обратился к какому-то старшине войск МВД с вопросом, как попасть в Явас, и он мне всё объяснил, довёл меня до ст. «Потьма-2 (в 1-м км от основной станции) – и вот  я теперь  здесь жду вечернего поезда.  Но попасть в Явас не так-то просто, т. к. нужно здесь, на станции, выписывать пропуск у коменданта, а комендант придёт за час до отхода поезда, т. е. час. в 6.  Видишь, какая волынка! Предвижу, что и там, на месте, тоже непросто будет, т. к. там нужно ведь, очевидно, просить отдельного разрешения <...>
Очень боюсь, что выйдет какая-либо неприятность или неувязка, и мне придётся уехать ни с чем. Основание опасаться этого у меня только то, что здесь всё очень сложно и строго, возможны придирки <...>  Но всё это – мои домыслы.
Вчера в Москве зашёл к своим родственникам: жене и дочери папиного брата (который сейчас в том же положении). Они рассказали мне, что другой наш родственник, который был не в том же, но в сходном положении, возвращается в Москву. Что мне понравилось.
Ехал я из Москвы на 2-й полке, постели не взял, т. к. она мне ни к чему: вечером в 11 час. я выехал, а днём приехал <...>
Вот что ещё меня беспокоит: когда я ехал в Воркуту, я видел, что по такому же делу едут ещё многие, здесь же я сижу на станции в окружении нескольких человек, которые едут по другим делам, а по этому нет никого. Это настраивает меня на мысль, что здесь это дело – вещь индивидуальная, а значит и подходят с особой строгостью. Правда, мне известен теперь номер исходящего, в котором есть разрешение, но всё-таки беспокоюсь <...>
Только что открылось окошечко в стене, и какой-то дежурный спросил, нет ли кого «из новых». Я назвался. Оказалось, не я один такой. Написал я заявление по форме, сослался на номер исходящего, сдал заявление и паспорт. Через минуту окошечко вновь открывается:  «Рах-лИн!»  - Я отозвался. – «Вы что: не рОдный  сын  МаргулИс?» - Нет, - говорю, - самый родной. – «А отчего же у неё другая фамилия?» - А оттого, что она не меняла её. – «А, значит, у ней своя фамилия?» - Да, своя... – «Ну, ладно».
( Поражаюсь тому, каким вещим оказалось моё предчувствие. Свидание с матерью – самое тяжкое событие в моей жизни. Пропуск, впрочем,  выдали  без осложнений: сработал автоматизм бюрократической машины. Но приехав на лагпункт, я познакомился с заместителем начальника ОЛП станции Молочница капитаном Перетягиным  (внешне – двойник близкого нашей семье поэта Бориса Чичибабина!), который сказал мне решительно и зло: «Вашей матери  в свидании отказано!» 
И вот тут я совершил один из первых Поступков в своей не слишком яркой жизни: потребовал встречи с начальником лагпункта. Явился подполковник Виноградов, а с ним – лагерный «кум», т. е. оперуполномоченный, майор Демура. Они встретились со мной у порога «ленкомнаты» надзирателей.  Втроём  принялись жаловаться мне на мою маму: какая она дерзкая, как плохо себя ведёт в лагере, говорит грубости начальству... За это, дескать, и лишили её разрешённого было свидания. А меня в зону комендатура впустила по ошибке, и я должен теперь уехапть, не повидавшись с нею.
Но я им заявил, что они  живут здесь, как в берлоге, не видят  и не понимают , как развиваются события. Рассказал, что накануне расстреляли Рюмина – того начальника следственного отдела бывшего МГБ, который затеял «дело врачей».
- Моя мать сидит здесь у вас ни за что, понимаете? Вот и ведёт себя как оскорблённый, ни в чём не повинный человек. А вас посадить – вы как сидеть будете? – наступал я на них.
- Но не мы же её сажали! – воскликнул подполковник Виноградов.
- Но ей-то это совершенно безразлично! Она к вам не просилась и не совершила ничего, за что её стоило бы отдать к вам под стражу! Кроме того, она ведь больна, - может быть, и психически.
- Понимаете, я уже сказал ей, что лишаю её свидания, - сказал Виноградов.
- Но я не могу, не хочу и не должен   заботиться о вашем авторитете, -  решительно сказал я. -  Для меня это слишком дорогое удовольствие. Я вчерашний студент и приехал сюда на свою стипендию. Мне было сообщено, что свидание разрешили, и я просто так отсюда не уеду. Кому на вас жаловаться?  Или вы никому не подчиняетесь?
Уверен: если бы я не настаивал, а просил, они бы нашли способ отправить меня вон из зоны. Если бы стал хамить – тем более бы выставили. Но я инстинктивно взял верный  тон, сославшись на перемены, смысла которых   ни они, ни я  не понимали.  Подполковник  был вынужден сказать, что, конечно, я могу жаловаться, но уже завтра, потому что сегодня в управлении лагеря, в Явасе, уже работа  окончена. Поезд туда (в глубь зоны) – в четыре часа утра. «Хотите – поезжайте, но будить вас никто не будет», добавил он.
- Ну, а переночевать-то  где  можно? – спросил я.               
- Ночуйте в ленкомнате, - милостиво разрешил начальник.
Всю ночь я то засыпал, то просыпался, часов у меня не было… Как-то сориентировавшись наугад, вышел на платформу, там под звёздами дождался маленького поезда.   В нём и  отправился по той же узкоколейке дальше. вглубь зоны – в Явас, столицу «Дубравлага». Следом явился туда и капитан Перетягин. Конечно, он вошёл к начальству раньше меня. но оно, видимо, отказать мне всё же не решилось. Дали два часа свидания в присутствии всей  правящей камарильи маминого лагпункта.  При этом  сановный вертухай объявил, что разрешает мне это свидание при условии, что я обещаю  поговорить с матерью о недопустимости впредь нарушений ею лагерного режима. Я пообещал – и вспомнил Пьера Безухова, берущего назад своё резкое слово, высказанное Анатолю Курагину. 
На обратном пути мы ехали в пустом  товарном вагоне  вместе с Перетягиным (он сам меня туда позвал, объяснив, что  пассажирского  поезда  ждать придётся долго).  Присесть было не на что, мы простояли на ногах всю дорогу,  и он мне рассказал,  чем провинилась мать. Ей чудилось, что я уже приехал. а от неё это скрывают. И вот, во время утреннего развода на работы (от которой  по болезни её  полностью освободили),  она  подошла возле открытых ворот  к  наблюдавшему за конвоированием подполковнику и стала требовать «сказать ей правду». Он  решил её убедить: «Даю вам честное слово коммуниста...» - «Жопа ты, а не коммунист!» - крикнула мама – и... выбежала за зону!  «Часовой с вышки выстрелил в воздух, а ведь мог стрелять в неё, и если бы убил, его никто бы не наказал!» - втолковывал мне  начальник  режима...
Свидание состоялось в «ленкомнате»  надзирателей, маму привели под конвоем, одного солдата с автоматом ППШ поставили под дверью, другого – снаружи под окном.  Разыгрывался настоящий спектакль: всё обставлялось так,  будто  начальники  действительно верили, что эта  пожилая  больная  женщина может   выпрыгнуть   из   комнаты, убежать в лес и стать  Дубровским  в  юбке.
Мама была непохожа на себя –  растрёпанная, истерзанная, с бегающим  взглядом  затравленного зверя. Её посадили лицом  ко всем присутствующим начальникам – их собралось, кроме тех троих, ещё несколько, в том числе и молодой цензор, читающий всю переписку заключённых. Меня все 120 минут разговора угнетало пощёлкивание  изготовленной лагерным зубным техником  маминой искусственной челюсти.
Ни секунды не дали они нам сверх тех двух часов. Одна из причин – та, что злые, как собаки, конвоиры  спешили на обед, куда их не отпустили из-за нашего свидания.
Я проводил маму до вахты, помог ей донести передачу. Как  раз  выводили заключённых женщин за ворота –  видно, на вторую смену, - часть конвоя была  с собаками, рвущимися с поводков, лающими  на зэчек...
- Ты видишь, ты видишь, как нас охраняют?! – говорила мне мама по пути  к  вахте. Она не привыкла, не смирилась со своим положением!
Я признался  выше, что горжусь своей настойчивостью, тем, что не спасовал и вытребовал это свидание у начальства. Но бывают  и поступки,  о которых  потом  сожалеешь в течение всей жизни. Передачу маме я привёз в  очень удобном  рюкзаке,  который выпросил  в Химках у своей двоюродной сестры Гали – Гитиной дочери.  У  Гали в молодости был  резкий, самолюбивый характер, я её побаивался. Поэтому, когда мама попросила оставить ей этот мешок, я на это не решился. Хотя она очень просила... Простить себе не могу своего малодушия.  Галя, когда я рассказал ей об этой ситуации, удивилась, что я не выполнил пустяковую мамину просьбу.

Проводив маму, я вернулся в «ленкомнату» и, пользуясь одиночеством, рухнул ничком на половицы, сотрясаемый тяжёлыми рыданиями. Не знаю, сколько времени я так лежал и плакал, но слёзы не принесли облегчения.  Выйдя  на крыльцо, я испытал единственный раз в жизни какое-то помрачение рассудка, сопровождаемое слуховой галлюцинацией: мне слышалось, что мама плачет и зовёт меня из-за глухого забора, перед которым была двойная ограда из колючей проволоки. а между рядами кольев и колючки – контрольно-следовая полоса. Мне так явственно слышался голос матери, что я сам стал громко приговаривать, уговаривать её успокоиться, давал ей обещание. что она скоро будет освобождена.
Слава Богу, я не слишком ошибся. – Примечание  1997 г., с дополнениями, сделанными в 2005. )

Р. А. Руденко – от Д. М. Рахлина

[Из Воркуты, приблизительно январь 1955 г.]

Генеральному Прокурору Союза ССР

от з/к Рахлина Давида Моисеевича               
ст. 54-10  ч. I -11 – срок 10 л., конец срока 1960
 г.. 5-е отделение Воркутлага
(Речлаг к тому времени    был слит  с Воркутлагом.. – Примечание 2004 г.)

Заявление

Моё заявление на Ваше имя от 30/XI 53 г. с просьбой о пересмотре моего дела и дела моей жены Маргулис Блюмы Абрамовны находится в прокуратуре почти 14 месяцев. Кроме того, на Ваше же имя я направлял заявления от 18/III  1954 и от 14/VIII 1954 г. специально по делу моей жены с просьбой ускорить решение в связи с её болезнью.
Хотя времени прошло уже много, но если бы дело касалось только меня, я мог бы ждать сколько требуется.
Но всё дело в том, что моя жена в течение нескольких лет больна многими болезнями и, что тяжелее всего, душевной болезнью. В течении этой болезни, которая. по всем данным, представляет <собой>  маниакально-депрессивный психоз, - периоды буйного состояния перемежаются с периодами угнетённого спокойного состояния – депрессии.   Во всём этом убедился мой сын, бывший в конце июля 1954 г. на свидании с матерью. Одновременно он убедился и в том. что администрация лаг. отделения, в котором она тогда находилась (н<ачальни>к  подп<олковник> Виноградов, заместитель начальника по режиму капитан Перетягин) без какого бы то ни было исследования и экспертизы рассматривала  мою жену как симулянтку и злостную нарушительницу лагерной дисциплины, в связи с чем вместо лечения к ней применялись методы строгого лагерного  режима. Вскоре она была переведена в другое лаготделение,  и её здоровье начало улучшаться – в смысле улучшения психического состояния. В то же время по совокупности всех других болезней (астма. язва кишечника. гипертония и др.) она была актирована как инвалид.
За последнее время в её состоянии снова произошло ухудшение, заставляющее предположить, что её психическая болезнь продолжается.
В своём письме от 24/VIII  54 г. она пишет:  < Цитата в черновике заявления не приведена. – Ф. Р.>
Я не могу знать, в чём заключается травля и ущемления, о которых она пишет, кто и в чём именно, как она сообщает, терзает её. Одно ясно: она дошла до крайнего отчаяния  и просит о помощи и вмешательстве.
Если бы не свидетельство моего сына, я  мог бы  рассматривать приведенные её слова как проявление маниакального состояния.  Однако я знаю точно, что к ней было проявлено бездушное отношение, о котором я Вам уже писал, о котором также сообщал мой сын. Поэтому я  не исключаю и того, что такое отношение вновь могло иметь место. Во всяком случае, приведенные из письма жены слова есть крик о помощи, сигнал бедствия “SOS”  , - повторяю её слова: «Пусть кто-нибудь вмешается и выяснит, почему травля и бесконечные притеснения и ущемления»,  Я убедительно прошу Вас, гр-н генеральный прокурор, вмешаться и выяснить всё.
Я ничего не прошу для себя. Моя единственная просьба – ускорить решение дела моей жены Маргулис Б. А. Я понимаю, что у Вас много дел. но я надеюсь, что Вы найдёте воз<можнос>ть  сделать исключение для больного и буквально тонущего человека. При этом надеюсь, что из материалов дела Вы сможете убедиться, что речь идёт не о преступнице и контрреволюционерке. а о настоящей дочери народа. преданном Советской власти, делу революции человеке.

Д. М. Рахлину – от А. И. Ефимова-Фрайберга («Ефимчика»)

[Из Норильска, 12 января 1955 г.]

Здравствуй, дорогой Додя! Вчера получили письмо от Феликса с твоим и Бумочкиным  адресом. После долгих попыток связались с вашими детьми. От Марлены получили телеграмму (ответ на мои телеграммы) и ждём письма.  Поздравляю с внуком. меня можешь поздравить с внучкой.
Из письма Феликса я узнал, какое несчастье вас постигло и как  долго вам предстоит незаслуженно мучиться. Судьба сыграла с вами «злую шутку», подробности коей я, очевидно, узнаю, когда встречусь с тобою, на что очень надеюсь, или с детьми.
С 1950 г. до сего времени связаться с детьми не мог. Во-первых, по обстоятельствам времени, во-вторых, по своей глупой неосведомлённости. По приезде из отпуска в 1950 году я имел неприятности: меня перевели  на положение ссыльного (Шуры это не коснулось), и до июня 1954 г. я  не имел возможности тронуться с места. В июне 1954 г. ссылка была снята, снята была и судимость (на основании Указа об амнистии 1953 г.), и я поехал на Большую Землю. Встретился у дочери в Краснодаре  со всеми моими братьями и сёстрами, в том числе и с Зямкой, который живёт и работает в Воркуте.
Мои попытки связаться с Марленой и Феликсом успеха не имели. Только недавно я узнал, что можно узнать адрес через адресное бюро (вот дурак – раньше не мог узнать об этом!  Проостить себе не могу), что я и сделал.
Со мною здесь Клипп, в феврале едет в отпуск. Он сейчас в таком же положении, как и я. Едет с тем, чтобы реабилитироваться, в Москву. Надеется на успех.
Милый Додя, из письма Феликса узнал, что ты бодр, крепок духом, что все невзгоды не сломили тебя.  Молодец, узнаю тебя, старина. Горжусь тобою.  Надейся, дружок, на то, что большевистская правда восторжествует. Хуже чувствует себя  Бумочка, но верю, что она окрепнет и не опустится. Надежды есть, закалки и выдержки у неё достаточно. Только разлука с тобою и детьми её сильно угнетает.  Переписываешься ли с ней? Чаще пиши ей, и мы будем часто ей писать. Нужно её поддержать, и мы это сделаем.
Дорогой Додя. Напиши, как живёшь, работаешь, в чём нуждаешься. Помогу всем, чем только смогу.
Я работаю по-прежнему на жел. дороге. Здоровье не такое, как прежде, но, в общем, ещё приличное.   Как ты себя чувствуешь? Береги себя, не унывай, крепись, сейчас есть основания  <верить>, что времена другие, и большевистская правда восторжествует. Добивайся пересмотра дела. Неплохо было бы тебе написать заявление в КПК ЦК КПСС – помимо прокуратуры.  Шура работает по-прежнему бухгалтером. Инночка кончила институт, родила дочку, работает, живёт у Зины в Краснодаре.
На этом, дорогой, кончаю. С нетерпением жду весточки от тебя.
Крепко, крепко целую своего друга – лучшего и единств<енного> друга.
                Твой Ефим.
Крепко целует тебя Шура. Большой привет от Клиппа.


Рахлиным М. Д. и Ф. Д. – из Прокуратуры СССР

15 января 1955 г.
                № 13/7081-50
На Вашу жалобу сообщаю, что дело в отношении Маргулис Блюмы Абрамовны пересмотрено.
Срок наказания МАРГУЛИС  Б. А. сокращён до 5 лет ИТЛ и поэтому она. на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР  от 27 марта 1953 года «Об амнистии»  подлежит освобождению из-под стражи  со снятием судимости.
По делу РАХЛИНА  Д. М. Вам будет сообщено дополнительно.

 ПРОКУРОР  ОТДЕЛА  ПО  СПЕЦДЕЛАМ
 Ст. советник юстиции                Панов


Справка  об освобождении Маргулис Б. А.

Форма «А»
Видом на жительство не служит
При утере не возобновляется

5 – I – AA
СПРАВКА  № 0017447  *

Выдана  гражданке  МАРГУЛИС Блюме Абрамовне 1902 года рождения, уроженке г. Житомира, Житомирской обл.
гражданство–СССР, национальность – еврейка,
осуждённой по делу МГБ Украинской ССР  27 января 1951 г. по ст. ст. 58-10 ч.I,  58 -11 УК РСФСР   к лишению свободы на 10 лет, с поражением в правах на ____  года
имеющей в прошлом судимость – не судима
в том, что  она отбывала наказание в местах заключения по 17 янв. 1955 г.
по решению Прокуратуры СССР, МВД и КГБ при Совете Министров СССР от 3/I 55 г. срок сокращён до 5 лет и по Указу от 27/III – 53 г. «Об амнистии»  освобожд. со снятием судимости.
Освобождена 17 янв. 1955 г. и следует к избранному месту жительства – г. Харьков, Юж. жел. дор.
        Начальник лагеря («АК»)                КОТОВ
       Начальник отдела («АК»)                ЕЛИЧЕВ

(На обороте отметка: «Выдано продовольствие на 4 суток с 18. I – 1955 г.»)
               
  (В оригинале документа – в скобках «ИТК» - исправительно-трудовая колония. Поверх этих трёх букв, набранных в типографии, чернилами проставлено в кавычках «АК». Значение этой аббревиатуры мне неизвестно).





Рахлину Д. М. – от Рахлиной И.И.

[Из с. Андреевка- I,  ,Харьковской области,
 [10 февраля 1955]

Дорогой папочка!  Очень давно не писала Вам, но всё откладывала до тех пор, пока познакомлюсь с мамой, увижу её. Сегодня же Марленка написала из Белополья. что они приедут недели через две в Харьков. Значит, мы познакомимся скоро уже. Представляю Ваше  состояние сейчас: и радостно, и больно, и много, много всяких мыслей и чувств. Очень надеюсь и с Вами вскоре встретиться. Марленка безумно счастлива! А тут ещё к приезду мамы она немного приболела и впервые за несколько лет почувствовала близость своего родного человека. Скорей бы Вы, скорей бы возвращались!
Я сегодня получила письмо от Феликса. Он обучает группу солдат русскому языку, читал снова лекцию по литературе, о книге «Как закалялась сталь». Пишет, что успехи есть, что доволен своей специальностью очень. Прислал снова снимок <...>  ...всю мою жизнь можно выразить одним словом – ожидание.
Будете мне писать – пишите сюда: Харьковская обл., Балаклейский р-н,  I Андреевка, до востребования, Рахлиной И.И. Крепко целую, Ваша  И. 

(Сестра жила с мужем и маленьким сыном в Белополье, Сумской области, я служил в армии на Дальнем Востоке, жена работала по «распределению» в школе села Первая Андреевка. – Примечание 2004 г.).

Д. М. Рахлину – от Б. А. Маргулис

[Из Харькова, 14 февраля 1956 г.]

Дорогой Додичка!
Сегодня вечером отправила съезду  (ХХ съезду КПСС. – Примечание 2004 г.)  большой конверт авиапочтой и заказным. Там твоё письмо целиком и без изменений и моё коротенькое на одном листе – таком. как эта бумага, но обе половинки такие и на обеих сторонах. Трудилась долго, писала в нескольких вариантах, много черновиков, всё никак не выходило спокойно – в тон твоего заявления, и мягко. Всё срываются у меня с языка резкости. Но, кажется, получилось неплохо.  <...>  Трудилась долго, т. к. переписывала копию себе с твоего заявления. К машинисткам решила не обращаться. т. к. их надо ещё искать, время терять, и вообще не хочется посвящать чужих и посторонних людей. Но мне досталось трудно писание, я ведь плохо и неразборчиво пишу,  и с трудом. Но ничего, трудилась, - наше участие в ХХ съезде...
Теперь о делах. Я тебе писала, и ты, я думаю, уже получил моё письмо с сообщением об ответе Ивана. (Имеется в виду Бойцов И.П.. – в то время 1-й секретарь Ставропольского крайкома КПСС, несколько позже – зам. Председателя КПК при ЦК КПСС – в прошлом сослуживец и близкий знакомый отца. Привожу одно из его писем к маме:  «Г. Харьков, Лермонтовская, №10, кв. 3. Маргулис Блюме Абрамовне. Получил письмо от Вашего мужа. Направил это письмо в КПК при ЦК КПСС тов. Комарову П.Т.  Дело Вашего мужа будет объективно рассмотрено. С приветом к Вам – И. Бойцов. 16 сентября  1955 г., г. Ставрополь». – Примечание 1989 г.).  10. I. он послал «материал»  со своим положит<ельным>  отзывом в КПК. На съезде он в секретариате. Дай ему бог здоровья, он откликается хорошо, но если бы немного активней.
О Муратове.  (Возможно, секретарь  обкома Татарской АССР? Также знакомый?  В столице Татарстана – Казани – жила семья папиного дяди Александра Абрамовича Рахлина и папиной двоюродной сестры Веры Росман. (Это был нередкий среди евреев «черты» кровно-родственный брак: дядя  женился на родной племяннице). Их сын Илья Рахлин  (Люся) был деканом филфака Казанского пединститута).  У меня есть уже полуответ от дяди Шуры Рахлина. Он мне ответил тоже авиапочтой и пишет, что Кацмана (?- Ф. Р.)  уже около 10 лет там нет, он выехал в Ленинград, и Люся с ним не связан, но что по  их  памяти во время выборов  в Верховный Совет о его биографии это как будто тот М<уратов>.  <...> 
Здесь я ещё не видела Розы (Борисовны Сироты. -  Ф. Р.), которая обещала с кем-либо поговорить. <...>  За период моей работы в комсомоле просила запросить у Митина (речь об академике философе М. Б. Митине, упомянутом мною в     Комментариях к запискам отца. – ф. Р.).  Кончила тем, что я связала свою судьбу с партией с ранних детских лет, она моя родная и любимая, ей я отдала все свои силы и мечты, именем её организаторов и учителей назвали мы своих детей, и, пока я жива, буду бороться за участие в её замечательных делах и победах, за построение коммунизма.  Всё писала о нас и для нас двоих  <...>  От Фелика было письмо Инне (она сегодня приезжала)  от 4/II.  Он пишет, что ему лучше, всё заживает, и пенициллин, на который я потратила свыше 60 руб., не понадобился. Завтра пошлю ему денег.
Ну, Додик, будь здоров, будем надеяться, что будем услышаны. Читал ли ты Кржижановского?  С 1893 г.  (в партии. – Ф. Р.) – здорово?  <...> Целую крепко – твоя Бума.



В Президиум ХХ съезда КПСС – от Маргулис Б. А.

В президиум ХХ съезда Коммунистической партии Советского Союза.

От Маргулис Блюмы Абрамовны, исключённой из партии в 1937 году. Была членом партии с 1921 г. и членом комсомола с 1918 г. Год рожд. 1902. По социальному происхождению дочь рабочего. Адрес – г. Харьков, Лермонтовская. 10, кв. 3.

Заявление

Посылаю обращение к ХХ съезду КПСС своего мужа Рахлина Давида Моисеевича.
Присоединяюсь  ко всему  изложенному им, а также прошу съезд о внимательном и объективном рассмотрении его и моего партийных и судебных дел на предмет полной реабилитации нашей и восстановления в партии.
Жалуюсь съезду на то, что я и мой муж были в 1937 году  (муж – в 1936)  исключены из партии, а затем в 1950 – 1951 году арестованы и осуждены вопреки фактам нашего преданного служения партия и народу, активному участию нашему в борьбе за установление советской власти и построение социализма в нашей стране.
Наши настойчивые требования о запросах наших характеристик и документов о нашей работе и жизни до сих пор не принимались  во внимание, а представленные – игнорировались.
Прилагаю, в качестве свидетельских показаний  и в подтверждение правдивости наших утверждений о несправедливости нашего исключения из партии, а затем ареста и осуждения как врагов народа, копии отзывов о нас членов партии тт. Дзивина, Корогодского, Давтян, Гимпелевич, Авотина и Поповой. Оригиналы этих документов посланы в Прокуратуру и КПК.
Прилагаю также копию справки Ленинградского партархива о моей работе в Ленинграде с 1922 по 1936 год.
Для характеристики моего поведения после исключения из партии прилагаю также выписку из моей трудовой книжки  и прошу запросить об этом же парторганизации Гипростали, Горстройпроекта и Гипрограда в Харькове.
За время моей работы в комсомоле с 1918 по 1922 г. прошу спросить характеристику у тов. Митина М.Б. (редактора газеты «За прочный мир, за народную демократию»).
Коммунистическая партия была и остаётся моей родной и любимой, с ней я связала с детских лет свою судьбу, ей я  посвятила свою жизнь, именем её вождей назвала я своих детей и пока я жива, не перестану бороться за своё участие в её замечательной борьбе и победах, за построение коммунизма.
                Б. Маргулис.
14 февраля 1956 г.    

В президиум ХХ съезда КПСС – от РАХЛИНА  Д. М..

          В Президиум ХХ съезда КПСС
          от б. члена КПСС с 1920 г., исключённого из
          партии в 1936 г., ныне  заключённого,
          приговорённого Особым совещанием по ст. 58-10,
         58-11 к 10 г.  ИТЛ
                Рахлина Давида Моисеевича
                (Коми АССР, г.Воркута, п/я Ж-175/13)

Заявление

Уважаемые товарищи, члены президиума ХХ съезда КПСС!
Обращаясь к вам с настоящим заявлением, я обращаюсь к великой Коммунистической партии Советского Союза, которая вырастила и воспитала меня как сознательного борца за коммунизм и верным сыном которой я являюсь с ранней юности и до сегодняшнего дня.
Несмотря на то, что я в течение 3-х десятков лет (1920 – 1950гг.) своей работой и всей своей жизнью доказал на деле свою преданность Коммунистической партии и советскому строю, я оказался в лагере для врагов народа, где нахожусь уже 6-й год.
В 1936 году я был необоснованно исключён из рядов партии, в 1950 г. арестован и в 1951 г. приговорён Особым совещанием к пребыванию в лагере.
Против меня были выдвинуты тяжкие, но вымышленные  обвинения, с помощью которых меня заклеймили как троцкиста, врага партии и Советского государства.
Сознавая всю свою ответственность перед партией, я заявляю, что все обвинения против меня  ничем не обоснованы, что совесть моя перед партией и Советским государством чиста, и я без колебаний обращаюсь к партии, с тем чтобы просить о проверке моего партийного и судебного дела и о полной моей реабилитации.

I.  Моё партийное дело

В основе моего партийного дела лежит ошибка, допущенная мною осенью 1923 года и заключавшаяся в колебаниях по вопросам организационного строительства партии, возникшая вскоре после начала партийной дискуссии и продолжавшаяся несколько месяцев вплоть до 13-й партконференции (I – 1924 г.).
Такое колебание в моей жизни было один раз. Я вступил в партию в 1920 г. на Енакиевском металлургическом заводе и пережил в 1920 – 21 гг. борьбу с рабочей оппозицией, децистами и троцкистами в период дискуссии о профсоюзах. Тогда я без колебаний отстаивал ленинскую партийную линию.
В самом начале дискуссии 1923 года я активно выступал против лозунгов «широкой» демократии и требований свободы фракций и группировок.  В моём выступлении на собрании партгруппы 1-го учебного кружка  II-го созыва Ленинградского комвуза, запись которого имеется в моём деле, как раз содержится критика  Сапронова и Преображенского, выступавших с требованием свободы фракций и группировок. Однако, несмотря на это, я впал в ошибку, проголосовав на указанном собрании партгруппы за резолюцию, которая по существу была троцкистской.
Из этой  резолюции я помню только одну мысль  (!!! – Ф.Р.) – о том, что, поскольку на заседании  Политбюро ЦК было  принято единогласное решение о внутрипартийной демократии, то, следовательно, разногласий по этому вопросу больше не существует. Вслед за этим, через  день или два, уже на собрании партколлектива Ленинградского комвуза, я проголосовал ещё раз за троцкистскую резолюцию.  Вот этим двукратным голосованием и исчерпывалось моё участие в троцкистской оппозиции в 1923 г. Никаких выступлений у меня больше не было. никакого, хотя бы самого малейшего, участия во фракционной, антипартийной  деятельности я никогда не принимал.
Я не только не был активным троцкистом,  но и вообще не был убеждённым троцкистом, троцкистом  в полном смысле слова. Ведь я никогда не разделял и не защищал троцкистских взглядов по коренным идеологическим и политическим вопросам – о победе социализма в одной стране, о перманентной  революции, о крестьянстве, о политике цен и т. п.  Я допустил колебания в сторону троцкизма в организационных вопросах, что  объяснялось отсутствием у меня в то время идейной. теоретической закалки, неопытностью и молодостью (мне было около 21 г.).
Колебания мои были мною преодолены сравнительно скоро. благодаря серьёзному изучению партийных решений и выступлений, штудированию работ Ленина и Сталина, а также благодаря помощи товарищей, стоявших на партийных позициях (в том числе и моей жены Маргулис Б. А. (!!! – Ф. Р.).
Во всяком случае, после 13-й <партконференции>, а в особенности после 13 партсъезда, я активно и со всей  убеждённостью включился в борьбу против троцкизма, - в частности, в период т. н. «литературной дискуссии».
Летом 1924 г., по окончании комвуза, я был направлен в Красную армию, где сразу же принял   активное участие в проведении решений  13-го съезда партии и много раз выступал против оппортунистов.
Вскоре я был избран ответственным секретарём парторганизации воинской части, в которой я служил.
Своего «участия»  в троцкистской оппозиции я никогда не скрывал, а также никогда не подвергался каким-либо партвзысканиям за это участие. во всей дальнейшей моей работе и деятельности  с 1924 по 1936 г. (в эти годы я был преподавателем политической экономии в военных школах и академиях) я был всегда активным борцом за дело партии, против её врагов, в особенности против троцкистов, разоблачал троцкизм в своей педагогической, партийно-пропагандистской работе. Никогда после 1923 года я не допустил ни малейших  колебаний в проведении генеральной линии партии. В  этом смысле моя ошибка 1923 г. может рассматриваться как эпизод, не характеризующий мою сущность как верного борца за дело партии.
В частности, я хочу отметить мою позицию в 1925 – 26 гг. в период возникновения и выступления зиновьевской оппозиции, против которой я, работая тогда в Ленинграде, активно выступал ещё до 14 съезда партии. В период 14 съезда я как активный противник зиновьевцев был избран делегатом чрезвычайной партконференции Центрально-городского района  г. Ленинграда.
В 1924 – 36 гг. я работал в вузах Красной Армии  и постоянно был на активной партработе как секретарь, член партбюро, руководитель партпросвещения, парторг кафедры и т. п.
Осенью 1936 г. я был демобилизован из РККА. Поскольку я не совершил никакого проступка или преступления, ни по службе, ни в партийной жизни, я вижу только одну причину моей демобилизации.  Вслед за демобилизацией последовало исключение из партии (г. Харьков), в парторганизации Военно-хозяйственной академии, в которой я тогда работал. 
Действительной причиной исключения из партии была также моя ошибка 1923 года. Но прямо и открыто исключить меня за эту ошибку, о которой партии было известно и которая мною была исправлена, не считали возможным. Поскольку же я не совершил никакого антипартийного проступка, поскольку руководители парторганизации не могли найти в моей работе ничего компрометирующего, постольку мотивировку исключения пришлось попросту придумать. Так и возникла следующая формулировка исключения: « За скрытие участия в оппозиции жены и братьев и за связь с троцкистом Ефимовым из партии исключить». Эти обвинения были совершенно безосновательны. Так, например, обвинение в отношении жены просто бессмысленно. Об участии моей жены в зиновьевской оппозиции в период 14-го съезда партии было хорошо известно ленинградской парторганизации. После этой ошибки она около 10 лет была на партработе в Ленинграде. Об ошибке моей жены хорошо было известно и в бюро моей парторганизации.  О каком же «сокрытии»  может идти речь?
Что касается обвинения в «связи с троцкистом Ефимовым», то нелепость этого обвинения подтверждена сейчас тем, что указанный мой друг Ефимов А.И. в настоящее время реабилитирован решением Верхсуда СССР.
Все мои усилия доказать несправедливость предъявленных мне обвинений оказались безрезультатными.  Но, как ни тяжко мне было перенести исключение из партии, я не упал духом. В этом мне очень помогло письмо из КПК, подписанное т. Е. Ярославским, являвшееся ответом на одну из моих апелляций в КПК. В этом письме было сказано: «Заслужите своей честной работой доверие партии вновь» (№ 41 22/II 1936  г.).  Это письмо определило всю мою жизнь и работу на долгий период. Я поставил целью своей жизни вновь заслужить доверие партии.
Могу сказать, что моя работа – производственная. агитационная, пропагандистская, научная и другая – вся была пронизана горячим желанием доказать партии, что я являюсь не только честным советским человеком, но искренним и пламенным коммунистом. Я утверждаю, что везде, где только я ни работал, меня ценили как работника, уважали как человека. Всегда я имел авторитет со стороны товарищей по работе и доверие парторганизации. Я не сомневаюсь, что это подтвердят как знающие меня товарищи, так и парторганизации учреждений и институтов, в которых я работал в период  с 1937 по 1950 г.
Сошлюсь для примера на характеристику, которую давала мне в 1939 году  парторганизация института «Гипросталь» при разборе моей апелляции на заседании комиссии КПК.  Привожу слова секретаря парторганизации Сироты Р. Б .:  «Мы рассматриваем Рахлина Д. М. как коммуниста, который отличается  от членов партии тем, что не имеет партбилета и не посещает закрытых партсобраний»  (цитирую по памяти).
Могу сослаться также на те характеристики, которые направили обо мне в Прокуратуру  несколько старых членов партии (6 или 7 человек).
К этому добавлю, что в годы Великой Отечественной войны я всеми силами добивался отправки меня на фронт. Для этого я осенью 1941 г., находясь в Харькове, буквально бросил жену и детей в первый попавшийся эшелон, уходивший на Восток, хотя мог остаться с ними и довезти их куда-нибудь. Я остался в Харькове для того, чтобы добиться в военкомате назначения в Действующую Армию, и пробыл в Харькове до того времени, когда уже оставаться в городе было нельзя ввиду того, что немцы были возле Харькова.
Уехав в тыл, я продолжал добиваться назначения в армию в тыловых военкоматах, подавал заявления о посылке меня на фронт добровольцем (об этом знает парторганизация Гипростали), писал о том же в высшие военные органы (напр., в политуправление МВО), но всё это  ни к чему не привело – и всё, конечно, из-за моей злополучной анкеты.
За  мою работу в период войны я был награждён медалью «За доблестный труд...».

II. Моё судебное дело

Люди и организации, которые видели меня на работе и в повседневной жизни и судили обо мне по моим делам, как я уже сказал выше, ценили меня как работника и оказывали мне большое доверие.. Но вопреки этому я оказался на подозрении у органов госбезопасности Харьковской области, которые или не знали меня, или не хотели видеть меня таким, как я есть.  Они судили обо мне, видимо, только по анкетам, по бумажкам. Только этим я могу объяснить то, что 8/VIII 50 г. я был арестован (одновременно с моей женой Маргулис Б. А.), хотя для ареста не было ни малейшего основания.  Харьковское облуправление МГБ, не располагая против меня какими-либо материалами, которые оправдывали бы арест, тем не менее выдвинуло против меня формулу обвинения, в которой было сказано, что будто  бы я провожу  к/р  (контрреволюционную. – Ф.Р.)   троцкистскую деятельность, являюсь двурушником, и для пресечения моей антисоветской деятельности требуется арест, который и был санкционирован прокурором, даже и не пытавшимся проверить достоверность обвинения.
Обвинение было мне предъявлено по ст. 54-10  и 54-11 Уголовного  Кодекса УССР  (соответствует   таким же пунктам    «хрестоматийно»     известной  ст. 58  УК РСФСР, - Ф. Р.). В ходе следствия  от меня требовали «признания»  в к/р деятельности в период 1923 – 1950 гг. , т. е. вплоть до дня ареста. Однако следствие в конце концов отказалось от попытки распространить обвинение на период 1924 – 1950 гг., то есть вплоть до дня ареста, в частности, на период моей жизни на Украине  (36 – 50 гг.). Следствие приняло специальное «Постановление о переквалификации обвинения», в котором было сказано, что так как преступление было совершено на территории РСФСР в 1924 г., то обвинение по ст. 54 УК УССР заменяется обвинением по ст. 58-й УК РСФСР.
Это постановление подтвердило, что:
1)Первоначальная формула обвинения, в которой говорилось о к/р троцкистской деятельности вплоть до дня ареста в 1950 г., была необоснованной и придуманной и, следовательно, что «деятельность», для пресечения которой требовался арест, вообще не существовала и что самый арест был произведён незаконно.
2) Фактически весь обвинительный материал ограничивается только фактами, относящимися к моей ошибке 1923 г. (включая январь 1924 г.), которая произвольно толкуется как принадлежность к к/р троцкистской организации и проведение антисоветской агитации. Особое совещание приняло постановление, приговорившее меня к 10 г. ИТЛ   «за  принадлежность к к/р троцкистской организации и проведение антисоветской агитации». При этом в приговоре было исключено указание на 1924 г как год совершения преступления. С формально-юридической стороны приговор Особого совещания является явно незаконным, так как принадлежность к к/р троцкистской организации и антисоветская агитация просто придуманы – этого с моей стороны никогда не было и никто этого не подтверждает и не может подтвердить. В самом деле, в материалах по моему делу нет ни одного свидетельского показания или документа, подтверждающего обвинение. Что же касается моих колебаний, голосования и т. п., т. е. моей ошибки  1923 г., то она не являлась даже нарушением партдисциплины и Устава партии и уже  безусловно  не давала никакого состава преступления с точки зрения Уголовного Кодекса. Именно поэтому Особое совещание не могло  осудить меня прямо за ошибку 1923 (I- 24) и исключило указание на 1924 г. из приговора, а также прибегло, чтобы «оформить» дело в  судебном (?!? – Ф. Р.) порядке, к указанной выше формулировке приговора, основанной не на фактах, а на измышлениях.
Однако меньше всего хотелось бы  мне  в настоящем заявлении обращать внимание на юридическую сторону дела  (!!!??!!) – Ф. Р. ) . Гораздо важнее суть, т. е. политическая сторона дела.
В 1950 – 51 гг. меня подвергают аресту и осуждению только за то, что я в молодости, почти за 30 лет до осуждения, совершил ошибку, причём никогда не нарушал дисциплину партии, не занимался антипартийной, фракционной деятельностью и вскоре свою ошибку исправил. Несмотря на долгие годы честной, напряжённой работы по строительству коммунизма, несмотря на активную борьбу против врагов партии, в особенности против троцкизма, меня объявляют троцкистом, с необычайной лёгкостью разбивают мою семью, вырывают из советского общества и водворяют в общество врагов советской власти.
На каком же основании я был объявлен троцкистом и осуждён?  На основании голых подозрений, на основании моей анкеты, в которой значилась моя ошибка 1923 г. Я не могу понять, почему и для чего моя многолетняя честная работа, вся моя жизнь для партии, для коммунизма так бессмысленно и безжалостно была растоптана и разбита. Я не могу судить о том, чем руководствовались люди, решавшие мою судьбу, а именно – руководители бывшего Особого совещания. Одно мне ясно, что «награждая»  меня тюрьмой и лагерем после того. как я  30 лет  честно  проработал для народа, эти люди сделали вредное для партии и советского государства дело, нанесли вред строительству коммунизма.

III. Моё пребывание в тюрьме и лагере (50 - 56 гг.)


В 1936 г., во время исключения из партии, я в своём последнем   выступлении перед парторганизацией сделал следующее заявление:  «Что бы ни случилось со мной в будущем, куда бы ни забросила меня судьба, я везде и всегда буду верным солдатом партии». Через 14 – 15 лет после этого выступления  мой обет перед партией был подвергнут жесточайшей проверке. В тюрьме, а в особенности в лагере я попал  в новый для меня мир – в общество оголтелых врагов коммунизма. Столкнувшись с ними,  я не думал об обиде, о несправедливости, постигшей меня, о том, что самого заклеймили как врага, - я сознавал себя солдатом партии, находящимся  в невероятной обстановке и обязанным и здесь оставаться непреклонным коммунистом.
Ни в тюрьме, ни в лагере я и не думал скрывать своих коммунистических убеждений. Я всегда давал отпор антисоветской агитации и повседневно сражался с троцкистами, националистами, меньшевиками и другими врагами, отстаивая политику Советской власти и идеи коммунизма. В этой борьбе я большей частью был один или почти один против многочисленных врагов и не раз слышал самые зловещие угрозы. (Как бы в насмешку, во время начавшейся  «оттепели»  и «разгрузки» сталинских лагерей     с н а- ч а л а   были освобождены «националисты», «лица, сотрудничавшие с оккупантами» и другие подобные, а   у ж   в   с а м  у ю   п о с л е д н ю ю   о ч е р е д ь     (после ХХ  съезда) -   большая  часть  «непреклонных коммунистов». – Примечание 1989 г.).   
Летом 1953 года вышло новое постановление  о лагерях,  в котором содержались установки партии и правительства о проведении политико-воспитательной работы среди заключённых. Это положение я встретил с радостью и подъёмом. Я мог гордиться тем, что в одиночестве. будучи оторван от партийной и советской среды, я понял необходимость отпора мутной волне антисоветской пропаганды, которая до нового положения безраздельно господствовала в тюрьме и лагере.

IV. Дело моей жены Б. А. Маргулис

Несмотря на беспочвенность моего дела, несмотря на то, что вся моя жизнь и работа свидетельствуют за меня, я до сих пор не добился реабилитации. На все мои заявления я получаю из Прокуратуры СССР отказы в пересмотре моего дела, <это> я могу объяснить  только тем, что до сих пор моё дело не было подвергнуто основательной, объективной проверке, что к его рассмотрению подходили формально.
Не могу обойти молчанием дела моей жены Маргулис Блюмы Абрамовны.
В январе 1955 г. она была освобождена из лагеря в результате половинчатого решения, по которому ей сократили срок с 10 лет до 5 лет и применили к ней амнистию 1953 г. (По этой «ворошиловской» амнистии (позднее её стали называть «бериевской») из сидевших по 58-й статье  подлежали освобождению только осуждённые на срок до 5 лет – т. е. правтически никто, т. к. таких малых сроков в это время по данной статье не давали. Но вот что было – то  было:  «подводили»  под амнистию, скостивши срок. Так повезло и моей матери. – Примечание 1987 г.).  Это решение является неправильным. Моя жена, хотя и совершила ошибку в 1925 году, выразившуюся в том, что она в период 14 съезда поддерживала зиновьевскую оппозицию, но она никогда не совершала тех преступлений, какие ей приписываются в приговоре особого совещания,  а именно: принадлежность к к/р антисоветской организации и проведение антисоветской агитации (ст. 58-10 и 58-11).
В ошибке, допущенной Маргулис Б. А. в 1925 – 1926 гг., не было никаких преступных, с точки зрения Уголовного Кодекса, действий, и поэтому её арест был незаконным, и она заслуживает реабилитации.   Но дело, конечно, не только в этом. Моя жена Маргулис Б. А.   связана с ленинской партией с 1917 г. Ей было всего 14 лет, когда она, ещё до июля 1917 г., начала работать в Киевской большевистской газете «Голос социал-демократа». Маргулис Б. А.  всегда была преданным партии и Советской власти борцом за коммунизм и доказала свою преданность своей жизнью и работой. Она работала на подпольной работе (в г. Киеве, в период 1-й немецкой оккупации в 1918 году), в органах ВЧК, участвовала в гражданской войне, много лет была  на комсомольской и партийной работе. Ошибка  её в 1925 – 26 не изменила ничего в её преданности партии, и после этой ошибки она около 10 лет была на руководящей партработе в Ленинграде, активно  участвовала в борьбе с троцкистами и зиновьевцами и др. врагами.
В течение многих лет, с 1923 по 1950 гг. до дня ареста я и моя жена прожили вместе. Наша  взаимная дружба покоилась на  партийной близости  (!!! – Ф. Р.), на почве борьбы за коммунизм, за политику нашей партии. В тот же момент, когда мы, я и она, допустили свои ошибки, мы совершали их друг против друга и помогали друг другу своей критикой преодолеть этим ошибки. В 1923 г. такую помощь жена оказала мне, т. к. стояла на позициях партии. В 1925 - 26 г., когда она впала в ошибку, я в свою очередь помог ей быстро преодолеть эту ошибку. Вместе мы в советском, коммунистическом духе воспитали наших детей. Вся наша жизнь и работа были служением партии и подчинены интересам строительства  коммунизма. Мы не стремились к материальным выгодам, не руководствовались личными, корыстными интересами. Быт, квартира, материальное благополучие занимали в нашей жизни самое последнее место. Высокие идеалы коммунизма освещали всю нашу жизнь и работу. Не боясь впасть в преувеличение, я могу сказать, что наша семья была подлинной ячейкой коммунизма. И вот такую семью разбили и нанесли этим явный вред советскому обществу.
Теперь я обращаюсь к Партии с надеждой на то. что мой голос будет услышан, и справедливость, наконец, восторжествует. Дорогие товарищи, члены президиума ХХ съезда КПСС! Я обращаюсь к вам со следующей просьбой:
1. Я прошу дать указание партийным и советским организациям о самой тщательной и объективной проверке моего дела и дела моей жены, о проверке всей нашей жизни и деятельности. Я убеждён, что такая проверка покажет беспочвенность обвинений против нас и даст основания для полной реабилитации по судебной линии.
2. Я прошу также, как только будет решение  о реабилитации по судебной линии, проверить моё партийное дело. И надеюсь, что такая проверка даст основания к восстановлению меня в правах члена КПСС.
Мне уже 54-й год и, кажется, не очень подходит в таком возрасте, на 6-м десятке лет жизни  предаваться мечтам. Но есть у меня одна мечта.
Я мечтаю о том, чтобы остаток своей  жизни отдать моей партии, моему Советскому государству и быть до конца дней активным строителем коммунизма и членом великой ленинской партии.

                Д. Рахлин.


Приложения к апелляции

В Комитет партийного контроля – от Р. С. Давтян

ОТЗЫВ
от Давтян Рануш Степановны,
члена КПСС с 1921г, п/б № 0662597,
доцента Вильнюсского госуниверситета

Рахлина Давида Моисеевича  знаю с 1930 г. как бывшего преподавателя политической экономии. Знаю Рахлина как теоретически грамотного, преданного делу нашей партии и социалистической Родине, честного, скромного и морально устойчивого человека. С его слов знаю, что в 1923 г. он имел колебания  от генеральной  линии партии, которые он тогда же быстро преодолел и во всей дальнейшей работе  в течение долгих лет неуклонно и последовательно проводил в жизнь линию коммунистической партии Советского Союза. Я глубоко убеждена, что он оставался честным и преданным коммунистом и тогда, когда за его ошибку 1923 г. был исключён из партии. Знаю, что в годы великой отечественной войны он неоднократно обращался в военные комиссариаты  с просьбой отправить его на фронт.
Я глубоко убеждена, что, будучи воспитанным Коммунистической партией и Советской властью, он все свои силы  и знания отдавал на дело нашей партии.
                Р. Давтян
                14 сентября 1955 г.



В Комитет партийного контроля – от Е. Н. Поповой

В комитет Партийного Контроля при ЦК КПСС
от члена КПСС с 1920 г. Поповой Евдокии
Никитичны

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я получила от тов. Маргулис Блюмы Абрамовны письмо с просьбой дать ей партийную характеристику в связи с тем. что в КПК стоит вопрос о её партийности.
Маргулис также сообщила. что она была осуждена на 10 лет как исключённая из партии за участие в зиновьевской оппозиции. В январе 1955 года освобождена со снятием судимости (письмо прилагаю).
Считаю необходимым послать данное заявление, учитывая не только просьбу тов. Маргулис, а, главное. чтобы помочь КПК более правильно и объективно решить вопрос о её партийности.
Я хорошо знала т. Маргулис с 1922 по 1936 г. по совместной работе в Ленинградском комвузе и по работе в Володарском районе г. Ленинграда. Мы встречались и по работе, и вне работы.
Связь была почти прервана в связи с выездом т. Маргулис из Ленинграда в г. Харьков. куда был переброшен её муж.
Почему и на каком основании приписывается Маргулис участие в зиновьевской оппозиции, и фактов, подтверждающих  это обвинение, также не знаю. Маргулис в период предсъездовской дискуссии (перед 14 партсъездом была объявлена дискуссия) проявила колебания в вопросе о возможности победы социализма в одной стране. В это время в студенческой среде было много споров в связи с ознакомлением с дискуссионными материалами.
И второе: в ходе 14 партсъезда в комвузе организовалась инициативная группа по борьбе с оппозицией, т. к. админсовет и партийное руководство Ленинградского комвуза было оппозиционным.  Ректор Минин, секретарь партбюро Рыбак и член бюро Иванов  и некоторые другие члены партбюро (утверждали) и показывали, что комвуз идёт за ними. Через голову этого руководства, в ходе съезда, инициативной группой было созвано  партсобрание для того, чтобы доказать, что комвуз не оппозиционен, а стоит за генеральную линию ЦК  партии. На этом собрании выступал делегат 14 съезда некто Зорин. Когда собралось собрание, явилось оппозиционное руководство комвуза, и перед открытием собрания ректор вышел на трибуну и заявил, что партбюро считает это собрание фракционным, и кто не считает себя фракционером, должен покинуть собрание. И двинулись к выходу, за ними ушла группа студентов. в том числе была и Маргулис Б. А., которая сочла это собрание незаконным.  Решения съезда партии тов. Маргулис приняла без колебаний и твёрдо стояла за генеральную линию партии. В комвузе мы не считали её оппозиционеркой.   
По окончании комвуза (оппозиционное руководство было снято) Маргулис была оставлена в Ленинграде  на  партработе. Зная Маргулис до 1936 года, я утверждаю, что она не только не призывала к оппозиции,  но не проявляла ни малейших сомнений, а в эти годы партийная работа была повседневной борьбой с оппозиционерами. Я считаю т. Маргулис не только честным, но и безусловно преданным партии, советскому правительству и народу человеком.
                23 августа 1955 г.

В своём письме  т. Маргулис сообщала, что её муж Рахлин Д. М. находится в заключении по обвинению в троцкизме. Считаю необходимым сообщить, что знаю о тов. Рахлине.
Тов. Рахлин проявил колебание по троцкистским вопросам в 1923 г. Но в последующем, т. е. в период 14 партконференции, предсъездовской дискуссии и после съезда он твёрдо и неуклонно стоял за генеральную линию партии.
По окончании комвуза я с тов. Рахлиным не работала, но, встречаясь вне работы. в разговорах о борьбе с оппозицией наши взгляды не расходились. Он был в то время преподавателем в военно-политической академии им. Толмачёва в Ленинграде, откуда был переброшен на работу в  г. Харьков в военно-хозяйственную академию. Я считаю т. Рахлина   безусловно преданным делу партии человеком
                23 августа 1955 г.

                Попова.
Я состою на учёте в Московском РК КПСС г. Ленинграда.

(Дуся Попова  была задушевной подругой маминой молодости, своим человеком в нашем доме. Очень полная, крепкая, очень русская, она хорошо запомнилась мне своим широким открытым лицом. По типу своему она кажется мне теперь  похожей на известную киноактрису Нонну Мордюкову – скажем,.  в фильме «Комиссар». Только Дуся была, вероятно, помельче  ростом.. Письмо её мне кажется примечательным по стилю. Как это типично для фанатичных «солдат  партии»: начинать характеристику товарища с того, что он «имел колебания», затем прославлять за то, что «не имел колебаний», «не проявлял ни малейших сомнений». Но позвольте, а  как же Карл  Маркс с его любимым девизом: «Подвергай всё сомнению»? Впрочем, у марксистов как-то всё не слишком вязалось: фанатичные приверженцы материализма, они в быту стеснялись  его, бравируя своим безразличным отношением к материальной стороне жизни... Всё это, впрочем, легко сочеталось с самыми симпатичными свойствами характера. Такой была  и  Дуся, и её муж – выпивоха Петя Попов  (Дуся носила его фамилию, а её девичьей не знаю). Между прочим, перед войной (а, может, и позже?) она работала в аппарате А.А. Жданова. В период следствия по «делу»  моих родителей она была, видимо, на волоске от ареста:  их обоих провоцировали на «показания» против неё.  -  Примечание 1987 г.).

К апелляциям отца и матери приложены также положительные отзывы о них от бывших сотрудников: заместителя главного инженера Гипростали А. И. Авотина – члена КПСС с 1927 г., заведующей отделом гослитиздата, члена КПСС с 1928 г. М. М. Гимпелевич, полковника запаса О. Г. Корогодского, генерал-майора артиллерии Р. А. Дзивина. Кроме того, копии справки о реабилитации папиного друга А.И. Ефимова-Фрайберга – того самого, за  связь с  которым отца исключили из партии и пытались привлечь к ответу на следствии.

Б. А. Маргулис  -  от И. П. Бойцова

[Из Ставрополя, 16 сентября 1955 г.]

Харьков, ул. Лермонтовская, №10, кв.3
 Маргулис Блюме Абрамовне.

Получил письмо от Вашего мужа. Направил это письмо в ЦК КПСС тов. Комарову П. Т.   Дело вашего мужа будет объективно рассмотрено.
С приветом к Вам
                И. Бойцов
               
(Член  ЦК  КПСС  Иван Павлович  Бойцов был в то время Первым секретарём Ставропольского крайкома КПСС и, таким образом, не слишком дальним предшественником М. С. Горбачёва на этом посту. В прошлом сослуживец отца. В скором будущем – заместитель председателя КПК. В качестве такового в середине мая 1956 г. восстановил обоих в партии на заседании КПК в их присутствии. Почему-то в Советском  Энциклопедическом  Словаре, где упоминаются основные гос. и парт. работники, И. П. Бойцов  не числится.  Да и вообще он напрочь забыт. А ведь в разгар «оттепели» был в КПК  первым  заместителем самого Н. М. Шверника  -  председателя КПК !)

И. И. Рахлиной  от  Д. М.  Рахлина

[Из Воркуты, 28 июля 1954 г.]

                Милая  Инночка!
Наконец-то я собрался ответить на письмо, которое получил за 2 дня до приезда Феликса ко мне. Конечно, приезд Феликса «помешал» мне  ответить тебе  сразу, а после его отъезда (20/VII) я несколько дней должен был «отходить» от всех волнений и впечатлений, связанных с его приездом.
Мне очень трудно в письме найти слова, чтобы передать, как мне было приятно получить и читать твоё письмо (и как раз, притом, написанного на  обороте письма Блюмочки.
(Напомню читателю: переписываться между собой, из лагеря в лагерь, заключённым (даже супругам и самым близким родственникам) было в режимных лагерях строжайше запрещено. Мать  первая догадалась  обойти этот запрет, прислав нам, детям. письмо, которое с какой-то, не отмеченной в тексте, строки было обращено уже не к нам, а к мужу. На обороте с соответствующей строки шло продолжение и окончание этого тайного письма. Расчёт на то, что  лагерный цензор не заметит  такой  стилистической и тематической  нестыковки, оказался верен.  Демократизация лагерного режима  оказалась столь постепенной,  что  запрет на межлагерную переписку оставался в силе, и мать продолжала  посылать письма  мужу через нас, разве что не прибегая к прежним ухищрениям, а просто вкладывая в конверт отдельное обращённое к нему  письмо, которое мы ему пересылали уже в открытую. – Примечание 1989 и 2004 гг.)
 Особенно меня радует то, что ты пишешь о сходстве ваших ( с Феликсом. – Ф. Р. ) характеров, вкусов и т. д. Не так часто это случается. чтобы не дорожить этим.
То, что ты пишешь о Феликсе, очень верно, и я надеюсь, что в дальнейшей совместной жизни ты во всём этом убедишься ещё больше. Впрочем, не подумай, что я не вижу в твоём Феликсе некоторых недостатков, из которых для примера назову излишнюю мягкость, столь несозвучную нашему суровому веку. Но, думаю я, жизнь поправит ещё и отшлифует и эти шероховатости Всё, что мне Феликс говорил о тебе (а я очень доверяю его умению видеть людей вообще), позволяет мне быть уверенным, что ты будешь для меня и для твоей свекрови  такой же близкой, как родное дитя. Только бы и на этот раз твоё «самое сильное желание» исполнилось и мы смогли бы познакомиться друг с другом поближе.       
О своей встрече с Феликсом я тебе не буду много писать, т. к. всё равно не смог бы этого выполнить лучше, чем это сделает сам Феликс.  Можешь представить, что могло значить для меня увидеть сына после 4 лет разлуки – и каких лет!
Феликс сильно вырос, возмужал, но и в таком. можно сказать, мужчине я видел его в разных видах – и маленьким, и школьником. вспоминал всё связанное с ним и т. д. Его рассказ о жизни без нас дополнил картину. Я понял, как много пережили он и Марленочка. Но за всё это он уже получил награду,  найдя тебя, а 2-ю награду он получит, когда мы встретимся по-настоящему.
Я вынужден был сократить нашу встречу, так как хотел, чтобы он скорее поехал к своей маме, к тебе (он сильно скучал) и хоть немного отдохнул. Как мне было жалко, что он измучится в этих поездках. Но, надеюсь, это последний раз, и теперь ему не надо будет совершать таких денежных затрат и самоограничений. Но когда я подумаю, что будет значить для Бумочки увидеть сына, то я забываю о всём.  М. б., сейчас, когда я пишу, они уже обнимают друг друга.
  (Действительно, наше свидание с матерью в Дубравлаге состоялось именно 28 июля. – Ф. Р.)
Ты права, когда пишешь, что в вашей жизни будут трудности материальные. но вы молоды и здоровы и любите друг друга, следовательно, эти трудности  можно  будет преодолеть.
К слову скажу, что я вовсе не считаю необходимым пренебрегать материальной стороной жизни («с милым рай и в шалаше») и не проповедую нигилизма в отношении быта (которым наше поколение было заражено в молодости от сурового быта в период гражданской войны).  Но об этом нужно было бы много говорить. На этом кончаю. Прошу передать привет твоим родителям, а маме, кроме того. благодарность за чудесное варенье. Также приветствую всех моих родных. Крепко тебя целую и обнимаю.
               
                Твой 2-й отец.

Д. М. Рахлину – от Ф. Д. Рахлина

[Из с. Чернятино, Приморского края, 26 декабря 1954 г.]

Дорогой папочка! Уже с неделю или больше, как я получил  твоё второе письмо на этот мой адрес, а дня три назад получил пересланное мне Инкой  твоё письмо к ней. <...>  От мамы Марлена переслала мне письмо, бодрое. полное надежд. Мама сообщает, что актирована  (т.е.  актом медицинского обследования признана  негодной к дальнейшему отбытию наказания. Ф. Р.)  и что в связи с этим, м. б., её отпустят к Марлене на иждивение. Очевидно, именно это письмо послужило поводом для громкого семейного недоразумения. Фима  (Е. Ю. Захаров, муж Марлены. – Ф. Р.)  что-то не так понял и написал своей маме, что ты должен скоро приехать. А та позвонила Тамаре (Т. М. Сазоновой, сестре отца. – Ф. Р.). Тамара же и Светка (её дочь. – Ф. Р.) давай скорее писать об этом мне.  Через  2 дня после их писем  получаю  Марленкино «опровержение» - телеграмму. Ещё через 2 дня получаю  письмо от Инки, что всё это неправда и что она по этому поводу в письме разругалась с Марленой. Честное слово, я, кажется, не так переживал, что Тамарино известие оказалось неправдой (т. к. я ему всё равно не поверил), как переживаю, что они там отчего-то переругались. Был бы я там, я бы всё уладил, пустил бы в ход всё своё дипломатическое искусство, а так, на расстоянии, не знаю, что и делать.
Ну, да ладно, обойдётся как-нибудь. «Образуется»  (я кончаю перечитывать «Анну Каренину»). (Теперь меня мучают запоздалые сожаления: зачем я всё это ему писал? Как мог не щадить его нервов и сердца? – Примечание 1989 г.).
<...> Ты пишешь о своих годах. Я согласен насчёт «коэффициента»  ( в письме отца шла речь о «поправочном коэффициенте», который ХХ век прикладывает  к номинальному возрасту человека, заставляя считать  каждый прожитый год за два, а то и за три... – Ф. Р. ).   <...>    И всё же ты ещё молод, и да не покажутся тебе мои слова кощунством. Я ведь видел  тебя  и помню твои  глаза, такие родные, такие лучистые и такие же молодые, как прежде. Я знаю, что у тебя ещё много сил, и их будет достаточно, чтобы пережить и оставшийся кусочек разлуки, и радость (и тяжесть!) встреч, всех встреч, которые произойдут - ну, должны же произойти -  в нашей стране.
Я многого жду от нового года, и все мы многого от него ждём, пусть же он не обманет нас, и лишь с этим условием я тебя с ним поздравляю, поздравляю от всей души. Будь здоров, мой   дорогой, крепко тебя целую.
                Твой Феликс.
Посылай мне письма без марки – ведь я солдат. И второе: если можешь, не ставь на обратном адресе своих инициалов: мне не хочется, чтоб мои друзья-товарищи совали нос не в свои дела, а кому нужно, те всё знают, я, разумеется, ничего не скрыл.

Б. А. Маргулис – из Прокуратуры СССР

[Из Москвы, 16 апреля 1956 г]

 № 13д/7681-50

Сообщаю, что Ваше дело Прокуратурой Союза  проверено.
По протесту Прокуратуры Союза ССР  Президиум Харьковского Областного Суда  от 6 апреля 1956 года постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 27 января 1951 года отменил и дело в отношении Вас прекратил за недоказанностью предъявлявшегося Вам обвинения.

Прокурор Отдела по Спецделам
 старший советник юстиции         Смирнов

(Вдумайся, читатель, в содержание этого документа, подобные которому  во множестве рассылались в те дни по градам и весям огромной страны...
Пять долгих лет сталинской каторги перенесла моя мать: унижения, лишения, голод, болезни, допросы...  И вот высокоответственный орган государства – тот самый, который выдал санкцию на её арест – признаёт, наконец, что всё это незаслуженно, незаконно, напрасно! Что Маргулис Б. А.  ни в чём не виновата! Что зря её лишили свободы. оторвали от семьи, от мужа и детей, держали за решёткой, нашили на одежду номера...  Но сообщено об этом без тени неловкости, без  малейшей нотки сожаления или сочувствия!
Обвинение в антисоветской агитации и в принадлежности к контрреволюционной организации было целиком голословным. Оно основывалось на произвольном толковании   «политической  ошибки»  как «уголовного преступления». За уход с собрания – 10 лет каторжного «особого» лагерного режима – где это слыхано?!  Но уж если случилось такое – найдите человеческие слова, чтобы повиниться перед невинно осуждённой... Напишите, по крайней мере. что человек  полностью реабилитирован за отсутствием события преступления. Или – состава преступления. Но из трёх формулировок реабилитации, по юридическим последствиям  равноправных, но имеющих разное  эмоциональное содержание, выбрали наименее выгодную для осуждённого, наиболее выгодную для «чести ведомственного мундира»:  недоказанность  обвинения. То есть, вообще-то можно бы доказать, что  уход с собрания – это криминал, но вот просто не смогли доказать, как-то не собрались, всё, знаете ли, недосуг было  за важными государственными делами...
Таковы гримасы «социалистического государства рабочих и крестьян». – Примечание 1987 г.)


С п р а в к а

Дело по обвинению гр. РАХЛИНА  Давида Моисеевича пересмотрено президиумом Харьковского областного суда 23 марта 1956 года.
Постановление Особого Совещания при Министерстве государственной безопасности СССР от 27 января 1951 года в отношении Рахлина Д. М. отменено и дело производством прекращено.

Председатель  Харьковского
областногосуда                Мирошниченко

(Из справки, выданной на руки моей матери).




Д. М. Рахлину – от Б. А. Маргулис

                [Из Харькова, 4 апреля 1956 г.]


ТЕЛЕГРАММА
Воркута, Коми АССР,  п/я Ж 176/13
Рахлину Давиду Моисеевичу

Решение  Харьковского суда твоей реабилитации послано Харькова тридцатого марта   свой выезд телеграфируй мне Харьков поздравляю целую = Бума – Бума ТК

(Надпись на телеграмме рукой отца:  Получ. 5/IV 3 ч. дня.


В ЦК КПСС от Б. А. Маргулис

[Из Харькова, дата не указана]

        Уважаемый тов. Сокольский!

Сообщаю, что постановлением Президиума Харьковского облсуда реабилитация моего  мужа состоялась 30 марта и моя – 6 апреля.
Спасибо за помощь Вам и тов. Лукьянову.
Но в дальнейшем продвижении дела моего мужа я встретила неожиданные препятствия.
Постановление Харьковского облсуда было 30 же марта сдано в Харьковское [облуправление] МВД,   -1-й отдел, для отправки по месту нахождения Рахлина в Воркуту, п/ящ. Ж  176/13, и меня заверили, что документы  отправлены 30 марта.  Прошло 2 недели, и т. к. от мужа я не получила сообщения о том, что он освобождён, я вновь 14 апреля проверила и узнала, что документы на освобождение Рахлина пролежали 2 недели в Харьковском МВД, 2 спецотделе, неотправленными по небрежности какой-то сотрудницы, и пролежали бы неизвестно сколько, если бы я не настояла  на проверке, посланы ли документы.
Так время, усилия и внимание к человеку со стороны   работников  ЦК партии (напомню, что тов. Лукьянов в Вашем присутствии звонил секретарю Харьковского обкома т. Титову и в Прокуратуру Союза об ускорении освобождения Рахлина) были   «скорректированы»  простой халатностью какой-то технической сотрудницы МВД.
Я очень Вас прошу, тов. Сокольский,  доложить об этом тов. Лукьянову.
Я очень много пережила за эти годы, и очень устали нервы, но никогда не смогу примириться с подобным безобразием.
В настоящее время. по заявлению начальника 1-го спецотдела Харьковского [облуправления]  МВД т. Шевченко, документы 14 апреля посланы в Сыктывкар – столицу Коми АССР. Не знаю, что им сделано, чтобы они оттуда попали в Воркуту по адресу и можно ли надеяться на скорое освобождение мужа из заключения.
  ( Цит.  по рукописному черновику).

С П Р А В К А   О Б   О С В О Б О Ж Д Е Н И И

             СССР                Форма А
Министерство Внутренних Дел
              ИТЛ                СПРАВКА  АХ  I  086034 / н
              «Ж»
    28 апреля 1956 г.
                Выдана гражданину  Рахлин Давид Моисеевич
год рождения  1902  национальность Еврей
уроженцу гор. Белгород Курской области в том что он содержался в местах заключения МВД с 8 августа 1950 г. по 28 апреля 1956 г., откуда освобождён по постановлению Президиума Харьковского областного суда  от  23.III.  за прекращением дела.
Следует к месту жительства гор. Харьков, Харьковской обл.
                Начальник лагеря (колонии
(Фотокарточка,                тюрьмы)  (подпись)               
печать)                Начальник отдела (части)
                (подпись)               
               

               
Выдано денег на питание в пути...   Выдан билет на проезд до ст.  ..... железной дороги  стоимостью  .....  руб.  или деньги на билет в сумме .....
Начальник финчасти ......
Подпись освобождённого    ......

(Хотя в предыдущем тексте этот факт  более чем   месячной, ПОСЛЕ  РЕАБИЛИТАЦИИ  ОТЦА,  задержки   его освобождения  уже комментировался,  хочу привести для наглядности следующий хронологический перечень событий:
8 августа 1950 г. – арест родителей, за  один лишь миг  превративший их  в бесправных рабов.
27 января  1951 г. – приговор Особого Совещания, занявший вряд ли более нескольких секунд, необходимых на проставление подписей под приговором. Результат – осуждение на 10 лет каторжных «особых» лагерей, разлука  супругов, разлука родителей с детьми.
23 марта и 6 апреля 1956 г. – постановления о реабилитации родителей. Затраченное время – предположительно не более нескольких минут.
30 марта 1956 г. – передача постановления о реабилитации отца в управление МВД. Между реабилитацией   и  «сложнейшей» процедурой передачи этого решения от судебного  в исполнительный орган прошла  НЕДЕЛЯ.
14 апреля   1956 г. – отправка решения в г. Сыктывкар, для дальнейшей пересылки  в Воркуту. Прошло ещё ДВЕ НЕДЕЛИ после реабилитации. Реабилитированный продолжает оставаться в заключении!
28 апреля 1956 г. – прибытие документов в Воркуту, освобождение невиновного человека из-под стражи.  На процесс освобождение уже после реабилитации  понадобилось  36 ДНЕЙ !!! – Примечание 1989 г.).

Б. А. Маргулис – от А. И. Ефимова – Фрайберга и А. Курсаковой

[Из Норильска, 13 мая 1956 г.]

ТЕЛЕГРАММА

Горячо поздравляем восстановлением  <в партии>  желаем здоровья многолетия заслуженного счастья целуем = Ефим  Шура


Мною приведена лишь часть обширной переписки, относящейся к пребыванию наших родителей в лагере и к борьбе за их реабилитацию.
В дальнейшем судьба родителей сложилась так. В Москве, и чуть ли не на Первомай, произошла их радостная встреча. Это были счастливые дни, вспоминать о которых теперь невыразимо грустно. Примерно к тому же времени были освобождены и реабилитированы многие родственники и друзья, часть их находилась  или жила в Москве. Вернулся папин брат Абраша, и здесь произошла волнующая встреча их и  двух  братьев Лейкиных, каждый из которых подружился в лагере с одним из братьев Рахлиных... Незадолго перед тем был  реабилитирован вернувшийся из бессрочной ссылки папин двоюродный брат Илюша Росман  - муж маминой подруги юности Кати Кабаковой. Катя, работавшая  заместителем директора большого московского универмага, помогла  папе, приехавшему  в лагерной спецовке, приодеться, принять   приличный вид. Настроение у всех было возбуждённо-радостное, казалось, вернулась молодость, все были полны самых радужных надежд. Папа побывал в Министерстве обороны и восстановился в офицерском звании соответствующего ранга (впрочем, это имело только моральное значение, никак не отразившись на житейском статусе семьи). Наконец, оба они – и отец, и мать – явились в ЦК  КПСС, где на заседании Комитета Партийного Контроля  (пишу всю эту муру с прописных букв, как это было принято в партийно-советской печати) были восстановлены в Коммунистической партии без перерыва в стаже, продолжавшегося реально 20 лет!  Для сравнения:  папин друг Ефимчик также был восстановлен в партии, однако ему записали более чем 20-летний перерыв в партийном стаже  (участие его в оппозиции сочли более существенным)...
Однако если Ефимчик с Шурой в дальнейшем  благополучно продолжили свою работу  и довольно спокойно окончили свои дни (сперва он, затем и она)  в Ленинградском пансионате  старых большевиков, то моего отца, как на грех, потянуло к любимой им преподавательской деятельности. Вернувшись в Харьков, он обратился за содействием в обком партии – к тогдашнему третьему (по идеологическим вопросам) секретарю обкома А. Д.  Скабе.
Но именно Скаба непосредственно возглавлял в Харькове 40-х – 50-х годов идеологические (во многом – антисемитские)   погромные  кампании.  Обратившегося к нему Д. М. Рахлина он встретил с плохо скрываемой враждебностью и в содействии решительно отказал. Отцу ничего не оставалось, как вернуться к работе в области прикладной экономики, но и на это ушло довольно много времени. Наконец, через  людей, с которыми он был связан по работе до ареста, нашёл он место, соответствующее его опыту и квалификации, но где участок, ему вверенный,  по каким-то причинам был перед тем страшно запущен: он стал начальником планового отдела проектного института «Гипроэнергопром»  и немедленно вгрызся в работу.  Однако проработать здесь ему суждено было недолго – буквально  два-три месяца:  у него  произошёл тяжёлый инсульт, сопровождавшийся  односторонним параличом.
В то время (конец 1956 – начало 1957 г.)  вернувшиеся  по реабилитации узники лагерей ещё не вышли из краткой моды.  Хотя  партийный стаж отца ещё не был настолько давним, чтобы  дать право своему обладателю на обслуживание в привилегированной обкомовской больнице (и её поликлинике), но  главврач этой больницы Кравченко, переступив через правила вскоре после моего приезда, всё-таки предоставила  нашему больному место в своём стационаре, и там, окружённый хорошим уходом, он, под наблюдением врача О. Б. Аврутиной (с которой мы случайно были знакомы ещё по Златоусту) довольно быстро был поставлен на ноги. Пробыв на больничном листе максимально дозволенное время, он не пожелал перейти на инвалидность и вышел на работу. Однако на другой день вновь слёг – и вовсе не по причине основной  болезни, а, как нам казалось, по   пустяковой причине: его  прихватил острый приступ радикулита.
Но этот «пустяк» сыграл на исходе жизни отца роль довольно роковую. Когда был предъявлен к оплате очередной больничный лист отца, главный бухгалтер Гипроэнергопрома  отказалась его оплатить. Она заявила, что отец схитрил, нарочно вышел на работу, чтобы не переходить на инвалидность, и что оплата пособия по нетрудоспособности ему больше не положена. Узнав, что его опять в чём-то подозревают, отец невероятно  расстроился. Домашний «консультант» - наша мама, работавшая после 1936 года бухгалтером как раз по расчётной части, прекрасно  ориентировалась в правилах оплаты по временной нетрудоспособности и была уверена, что «бдительность» бухгалтера – вздор и самоуправство. Написали письмо в газету «Труд» - общепризнанный авторитет в вопросах трудовых конфликтов разного рода, и оттуда пришёл ответ, полностью подтверждающий мамино мнение.  Письма этого оказалось достаточно, чтобы  подлая баба  подчинилась закону и стала выплачивать деньги по новым больничным листам. Однако больной так остро воспринял  недоброжелательность и эту новую напраслину, что его основное заболевание обострилось, и вскоре он вынужден был перейти-таки на инвалидность, о которой до того несчастного единственного рабочего дня и  разговора серьёзного не возникало.
Но тут случилось ещё одно огорчение:  по указанию какого-то сверхбдительного начальства он был снят с учёта в   медучреждениях обкомовской «лечебной комиссии», поскольку, как уже говорилось,  пребывание в партии с 1920 г. не являлось достаточным.  Правда, эти учреждения, кроме  «старых большевиков», обслуживали целую камарилью обкомовской «номенклатуры»  и их семьи, и отец попал в эту компанию лишь по причине сердобольности   доброй «докторши»  Кравченко, но всё равно бесцеремонность, с какой его оттуда выставили, он воспринял очень болезненно. К этому времени  вообще пошёл на спад краткий общественный интерес к  реабилитированным жертвам массовых репрессий, а по партийной линии шли даже разговоры о том,  что многие реабилитированные «товарищи»  ведут себя «неправильно», озлобились и ожесточились, добиваются какой-то там  правды...  Пуганая ворона куста боится, и моим родителям чудились во всём грозные признаки возвращающегося произвола.
Немало здоровья отняла квартирная история. Родителей как  реабилитированных взяли на учёт в райисполкоме для внеочередного предоставления жилья, но эта категория оказалась столь многочисленной, что  образовалась длиннейшая очередь  из внеочередников!  Однако администрация Гипростали, где мама,  уволившись с работы, оставалась на партийном учёте, резонно считая себя причастной к  тому, что нашу семью в своё время лишили занимаемого жилья, выделила родителям очень хорошую комнату. И всё бы ничего, но в это время моя сестра была на сносях, а жила в  убогой  служебной квартире пригородного  села Рогань, где работала в школе. После рождения  (в феврале 1957-го) второго ребёнка  нечего было и думать возвращаться туда, и она со всей своей семьёй поселилась у папы и мамы. Но против этого ополчилась милиция. Она стала ежедневно  брать штраф за проживание без прописки. Выход, однако,  был найден: я уступил сестре записанную на меня комнату на Лермонтовской, перепрописавшись  к жене,  и они вместе  (родители и семья сестры) обменяли две комнаты в разных местах на две в одной  квартире – правда, «коммуналке».   Все эти треволнения, переезд и  устройство на новом месте  также не укрепили здоровье больному... Тем более, что новоселье сопровождалось неожиданными происшествиями.
В комнатах, полученных по обмену, было темно и мрачно,   т. к. перед окнами стоял большой и высокий дом, загораживавший свет. Но и это бы ничего, однако  сразу после переезда случилось вот что:   в окно комнаты, где лежал отец, со двора влетел кирпич. Только лишь вызвали стекольщика, который вставил новое стекло, как хулиганская выходка повторилась.  Обращение в милицию ничего не дало – происшествие  повторилось в третий раз! Нам стало известно. что и в дом напротив – в окно незнакомой нам пожилой женщины,  армянки, - тоже  влетел камень.  Кто-то мне сказал, что и она – член КПСС с большим стажем. Это последнее обстоятельство подсказало мне такой нестандартный ход: я сел и настрочил заявление не куда-нибудь, а в облуправление КГБ, указав в нём, что в период развернувшейся подготовки  к 40-летию Советской власти какие-то люди  терроризируют квартиры старых большевиков, и  привёл оба примера.Это было с моей стороны намеренное использование  той фразеологии, которой злоупотребляли советские коммунистические идеологи и чекисты. Одна «безделица» отличала меня от доносчиков: я никого конкретно не подставлял, ни на кого не возводил напраслины. Более того, у меня и тогда уже было неясное подозрение (которое с годами укрепилось), что совпадение адресатов нападений не было случайным.      Свой «сигнал»  я  сам  и отнёс в молчаливое  здание на ул. Дзержинского, 2, , и сдал дежурному. Конечно, моё толкование рядового хулиганства, носившего, всего вернее,  чисто антисемитскую направленность (армянку по внешности очень легко принять за еврейку), было намеренно демагогическим, но пожаловаться на юдофобию было бы нерасчётливо. А моя  интерпретация – случайно или нет – оказалась действенной:  больше родителям стёкла не били. И акрмянке-большевичке тоже. Как тут не заподозрить КГБ, по меньшей мере,  в связях с  хулиганами, в его на них влиянии…
Огорчения – крупные или мелкие -  конечно же, не помогают укреплять здоровье.   Отца даже мелочи очень угнетали.  Тем  не менее, возможно, он прожил бы дольше. Но окончательно доконала его история, происшедшая в моей молодой семье.
7 января 1958 года, как раз в день православного «Рождества Христова», у нас родился  сын.  Жена  тяжело заболела после родов и выписана была лишь через 19 дней. При этом врачи преступно скрыли от нас то, что у ребёнка обнаружились признаки грозного и опасного врождённого  заболевания,  главный из которых – рвота фонтаном. Этот симптом, конечно, был нами замечен сразу же, как только  молодая мать с младенцем очутились дома, но мы, по неопытности, приняли  его за  присущее младенцам срыгивание, успокаивали нас и старшие. Между тем, стояли сильнейшие морозы, и мы не решались в такую погоду нести ребёнка в детскую консультацию. В СССР много было порочного, но, к счастью, не всё, и спасла нашего мальчика  советская система медицинского патронирования  материнства и детства. В этот жестокий мороз к нам на дом явилась патронажная медсестра.  Пришла она как раз после кормления ребёнка и воочию увидела картину заболевания.  Вернувшись в поликлинику, немедленно сообщила врачу, визит которой тоже последовал  без промедлений. Молодая женщина-педиатр поставила правильный диагноз: врождённый пилоростеноз, т. е. сужение привратника желудка, - хотя столкнулась с этим достаточно редким заболеванием впервые.  Она настояла на немедленной госпитализации малыша, и на утро 8 февраля ему была назначена операция.  Оказалось, что ни пища, ни влага в организм ребёнка почти не поступают, за время после рождения он похудел на целый  килограмм, без операции он просто обречён на гибель от голода и жажды...
Скрыть от отца эту историю не удалось, так как разворачивалась она хоть быстро, но  не сразу.  Узнав о том,  что ребёнку в 30-дневном  возрасте будут делать полостную операцию, он помрачнел и  тихо сказал:
- Прямо рок какой-то над нашей семьёй...
Вечером 7 февраля  у него произошёл второй инсульт, он потерял сознание – и уже навсегда. Утром 8-го, предупреждённый сестрой, я, после того как ребёнку сделали операцию, прибежал к родителям и застал отца фактически уже в агонии. Мы срочно вызвали телеграммой Гиту («Папа умирает приезжай поддержать маму»), обратились к врачам, но госпитализировать его они нашли излишним.  Ночью с 8-го на 9-е  состояние больного ухудшилось, он кричал, здоровой, не парализованной  рукой  хватался за сердце. Врач скорой помощи развёл руками: «Могу лишь облегчить его страдания, введя внутривенно морфин».  9-го к вечеру  отца не стало. Последний его вздох приняла  прибывшая из Москвы Гита.
Завершу этот печальный рассказ ещё двумя документами.

Б. А. Маргулис – от  А. Курсаковой
[Из Ленинграда, 12 февраля 1958]

ТЕЛЕГРАММА
Разделяю горе скорблю  утратой дорогого Доди  =  Шура



Б. А. Маргулис, Рахлиной М. Д., Рахлину Ф. Д. – от И. П. Бойцова
[Из Москвы, 14 февраля 1958]

                Уважаемые товарищи!
С глубоким прискорбием узнал о смерти Давида Моисеевича, о котором храню лучшие воспоминания. Разделяю ваше большое горе в связи с утратой мужа и отца.
Прошу принять моё сердечное соболезнование  и пожелание мужественно перенести эту тяжёлую потерю.
                И. Бойцов.

Стандартные, но уместные слова. Как, оказывается, нетрудно быть человеком, когда это тебе разрешили.
Прикажут – будем человеками. Прикажут – опять станем зверями.
Ведь тёплые воспоминания о моём отце, выручившем его когда-то в годы молодости,  его бывший сослуживец хранил, надо полагать, и раньше. Но заступился за товарища только тогда, когда  это стало совсем безопасно.  Так же точно, как за маму – её партийный «крестник»,  академ-ешиботник  Митин.

Далее читать "Приложение-3. Стихи отца. http://proza.ru/2013/03/02/1929