Шпильки

       Война не делит людей на сильных и слабых. Война не разделяет полов, забирая как мужчин, так и женщин. Не знаю, приходило ли в голову Розе Люксембург нечто подобное, но в середине XXI века эмансипация привела к тому, что женские батальоны стали правилом, а не исключением. Равные права – значит равные обязанности.
       Когда началась третья мировая, призывать стали и гражданских. В моем взводе половина – некогда мирные жители, до призыва не державшие в руках ничего опаснее столового ножа. У них даже бритвы были безопасными. А теперь Маша, Кристина, Рита, Оля вынуждены брить подмышки остро отточенными боевыми клинками, вырывая 5 минут у сна раз в две недели. Это удивительно, что им еще не наплевать на свои подмышки, хотя, с другой стороны, гигиена даже на войне – одно из нерушимых правил.
       Меня зовут Лана Сташевских, я командир пятого взвода второй роты второго пехотного батальона Северо-Западного фронта. Пушечное мясо – вот что такое второй пехотный батальон. Равно как и первый, и третий, и пятый. Наш целиком сформирован из одних женщин – это его единственное отличие от остальных. Так уж получилось. Из-за этого он до сих пор, спустя полтора года войны, считается «элитным», в остальных частях бойцам приходится отстаивать свою неприкосновенность от поползновений сослуживцев-мужчин. В нашем батальоне из мужчин – только высший офицерский состав, и то не весь. Но если вы думаете, что нам это хоть как-то облегчает жизнь – вы глубоко заблуждаетесь. Как я уже сказала – на войне нет разницы, какого пола тебя родила мать.
       Мы пятые сутки в марш-броске на Архангельск. Там идут ожесточенные бои за порт. В самом начале войны любой переход для моего взвода был равносилен подвигу. Сейчас же девочки идут вперед молча, стиснув зубы, плотно сомкнувшись перед машинами с тяжелым оружием и боевой техникой. Палатки, винтовки, вещмешки – все на себе. Без единого стона. Я совершенно точно знаю, что по меньшей мере у трех сегодня начались месячные – белые как мел лица в бисеринах пота, плотно сжатые губы, странная ватная походка. И ни одного звука. Обезболивающие почти кончились, и, пока мы не дойдем до хоть какого-нибудь освобожденного населенного пункта, взять их будет неоткуда, поэтому девушки идут на пределе возможностей своего организма, но все же идут. Ротные поглядывают на них с беспокойством, но виду не подают – жалость на войне излишня, мест на машинах все равно нет.
       Женщина и война несовместимы. Женщина не должна быть на войне, иначе женщина сама станет войной. Мои озлобленные пехотинцы недавно забили пленного дагестанца насмерть ногами. Конечно, я наказала девчонок, но что я могла сверх того? Война изуродовала нас всех, и не внешне, а внутренне. Я боюсь, что когда все это закончится, ни одна из них не сможет стать матерью, ибо женщина, видевшая столько смерти, принесшая столько смерти, никогда не сможет нести в себе жизнь.
       Поначалу было очень трудно. Моя карьера в армии началась за четыре года до того дня, как развязалась новая войны. Мне стало попросту скучно дома, где ничего не происходило, где жизнь текла размеренным, раз и навсегда установленным порядком. Глупая, безмозглая дура, тогда я не смогла наслаждаться тем, что имела, поэтому сбежала из уютного гнезда на волю, как мне казалось. До войны нам, женщинам, в армии было намного проще. Женские взводы и роты пользовались массой льгот и привилегий. Нас, конечно же, муштровали, но не так жестко, как мужчин. У нас была красивая форма с юбкой и кокетливыми ботильонами на каблучках. Через полтора года после того, как мир сошел с ума, я забыла, каково это – ходить в юбке. Даже не так – я сознательно выбросила из головы память о том, как выглядит женщина в юбке и на каблуках. Иначе я бы сошла с ума, глядя на своих бритоголовых солдат в грязном, изодранном хаки и стоптанных берцах. Поначалу им было очень трудно. Даже нам, прошедшим армейскую подготовку до войны, новые правила казались адом. Были отменены все «женские» льготы. Ранний подъем, никакого завтрака, быстрые сборы, минимум личных вещей, изнуряющие тренировки, форма мужского покроя, автоматы на тонких шеях, многокилометровые марши и антисанитария. Первые пару месяцев обходились без гражданских призывников. Тогда еще во всех теплилась надежда, что начавшиеся боевые действия – это просто локальный конфликт. Что старые добрые времена вот-вот вернутся. Что мы сможем скоро снова надеть приталенные белоснежные парадные кители. Правда оказалась беспощаднее. Когда первую партию «гражданок» привезли в часть, я поняла, что старые времена не вернутся больше никогда. По сравнению с нами, служившими, эти домохозяйки выглядели просто надругательством над армейскими порядками. Они просыпали подъем, падали в обморок на марш-бросках, отказывались есть походную еду, ломали ногти о затворы автоматов, роняли оружие и сбивали ноги в кровь берцами. И только когда пришла первая смерть бывшие гражданские тоже поняли, что пути назад нет.
       Никто не ожидал засады. Нам предстояла простейшая переправа через реку. К тому времени девочки немного пообтесались в условиях суровой военной действительности и их вопли уже не так часто сотрясали воздух. И хотя недовольство все еще клокотало в них, я уже торжествовала первую маленькую победу над своими сослуживицами. Почти без скандала первые ряды пехоты зашли в воду, как вдруг застрекотали автоматы. Мои снайперы из бывалых сориентировались довольно быстро и сняли пятерых эстонцев, подстерегавших нас на том берегу. Но это не спасло жизни двенадцати девчонок, погибших в перестрелке, и еще трех, скончавшихся от ран. Мы не могли остановиться надолго, полевой госпиталь за нами не поспевал. Поэтому перевязки и операции делали на ходу. Когда на третий день после засады умерла последняя раненная девочка, что-то переломилось в остальных. Что-то в их неокрепших женских душах с треском и хрустом, ломая кости, погибало в агонии. И я боюсь, что это была присущая нашей природе чувственность. Ибо чем дальше и страшнее становилась война, тем меньше мои девочки походили на девочек.
       Очень скоро они приспособились. Кроме кошек, крыс и тараканов только женщины умеют так великолепно приспосабливаться к любым ситуациям. Бои  шли один за другим, и вскоре больше никто не ронял автоматов в грязь и не натирал волдырей ботинками. Очень быстро, до ужаса быстро, мой взвод поголовно научился спать на ходу, неделями не мыться и не стирать одежду, молчать, засыпать с оружием в руках, терпеть голод и боль, беречь самое ценное. Однажды нас накрыло где-то возле Петрозаводска ковровой бомбардировкой вражеской авиации. Нужно было моментально уходить в лес, потому что поляна, где стоял лагерь взвода, была отличной мишенью с воздуха. Бомбы уже рвались вокруг, когда я побежала в штабную палатку, несмотря на мат и ругань капитана. Оттуда я успела забрать две вещи, за две-три секунды до того, как в палатку прямым попаданием упал снаряд. Первая – планшет с картами, без которых мой взвод долго бы бродил по краю лесов и озер, попадая в руки эстонцев и финнов. Вторая – холщовый мешок с коробкой внутри, с которым я не расставалась с начала войны. Взрывной волной меня бросило прямо на старую ель, и не окажись мой скелет достаточно крепким, девушки могли бы остаться без комвзвода. Я отделалась осложненным переломом ключицы и вывихом локтевого сустава, а кроме того дисциплинарным взысканием от командования. Да, в тот раз я совершила поступок, за который меня можно было осудить, который противоречил законам военного времени и здравого смысла. Но я командир женского взвода женской роты, входящей в женский батальон, и я сама – тридцатитрехлетняя женщина. Я не могла поступить по-другому, даже если я могу размозжить голову врага ударом приклада.
       Война идет полтора года. Полтора года бессмысленного жесточайшего кровопролития. Говорят, нам еще повезло – нас убивают обычным способом: пулями, штыками, веревками, просто руками. Ходят слухи, что на Западно-Кавказском фронте применяют химическое оружие и прочие фантастические разработки. Когда я иду по лагерю, на одну ночь раскинувшемуся где-нибудь среди леса, я одновременно верю и не верю в такие вещи. На войне может случиться всякое – это факт. Люди специалисты по убийству себе подобных – это тоже факт. В моей роте – 150 хорошо обученных, опытных, беспощадных и очень злых убийц женского пола – и это один из наиболее поразительных фактов. Так что возможность применения химического, бактериологического или нейтронного оружия совсем не кажется мне сказкой. Но что еще сильнее удивляет меня – так это то, что очень глубоко, под толщей гнева, усталости, ненависти, дрессировки и дисциплины, требований устава и привычки, где-то там, в самом сердце сокровенного мои жестокие девочки все равно остались девочками. И только это до сих пор не позволяет мне совершить единственно возможный акт дезертирства с этой войны – приставить к своему виску именной «Макаров». В роду Сташевских не было трусов, и это не трусость и не слабость. Это непомерная, несоизмеримая усталость, не физического, а глубоко морального свойства. Когда я вижу, как ругаются матом, плюются сквозь зубы, дерутся и хватаются за оружие эти некогда хрупкие и утонченные создания – мое сердце сжимается от боли. Но в такие моменты я стараюсь вспомнить, что знаю об их секретах, и мне становится легче.
       У Маши под тельником, в ложбинке меж опавших от недоедания грудей, хранится золотой медальон с фотографией сына. У Веры в вещмешке лежит старое, потрепанное, до дыр затертое карманное Евангелие. У Вики – шелковая лента для отрезанных многие месяцы назад волос, раньше роскошным водопадом спускавшихся ниже талии. Иногда я украдкой вижу, как она прикладывает ленту к своему едва видному «ёжику». У Кристины обручальное кольцо на цепочке с жетоном. У Ольги – серьги, спрятанные в жестяную коробочку из-под чая. У Кати – Камю в твердой обложке, тоже своего рода Библия. У Марины – роскошный кожаный пояс, у Лизы – фотография мужа, когда-то бывшая в рамке, но рамка походной жизни не выдержала. У Светы – пинетки племянницы, у Оли Маленькой – вязальный крючок и единственный уцелевший клубок ниток. У Жени парикмахерские ножницы, она до сих пор стрижет ими нас и жалуется не всерьез, что они затупились и их пора выбросить. У Наташи – губная гармошка, хотя до войны она играла на фортепиано.
       И так у каждой – у всех свой маленький потаенный клад. Они прячут эти осколки прошлого даже друг от друга. Это самое святое, что осталось у них. Отними эти вещицы – и мои девочки превратятся в животных, способных только убивать, и убивать, не зная жалости. Я прохожу по лагерю, и не вижу ничего, что сказало бы мне, что здесь находятся женщины. Солдат – бесполое существо, на войне нет различия по половым признакам. И только заглянув в душу каждой из них, я верю, что у них еще есть будущее.
       Командирская привилегия – отдельная палатка. Я несу её на спине сама, так что она даже меньше, чем палатки девочек. Кроме того, в ней запасная рация и прочее оборудование связистов, не вместившееся в их палатку. У меня там очень тесно. Поэтому уже много времени я сплю, свернувшись калачиком. Под головой у меня лежит мешок, а в нем мятая истертая коробка, та самая, которую я вытащила из-под взрыва. Командир – он тот же человек, с теми же слабостями и болями. Иногда я открываю эту коробку и плачу. Не знаю, как девочки, а я еще могу плакать, если никто точно не увидит. Иногда я думаю, что зачерствела в разы меньше их – быть может, потому что была более подготовлена к этому кошмару? Хотя, разве можно быть к нему готовой.
       В коробке лежат туфли на шпильках. Черные лаковые туфли с красными замшевыми вставками. На высоченных каблуках. Мои ступни так огрубели и распластались, что теперь я не могу всунуть ногу в такую туфельку. Впрочем, даже если б и смогла – я разучилась на них ходить. И если б в этот момент началась атака, например, что тогда? Страшно подумать, начался бой, а комвзвода на шпильках не может даже выбраться из палатки. От таких вот мыслей я и плачу. Коробка уже совершенно бесформенна и обшарпана, но самим туфлям на удивление ничего не сделалось за все это время. Я купила их в увольнении за день до того, как началась война. И почему именно они идут со мной через всю страну в этом аду – я понятия не имею. Но в какой-то момент именно они стали для меня символом моей женской сути. Они – а вовсе не то, что находится у меня в промежности. Даже кровотечения, на которые обречен мой взвод, уже давно стали для нас частью физиологии, присущей будто бы всему человечеству – ибо солдаты равны во всем. И только эти туфли, с их огромной шпилькой, словно дают мне надежду на то, что однажды война закончится, и снова став на 12 сантиметров выше, я взгляну на присмиревший свет с гордостью и нежностью истиной женщины.
        Для войны мы все одинаковы. По сравнению с военной машиной любой человек – просто биологический материал. Я своими руками, точнее своими командами, сделала из этих женщин тварей, способных на многое, и за это, боюсь, мне не будет прощения ни на этом свете, ни на том. Во мне лишь продолжает теплиться надежда, что каждая из них спасет свою душу сама. Ведь у каждой из них есть свои «шпильки».