Генерал

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.


Толчком к написанию драмы послужили воспоминания известного ученого-физика П.Н. Лебедева, опубликованные в начале XX века в так называемой «бело-эмигрантской» печати и случайно обнаруженные мною в библиотеке  конгресса США. Фамилии двух реальных исторических персонажей драмы, хотя отнюдь не главных,  были мною из этических соображений изменены.
 
Драма в двух действиях

«О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь - стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь…»
А. Блок «Русь».

Действующие лица

Петр Александрович Черевин, генерал-адъютант, начальник охраны Александра II и Александра III, 59 лет
Наталья Александровна Шульц, сестра генерала Черевина,  лет около 50
Иоганн Францевич Шульц, профессор, проректор Страсбургского университета, муж Натальи Александровны, лет около 50
Вера Михайловна Расторгуева, соискательница ученой степени физико-математических наук при Берлинском университете, 25 лет
Михаил Андреевич Шутов, начинающий литератор, лет около 30
Петр Николаевич Лебедев, физик, ассистент в лаборатории при Московском университете, лет около 30
Даша, дочь Натальи Александровны и Иоганна Францевича, 14 лет
Охромей, служивый при генерале Черевине

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
1895 год. Город Страсбург, столица Имперской земли Эльзас  - Лотарингия.
Дом, где проживает  профессор Шульц с женой госпожой  Натальей Александровной Шульц, урожденной Черевиной. 
Одна из комнат в доме. Распахнутая балконная дверь. Стоящий в эту минуту на балконе, спиной к комнате, какой-то человек. Крещендо  стук лошадиных подков о мощеную булыжником мостовую. Когда стук прекратится, человек на балконе прокричит: «Миша! Я здесь! Поднимайтесь! Я вас встречу!».
Человек ступает с балкона в комнату. Его зовут Петр. Берет со спинки стула, видимо, заранее приготовленный пестрый галстук, повязывает его, лишь после этого покидает комнату. Через пару минут доносятся неясные голоса, дверной стук. В комнату возвращается Петр, за ним еще двое: молодой человек и девушка. Молодого человека зовут Мишей, девушку Верой.
Молодой человек примерно тех же лет, что и Петр, то есть им еще жить и жить до тридцати, на нем довольно щегольской длинный сюртук из дорогого сукна, обшитый цветной тесьмой, несколько обвисшие, в черно-белую клетку панталоны. При нем канотье и тросточка. Волосы жиденькие, зато длинные, как это было модно еще в 70х (a la Dobrolyubov-Chernyshevsky). При первом взгляде он создает впечатление человека симпатичного, доброго, но довольно бестолкового.
Возраст девушки где-то не больше 25. Для женщины она выглядит высокой. Ее можно назвать привлекательной. Как скоро убедимся, у нее низкий голос, близкий к оперному контральто, что выдает в ней человека внутреннего сильного, убежденного. Одета весьма просто, может, даже небрежно. Очевидно, она принадлежит к типу людей чем-то сильно увлеченных и придающих мало значения тому, какое впечатление они производят на окружающих. На ней блузка и юбка с широким кушаком. На голове соломенная шляпка, в руке пестрый зонтик. 
ПЕТР: Пожалуйста… Располагайтесь. Будьте как дома… Разрешите (принимает из рук Веры шляпку и зонтик).
ВЕРА: Благодарю вас.
МИША: А у тебя тут…  Очень даже и  комильфо. Во сколько тебе это обходится?
ПЕТР (укладывая шляпку и зонтик на канапе): Учитывая мои стародавние  отношения с хозяевами дома, - я здесь на положении гостя.
Пока Петр и Миша ведут свою беседу, Вера  внимательно озирается. Ее взгляд задерживается на стоящей в углу комнаты фисгармонии.
МИША: А мы с Верочкой остановились в гостинице. С видом на Рейн. Собор метрах в двухстах. Номер на двоих, но… сорок девять марок за сутки! В Берлине намного дешевле.
ПЕТР: Возможно, это еще и от того, что сейчас  много приезжих. В основном, французы.
МИША: Nostalgie?
ПЕТР: Именно. Никак не могут примириться, что эта земля перестала быть французской. Приезжают целыми семьями. Они-то  и поднимают цены.
МИША: А ты изволил где-то вчера отсутствовать.
ПЕТР: Если б я знал о твоем приезде! Задержался в институте.  Я, собственно, и оказался здесь  с единственной целью повидаться и посоветоваться  со своим прежним руководителем профессором Кундтом.
МИША: Все-таки ты молодец. Уже многого добился. И здесь и в Москве. Успел себя проявить.
ПЕТР: Ну-ну, не перехвали.
ВЕРА: Прошу прощенья… (Петру.) Пару глоточков воды, если можно.
ПЕТР: Да, конечно! (Берется за стоящий на столике графин, убеждается, что он пуст.) Одну секунду.  Вы потерпите (Уходит с графином.)
МИША: Вот кому я искренне завидую, так это ему.  Его целеустремленности. Не в пример некоторым…  О присутствующих не говорят… С тобой все нормально?
ВЕРА: Да, все в порядке. Жажда. По-моему, рыба за завтраком  была пересолена.
МИША: Тебе тоже показалось?  Немцы вообще, я давно заметил, да и французы тоже, как правило,  как-то неумело обращаются с рыбой.
ВЕРА: Пос-лу-шай, Мишель… Когда мы входили в дом… Ты не обратил внимание:  под лестницей, которой мы поднимались… Я заметила, там  был какой-то… как будто казак.  Чистил сапоги. 
МИША: Да. И что?
ВЕРА: Казак? В Страсбурге? Тебе не кажется это… странным?
МИША: Страсбург Страсбургом, но… Дом-то русский. Точнее, русско-немецкий. Почему бы здесь не быть казаку?
ВЕРА:  В центре Европы. В мирное время. Согласись, это необычно... А вчера? Когда ты тут был.  Ты его не замечал?
МИША: Вчера - нет. Когда мы болтали с Натальей Александровной,  пришел какой-то…вроде мастерового, с каким-то вопросом, но явно не казак, хотя бы потому что говорил по-немецки лучше чем я… Но даже если и казак? Что тебя так волнует?
ВЕРА: Не знаю… Мне отчего-то тревожно.
МИША: Это все твои les nerfs. Особенно последнее время.  Не удивительно, что тебя пугает любой пустяк.
ВЕРА (меняя тему.) Как ты думаешь? Это… кажется…?
МИША: По-моему, это называется фисгармония.
ВЕРА: Да, это фисгармония.  На ней можно играть? 
МИША:  Почему бы нет? Попробуй.
ВЕРА: Ну, как можно? Без спроса.
Возвращается Петр с наполненным графином
ПЕТР: Извините, немного задержался.  Фруктовая вода (Наполняет стакан, подает Вере.)
ВЕРА: Благодарю вас.
МИША (показывая на фисгармонию): Мы с Верой решили, что это фисгармония…
ПЕТР: Да, это так. Память об  одном  из предков Иоганна Францевича, муже Натальи Александровны. Он  был  органистом в местном соборе. Очень давно. 
ВЕРА: На   ней можно играть?
ПЕТР: Вполне (Подходит к фисгармонии,  играет «Чижика-Пыжика».)
МИША: Здорово. Браво…  Хотя и не Ференц Лист. В консерваторию бы тебя, боюсь,  не взяли. 
ПЕТР: У тебя,  думаешь, получится лучше?
МИША: Упаси боже! Мне медведь на ухо наступил. Но я знаю одного человека… (Смотрит на Веру.) Думаю, догадываешься, о ком идет речь.
ПЕТР (Вере):  Пожалуйста. Сыграйте.
ВЕРА: Н-не знаю. Никогда не приходилось на фисгармонии. Боюсь опозориться.
МИША: Смелее, смелее. Почти перефразируя  одного известного литературного героя  «Не одни боги на фисгармониях  играют».
ВЕРА (Петру): Вы действительно не против?
ПЕТР: Только за.
ВЕРА: Ну, хорошо... Хотя за исполнение не ручаюсь. Что-то вроде эксперимента (Подходит к фисгармонии, садится на винтовой стульчик. Начинает что-то играть для пробы. Убедившись, что инструмент отзывается на ее усилия должным образом, начинает уже по-настоящему играть, а потом поет.) «Колокольчики мои, Цветики степные! Что глядите на меня, Темно-голубые? И о чем звените вы В день веселый мая, Средь некошеной травы, Головой качая?....»
Когда Вера закончит пение, Петр и Миша дружно и искренне захлопают
ПЕТР: Прекрасно! Нет, право же, от всей души – прекрасно. Чудно!
МИША: Да, Верочка, я тоже… присоединяюсь.  Ты сегодня просто в ударе. Очень трогательно. 
ПЕТР: Да и  голос у вас…  Откуда? Брали уроки? Вам его кто-нибудь поставил?
ВЕРА: Д-да. В  детстве. Немного.
МИША: Все-таки больше сама. Полагается только на свои силы. Уж коли чего-то захочет, себя измучит и другим покою не даст. Вот кому бы в консерваторию, да на сцену, в operа, - аплодисменты, букеты, поклонники. Но ей вдруг взбрело в голову непременно стать математиком. Лавры, видите ли,  госпожи Ковалевской ей спать не дают.
ВЕРА: Неправда. Госпожа Ковалевская здесь не при чем. А ее лавры тем более (С жесткой ноткой в голосе.) Я ПРОСТО не хочу быть певицей. Не хочу в opera. Я хочу стать математиком. ПРОСТО.
МИША: Ну, хорошо, хорошо. Оставим Ковалевскую в покое. Не сердись. Спой еще что-нибудь.
ВЕРА :  Хорошего помаленьку, господа. 
ПЕТР: А почему вы не захотели  стать певицей?
ВЕРА: Потому что… На свете  есть другие занятия. На мой взгляд, более достойные. Давайте оставим эту тему.
Какое-то время молчат.
МИША: Да, вспомнил!  (Петру.) Мы вот с Верой, пока тебя не было… Пытались понять, откуда в этом доме оказался наш бравый русак-казак. Каким это шальным ветром его сюда занесло?
ПЕТР: Я так думаю, - северо-восточным. Прямо с берегов Невы. Это брат Натальи Александровны. Он к ней тоже на днях из Петербурга погостить приехал. У него генеральский чин и, следовательно, возит кого-то с собой. Что-то вроде то ли прислуги, то ли охраны. Бог весть  знает.
МИША: Ну вот! Все и прояснилось, а то Верочку это немного встревожило.
ПЕТР: Отчего?
ВЕРА: Право, не знаю… Так. Предчувствие какое-то… Однако, Петр Николаевич….Хочу обратиться к вам…с упреком.
ПЕТР (озадачен): Да?
МИША (также выглядит озадаченным): Что ты этим хочешь сказать? Чем хоть Петр-то Николаевич  вдруг тебе не угодил?
ВЕРА: Вы так и не узнали меня. А я-то…размечталась.
ПЕТР: Но... Разве мы с вами где-то прежде встречались?
МИША: Да, в самом деле.
ВЕРА: Встречались… Вы какое-то время дружили с моим братом. Еще в пору вашей учёбы в техническом училище, до  отъезда заграницу… Сережу Расторгуева помните?
ПЕТР: Сережу Расторгуева?…Д-да.
ВЕРА: Честно?
ПЕТР: Честное-пречестное. У него еще такой… хохолок. 
ВЕРА: И даже пару раз удостоили нас чести зайти  в наш скромный дом на Пятницкой.
ПЕТР: Помню, помню.
ВЕРА: Изволили откушать у нас чаю с бубликами. Которые вы очень-очень хвалили. И, по-моему, очень искренне. А то, как я уже тогда вам играла? Правда, не на фисгармонии.
ПЕТР: Начинаю припоминать. Так это вы… МНЕ  играли?
ВЕРА:  А вы и не догадались, конечно.
ПЕТР: Увы. Правда, в  тот раз вы пели что-то другое.
ВЕРА: Правильно. Теперь вижу:  вы говорите правду. Я пела тогда «Вьется ласточка сизокрылая…». 
МИША: Сыграй, Верочка. И спой. Пожалуйста.
ВЕРА: Нет, не хочу. Не буду.
ПЕТР: С тех пор вы очень сильно изменились. Повзрослели. Вас стало невозможно узнать, поэтому не обижайтесь… Ну, с вами разобрались, а как ваш брат? Ведь мы, после моего возвращенья  в Москву, так с ним ни разу и не встретились. Как он?
ВЕРА: Никак.
ПЕТР: Что с ним стало?
ВЕРА: Ничто.
ПЕТР: Но… Чем хоть он занимается?
ВЕРА: Ничем.
ПЕТР: Извините… Не понимаю. Он хоть…жив?
ВЕРА: Почти (Словно испытывая неловкость.) Он торгует… Да, всего-то. Тятя скоропостижно  скончался,  и брату пришлось оставить занятия в училище. Теперь он первой гильдии купец. Торгует бакалейными товарами. Женился. Трое детишек. Милости,  как говорится, просим.
ПЕТР: Что ж?  Я рад за него.
ВЕРА: Рады?
ПЕТР: Может, я заблуждаюсь, но…  Мне кажется, в том, как вы это произносите… «Торгует»… Уже сквозит, что быть купцом, торговать  это… так недостойно.
ВЕРА: Вы ведь, согласитесь,  купцом не стали. А вполне…могли бы.
ПЕТР:  Д-да, это так, но… Видите ли. Отец как-то попытался втянуть меня в свои торговые дела. Я честно, искренне попытался выполнять свои обязанности, но после того, как пару раз опростоволосился,  -  вызвал меня к себе в кабинет и честно, откровенно мне сказал: «Каждый человек хорош на своем месте. Лучше я найму хоть и чужого дядю, но умельца в  этом деле, ты же больше не мучайся, а возвращайся  в свою туманную Германию и занимайся своей любимой физикой».
ВЕРА: Вот видите, как вам повезло. Если б вы знали, сколько мне пришлось пережить…  Я буквально сбежала из-под венца.
МИША: Да, у Верочки характер… И принципиально другое отношение. Я имею в виду ее отношение к торговле. Для нее сам принцип «купить подешевле-продать подороже» это уже преступление.
ВЕРА: Мое отношение заключается единственно в том, чтобы каждый человек зарабатывал на свою жизнь исключительно своим трудом, не заедая при этом жизни других. Что же здесь необыкновенного? Вы, разумеется, читали Чернышевского.
ПЕТР: Разумеется.
ВЕРА: Вы не разделяете его убежденья?
ПЕТР: Разумеется, разделяю, но… Позвольте вас спросить, разве тот, кто стоит, допустим, за прилавком по десять, иногда по пятнадцать часов в сутки, не работает?
ВЕРА: Работает, Петр Николаевич. Кто против?  Конечно, работает, но я специально подчеркнула, а вы не обратили на это внимание.  Невнимательны, Петр Николаевич. На вас это непохоже.  Пусть стоит за своим прилавком, хоть все двадцать четыре часа, но при этом не принуждает к тому же и  других.
МИША: С Верой, Петр Николаевич, трудно спорить. Первоклассная спорщица. Проиграешь. Я тебе не советую.
ПЕТР: Я и не спорю. Просто стараюсь смотреть на вещи шире.
МИША: Не спорь,  не спорь. И что за привычка у русских людей? Много лет не виделись, едва-едва обнялись, расцеловались, - так сразу…  «А как это бы нам, господа,  это самое…Взять да мимоходом и обустроить бедную матушку Россию?». И пошло и поехало. Дым коромыслом. Святых из дома выноси. От России уже одни рожки да ножки.
ПЕТР (улыбается): А ведь похоже, Миша. Очень похоже.
МИША: Поэтому… Давайте поговорим лучше о чем-то другом. Более приземленном, что ли  (Вере.) Не помню, я говорил тебе, что мы с Натальей Александровной, хозяйкой этого дома в некотором роде земляки?
ВЕРА: Впервые слышу.
МИША: Тогда говорю сейчас. Да, именно так. И ее и мои предки родом с Костромской губернии. Даже уезд один. Солигаличский. Наши усадьбы верстах в сорока одна от другой. Один из моих родственников был одно время даже предводителем дворянства, а Черевины вообще знаменитая фамилия. С незапамятных времен. Нам с ними не тягаться. Их предки служили еще великому князю Василию Ивановичу. Но какие же, я вам скажу, там места! Какие места! Какая дивная природа! Речка…
ВЕРА (нахмурилась, насторожилась): Подожди…
МИША: Да, жду.
ВЕРА: Как ты сказал? Я не ослышалась? Че-ре-вины?
МИША: М-м-м… Д-да.
ВЕРА: Ты хочешь сказать, что хозяйка этого дома имеет какое-то отношение к Черевиным? … Петр Николаевич… Это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО так?
ПЕТР: Да, Миша прав. Прямое отношение. По мужу она Шульц, а ее девичья  фамилия Черевина.
Вера, как будто силы оставили ее, почти падает  в кресло.
ПЕТР: А в чем, собственно…дело? Я не понимаю. Что вас…так?
ВЕРА (укоризненно): Господа… Почему же вы мне раньше об этом не сказали?
МИША (выглядит сконфуженным): В самом деле… Извини…Мне как-то совсем в голову не приходило.
ПЕТР: И все-таки… Объяснитесь. Что происходит?
ВЕРА: Но разве вам самим…. эта фамилия ни о чем  не говорит?
ПЕТР: М-м-м… Отчасти. Родной брат Натальи Александровны человек… весьма неординарный. Приближенный к царской особе. Вы именно это имеете в виду?
ВЕРА: Не просто приближенный, Петр Николаевич. Уж вам-то… Вы. Культурный человек. Проживающий последние годы в России.  Это ему (на Мишу) простительно, но вы-то  наверняка это знаете. Он главный жандарм России.
МИША: Ну, не самый главный, Верочка. Не будем завышать его статус. Один из главных.
ПЕТР: Насколько мне известно, на него возложена охрана  императорских особ. Что он и делает с переменным успехом. 
ВЕРА: Сейчас - да. Совсем недавно был правой рукой сначала  Муравьева, потом Дрентельна. Мишель… Ну, как же так?  Ты. Ты все-таки   должен был предупредить меня об этом.
МИША: Извини, я… в самом деле… не принял во внимание  твои обстоятельства… Безусловно, я совершил некоторую оплошность.
ВЕРА: Ты постоянно делаешь какие-то оплошности. По-сто-янно. Это твое sine qua non.
 МИША: Ни в коем разе не отрицаю свою вину. Что есть, то есть. Да, я дворянский оболтус…
ВЕРА: Пожалуйста, не надо, не паясничай.
МИША: Но… если говорить о  самой  Наталье Александровне… Она не несет вины. Она…по-своему, конечно, очень неплохая достойная уважения  женщина. Ты в этом убедишься, когда с ней познакомишься.  Да вот вам живой пример! Едва я рассказал ей о своей проблеме, она тот час же вызвалась мне помочь. Кроме того, у нас общие знакомые. Ma  tante… Они были и остаются подругами. Петр, пожалуйста, заступись за меня.
ПЕТР: Я знаком с Натальей Александровной уже… Дай Бог памяти… с 87 года. Я какое-то время жил и столовался в этом доме. Конечно, у нее, как у всякого человека, есть свои недостатки… Она человек действительно…. Словом,  без претензий. Живет исключительно своим домом, хозяйством, мужем, воспитывает дочь…
ВЕРА: Петр Николаевич, да мы сейчас не о том говорим! Как ВЫ этого не понимаете? Вы - умный, порядочный человек. Мы говорим не о сестре,- Бог с ней совсем, -  о ее брате. Этом ужасном недостойном человеке.  Давайте уточним. Этот казак… И этот генерал, который, как вы только что изволили сказать, сейчас здесь гостит. Это и есть Черевин или кто-то другой?
ПЕТР: Н-нет… То есть, да…  К сожаленью. Это и есть Черевин и никто другой.
ВЕРА: Извините меня, господа (Резко встает, словно ее пружиной подбросило, стремительно скрывается за балконной дверью.)
Миша и Петр, оставшись в комнате одни, какое-то время озадаченно молчат
МИША: Удивлен?... Да, вот видишь, - она такая… Впрочем, я-то мог бы… Нет, не только мог, - должен был   все это предвидеть. Эту ее реакцию. I-di-ot!
ПЕТР: Но, может,  все-таки… объяснишь?
МИША: Да, видишь ли… Во-первых, у нее взгляды… Ты мог заключить это даже из того немногого, что уже успел услышать. Высокие принципы. Очень высокие. Я во многом, если не во всем их разделяю, только вот… стать вровень с ними…  Это, брат, очень тяжело… Правда,  там есть еще один  нюанс. Очень личный. М-м…Н-не знаю, стоит ли об этом?... А, да ладно, мы же свои и ты, я знаю,  умеешь, когда надо, держать рот на замке… Буквально накануне перед тем, как нам выехать из Берлина, она получает известие о судьбе ее кузена… Ну, как бы об этом покороче? В общем, году в 88ом. У вас в  Белокаменной раскрыли один кружок. Какой-то недоучившийся студент по фамилии  Распутин и с ним еще… с десяток. Все, как один, еще мальчишки безусые. Как принято у нас, - тайком собирались, спорили… Именно об этом. «Как  нам обустроить Россию». На царскую особу, естественно,  замахнулись… Говорю «естественно», потому что… Ну, ты знаешь, какая у  нас сейчас поголовная эпидемия. Чуть ли не каждый второй мечтает, как бы кого-нибудь…  Если не царя, так, по меньшей мере, какого-нибудь зарвавшегося пристава. Да что я тебе говорю? Ты же сам ТАМ, среди всего этого  живешь. Лучше меня знаешь. А я только по разговорам, по слухам. Словом, дело обыкновенное. Закончилось тоже вполне…банально. Их всех судили. Распутина этого и еще … кажется, троих    повесили. А ее кузену… Так уж получилось, -  скорее всего, это чисто мое предположение, - от того, что был откровенен на допросах, присудили только каторгу. Двенадцать, кажется,  лет. И вот, я говорю, на днях она получает от кого-то весточку, что он вот уже с год, как сошел с ума и покончил с собой.  Теперь представь ее состояние…. Говоря откровенно, я и уговорил-то ее приехать со мной сюда единственно ради того, чтобы  хотя бы немного отвлеклась. Что касается этого…ее кузена… Я стараюсь не очень вникать… Тема, как ты сам понимаешь, болезненная, тем не менее… по моим ощущениям… между нею и ним когда-то что-то было… Может, даже любовь, я это вполне допускаю. Причем первая, романтическая, а это навсегда.
ПЕТР: Вы с ней женаты?
МИША: Нет... Видишь ли, я-то готов. Неоднократно говорил  с ней, но она… ни в какую. Не хочет ограничивать свободы ни для меня, ни для себя. К тому же, я замечаю, не очень-то  и увлечена мною. Вообще… скорее, меня терпит. По мелочам третирует. Больше живет своей математикой и… чем-то еще. Куда меня не пускает… Вот так-то, брат Петр Николаевич.
ПЕТР: Может, стоит к ней подойти? Успокоить?
МИША: Ни-ни! Исключено. Научен горьким опытом. Больше не вмешиваюсь. Терпеть не может всякого рода сюсюканий… Ничего. Сейчас походит, походит и относительно успокоится. В какой-то момент находит силы взять себя в руки.
Видно, как Вера стоит, опираясь  спиной о балконную дверь.
МИША: Конечно, это не совсем нормально… Я имею в виду, такая ее реакция. Сам я, как ты отлично знаешь, немного…flegmatique. В этом отношении мы с ней прямые антиподы. При всем том… я, как и все… хоть как-то уважающие себя … мыслящие и понимающие… Никому и в голову не может прийти относиться лояльно к этому нашему… мягко скажем, бездарному, а в худшем случае – преступному правительству во главе с этими… едва не выжившими из ума… так называемыми богопомазанниками…  Кстати, насколько мне помнится, ты всегда был достаточно далек от политики. Тебя всегда больше волновали законы природы, чем законы государства российского. Ты по-прежнему?...
ПЕТР: По-прежнему, по-прежнему. Я не революционер. Никогда не был и никогда не буду. Мне, как исследователю, ближе и понятнее процессы эволюционные, чем революционные, но это не значит, что я могу жить… уподобляясь страусу, сохраняя нейтралитет, ничего не замечая, кроме своих физических приборов, не видя дальше своего носа.
МИША: Да, ты именно эталон. Всего умного, честного и порядочного. И…я бы еще добавил – рационального. Что же касается Веры… В ней есть эта… отчасти женская …. Exaltation. Уж если влюбляется, так… Как Екатерина в «Грозе». Если кого-то возненавидит, - я ему не позавидую. Живого места на нем не оставит. И при всем этом, как видишь, - с каким-то страстным увлечением, до самозабвения,  занимается, кажется, такой отвлеченной абстрактной наукой, как математика. Словом… В ней много всего. Совершенно непредсказуемая. И это, если откровенно…меня иногда…даже не немного, а сильно пугает.
ПЕТР: Ты недавно  обронил, что  Наталья Александровна изъявила  готовность тебе помочь.
МИША: Да?.. А, да-да. Приняла самое живое участие.
ПЕТР: Что с тобой?
МИША: Да все то же. Ты же помнишь, - у меня еще в бытность, когда мы жили оба в Берлине… Судя по всему, грудная жаба.  Одышка. Чуть что, - кашель такой нападет. Все внутренности выворачивает. Просто беда.
ПЕТР: Если уж Берлин тебе не помог, думаешь, в Страсбурге найти управу на свою жабу?
МИША: Во всяком случае, очень надеюсь на это. Я  про чудо-врача одного случайно от знакомых в Берлине узнал. Что он отлично, как никто другой,  с моим недугом  справляется. Кровопусканием и травами. У него своя клиника, как раз под Страсбургом. А Наталья Александровна тоже об этом человеке знает, даже лично знакома, и обещала ему меня порекомендовать.
ПЕТР: Ну а как ты… вообще? Помимо недуга. Как твое увлечение Молешоттом?
МИША: О-о… Вспомнил о позапрошлогоднем снеге. Молешотт очень скоро испарился, не оставив в сухом остатке ничего.  Как испарилось когда-то, еще при тебе,  увлечение механикой. Бросил университет, теперь я вольный художник. Ты знаешь… Меня ведь муза стала время от времени посещать. Словом, погрузился в сочинительство. Даже закончил прошлым месяцем одну повесть. Что-то в духе Гаршина. Правда, как утверждает Вера, если у Гаршина все коротко, то у меня все длинно. Она, ты знаешь, такая… Беспощадный критик. Если ты еще задержишься,  попрошу тебя почитать.  Хочу проверить. Твое сужденье для меня всегда было очень важно… А! Идет…Разумеется, все, что я тебе… Это строго между нами. 
Вера возвращается с балкона.
МИША: Вот я рассказываю Петру, как ты камня на камне не оставила от моей повести.
ВЕРА: Извините, господа.
ПЕТР: Не стоит. Мы вас отлично понимаем.  Ситуация, вы правы, действительно… несколько щекотливая.
ВЕРА: Не стоит об этом.
МИША: Да! Именно не стоит. Это очень мудро…. Так что же нам делать?
ВЕРА (словно не услышав вопрос): Ну и…о чем еще, кроме повести, вы тут говорили без меня?
МИША (явно затрудняясь с ответом, мычит): М-м-м…
ВЕРА: Не надо, не тужься. Я помогу тебе.  Ты, разумеется, говорил о Алеше… И, пожалуйста, Мишель, только не надо делать вид….
МИША (смущен): Нет, но… Я и не собираюсь. Все получилось как-то само собой…экспромтом. Я посчитал необходимым внести какую-то ясность…
ВЕРА: И очень правильно сделал, что прояснил. В противном случае Петр Николаевич мог бы подумать, что у барышни не все в порядке с головой.  Буря в стакане воды.
ПЕТР: Поверьте мне…
ВЕРА: Не надо, Петр Николаевич. Не стоит, господа.  Умоляю вас, не надо  пустых дежурных слов. В конце концов, мы взрослые, не глупые, лишенные предрассудков  люди и можем позволить себе удовольствие не притворяться  (Подходит к фисгармонии, машинально наигрывает ту же мелодию «Колокольчики мои…». Через какое-то время, продолжая играть, одновременно начинает говорить.)  Он был очень славным мальчиком. Я имею в виду… Ну, вы поняли. Да, моего двоюродного брата. Мы были с ним одногодками. Общее детство. Он был…очень чистым. Еще ничего не познавшим и не вкусившим в этом мире. Он мечтал о свободе. Буквально бредил…. Все рвался и рвался куда-то. В небеса… Мы виделись с ним последний раз за  день до ареста. Он и меня… агитировал. Страстно. Хотел, чтобы и я… заодно с ними. Я было совсем поддалась, а потом…. испугалась. Не за себя. О себе совсем не думала. Но… я подумала, - случись что со мной, - что будет с моими?...И вот, как видите… я живу… Как ни в чем ни бывало. Занимаюсь математикой. Расстраиваюсь, что провалила экзамен по латыни. Собираюсь защищать диссертацию. Вот сюда зачем-то … А его больше нет (Опускает крышку, отходит от инструмента  и к Мише.) Так ты о чем-то меня спросил?
МИША: Да? Не помню… Впрочем, да. Что нам делать? Оставаться или уходить?
ВЕРА: Что нам  делать? Что делать? Уже сколько лет. Что делать? Что делать?... Без конца и без края… Я не могу понять, господа, почему мы так живем? Почему настоящие… наиболее тонкие, восприимчивые  люди… не способные примириться со всем этим… искренне желающие всем добра… Почему они постоянно, на наших  глазах исчезают? В застенках. На каторге. На виселице. Они исчезают или сходят  от этой безысходности с ума, а мы… ничего. Мы остаемся. Мы продолжаем жить, как  ни в чем ни бывало… Я не могу понять, господа, почему Россия… Такая огромная… В ней так много всего! Такие несметные богатства, просторы. Больше ни у кого в мире такого. Почему же в ней так…тесно? Так душно. Так убого. Почему в ней так много бедных несчастных бесправных людей? Ведь здесь же  этого нет. Почему нас всех унижают на каждом шагу и по любому поводу? Чиновники всех рангов и мастей. Суды. Полиция. Любой дворник с бляхой на груди, - уже ощущает себя властью и попробуй скажи ему что-нибудь не так. Живо настучит, куда надо. ЗДЕСЬ же ЭТОГО нет. Здесь уважают человека. Почему же в России уважают не человека, а его должность? Откуда это, господа? С чего пошло? В чем корень? Какая злая волшебная сила заставляет нас всех мучиться и мучиться и мучиться ? Или мы все до одного чем-то больны? Может, кто-то наслал на нас какую-то жуткую порчу и мы гнием…заживо?.. Но как же долго все это еще будет продолжаться? Когда же, наконец, придет этому конец,  и мы сбросим с себя это проклятие? Этот наговор ...Впрочем, все это так… Сотрясение воздухов. Разговоры ни о чем. Очередная пустая бол-тов-ня начитанных образованных и… до смешного жалких беспомощных людей. Ах, как мне все это-о!
МИША: Нет, отчего же? Почему беспомощных? Как говорится, вода камень точит. Я  бы не был так пессимистичен.  Не все так мрачно. Общество уже…  Почва подготовлена. Осталось бросить семена. И их уже…  (Петру.) Ты читал последнее сочинение Салтыкова, он же Щедрин?
ПЕТР: Н-не помню. Какое именно? Я много его читал.
МИША: Ну, как же?!   «Письма к тетеньке». Кажется, у Краевского в его «Отечественных записках»… Или вру? Да, вру. В «Голосе». Ты знаешь, я хоть и живу здесь, но выписываю… К сожалению, приходит нерегулярно К тому же цензура… Так вот он там… в этих записках… Очень даже решительно. Не прячется. Буквально все называет своими именами. Обязательно прочти.  А что, я слышал, Бестужевку опять решили закрыть?
ПЕТР: Не знаю, не слышал.
МИША: А что в министерстве образования делается? Этот пресловутый циркуляр «Кухаркины дети». Вера права. Бедная, бедная Россия.
ВЕРА: Ах, да оставьте вы все это!... Мишель…Право же …  Ну, не тебе об этом говорить.
Откуда-то из-под пола начинает доноситься истошное куриное кудахтанье
ВЕРА: Это еще что такое?
ПЕТР: Прошу прощенья. Сейчас проверю  (Быстро уходит.)
ВЕРА (как будто обращаясь к себе самой): Что делать? Что делать?
МИША: Извини…
ВЕРА: Что? Ты что-то сказал?
МИША: Да. Я сказал «Извини».
ВЕРА: За что?
МИША: За то… что не могу ответить на этот… сакраментальный  вопрос… Ты знаешь… Твой страстный панегирик… Который только что прозвучал… Он до сих пор в моих ушах… И твое же…только что произнесенное тобой, но уже непосредственно в мой адрес  «Не тебе об этом говорить» … Словом, я очень сожалею, что не могу тебе помочь…
ВЕРА: А, да перестань.
МИША: Нет-нет, я доскажу. Наверное, мне надо было бы… Как-то порешительнее… Поменьше этого… присущего мне… барского благодушия. Этой… въевшейся во все поры обломовщины. Отрыжки крепостничества.  Это… осознание  собственной ограниченности…
ВЕРА: Ну что ты, Мишель? Решил устроить показательную самоказнь?... Перестань. Успокойся. Не всем же быть героями, я понимаю.  Герои это единицы. Я это отлично понимаю,  и  никогда не обманывалась на твой счет. Да, ты не герой. Никогда не был и никогда им не будешь. Ну, и что дальше?
МИША: И…ты не презираешь меня за это?
ВЕРА: Нет, успокойся.
МИША: Это… действительно так? Это правда?
ВЕРА: Ты же отлично знаешь. Я не раз доказывала это. Я не умею лгать.
МИША: Да, это верно… Спасибо (Покрывает поцелуями Верину руку.) Ты очень…очень!... великодушна.
ПЕТР (войдя):  Это Охромей… Чтоб ему. Обезглавил бедную птицу.
МИША:  Охромей? Qui est Ох-ро-мей?
ПЕТР: Да тот самый… казак, о котором вы меня спрашивали.  Человек  Петра Александровича.
МИША: Черевина?
ПЕТР: Да.
Молчат
ВЕРА (усмехнувшись): Что делать? Что делать?... (Так словно приняла окончательное решение.) Ну что ж… Вы, как хотите, господа, это ваше право, но… что касается меня… Мне придется спешно покинуть этот дом.
МИША: Да-да. И мне тоже.
ВЕРА (забирает с канапе зонтик, шляпку): Бежать… Бежать…Без оглядки. Пока не заразилась.
МИША: Безусловно,  безусловно (К Петру.) Ты уж извини нас… (Вере.) Единственное, о чем я тебя попрошу… Ты можешь выслушать меня?
ВЕРА: Да…  Что?
МИША: Видишь ли… Я не могу… так. Не объяснившись с Натальей Александровной. Это выше моих сил.  Это… извините меня…в конце концов… Ce n'est pas d;cent.
Вера, еще немного постояла, подумала, вернула зонтик и шляпку на канапе.
ВЕРА: Хорошо.  Соблюдение приличий стоит свеч. Пойди и объяснись.
МИША: Нет, но…  Если ты…
ВЕРА: Пойди и объяснись.
МИША: Спасибо  (медленно идет к двери и уже взявшись за ручку двери.)  Я не хочу вступать в какую-то полемику с тобой… Я категорически согласен с тобой во всем… Ca-te-go-riquement… Но объективности ради… Насколько мне известно… этот самый пресловутый Черевин… Он же не несет прямой ответственности за то, что случилось с твоим… несчастным кузеном. Он вообще не имеет к нему… к разбирательству по этому делу никакого отношения.
ВЕРА ( выглядит сейчас очень спокойной): Он имеет отношение ко многим другим делам, Мишель, и ты это прекрасно знаешь, не  хуже меня. Начиная с  Каракозова, Ишутина, которых он откровенно пытал… Да-да, пытал, потому что  об этом знают все. Иначе б не получил от них признаний.  И заканчивая этой ужасной бойней в Вильно. Где погибли уже не единицы – десятки, сотни. Совершенно неповинных людей. Единственная вина которых состояла в том, что они хотели жить свободно, независимо.  Он делал свою карьеру, ходя по трупам. Делал это совершенно сознательно. Намеренно. И поэтому убивал. Вешал. Ссылал на каторгу. Я не могу – физически не могу - находиться с этим чудовищем  под одной крышей. Это противно не только моей душе, но и моей органике. Я чувствую, как во мне уже… (подносит руку к горлу.) Еще немного и меня может вытошнить.
МИША: Да, конечно, конечно! Я же не спорю  (Петру.) Как ты думаешь, где она сейчас может быть?
ПЕТР: Наталья Александровна? Должно быть, у себя, на своей половине.
МИША: Да, конечно… Не совсем уверен, что смогу ее найти. Дом достаточно большой.
ПЕТР: Тебя проводить?
ВЕРА (решительно): Нет!… Вас попрошу остаться.
ПЕТР: Тебе придется спуститься по лесенке вниз, выйти, обогнуть дом, там увидишь еще одну дверь. Если она заперта, позвони в колокольчик. Войдешь, увидишь еще одну парадную лестницу, поднимешься на второй этаж, повернешь налево, там будут двери, войдешь в ту, что по правую от тебя руку… Или по левую? Нет, все-таки по правую. Там…
МИЩА: Да-да, хорошо. Спасибо, не продолжай. Я все понял ( Уходит.)
ВЕРА (выждав, когда затихнут шаги Миши): Боюсь, Петр Николаевич… Я выгляжу в ваших глазах… взбалмошной истеричной барышней. Не стесняйтесь. Скажите правду.
ПЕТР: Совсем и далеко не так, Вера… Простите, не знаю вас по батюшке.
ВЕРА: Михайловна. Впрочем, можно просто Вера. Мне так больше нравится.   
ПЕТР: Не будет преувеличением сказать… Вера… В моем представлении вы… ни больше, ни меньше…  эталон порядочности.
ВЕРА: Не слишком ли, Петр Николаевич?
ПЕТР: Отнюдь. Более того… Я пристыжен вами. Я, считающий себя… также далеко не последним в нравственном отношении человеком… Воспитанный быть безукоризненно честным… отзывчивым на чужое горе… Словом… «Не делайте другим того, что не хотите делать себе»… Мне как-то в голову не приходило, что… не только неучастие… но даже соприкосновение… невольное соседство со злом…. Примиренчество… Это уже преступление через какой-то нравственный закон… Вы только что… буквально открыли мне на это глаза. И мне искренне стыдно перед вами. Готов провалиться сквозь землю. И, конечно же, ни о какой взбалмошности, истеричности с вашей стороны даже речи не идет. Вы очень последовательны… неукоснительно тверды и предсказуемы в своей…такой вот прямой…жесткой линии   поведения.
ВЕРА: Вот как вы меня!... Как красноречиво и как убедительно! Ну, спасибо, Петр Николаевич. Спасибо. Ваши добрые в мой адрес слова… От человека, которого я искренне уважаю… Очень ободрительно. Но вы все же не во всем правы, когда даете мне… такую высокую оценку.   Вы меня еще мало знаете. Например… Я отнюдь не так последовательна, как вам, на первый взгляд, кажется… Во мне есть… темные пятна… Да-да, они есть. Или, точнее… во мне живут два взаимоисключающих начала. Одно… Олицетворением которого является мой славный Алеша. Милый, восторженный, увлекающийся… Не скрою, я в него была чисто по-детски влюблена. И готова была пойти за ним… куда угодно. Безоговорочно. Это эмоция... Олицетворением же  другого начала… Оно стоит сейчас передо мной. Лицезрея.  Слушает меня и про себя, наверное, думает: «Какая же она все-таки … по правде говоря…  безмозглая дурочка!».
ПЕТР: Ну, зачем же вы…так?!
ВЕРА: Подождите, дайте мне досказать… Ваших двух памятных для меня визитов в наш дом когда-то было достаточным, чтобы во мне загорелось желание… уподобиться вам. Стать такой же спокойной, уверенной в себе, хладнокровной, уравновешенной. Тщательно обдумывать все «за» и «против»…. И я – до той поры - взбалмошная, сумасбродная, донельзя избалованная своим всепрощающим тятей…  Я постепенно стала… Я заставила себя стать таким человеком… Но это вовсе не значит, что я и впредь останусь такой. Что во мне опять что-то…  не всбрыкнёт, не взыграет. Что Алешино начало, как уже было когда-то,  опять не скажет свое веское слово… Да, я такая…И уж коли это произойдет… Если Алеша в меня вернется… От меня можно ожидать всего, что угодно….Такого, о чем и подумать-то страшно, не только что говорить…  Вы намерены еще долго здесь оставаться?
ПЕТР: Максимум неделю.
ВЕРА: Если Мишелю не удастся сговориться с этим чудо-врачем, а, скорее всего, самым обыкновенным шарлатаном от медицины, которых развелось огромное множество, мы вернемся в Берлин раньше. 
ПЕТР: Зачем же так скоро? В Страсбурге и его окрестностях есть многое, что стоит посмотреть.
ВЕРА: Вы опять можете усомниться в моей умственной полноценности, но я не могу…дышать с ним… Вы догадываетесь, о ком идет речь… Не могу дышать с этим высокопоставленным господином  одним воздухом. В Берлине мне будет легче.
Возвращается Миша.
ВЕРА (нетерпеливо): Ну, как?... Повидался с Натальей Александровной?
МИША (с видимым вызовом): Повидался.
ВЕРА: Все ей сказал?
МИША: Сказал… Но не все.
ВЕРА: Мы можем уйти?
Миша потупил глаза  молчит
ВЕРА: Мишель… Что ОПЯТЬ с тобой?
МИША: Вера… Послушай меня…
ВЕРА: Я слушаю тебя постоянно. Но нельзя же постоянно только слушать, слушать и слушать? Мы можем, наконец, покинуть этот дом?
МИША: Пожалуй…  Нет.
ВЕРА: Что значит «нет»? Почему?
МИША: «Нет», Верочка, означает «нет». Я не мог… Это  выше моих сил.
ВЕРА: Не понимаю. О чем ты говоришь? ЧТО  было выше твоих сил? Какие титанические усилия нужно было приложить, чтобы просто взять и раскланяться? Для этого нужно быть каким-то Гераклом? 
МИША (изменяя своему обычному правилу поддакивать Вере, меняясь в лице, даже в тембре голоса): Для тебя это, может, и просто, а для меня нет.  Ты можешь, а я не могу… Да, вот представь себе! Не могу сказать: «Ах, извините, мы вынуждены ваш дом срочно, как по пожарной тревоге,  покинуть только от того, что ваш брат, прошу прощенья, прислуживает   самодержцу, которого все нормальные люди ненавидят и желают ему поскорей убраться восвояси на тот свет». Да, если  тебе физически невозможно оставаться здесь, то  мне так же физически невозможно произнести ВСЕ ЭТО.
ВЕРА: Миша…Мишель…
МИША:  Да, не могу. Пойми, я ТАК  воспитан. Что делать, раз я по иному воспитан? В иных традициях. Это во мне… Глубоко, глубоко.  Я  не могу через это вот так просто… взять и… переступить (Хватается за графин, наполняет дрожащими руками стакан.) Ты… Извини меня… Разреши я объяснюсь не с Натальей Александровной, а с тобой. Назрел момент. Я чувствую, - сейчас или никогда.
ПЕТР: Разрешите я уйду.
МИША: Нет-нет! Останься. Пожалуйста. С тобой мне проще. У меня от тебя нет секретов. Ты свой. Ты вселяешь уверенность. Без тебя не смогу (Жадно пьет, возвращает стакан на стол.)  Я давно хотел. Не получалось. Только теперь, кажется, созрел… В общем, так… А, черт… Когда шел, все заранее обдумал. Каждое слово. И вот… Да, вот так будет лучше… Ты высокая, Верочка…. Недостижимо высокая… Да что там? Монблан. Олимп. Мне трудно до тебя… Постоянно приходится на цыпочках. Это ужасно подавляет. Чувствую себя рядом с тобой… каким-то пигмеем. Гулливером в стране великанов. Постоянно виноватым. Не достойным тебя. Так дальше продолжаться между нами не может. Что-то надо менять. Наши отношения. Я не могу подняться, говорю тебе со всей откровенностью. Не могу подняться до тебя. Да, я такой… никудышный. Жалкая нерешительная ни на что не способная тряпка, пустышка, соглашатель, каким ты часто, то по одному, то по другому поводу, меня называешь,   и другим быть не могу. Прошу тебя… Умоляю… Тебе это проще. Опустись. Хотя бы на немного. Снизойди к нам…простым смертным…  Опустись до меня и… прости…. Наталья Александровна приглашает нас всех на обед.
ВЕРА (после паузы): Все?
МИША:  Обед состоится в два часа. Просила не опаздывать. Кроме нас, ее, Иоганна Францевича и, естественно, их дочери… Больше ни о ком не проронила ни слова…Я же… по известной тебе и столь осуждаемой тобою  привычке уходить от конфликтов и не обострять отношений…  ее ни о чем не спросил.
ВЕРА (Петру): Извините нас…
ПЕТР: Ну, что вы!
ВЕРА: Все-таки, наверное,  было бы лучше, если б ты оставил это объяснение на потом… Но если уж ты решился…изменить своей привычке… и вынести это на люди… Наверное, я  тоже… далеко не во всем права… Соглашусь,  я часто бываю слишком требовательной… И к себе и к другим.  Да, наверное мои критерии хорошего и плохого слишком завышены… Так не годится. Хорошо, Мишель, если ты так просишь… Если ты иначе не можешь… Разумеется… Словом, мы остаемся…Да-да, ты не ослышался. Мы остаемся.
МИША: Спасибо. А… как быть с обедом?
ВЕРА: Я сказала, мы остаемся.
МИША: Еще раз спасибо…  Я понимаю, ты делаешь это единственно ради меня…
ВЕРА (машинально, думая о чем-то своем и как будто уже забыв о Мише): Что делать? Что делать?
ПЕТР: Ну вот и хорошо. Что все так разрешилось. До двух часов еще порядочно времени. Я предлагаю сходить прогуляться. Погода замечательная. Заодно зайдем на почту. Я заказал из Москвы приборы для своей установки. Как будто сегодня должны прийти. Так мы, смотришь,  и  совместим приятное с полезным.
ВЕРА: Ну вот, Петр Николаевич, с вашей легкой руки мы и решили, наконец, что нам делать (Забирает с канапе шляпку и зонтик.) На свежий воздух, господа.

Анфилада из двух комнат в том же доме. Одна комната служит спальней, Другая выступает в роли не то кабинета, не то гостиной. На кровати лежит, разметавшись, сбросив одеяло на пол, слегка похрапывая, некто. Этот «некто»  и есть генерал-адъютант Петр Александрович Черевин. Всхрапнув посильнее обычного, пробуждается. Садится на кровати.
На Черевине сейчас только нижнее белье: шелковая рубаха с большим вырезом и короткие, обхватывающие щиколотки кальсоны. Ему идет шестидесятый, но тело у него, судя по мускулатуре, еще весьма сильное, тренированное. Лицо вытянутое, с провалившимися щеками. Короткий седеющий ежик на голове, уныло повисшие усы.
Какое-то время сидит, потом зовет:  «Вахмистр Гайковой!».
Из-за двери появляется казак.  Несет поднос с рюмкой. Черевин выпивает поднимается с кровати, проходит из спальни  в гостиную. Здесь, в углу походный иконостас: икона с горящей лампадкой. Черевин садится перед иконой на колени и начинает про себя молиться. Потом проходит в спальню, где  Охромей занимается уборкой генеральской постели.
ЧЕРЕВИН: Как?
ОХРОМЕЙ: Порядок, ваше превосходительство. Не извольте беспокоиться.   Только что как начал к вашему превосходительству какой-то господинчик очень даже  приставать, так вы его…пальцами обоими… за нос. Так сильно сдавили!.. Чуть волком не взвыл. Зато больше  к вам приставать не стал.
ЧЕРЕВИН: Да что хоть за господинчик-то? Откуда он взялся?
ОХРОМЕЙ: Чего не знаю, ваше превосходительство, того, видит Бог, не знаю. Ну… пестрый такой.
ЧЕРЕВИН: Что значит «пестрый»?
ОХРОМЕЙ: Вроде как в перьях. Али чешуе.
ЧЕРЕВИН: Что ты мелешь? Какие перья? Какая чешуя?
ОХРОМЕЙ: Ну… регалиев  на нем всяких там разных …куча мала. И чего только на нем нет!
ЧЕРЕВИН: О-о, господи (Крестится.)
ОХРОМЕЙ: Да вы  не боитесь, ваше превосходительство. У вас все одно этого добра поболе будет, если, конечно, не поскупитесь и все зараз на себя повывешиваете.  Да он вроде как и ничего. Поохал, поохал, мистурку попил  и успокоился.
Черевин, все же озабоченный,  возвращается к иконостасу. На этот раз стоя, молится. Входит Наталья Александровна. Это простая русская баба, которой, каким-то чудом, не иначе, посчастливилось родиться барыней. Пышная, дородная, излучающая энергию, довольная жизнью, ничем себя не стесняющая, не обремененная сиюминутными проблемами, как жить и на что жить. У нее практически все есть.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Молитесь, братец? Грехи замаливаете? Охромей, отвори окошко. Задохнуться ж можно.
ОХРОМЕЙ: Слушаюсь (Отворяет оконные створки в спальной.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Что?... Должно быть, опять вчера набедокурили?... Да еще и в исподнем одном. Нехорошо, братец, молиться в кальсонах. Господь- вседержитель все видит. Обидится. Да и перед женщиной тоже.
ЧЕРЕВИН: Вы не женщина, вы сестра.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А хотя бы и сестра... Охромей! Принеси – ка   барину  халат.
ОХРОМЕЙ: Слушаюсь.
ЧЕРЕВИН: Сколько раз вам говорить: не называйте меня при нем барином.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Это отчего же?
ЧЕРЕВИН: Потому что я ему никакой не барин. Он вольный терский казак и служит мне не из-под палки, не за страх, а за совесть.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: За совесть-то, может, и за совесть, а еще вы ему платите по тридцати  рублей серебром, да на всем готовом. Где ж это видано-слыхано, чтобы прислуживающий такую прорву денег получал? На что, спрашивается,  ему такая куча   денег? (Охромею.) Вот ты - скажи. На что тебе такие деньги? (Охромей виновато потупился, молчит.) Вот видишь – не знаешь  (Пока Черевин облачается в халат.) Ну,  вот что, Петр Александрович… Хоть я и не бываю при дворах, как некоторые, не заслужила такой великой чести, но… распускаться… как иногда позволяете себе вы… 
ЧЕРЕВИН: Вы это о чем?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я говорю, не гоже вам и  непристойно вашего высокого звания так себя вести. Ведь скоро седьмой десяток пойдет, а вы… как безусый мальчишка, ей Богу!… Вчера опять. Аж в третьем часе ночи. – ни в зуб, pardonnez moi, ногой. Ни жив, ни мертв. Еле до кровати доволокли… К кому вас, спрашивается,  опять черти понесли?
ЧЕРЕВИН.  Не могу знать. 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Как так? Провели у кого-то целый вечер. Ели, пили до упаду. Вас привезли, едва тепленьким,   и знать не знаете, у кого? Вы смеетесь надо мной.
СТЕПАН: Ваше превосходительство, можно  мне?
ЧЕРЕВИН: Ну. Говори.
ОХРОМЕЙ: У господина бургоминистра, ваше превосходительство, вы вчерась погостили. На именинах, стало быть, его супруги.
ЧЕРЕВИН: Ну да, вспомнил. У бургомистра.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ах, вон оно что. Да-а уж… Нашли себе компанию. И нисколечко не боитесь скомпрометировать себя. К бургомистру! Это ж известный ... voleur petite. 
ЧЕРЕВИН: Выражайтесь, сестрица, по-русски.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: По-русски это неприлично.
ЧЕРЕВИН: А по-французски?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: По-французски все прилично. Но если уж вы так настаиваете, скажу и по – русски, не побоюсь.   Ваш бургомистр, братец, самый настоящий шаромыжник.
ЧЕРЕВИН: И кто же это вам сказал?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да это любая собака  в городе знает и скажет.  Поинтересовались хотя бы у моего Иоганна Францевича прежде чем принимать чьи-то приглашения. Он вам такое порасскажет! Как, например, у них во дворе в университете поставили прошлым летом  вазу, - сколько шуму было! В местной газетенке…аршинными  буквами. Заплатили как за мрамор, а оказалось, что гипс. Полгода только и простояла, - невзначай упала, одни черепки остались. По-вашему, это как? Это не шаромыжник?
ЧЕРЕВИН: А вы, сестрица… Вы меня удивляете. Дожили до пятидесяти, и  по сию  пору думаете, что есть на свете бургомистры, которые не шаромыжники.  Да не будь они шаромыжниками,  никогда б в жизни им не стать  бургомистрами.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вы все шутите... Ох, не нравится мне эта ваша…maniere.
ЧЕРЕВИН: По-русски.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВА: Извольте. Ваша бузотень. Вместо того,  чтоб по всяким там разным бургомистрам… Каждый раз напиваться по-русски… до последних риз….Если вам дома не сидится, если вам с родной сестрой скучно, что вам мешает к приличным людям пройтись? И не за тем, чтобы… облик человеческий на себе потерять, а… с умными людьми поговорить. Их послушать и себя показать. Вы ведь тоже куда как неглупый, братец. Думаете, я не знаю? А все дурачка-простофилю  из себя покорчить,  помоветтоничать, - куда как любо.  Хлебом не корми.  И откуда это вот…  актерство  в вас?
ЧЕРЕВИН: Да я бы и рад-радехонек, сестрица. Видит Бог.  И послушать и показать. Вы мне только на этих умных и порядочных… пальчиком   покажите.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А вы таких и не знаете… Да взять хотя бы моего Иоганна Францевича сослуживцев… Что  морщитесь? Не чинуши никакие, не купчишки, неизвестно как и на чем разбогатевшие, не христопродавцы.  Все, как один, - высокими науками занимаются. Штудентов уму-разуму наставляют. Чем вам не угодили?
ЧЕРЕВИН: То-то и оно, сестрица, что науками. А жизнь-то настоящую…которая не по книгам, как вы думаете,  они  знают? 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: По-вашему выходит, ежели человек ученый, книжек много читает, он уже и жизни настоящей не знает?
ЧЕРЕВИН: Да книжки-то тоже ведь…куда как разные бывают. Не всякая, сестрица, книжка в строку. Бывают книжки полезные… Взять ту же Библию. Или история государства российского. Господина Карамзина. А есть книги… как зараза. Порча от них. Оберегаться от них надо. От них те, в ком дух незрелый… еще собственного суждения о вещах не сформировалось… смутиться могут.   Да что на словах-то? Хотите пример?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну?.. Что за пример?
ЧЕРЕВИН: Вахмистр Гайковой!
Из-за двери мгновенно появляется Охромей.
ЧЕРЕВИН: Чем занимаешься?
ОХРОМЕЙ: Воду грею. Вам мыться.
ЧЕРЕВИН: Оставь пока с водой, я потерплю.  Займемся высоким искусством. Покажи-ка, чему я тебя обучил.
ОХРОМЕЙ: Слушаюсь, ваше превосходительство. Прямо так или под драпе?
ЧЕРЕВИН: Под драпе, под драпе. Чтобы мундиру не  стыдно. Да поживее.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Что это вы задумали? Опять какое-нибудь баловство?
ЧЕРЕВИН: Потерпите немного. Сейчас увидите.  Что же касается сослуживцев вашего Иоганна Францевича… Ничего про них не знаю. Может, вы и правы. Может, попадаются среди них и такие, с которыми… как вы говорите, по душам… И даже без стопки шнапса… Но что касается самого…вашего Иоганна Францевича… Вы уж извините меня, сестрица, но иногда эдак… посмотришь на него… И сбоку и анфас… И… не то, что бы поговорить…Тотчас же слабительного выпить охота.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вы отзываетесь о нем  так  от того, что мало его знаете. Но он очень хороший человек. Я вас уверяю. Иначе б не занимал такую высокую должность, как проректор университета. Заметьте, профессоров в Университете много, но почему-то выбрали именно его. Уж вы мне поверьте, - здесь, в Европе, чтобы быть куда-то выбранным, важно нравиться всем, а не одному вышестоящему начальнику.
ЧЕРЕВИН: У «нравится всем» есть одно название. Вам подсказать или догадаетесь сами?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Фу! Это, Петр Александрович,  уже грубость. Недопустимая, как бы низко вы меня не ставили,  в разговоре с женщиной.
ЧЕРЕВИН: Пардон…  А то, что он, извините, лютеранин?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Это опять же дело его совести. Здесь, в Европе, как это не покажется вам странным, каждый человек может верить во все, что ему в голову взбредет. Это только его касается, и никто… не то, что не плюнет…  даже пальцем на него не укажет.  А вы этого не понимаете.
ЧЕРЕВИН: Верить во все… Нет, сие выше моего понимания.  Мозгов не хватает. Вы хоть дочку-то свою, я надеюсь, все же в православии воспитываете?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вы, Петр Александрович, видит Бог, - я терплю, терплю, да и обидеться не на шутку могу.
ЧЕРЕВИН: Ну, спасибо хоть за это.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Все ваши разногласия, знаете, отчего? Мало по Европам  бываете. Все сиднем сидите. От того и мнения у вас такие… превратные.
ЧЕРЕВИН: Может, оно и так. Да, что делать, сестрица? Мне суждено было не только родиться, но и жить   в России. В жуткой, отсталой, убогой...
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Неправда-неправда, братец, я не так сказала…
ЧЕРЕВИН: Да нет, вы именно так сказали. Где верят только в одного Бога. Единого для всех и на все времена. Ну да ладно, Бог с вами. Живите, как хотите, и верьте, во что хотите. Хоть в ночной горшок. В нем, ежели  разобраться, тоже есть свои…резоны. Без ночного горшка….
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ах, да оставьте вы в покое ваш ночной горшок! Дался он вам…  Ну, где же ваш?… Ушел и пропал.
ЧЕРЕВИН:  Вахмистр!
Возвращается Охромей. Без фуражки. Задрапирован в кроваво-красную бархатную скатерть с золотыми кистями.
ОХРОМЕЙ: Прощенья, ваше превосходительство. Драпе искал.
ЧЕРЕВИН: Ладно-ладно. Вижу. Хорошее драпе. Все по делу.  Ну, так и кем же вас, сестрица, прикажете вразумить? Может, сразу уж… чтоб секир башка… господином Некрасовым?... Ох, боюсь, кошмары вам будут после этого сниться…Тогда подпоручиком господином Надсоном? Расплачетесь, - ничем не остановить. Так уж и быть, пусть это будет подпоручик заседатель Петербургской уголовной палаты господин Рылеев. Стихотворец он, надо признаться, был так себе, хотя сам о  себе куда как большого мнения. Но раз уж вляпался в историю…  И с чувством, с толком, с расстановкой читай. И про ударенья, как надо, не забывай. Словом,  все как я учил.
ОХРОМЕЙ: Да уж постараюсь, ваше превосходительство. Лицом в грязь не ударю. С Божьей, как говорится, помощью  (Перекрестившись, встает в позу  напротив  изумленной Натальи Александровны, отвешивает ей церемонный поклон и начинает со всем ему доступным мастерством декламацию.)

 Надменный временщик, и подлый и коварный,
 Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
              Неистовый тиран родной страны своей,
 Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!
      Ты на меня взирать с презрением дерзаешь
 И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!
                Твоим вниманием не дорожу, подлец;
           Из уст твоих хула - достойных хвал венец!

           Испуганная  Наталья Александровна живо крестится. 
                ЧЕРЕВИН: Что? Уже? Испугалась?... Продолжать или не стоит?
                НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Зачем? Не надо. Лучше не стоит.
                ЧЕРЕВИН (Охромею): Молодец. Самородок Мочалов. Ну все, на этом довольно. Ступай.
                ОХРОМЕЙ: А, может, ваше превосходительство, еще и из господина Шулера сюда же?
                ЧЕРЕВИН: Какого такого Шулера?
                ОХРОМЕЙ: А вот… «Утешься, старик! Ты никогда уж не прижмешь его к своей груди!»
                ЧЕРЕВИН: Шиллера? Ишь, разохотился. Ступай, я тебе говорю.
               Охромей, довольный собой, уходит.
       ЧЕРЕВИН: Вот так-то, матушка Наталья Александровна. А вы еще возмущаетесь, что бургомистры, видите ли, на руку нечисты.  Ох-хо-хо… Нет, сестрица, не уговаривайте вы меня.  Не пойду я к вашим… К вашим Иоганна Францевича сослуживцам. Тем самым, которые умные, да порядочные. Лучше уж я по бургомистрам, какими б они ни были. Ну да, согласен, - не вытерпят, в карман невзначай залезут, кошелек стибрят, не без этого, но зато хоть живым до дома вернусь. И то, как говорится, хлеб.
В дверь заглядывает Даша.
ДАША: Guten Tag, Onkel. Mami, kann ich auf einem Esel reiten? (Добрый день, дядя. Мама, скажи, я могу покататься на ослике?). 
ЧЕРЕВИН: Что у вас здесь за привычка такая завелась говорить по-немецки? Херр Шульц вас так обучил? Предупреждаю, еще будешь  при мне гутантакать, ей Богу, племянница, я  на тебя возьму и осерчаю.   
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну ладно, братец, не сердитесь. Что-то уж вы, право…  сегодня. Плохо выспались, что ли?  Знает она и по-русски. Знаешь, Дашенька?
ДАША: Конечно, знаю. Я очень хорошо знаю по-русски. Почти не хуже чем по-немецки.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Молодец. Она у нас все знает. И историю русскую, и литературу. Она кроме Schule еще отдельно и с нашим ментором занимается. Ну, скажи еще чего-нибудь. Пусть дядя больше не сомневается.
ЧЕРЕВИН: Не надо. Достаточно.  Sehr gute.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (Даше):  Хорошо, покатайся, только осторожно. И еще оденься, как следует, и не забудь, - в два часа ровно быть непременно к обеду.
ЧЕРЕВИН (когда Даша уйдет): На чем она собралась кататься? Я не разобрал.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: На ослике.
ЧЕРЕВИН: На ослике?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да. А что? Мы держим у себя очень симпатичного ослика.
ЧЕРЕВИН: В ее годы не на ишаке бы кататься. Уже можно учиться  на лошади. На хорошей кавалерийской. Смирной. Я могу прислать.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Какие ее годы? Еще успеет, братец. Накатается. Нагарцуется. На жеребце. А сейчас пока пускай привыкает на ослике.
Входит Охромей, с большим эмалированным тазом, кувшином. Махровое полотенце на плече.
ЧЕРЕВИН: Зажмурьтесь, мадам. Или выйдите. Я мыться буду.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я лучше зажмурюсь (Прикрывает глаза ладошками.)
Черевин сбрасывает с себя халат. Оставшись  в одних кальсонах,  склоняется над тазом.  Охромей аккуратно льет воду из кувшина прямо на спину Черевину.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Все-таки не пойму я, братец, ваши политесы. Словом, причуды ваши. Мы ж как-никак в Европе, слава Богу, живем, в большом городе, а не в чуме каком-нибудь. Ванна у нас. Эма-ли… Эма-ли-рованная. Водопровод. А вы все как-то норовите… Будто на войне. По-походному… Неужто так удобнее?
ЧЕРЕВИН: Не в удобствах, сестрица, дело.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Так в чем же?
ЧЕРЕВИН: Молодость вспоминаю.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Молодость… Жениться бы вам.
ЧЕРЕВИН: Что, что?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (она уже убрала ладошки с глаз): «Жениться», говорю.
ЧЕРЕВИН: Зачем?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, как это «зачем»? Все люди, посмотришь, женятся. Или замуж выходят. Так уж принято. Женились бы… Со службы б со своей ушли. Уж слишком нервная она у вас. Ответственности много. От того и концерты эти безобразные устраиваете, что на душе неспокойно. Уехали б.
ЧЕРЕВИН: Не скажете, куда?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да мало ли? Земля-то большая… Да хотя бы в то же наше… Нероново. Дом бы в порядок привели. А то там, должно быть, сейчас куда как большое запустение. Наследников бы себе сотворили. Настоящих. Чтоб не стыдно другим показать. Не Петровых-Сидоровых, а чтоб…точно таких же, как вы… Черевиных. Смотришь, моя Дашенька подрастет, ей все не так скучно на этом свете будет.
ЧЕРЕВИН: А вы что же… сосватать меня за кого хотите?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВА: Что вас сватать? Вы сами с усами, да еще какими. Не у всякого таракана такие отыщутся. Да и мужик из вас еще…  Или думаете, вас так и будут беспрестанно на этой службе держать?.. Слава те Господи, поработали вы на славу. Что один государь, что другой – должны быть вами довольны… Надеетесь, новый-то уже кого-то другого себе не подыскал?
ЧЕРЕВИН (возвращает полотенце Охромею): А что, у вас есть information  на этот счет? Дипломатическая почта? Или своя секретная агентура работает?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Есть, Петр Александрович. Есть information. Вот моя дипломатическая почта (Касается пальцами своей головы.) А это (кладет ладошку на грудь) – секретная агентура… Новая метла, братец, всегда по новому метет.. Да и вы ведь, я так думаю, не с бухты-барахты ко мне вдруг взяли и, как гром с ясного неба, нагрянули. Неспокойно вам. Мысли всякие в голову лезут.  Вот и путешествуете без разбору, куда глаза глядят. Грусть-тоску разгоняете. Да это и хорошо. Я говорю, если из дворца попросят. Поживете хоть, наконец,  в свое полное удовольствие, а то все одно на уме: «Как бы опять кому, - не приведи Господь, -  руки-ноги бомбой не поотрывало». Да и сами вы… Тоже ведь и за себя, чай, боитесь. Один раз уже пронесло с Божьей помощью. С двух метров не попасть! С такого б расстояния, и я бы, если б очень захотела,  сумела. Ангел-хранитель вас только и спас… А вечно за других , да за себя дрожать, это уж и не жизнь, а лихоманка какая-то.
Возвращается   Охромей, с подносом. 
ЧЕРЕВИН: Добрая вы все же, сестрица. Глупая, как все женщины, но добрая. Это хорошо. Хуже было бы по-другому. Но в мою жизнь соваться вам не советую. Я сам лучше вас знаю, что мне делать, кому и как служить. Тем более-жениться или не жениться. Своя голова на плечах.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВА: Что там у вас?
ЧЕРЕВИН: Где? В голове?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да в миске, господи!
ЧЕРЕВИН: Солдатский птит дежёнер.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: То есть?
ЧЕРЕВИН: Каша. Перловка. С мясом. Хотите попробовать?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Нет уж, спасибо… Вы много не наедайтесь. Пару ложек и довольно. Обед уже на носу… Иоганн Францевич вас так своей  болтовней каждый раз раздражает, что  я сегодня еще кой-кого пригласила, чтоб вам веселее за столом было.
ЧЕРЕВИН: Это кого же, извольте поинтересоваться?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Молодые люди. Вы ведь знаете, у меня, кроме вас, еще Петруша сейчас гостит.
ЧЕРЕВИН: Да видел я, видел  краем глаза какого-то заморыша. Что он? Кого собой представляет,  этот Петруша?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Отчего ж заморыш-то? Не всем же такими, как этот… (показывает на Охромея) абреками. А Петруша… Очень славный молодой человек. Умница, каких свет не видывал. Он был, еще в студентах, первым учителем у Даши, Иоганн Францевич его же рекомендовал. У его отца большая мануфактура в Москве, а сам он физикой занимается. Элестричеством.
ЧЕРЕВИН (поправляет): ЭлеКтричеством
             НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да, извините, правильно. ЭлеКтричеством.
ЧЕРЕВИН: А еще кто?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Еще его приятель. Миша. Тоже…из очень хорошей порядочной семьи. Дворянин. Их поместье верстах в сорока  от нашего. И точно также всякого рода  науками занимается.
ЧЕРЕВИН: Фамилия.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Шутовы… Да вы их наверняка знаете. Его отец сейчас в председателях коммерческого совета в Москве. Довольно видная личность.
ЧЕРЕВИН: Шутов. Иван Павлович. Член Союза Спасения, лично  Пестелем, не к ночи будь упомянут,  был принят, потом в Союз благоденствия перешел. Высочайше повелено…. (со значением)  оставить без внимания…  Помре… В каком году – запамятовал. Да это и неважно.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вы это о ком?
ЧЕРЕВИН: Да о Шутовых о ваших. Должно быть, дедушка этого … который разными, как вы говорите, науками занимается. А, может, дядюшка.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Память, однако ж, у вас.
ЧЕРЕВИН: Память – да. Не жалуюсь. На бунтовщиков память. Исключительно на бунтовщиков.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, не знаю, как насчет дедушек-дядюшек, Бог им, как говорится, судья, но сам Миша никакой не бунтовщик. Ну, никак… ни под каким видом  не походит на бунтовщика. Я с его тетей… Марфушей… толстушка, каких свет не видывал…в пансионе мадам Ганглуа, на Конюшенной… были очень дружны. Бедняжка. Вышла за нашего посланника в этой большой деревне… Как ее? Кристиания. Там кругом, в какую сторону света не посмотришь, одни фьёрды, да шхеры. Мне постоянно, от скуки,  поклоны шлет.
ЧЕРЕВИН: Кто-то еще?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да. Девица молоденькая. Мишина, как я понимаю,  подруга. Они заодно из Берлина приехали.
ЧЕРЕВИН: И теми же…разными науками, как ее кавалер, занимается?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Нет, на этот раз не разными, а одной. Математикой. Скоро настоящей ученой станет…  Хорошенькая.
ЧЕРЕВИН: Вы ее видели?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВА: Пока нет. Не пришлось.
ЧЕРЕВИН: Откуда ж вы взяли, что хорошенькая?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНРОВНА: Молоденькие все хорошенькие, вы лучше меня знаете. И потом я их из окна, случайно, как к дому подходили, разглядела. Не сомневайтесь, братец. На самом деле хорошенькая. Вам обязательно понравится. Будет хоть за кем за столом поухаживать. Полюбезничать. Вы ж известный дамский  угодник. Вот и будет  вам в радость.
ЧЕРЕВИН (Охромею): Зеркало подержи (Смотрится в зеркало.) Поброемся…  Только не сейчас… (Охромею.) Убери… Нет, Наталья Александровна.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Чего «нет»?
ЧЕРЕВИН: Не буду я у вас сегодня за обедом.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Как?..  Это отчего же, позвольте узнать, такой афронт?
ЧЕРЕВИН: Это уж мое, сестрица, дело.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: И моё, братец, тоже. Нельзя так, Петр Александрович. Это даже неприлично.  Люди уже приглашены. Придут, а вас нет? В какое положение вы меня поставите? Еще возьмут, да и оскорбятся. Решат, что вы ими специально…неглижируете.
ЧЕРЕВИН: Да они, наоборот, еще, может, будут рады.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Опять двадцать пять! Да с чего ж это они вдруг возьмут  да ни с того, ни с сего и…обрадуются? Вы резоны-то  хоть мало - мальски какие приведите. 
ЧЕРЕВИН: А вам самой… в голову эти резоны не приходят?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Н-нет…Нет, братец, режьте, пытайте меня, - не приходят.
ЧЕРЕВИН: А то, что они могут…Ну, как бы это сказать?... В гробу, чисто по-русски выражаясь, меня видеть.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Бог с вами! Петр Александрович… Ну, право же. Ну, что вы такое говорите? За что? Почему это они хотят вас… в гробу? Нечто вы  грабитель с большой дороги?
ЧЕРЕВИН: Хуже, сестрица, хуже.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Насильник?
ЧЕРЕВИН: Хуже.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (шепотом):Неужто….богохульник?
ЧЕРЕВИН (также шепотом): Хуже, сестрица, хуже.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДОВНА: Ну, чего ж еще хуже-то  может быть? Вроде, некуда.
ЧЕРЕВИН: Я верный и покорный слуга его императорского величества.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вы, Петр Александрович.. Вашими шуточками-прибауточками… Вот уж  меня точно когда-нибудь в настоящий гроб сведете. Я вам вот что на все на это скажу… Вы, братец… ежели вы на самом деле серьезно… с глузды, видать,   поехали. Что это у вас за такое низкое о себе мнение? Вы свой высокий долг перед государем и перед самим Господом Богом неустанно и беспорочно выполняете. Как  знать, не будь вас, может, и покойный государь тоже б не своей смертью помер. Тоже б, как его батюшку,  разорвало б на мелкие кусочки. А вы тому помешали.
ЧЕРЕВИН: А вы никогда не задумывались, сестрица, что и мне тоже… приходилось…кое-кого…  убивать?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Это как же?
ЧЕРЕВИН: Не своими, правда…(Смотрит на руки.) От этого Бог уберет. Однако ж через меня. Моими неусыпными трудами. Моей бдительностью. 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Так что же? Это и понятно. Вы в услужении, братец. Должность у вас такая. Она вас тоже к чему-то обязывает. А иначе б вас там не держали.
ЧЕРЕВИН: Мог бы и не соглашаться на эту должность. Следовательно, и ссылаться на это нельзя. А я согласился. Охотно. И служба мне эта в охотку. Так как же после этого меня… хорошим людям, умным, ученым, образованным… таким, допустим, как сослуживцы вашего Иоганна Францевича… не проклинать и смерти мне самой скорой не желать?... Ну- ка. Разгадайте- ка сию шараду, сестрица.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: И разгадывать не стану. Не стоит она того, чтобы ее разгадывали. А вы…выбросите весь этот …ordures  из головы.
ЧЕРЕВИН: Пробовал. Не выбрасывается этот ordures. Хоть ты тресни.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА:  Мало ли в жизни ненавистников? Да любого возьмите. Хотя бы  меня. Уж на что стараюсь людей понапрасну не обижать, и то как-то этим летом  одна торговка зеленью нажаловалась, будто я ее за волосы ни за что оттаскала. А я ее только слегка… одним пальцем… по носу мазнула. И по делу. Чтоб постоянно передержанный  товар не подсовывала. Вот и лопнуло у  меня терпенье.   И что вы,  братец, думаете? На меня ведь ДЕЛО завели. Повестку в суд прислали. Так пришлось к кое-кому пойти. Умные люди подсказали. Ну, дала я ему…этому нужному… ровно двести марок. Он поначалу хотел двести пятьдесят. Только тогда от меня отвязались.   А то б тоже… сидела б сейчас за решеткой, как миленькая.
ЧЕРЕВИН: Ну, это не единственное ваше прегрешенье, сестрица, что по носу кому-то съездили. Давайте уж начистоту. Есть у вас грехи и пострашнее.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Не знаю за собой, братец. Видит Бог, не знаю. Вы это про что?
ЧЕРЕВИН: Ведь вы тоже…убивица. Я это твердо знаю. Ваши руки тоже запятнаны кровью.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да что такое, Петр Александрович? Не томите, говорите. Где это я могла их запятнать?
ЧЕРЕВИН: А кто тут чуть не каждое утро, прямо под моим окном, ауто-да-фе устраивает? Клёкотанье такое, - святых из дома уноси.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Так это вы про цыплят, что ли? Про курочек? Госсподи! Фу-у… О-ох, братец. Так, во-первых, не каждое утро. Это я только, пока вы здесь. А во-вторых, и не на мне вовсе эта кровь, а на нем (На Охромея.) На вашем разбойнике.
ОХРОМЕЙ: Виноват, ваше превосходительство.
ЧЕРЕВИН: Он делает, вы толкаете его на это. Следовательно, вы зачинщица, он только простой исполнитель. И на чьих руках крови больше, это еще надо будет ой как посмотреть.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да Бог с вами, Петр Александрович, эдак вы меня и в самом деле… Оглянуться не успею. Подведете под монастырь.
ЧЕРЕВИН: Покаетесь, сделаете чистосердечное признание, - так уж и быть: будет вам снисхожденье, без монастыря  обойдетесь…  Ладно, смеюсь, сестрица.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, спасибо, братец.
ЧЕРЕВИН: Да на здоровье. (Убирает с груди салфетку.)  А по поводу этого вашего…обеда… А вы не боитесь, что они…эти ваши… которых пригласить хотите, вместо вашего цыпленка возьмут и съедят за милу душу именно меня? Со всеми моими потрохами.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Оставьте, наконец! Все эти ваши шутки...
ЧЕРЕВИН: Ну, если и не скушают, побрезгуют стариком, так возьмут и демонстративно дружно из-за стола встанут и… уйдут. Каково нам всем будет после этого?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Как это «встанут и уйдут»? Неслыханное дело… Не встанут и не уйдут. У них тоже голова на плечах.
ЧЕРЕВИН: Вы в этом уверены?... Ну а если…вдруг? Представьте себе на минутку.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А если встанут и уйдут… Ух, не знаю, что я с ними…Я  Петруше тот же миг откажу и пускай тогда себе ищет новое пристанище.
ЧЕРЕВИН: Петруше вы, конечно, откажете, не сомневаюсь, а каково мне после этого …жить? Как оплеванному. Может, стреляться прикажете? Вы об этом, сестрица, хотя бы немножко…своим куриным, пардон, мозгом  подумали?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (задумалась): Страшные вы вещи говорите, Петр Александрович… Невероятные вещи. Хотя… И время-то у нас на дворе сейчас тоже… и страшное и невероятное. Люди у нас в государстве российском, - газеты почитаешь, людей приезжих послушаешь… Все ж с ума, как один, посходили. Ну, может, вы и правы. Не подумала, это верно.  Все ж таки… который раз убеждаюсь…насколько вы умнее, Петр Александрович, да сообразительнее  меня. Насколько дальше меня видите! Что же нам с вами теперь делать-то? Ума не приложу. Отказать им я уже…не могу… Неприлично. Да и под каким благовидным предлогом? Скажу, - братец мой боится, вы его заживо съедите? Конфуз да и только…  А скажем, так… Вы притворитесь, что заболели. Что вы на этот счет думаете?
ЧЕРЕВИН: Хм… Мудро.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Так уж и быть, пообедаем без вас. А вам обед прямо сюда принесут. Голодным всяко не останетесь. Так, смотришь, и овцы останутся целы  и волки сыты.
ЧЕРЕВИН: Здорово, здорово это вы  придумали, сестрица. Насчет овец и волков.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВА: То-то! Не такая уж я, как видите, и глупая… Ну, вроде как, все обговорили… Тогда я пойду?…  Вечером-то нонче… куда?
ЧЕРЕВИН: К штатгальтеру, сестрица. К штатгальтеру. Берлинскому наместнику. В вистик собрались.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Смотрите, братец, в оба.  Знаем мы тоже…и этого штатгальтера. Известный шулер. Обчистит вас с этим вистиком.  Без штанов домой вернетесь. А запасных-то, вроде как, у вас больше и нету. Все в Петербурге осталось  (Уходит.)
ЧЕРЕВИН (какое-то время сидит, о чем-то думая, покусывая кончик уса, потом  к Охромею): Что это у нас за молодые люди сейчас в доме? Хоть что-то о них знаешь?
ОХРОМЕЙ: Точно так-с, ваше превосходительство.  Немного, но успел. 
ЧЕРЕВИН: Ну и?
ОХРОМЕЙ: Да оба господина, вроде, что один, что другой, само собой, супротив властей. То есть…понятное  дело… Словом, в претензии. Как уж это у нас среди господ  сплошняком заведено.
ЧЕРЕВИН: Дальше, дальше.
ОХРОМЕЙ: Однако ж  на словах только. Чтоб только промеж себя…. погутарить. Но чтоб на дело какое… ни-ни. Не сдюжат.
ЧЕРЕВИН: Не сдюжат, говоришь?
ОХРОМЕЙ: Не, не сдюжат. Жила не та.
ЧЕРЕВИН: Ну а… дамочка, что с ними?
ОХРОМЕЙ: Барышня.
ЧЕРЕВИН: Ну,  хорошо. Пусть барышня.
ОХРОМЕЙ: С этой куда как серьезнее. Надо ухо востро.
ЧЕРЕВИН: С чего ты решил?
ОХРОМЕЙ: Уж больно глаз у нее… Как глянула на меня, - будто молнией прожгла. 
ЧЕРЕВИН: Эта, значит, сдюжить сможет?
ОХРОМЕЙ: И очень даже. С большим даже удовольствием.
ЧЕРЕВИН: Хорошо. Присматривай особо за ней.
ОХРОМЕЙ: Да я уж и так.
ЧЕРЕВИН: Подай мне мою…штучку.
Охромей подходит к иконостасу, вынимает из-за иконы револьвер, подает Черевину.
ЧЕРЕВИН: Заряжено?
ОХРОМЕЙ: Точно так-с, ваше превосходительство. Не сумлевайтесь. Как положено.  На полную катушку.
ЧЕРЕВИН: Хорошо. И готовь мой мундир.
ОХРОМЕЙ: Какой прикажете? Голубой или зеленый?
ЧЕРЕВИН (подумав): Пожалуй…. Зеленый.  Я в нем сегодня на обед к Наталье Александровне пойду.
ОХРОМЕЙ: Слушаюсь, ваше превосходительство.
 
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
          Бульвар вдоль набережной реки Рейн.
 На скамье под густым вязом сидят Вера и Миша.
Идущий вдоль бульвара продавец: «Ger;stete Kastanien! Kastanien, Kastanien! Wer will ger;stete Kastanien?» ("Жареные каштаны! Каштаны, каштаны! Кто хочет жареные каштаны? ")
МИША: Я знаю, ты любишь каштаны. Я куплю…  Zwei Portionen, bitte (Две порции, пожалуйста) .
ПРОДАВЕЦ: Bitte, Herr (подает Мише два пакетика с каштанами.) Es ist k;stlich gebratenen Kastanien. Genie;en Sie Ihren Appetit.( Очень вкусные каштаны. Приятного вам аппетита).   
МИША: Угощайся.
ВЕРА: Спасибо (берет пакетик.)
МИША: Признайся, о чем ты сейчас думаешь?...  Ладно, не хочешь, не признавайся. А я, ты знаешь… Я  даже  рад, что это случилось. Что мы, наконец, объяснились.  Какой-то, согласись,  катарсис … Мне ужасно не хочется возвращаться в этот дом, присутствовать на этом обеде. Зачем, в самом деле? Нужно было сразу отказаться. Предлагаю вернуться  в гостиницу. А я один зайду к Наталье Александровне и объяснюсь с ней. Выскажу ей все без утайки и…  Или нет… Словом, найду какую-нибудь отговорку. Вот увидишь, я сумею.
ВЕРА: Ты хочешь солгать?
МИША: Д-да… Да, солгать. Пусть так. Немножко. Это не страшно.
ВЕРА: За этим немножко обязательно последует множко. Так очень часто бывает. Я этого не хочу.
МИША: Извини, но… Можно подумать, ты сама никогда в жизни никого по маленькому не обманывала. Хотя бы в детстве.
ВЕРА: Конечно, обманывала. Главным образом, няньку. Озорничала. Няня от меня втихомолку плакала, но не жаловалась, боялась, что меня накажут… Сейчас…когда вспоминаю все это… Мне, представь себе, становится за себя стыдно. И чем дальше, тем стыднее.
МИША: А у меня все наоборот. На меня со всех сторон сыпалось: «Не делай то, не делай это». И я, представь себе, не делал. Как бы иногда мне этого не хотелось. Я был послушным. Пай-мальчиком. Меня все взрослые хвалили, ставили в пример… Сейчас  очень жалею об этом. Вернись я сейчас в детство, - ох… Много бы я хлопот кому-то доставил.
ВЕРА: Это твоя иллюзия, Мишель. Если допустить, что ты вернешься в детство, ты вновь будешь тем же пай-мальчиком. Также как я снова стану непослушной озорницей.
МИША: Никогда и ни в чем не хочешь согласиться со мной. Даже в пустяках. Ну,  да ладно…   Но ты мне не ответила.
ВЕРА: По поводу…
МИША: По поводу того, что я сейчас пойду и выложу  всю правду Наталье Александровне,  и мы освободимся от этой неприятной необходимости…совершить наше унизительное хожденье  в Каноссу.
ВЕРА: Ты знаешь… Я благодарна тебе за этот порыв… Думаю, для тебя это равносильно подвигу…
МИША: Ну, так уж и подвигу!
ВЕРА: Но я смотрю сейчас на все это… Уже по-иному.
МИША: То есть?
ВЕРА: Я хочу этого обеда.
МИША: Ты…так проголодалась? (На смех Веры.) Тогда  я тебя не пойму.
ВЕРА: Ну, да, я должна была выразиться иначе. Я хочу не обеда. Я хочу встречи.
МИША: С кем?
ВЕРА: Разумеется… с ним.
МИША: Уточни. «С ним» это кто?
ВЕРА: Угадай с первого раза.
МИША:. Неужели… Черевин?
ВЕРА: Ну, до чего ж ты догадливый!
МИША: Н-не понимаю… Зачем?
ВЕРА: О-о, Мишель. Тебе еще многое не дано понять. Хотя мне самой тоже… не до конца все понятно.  Это желание встретиться с ним… лицом к лицу…. возникло у меня всего-то лишь… минут пять назад. Словно кто-то подкрался  ко мне  из-за спины… Посмотри, у меня за спиной никто не прячется? Только хорошо посмотри.
МИША (оглядывается): Никого.
ВЕРА: Ты в этом уверен?
МИША: Право же…
ВЕРА: Очень странно. Тем не менее… Ведь кто-то же шепнул мне это на ухо?
МИША: Шепнул что?
ВЕРА: Что мне необходимо пойти и повидаться с ним.
МИША: Извини, но…Ты говоришь какие-то…несообразные  вещи.
ВЕРА: Конечно, несообразные. Сама это понимаю… Возможно, это мой единственный шанс… повидаться со свои врагом? Лицом к лицу. Заглянуть в его бесстыжие оловянные глаза?
МИША: Даже если ты и заглянешь… Что ты в них увидишь?
ВЕРА: Не знаю, не знаю, не знаю. Ничего не знаю. Но мне хочется… Значит, в этом есть какой-то смысл.
МИША: Ты полагаешь… во всем, что хочется, есть какой-то смысл?
ВЕРА: Безусловно. «Хочется» это голос, который  идет к нам…откуда-то… (показала на небо).  Возможно, оттуда…
МИША: Иногда, ты знаешь, мне хочется…очень-очень нехорошего… в чем даже тебе признаться не посмею.
ВЕРА: И не признавайся, мне это неинтересно. Но если хочется… очень-очень хочется… Исполняй. Но так, чтоб другие не знали об этом.
МИША: Ладно. Так и буду… С твоего разрешенья. Но возвращаясь к теме… Может, этот голос… Через пять минут скажет тебе что-то…совершенно противоположное? Например: «Не смей встречаться с этим злодеем!». И что? Ты так и будешь вертеться, как флюгер?
ВЕРА: Н-не знаю… Нет, флюгера из меня не получится,  и потом…
Крик проходящего по бульвару разносчика газет: «"Die Zeitungen! Die Zeitungen! Kaufen Sie die Zeitungen! Erstaunliche Nachrichten! ". («Газеты! Газеты! Покупайте газеты! Самые свежие новости!»).
МИША: Все-таки … я бы попросил тебя … Если это рандеву все же состоится… Не приближайся к этому человеку слишком  близко. В переносном, разумеется,  смысле… Хотя и в буквальном тоже. Сохраняй дистанцию. Не переходи определенную черту.  Иначе это может…очень трагически обернуться. Для тебя, в первую очередь. Наверняка он очень злобен и мстителен. Не простит тебе. И тогда даже я с моими знакомствами  не смогу тебе ничем помочь. Обещай мне… Пожалуйста.
ВЕРА: Ты… слишком уж как-то все это… драматизируешь. Впрочем, ты же у нас, я едва не забыла…сочинитель. Хорошо. Чтобы только тебя успокоить…  Даю  слово.
МИША (подошедшему к ним  разносчику газет): Sag mal, hast du alles von russischen Zeitungen? (Скажите, есть ли у вас что-нибудь из русских газет?.)
РАЗНОСЧИК ГАЗЕТ: Ja, aber ich  f;rchte, nicht sehr frisch. Vor einer Woche. (Да, но, боюсь, не самые свежие. Предыдущая неделя.)
МИША: Das ist nichts. Ich werde es bei Ihnen kaufen. (Это ничего. Я бы хотел купить одну.) 
РАЗНОСЧИК ГАЗЕТ. Wie Sie w;nschen. Eine Marke. (Как пожелаете. Одна марка.)
МИША (рассматривая газету): «Будущность»… Эмигрантская какая-то. Да, издательство в Париже (разворачивает газету.)  Что ж… Заглянем в будущность России, уже состоявшуюся  неделю назад…Тебе не холодно?
ВЕРА: Нет, все отлично. Мне хорошо  (Пока Миша просматривает газетные заголовки.)   Забыла в последнем письме своим написать, чтобы прислали муфту потеплее. Прошлую зиму, как ты помнишь, я мерзла… Да, муфту и боты на заячьем меху. Это было бы замечательно. И тогда мне ни одна здешняя зима не страшна.
МИША:  Та-ак…Будущность у нас, увы, не блестящая.
ВЕРА: В чем дело?
МИША: Опять… Повторение старого. Неурожай. Опять неурожай!  В Вятской, Пензенской, Ярославской. Словом, и далее везде… Грозят этой зимой  очередным голодом… Что ты на это скажешь? Не могу этого понять. Почему здесь переизбыток всего, а у нас… едва не  каждый год…
Незаметно, сзади, подходит Петр с большим, аккуратно упакованным свертком  под мышкой.
ПЕТР: Ну, все в порядке (Садится на скамью.)  Все дошло в целости и сохранности. Теперь смогу полностью настроить установку. А как вы?
МИША: Да вот. Знакомимся с прессой.
 ПЕТР: Знаете…  Должен вам признаться, я испытываю все же некоторую неловкость перед вами.
МИША: В плане чего?
ПЕТР: В плане этого… предстоящего обеденного мероприятия. Все-таки, это во многом, будем откровенны, из-за меня. Точнее, из-за моей непредусмотрительности. Мне нужно было…
ВЕРА: Перестаньте, Петр Николаевич.  Не терзайтесь. Мы уже все с Мишелем перерешили.
МИША: Да-да! И очень даже, мягко скажем,  неожиданно.
ВЕРА: Мы с удовольствием примем участие в этом, как вы выразились, мероприятии.
ПЕТР: Вот как?...Хм…  С удовольствием?
МИША: Не то, чтобы с удовольствием. У Веры на этот счет… есть подсказка свыше. Она полагает…
ВЕРА: Мне бы не хотелось, Мишель, обсуждать эту тему с Петром Николаевичем… Как бы то ни было, Петр Николаевич, пожалуйста, не испытывайте перед нами никакого чувства вины. 
 ПЕТР: Да будет так. А то я уже совсем собрался предложить вам пойти самому и изложить все…
ВЕРА: Мы вам очень благодарны, но… Больше не будем об этом.
ПЕТР: Хорошо, не будем.
МИША: А мы только что…Буквально за минуту, как ты пришел… Набрели еще на одну малоприятную, хотя отчасти и вполне ожидаемую  новость.
ПЕТР: Да? Что именно?
МИША: Похоже, нам в России, грозит этой зимой очередной голод.
ВЕРА: «Нам», Мишель, будем объективны, он едва ли грозит.
МИША: Я имел в виду… Петр меня понял…Словом, погибнут еще… сотни, тысячи бедных людей. Самое ужасное – детей. И только из-за того, что… этим… кого мы в силу необходимости называем нашим правительством… не удается наладить элементарное  современное, работающее без сучка и задоринки хозяйство. Я не понимаю, неужели это так трудно? На-ла-дить…
ПЕТР: Наладить, Миша, действительно бывает не очень просто. 
МИША: Они-то… (Жест в сторону гуляющих.) Почему они наладили? Спокойно. Без шума и крика. И, самое главное, без крови. А у нас этого не получается.   Почему они не голодают, а мы – да? В конце концов, неужели мы тупее  их?
ПЕТР: Не тупее, конечно, но… Согласись, мы все же какие-то…немножко другие. Я не знаю, откуда это и почему, я не специалист в этом вопросе, но это факт.
МИША: Ну, да, конечно. Уж не станешь ли ты сейчас доказывать, что мы, русские,  какие-то особенные? Еще доводы господ Аксакова и Самарина мне приведи. Но если согласиться, что мы действительно особенные,  то на что? На глупость? На бестолковость? На неспособность идти в ногу со временем? Упаси нас Бог от этой «особенности».
ПЕТР:  Нет, доказывать, Миша,  ничего не стану. Однако уверяю тебя…
МИША (горячо): Ты же здравомыслящий человек. И как человек здравомыслящий должен будешь согласиться: если мы хотим хотя бы накормить себя, нам позарез нужна самая решительная, радикальная  сначала социальная, а сразу после этого аграрная реформа.  Это понимают все, даже дилетанты.
ПЕТР (сохраняет хладнокровие): Хорошо, допустим, ты прав. Тогда  что ты вкладываешь хотя бы в понятие «аграрная реформа»?
МИША: Свободный труд на свободной земле.
             ПЕТР: Тогда еще раз давайте вначале  определимся с терминами. Что значит «свободный труд»?
МИША: Ну, хотя бы то, о чем говорила Вера. Отсутствие так называемого наемного труда. Запретить одному человеку эксплуатировать другого. Полагаться только на свои силы. В этом, согласись, тоже есть…что-то.
ПЕТР: Община?
ВЕРА: Вы, Петр Николаевич, даже как будто поморщились, когда произнесли это слово «община». Вы как будто испытываете к нему какую-то неприязнь.
ПЕТР: Знаете… Я бы посоветовал вам прочесть последнюю работу Короленко. «Павловские, помнится, очерки». Относительно недавно появились в «Вестнике Европы».
МИША: Да. И что Короленко?
ПЕТР: Он там как раз описывает судьбу одной такой общины. После пяти, кажется, лет напряженного совместного труда. Абсолютное запустение. Все перебранились друг с другом. Уже видеть друг друга не могут. И что самое печальное и поучительное во всей этой истории – полная зависимость от скупщиков их товара. Они что-то своим трудом создают, а налетает эта саранча и… делает с ними все, что им захочется. Словом, обдирают как липку. Вот что ужасно.
МИША: Так что же ТЫ… такой умный и такой дальновидный  предлагаешь?
ПЕТР: Я, Мишенька, могу предложить тебе посмотреть, как работает лично МОЯ установка. Вот где, уверяю тебя, все будет досконально налажено. Без сучка, без задоринки. Не хуже, чем в Европе.
ВЕРА: Д-да, Петр Николаевич… Эти ваши рассуждения… Безусловно, вы умный, рассудительный человек. С вами  можно  в чем-то  согласиться…. И с вами, и  с вашим Короленко. Но… что это за мания? При любом предложении что-то изменить -  первая реакция: «А что из этого выйдет?». Вместо того, чтобы начать, наконец,  что-то делать… как-то менять. А что выйдет – увидится потом. А так… Всегда и во всем заранее находить какие-то минусы, недостатки. И - все на этом останавливается. И что в итоге? Никто ничего не делает, все остается по-старому, а в результате опять недоборы, недоимки, неурожаи. Умирающие на глазах дети. Местами каннибализм. Да-да, господа, не смотрите  на меня такими глазами. Настоящий каннибализм. Почитайте  хотя бы Лескова. И…  как быть со всем этим? Неужели и дальше терпеть и ждать, что кто-то опять придет – какой-нибудь очередной варяг, - и все сделает за нас?  И вам самим не стыдно за это?
ПЕТР: Стыдно... Да, я вполне серьезно - стыдно.
Какое-то время молчат.
МИША: Скажите, а кому-нибудь из вас приходилось слышать  о некоем  господине, которого величают Карл Маркс?
ПЕТР: Да, я слышал. Что-то вроде современного, видоизмененного  Сен-Симона, или, скорее, Пьера Леру.  Счастье не для себя, а счастье для всех. Но… это же все утопия.
МИША: Нет, я бы все-таки так не сказал.  Это не совсем Сен-Симон и тем более не Пьер Леру,  у этого бородача… Ах, если б только вы видели, какая у него замечательная борода!  У него все  поставлено на очень даже научную ногу, поскольку он сам блестящий экономист.  Базовая предпосылка: мир, как классовая борьба буржуазии и неимущего класса наемных работников… Это по твоей части, Вера. Он предпочитает называть их словом «пролетариат» от латинского “proletarius”, то бишь «свободный гражданин...»…
ВЕРА: Я знаю.
МИША: Так вот, если очень коротко: пролетариат  борется за обобществление орудий производства. Иначе говоря, сам становится хозяином  этих орудий производства и уничтожает всех капиталистов под корень за их дальнейшей непригодностью, - не в буквальном, конечно, смысле, а просто – быть капиталистом лишается всякого здравого смысла. Становится невыгодным (Вере.) И столь ненавистной тебе торговле, кстати говоря, тоже приходит бесславное харакири.
Крещендо звуки, извлекаемые из инструмента подходящим  шарманщиком.  «O, du lieber Augustin, Augustin, Augustin, O, du lieber Augustin, alles ist hin…».
ВЕРА: Мне кажется…. все это какие-то очередные …слова, слова, слова. Сколько их уже было! И сколько будет. А воз, извините, и ныне там.
ШАРМАНЩИК (остановившись перед скамьей): Guten Tag.  Vielleicht, meine Herren, wollen ein anderes Lied h;ren? (Добрый день. Может, господа, хотят послушать другую мелодию?)
ПЕТР: Haben Sie noch andere Lieder? (У вас есть другие мелодии?)
ШАРМАНЩИК: Ja!Ja! La Marseillaise. Sie auch? (Да! Да! Марсельеза. Хотите?).
ПЕТР: Nein, danke. Wir sind aus Russland. (Нет, спасибо. Мы из России).
ШАРМАНЩИК: Aus Russland? Dann ist "Gott sch;tze den Zaren" (Из России? Тогда «Боже, царя храни»).
ПЕТР: Sogar noch mehr. Leider nicht.(Тем более. Извините, не надо).
ШАРМАНЩИК: Und, ich verstehe! Sie sind die Revolution;re. Ich w;nsche Ihnen viel Gl;ck (А, понимаю! Вы революционеры. Желаю вам удачи.)  (Отходит.)
МИША: А вот! (Смотрит в газету.)  Еще одно. Послушайте (Читает.) «В Петербурге провозглашено о создании   «Союза борьбы за освобождение рабочего класса России» во главе с неким Владимиром Ульяновым, младшим братом известного революционера Александра Ульянова, одного из руководителей неудачного покушения на Александра III». Как вам ЭТО понравится?
ВЕРА: Что-то холодать стало. Я предлагаю пойти. Не возражаете?
ПЕТР (вставая): Да, пойдемте. Тем более, что скоро уже два, и нам грозит опасность не попасть вовремя к обеду. 
Миша небрежно комкает газету, бросает ее в близстоящую мусорную урну, и идет вслед за Верой и Петром.

Столовая с дверью по центру, которой пользуются господа (назовем ее для удобства парадной дверью),  и дверью в торце, которой пользуется  прислуга (назовем  ее черной дверью.) Наталья Александровна придирчиво инспектирует убранство стола. Рядом с нею прислуга. У дальней боковой стены, на диванчике сидит Петр, что-то записывает в блокнот. Подле него, на столике,  красуется чудо современной техники – граммофон. Напольные часы бьют два раза.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Петруша…
ПЕТР (с сожалением отрывая глаза от блокнота): Да, Наталья Александровна.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, где же ваши? Уже два. Сделайте такую милость, поторопите  их.
ПЕТР: Сделаем, Наталья Александровна (Закрывает блокнот, встает и уходит.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Пожалуй, все (Прислуге.)  Was ist hier? (А что здесь?)
ПРИСЛУГА: Vodka der Herr General (Водка господина генерала.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Bitte entfernen Sie sie. Herr General ist krank, wird er nicht mit uns sein. (Пожалуйста, уберите ее. Господин генерал болен, его не будет с нами.)
Парадной дверью входит возбужденная  Даша.
ДАША: Ja, Mom, es ist toll zu reiten! (Ой, мама, я так здорово покаталась!)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я тебя очень попрошу,  пока у нас гостит дядя, старайся говорить  только по-русски.
ДАША:  Na ja, mami. (Ну хорошо, мама.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: По-русски. Ты меня не слышишь?
ДАША: Хорошо, маман.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: По-русски! Разучилась  меня понимать?
ДАША (еще подумав и неуверенно): Мама?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, да, мама. Что тут, спрашивается, сложного?
ДАША: Ничего. Просто как-то…смешно. Ма…ма (Смеется.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вот как дядя  не оставит тебе  ничего из наследства, - тогда будет не смешно.
ДАША: Разве он уже собрался умирать?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДР: Помилуй Бог! Типун тебе. Не посмей такое же брякнуть при дяде. Тогда уж точно останешься с длинным носом.
Парадной дверью входит Иоганн Францевич. На нем фрак, жесткие накрахмаленные воротнички подпирают безукоризненно выбритые щеки с безупречно постриженными желтовато-бурыми бакенбардами.
Иоганн Францевич – счастливейший человек на свете. Чрезвычайно довольный собой, тем, что он, сын всего лишь скромного зеленщика, сумел достичь в этой жизни. Нет у него ни малейших претензий и к окружающему ему миру. Для него воистину это уже лучший из миров, когда-либо существовавших в этом мире, а будет, несомненно, и того лучше.
 
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Was hast du hier f;r einen Streit? Warum bist du so ungl;cklich? (Что  у вас тут за ссора? Почему вы так недовольны?.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вас я тоже попрошу. Пока у нас гостит Петр Александрович, пожалуйста, если можно, постарайтесь говорить только по-русски. Иначе …это немножко выводит его из себя.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Да?... Ja! Ja!  Конечно, конечно, дорогая. Если это его выводит… Я его понимаю. Генерал большой патриот. Настоящий патриот. За это я его уважаю. Я тоже патриот, но он, отдаю ему должное,  все-таки больше. А говорить по-русски для меня не сложно.  После десяти лет преподавания в Петербурге. 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАДРОВНА: Благодарю вас. Вы очень любезны.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Так что же у вас случилось? Признавайтесь. Я слышал, между вами все-таки произошла какая-то  ссора.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Никаких ссор. Бог с вами, Иоганн Францевич. Она еще слишком мала, чтоб с ней ссориться. Ссориться будем потом. 
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Молодец. Хорошая девочка…  А что же наши гости?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Сейчас… Вот-вот должны подойти.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: «Вот-вот»?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВИЧ: Да, вот-вот, то есть с минуты на минуту.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Хм… Вы отлично знаете, дорогая, с каким  уважением я  отношусь ко всем  вашим соотечественникам, но вот, чтобы придти вовремя. Платить аккуратно по счетам. Не пользоваться подсказками на экзаменах. Перейти улицу в положенном месте. Не говорить «Я подумаю» вместо «Я сделаю». Und so weiter und so fort. (И так далее и тому подобное.) Мелочи, казалось бы.  Но это  может обернуться для вас всех – всей вашей многоуважаемой нации -  большой  бедой. Даже катастрофой.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Бог с вами, Иоганн Францевич, у нас и без вас  катастроф предостаточно. Еще вы тут своих накаркаете.
Возвращается  Петр.
ПЕТР: Guten Tag, Herr Proffesor. Welche Art von Katastrophen du redest? (Добрый день, г-н профессор. О  каких катастрофах  вы здесь говорите?)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Петруша! Я сегодня всех подряд прошу говорить только  по-русски! И вас  в том числе. Уж будьте любезны.
ДАША: Да, это такая игра. Кто хоть слово скажет по-немецки, тот  останется без сладкого.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (Даше): Пожалуйста, не вертись под ногами и не вмешивайся, когда разговаривают старшие. Сядь в уголочке и посиди смирно.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ (Петру): Относительно заданного вами вопроса, херр Лебедев.  Мы говорим о… маленьких недостатках, свойственных вашим, безусловно,  замечательным соотечественникам.  Хотя вас персонально, херр Лебедев, это не касается. 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (Петру): Прошу прощенья… Так что же, наконец, ваши?
 ПЕТР: Сейчас-сейчас! Они будут. Маленькие проблемки.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Боже мой! Что за проблемки? Не пугайте меня, Петруша!  Какие в НАШЕМ доме у кого-то  могут возникнуть хоть какие-то проблемки? Уму непостижимо.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: А что наш многоуважаемый  генерал? Вот он-то, как человек военный,  обычно всегда появляется вовремя. Тютелька в тютельку.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ах, совсем забыла вас предупредить. Наш генерал   вернулся  вчера вечером от господина бургомистра не совсем здоровым. Возможно, что-то желудочное…
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ:  Желудочное? Но  это уже прямо по моему ведомству!  Ну, почему вы не сказали мне об этом раньше?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Не успела.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Вы поступили неправильно, дорогая, что не  поставили меня в известность.  Я должен сейчас же заняться этой проблемой. Пожалуй, начнем с бабушкиного средства. С обыкновенной, прошу прощенья, клизмы.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Оставьте, Иоганн Францевич. Не стоит беспокоиться.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: От чего же «оставьте»?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Потому что «оставьте» (Уходит черной дверью.)
ИОГАНН ФРОАНЦЕВИЧ: Оставьте потому, что оставьте. Странно от того, что странно… Не вижу логики. Впрочем, это очень по-русски.
 ДАША: Не переживайте, папенька. Лучше сыграйте… (показывает на граммофон)  на этом.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: С удовольствием! Это единственный музыкальный инструмент, на котором я умею играть (Петру.) Не возражаете?
ПЕТР: С удовольствием послушаю.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ (подходит к  граммофону и обращаясь к Даше): Ну и что бы ты хотела послушать?
ДАША: Птичек.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: У тебя хороший вкус.
ДАША: От вас, папуленька.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ (очень довольный): Ja! Ja!  (Находит пластинку, ставит, крутит ручку граммофона.)
Раздаются записанные на пластинку разнообразные птичьи трели, рулады, пощелкивания и поскрипывания.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Вот она - настоящая райская музыка, херр Лебедев. Та, что ждет нас…там. На небесах. Или вы ждете другую музыку?
ПЕТР: Нет, лично я ничего не жду.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Что все эти… симфонии? Брамсы. От них только башка…Прошу прощенья, - голова болит.  Иное дело – это… Я прежде имел обыкновение ездить загород только для того, чтобы побродить…  по дубравам… послушать. Обыкновенно это занимает очень много времени и сил.  А теперь я – за очень, надо признаться, приличные деньги,  - приобрел этот граммофон, пластинки и могу предаваться удовольствию, не выходя из дома. Без этих пыльных дорог, мух и еще… тех, которые жалят.
ДАША: Пчел, папочка?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Да, именно. Неудобные и часто ломающиеся в дороге экипажи. Лошади, которые, прошу прощенья, постоянно и всегда самым неприличным образом, прямо на глазах у всех, ни капельки не стесняясь, писают и - даже  более того -  иногда какают. Могу предаваться удовольствию, сидя в комфортабельном кресле прямо у себя дома, не боясь, что на тебя сверху прольется какой-нибудь неприятный дождик, и ты подхватишь какую-нибудь …инфлюэнцу.  Я на днях подумал, вот так же сидя  и слушая… Какими же несчастными, обделенными были наши предки, у которых не было таких замечательных музыкальных инструментов!  Как многое они потеряли!  А ведь это, заметьте,  только  начало, херр Лебедев.  А что дальше? Что нас ждет?   Я понимаю, эта вещь стоит очень дорого и далеко не всякому по карману. Но прогресс идет. Он не остановим. Пройдет время и граммофон сможет купить себе любая добропорядочная семья. Даже привратники. И вот представьте себе такую картину. Вы идете, допустим, по улице, а изо всех окон….справа, слева, сверху, снизу… доносится пение граммофонных птиц! Сплошной хор. Каково? А? Я только представил себе на минуту эту божественную картину…  Дух захватывает и… И щиплет…(Достает из нагрудного кармана платок, прикладывает к глазам.)
ДАША (успокаивая, поглаживает растроганного Иоганна Францевича по плечу): Ну-ну… папочка.  Не плачьте. Может, этого еще и не будет.
Парадной дверью входят Миша и Вера.
ПЕТР: А вот и мои долгожданные друзья!  Разрешите вам представить. Господин Шульц.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ (спешно возвращая платок в карман): Профессор Шульц, доктор естественных наук, проректор  Страсбургского университета имени кайзера Фридриха  Вильгельма.
ПЕТР: Господин Михаил Андреевич Шутов, литератор. Подающий большие надежды.
ИОГАНН: Очень приятно.
ПЕТР: Госпожа Вера Михайловна Расторгуева. Соискатель ученой степени кандидата физико-математических наук при Берлинском университете. Будущее, вне всяких сомнений, светило…
ВЕРА (с упреком): Петр Андреевич…
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Очень рад! Польщен.  Такие молодые и уже соискатель. В Берлинском университете у меня много знакомых коллег. Возможно, вы их тоже знаете…
ВЕРА: Возможно. Рада с вами познакомиться.
Черной дверью в столовую возвращается Наталья Александровна.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА:  А вот и вы. Наконец-то!
МИША: Наталья Александровна, простите великодушно за наше опоздание.  Познакомьтесь… Вера Михайловна Расторгуева.
ВЕРА: Здравствуйте.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Здравствуйте, душечка… Это ничего, что я вас так, по-простому? У нас, знаете ли, тут все по-простому. Терпеть не можем всяких громоздких церемоний. Отнимают так много времени и сил!  (Даше.) Не сочти за труд, - сбегай-ка  на кухню и скажи фрейлен Марте, что мы садимся за стол…  Очень рада, наконец-то, вас видеть. Наслушалась о вас всяких историй.
ВЕРА: Что же это за истории?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Что вы занимаетесь самым страшным, что только можно себе представить  на  свете. Подумать только! Математикой. Для меня вообще загадка, как женщина – да еще такая привлекательная, как вы, может увлекаться всеми этими…синусами-косинусами.
ВЕРА: На мой скромный взгляд, Наталья Александрова, наличием привлекательности… или отсутствием таковой… достоинства любой женщины, как и любого мужчины, кстати, отнюдь не исчерпываются.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Да! Замечательно сказано! Золотые слова! Я бы высек их навечно на фронтоне нашего университета.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, что касается вашего фронтона, Иоганн Францевич, можете высекать на нем, что вам угодно. И  все же мне, как человеку прежней закалки…Ну, вы поняли, что я имею в виду… Мне все же кажется… достоинство каждой женщины это, прежде всего, вовремя родить и как должно воспитать, а все остальное уже не так и важно.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Нет-нет, моя дорогая, это вы от того так говорите,  что вы ретроград. То, о чем вы говорите, сейчас вовсе не обязательно.  Сейчас в первую очередь это наука.  Это прогресс. Деторожденье это потом.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Хотела бы я посмотреть на ваш прогресс, Иоганн Францевич, без нашего деторожденья…. Не знаю, что вы вообще такого находите в этих науках. Чем они вас так привлекают?  Право же, слетаетесь, как мухи на мед. Говоря откровенно, я и  пансионеркой  и гимназисткой училась из рук вон плохо, была постоянно заднескамеечницей, меня даже отчислить однажды грозились , и если б  не папенька…  Ну и что с того? У меня муж, слава богу, ученый. Нам этой его учености  за глаза всем  хватает. И еще остается.
ПЕТР: Каждому в этом мире свое, Наталья Александровна.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да уж, конечно. Разве я против?  Кому-то математика, а кому-то Иоганн Францевич (Пользуясь тем, что внимание Иоганна Францевича в этот момент сосредоточено на  граммофоне.) Ведь он же у меня… при всех своих науках… между нами говоря, почти как ребенок (Вернувшейся Даше.) Ну, что там?
ДАША: Все готово. 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Тогда прошу всех к столу. 
Все не спеша рассаживаются.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Как принято, сначала немного замочим горлышко и заморим червячка. А потом  будут солянка, трюитфрансе и торт фламбе. У нас, как видите, все довольно скромно. Много прислуги в доме не держим. Накладно. Они здесь все такие капризные, требовательные. Чуть что, - голос на них повысишь, уже грозятся пожаловаться в муниципалитет. Каково?!...  Петя, Миша, - не забывайте про даму.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Если дама не возражает, я возьму ее под свое крыло.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, если вы считаете, что ваше крыло ее устроит…
МИША: А что, Наталья Александровна,  ваш брат…Петр Александрович… Петр Николаевич сказал, -  он гостит у вас?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да-да. Приехал как-то… surprise parfaite. Не ждали-не гадали. Сейчас – да - гостит в нашем доме.
МИША: Он…не  окажет нам честь?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Собирался, Мишенька, совсем уж собрался было оказать, но… случился конфуз. Вчера поздно вечером вернулся не совсем здоровым. Настолько нездоровым, что  просит его извинить…
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Ja! Ja! У него гастроэнтерологические  проблемы. Иногда это бывает очень серьезно.
МИША: Жаль. Мы все так жаждали его повидать.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВА: Да он и сам расстроился, когда почувствовал, что не сможет. Он так любит молодежь!... Дашуля… Не забывай  про свои обязанности. Сегодня твоя очередь.
ДАША: Ну, мама-а… Может, лучше ты, а я в другой раз?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Нет-нет, никакого другого раза. Ничего. Не бойся.  Это даже тебе полезно.
Даша неохотно  встает и, заметно волнуясь, боясь сбиться,   читает  «Отче наш». Парадной дверью неслышно входит Черевин. На нем свитский  генерал-адъютантский мундир из темно-зеленого сукна. Выглядит вовсе не таким, каким был всего несколько часов назад. Сейчас он полон достоинства, осознает важность своей персоны,  собран, внешне спокоен.  Словом, сейчас он вельможа.
ЧЕРЕВИН (дождавшись, когда Даша закончит чтение молитвы): Всем, кого знаю и кого не знаю. Здравия желаю, господа хорошие.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (искренне удивлена, немного растеряна): Вы что? Выздоровели, братец?
ЧЕРЕВИН: Вашими молитвами, сестрица (Не спеша проходит от двери к столу.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (постепенно приходя в себя): Однако, братец… У вас, видно, семь пятниц на неделе… Разрешите вам представить… Мой брат. Его превосходительство генерал Петр Александрович Черевин.
Черевин  делает общий поклон.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Господин Михаил Андреевич Шутов. Марфушин племянник. Наш земляк. Я  вам, если помните, о нем уже говорила.
ЧЕРЕВИН: Помню, помню. Как же? (Молодцевато щелкает каблуками.) Честь имею (Подает руку, которую Миша после некоторого колебания пожимает.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Господин Петр Николаевич Лебедев. Ученый. По элеКтричеству.
ПЕТР: Здравствуйте.
ЧЕРЕВИН (тот же щелчок каблуками): Честь имею (Подает руку, Петр ее пожимает.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Госпожа Вера Михайловна Расторгуева… Она математикой,  между прочим...
ЧЕРЕВИН (щелчок каблуками): Честь имею (Протягивает руку, Вера не сразу, все же берется за  кончики его пальцев.  Однако стоило только Черевину  попытаться  овладеть  ее пальцами  и поднести ее руку к своим губам, тот же миг, не скрывая брезгливой гримасы,  вырывает руку.)
ЧЕРЕВИН (ничто не отразилось на его лице, Мише): Позвольте, милостивый государь, поинтересоваться, как давно изволили посетить наши благословенные края в Костромской то бишь губернии?
МИША: Давно… Уже лет десять.
ЧЕРЕВИН: Да, давненько. Что ж так?
МИША: Я долго лечился. На водах.
ЧЕРЕВИН: Что с вами?
МИША: Определенно сказать нельзя. Похоже на грудную жабу.
ЧЕРЕВИН: И как ваше лечение?
МИША: Пока без особого успеха.
ЧЕРЕВИН: Может, без успеха от того, что не от той болезни лечитесь? Думаю, ваше заболевание  это вовсе не грудная жаба.
МИША: А что же?  Позвольте вас спросить.
ЧЕРЕВИН: Меланхолия, господин Шутов. Самая распространенная сейчас болезнь. Меланхолия.  Шутов Павел Иваныч,  entre autres, это не ваш ближайший родственник?
МИША: Н-нет, не ближайший, но родственник. Вам он знаком?
ЧЕРЕВИН: Да! А как же? Мы с ним встречались.
МИША: Когда? Помилуйте. Он уже лет сорок тому назад, как умер.
ЧЕРЕВИН: Бумажно, господин Шутов. Исключительно бумажно.  Документиков  после себя… пре-лю-бопытнейших, надо вам сказать…  в рукописном виде довольно изрядное  количество после себя оставил. Письмо довольно сбивчивое, однако ж поучительное  (Его внимание переключилось на Петра.) Так вы электричеством, значит, изволите заниматься, Петр Николаевич?
ПЕТР: Да. В целом, - физикой.
ЧЕРЕВИН: Слава богу. Есть надежда, - принесете и пользу и, даст Бог, славу родному отечеству. А то ведь у нас как? Специалистов по человеческим душам развелось - пруд пруди, а простой, извините, гальюн, не к обеду сказано,  и тот приходится вот у них (на Иоганна Францевича) заимствовать. Самим недосуг додуматься. Все силы и время уходят на решение насущной проблемы: «Быть или не быть?».
ПЕТР: А можно вам вопрос?
ЧЕРЕВИН: Слушаю.
ПЕТР: Я имею неплохое представление о физических законах, но вот, скажем, такой деликатной  темы, как светский этикет… Словом, как к вам предпочтительнее обращаться? Чтобы не было обидным.
ЧЕРЕВИН: А как хотите, так и обращайтесь. Вы думаете, если мне приходится много времени проводить во  дворце, я  уж и в светского человека обратился? Я военный человек, Петр Николаевич и, будь вы тоже военным,  попросил бы обращаться ко мне с упоминанием моего воинского звания. Но от  лица сугубо штатского я бы предпочел услышать свое имя и отчество. Где  прикажете присесть?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да садитесь на ваше обычное. Вы как-то уже сказали, что вам здесь  удобно.
ЧЕРЕВИН: Благодарю вас (Садится, повязывает вокруг шеи салфетку.) А знаете, отчего я задержался?    Своего служивого из капкана вызволял.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Какого еще капкана?
ЧЕРЕВИН: Вы же, сестрица, весь дом мышеловками, как будто против башибузуков,  обставили. В какой закоулок  ни сунься – везде по мышеловке. Вот и мой служивый… полез  пальцем заместо башибузука. Точнее - мыши… Так тяпнуло, что волком взвыл. Еле его оттуда вызволил.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ой! Какое несчастье. Поранился?
ЧЕРЕВИН: Еще как!
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Если кровь из ранки, - обязательно надо прижечь, иначе будет заражение. А если заражение, он обязательно умрет. Уж вы мне поверьте. (Поднимаясь со своего стула.)  Разрешите, я исполню свой врачебный долг.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Сидите, сидите, Иоганн Францевич! Прежде всего, исполняйте долг хозяина. Вы обслужили даму?
ВЕРА: Спасибо, я ни в чем не нуждаюсь.
 ЧЕРЕВИН: Что за любовь  такая к мышеловкам, сестрица? Что вас всех тут, - шилом, что ли, под одно место? Чуть что, - так сразу хватаетесь за механизмы. Мышей развелось в доме много? Проблема!  Доложите мне. Я на ваших жирных европейских мышей целое подразделенье тощих голодных российских  Васек нашлю. И будет вам всем сразу счастье.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: А вы, насколько я могу судить, херр генерал, совершенно оправились после вашего желудочного недуга?
ЧЕРЕВИН: Пожалуйста, без хера, херр профессор в обращении ко мне, я уже имел случай просить вас об этом, но вы, видимо, пропустили мимо ушей.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Приношу свои извинения.
ЧЕРЕВИН: Если вас не затруднит: просто «генерал». Приятнее для слуха. Что же касается вашего вопроса. Отвечаю без обиняков. Совершенно оправился.
ИОНАНН ФРАНЦЕВИЧ: Каким, позвольте поинтересоваться, способом?
ЧЕРЕВИН: Самым простым, каким можно только придумать.  Весьма удачно сходил по большому.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА : Петр Александрович!.. Вы вгоняете меня в краску. Ну, нельзя же… так. Я вас прошу. Я понимаю, вы человек не светский, как вы сами декларируете, но всему же есть пределы. Что о вас на самом деле молодые люди подумают?
ПЕТР: Пожалуйста, не волнуйтесь, Наталья Александровна. Для молодых людей это не представляет никаких проблем.
 Черевин оглядывает стол.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНРОВНА: Что вы ищете?
ЧЕРЕЧИН: Мое зелье. Далай-ламовскую.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Простите, я же не знала, что вы так быстро поправитесь и будете за столом. У нас тут еще другие вина. Выбирайте. 
ЧЕРЕВИН:  Нет, вашего пойла мне не надо. Только далай-ламовскую.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, хорошо. Будет вам ваша ненаглядная далай-ламовская  (В сердцах, уходит черной дверью.)
ЧЕРЕВИН: Это, господа хорошие, водочка. Обыкновенная водочка. Обыкновенная, но не простая. Ее прислал  в дар покойному государю  далай-лама из Бурятии. Целый бурдюк на пять литров. Настояна эта водочка на корне жен-шень и, как утверждает этот далай-лама,  тот, кто ее употребляет, проживет на этом свете не меньше ста лет. К сожаленью, пока  водочка путешествовала – путь-то дальний – государь – царствие ему небесное (крестится)… помре. А государыня-царица Мария Федоровна, зная мое пристрастие к этому самому… зеленому которому, расщедрилась и преподнесла  весь этот бурдюк мне. За что я ей очень даже и признателен. И вот…вожу ее теперь по заграницам. Очень помогает. Никаких, вы знаете, меланхолий. Все, как рукой, снимает.
Возвращается Наталья Александровна с графином.
ЧЕРЕВИНА: Мерси, сестрица…  (Наливает себе.) Молодые люди… Кому из вас хочется дожить до ста лет и посмотреть, что там будет?
ПЕТР: Мне,  пожалуй.
ЧЕРЕВИН (передает графин Петру):  И господину  Шутову плесните.  Авось, поможет от его проклятой  жабы.
МИША: Да, пожалуйста. Я не возражаю.
ЧЕРЕВИН (поднимая рюмку): Ну, как говорится… Первая соколом.
Черевин выпивает, остальные следуют его примеру. С десяток секунд хранится молчание, все заняты едой.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ (Мише): А вы, простите… сочиняете под псевдонимом или своим именем изволите подписываться?
МИША: Пока под своим. Хотя, я, видите ли… только начинающий.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: И в каком же, позвольте поинтересоваться… ключе? На кого это больше походит? На  Эжена Сю или, скажем…господина Добролюбова?
МИША: Скорее, на господина Добролюбова.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Другими словами, вас больше интересуют ужасные проблемы, испытываемые вашей великой страной.
МИША: Да, именно так.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Это весьма похвально. Похвально, когда молодые люди наподобие вас думают не о развлечениях, а о судьбе своей родины. Это вселяет надежду.  Когда мне, волею обстоятельств, пришлось долгое время жить в Петербурге, я на собственной коже… или нет - шкуре  испытал… Как много вам еще предстоит сделать! Сколько авгиевых конюшен еще разгребать.
ЧЕРЕВИН: А что, если не секрет,  вы на своей шкуре  испытали, херр профессор?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Гнет.
ЧЕРЕВИН: То-то, я смотрю,  вас так согнуло.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Я, вернувшись в Германию,  тот час же разогнулся.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да перестаньте, Иоганн Францевич. Что вы за чепуху какую-то мелете? Конюшни вы какие-то в Петербурге нашли. Гнет вы испытывали. Впервые от вас об этом слышу. Вы в Петербурге когда жили, - сколько у вас там было жалованья?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Допустим… Я не жаловался.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А сколько вы получаете здесь? Да если б не я и не мои деньги, интересно, на что бы вы содержали этот дом? По миру бы давно пошли.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Я говорю не о себе. Конечно, мне ужасно повезло в моей жизни, что встретил вас. Я, прежде всего, имею в виду  бедный народ.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А бедный народ…Ежели он беден. Пусть  сам о себе позаботится. Или, если вы такой жалостливый, вы ему из своего кармана собираетесь платить?
ЧЕРЕВИН: Что вы, сестрица, коршуном эдаким на человека напали? У вашего супруга  доброе широкое щедрое немецкое сердце. У вас доброе сердце, херр профессор?... И у вас (обращаясь к Мише), господин Добролюбов, наверняка тоже доброе.  Хотя вы и не немец. Думаете, у меня… У нее (на Наталью Александровну)… злое?  Мы все добрые. Все  добрые, а кругом, пардон, извините, сплошное гэ. Вот что удивительно.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Петр Александрович! Я же вас просила!
ЧЕРЕВИН: Объясните. Вы. Молодые и умные. Как же это так получается?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Не сплошное.
ЧЕРЕВИН: Что?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Гэ.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Иоганн Францевич! Ну, вы-то!
ЧЕРЕВИН: Но так что же? Кто-нибудь мне ответит?
ПЕТР: Дайте время, Петр Александрович. Собраться с мыслями.
ЧЕРЕВИН: Пока вы собираетесь, -  отвечу за вас. А получается от того, что мы только языком трепать горазды, а как случись, - полезное что-то…позарез сделать надо, так мы тут же в позу и … «Так быть? Или не быть?». Но с херром профессором… И с вами, господин Добролюбов… Да с вами со всеми… Даже с нашей молчаливой Верой Михайловной, которая хоть и помалкивает-помалкивает, но наверняка себе что-то там на ус наматывает, - я все же соглашусь. Плохо мы на Руси живем. Скверно. Недостойно  тому, что нам Богом изначально заповедано. А все от того, что порядка… Как не было его испокон веков на Руси, со времен вятичей, да кривичей, так и нет как нет до сих пор. Вы согласны со мной, херр профессор?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Ja!Ja! Порядка очень мало. Зато беспорядка очень много.
ЧЕРЕВИН: Да если бы только беспорядка…  Я бы, хоть сестрица опять ополчится на меня, обозвал это  другим словом. (К Наталье Александровне.) Вы позволите?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вам, братец, позволяй-не позволяй, все равно сделаете по-своему. Говорите ваше слово, но прежде… (Прикрывает ладонями Дашины уши.) Теперь можно. Только не очень громко.
ЧЕРЕВИН: А слово это замечательное. И звучит это слово – бардак.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Бар-дак…Никогда не слышал. Надо запомнить.
ЧЕРЕВИН: Ну а если помягче – головотяпство.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Головотяпство - я слышал! Очень емкое слово. Я как-то пытался найти эквивалент в немецком и, вы знаете, не нашел! Однако,  генерал, позвольте теперь и мне в свою очередь с вами не согласиться. Я бы не был так суров в определении несчастий, обрушившихся на  вашу страну. Все, как говорится, познается в сравнении. Вот, например,  один мой коллега только что вернулся из Экваториальной  Африки и поделился со мной своими впечатлениями... 
ЧЕРЕВИН: Ну, не спорю, до Экваториальной Африки нам еще далеко.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Позвольте, я все же закончу. Так вот…Вы не можете себе даже представить, что ТАМ  творится.
ЧЕРЕВИН: Почему? Могу. Я, в отличие от  господина Добролюбова, частенько бываю у себя в Костромской губернии. И после того, как я там побываю, уверен, - любая Экваториальная Африка мне райской землицей покажется.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Нет-нет, вы меня не так поняли.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да перестаньте, Иоганн Францевич! Неужели вы не видите, что Петр Александрович над вами постоянно подшучивает? Это у него манера такая. Даже ваша дочь это подмечает, а  вы постоянно ведетесь на это, как ребенок, честное слово.
ПЕТР: А вы не могли бы, Петр Александрович… немного поподробнее? В чем, по-вашему, заключается этот…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Петя! Ну, вы-то…
ПЕТР: ЭТО, Наталья Александровна… ЭТО головотяпство.
ЧЕРЕВИН: Поподробнее хотите? Ну что ж… С удовольствием бы, но…Займет какое-то время. Наша молчаливая дама, смотришь,  совсем заскучает.
ВЕРА: Ради бога. Даме, которую вы имеете в виду, эта тема тоже кажется заслуживающей  внимания.
ЧЕРЕВИН: Вот как? Могу только поприветствовать. Какие дамы нынче пошли… Вот, сестрица. Учитесь. А то у большинства из вас… вытачки, да особенности кроя лифа одни на уме. Ну что ж… (Вере.) Но раз уж вы заговорили… Скажите, а отчего вы все больше как-то  молчите?
ВЕРА: Потому что для меня это более естественно. Но это вовсе не значит, что я постоянно такая. Если меня что-то увлечет, - вот тогда я могу говорить без умолку. И вы меня уже не остановите.
ЧЕРЕВИН: У меня, вы знаете, все ровнёхонько наоборот. Обычно, как вы уже и сами, должно быть, заметили, я очень болтлив. Особенно, когда пропустишь чарочку-другую. Покойный государь даже как-то раз упрекнул меня за это. «Вы, сказал он, как надоедная муха. Все около уха жужжите, жужжите. Так бы иногда вас и прихлопнул». Но уж когда нападет немота, - трудно кому меня расшевелить… Ну, так…как мы решим? Вы позволите мне отнять у вас какое-то время?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Лично я, генерал, всегда слушаю вас с большим интересом. Вы как истинная …terra incognita. Постоянно  открываю для себя что-то новое. 
ПЕТР: Да, пожалуйста, Петр Александрович. Будем очень вам обязаны.
ЧЕРЕВИН: Ну вот и отлично! Тогда не жалуйтесь. Но прежде… С вашего  позволенья… По поводу других не настаиваю. Вольному, как говорится, воля. А я еще… (Берется за графинчик, наполняет рюмку, выпивает, не спеша отирает усы салфеткой.) Так вот…. Не буду говорить о том, чего досконально не знаю. Какое, например, беззаконие творится  в наших судных местах. Каков произвол в  полиции. Как ловко всякого рода  прохиндеи отмазываются, скажем,  от всеобщей воинской повинности. А уж про департаменты, присутственные места, комиссии там всякие … Все эти чиновничьи, хитроумно  расставленные капканы.  Как там заволынят любое дело! Любо-дорого.  Пальчики оближешь. Нет, я тоже…мог бы многое порассказать, ибо… хоть и отмечен доверием их императорских величеств… пребываю в должности, лишающей меня удовольствия каждодневного пребывания в компании с этими… мародерами… о многом, опять же в силу своего особого положения, наслышан. И начитан. Но, повторюсь, все же нет той, скажем, детальности… живописности. Обстоятельности. Все больше по верхам. Умозрительно. Поэтому поделюсь с вами тем, что мне ближе, понятнее  и…трогательнее   всего. На  примере того, что творится в самом, казалось бы… деликатном и наиважнейшем деле – охране  жизни и покоя особ, коим самим господом Богом вверена задача   управлять всеми нами в частности  и нашей столь обширной землей вообще.  Покажу, что есть истинный российский…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Петр Александрович.
ЧЕРЕВИН: Да-да, я помню, сестрица. Что есть по-настоящему оригинальное российское головотяпство… Начну, с вашего позволения, все же издалека….   Думаете, я всегда был таким, каким предстаю сейчас перед вами? Э, не-ет. Были и мы когда-то рысаками. Были и у меня в юности порывы, устремления, чаяния. Новикова Николая Ивановича украдкой, чтоб – ради Бога- ни-ни, никто б не увидел. Чаадаева опять же. Петра Яковлевича. «Философические письма». «Во глубине сибирских руд…». Катехизис юношества. Чтение непременное.  Мно-огое из запретно-сладкого под подушкой держал. Хотелось… Ух! Да, впрочем, дело понятное. Словом, как знать, во что б у меня все это вылилось... В какие б карбонарии записался  и какие б катавасии затеял, если б не батюшка. Царствие ему небесное. Строг он был. Вот сестрица мне не даст соврать. И повелел он мне, по пришествии должного возраста, начать обучаться суровому воинскому ремеслу. И какими бы Новиковыми и Чаадаевыми не зачитывался, а против батюшкиной воли пойти…ни-ни. И определили меня, господа хорошие, в школу гвардейских прапорщиков, каковую благополучно, с отличием и закончил в чине корнета лейб-гвардии Кавалергардского полка. И послали меня сразу не… паркеты полировать, а в действующую армию на Кавказ, где имел честь командовать  ни много, ни мало батальоном.  Потом еще повоевал… М-да…Но не стану об этом, дабы не отвлекать вашего внимания по пустякам. Удовольствуюсь тем, что отмечу: высокое генеральское звание я получил вовсе не за то, что по кабинетам штаны просиживал и не за вверенную мне охранную службу. Крови своей пролить при исполнении воинского долга не пришлось, но угрожавшую мне смертельную опасность видел не раз. Коли живой и даже не пораненный остался, - на то, видимо, воля Господня … А теперь о том, ради чего начал свое грустное и поучительное повествование… Чтобы на живом примере почувствовали… в каком, извините…дерьме…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Петр Александрович.
ЧЕРЕВИН: Я хотел сказать – навозе…  До определенного времени пребывала наша охранная служба. Так вот… Год, если не ошибаюсь, восьмидесятый. Еще Александр Николаевич…Освободитель… Царствие ему. Полный сил и надежд. Еще не все реформы свои довершил, а кое-кто уже решил отправить его к праотцам.  Словом, решили его подорвать, когда проезжать будет  в манеж по Малой Садовой. Для того подкоп сговорились  сделать и мины туда заложить. Все бы хорошо и, сладилось бы, может, у них, да дворник местный… Что-то неладное учуял, доложил, куда следует: «Так, мол, и так, обратите,  ваше высокородие,  внимание на то, что в складе по ночам  непонятное что-то творится». Хорошо. Полицейский пристав, в чей околоток входила эта улица, доклад сострочил. И пошел этот доклад по команде, пока не дошел до градоначальника, а тот для проверки туда, на этот склад, санитарно-техническую инспекцию во главе с генерал-майором Мравинским и с подчиненными ему  посылает. Генерал-майор инспекцию, как ему высочайше велено,  учиняет и, понятное дело,  ничего предосудительного на этом складе не находит. А почему не находит? Да потому что этому генералу, чтобы предосудительное найти, - просто наклониться б надо было, да ткнуть бы пальцем хотя бы в один мешок, которыми этот склад  от полу до потолка завален. Убедиться собственноручно, что не сыр там хранится, как ему об этом хозяева склада доложили, а простая земля, которую из подкопа извлекли  и на этом складе до поры до времени хранили. Наклонись, да ткни пальцем – и все б на этом. Финита ля комедия. Но ведь он же… не просто. Он ге-не-рал. Ему ж не гоже так вот… просто тыкать пальцем в какие-то пыльные мешки. Он ведь запачкаться может. И комедия не финита. Потом пошла трагедия…М-да…  Я удовлетворил ваше, любопытство, молодые люди?
ПЕТР: Да, спасибо, Петр Александрович.  Очень красноречиво, живописно и убедительно.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну что? Червячка заморили? Сейчас распоряжусь, чтобы принесли первое (Уходит черной дверью.)
ЧЕРЕВИН: И это, господа хорошие, только один пример. А сколько их!  Несть глупости, тупости, лени и бездарности  исчисления (Наливает из графинчика, выпивает.)
Возвращается Наталья Александровна, сопровождаемая прислугой. Прислуга несет супницу. В дальнейшем будет разливать содержимое супницы по тарелкам.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Солянка, господа… Позвольте, я вам помогу (Поправляет на шее Иоганна Францевича сбившуюся салфетку.)
  ПЕТР: Откровенно говоря, Петр Александрович… Вы меня удивляете. Этот… дух…неприятия. Ваш поразительно критический настрой.  Как будто заглянул в  «Современник».  Или, на худой конец, - в «Отечественные записки».
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Насколько я знаю Петра Александровича, от него всегда всем доставалось на орехи.  Только перья летят.
ПЕТР: Но если все именно так, как вы утверждаете… Каков же выход из этого удручающего состояния?
ВЕРА (иронично): Что делать? Что делать?
ЧЕРЕВИН: Вы действительно хотите услышать от меня какой-нибудь совет?
ВЕРА: Будем вам благодарны. Мы сами не можем.
ЧЕРЕВИН: Что ж… Коли  сами об этом попросили… Спрашиваете, что делать? Прежде всего, помолиться на все четыре стороны, а потом… каждому… независимо от места и положения…взять в руки веник и навести порядок в собственной голове.
ПЕТР: Хм… И только-то?
ЧЕРЕВИН: По вашему, Петр Николаевич, этого мало? Может, кто-то предпочтет сразу… взяться за вилы и топоры? А каково на этот счет мнение нашего господина…
МИША (нервно): Я бы попросил вас больше не величать меня Добролюбовым.
ЧЕРЕВИН: Да я и не собирался, господин Шутов. До Добролюбова вам еще далеко. Так что наш сочинитель  на сей счет думает?
МИША: Простите… Насчет головы?
ЧЕРЕВИН: Именно, именно.
МИША: Если вас интересует мое персональное мнение… Извольте. То, что вы нам рекомендуете… Это означает, что вы придерживаетесь ошибочных… уже доказавших свою несостоятельность представлений.
ЧЕРЕВИН: Так-так… Продолжайте, продолжайте.
МИША: Если вас послушать… Получается, что  сознание - первично, а материя – вторична.  Но это уже не что иное, как самый обыкновенный, простите…примитивный, почти первобытный идеализм.
ПЕТР: Учтите, Петр Александрович, наш Михаил Андреевич, прежде чем стать литератором,  два года посещал лекции, читаемые известным философом Молешоттом.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Ja! Ja! Очень известный. И очень уважаемый.
МИША: К чему это, Петр Николаевич? Я сам, если понадобится,  отвечу за себя.
ЧЕРЕВИН: Насчет идеализма-материализма, господин философ, я, признаюсь со всей старческой откровенностью, -  в этом предмете ни бум-бум. Для меня это все одно, что в лоб, что по лбу. А вот что касаемо - что первично, что вторично… Тут у меня кое-какие соображенья  имеются.  Может, опять же и примитивные, и первобытные… Словом, была у меня бабушка…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вы бы сначала поели, Петр Александрович.
ЧЕРЕВИН (отодвигая тарелку): Спасибо, все очень вкусно… (Вытирает рот и усы салфеткой.) Так вот… Была у меня бабушка. Прасковья Федотовна. До девяноста лет, родимая,  дожила. Уже не ходила. Только на кровати, под балдахином  лежала. Решительно  ни с кем не хотела разговаривать. Если только со мной. И то шепотом, чтоб другие не слышали. И еще, когда меня не замечала, точно так же, шепотом, с невидимым с кем-то… какие-то пространные задушевные беседы вела.  Я как-то ее и спросил: «С кем это вы, бабуся, всю дорогу перешептываетесь?». А она мне в ответ: «С ангелочками, внучек». И вот как-то она и говорит: «Попрощаемся, внучек». Я ей: «Зачем попрощаемся?».  «Потому что я вот денек поживу, ночку  переночую, да завтра на рассвете меня и не станет». Я спрашиваю: «Откуда вы это узнали?». А она мне в ответ: «А мне самый главный ангел сказал». И еще я ее спросил: «А вам разве умирать не страшно?». Ничего не ответила, только улыбнулась и по волосам, как несмышленыша, меня потрепала. А дальше  - так  оно и случилось. По ее завету. Утро настало,  а Прасковья  Федотовна возьми и умри. Так что же здесь, господин Молешотт, первично, а что вторично?
МИША: Я не совсем вас понимаю… Логику ваших умозаключений. Но если говорить вообще…Тому, о чем вы рассказали, есть много научных объяснений.  Галлюцинации, например. Сложная работа мозга.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Ja! Ja! Могу это убедительно подтвердить. Человеческий мозг. Удивительно тонкий механизм.
МИША: Словом,  есть вещи, явления, до которых у науки руки еще не дошли. Наука  в процессе бурного развития.  Весь вопрос во времени. Время все поставит на свои места. В том числе и вашу  бабушку с ее  неизвестно откуда взявшимися  ангелами.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Все-все-все! Петр Александрович… Иоганн Францевич… Миша… Я вас умоляю, - больше не надо спорить. Доедайте солянку и настанет черед трюитфрансе.
ЧЕРЕВИН: Вас ист дас «трюитфрансе»?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Трюитфрансе, братец, означает форель по-французски.
ЧЕРЕВИН: Так и называйте «форель по-французски». А то бог весть, о чем подумаешь.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ах, братец! Вечно вам не угодишь  (Уходит черной дверью.)
ЧЕРЕВИН (встает, выходит из-за стола): Немного разомну ноги, с вашего позволения… Не могу долго на одном месте (Неторопливо прохаживается по столовой и говорит.)  Как-то государь с государыней отправились отдохнуть в Финляндию и я, как всегда, с ними…  Он любил бывать в Финляндии. Ему там всегда  было хорошо. Покойно. Он только там по-настоящему отдыхал. Как-то даже признался мне. «Знаете, генерал, если бы господь Бог предложил мне: «Александр, выбирай. Или ты государь всей Руси, или ты правитель только одного Финляндского княжества». Я бы, недолго думая,  выбрал второе». Так вот… В ту поездку  мы как-то сели на катер и поехали в пролив Оденсе.  Это к югу от Таммисари. Нам хотели показать, как тамошние рыбаки будут тянуть невод. Государю захотелось сойти с катера. Нас высадили на плотик и подвели ближе к месту, где рыбаки собирались тянуть невод. И вот  мы сидим на этом плотике. Он и я. Государыня тогда не поехала с нами. Чем-то занемогла. По углам плотика охрана. Глаз не спускают. Смотрят по сторонам. А еще и лодки с моими орлами кружат неподалеку. Хорошая погода. Вода плещется под ногами. Чайки над головами летают. Откуда-то почуяли, что скоро будет пожива. И тут государь мне и говорит. «Видите своих орлов?». Вообще-то, при посторонних, он называл моих ребят не очень лестным словом – «мушары», однако при мне стеснялся это делать. Я говорю: «Вижу». «Бдят?» Я отвечаю: «Бдят». «А я, коли захочу, сейчас спрыгну и прямо на их глазах пойду ко дну и утону». Я говорю: «Бог с вами,  отец родной. Зачем вам прыгать, да еще и тонуть при этом?». Он: «А только потому, что Я так хочу. И никто ничего со мной поделать не сможет». Я, честно скажу, перепугался. Уж очень у него вид был самый решительный. Он заметил это и улыбнулся. «Не бойтесь. Сейчас, при вас я этого делать не стану. Не то у вас будут большие неприятности.  Я только одно хочу вам доказать, как много это значит, когда я САМ чего-нибудь захочу»... Зачем  он сказал мне  об этом? Что вдруг ему пришло в голову? Бог знает. Мне вот тоже…вдруг…ни с того, ни с сего…захотелось о том же рассказать. Зачем? Не знаю. Может, в продолжение темы, что первично, что вторично?  Эх, господа хорошие, господа хорошие…

Черной дверью входит прислуга с подносом, вслед за ней Наталья Александровна.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А вот и трюит… А вот и форель по-французски…Садитесь, садитесь, братец (Заметив, что Даша мимикой подзывает ее к себе.) Что ты хочешь?
Даша что-то шепчет матери.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Что, что? Говори погромче… Ну вот, сама и спроси.
ДАША: Я боюсь.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Глупая. Кого ты боишься? Дядю родного боишься?
ЧЕРЕВИН  (возвращается за стол): Чего она хочет?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А, глупости!
ДАША: Это не глупости, дядя.  Это очень-очень  серьезно.
ЧЕРЕВИН: Так что же, наконец?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, ребенок. Что вы хотите? Втемяшилось в голову. Этой весной мы были в Петербурге. И когда прогуливались по Летнему саду, ее заприметил великий князь… Один из Владимировичей. Их у него, как вы знаете,  двое. Который из них точно, - не знаю. Они так похожи друг на друга!  Подошел и вручил ей подснежник. С тех пор она от этого Владимировича сама не своя.
ДАШЕ: Мне сон приснился, что он женится на мне,  и что я буду великой княгиней.
ЧЕРЕВИН: Будешь, будешь, не сомневайся. Только не с Владимировичем. Не доверяйте Владимировичам. Они все ненадежные. В папочку своего пошли. Обмануть могут. Государь им очень не доверял и старался держать их подальше от себя и мне не советовал.
ПЕТР: Скажите, Петр Александрович… Разумеется, это останется между нами. Покойный ваш государь…
ЧЕРЕВИН: Отчего же «ваш»?
ПЕТР: Простите. Оговорился. И «мой», конечно, в том числе. Он кому-нибудь вообще…кроме, конечно, себя…  доверял?
ЧЕРЕВИН:  Да. Мне.
ПЕТР: И только?
ЧЕРЕВИН: Он считал меня своим другом. Не раз открыто говорил мне об этом. И я отвечал ему тем же. Да, господа хорошие. Сторожевым псом я никогда не был. И пошел я на эту должность, будучи уверенным, что в роли пса не буду. А если б почувствовал, что меня заставляют быть таковым… Дня бы не оставался. Уж вы мне поверьте.
ПЕТР: Вы…уважали государя?
ЧЕРЕВИН: Больше. Я его… любил.
ВЕРА: И вас никогда ничуть не смущало, что столь обожаемый вами  человек держит свой народ в узде?
ЧЕРЕВИН (вздрогнул, как будто его обожгло): Что?
ВЕРА: Я спросила, то обстоятельство, что все царские особы, которых вы столь ревностно охраняли, держали и до сих пор держат народ в узде, - вас лично это не смущает?
ЧЕРЕВИН (словно обрадованный): А вот это…уже совсем другое дело. В бой вступила тяжелая артиллерия. Я ждал, сударыня, этого момента. Ждал,  когда вы не выдержите. И заговорит валаамова ослица. Заговорила… Отвечаю. Я старый кавалерист, Вера Михайловна. Я без ума от лошадей. Была б на то моя воля, - все бы время только что и пропадал на  конюшне. Но я знаю, - что без узды, что без шенкелей, - с лошадью иногда случается очень трудно справиться.
ВЕРА: Народ, я позволю вам заметить,  это не лошадь.
ЧЕРЕВИН: Согласен. Народ норовистее. С ним  справляться куда как  сложней.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (видимо, испытывая тревогу,  решила переключиться на другую тему): Ну, как вам форель?… Миша…
МИША: Очень вкусно. Давно не пробовал такой форели.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А что вы вообще за последнее время пробовали?
МИША: Если говорить конкретно о сегодня, - утром, - какое совпадение! – мы с Верой тоже ели рыбу.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Какую?
МИША: Жареные угри.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Quel horreur!  Да разве это съедобно?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Вы не правы, дорогая. В молодости, когда я был бедным студентом, - я тоже ел жареные угри и запивал их пивом, чтобы не  получилась изжога. Как видите, я остался жив.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Теперь понимаю, Миша, отчего у вас и особенно у вашей милой дамы такое плохое настроение.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Ja-Ja. Питание всему голова. 
ЧЕРЕВИН: Может, хватит о пустом, господа? То о Владимировичах, то о рыбе.  Вот… (На Веру.)… Берите пример. Сразу… без рекогносцировки… С ходу… С места в карьер… «Ура-а»… По - суворовски. И Измаил пал. Предлагаю и вам… мусье… посмелее, посмелее. Пораскованнее. О  чем-нибудь более… животрепещущем. А то я, откровенно говоря, уже немного и заскучал.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ох, братец…Напроситесь вы.
ПЕТР: Не знаю,  Петр Александрович, что вы имеете в виду под «животрепещущим»,   но меня уже относительно давно занимает  один вопрос. Вопрос занимает, а задать его вам… смелости не хватает.
ЧЕРЕВИН: Всегда к вашим услугам, Петр Николаевич. От вас - любые вопросы.
ПЕТР: Ведь вы… по вашей должности… по кругу ваших обязанностей… жандарм, не так ли?
ЧЕРЕВИН: Совершенно верно изволили подметить. С тысяча восемьсот семьдесят восьмого года и по сию пору имею честь. 
ПЕТР: А мундир на вас почему-то не жандармский. 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: В самом деле, братец. Я тоже обратила внимание.  Этот,  зеленый,  на вас тоже неплохо сидит, но в голубом вы выглядите еще лучше.
ЧЕРЕВИН: Отвечаю…. (Отодвигает от себя тарелку.) Мерси…( Не спеша вытирает усы салфеткой.) По всей форме. Чтобы не осталось недоразумений. Я, изволите ли знать, командовал когда-то Кубанским и Терским эскадронами конвоя. В таком качестве сопровождал убиенного впоследствии государя Александра Второго во время нахождения в Румынии императорской главной квартиры. Было это … Дай Бог памяти… В семьдесят седьмом. А в семьдесят восьмом, став по высочайшей монаршей воле товарищем шефа жандармов и главного начальника третьего  отделения собственной его императорского величества канцелярии Александра Романовича Дрентельна, сменил черкеску конвоя на жандармский мундир. Однако… В ознаменование оказанных мною их величествам, в бытность моего пребывания на должности командира конвоя, услуг,  была мне оказана честь остаться в списках конвоя с сохранением права   ношения и своего прежнего  мундира. Надеюсь, мой ответ, Петр Николаевич, вас вполне удовлетворил?
ПЕТР: Спасибо, Петр Александрович. Вполне исчерпывающий  и по-военному четкий ответ. 
ЧЕРЕВИН: Еще вопросы?
ВЕРА: Так вы что же… Так оба мундира с собой и возите?
ЧЕРЕВИН: Еще и штатский пиджачок и брючки… Почти как на господине Шутове… Да, примерно такого же фасона. Вас это удивляет? В дороге, знаете… разные оказии случаются. С кем только встречаться не приходится. Ко всему надо быть готовым.
ВЕРА: Да вы, оказывается, щеголь, Петр Александрович.
ЧЕРЕВИН: Признаюсь откровенно, - с юных лет неравнодушен к тому, что ношу на себе. Нравится быть опрятным. Чтобы все на мне… пригнано, складно.
ВЕРА: Скажите… Перед каждой «оказией», как вы выразились, вам приходится делать выбор, - что надеть?
ЧЕРЕВИН: Тоже верно. Такой выбор всегда налицо.
ВЕРА: А почему вы сегодня не в штатском, а предпочли одеться…во что-то более официальное?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Какая разница, милочка? Кому это интересно?
ЧЕРЕВИН: Вере Михайловне интересно, сестрица. Посмотрите, как у нее заалели щечки. Глаза засверкали. А то сидели… скучные. Как на поминках. Рад, что мой наряд вернул вас к жизни, сударыня.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА:  А мне этого не понять. Тем более за трюитфрансе. Вспомните: «Когда я ем, я бываю глух и нем». И очень хорошо. Иначе можно подавиться косточками.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Совершенно с вами согласен, моя дорогая. Буквально на днях прочел в газете, как один господин подавился обыкновенной сливовой косточкой. Только от того, что во время поедания слив  говорил одновременно об усилении эфиопской армии Менелика тяжелыми орудиями из России.
ЧЕРЕВИН: А вы, херр профессор, не боитесь подавиться? Заканчивайте свою форель  и  позвольте нам  с дамой беспрепятственно побеседовать.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Петр Александрович, ну вы уж… слишком. Слова бедному Иоганну Францевичу не даете сказать… Я распоряжусь, чтобы убирали лишнее со стола и подавали сладкое.
ЧЕРЕВИН: Сделайте одолжение.
Наталья Александровна, очевидно  уязвленная, выходит черной дверью.
ЧЕРЕВИН: Я догадываюсь, сударыня, в чем тут собака зарыта… Да, вы правы. Я остановил свой выбор на мундире, заранее предполагая, что наш разговор… рано или поздно…выйдет за рамки пустого светского… из пустого в порожнее…  и мы заговорим … о горячем. О вещах, которые мне придется излагать уже не как человеку сугубо штатскому, не заурядному обывателю, а облеченному определенными… казенными даже, если можно так выразиться, полномочиями.   
ВЕРА: Если я вас правильно понимаю…генерал… вы сейчас …в данную минуту на службе.
ЧЕРЕВИН: В каком-то смысле… да. Впрочем, как человек, наделенный весьма специфическими обязанностями… У меня нет абсолютно частной жизни. Я почти всегда – в том или ином виде - на службе.
Наталья Александровна возвращается, немного погодя той же черной дверью выходит  прислуга. В дальнейшем собирает и уносит использованную посуду.
ВЕРА: Что ж… Допустим, это я еще могу понять. Но вы при этом почему-то предпочли надеть мундир зеленого цвета.  Однако было бы логичней, чтобы на вас сейчас был голубой. Что же вас подтолкнуло на это?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (решительно, как человек, достигший предела терпенья): Все-таки, братец… Я понимаю, вам мое вмешательство всегда  очень даже претит… особенно сегодня… вас бесит, но хозяйкой здесь все-таки… хоть вы и ваше превосходительство, а я только госпожа Шульц…  по-прежнему остаюсь я. Поэтому  прошу вас терпеливо выслушать и не перебивать меня (Вере.) Примите мои искренние извинения, сударыня…Право же, заранее прошу вас,  - не обижайтесь.  Милая моя, ну к чему весь этот ваш …апломб? Такая агрессия. Все же существуют какие-то  нормы. Люди собираются за столом,  чтобы удовлетворить свой аппетит. А в перерывах между блюдами говорят ни о чем. Например, о погоде. Можно поинтересоваться здоровьем. Так принято в приличном обществе. Но приставать к другим с вопросом, почему на нем надето то и не надето это, особенно, обращаясь при этом  к постороннему мужчине… Для этого я бы порекомендовала  вам повидаться с этим человеком и обсудить эту  тему… приватно (Обратившись лицом к Петру и Мише и как бы приглашая их в союзники.) Или я не права?
ПЕТР: В самом деле, Вера Михайловна я бы тоже…порекомендовал оставить эту… слишком личную тему.  Предоставим Петру Александровичу право одеваться ровно так, как он сам считает для себя наиболее подходящим и целесообразным.
ВЕРА (холодно): Спасибо за рекомендацию, Петр Николаевич. Уверена, она исходит от чистого сердца и добрых помыслов. Я понимаю, ваши мотивы. Сейчас в вас говорит ваше рацио. Я же… Думаю, вы меня поймете. Настроена сейчас на иную волну (к Наталье Александровне. С прежним хладнокровием.) Уважаемая Наталья Александровна, спасибо за высказанное в мой адрес пожелание. Поверьте мне, я ничуть не обижаюсь и, конечно, ваше пожелание  учту , тем не менее… Возможно, вы правы, я совершаю какую-то бестактность… Даже не «возможно», а безусловно это так. Моя беда, однако, в том, что я жила в другой среде. Весьма отличной от вашей. Где условностям придавалось гораздо меньше значения. Мой отец обыкновенный  купец-бакалейщик. Нас не обучали говорить ни о чем. Наверное, это очень сложная тонкая  наука, - говорить ни о чем.  Собираясь за столом, мы привыкли говорить не о погоде, а о том,  что нас действительно волнует, задевает, трогает.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вас трогает, что надето на моем брате?
ЧЕРЕВИН: Все. Хватит, сестрица. Я вам дал высказаться, как вы просили, и вас не перебивал. Теперь я прошу вас,  еще раз и последний - не вмешивайтесь. И не забивайте нам голову всеми этими этикетами. Пусть каждый говорит, что хочет. Это мое пожелание, если  хотите.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Может, прикажете мне совсем уйти?
ЧЕРЕВИН: Я не могу вам ничего приказать. Вы в своем доме… (Вере.) Итак… На чем мы остановились?
ВЕРА: На вашем мундире.
ЧЕРЕВИН: Да, именно. Почему зеленый, а не голубой.
ВЕРА: Вам по силам  ответить?
ЧЕРЕВИН: Я постараюсь….
ВЕРА: Я же вижу - вам трудно... Можно, я скажу за вас?
МИША: Вера, это….
ВЕРА : Не продолжайте, Мишель. Это лишнее. Я знаю, что вы хотите сказать.
Прислуга приносит на подносе большой торт.
ВЕРА: Итак,  я вас все-таки выручу. Я скажу за вас. Вам стыдно, генерал. Стыдно  в голубом мундире  при нас находиться. Да, вы стыдитесь. Потому что вы умный и наблюдательный человек и для вас не секрет, как именно порядочные люди, в огромном их большинстве,  относятся к вашему голубому мундиру.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Нет, это невыносимо!
ЧЕРЕВИН (рычит на Наталью Александровну): Молчите!
ВЕРА: Я права…ваше превосходительство?

Черевин молчит.
ВЕРА: Неужели это не так?
 ЧЕРЕВИН: Надо отдать вам должное, сударыня… И я вам его отдаю.  Вам кажется,  вы нащупали и стараетесь ударить … по самой болевой точке.  Да, вы правы. Я живу не в безвоздушном пространстве. Мне знакомо настроение людей. Их предвзятость…Их отношение. Причем людей самых разных. Не только тех, к коему кругу вы причисляете себя. «Порядочные», вы говорите? А, можно узнать, по какому принципу вы делите людей на порядочных и непорядочных?
ВЕРА: Есть много критериев. Один из них,  по-моему, самый весомый, - уровень образования. Чем просвещеннее человек, чем культурнее, - тем с большей неприязнью он относится к вашему голубому мундиру. То есть, собственно, не к самому мундиру, как таковому, а к тому,  что он собой олицетворяет. К тому, что за ним стоит.
ЧЕРЕВИН: В шестьдесят третьем году… еще совсем зелененьким…как я уже имел удовольствие докладывать вам, я, будучи командиром батальона, воевал не на живот, а на смерть с абреками. В одной из стычек, группа, в которой находился и я, была неожиданно атакована с тыла. Нас едва набиралось с десяток,  их… пожалуй, под пятьдесят. Нас окружили со всех сторон. Мы отбивались, как могли, но силы были неравны. В один из моментов им удалось стащить  меня за ноги с седла, повалить на землю,  и один из них уже  готов был проткнуть меня казачьей пикой, видимо, умыкнул ее прежде у кого-то из наших. Если б не какой-то подскочивший солдатик… Он схватил этого  абрека сзади за плечо, а тот в отместку ударил пикой не меня, а его.  Был ли он  образованным и просвещенным,  этот солдатик, что спас меня ценой  своей жизни? Не уверен. Задался ли прежде, чем броситься мне на выручку, вопросом, какой на мне мундир? Зеленый? Красный? Серо-буро-малиновый? Думаю, что нет. Просто ринулся  ко мне, обуреваемый   естественным желанием  выручить соотечественника… сослуживца… товарища по несчастью… лежащего…беспомощного. 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Торт фламбэ… Пожалуйста, господа, угощайтесь.
ВЕРА: У этого солдатика…генерал…который не только бросился, но, насколько я поняла, еще и  пожертвовал собой ради вас… безусловно, была своя семья. Был чьим-то сыном. Может, мужем. У него могли быть дети. Что ему понадобилось в этих кавказских горах? Что он там потерял? Занимался бы своим делом. Растил хлеб. Нянчил детей. Но вы… генералы…  их императорские величества… грубо и безжалостно, не поинтересовавшись, нужно ли ему самому,  погнали его в  общем стаде, бросили  на пики других несчастных.  Вся вина которых состояла в том, что они отчаянно защищали от напавших на них супостатов, поработителей  свою собственную землю. ИХ, генерал, родину, а не вашу.
ЧЕРЕВИН: Да, это печально, сударыня, но… Как быть иначе?  Мы бы рады не нападать, но жизнь так капризно устроена.  Конфликты, споры, территориальные претензии  неизбежны. Так было во всем мире испокон веков и так, к сожалению, будет и впредь. Я понимаю, вам не любы войны с их жестокостями. Думаете, кому-то они любы?
ВЕРА: Думаю. Уверена в этом. Бездарным правителям, в первую очередь. У которых что-то не ладится. Чем хуже у них в стране, тем больше желания показать, какие они… сильные и непобедимые, за пределами дома. Отобрать у кого-то еще один кусочек земли ценой жизни своих соотечественников, бросающихся на пики, куда проще, чем проложить, допустим, дороги по собственной неухоженной земле или  обучить крестьян пользоваться элементарными правилами мелиорации.
ЧЕРЕВИН: Значит, во всем и везде виноваты одни бездарные правители. А если бы вам, допустим, довелось стать правителем… Представьте себе на минуту…Думаете, у вас бы получилось? Никаких проблем? И дороги бы проложили и мелиорации обучили?
ВЕРА: Если бы мне  предложили стать правителем… Отказалась бы сию же минуту. Ни на мгновение  не задумываясь.
ЧЕРЕВИН: В пользу кого?
ВЕРА: Простых,  не избалованных, но честных и умных людей. Народа. У них куда больше здравого разума, чем у вас.
ЧЕРЕВИН: «Народ»… «Простые люди»… Не понимаю. Слишком, извините, общо. Народ ведь тоже бывает разный. Нельзя ли поконкретнее?
МИША: Я знаю. Позвольте мне.
ВЕРА: Не стоит, Михаил Андреевич.  Я могу ответить сама.
МИША: Ты, если захочешь, дополнишь. Буквально несколько слов. Тезисно.  В первую очередь, как воздух, нужно обновленное государственное устройство. Как во всем цивилизованном мире, - народовластие в лице парламентской республики, а  не исчерпавшее и опорочившее себя самодержавие. Принятая общенародным голосованием конституция, а не единовластная деспотия. Не суды, а публичный  сход…
ЧЕРЕВИНА: Так-так-так. Не жандармы, а…
МИША: Никаких «а». Политическая полиция упразднена в любом виде. Поскольку  сама политика,  из-за отсутствия внутренних противоречий,  сама собой, самым естественным образом, исчезнет. Полиция, как средство охраны порядка, также распускается, поскольку население, став подлинным хозяином своей страны, своего города, своей деревни и так далее, перестанет нарушать порядок… А если останутся отдельные, несознательные, - ими займутся добровольные народные дружины. Или, иначе, милиция.
ЧЕРЕВИНА: Что прикажете делать с армией?
МИША: Да! Про армию я забыл. Армии тоже нет, потому что  мы живем в мире и дружбе со всеми народами, ни на кого не нападаем. Все, освободившиеся таким образом люди, все огромное население  будет заниматься исключительно полезным общественным трудом. Все, без исключения будут, таким образом, созидать общий национальный продукт и складывать его в общенациональную копилку.
ЧЕРЕВИН: Ура.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я уйду, братец.
ЧЕРЕВИН: Что?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я говорю, я уйду! Не могу больше всего этого слышать. Я ухожу (Даше.) И ты тоже.
ДАША: Я еще торт не доела.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА:  Забери с собой. Доешь у себя. Иоганн Францевич, я  вам тоже не советую.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Nein! Nein! Это очень-очень  любопытно. Все, о чем говорит молодежь, это интересно. Очень поучительно. Я  еще послушаю.
Наталья Александровна и Даша уходят.
ЧЕРЕВИН: И это… именно то, господа…ради чего вы так стараетесь?
ВЕРА: Михаил Андреевич по свойственной ему привычке сочинителя немного…. увлекается. Хотя по сути… Все верно. Свободный труд. Будет свободный труд и все само собой установится. Хотя и это не самое главное.  Не общественное устроение. С Михаилом Андреевичем я здесь не согласна. Главное, чтобы люди перестали, наконец… лгать. Это именно то, с чего все должно начинаться.
ЧЕРЕВИН: Лгать? И…вас это действительно волнует?
ВЕРА: Жаль, что не волнует вас. Или, скорее, тех, кто над вами. Вы и те, кто за вами… Вы, намеренно или нет, - я не знаю,  сами, между собой,  живете в атмосфере постоянной лжи и приучили всех остальных. Зайдите в любое учреждение. Вам солгут чиновники. Любого ранга и профиля. Посмотрите  в любую газету. Вам солгут газетчики. Зайдите в магазин. Вам солгут приказчики. Исключенья есть, но их так ничтожно мало! Буквально крупицы. Все-все вокруг пропитано ложью, притворством, фальшью. Лгут не только на людях, точно так же приучились лгать и в домашнем кругу, в семье. Быть искренним? Фи! Это так неприлично! А часто и вовсе опасно. Ложь возведена у нас в официальную религию. Все ваше хваленое христианство… Что там осталось от подлинного Христа? Одни пустые, лишенные подлинного смысла слова. Ваши пустые молитвы, напыщенные проповеди. Медные, латунные, золотые крестики. Одна видимость, видимость, видимость. Мишура, мишура, мишура. Вот и вся ваша религия. Но самая-то главная ложь все равно исходит от вас. От власть предержащих. От всех, кто вещает и направляет. Вы не можете обходиться без лжи. Вы  лжете  упоенно и безоглядно. Потому что… даже не представляете, как так можно - жить по правде?  НИ ЗА ЧТО. Это кошмар какой-то. Равносильно самоубийству. А какая власть хочет  добровольно уйти? Это был бы абсурд.
ЧЕРЕВИН: Вы, конечно,  не поверите мне… И все-таки я скажу… Не буду отвечать за всех, бывших и тем более будущих, но  покойный государь… тяготился данной ему властью.
ПЕТР: Вы совершенно в этом уверены, Петр Александрович?
ЧЕРЕВИН: Он говорил мне об этом сам. А МНЕ он никогда не лгал. Если вы позволите, - еще одно маленькое воспоминание…  В той  же Финляндии. Как-то царская яхта «Царевна» села на мель. Долго с мели не снимали и тогда государь попросил отвезти его на берег. Нас высадили с ним на берег вдвоем, ну и охрана, естественно. Государь так…взмахнул неопределенно рукой: «Пойдемте туда». А «туда» это лесок, там поле какое-то. Пошли, да вскоре, понятное дело, и заблудились. Выходим, уже неизвестно, где и что. Стоим на опушке, смотрим, а там, прямо перед нами, саженях эдак…  в пятидесяти от нас, - мыза. Печка, видно, топится. Скотина возле дома гуляет. Детишки во что-то свое играют. Что-то свое по-чухонски лопочут. Мать их, видимо, корову невдалеке доит.   Вот так постояли, послушали, посмотрели, да государь мне и говорит: «Ох, генерал,  много бы я отдал за то, чтобы сбросить с себя все это. И такой вот…скромной  жизнью пожить». На что я ему: «Сбросите? На кого? А страна-то как будет после этого жить?». На что он, подумав, ответил: «Ваша правда, генерал. Не буду бросать. Придется уж до конца терпеть».
Вера смеется.
ЧЕРЕВИН: Я так и знал. Вы мне не поверили.
ВЕРА: Я, право, даже теперь  и не знаю,  как мне к вам относиться, генерал. Вы озадачиваете меня. То ли презирать, то ли ненавидеть, то ли…извините…жалеть. А, может… вы просто очень забавны? Смешны? С одной стороны… Да, вы выглядите искренним. Вы, судя по всему, храбрый, мужественный человек. Вы не боитесь опасности. Но с другой… Эти ваши высокие сужденья о ваших…государях… Ваши сентиментальные воспоминания… Неужели вы не чувствуете сами, что ваши государи… обманывали… заодно со всеми… и вас? Что все это… Их стенания, жалобы на горькую, тяжкую  монаршую долю… Все это не более чем хорошо отрепетированный спектакль.
ЧЕРЕВИН: Откуда в вас это сужденье, сударыня? Такое… прямое. Несгибаемое. Что питает его в вас? Почему сомневаетесь в других, в их искренности, но при этом… так уверены в себе? Вы отдали должное мне. Спасибо и на этом. Но почему вы отказываете наделенным  властью… отвечающим за судьбу страны…   в праве быть тоже…людьми?  Мучиться, переживать, сомневаться. Да просто уставать, наконец. Или, по-вашему, они не люди?  Без души, без тела и без костей? Какие-то манекены? Статуи? 
ВЕРА: Если они так мучаются… Если им так тяжело… Почему же они с таким остервенением… упрямством  держатся за эту…такую утомительную… угнетающую, так стесняющую их власть? Почему бы им ее тогда просто…взять и, со вздохом облегченья,   не отдать?
ЧЕРЕВИН: Кому прикажете?
МИША: Консолидированному большинству.
ВЕРА: Помолчи, Миша… Ты все портишь. Прошу тебя, лучше помолчи.
ЧЕРЕВИН: Власть, милостивые вы мои государи, это отнюдь не пряник. Как некоторым кажется. Это, предупреждаю,  еще и огромная, иногда непомерно тяжкая   ответственность.
ВЕРА: К сожалению… Те, кого вы так защищаете….защищаете вполне, как я чувствую, искренне… Воспринимают подаренную им случаем… результатом стечения обстоятельств, удачного появленья на свет и не более того… власть действительно как пряник, совершенно забывая об ответственности. Иначе, защищая свое случайное право на эту власть, не заливали бы страну морем человеческой крови.
ЧЕРЕВИН: А те…другие…кому в жизни не повезло? Кому не посчастливилось удачно родиться.  Они, в их желании во что бы то ни стало овладеть этой властью, вы полагаете,  они не проливают никакой крови?
ВЕРА: Да. Я понимаю, что вы имеете в виду. Такое, к сожалению,  тоже имеет место быть. Но это… Не забывайте. Кровь тех, кто эту участь так или иначе заслужил.
ЧЕРЕВИН: Не только.  Вы забываете о других. Вот кровь рабочего. С простой фамилией Назаров. Вся его «заслуга» состояла в том, что он скалывал лед ломом в тот злополучный момент, когда ваши, сударыня, герои первого марта метали бомбы под ноги его императорского величества. Там же случайно оказались обойные подмастерья, подростки по шестнадцати лет. Им, видите ли, вздумалось идти в это время по панели и нести кушетку. Нет, чтобы взять и почтительно, взяв под козырек,  посторониться перед героями. А крестьянский мальчонка Николай сын Максимов Захаров? Ему всего-то не  более четырнадцати. Нес корзину с мясом на голове, не помышляя при этом ни о чем геройском.  Далее… по порядку. Фельдшер  Павловского полка.  За ним учитель музыки. Французский подданный, между прочим. Солдатка Давыдова…
ВЕРА: Достаточно, господин генерал. Можете не продолжать ваш поминальный список. Вам легко и удобно сейчас прикрываться этими несчастными случайными жертвами. Но это же ваша вина… Вы толкнули этих отчаявшихся людей… Всех, кто, жертвуя и собой и посторонними,  в вас бросает и стреляет. Это от отчаяния. Вы не оставили им выбора.
ЧЕРЕВИН: Да так ли?
ВЕРА: Вы лишили их иных средств уничтожить, положить конец  этому созданному вашими хозяевами и столь рьяно охраняемому  вами недостойному миру. Миру всеобщей озлобленности, интриг, лжи и вопиющей несправедливости.
ЧЕРЕВИН: И на обломках самовластья замесить на  кровавой каше, на стонах и криках случайных, недовольных, сомневающихся   другой, новый… ваш мир? Мир добра, правды и вопиющей справедливости?
ПЕТР: Прошу прощенья за вмешательство… Мне кажется… Вера Михайловна, пора заканчивать. Будем откровенны. Вы зашли…слишком далеко.
ВЕРА: Отстаньте от меня! Вы…тоже. Как и все остальные. Вы ничуть не лучше других. Нет, хуже, потому что другие могут не знать. Вы же все знаете и понимаете, но вы терпите. Вам это удобно. Вам это позволяет проводить свои опыты. Но я ТАК не могу. И я лучше вас знаю, что  мне делать. И куда я захожу. Далеко или близко.
ЧЕРЕВИНА: Вы простите меня… Но чем больше я слушаю и наблюдаю за вами…Тем мне все больше кажется… Вы нездоровы,  сударыня.
ВЕРА: Не старайтесь меня оскорбить или унизить. Я понимаю, это ваш испытанный иезуитский способ свалить все с больной головы на здоровую. Но со мной это у вас не получится.
ЧЕРЕВИН: И даже знаю, чем вы больны. Вы больны…щетинкой.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Я знаю! Я знаю! Diese ist Obsessio. Не знаю, как лучше по-русски… Это обсессия, господа. Все симптомы налицо.  Обсессия!
ЧЕРЕВИН: И догадываюсь, отчего ваша болезнь. Кто-то…из тех, кто вам очень близок и дорог… Кто-то мог пострадать. А теперь страдаете вы. Не так ли?  Это так? Я попал в самую верную точку?
ВЕРА (в неистовстве, уже совершенно теряя над собой контроль): Замолчите! Больше не могу слушать вас! Вы… жалкий гнусный противный старикашка… Вы  мне ненавистны!... О-о, если б только вы знали, как же вы мне сейчас ненавистны. С этой вашей… любовью к вашим гнусным самодовольным деревянным государям. С каким бы удовольствием, будь у меня хоть что-то в руках… (Беспомощно озираясь.) Хоть что-то… С каким бы удовольствием…Не задумываясь…
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Уверяю вас. Все-все, как описал профессор Крепелин! Классическая обсессия!
ЧЕРЕВИН: Хотите, чтобы у вас было что-то в руках? Извольте ( Расстегивает несколько верхних пуговиц на мундире, достает из внутреннего кармана револьвер.)
ПЕТР: Ради Бога! Что вы собираетесь? Не делайте этого!
ЧЕРЕВИН (протягивает револьвер Вере):  Вот вам. Забирайте… Берите, берите. Я не шучу.  Он заряжен… Вы умеете стрелять? 
Вера после длящейся несколько секунд нерешительности забирает револьвер.
ЧЕРЕВИН: Позвольте… Вам стоит  только нажать…
ВЕРА: Я знаю. Не надо.
ПЕТР: Вера Михайловна!... Вера!... Не делайте этого! Вы очень пожалеете! (Бросается к Вере.)
ЧЕРЕВИН: Стоять! (С силой, так, что Петр едва не падает, отталкивает.) Не мешать. Никому не мешать. Стоять на месте. Пусть доведет задуманное до конца. 
ПЕТР: Зачем вам-то все  это нужно? Вы же видите сами – она положительно не в себе. Посмотрите на нее. На ее лицо. С ней что-то явно происходит.
ЧЕРЕВИН: ПУСТЬ ДЕЛАЕТ, ЧТО ТРЕБУЕТ ОТ НЕЕ ДУША. Не мешайте ей.
ПЕТР: Сумасшедший дом какой-то.
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Я же вам говорю. Обсессия. Сплошная обсессия. Вы не хотите меня слушать.
Вера еще какое-то время стоит с револьвером,  прижатым к груди, то бурно вздымающейся, то опускающейся. Наконец, швыряет его со всей силой под ноги, на пол. Раздается выстрел, вслед за этим,  – звук хлопнувшего от пронзившей его  пули оконного стекла. Вера, обхватив лицо руками, стремительно убегает парадной дверью. Миша спешно выходит вслед за ней. Из-за черной двери выбегает испуганная прислуга.
Черевин, не спеша, подходит к лежащему на полу револьверу, поднимает его.
В парадной двери появляется запыхавшийся от быстрого бега Охромей.
ОХРОМЕЙ: В-ваше…ваше превосходительство.
ЧЕРЕВИН: Ничего… Пронесло….Так было нужно…Ступай… Ступай, ступай.
Охромей, пятясь,  исчезает за дверью.
ЧЕРЕВИН: Вы тоже… Все.  Попрошу оставить меня одного.
Парадной дверью уходит Петр. Прислуга исчезает за черной дверью.

ЧЕРЕВИН (Иоганну Францевичу): Вас это не касается?
ИОГАНН ФРАНЦЕВИЧ: Ja! Ja! Ich gehe. Ich gehe (Уходит на цыпочках.)
Черевин возвращает револьвер себе в карман, подходит к столу, берет графин, фужер, выливает все содержимое графина, выпивает.
Вбегает  Наталья Александровна.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Петр Александрович… Братец… Ну, что вы с нами, ей Богу,  делаете? Как так можно? Зачем так рисковать? Ведь эта фурия действительно могла вас убить.
ПРИСЛУГА (заглядывает в дверь): Werfen Sie einen Blick! Werfen Sie einen Blick! Die Kugel zerbrach das Glas! (Посмотрите! Посмотрите! Пуля пробила стекло!)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ах, да оставьте! Не сейчас, не сейчас… Вас Бог спас, братец. Еще раз. Но как так можно? Так рисковать.  Я сразу учуяла, что с этой… Шарлоттой Корде… Едва узнала про синусы-косинусы. Нормальный, в своем разуме  человек такими ужасными вещами  никогда по своей воле заниматься не будет. Сразу страшно и за себя и за вас стало. Только что виду  старалась не  подавать. .. Что вы ищете?
ЧЕРЕВИН (озирается направо-налево): Бога ищу. Бога. Вы как басурманы тут. И помолиться не на кого.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Потерпите секундочку, я сейчас его принесу… (Заметив, что Черевин рассматривает этикетку на бутылке вина.) Рислинг…Хорошее вино…По тридцать  две марки за бутылку.
ЧЕРЕВИН: Пройдите на мою половину. Скажите моему. Пусть принесет сюда моей. Он знает, что и где.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: А вы, пока меня нет, никаких больше глупостей не сделаете?
ЧЕРЕВИН: Если сейчас же не повинуетесь, - непременно и с большим удовольствием  сделаю.
Наталья Александровна спешит выйти парадной дверью. Прислуга уже раньше покинула столовую черной дверью. Черевин один. Вновь садится на стул.
Какое-то время сидит неподвижно, расслабленный, уронив безвольно руки, откинувшись всем телом на спинку стула. Остается в таком положении около десятка секунд. Потом как будто какая-то внешняя сила подхватила его под мышки, медленно приподняла его ватное, не сопротивляющееся тело, поставила на слабые, подгибающиеся в коленках ноги, потащила из-за стола и так почти проволокла до незанятого столом пространства  столовой, да там как будто его и оставила, бросила на произвол судьбы: «Дальше поступай, как знаешь».
Черевин, покинутый, сначала едва не упал. Стоит, покачиваясь. Похоже, дунь сейчас ветер посильнее и повалит  его, как подгнившее дерево,  на пол. Однако усилием воли сохранил равновесие. Заметно, как оставившие его силы постепенно возвращаются к нему. Выпрямились в коленках ноги, окрепла шея, приподнялась голова. Вот он зачем-то медленно поднял над головой правую руку… Видно, как она дрожит. Немного подержал в таком положении, дождался, пока дрожание не прекратится, потом взмахнул ею так, словно рубанул невидимой саблей воздух. Осмелевший, ободренный этим взмахом,  немного подождав, накопив достаточно сил, уже более уверенный в себе, совершил еще один взмах… Потом еще…Еще. С каждым разом все энергичнее, яростнее. А потом, словно заслышав чью-то команду,  задвигался по столовой вокруг стола, смешно тряся при этом своими усами. Помчался как по манежу, или по полю брани, как будто почувствовал себя в кавалерийском седле, ни на секунду не прекращая маханий невидимой саблей, звучно приговаривая каждый раз, когда сабля опускается: «Хак! Хак!».  Как будто преследуя и поражая ему одному видимого врага. Все быстрее и быстрее. Энергичнее и энергичнее. И так до тех пор, пока не заметит, что на него испуганно таращится  выглядывающая из-за черной двери прислуга. 
Прислуга, поняв, что ее заметили, спешит вновь скрыться за дверью, а Черевин как будто спохватился, опомнился. Немного постояв, возвращается за стол. Изможденный, тяжело запарено дышащий, опускается на стул. Вновь откидывается всем телом на спинку стула. Силы как будто вновь оставляют его. Жалобно, как покинутая хозяином собака, тоненько скулит.
Возвращается Наталья Александровна. Черевин, заметив ее появление,  мгновенно берет себя в руки: выпрямляется,  не издает при этом ни звука.
НАТАЛЬЯ АЛЕСАНДРОВНА (подойдя к столу, подает Черевину фляжку): Ну, вот вам. Этого  вы хотели?
Черевин овладев фляжкой,  отвинчивает колпачок на фляжке, наполняет рюмку, выпивает.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Что  за вино?
ЧЕРЕВИН: Анизет… Любимое… государево.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, раз уж любимое государево, налейте и мне (Черевин наполняет рюмку, Наталья Александровна выпивает.) Крепкое… Он что же, тоже выпить любил?
ЧЕРЕВИН: Тоже, тоже, но не больше моего… И во благовременье, пока все дела не переделает.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА:  Это когда же?
ЧЕРЕВИН: По-разному.  Бывало, что и за полночь. Он, не в пример своему батюшке,  режимов не соблюдал. Бывало, запремся с ним вдвоем в кабинете… Он свой анизет посасывает, я кюрасо.  Глубокая ночь, все  спят и… так нам обоим хорошо!
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Надо же.
ЧЕРЕВИН: Вообще-то… по комплекции по его… Ему надо бы воздерживаться. Врачи строго-настрого запрещали. И матушка царица за этим очень строго следила. Бывало, на дворцовых средах… Будто надзирательница. По десятку раз мимо карточного стола специально, как будто невзначай пройдет. Увидит, что стол пустой, без напитков, -  успокоится. Довольная. Но ведь и государь-то тоже …малый не промах. Мы с ним до чего додумались? Сапоги с такими… особенными голенищами придумали, чтобы входила…ровно  такая фляжка. Когда царица подле нас, - мы сидим,  как маринованные огурчики. Отойдет, а мы из-за голенища… Государь еще посмеивался. Подмигнет мне: «Ну, как, генерал? Хитра голь на выдумку?». А я ему: «Ох, хитра-а, ваше величество. До чего ж хитра!». Посмеиваемся, а царице и невдомек (Опять берется за фляжку.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДОВНА: Вам бы уж, наверное, и хватило б на сегодня, братец. У вас уж и так, смотрите,  язык заплетается.
ЧЕРЕВИН (наполняет рюмку): Раз, помню, мы вот так же… с ним на пару в кабинете… Я и пристал к нему. «Когда я, ваше величество, умру, вы будете по мне плакать?». Он все отшучивался, не хотел отвечать, но я же, вы знаете, когда выпивши, от меня не так-то просто отвязаться. Вот он терпел, терпел, да и вспылил: «Да отстаньте ж вы, наконец, от меня! А чтоб не отвечать на ваш глупый вопрос,  - специально умру первым. И тогда уж я посмотрю, как ВЫ будете плакать по мне»… Как сказал, так оно и случилось. 
ЧЕРЕВИН выпивает, потом пытается что-то найти на столе из закуски.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я скажу. Сейчас принесут (Хочет встать, но Черевин удерживает ее за рукав.)
ЧЕРЕВИН: Сидите… Не надо… (Завинчивает колпачок на  фляжке.) Не волнуйтесь, больше не стану… (Подымается из-за стола.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Опять…Куда вы?
ЧЕРЕВИН: На кудыкину гору… Что вы мне шагу ступить не дозволяете? (Ровно, не качаясь, проходит к окну.)  Дымно… Сами не замечаете? (Пытается открыть окно.) Порохом пахнет.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Не делайте  сами! Я сейчас позову…
Черевин отворяет оконный ставень.. Какое-то время стоит у открытого окна,  вдыхает всей грудью свежий воздух.
ЧЕРЕВИН: Он ведь приходил ко мне. Пару недель назад.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Кто?
ЧЕРЕВИН: Государь. Покойный. Кто же еще?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Бог с вами, Петр Александрович! Подумайте сами, как он мог?
ЧЕРЕВИН: А вот так, сестрица, и пришел. На своих двоих… Я тоже вначале… как и вы… не поверил. Испугался даже. Но он так… рукой… Мол, все в порядке…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну и что? Что дальше-то было?
ЧЕРЕВИН (возвращается к столу): А дальше поинтересовался, как тут у нас без него. Я ему все, как обычно…по всей форме доложил. Он только выслушал меня внимательно, ничего не сказал. Только покачал головой и ушел.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: И что бы это могло, братец, значить?
ЧЕРЕВИН: А значит это, сестрица, только одно…Плохи наши дела.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, так уж и плохи.
ЧЕРЕВИН: Вот так вот и плохи. Вам-то что с вашим профессором кислых щей?  Вы тут по заграницам всяко отсидитесь. Так ведь не все ж такие как вы, предусмотрительные, не все по заграницам-то  разбежались. А эти… нашенские-то… в прелести-то которые… Те, что  добра и справедливости добиваются… Их же ничто не остановит. Они так просто не угомонятся.  Они бешеные, сестрица.  Они, вот увидите,  ДО КОНЦА напролом пойдут. 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Да ладно вам, не терзайтесь понапрасну. Чему быть, того не миновать. А вы все одно ничем  не поможете. Да и государь наш новый… Авось…
ЧЕРЕВИН: Новый-то он новый… Да не все то хорошо, что внове (Берется за фляжку.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вы ж обещали…
ЧЕРЕВИН (наполняя рюмку): А этот…  Вьюнош-то наш белобрысенький… Человек он, конечно, хороший… Добрый… Мухи не обидит. О здоровье моем то и дело печется. А вот страну-матушку, что-то говорит во мне, вконец избалует. Ему бы не империей… Господи, прости меня. Ему бы хоть с супругой строптивой управиться… Боюсь, сестрица, прошляпит он окончательно матушку Россию. Спустит ее с горочки. И покатимся мы все. В тартарары. Ох, видит Бог… прошляпит он Россию. Прошляпит. Как пить дать…прошляпит (Фляжка выпадает из его рук. Черевин нагибается за ней.)
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Подождите, я подыму.
ЧЕРЕВИН: Я сам. Я сам (Теряет равновесие, падает на пол. Валяясь в ногах растерянной Натальи Александровны, громко, в голос, не сдерживаясь, рыдает.)
Несколько дней спустя. Вот и кончилось «бабье лето», осень ступила в свои права. Пасмурно, прохладно, дождливо. Знакомое помещение, отведенное для проживания Черевину. Здесь как будто стало поменьше вещей. Нет в углу  иконостаса.  Сам Черевин сидит за столом,  пишет. На нем отлично сидящий штатский костюм: брюки, короткий сюртук. Входит Наталья Александровна.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Вы как будто хотели меня видеть.
Черевин рукой показывает, чтобы Наталья Александровна  села, продолжает писать. Входит Охромей.
ОХРОМЕЙ: Можно ехать, ваше превосходительство.
ЧЕРЕВИН: Хорошо, я сейчас… Сам одевайся.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Что вас так гонит опять в Петербург? Мало вы у нас погостили…
ЧЕРЕВИН (продолжая писать): Вы когда в Нероново последний раз были?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Не помню… Давненько... А что?
ЧЕРЕВИН: Я пару месяцев назад… Нехорошо там.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я думаю.
ЧЕРЕВИН: Дом, если пожарных мер не принять, развалиться может. Да не только дом… Я тут письмо управляющему пишу. Раньше все как-то не до того было. А вы обязательно туда съездите, слово мне дадите,  и это письмо ему… Чтоб никаких почт. Оказий. Лично в руки. И пусть прочтет прямо при вас. А вы послушайте, что он скажет.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Так сами-то бы…
ЧЕРЕВИН: Боюсь, не доеду я уже до Неронова.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Что так?... Уж не умирать ли раньше время собрались?
ЧЕРЕВИН: Все мы под Богом, Наталья Александровна, ходим.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Бог-то Бог, Петр Александрович, да и сам не плох. Вы вон еще какой…кавалер де Грие.
ЧЕРЕВИН: И еще… По тому же Нероново… Вы знаете, у меня два оболтуса подрастают.  Не в меня оба пошли. Толку что из одного, что из другого, вижу, не будет. Ну да Бог им судья. Значит, не судьба. Я это к тому, что… Не хочу им родное гнездо на разорение отдавать. Обойдутся. Пусть лучше ваша стрекоза  им владеет.   Тут хоть еще надежда есть, - в хорошие руки  может попасть.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Спасибо, братец! А то я…
ЧЕРЕВИН: Да погодите со «спасибо», еще не все до конца досказал. Имейте терпенье дослушать… Не хочу, чтоб Нероново пусть даже и хорошему, но чужеземцу досталось. Я в гробу перевернусь. Пусть не за немца или за кого другого, а за русского выйдет. При том условии только.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Ну, братец… Вы и загадку моей бедной Дашуле загадали. Мало того, чтоб за русского, так еще и за хорошего. Легко сказать. А как сделать?
ЧЕРЕВИН: Все. Больше не будем об этом (Вкладывает письмо в конверт, заклеивает конверт, подает Наталье Александровне).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА (тяжко вздохнула): Хорошо, братец. Сделаем, как вы говорите... (Еще раз тяжко вздохнула). Посоветуйте, что мне с бедным Иоганном Францевичем-то  делать?
ЧЕРЕВИН: А что с ним?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Хандрит.
ЧЕРЕВИН: Да что вы говорите? 
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Не ест, не пьет.
ЧЕРЕВИН: Ну, так уж…и совсем.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА: По ночам не спит. Все ворочается с боку на бок. Я его: «Что с вами, Иоганн Францевич? Что вам не спится?». А он в ответ: «Обсессия…Обсессия».  Что хоть это за  обсессия за такая , что никак от него не отстанет?
ЧЕРЕВИН (подымается из-за стола). Ну все, сестрица… Будем прощаться. Не люблю, когда до самых подножек  экипажа провожают. Да и застудиться можете.
Целуются троекратным поцелуем.
ЧЕРЕВИН: Все. А теперь ступайте к своему. Обсессия, говорите, его замучила? Уговорите его, - пусть возвращается в Петербург. Там этой обсессии пруд пруди. Так, смотришь, клин клином. Идите, сестрица…  Ступайте, ступайте. Мне пора.
Наталья Александровна уходит. Черевин оборачивается к углу, в котором находился  иконостас.  Беззвучно молится в опустевший угол . Входит Охромей, с подносом, на подносе традиционная рюмка водки. Черевин, закончив молитву, забирает с подноса рюмку, пьет.
ЧЕРЕВИН : Ну все, подавай  пальто.
ОХРОМЕЙ: Слушаюсь, ваше превосходительство (Ставит поднос на стол, уходит в спальную, возвращается с демисезонным, из светло-серого драпа пальто. Помогает Черевину одеться).  Там еще к вам эта…мамзель глазастая пришла. Повидаться, говорит,  хочет.
 ЧЕРЕВИН (грозно):  Что-о-о?
ОХРОМЕЙ: Виноват, ваше превосходительство.
ЧЕРЕВИН: Что сразу-то   не сказал?
ОХРОМЕЙ: Прикажете прогнать?
ЧЕРЕВИН (стоит, обдумывает, потом начинает снимать пальто): Скажи, пусть войдет….  Вы что, вахмистр Гайковой, оглохли?
ОХРОМЕЙ: Никак нет.
ЧЕРЕВИН: Тогда выполняйте.
ОХРОМЕЙ: Слушаюсь, ваше превосходительство (Уходит).
Черевин, сняв пальто, бросает его на канапе. Стоит напротив двери в ожидании. Входит Вера, на ней длинный, до пят, бурнус, шляпка и мокрый зонтик. Только переступила через порог и встала. Несколько секунд молча стоят, сверлят друг друга глазами.
ЧЕРЕВИН: Чем заслужил такую честь, сударыня?
ВЕРА: Вы уезжаете… Я пришла…извиниться перед вами.
ЧЕРЕВИН: За что?
ВЕРА: За то, что обозвала вас… Противным старикашкой. 
ЧЕРЕВИН (помедлив): Дождь?
ВЕРА: Что?
ЧЕРЕВИНА: Я вас спрашиваю. На улице дождь?
ВЕРА: Д-да…
ЧЕРЕВИН: Разрешите… (Подходит к Вере, помогает ей снять бурнус).
ВЕРА: Благодарю вас.
ЧЕРЕВИН: Вахмистр Гайковой!
Охромей выскакивает из-за двери.
ЧЕРЕВИН (подавая Охромею бурнус): Щеточкой пройдись… (Вере). Там у вас какое-то пятно.
ОХРОМЕЙ: Слушаюсь, ваше превосходительство (Выходит с бурнусом).
ВЕРА: Возможно,  обрызгалась? На улице много луж. 
ЧЕРЕВИН (указывая на стул): Прошу вас.
Вера, оставаясь в шляпке, садится на стул. Молчание, длящееся несколько секунд.
ЧЕРЕВИН: Да, вот и кончились погожие денечки. В России в такую пору по утрам уже сильные заморозки. Бывало, выйдешь из дома, а все кругом будто крупной солью посыпано… Вы сами, насколько я понимаю, из Москвы, а ваш батюшка?
ВЕРА: Ярославский. Точнее, мышкинский. Есть такой крохотный городок на Волге.
ЧЕРЕВИН: Как же! Знаю. Я там бывал….Не удивляйтесь.  В шестьдесят каком-то году. В свите его высочества цесаревича. Я еще тогда только-только службу при них начинал. Так, значит, вот откуда вы родом… А знаете, сударыня,  я ведь… вы не поверите,  еще ребенком… тоже на какое-то время увлекся математикой. Да…  Мне было лет семь и мне подарили книжку. Названия, хоть убейте, не помню. На обложке два ангелочка с крылышками, пирамидку из кубиков с цифрами складывают. Там разные забавные задачки. Одна почему-то запомнилась….Сейчас… Вспомню, вспомню!...  «Семь старух отправились в Рим. У каждой старухи по семи ослов. Каждый осел несет по семи мешков. Сколько всего предметов?». Так я с этими ослами и с этими старухами….До того всех довел! У моего батюшки лопнуло терпение. Он был довольно вспыльчив по природе, а я еще попался к нему с этим приставаньем  не вовремя. Дал мне хорошего подзатыльника. Я чуть язык тогда не прикусил. И это отбило у меня всю охоту заниматься математикой.
ВЕРА: Эта книжка называется «Увлекательные задачки и науки». Автор ее Буттер. У меня была точно такая же. И мне ее тоже подарили на день рожденья, когда мне, кажется, исполнилось восемь.
ЧЕРЕВИН: Подумать только! Вот видите, как, оказывается, у нас с вами много общего.   А как складываются ваши дела с математикой сейчас?
ВЕРА: Я, собственно, закончила курс. Осталось  выдержать соответствующий экзамен и защитить диссертацию. Рассчитывала сделать это еще  летом, но, к сожалению, не справилась с латинским. Теперь наверстываю упущенное.
ЧЕРЕВИН: Сложности с латинским?
ВЕРА: Да. В гимназии, где я училась, латынь преподавали скверно. Преподаватель вместо объяснения самого языка предпочитал каждый урок мучить нас своими собственными… даже трудно назвать это стихами.
ЧЕРЕВИН: И  что вы собираетесь делать дальше?
ВЕРА: Дальше?... Дальше я бы, может, и  хотела вернуться в Москву, но… Тяти моего, которого я очень любила и который меня любил, не стало семь лет назад. С матушкой мы никогда не были близки. У брата теперь своя семья. Я там буду чужая.  Плюс к этому   я уже не представляю себя вне науки, а у нас…. вы же знаете, как у нас трудно в этом отношении… женщинам. Тётушка Михаила Андреевича сейчас проживает в Кристиании, ей как-то  через ее супруга удалось договориться, чтобы меня взяли преподавателем в их местный университет. Так что, скорее всего, я тоже скоро уеду…  А вы …  опять… в свой Петербург?
ЧЕРЕВИН: И «свой» и «не свой»… Видите ли, «свое» у меня - наше родовое поместье в Костромской на границе с Вологодской. Там, в основном, прошло мое детство. Петербург чужой мне город. Не родной…  Так, значит, вы собираетесь защищать диссертацию? О чем она? Если не секрет.
ВЕРА: Если вам интересно…  Она носит такой… довольно общий характер. Посвящена анализу ученого наследия известного  нашего математика  Николая Ивановича  Лобачевского. Оно до сих пор вызывает споры. Пытаюсь что-то подтвердить, что-то подвергнуть сомнению.
ЧЕРЕВИН: Лобачевский, Лобачевский… Знакомая фамилия… Дайте вспомнить. Это не его на смех  подняли с какой-то нелепой идеей?
ВЕРА: Его. Не только на смех. Его научная карьера серьёзно пострадала. Но только отчего же нелепой?  Это вполне реальная идея.
ЧЕРЕВИН: То есть?
ВЕРА: Если одним коротким предложением… Две параллельные прямые в пространстве могут пересечься в одной точке.
ЧЕРЕВИН: Как вы сказали? Повторите.
ВЕРА: Две параллельные прямые в пространстве могут пересечься в одной точке.
ЧЕРЕВИН: Хм… Параллельные прямые? Пересечься?... Мда… Я не ученый, сударыня, тем более не математик, но мне пришлось в свое время изучать такую мудреную науку, как баллистика. Так вот… Если бы я ляпнул на экзамене что-нибудь подобное, мне бы, уверяю вас, никогда не стать генералом. Тот же миг указали б на дверь.
ВЕРА (улыбнулась): Могу себе представить, что было бы на лицах ваших экзаменаторов. Тем не менее,  это правда.
ЧЕРЕВИН: Правда что?
ВЕРА: Что две параллельные прямые и так далее…У меня тоже на этот счет были кое-какие сомнения, но… они развеялись. Теперь я ничуть не сомневаюсь. Я только что наглядно, на живом примере убедилась, что такое возможно. 
ЧЕРЕВИН: Вот как?... Хм… Интересно, что вы имеете в виду?
ВЕРА: О-о, боюсь, это уведет нас слишком далеко, а вы, наверное, уже и так, как на иголках. Но на  один-то вопрос у вас еще найдется, наверное, время?
ЧЕРЕВИН: Да, я готов.
ВЕРА: Что такое…щетинка?
ЧЕРЕВИН: Щетинка? А-а-а… Видите ли… Это когда-то случилось со мной. Я уродился очень крикливым. Тогда матушке моей кто-то из дворни и подсказал, мол, у вашего сыночка эдакая…словом, щетинка, она его, бедняжку, постоянно щекочет, от того он и беспокойный такой…. Впрочем, по моему опыту, щетинки бывают разными, также как и способы избавления от них.
ВЕРА: Скажите… Мне показалось, вы были готовы к тому, что случилось… накануне. Это действительно так?
ЧЕРЕВИН: Д-да… пожалуй. Что-то мне подсказало.
ВЕРА: И вам… не страшно?
ЧЕРЕВИН: Бог милостив, сударыня Вера Михайловна. Да, Бог милостив.
Входит Охромей с бурнусом.
ЧЕРЕВИН: Готово?
ОХРОМЕЙ: Так точно, ваше превосходительство! Почистил.  Я еще дрюлечку тут одну заштопал.
ЧЕРЕВИН: Какую еще такую….дрюлечку?...А-а…Дырочку… (Вере) Откуда это у вас?
ВЕРА (смущена): Это меня в дороге задели …случайно.
ЧЕРЕВИН (Степану): Хорошо. Положи и уходи. Подожди меня у экипажа… Так вы сказали, ваш батюшка умер? Сочувствую.  Без отца трудно.  А я вот… живу без дочери и очень жалею об этом. Есть два… парня.  Но я о них говорить не хочу… Позвольте мне… Не по-отечески, конечно, но ото всей души… От того, что вижу, как много в вас хорошего… Вот о вашем бы… Михаиле Андреевиче  никогда б такого не сказал, а вам, повторяю, - ото всей души… Вот вы собираетесь в эту самую… Кристианию… Никогда там не был. Как и во всей, надо сказать, Норвегии. Не привелось. Но знаю, тамошний народ  отличный народ. Очень честные, мужественные, надежные, работящие. Мне приходилось с некоторыми встречаться. Нам бы, русским, многое у них перенять.. И все-таки… Как бы  хорошо вам там не было… Никогда не забывайте, что вы из России. Наша страна неважная. Я с вами согласен. Как следует, не умытая, не причесанная. Вахлаки… буквально на каждом шагу. Грязь, неустроенность, нищета, пьянство. Свинство, одним словом. Тут и спорить не о чем. Но это НАША с вами родина, сударыня. Вот такая, какая она есть. А родину, как и матушку с батюшкой, вы знаете, не выбирают. Ей помогать нужно. Ежели что в ней не нравится, - терпенье проявлять, а не… чуть что – за топор. И пошла писать губерния… Вот я и обращаюсь к вам… Не гневайтесь, не отрекайтесь, а помогайте ей. Всем, чем только сможете.
ВЕРА (помедлив): Хорошо… Петр Александрович… Я запомню это ваше напутствие. Обещаю вам, я буду помогать.
ЧЕРЕВИН: Ну  и замечательно! А теперь… (Встает. Вера встает вслед за ним). Разрешите… (Берет бурнус, помогает Вере одеться). И сделайте такое одолжение… Проводите меня…  Люблю, когда меня провожают прямо до подножек экипажа.
ГОЛОС ПО РАДИОТРАНСЛЯЦИИ: Пройдет совсем немного времени,  всего несколько месяцев, и Петр Александрович Черевин скончается и будет похоронен под каменной плитой на погосте  скромной церквушки  сельца Нероново. Миша, или Михаил Андреевич Шутов, станет известным очень плодовитым  советским писателем, умрет в почете уже глубоким старцем в 1940 году и будет торжественно, при скоплении  большого количества поклонников его таланта,  похоронен на Новодевичьем кладбище. Доктор наук, профессор Вера Михайловна Расторгуева, как и обещала,  вернется в Россию, в Москву в 1906 году, будет преподавать в  Московском  университете. В 1923 году ее арестуют за  участие в распределении денежных средств, выделенных  из фонда Фритьофа Нансена на нужды голодающих в Поволжье. В 1924 году она бесследно исчезнет  в застенках ВЧК.  Где покоится ее прах, - об этом не знает никто.