Углы падения... Угол второй...

                ИСТОРИЯ ОДНОЙ КРАЖИ
            

                «Адэса имеет многих таких
                вещей, которых не располагает
                других городов…»
               

 
               
               
                1.

        …В тот день тираж одесской газеты «Моряк» розницей разошелся ещё до обеда. Его разносчики, традиционно оравшие дурными голосами прохожим в лицо: «Хасета «Мрак!», «Адэская хасета «Мрак!»,  сейчас добавляли «Только в нас!», «Все – ходи до меня!», «Запрещённая речь товарища  Владимира Ульянова-Ленина за новую экономическую политику!». «Осталось только три-четыре нумера!». Само собой, Одессу немедленно захлестнули слухи идеологически невы-держанного свойства. Толковали о загадочном сокрытии губпарткомом от низов партии, комсомола, профсоюзов и населения в целом новой ленинской речи. И об анархическом молодёжном подполье, экспроприировавшем (попросту: укравшем) текст этой засекреченной речи  в губкому и опубликовавшей её под видом люби-мой одесситами газеты «Моряк». Пикейные жилеты на Соборке, конечно же, немедленно разошлись в мнениях. Но едины они были в радостном перешептыва-нии о том, что большевикам натянули нос и уши.
              А после обеда начальник Одесского угрозыска товарищ Зайцев был немедленно вытребован в губпартком. И не в админотдел, как обычно – к самому секретарю. Там застал он сразу двух губернских секретарей, председателя губчека и секретаршу-стенографистку, бодро водившую карандашом по листку блокнота…
              Нет-нет. Стоп! Подробности – ниже. Начнём же с того, что сие – не выдумка автора:  за девяносто с гаком лет до того, как я решился предложить Вам эти строки, в Одессе действительно имела место некая кража. Ну, само по себе, оно-то, может быть, и не так уж удивительно. Где же не воруют? В Вологде? Кинешме? Крыжополе? Вор – он и в Африке вор. А тем паче, в наших, так сказать, Палестинах. Фирменное дело. Сказано же: Одесса. Та самая, о которой известно, что она «… имеет многих таких вещей, которых не располагает других городов». Но  данный случай нисколько не противоречит таковой репутации города. Наобо-рот:  речь – об уникальном «Деле», возможном только здесь, на благословенном нашем Юго-Западе. И лишь в узеньком просвете между гражданской войной и НЭПом.
           Кража сия не зафиксирована милицейским протоколом, и вообще – какой-либо официальной бумагой. Кроме общедоступной книги одного из её соучастников (К.Паустовский. «Время больших ожиданий»). И неправленного протокола-стенограммы упомянутой пока вскользь секретной беседы в кабинете секре-таря губкома. Как сей документ достался автору этих правдивейших строк – не важно.   Но обидно забытая эта история  наделала в двадцать первом году доволь-но много шума в нашем богоспасаемом городе. Потрепала она нервишки его но-вым отцам. И даже вплелась в контекст русской советской литературной класси-ки.  Хоть и не случайно ускользнула от высокого внимания  академических авто-ров «Истории гражданской войны в СССР».  А жаль… 
       Впрочем, мало ли  на что мы не обращаем внимания!  Кто же не знает о том, что капитальные издания  так именно величаво и именуются -  «История гражданской войны в СССР. 1918-1922 гг». Между тем, для вас же не секрет,  в Европейской части РСФСР, в БССР и УССР гражданская война завершилось до осени двадцатого. В  Одессу в конце зимы вступил Якир и Котовский, а в Крым в конце осени  – Фрунзе и Блюхер с Уборевичем. И  до окончания «Гражданской войны в СССР» самого СССР просто не было.  И в Москве ещё не священнодей-ствовали центральные органы,  десятки лет в дальнейшем просто-запросто распо-ряжавшиеся одной шестой суши всей Земли. Да  так, как никакому Николаю Второму (Кровавому) и не снилось.
         Да, ради Бога,  не тратьте время-силы на  возражения автору – мол, СССР родился именно в 1922 году! Во-первых, даже если так – можно ли толковать о гражданской войне в СССР с 1918 года? И включать в неё 1921-й?  Во-вторых и увы, это – неправда, поскольку Союз ССР был лишь провозглашен в 1922 году, да и то – в предпоследний его день, тридцатого декабря. Нужно ли быть политиком, экономистом, публицистом, чтобы сообразить – развернуть махину координирующего (читай: диктующего) Всесоюзного центра и его полномочные представительства на местах можно было лишь в толще следующего, двадцать третьего года.
             Но автор призвал добровольцев-читателей в героический поход по местам и временам гражданской вовсе не за тем, чтобы  оспаривать старые недобрые глупости. Предложенное историческое отступление просто необходимо для понимания последующего: революция уже победила, советские республики уже существовали, а Советского Союза ещё не было. Не было! Иначе не было бы и нашего «Дела» - вот в чём штука.
            - Допустим. Хоть и странно… Непривычно…  Но… Нельзя ли ближе к «Делу».
          
                2.

           Да-да, кража. Да какая! Не простая - золотая. Украли и через три часа подбросили… ленинскую речь. А в тесном том промежутке напечатали её в «Мо-ряке» и разнесли тираж по улицам-переулкам. Неслыханно! Одесский губпартком отрекается от Ленина? Вот выдержка из помянутого неправленного протокола-стенограммы; «Хатаевич: никто не сомневается в том, что товарищ Ленин есть вождь рабоче-крестьянского правительства Российской Республики. Мы – безусловно дружественные сопредельные и независимые республики. И Советская Украинская Республика имеет своё правительство и  ЦэКа партии. Кто обязывал нас публиковать широко и полностью речь главы Российского правительства?  Мы направили соответствующий запрос в Харьков  (тогдашняя столица Украины. К.К.), обратились за разъяснениями о том, публиковать ли ленинскую речь или ознакомить с ней партактив…». «Сырцов: Полагаю такое решение было разумным, учитывая настроения известной части населения Одессы. Но как могло слу-чится, что она была широко опубликована через нашу голову (Так – в тексте. К.К.).
  «Зайцев: Пока установлено, что весь типографский набор – губкомовской типо-графии, брошюрный, к газете не имеющий отношения. Набор находился и находится под охраной милиции на своём месте. Предварительно считаю – он каким-то образом  поступил в распоряжение похитителей на несколько часов ночи, после чего вернулся на месте. Детали выясняются…»       
 Если бы эта кража не налякала губком и губревком,  имена её фигурантов донесли бы до нас бессмертные милицейские бумаги. Но протоколов, как уже сказано, не было и потому – нет.  Ну, почти нет. Тем не менее,  судьбе угодно было все-мирно прославить тех похитителей на качественно ином поприще. Культурные люди мира знают их, как русских советских писателей одесского происхождения. Оно конечно, кража та, в соответствиии с уголовным кодексом,  вполне подпада-ла под формулу тайного присвоения чужой собственности. Да мало сказать – «чужой»: государственной. Хоть дело было и до  «Указа семь-восемь». То есть, сталинский указ от седьмого августа, усиленно защищающий государственную собственность. В отличие от частной. И за три пятилетки до того, когда за такие штуки расстреливали практически без суда. Но в данном случае нужна оговорка: «не корыстной направленности». Хотя она и не смягчала остроты ситуации. Вообще ничего хорошего не сулило лично похитителям это странное деяние, окромя большущих неприятностей. А время-времячко, как говорили в Одессе, благопрепятствовало… 
         
                3.

            Итак,    вы помните:  двадцать первый год от Рождества Христова был на дворе, когда начальника Одесского угрозыска  судьба вырвала вдруг с мясом из старинного  кресла-рококо и швырнула в губком партии. Для последующих поколений наших сограждан такой вызов, при всей его ответственности и непредсказуемости,  не содержал ничего странного. Ибо то, что называло себя и называлось нами партией, на деле было надгосударством и  распоряжалось всем сущим под луной и солнцем – в пределах державы. Но в двадцать первом одесситы, на-помню,   впервые  жили в стране с одной-единственной политической партией и ещё только  постигали  сию новинку.
           Начугро Зайцев был, вообще говоря, беспартийным. Но ощущал усиленное сердцебиение. Тому причин было несколько.  Как уже подчеркнуто, вызвали его не в админотдел губкома, а к самому. Да-да, к тому самому «Самому», который недавно, вот только что, кажись,  и сам был замешан в тёмное паршивое дело. Оперативным путём (попросту – агентурно) приплыли к Зайцеву  сведения о том, что к нему на квартиру, на Пушкинскую, летом и в начале осени завозили ящики шампанского, марочных водок и даже… бочку вина.  В полуголодном, прожженном, простреленном и контуженном городе! Секретное сочинение на эту тему Зайцев сам писал в админотдел губкома. Но  Олимп почему-то никак не оце-нил сей труд, отчего у начгоругро с каждым днём и ухудшалось настроение. Плюс – его собственные грешки. Ясно, что входил он в кабинет секретаря губкома нетвёрдой походкой. Тем более, как я вам уже докладывал, там находились секретарша-стенографистка, председатель ЧеКа и редактор «Моряка» - тот самый партийный старик, о котором так нетепло писал Паустовский во «Времени больших ожиданий». Папаша, слегка повредившийся ещё в дореволюционном подполье, после гражданской был назначен редактором пароходской газеты. А собралась в ней  компания голодных интеллигентов, мало связанных с борьбой пролетариата за мировое своё единство, но весьма образованных. И, как видно из дальнейшего, чрезвычайно одарённых.  Чуть отъевшиеся пайковой ячневой кашей, они стали шутить, дурачиться и сочинять стихи самым старорежимным образом. Ну, ямбы  там, знаете ли. Хореи.  Амфибрахии. И даже эпиграммы – в том числе на собственного редактора. Словом, старик приуныл. И делал все для того, чтобы газету прихлопнули.   
          В памятном том разговоре поучаствовали сразу два секретаря губкома: один, сдававший дела и другой, принимавший хозяйство. Первый был откровенно раздражен: только хотел унести ноги, а тут… Да и  второй особенно не конспирировал своих настроений, выражавшихся одесской формулой «Оно мине нада?». Едва ли читателю  ХХ1 века (хотя бы и одесситу)  что-нибудь скажут эти имена; товарищ Хатаевич Мендель Маркович и товарищ Сырцов Сергей Иванович. Секретари губкома. Однако же для наши земляков образца 1920-го – 1921 годов это было не пустым для сердца сочетанием звуков. Истончённая в ходе войны и ин-тервенции  нервная система, отягощённая свежайшими грехами,    Зайцеву под-сказала отказ от брыканий и прочих претензий: дело явно было всерьёз. Тем более, проник он в высокий кабинет именно в тот момент, когда неприятный секре-тарско-губкомовский баритон, по всей видимости,  рвал коленкор пространства арией:
 «Стырили! Как последние урки!» - Читаю в поименованной выше стенограмме, И представляю, как   он размахивал перед сизым носом старика-редактора несколькими экземплярами «Моряка» -  «До чего вы там у себя дошли! Кража! И не сметь ничего возражать! Вот, смотрите, это же наш набор. Брошюрный. Текст ти-пографии губкома. Всё наше, до последней опечатки! Уркаганы! ».      
   «Да нет, Серёжа, они не всё напечатали. Чай, не дураки. Они не дали двух строк первой страницы, из которых ясно следует, что сей текст  существует на правах рукописи и широкой публикации не подлежит!» - как бы возражая, вторил Сырцову Хатаевич. – « А что урки и сволочи, так это ясно, как день! Тоже мне ещё! Кто они такие? Где они были в гражданскую? Чем занимались? Может быть, ра-ботали в подполье? Или были на фронтах? Томились в деникинских застенках? Ничуть не бывало. Стишки писали, пьески. Печатались в белогвардейских газетах. А теперь Москва поручает этим сволочам и ****ям публиковать против решения губкома! Что? А я повторяю: сволочи и ****и! И пусть не вздумает ваша стенографистка это записывать!».   
 Забавно: последняя строчка также фигурирует в стенограмме, хотя содержит требование этого не писать. Видимо, секретарь-стенографистка делала свою работу без души, чисто-механически.   Судя по всему, получавший пинки и пощечины за своих молодых сотрудников редактор  царапал не по уму большой лоб крах-мальным платком  и лепетал что-то вроде того, что и сам не имеет никаких сил «с этими авантюристами». И что не слушаются. И что они всегда так: не то, так это. Словом,  волновались все, кроме секретарши, строчившей протокол..
 Впоследствии Константин Георгиевич Паустовский – причём, как-то ленивовато, мимоходом,  бросил строки: «Неясный слух об этой речи уже третий день ходил по Одессе, Но никто ничего толком не знал. Мы у себя в редакции  («Моря-ка». К.К.) знали только одно: что речь была произнесена Лениным в Москве и, конечно, напечатана во всех газетах Российской Федерации. Но в Одессе её поче-му-то скрывали от населения. Мы были уверены в том, что в этом виноваты работники Одесского губкома. Очевидно, они не были согласны с основными поло-жениями ленинской речи».
  «Очевидно… не были… согласны…». О, дорогие, драгоценные мои коллеги – одесские газетчики двадцать первого года двадцатого века! Как я, чья газетная молодость пришлась на хрущёвские шестидесятые и брежневские семидесятые, вам завидую. И не только потому, что ваши книги со временем принесли вам зна-чительно большую славу, чем мне – мои. Нам не то что  такие выкрутасы – даже и самая добросовестная ошибка не дозволялась. В мои годы советский журналист, как сапёр, ошибался только один раз. И всё. И руки-ноги-голова – в разные сторо-ны. И тебя нет в природе СМИ.    
  …И ещё раз повторим пройденное:   в тот день тираж одесской газеты «Моряк» розницей разошелся ещё до обеда.  Его разносчики, традиционно оравшие дурными голосами прохожим в лицо «Хасета «Мрак»!». «Адэская хасета «Мрак»!», с утра добавляли «Только в нас!», «Все – хади до меня!». «Запрещёная речь товарища Ленина-Ульянова за новую экономическую политику!». «Осталось только три-четыре нумера!».  Само собой, центр города сейчас же захлестнули слухи идеологически-невыдержанного свойства. Толковали о загадочном сокрытии губ-парткомом от низов партии, комсомола и населения  новой ленинской речи. И о подвиге  молодых интеллигентов-газетчиков, опубликовавших эту речь в одес-ском «Моряке».  Уже через час  иные одесситы зашипели об анархическом под-полье, натянувшем нос власти.         
      

                4.

         Говорилось и о тайном решении одесских коммунистов отделиться от КП(б)У в виде фракции или даже партии  – левых большевиков-неленинцев, со-вместно с анархистами. И что губком обсуждает вопрос о возрождении Одесской Советской Социалистической Республики – во главе с Совнаркомом Одессы. Ну, как зимой восемнадцатого, при Старостине. К середине дня  достигнув Молдаванки, Пересыпи и  Слободки-Романовки, сия солёная волна вернулась в центр невероятно шипучей пеной деталей, что ярко отразилось в донесениях с мест.
      «Карнович Семён, сапожник по ремонту обуви на Мещанской и Большой Арнаутской, разъяснял гражданам, что Ленин в Москве, наконец, передумал на-счет военного коммунизма и вообще – мировой революции, и теперь выступает за священную частную собственность и свободу торговли».
     «Домохозяйки Зоммер Лидия и Портная Берта (Малая Арнаутская, № 109), вернувшись с «Привоза», рассказывали в дворе соседкам, что Ленин и Троц-кий приняли в Кремле заводчиков-эмигрантов. И днями сахарозаводчик Бродский возвращается к своему Сахарному заводу на Пересыпи.».
     «Товарищ Барышев Дмитрий, направленный губкомом партии в угрозыск, ударил  агента 11 разряда  Бирлагу по лицу за слова о том, что Москва перекла-дывает рули и не пришлось бы вскоре рабоче-крестьянской милици охранять капиталистов от рабочих и крестьян».
       Всё это и многое другое – с ссылкой на главного возмутителя спокойствия, небольшую газетку, название которой разносчики подавали в столь мрачном варианте.  И которая, ко всему прочему (и в отличие от величавого губернского рупора) печаталась на цветных листах упаковки чайных банеролей. Огромные запасы каковых весной двадцатого обнаружились в порту. Занятно: листы эти были снабжены гербом российской империи. Двухглавым орлом. Между прочим, с «Моряком» было неладно и прежде. Что также отразила секретная информация.
         «Первый же советский номер газеты вышел под лозунгом «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!». Губком тогда же строго указал  редактору, партийцу товарищу Походкину на недопустимость такого грубейшего извращения Маркса и тезисов всемирно    известного КоммунистическогоМанифеста.  Тогда же тов. Походкин жаловался на анархические настроения  журналистов «Моряка». По всей видимости, там сбилась гопкомпания бывших, их платформа неопределён-ная. Почти все они были в Одессе при  немцах, Деникине, петлюровцах и интер-вентах, входили в эстецкие кружки и стояли в стороне от борьбы одесских рабочих и подполья. Не известно, так же, почему они не эвакуировались с белыми из Одессы в январе и начале февраля 1920 года. И с какой целью они остались в Со-ветской республике»,
    «Совершенно ясно, что назначенный партией редактор Походкин утратил управление редакцией и всерьёз на дела газеты «Моряк» не влияет. Он признаёт это и просит закрыть газету…»
     «Из струдников «Моряка» обращает на себя внимание гражданин Бабель Исаак, писатель, и поэт Дзюба-Багрицкий (Дзюбан), служившие одно время (при Польской компании) в поарме и газете «Красный кавалерист» Первой Конной  Армии; бывш. офицер Катаев Валентин, литераторы Семён Юшкевич и Гехт Се-мён, Лев Славин, Соболь Андрей. А также находившийся при белых в Одессе Константин Паустовский. Студенты университета Подбельский (племянник Нар-компочтеля), Харито и некто Благов, бывш. директор черносотенного «Русского слова».
     «Редакция газеты «Моряк», по существу, стала богемным клубом, где толкутся местные художники, артисты, капитаны, штурманы, боцманы угнанных белыми судов, прочие сомнительные лица. В газете публикуется под невразуми-тельным псевдонимом «Кавторанг Ш.» Георгий Шорохов, ответработник губми-лиции, постоянно конфликтующий с начугрозыска тов. Зайцевым. Не исключено личное участие Шорохова в ночной авантюре с губиздатом ».
 «Редакцию посещает, также, чекист Воскобойников, бывший комполка Красной Армии, который публикует в «Моряке» стихи идейного содержания, в основном к праздникам. Этот товарищ постоянно спорит с членами редакции, за-нимая, в основном,  правильную позицию. Почему он сотрудничает именно с этой газетой, неизвестно. Но коллегию Губчека о ситуации в газете он ни разу не информировал». 
   «Как набор брошюры с речью товарища Ленина попал из губтипографии к этим авантюристам, выясняет следствие. Но уже ясно, что это дело нечистых рук сотрудников газеты «Моряк». Редактор ссылается на то, что не получал от губко-ма указаний не печатать поименованную речь. Он, так же, обращает внимание на авторитет товарища Ленина, на то, что тезисы этой речи касаются РСФСР и РКП, и таким образом, не возражал против публикации материала, информирующего одесситов о жизни в дружественной и независимой Советской России».
  По сути, так впервые,  мимолётно,  мелькнули  на одесском литературном и политнебосводе человеки некие – обратите внимание, читатель дорогой. В даль-нейшем, кстати, так или иначе, всесоюзно и даже всемирно прославились многие их приятели по «Моряку». А тогда имелась  налицо Одесса первого послевоенно-го года, на излёте военного коммунизма и в преддверии живительных перемен НЭПа. Очень странная – даже по тем экзотическим временам – история с речью Ленина, «засекреченной» всесильным губкомом. И стайка сомнительных беспартийных репортёров, в числе каковых – будущие русские советские классики. Авантюра с речью Ильича – вроде, их работа.
      


                5.

   Ко всему этому красное одесское начальство оказалось явно не подготовленым,  Решительные товарищи, за последние четыре года выварившиеся в котле граж-данской войны,  всё же откровенно растерялись. Кто на пятом году пролетарской революции мог ждать от кучки  сопливых репортёришек  непролетарского происхождения такой дерзости? Одесские комиссары, конечно же, заскребли  ногтями без признаков маникюра по деревянным кобурам  маузеров. Но воздуха уже были не те и ещё не те. Устало стихали ветры военного коммунизма. И как-то непри-вычно щекотала партийные ноздри  сладковатая вонь НЭПа.
    А главное, ситуация выходила до скрежета зубовного идиотская. Невоз-можно оскорбительная для ВКП(б), как сказал бы шолоховский товарищ Нагуль-нов, будь он одесситом. Трусануть этих акробатов пера – не штука. Но… за что? За что конкретно? Какая формулировочка?  Ну, да, кража налицо. То есть, тайное присвоение госимущества, матриц  брошюрного текста. Вы уже знаете, тремя пятилетками позже это был не вопрос. Но на нашем календаре – двадцать первый, а не тридцать седьмой. Без известного судебного минимума тут не обошлось бы. Сталбыть, не обойти и вопроса – а какого лешего они крали то, что прислано было из Москвы открытым циркуляром. И именно для публикации. Они ведь, про-хвосты, напечатали речь не Николая Второго, не Керенского, не вождей белой эмиграции, а Ленина.  Более идиотской ситуации и не придумаешь               
   И однако же Зайцев летал тогда    в губком не вхолостую: Так сказать, оправдал. Во всяком случае, в фазе дебюта. Следует напомнить и ещё об  одном, специфи-чески-одесском обстоятельстве-21. Одесситам, даже и привыкшим к мысли о краже всех плавсредств знаменитого Черноморского государственного морского пароходства, всё же не просто представить пустынную гладь от горизонта до причальных тумб нашего пота. Ни лайнера, ни дредноута, ни шаланды. Всё, что пла-вало, было угнано Врангелем в Крым. А оттуда – в Бизерту. Естественно, всякое перемещение по воде привлекало внимание одесситов. И «Моряк» нередко воспе-вал рейсы старого херсонского дубка, возвышенно именуемого шхуной «Паван-на». Летопись революции в виде чекистских документов поясняет: сие корыто было   формально приобретено торгашами Бывальченко – Павлом и Анной. Отсюда, кстати, и название плавсредства. Но имеются оперативные сведения о том, что за ними стоит некто Френкель. Совершили они сию  негоцию заради каботажа «Одесса-Херсон», с заходом в Садовск и даже сам Мариуполь. Официально шху-на числилась дровянной. Возила дрова, то есть. 
         Нужно Вам заметить, цивилизованый мой читатель, в те лета – главным же бразом, в зимы – дрова считались валютой валют. Одно полено было контрамаркой в театр или цирк, за вязку дров давали две-три буханки хлеба и пяток камешков для зажигалки. А кубометр обычной сосны и вовсе открывал лучезарные перспективы натуробмена. Можно себе представить роль дредноута «Паванна» в одесской жизни того исторического этапа. Особенно лютой была первая мирная зима Одессы. Обычный нередкий гость города, знаменитый одесский норд, зимой двадцать первого был особенно навязчив. В сочетании с голодухой и общей суро-востью режима -  холод ледяным ужасом сковывал души горожан.
       Вот что и как вспоминал об этом первом мирном годе наших предков Константин Паустовский:
      «Зима 1921 года выдалась в Одессе нордовая, штормовая. Холод ощущался тяжелее, чем, скажем, в Москве, потому что ноздреватый камень «дикарь», из которого построен город, легко пропускал пронзительную сырость морской зимы. Дома и мостовые покрылись плёнкой льда и блестели, как эмалированные. Ветер гулял в улицах, обращённых к северу, и нагонял тоску. Только в попереч-ных переулках он сбавлял свой напор,  и там можно было ещё отдышаться. Снова у всех начали опухать и кровоточить суставы. Море замёрзло до Большефонтан-ского маяка. Льды затёрли у входа в порт болгарский пароход «Варна».
 …Ничего картинка, верно? Впечатляет. И отвечает на вопрос за интэрэс города к какой-то «Паванне». Три-четыре полена тогда в Одессе означали – жизнь.  Павел и Анна привозили в город немного жизни. Хоть и не безвозмездно, конечно. Но что могло быть дороже огня в железной бочке с прорубленной в боку духовкой и с  коленчатой трубой, выведенной в окно. Всё это вместе устанавливалось посреди помещения, иногда – весьма изысканного интерьера, с мебелью барокко, рококо, карельской берёзы и морённого дуба, заведомо обречённых на сжигание в этой самой бочке. Она называлось печкой-буржуйкой. И те, кто умел из обычной железной бочки сделать печку, считался в двадцать первом обеспеченным человеком.
       Между прочим, «Паванна» имеет прямое отношение к скандалу, о котором – речь. Благодаря этой задрипанной лоханке,  дело при раскрутке втянуло в свой водоворот и человека из другой, так сказать, оперы. Можно сказать, из рус-ской классической литературы. Я убеждён в том, что вы хоть как-то отреагируете на одну из фамилий, фигурировавших в следующем протоколе:    
     «Установлено, что плавсредство «Паванна» приобретено у гр. Достоевского Фёдора Фёдоровича, который приходится родным сыном контрреволюционному писателю Достоевскому Ф.М., не рекомендованному наркомпросом. Гр. Достоев-ский злоупотребляет спиртным и по-крупной играет в карты. Любимая игра – двадцать одно.  Нередко фиксируется наружкой в компании гражданина Френке-ля Нафталия Ароновича, (по другим документам – Ааронович), подозреваемого в крупных спекулятивных операциях ещё до войны. Наряду с российскими олигар-хами, проходил по делу фатюшинской комиссии. Эмигрант. Вернулся в двадцать первом, с приходом НЭПа»
       « Дубок продал гр. Достевский вроде бы  для покрытия долгов. Возможно, хозяева – подстава, деньги известного дельца Френкеля. И шаладна в его расположении. Френкель организует промартели (ремонт и пошив одежды, пудра-помада, бельё), подозревается в крупных взятках должностным лицам соввласти. Пытается сблизиться с чинами чека и милиции. Просматриваются связи с контра-бандистами и… журналистами Одессы».
       

                6.

  Вот уж, что называется, судьба играет человеком. В орбиту дела были втянуты и писатели, которым, как  сказано,  ещё только предстояло прославится. И о которых доси шутят: они стали великими одесскими писателями только тогда, когда покинули Одессу.
      «Купленный, таким образом, у гр. Достоевского дубок возит регулярно в Одессу под видом дров контрабанду, а именно: коньяк, духи, презервативы, камни для зажигалок, дамское бельё. Иногда это и золото, серебро, драгоценные кам-ни и часы. Следует обратить особое внимание на то, что регулярно, раз в два месяца матросом в эти рейсы отправляется сотрудник газеты «Моряк» гр. Подбельский, который утверждает, что он племянник Наркомпочтеля тов. Подбельского. Его провожают и встречают сотрудники упомянутой газеты гр. Багрицкий-Дзюбин, Паустовский и Лифшиц. Первый из них поэт, в своих произведениях воспевает романтику контрабанды и борьбы с госпогранохраной. Связь газеты с преступным миром налицо. Не исключены и эмигрантские связи по каналам до-революционным, когда газета печаталась за границей и нелегально присылалась в Одессу. Необходим немедленный обыск в помещении редакции, который даст основания для ареста всей компании. Что делают в этой компании чекист Воско-бойников и сотрудник милиции Шорохов – пока не ясно. Предварительно следует их строго изолировать, чтобы не повлияли  на ход дела…»
         По сохранившихся чудом документам, операция была поручена двум молодым товарищам. Первый - двадцатилетний субинспектор угрозыска Соломон  Эмма, беспартийный  холостяк со средним образованием. Он уже успел отли-читься при аресте контрабандистов Вартона на Молдаванке. Второй – дорогой мне в дальнейшем Воскобойников Георгий, тогда недавно направленный в губчека. Но о нём – много ниже.  В один из воспетых Паустовским ненастных дней – с разницей в полчаса – была арестована команда едва пришвартовавшейся «Па-ванны» и произведен обыск в редакции «Моряка».
         Само собой, из дровяного трюма были извлечены беспошлинно перевозимые товары. К традиционному ассортименту почему-то прибавились несколько роскошных изданий Торы и кое-что из мануфактуры.  А в помещении редакции криминала не нашли. Разве что – благоухающая упаковка стёршихся, было, в памяти папирос «Ира», пачка бланков Одесского градоначальника и тетрадь стихов расстреляного в ЧК поэта  Гумилёва. Но в ящике стола техредактора Иванова ле-жали оттиски ленинской речи на бумаге верже и сброшюрованые кустарным спо-собом вручную – неизвестного назначения.
          Гоп-компания весёлых репортёров давала показания целую неделлю. И в результате досадную эту занозу из выздоравливающего тела Одессы выдернули. Походкина по старости отправили на пенсию – со строгачем. А «Моряк» попро-сту закрыли. Разумеется, официально это не связывалось с губкомовским сокрытием от  одесситов ленинской речи, ея похищением и нестандартной публикацией в «Моряке». Речь шла об упущениях руководства, обывательских настроениях ре-дакции, непартийном подходе к делу и сомнительных связях.
          Основательно перелякавшимся  журналистам и в голову не явилось жа-ловаться. Даже не догадались устроить тёмную Походкину, пригласившему их  к себе на дачу по случаю отходняка. Правда, Паустовский уверяет – напившись, они всё же пошумели там, побили посуду, поломали любимый курятник  мадам Походкиной, подавили яйца в примусном инкубаторе. Вроде бы и самой хозяйке перепало под шумок по филейным частям. И  хозяин одобрительно повизгивал, называл себя моряком бульварного плавания и уверял, что эта квочка (жена то есть), сделала из него штатского дурака.  Но воспоминания эти написаны были Константином Георгиевичем в конце пятидесятых, почти через  срок лет, лет, на-полненных куда более яркими событиями.  Что делает все гарантии точности бессмысленными.
       Субинспектор Эмма отправился на учёбу в Москву и тоже не болтал лишнего. Чекист Воскобойников, что следует из его рапорта председателю губкомиссии, и сам был за то, чтобы не публиковать ленинскую речь вообще – ибо считал её подделкой. Мол, не мог Ильич так забыться, так предать идеалы революции и гражданской войны. А начальника угрозыска товарища Зайцева это уже вообще не касалось, поскольку вскоре он и сам был арестован ЧК. И совсем по другому «Делу». Лично возглавляя обыскные группы, он попросту присваивал отобранные у бывших людей ценности. И координировал работу банды Волкова,  за которой долго и безуспешно охотился возглавляемый им угрозыск. «Волки» после гражданской войны были не менее популярны, чем «Чёрная кошка» после Великой Отечественной.  Подключение Чрезвычайной Комиссии дало, наконец, результат, но – неожиданный. Выяснилось, что взять Волкова было физически невозможно, поскольку остроумный Зайцев ежедневно запирал банду в одной из камер ЦАДа (Центральный арестный дом).
         

                7.

  Бывший начальник угрозыска  особенно не запирался, обещал давать обширные показания. И  в один прекрасный день, при сопровождении на допрос, попросту бежал. И хотя был ранен выводным, всё же скрылся. Что вконец встревожило и губкомовцев, и чекистов. И не только из-за неожиданности ареста (Зайцева утверждал губком); он знал всю эту историю с попыткой сокрытия ленинской речи. Да и безработные журналисты могли ославить - вскоре стали подаваться на север, в Москву. Где довольно быстро  оказались знаменитыми советскими писателями. Занятно: один из них прославился именно поэмой «Контрабандисты». А другой вообще  дружил с правительством и ЦК. Так что принципиальные одесские губ-комовцы  ещё пару годиков жили, согласно песне – в огне и тревоге. Ах, если бы они знали, что история с ленинской речью о НЭПе всплывёт лишь в конце пятидесятых, в чудесной повести К.Г.Паустовского «Время больших ожиданий», на которую уже имел честь ссылаться автор настоящего произведения.
    За всем тем – как-то затерялся в странном этом клубке некто Шорохов, о котором в документах говорится вскользь, но не без акцента. И вроде ответработником угрозыска был. И притом  приятельство водил  с сомнительными интеллигентиками – писаками из «Моряка».  И сам что-то там такое пописывал – под псевдонимом «Кавторанг Ш.». И был арестован. А в конце тридцатых вообще – пус-тили налево. Расстреляли, то есть…
     Завершить этот, мой и Воскобойникова, одесский детектив-21  я позволю себе без собственных комментариев, цитированием одних только документов, которые удалось собрать за очень долгие, и притом быстро пролетевшие, годы работы с кайлом в шахте прошлого.
               

                8.
         
                ЭПИСТОЛЯРНОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ
               
                .
               
        «Я припоминаю Шорохова сотрудником одесской милиции, в начале двадцатых годов. Кем – точно не помню, но был на руководящей ответственной работе. Человек весьма образованный, культурный. Беспартийный. Очень аккуратен и подтянут. Увлекался чтением серьёзных книг, вообще искусством. Сам писал какую-то большую книгу. Очерки и рассказы печатал в местной и московской прессе, под разными именами. Дружил с одесскими и московскими партработни-ками, чекистами и писателями, которые приезжали к нам в Одессу отдыхать. К нему заходили товарищи Ягода и Рэденс, Катаевы и Багрицкий, Воронский и Ин-гулов, я видел их вместе в Клубе поэтов и художников, на Ланжероне и в Арка-дии. Дружил с ним и Нарбут. Я видел у Шорохова письма Маяковского, Славина, Луначарского, Демяна Бедного и Эренбурга. Карточка Максима Горького у него была с автографом. Часто получал письма на конвертах «Комсомольской правды» от редактора Кострова, с которым дружил прежде в Одессе.  В двадцать первом он был арестован, но почти сразу же освобождён. Из милиции, насколько я пом-ню, он уволился сам. Кажется, по здоровью». 
  Это – из письма Бориса Белоусова, ветерана МУРа, в 1920-1921 году – субинспектора Одесского угрозыска.
  А вот – письмо Павла Кина, впоследствии Наркома внутренних дел Украины, тогда – председателя Одесгубревкома: «Мы были был в принципе не согласны с рядом принципиальных положений речи Ленина «О новой экономической поли-тике». Мы созванивались тогда с тт Троцким, Бухариным, Томским,  другими т. Единства у них не было. Говорили с Петовским и Артёмом. В Харькове тоже ко-лебались. И мы решили не публиковать пока доклад широко в прессе, а издать его брошюрой для партрукодства города и губернии.  Несколько сотрудников редак-ции «Моряк» выкрали набор брошюры в типографии губкома и напечатали речь в виде вкладки в своей газетке. Это было ясно сразу, так как набор был книжный, а не газетными столбцами. Он не соответствовал странице «Моряка» и был напечатан посредине, с большими боковыми полями. Газета пошла в розницу, большим тиражем. Мы оказались в дурацком положении. Но речь шла о краже и мы пору-чили дело новому начальнику угрозыска  т. Зайченко (так – в тексте. К.К.). Он и его заместитель т. Шорохов сами оказались замешанными в эту историю. Их аре-стовали, но начугро бежал. А меня перевели в Харьков, потом  я уехал  на работу за границу. И потому не знаю, чем кончилось дело…».
      «Шорохов был, я слышал, арестован в Москве в конце ЗО-х годов. И к несчастью, расстрелян. Он тогда служил в системе главразведуправления Ген-штаба РККА и проходил по «Делу» военных. Мне уже после ХХ съезда один то-вариш из ЦК ВЛКСМ говорил, что  на Шорохова дал показания арестованный по «Делу» военных» комкор Урицкий, его знакомый ещё по Одессе. В губугрозыске Одессы Шорохов не служил. Кажется, работал в политотделе управления Рабкрестмилици на железной дороге. Но говорили, его перед арестом перевели в АХЧ Одесской территориальной милиции. «Кавторанг Ш.» сгорел, по всей видимости, в огне репрессий, пощадившем некоторых из нас, но опалившем всех. Когда я сам вернулся из холодных краёв и возглавил одесскую секцию литобъединения ветеранов партии и комсомола, стал наводить справки. Многие утверждали:  погиб в тридцать восьмом или тридцать девятом. Но одна наша старая приятельница мне говорила, что видела его в Магнитогорске во время войны…»
       Из письма начальника подпольной партийной контрразведки в Одессе при Деникине, сотрудника Одесской ЧК И.Э. Южного-Горенюка.
     «Я, Шорохов Юрий (Георгий) Николаевич родился в 1890 году в Одессе. Мой отец, Шорохов Николай Борисович, потомственный военный моряк, окончил морской кадетский корпус и морское инженерное училище. Службу проходил на Дальнем Востоке и на Черноморском флоте. Капитан второго ранга. Погиб при взрыве на линкоре «Императрица Мария», куда был командирован для ревизии. Моя мать, Гернет Мария Францевна, училась в Одессе, но курс не кончила. Учитель музыки. Пропала без вести  при эвакуации армии Врангеля из Крыма в нояб-ре 1920 года…» (Из автобиографии.)
     «Я учился в Одесском реальном училище, в Севастопольской прогимназии и в юнкерских классах морского учебного экипажа. Проходил службу в управлении коменданта Севастополя, в интендантском управлении главной базы Черноморского флота, в чинах зауряд-интенданта, мичмана, лейтенанта…» (Из автобиогра-фии.)
     «…Этих талантливых путаников я хорошо знал и любил ещё тогда, в Одессе. Как знал, что станут большими писателями. Конечно, я рисковал, и весьма, когда помогал им добыть матрицы ленинской речи. Костя в книге «Время больших ожиданий» написал, мол, они подпоили типографского сторожа-старца. Между прочим, издательство губкома охранял милицейский наряд.  Не с берданом, заря-женным солью, а с наганами и маузерами. Сработало не пол-литра водки, а моё удостоверение.». (Из письма)
      «Зачем я ввязался в это дело? Ваше предположение насчёт гражданских революционных и, словом, романтических мотивов делают мне честь. Благодарю. Но должен заметить, был ещё один мотив, собственно, главный и основной. В те горячие месяцы двадцать первого и в Москве, и в Харькове шло бурление-кипение. Так дальше жить было невозможно. Но НЭП означал крутой поворот к тому, против чего так долго настраивали партию и комсомол. Словом, в Москве прознали про соломоново решение нашего губкома. Ну, чтобы печатать, но для узкого кру-га. Ну, и порекомендовали мне такой вариант. От губчека на связи со мной был Юра (так – в тексте. К.К.) Воскобойников, хороший парень комполка гражданской и поэт. Его судьба мне неизвестна. Да, сегодня уже могу открыть Вам это дело. А ребята из «Моряка» долго считали себя инициаторами той авантюры. Я их не разуверял. Тем более, сами теперь понимаете, я имел гарантию того, что ничего особенного в ЧК и  милиции с ними не сделают. Как говорится, Москва за нами! Хотя в те времена это звучало иначе – формально Кремль не мог командовать парторганизацией одной из губерний независимой УССР». ( Из письма)
   «Паустовский путаник и есть, зря Вы за него обиделись. «Время больших ожи-даний» я тоже очень люблю, по мне это лучшая книга об Одессе и о том времени. Но истина по-прежнему дороже. Например, он пишет: «…в 1920 году, когда дело Деникина было проиграно.». Но тогда Деникин был уже в отставке и эмиграции.  А в Крыму бушевал его враг и приемник, барон Врангель».(Из письма.)
  «А Юра Олеша тоже хорош, в чудесной книге «Ни дня без строчки…» написал о Мише Шнайдермане, что он стал коммунистом, комиссаром на Дону. И что убил его один из бандитских атаманов. А ведь известно, что Миша никогда не был на Дону. Погибший в двадцать лет в ранге зампреда Кубано-Черноморской (Северо-кавказской) республики, члена реввоенсовета 11-ой Красной Армии и секретаря крайкома партии, он девятнадцать с половиной лет прожил в Одессе и полгода – на Севкавказе. И звался он тогда, сохранив по парттрадиции подпольную кличку, Виктором Крайним. Под этим, общепринятым в истории именем, он фгурирует и в трилогии Толстого «Хождение по мукам», и в популярных повести и кинофиль-ме «Кочубей». И убил его вовсе не бандитский атаман. Виктор Крайний, в числе других членов правительства, РВС-11 и ЧК Кубано-Черноморской республики, был расстрелян главкомом всех  советских войск на Северном Кавказе Сороки-ным. В Пятигорске, у подножия Машука, на месте их казни стоит красивый мо-нумент. Неподалёку от места дуэли и гибели Лермонтова. И одна из улиц Пяти-горска носит его имя. Спрашивается: при чём же тут Дон и бандитский атаман? Много и другой путаницы у этих моих друзей, увы.» (Из письма.)
    «У Ильфа-Петрова один из героев назван кипучим лентяем. Я думаю, во многом это определение можно отнести к ним самим, равно как и ко всей одесской писательской гоп-компании.  Они готовы были на любое дело, действовать могли денно-нощно и круглосуточно. Но были совершенно не в состоянии вовремя являться на службу, на собрания, заседания, совещания. Они притаскивали в газету чудесные материалы всех жанров, видов, родов. Кроме тех, которые им непосред-ственно поручались». (Из письма)
   «У Паустовского врангелевский крейсер «Кагул» летом-осенью двадцатого приходил из белого Крыма и обстреливал советскую Одессу. Так-то оно так. Но ведь «Кагулом» в то время прозывался тот самый крейсер «Очаков», первый на ЧФ наш революционный корабль, воспетый Костей в «Черном море». Как автор такой повести, великий знаток Черного Моря и всего, что связано с Петром Пет-ровичем Шмидтом, мог пройти мимо этого ядовитейшего парадокса истории! По-читайте, шлю копии некоторых материалов моего архива. (Из письма.)
     «Говорите – мелкие придирки? Но ведь эти «мелочи» дело всей моей жизни. И ответ на ваш вопрос о странности моего псевдонима.  В ту пору они вообще были неожиданными. Появились Зубило, Вагранка, Серп. Ким. ВИЛОр, Марлен. Как имена собственные, их стали родители давать в тридцатые и сороковые. А мы, крещеные при царе-батюшке,  придумывали их себе сами.  Я однажды и навсегда увлёкся  борьбой за Шмидта. Я добивался того, чтобы в советской литературе, в искусстве, в исторической науке Пётр Петрович фигурировал в истинном своём чине капитана второго ранга. Это его законное звание, в погонах кавторанга он в последний раз взошел на мостик «Очакова» и приказал поднять флажный сигнал «Командую флотом. Шмидт». У меня ничего не вышло. Никто и слушать не хочет. Лейтенант Шмидт и точка. Можно подумать, что по пути на крейсер он заехал в военторг, купил двухпросветные погоны и пришпандорил их к мундиру безо всякого права. Но Кавторанг Ш. жил, хотя только в прессе, в подписи под моими публикациями. До тридцать седьмого. В тот год я перестал печататься. Ве-роятно, все и решили, что я репрессирован…» (Из письма.)
    «Дорогой Георгий Николаевич! Ужасно рад, что ты жив и нашелся! И судя по всему, ещё не угомонился. Отлично помню твои одесские художества. Тут теперь были настроения послать тебя с твоими запросами подальше. Но я старых товарищей не выдаю. В ближайшее время мои архаровцы пришлют тебе все имею-щиеся материалы. С комм. приветом. Твой Сергей Ингулов, если ты меня ишшо помнишь по одесскому губкому». (Из письма.)
  « В реестре кораблей и судов  Вооруженных сил Юга России в 1919-1920-годах числился лёгкий крейсер «Кагул» (бывш. «Очаков»), который сопровождал корабли французской эскадры, обстреливавшие советскую Одессу. После бегства белых из Крыма, крейсер был угнан в Константинополь, позднее в Бизерту. Даль-нейшая судьба неизвестна.
  Нач. 4 отдела штаба Севастопольской   базы инженер-флагман 111-го ранга Гонтарь И.П.» (Из справки.)
     «Ради общей победы над врагом Черноморский флот клянется хранить брат-ское единодушие офицеров, матросов и работников морского ополчения. Как символ такового, приказываю вернуть имена кораблям, переименованным после 1905 года. Крейсеру «Кагул» вернуть первоначальное название «Очаков». (Из приказа Командующего Черноморским флотом  Российской республики гражда-нина Колчака.)
    «Уважаемый товариш Шорохов! Академик Крылов в настоящий момент не ра-ботает по болезни. Но Ваше письмо его заинтересовало и я пишу с его слов. Алексей Николаевич вспоминает, в 1924 году предреввоенсовета СССР направил его главой военмортехкомиссии по осмотру русских кораблей, угнанных в Бизерту. Состояние «Кагула» (бывш. «Очаков»)исключало переход в Черное Море. Что и определило решение  продать его на слом.  Адмирал Крылов готов лично пись-менно подтвердить Вашу правоту: после подавления мятежа на крейсере «Оча-ков» его отремонтировали и переименовали в «Кагул», а прежний «Кагул» назва-ли «Память «Меркурия». После гибели генерала Корнилова в 1918 году «Кагул» был переименован  и стал «Генералом Корниловым», что потом усложнило доку-ментальные поиски. Алексей Николаевич твёрдо обещает, что по выздоровлению официально подтвердит Вашу историческую правоту.
   По поручению Героя Социалистического труда, лауреата Сталинской ремии 1 степени, академика, контр-адмирала А.Н. Крылова, кап. 11 ранга Крутин. 24 сен-тября 1945 года». (Из письма.)
  «…С глубоким прискорбием сообщаю Вам о том, что академик Крылов скоропостижно скончался 26 октября 1945 года. За интересующими Вас документами следует обратиться в комиссию по иссследованию его научно-литературного наследства. Кавторанг Крутин».(Из письма.)
  «Это глупости, я не был расстрелян. И даже не сидел в тюрьме. И из партии меня не исключили.  Но я до сих пор слышу о своей гибели в 37-ом.  Нет-с, миновала меня чаша сия. В период репрессий я вообще находился за рубежем, исполнял ряд пикантных поручений. В Одессе был когда-то пустяковый домарест и отстранение от должности в двадцать первом. Кстати, связано сие было именно с той кражей ленинской речи. В Москве тоже что-то в этом роде в двадцать седьмом. Конечно, если бы наши художества начала двадцатых припомнились в конце три-дцатых, то не сносить бы всем голов. Но они не припомнились. Вернулся я в СССР только в сорок втором, был направлен на Урал. После войны работал в ап-парате, бывал за кордоном. Потом преподавал в академии…» (Из письма)
  «Интерес к Шмидту? Да ведь он – женькин, моего приятеля, отец.. И товарищ моего отца по морскому корпусу. Они и мичманами стали разом, и женились одновременно, и по сыну родили в один год. Ильф и Петров, конечно, ребята умные и талантливые, слов нет. Мы ведь в Одессе приятельствовали.  Но убейте меня, не пойму до сих пор, какого лешего они решили так неприлично поиграться с Шмидтом и его сыном. Та ли это фигура? Ведь у Шмидта Петра Петровича дей-ствительно был сын. Мой друг-приятель Женька. Он был с отцом на «Очакове» во время восстания, под огнём пушек Чухнина. Женька с папой прыгал с борта горящего крейсера, вплавь с ним шел к берегу. Был подобран офицерами, которые били его раненного и обгоревшего отца на глазах сына. И на берегу их долго во-дили по балкам вдвоём, конвойные заблудились. И мальчик думал, что их ведут убивать, плакал. И отец его успокаивал. И в тюрьме они целую ночь сидели вместе. Что тут за юмор?» (Из письма)
   «А почему не пишу книгу? Причина очень проста: я её уже написал. Всё, что видел, пережил, и что я обо всём этом думаю. Зная Ваш искренний и горячий интерес к тем далёким делам, готов выслать Вам экземпляр. 900 страниц на машинке. Но помните, что свет она должна увидеть не раньше, чем я его покину. Это связано с разными вещами и решено твёрдо.  А так пожалуйста. Душевно рад помочь, спрашивайте, отвечу». (Из письма.   Сентябрь 1985 года.)
 …Он умер в октябре 1985 года. Судьба рукописи книги, которую писал всю жизнь, мне до сих пор не известна. А Воскобойников пережил его на год. И я общался с ним на тринадцатой Большого Фонтана, в Доме отдыха старых большевиков. Изумительный старик. Всё помнил…