В доме пахло хлебом

«Мама, мама, я помню руки твои….»- всё-таки хорошо нас учили в советской школе -  навек остались слова Фадеева в голове. Но собственные воспоминания, собственная жизнь вытесняют писательские слова. Перед глазами другие руки, руки моей ещё не старой матери, держащие обычную деревянную лопату. На ней свитая из теста витушка, которую мама ставит в печь.

 Раннее, серое пока, зимнее утро. В доме, а он маленький, как и у всех в деревне - передняя и задняя  комнаты - ещё прохладно, топили-то вчера вечером. Я лежу на мамином месте, укутавшись в тёплое одеяло, почему-то не сплю. Маленькое оконце волнами сверху вниз затянуто льдом,  в нём отражаются красные сполохи от углей в печке, сполохи  и на руках мамы, и на переднике её, и на лице. Но окно румянится и снаружи – блики на тех же ледяных волнах оконца, на маминой спине, да и мне в глаза уже заглядывает солнце, чистый, ярко-красный краешек его показался из-за крыши соседского дома. От жара углей в печке, вряд ли от солнышка, льдинки сверху оконца покрылись капельками, через которые солнышко множилось и уже заставляло закрывать глаза. Я их и закрыл и опять провалился куда-то, летал где-то. Запах! Запах свежеиспечённого хлеба! Вон и витушка, и калачи на столе! И кренделя завитые!

 Мама гусиным пером, в масло подсолнечное окунутым, мажет витушки, калачи. Запах хозяйничает в избе, запах уже и мыслями руководит: дома всё хорошо, все здоровы, достаток в доме. Меня переполняет, захлёстывает восторг от радости наступления нового дня, от того, что я сейчас, с вон той горбушкой горячей ещё витушки, съем целый бокалище молока, пузо моё станет круглым, тугим, щёлкнув по нему пальцем, папа скажет маме: «Гляди -ка, мать, Ванька-то наш крепкий какой растёт!» Я засмущаюсь от похвалы: « Чё пузо,»- сожму ручонки в локте,-  «ты мускулы потрогай! » « О! Да он уж совсем богатырь стал! Зашшитник растёт!»


         Господи! Да что же сердце-то обрывая, вспоминается мне всё это? Зачем? Что я ищу всё там, далеко -  далеко уже? Так далеко, что и верится с трудом: со мной ли это было? А если со мною, то куда всё делось? Где тот запах хлеба? Где восторг от нового дня? Почему в доме моём всё есть, но нет русской печки, нет того солнышка из-под льдинок, нет запаха свежеиспечённого хлеба? Почему дом мой совсем в другом месте? Печку сложить теперь – не проблема, хлеб испечь – тоже, но запаха того уже нет и не будет, как нет и мамы, и папы, и меня – того, уже нет.  Ведь вот он я, пишу, кнопки компьютерные нажимаю, но не тот, совсем не тот. Вон, в спальне, на моём месте, уснул тоже Ванечка, внук мой, каким он вырастет, без того, моего запаха хлеба? Только ли запаха? И только ли хлеба?


  …… Остановился у кучи коробок картонных, лежащих у киоска. Решил выбрать пару; розы на зиму укрыть – коробку поставишь, вокруг опилками засыплешь -  и готова теплица. Беру коробку, а там три буханки хлеба белого, с зелёными прожилками плесени. Обида и отчаяние резанули сердце! Как же так! Это же хлеб! Белый! Никак не привыкнут люди наши брать хлеба столько, сколько съедят: всё норовят с запасом. Ладно, не рассчитали, осталось, но можно же сухари насушить, на худой конец свиньям скормить, выбрасывать-то зачем? Нет, нормальный человек хлеб не выбросит, это видно совсем уж что-то стронулось в людях.


          Рядом с нашей деревней был когда - то известковый завод. Там для рабочих пекли хлеб. Ходили за тем хлебом и мы, сельские ребятишки. Набьёмся в магазинчик, ждём, пока рабочим хлеб выдадут, то, что останется - нам продадут. Хлеб продавали на вес, он был серым, ноздрястым, иногда с прилипшей промасленной бумажкой, её в формы кладут, чтобы хлеб не подгорал. Дойдёт очередь до тебя, а ты ну прямо молишься, чтобы обязательно довесок достался к большому куску. Тогда праздник: пока домой будешь идти, довесок умнёшь, и такой он вкусный будет. Есть, отщипывая от большого куска, считалось неприличным, и, когда не бывало довеска, кусок хлеба доставлялся целым. Другое дело, дома уже, не прячась, отрежешь кусочек и, не таясь, съешь. Сейчас всё думаю и ответа не нахожу, почему мы так ели этот хлеб, ведь голодными мы не росли?


         Потом хлеб на завод стали привозить вагон-лавкой. Тут уже в деревне совсем перестали печь хлеб. Теперь только по праздникам пироги да лепёшки сидели в ещё сохранившихся кое-где русских печках. Разделение классовое сохранялось: сначала хлеб продавался рабочим, потом нам, колхозникам. Было какое-то постоянное нехорошее соперничество: вы нам хлеб продаёте в последнюю очередь, мы вам землю под огороды в самом дальнем углу выделим, если ещё захотим. Но это начальство бодалось, а односельчане быстро научились помогать друг другу: у нас в огороде постоянно две, три грядки занимали соседи, работающие на железной дороге, а нам, через них, доставался уголь на зиму.


 Соперничество это нехорошее иногда принимало совсем уж неприличный вид. Построил колхоз водопровод (раньше воду из колодцев брали), колонки новенькие поставили. Остановился на мотоцикле у такой колонки дядя Петя, отец друга моего, в термос воды набрать. Работал он трактористом на заводе. Взыграла гордость у одного из колхозных активистов: «Ты чего это воду нашу набираешь, да ещё мимо плещешь?!» Дядя Петя рот от удивления открыл, так и стоял, пока бригадир колхозный не выручил: « Ты, Василий, совсем уж охренел! Ты кого прогоняешь-то? Он с малых лет ломит и за себя, и за отца, погибшего на войне, а ты его глотком воды попрекаешь, совесть у тебя где? Аль там другое что выросло? Весной кто хлеб-то сеять помогал? Не Петро ли?» Но время потихоньку стёрло все противоречия, хлеба хватало всем, ни очередей, ни разделения больше не стало, как и не стало запаха свежеиспечённого хлеба в деревенских избах.

   
       Удивил я и мою квартирную хозяйку, у которой  жил два года, пока учился в городской школе, в деревне нашей была только восьмилетка. В первый же день она послала меня за хлебом. Мужиков в семье было трое, кроме меня, вот три буханки белого хлеба я и должен был принести. Сходил, принёс, выкладываю на стол хлеб. – Я же просила белого хлеба, а ты чего принёс?- Я не пойму: - Ну а я что принёс?-  - Серый ты принёс, вот что.- Я так удивился, хлеб такой хороший, мы всегда такой ели, так он, оказывается, серым называется? Ничего, сухарей насушила хозяйка, долго ещё вся семья подшучивала надо мною: «Эх ты, Ваня! Из колхоза «Знамя», но за хлебом ходил только я.


          Проводили недавно в армию Сашу, сына друга моего, Николая. Проводили в далёкий Приморский край, в город Уссурийск. Звонит Саша: хлеба и того не хватает, кусочки дают, как лист бумаги, тоненькие, в ужин 20-ть солдат остаются и без хлеба, и без чая. Уныло бредут в казарму. Навстречу собака несёт в зубах что-то в целлофановом пакете. Отобрали – оказалось печенье. И солдатики его съели.  Да что же это за отцы-командиры там сидят! Или уже совсем коммерсантами заделались, без стыда и совести.


           Вспоминаю свою службу на флоте: в первые месяцы учебки нам давали буханку белого хлеба на четверых, да ещё 30-ть грамм сливочного масла, да каша и огромная алюминиевая кружка кофе или какао. Это завтрак, в обед хлеб свободно лежал на столах, ешь - сколько хочешь. А когда прибыли на корабль, на питание вообще было грех жаловаться. Даже хлеб сами пекли! Вот уж тогда корабль точно домом родным становился, запах, знакомый с детства, заполнял весь корабль, в душу каждого матроса и офицера проникал, теплее и уютнее становилось в огромной стальной коробке, люди становились добрее. И совсем праздник был, если из дома приходила посылка с кокурками нашими деревенскими. От долгой дороги до Камчатки они делались жёсткими, мы и грызли их с превеликим удовольствием, даже с офицерами делились, среди них тоже были потомки казаков.


            Отношение человека к хлебу стало для меня своеобразной лакмусовой бумажкой его порядочности, доброты, отзывчивости. Убирал хлеб на полях нашего колхоза Василий Макарович  Чердинцев, дважды Герой социалистического труда. Прошли его «Доны», я подхожу к копне, трясу мякину, ищу потери. « Есть, есть потери, Иван Фёдорович,  конструкторы называют их технологическими, говорят, что не более двух процентов. А у меня и от этих процентов сердце кровью обливается. Это сколько же буханок?!» Сколько тысяч тонн хлеба собрал этот человек, а привыкнуть к потерям крестьянская душа его так и не сумела. А как удивлялась ещё одна крестьянская душа, душа начальника нашего сельхозуправления, побывавшего в Японии. На поле гектара в два ходит маленький комбайник, размером с наш мотороллер «Муравей». Сидит немолодой японец за рулём, солома сзади стелется, в кузовочке мешки с рисом, уже зашитые. На русский вопрос о потерях, выслушав перевод, японец спрашивает: «А что такое потери?» Комментарии излишни, японцу никогда не понять терзания русской души, у него нет причин переживать.


          Слово « хлеб» - святое, священное слово, в прямом смысле, как слово «Господь», «Богородица». И у меня в жизни был случай в этом убедиться на собственном опыте, горьком опыте. Десять лет я сеял и убирал хлеб на своей земле, на двухстах гектарах. Засуха, к сожалению, частое явление в наших местах. В особо уж отчаянный момент, когда  знаешь, что лучше не убирать, чем убирать, душа крестьянская противится такому решению, оно кажется нелогичным: как же так, сеяли, пахали, вон ведь стоит хоть немного, хотя бы что посеял, собрать, подумал я сжечь остатки поля, гектар десять. От государства нашего помощи ждать бесполезно, скот чем кормить, весной семена где брать? А так, приглашу журналистов, пусть все увидят, как мучаются русские мужики, и никому до них дела нет.


 Протест хотел выразить, внимание к проблемам нашим привлечь вот таким варварским методом. Даже думать так грех великий, не то, чтобы сделать! За мысли такие и наказал меня Господь: на другой день едва спас свой комбайн, чудо спасло. Загорелся двигатель, пух порохом вспыхнул, а комбайн полный и соломой, и зерном. Залили водой из двух канистр, землёй закидали, заканчивали тушить топливный насос минералкой из пластиковой бутылки. Каким чудом огонь не попал внутрь комбайна, полного соломой? Я подумал сжечь поле, но не сжёг, Господь поджёг мой комбайн, но не сжёг. Когда всё закончилось, руки ходили ходуном ещё долго, а зубы выбивали барабанную дробь. А на востоке нашей области трудолюбивый мужик, классный механизатор спас в это же время огромное колхозное поле пшеницы и стал Героем России. Чернуха - такая фамилия необычная у того крестьянина.


         В тот же год я в первый раз (дай, бог, и в последний) увидел, как ест хлеб голодный человек. Запомнил ещё и потому, что голодным был ребёнок, мальчик 3-4 лет. Шёл конец августа, у Саши, работавшего на моём комбайне, трое детей, и всем в школу идти, да и у меня младший - студент, всех собрать - деньги немалые требуются, как всегда у нас - срочно. Где взять «быстрые» деньги? Продавать пшеницу перекупщикам невыгодно, цену предлагают совсем  грабительскую, сдать на элеватор – ходить будешь не одну неделю, свои же деньги выпрашивать, да и на классности пшеницы обдурят обязательно.


Договорился на приемлемых условиях обменять пшеницу на арбузы. Их можно быстро продать. С полным «Камазом» арбузов стояли мы на железнодорожном вокзале Оренбурга, у перекидного пешеходного моста. Дело так хорошо пошло, что часам к 4 –м у нас осталось меньше половины в кузове. Присели в кабине перекусить, весь день на ногах, всё некогда было. В метрах от нас остановились мужчина и женщина, пьяницы, видно, горькие: грязные, с побитыми и пропитыми лицами, скорее, рожами – неприятные, да что там неприятные, отвратительные создания. Вяло поругиваются между собой, а в коляске сидит мальчик. До сих пор передо мною его глаза, глубоко посаженные, равнодушные ко всему, они стали внимательными, надежда в них появилась, когда увидели они в руках у меня хлеб и колбасу, но просьбы, тем более мольбы или унижения, в них не появилось, в них была уверенность-обречённость – всё равно не мне.


 Я догадался, подсказало мне что-то – мальчик голодный. Спрыгнул к нему, протянул хлеб, колбасу. Он, вырвав всё у меня из рук, рвал зубами хлеб, одной рукой прижимал колбасу, и всё старался спрятаться, ужаться в коляске, боялся, что либо я передумаю, либо родители отнимут у него еду. Я и не плакал, слёзы сами катились у меня по лицу, до чего довели парнишку, он же зверёныш почти. Водитель «Камаза» разразился такой крепкой бранью, какую я и не слышал ни разу от этого малоразговорчивого человека. Мальчик даже есть перестал, на мгновение, убедившись, что кричат не на него, продолжил рвать хлеб зубами, опасливо озираясь по сторонам. Горе-мамаша, видимо привыкшая к такому обращению, не смутившись даже, а ещё и нахально: « Раз вы такие сердобольные, забирайте его себе! Сколько дадите?» Сколько не дай, всё равно пропьют, я протягиваю тысячу. Она её берёт, оживлённая, радостная подбегает к мужу. Он отобрал деньги, ударил её по физиономии, бросил тысячу в мою сторону и укатил коляску с мальчиком, быстро затерявшись в вокзальной толпе. Что стало с малышом? Хочется верить, что выжил, отец-то не совсем пропащим человеком оказался, может быть.


        Замечать стал я, что между крестьянином, работающим на своей земле, и колхозником, человеком, работающим по найму, огромная разница. Первым  обратил моё внимание на новое качество, брат мой двоюродный, Николай, ставший фермером раньше меня: «Я пока не пойму, Иван, но что-то новое во мне появилось, когда я за рычагами своего трактора пашу свою землю. Походка даже изменилась. » Понял и я теперь брата своего, когда десять лет проработал на своей земле, тоже ходить по- новому стал – с гордо поднятой головой. В колхозе мы тоже сеяли и убирали хлеб, сначала сами делали это, потом это делалось под нашим руководством. Плохо ли, честно ли мы сработали – не важно, зарплата будет всегда, если всё хорошо и урожай хороший - ещё и премия, жить будем.


 Когда становишься хозяином земли, всё – один на один с ней остаёшься, и вдруг понимаешь, что ни какой ты не хозяин, а слуга, в лучшем случае, друг, ставшей уже родственницей землицы. Ей не соврёшь, словами её не задобришь, не обманешь, она не принимает оправданий, не признаёт компромиссов, не прощает ошибок, не приемлема к просьбам и мольбам. Земля уважает труд, ценит знание, никаких посредников не принимает. Она, земля, становится главным в жизни, она самой жизнью и становится, ценность этого деньгами одними не измерить.


 Испытавшие всё это мужики и выпрямляют спины, гордой становится походка. Испытать всё это раньше не смогли российские мужики, когда?  От отмены крепостного права до колхозов календарных-то лет всего 69-ть, сколько из них, между войнами, и довелось-то поработать? И, что самое обидное, и сейчас не получается: мелких хозяев земли выдавливают из производства, «Иволги », «Ассоли» господствуют везде. Но у них все почти рабочие - наёмные, тот же колхоз, только обёртка частная. Не знаю, может и правильно, легче крупным хозяйствам, но только законы рыночные для всех одинаковы, и пока они, законы усовершенствуются, к российским условиям приспособятся, настоящие хозяева земли, сами на ней работающие, исчезнут, едва появившись, боюсь, что окончательно исчезнут. Может это и нужно, вот только кому? Я понимаю, что все  крупные хозяйства сейчас на плаву по каким-то другим законам, от рынка далёким (нетрудно догадаться, каким ), но уже и они, крупные не знают, что делать с хлебом, если рыночная цена его ниже себестоимости. Если рухнут и они, что тогда, в который раз, опять делать с деревней, ведь люди деревенские не подопытные кролики.


        Они особенные – деревенские люди. Брат мой Паша, Павел Лаврентьевич, служивший на Северном флоте, на пенсию перебравшийся в Севастополь  и его покинувший, после того как Крым стал украинским, осел в Подмосковье. Из всех мест далёких, хоть в два года раз, но он всегда приезжал на родину, к нам в деревню. Объяснял это тем, что отдыхает он душой среди нас. Говорил, что люди на селе отзывчивее на чужую беду, невзгоду ли какую, нежадные, хотя и прижимистые, честные и прямые, без хитринки, часто простоваты, даже до чудачества. Прочитал я у Виктора Петровича Астафьева слова американской пословицы: «Можно вытащить парня из деревни, но деревню из парня - никогда.» Это о Павле Лаврентьевиче, да и о многих из нас.  Теперь к нам приезжает Галя, вдова его, раньше, вместе с ним приезжавшая не всегда.



        Много вопросов задал я в самом начале, хватит ли сердца, ума, чувства меры ответить на всё, да жизни моей хватит ли? Воспоминания мои те, детские, они ведь, по сути, первые осознанные чувства, мысли мои в мире этом. Это первое, что я ощутил, осознал, запомнил в жизни.  Куда же делся восторг от наступления нового дня? Исчез, растворился в повседневной рутине жизни, исчез из-за отсутствия каждодневной новизны; умных и светлых людей всех знаешь, умному, доброму человеку рад всегда, но вот только по-настоящему умных, от жизни умных - мало, всё больше хитро-умных, корыстных людей в последние годы встречаешь, а уж какой от этого восторг? Единственная радость, единственный мой восторг каждый день – это встреча с женой, с моей Ольгуней! У меня перехватывает дыхание, когда я слышу голос её по телефону, внутри всё поёт, когда встречаю её даже после кратковременной разлуки. А ещё, каждый раз радуюсь приходу внука, Ванечки. Но это как раз естественно – Ванечка - ещё чистый, не запачканный человеческими корыстными отношениями, человечек. Но они сейчас быстро практичными становятся: он приходит ко мне и говорит: « Ты соскучился по мне, дед?» Он не говорит, что он по мне соскучился, он уже спрашивает о своём.

 
        Запах свежеиспечённого хлеба, на уровне  инстинкта даже, разбудил бы во внуке моём чувство родного дома, очага, надёжного приюта в жизни, пристани тихой, где он пережил бы все, выпавшие на его долю, жизненные разочарования. Я по-прежнему вижу солнышко по утрам, радуюсь и его раннему, и его позднему теплу. Всё хочу сделать русскую печку в доме своём, но понимаю, что будет это искусственно, натянуто, хотя, когда вспомню её целительное тепло, косточки мои застонут в сладостной истоме. Может и сделаю ещё. Память всё чаще и чаще возвращает меня в детство, к папе и маме, к дому родному, которого теперь уже нет, а так ведь хочется, чтобы он был. И ещё - полный восторг, восхищение даже,  вызывает у меня гениальное изобретение человека – чистый лист бумаги! Благодаря ему, я узнаю Пушкина, Бунина, Толстого, Астафьева, Шукшина! И, что самое главное – восхищению моему предел только тот, который я сам себе установлю! Не всё исчезло безвозвратно, основу – запах свежеиспечённого хлеба, я помню.


       «Паши, сей и мели зёрно, это святая работа, и в ней одной уже – оправдание жизни твоей. А ежели ты возможешь иное, делай тоже, но не гордись, не возвышай себя над пахарем. Засевай ниву душ человеческих, созидай и твори и знай, что ты мелешь зерно. Созидай труд рук своих с усилием разума, и если слишком лёгок твой труд, усилься и делай больше, ибо несть веры тому, кто лукавит в работе своей.»


            Дорогой и милый каждому русскому сердцу человек, Дмитрий Михайлович Балашов! Ты открыл нам, оживил тьму веков истории нашей, ты современник мой, но почему же ты - великий русский писатель, не дал ответа на простой современный  вопрос: как зерно  растить, молоть, если  мука иностранная спросом пользуется?


Я не считал, сколько хлеба, пшеницы вырастили колхозы, в которых я работал, но лично я, на своей земле, вырастил  24 вагона. Больше, к сожалению, не выращиваю.