Люблю тебя одну

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ОДНУ.
                Если я чего написал,
                если чего сказал –
                тому виною глаза-небеса,
                любимой моей глаза.
                В.В. Маяковский. «Хорошо!»

У меня два сына, и оба уже задавали мне вопрос: «А что такое любовь? Как узнать, когда она придёт?» Я отвечал всегда, что сердце подскажет, что сам поймёшь, но вот уже вчера внук спрашивает: «Деда, а что такое презерватив? Восемь рублей стоит.» И по телевидению, и в газетах уже вовсю понятия любовь и секс стали одинаковыми, даже взаимозаменяемыми. Вот чтобы не путали сыновья мои и внук любовь и секс, я и хочу написать  свой рассказ, я хочу уйти туда, в детство своё светлое, чтобы вновь почувствовать то, что я пережил тогда впервые.  Как получится – не знаю, но как было, так и расскажу.


Купались мы с друзьями на Сакмаре, под ярком, ныряли как поплавки, соревнуясь, когда на яру появились две девчонки. Одна соседка моя – Наташа, вторую не знал и не видел никогда. В зелёном, с красными цветами купальнике, беленькая, худенькая, она громко смеялась над чем-то. А я остолбенел в воде и  глядел на неё, не моргая. И что-то ударило в груди, там, где сердце, и из воды я выйти не успел, как девочки убежали.
 

Вечером была игра в семь камней. Прямо у дома её и играли. Оля, так девочку звали, я узнал у соседки, была одета очень нарядно, не по – нашему: вышитая кофточка, вышитый же по украински передничек, какие-то ленты цветные. У меня, чем то ударенным на Сакмаре (тогда – то я не знал - чем), появилось любопытство: кто это и что из себя представляет?
Играют в семь камней две команды, по семь человек. Строится пирамидка из камней, одна команда разбивает эту пирамидку мячом, другая команда не даёт им её собрать опять в пирамидку, выбивая того мячом, кто рискнёт положить камушек в пирамидку. Я всегда и в первую очередь стремился выбить мячом новенькую, да ещё пошибче ударить мячом. А если они нас выбивали, то первым бросался собирать пирамидку, всячески изворачиваясь, чтобы не попасть под её мяч. Оля оказалась не из робкого десятка, быстра, подвижна. Она издевательски громко и весело хохотала, если я промахивался, или если она попадала в меня мячом, что ещё больше раззадоривало меня.


В школе мы оказались в одном, шестом классе. Оля училась хорошо, отличница. Мы сначала усмехались: «Конечно, чего ей отличницей не быть – отец  - директор школы, мать – учительница русского языка и литературы, дома подсказывают ей всё, да и учителя боятся ей плохие отметки ставить.» Со временем поняли, что зря мы так думали. Девочка очень аккуратна во всём: дневник заполнен красивым подчерком, в тетрадках порядок, одета она всегда опрятно и чистенько. Если требуется помощь – подскажет, объяснит всё, на контрольных даже списывать даёт, хотя трудно ей это делать – на первой парте сидит, прямо перед учителем. Пришлось и мне почаще сидеть за учебниками – надо же подтянуться к отличнице. Стал ногти стричь, следить за собой, галстук пионерский гладить. Девочка всё больше и больше подчиняла меня себе, и, что самое интересное, я и не сопротивлялся. Да и не было такого, чтобы она говорила, что бы я сделал то-то и так-то. Само собой всё происходило, внутри меня, Оля и не замечала меня, я тогда был маленьким, щуплым мальчиком, с несуразно большой головой «как у Ленина правый ботинок» -  издевались надо мной друзья.  Учиться я стал резко лучше, в общем положительным становился, а ей хоть бы хны – ноль без палочки я для неё. Охо-хо, если бы я знал тогда, сколько мне ещё нулём этим быть суждено! Прекратилось бы тогда восхождение моё, но я не знал, и упрямым был, слава Богу. Решил внимание обратить на себя озорством, лихостью, бесшабашностью, чего мне было не занимать. Вечером пел под гармошку непристойные частушки:
                По деревне мы пройдём
                Шухеру наделаем
                Кому окна разобьём
                Кому робенка сделаем.
             Ух-ха   ха да ух-ха ха!


Сады стариков зорили, яблоки ещё зелёные рвали. Получил граблями по горбу от деда, когда неудачно повис на заборе, но, сбросив телогрейку, убежал. Слух пошёл – отчаянный, ох отчаянный. С обрыва высоченного вниз головой в Сакмару нырнуть – нате вам, пожалуйста, только смотрите и восхищайтесь героем. А когда один стоял у обрыва этого: «Да чтобы я ещё раз! Да не в жисть! Да куда же это меня черти понесли, шея вон до сих пор болит, аж хрустит там что-то.» Но проходило время, рядом, на том самом обрыве, Она, и я снова прыгал, аж трусы под водой слетали, едва успевал подтянуть.


Как выяснилось намного позже, завоевал я уважение у неё тогда, но и только. А пока – пока приближалось очередное восьмое марта. Дарить Оле подарок (или игрушку какую, или поделку свою), досталось брату моему двоюродному Сашке. Мне, по жребию, досталась другая. Стал думать, как бы мне  к Сашке подлизнуться, чтобы объектами поменяться? Я и белочку рыжую уже купил, специально с пацанами в Сакмарск ходили на лыжах. Братан плохо учился – я шефство над ним взял, дома помогал ему уроки делать, списывать давал, даже навоз у коров с ним чистил – ничего не помогает, он упёртый Сашка-то, не соглашается на обмен. Пришлось приоткрыться, приподнять занавес, тогда только и согласился Сашка – поменялись. Он молодец! Никому не растрепал об обмене,  и, что самое важное -  о занавесе. Его и в живых нет давно, утонул пьяным, и жизнь он прожил бурную, да и не судья я ему, а только одной вот этой маленькой детской уступкой, благородным поступком (понял меня тогда, уступил, да ещё и не разболтал), и вспоминаю его с благодарностью до сих пор.
Пришло время в комсомол нам вступать. На крыльце райкома комсомола то и дело спрашивали друг друга: «Тебя о чём спрашивали?» - Про третий съезд ВЛКСМ, а тебя? – Про план ГОЭЛРО. Но не  тем мне запомнилось событие это, не тем. Фотокарточка Олина у меня появилась, маленькая, три на четыре, такие в билеты комсомольские приклеивают. Как уж я её раздобыл – не помню, но хранилась она у меня долго, пока большие она мне дарить не стала, а это уже после школы было. Кстати, спустя много лет, я у Оли в альбоме увидел свою, такую же. А тогда, через год, на следующее лето сижу на рыбалке, на Сакмаре утречком, рядом транзистор тихонечко поёт:
                В кармане маленьком моём
                Есть карточка твоя!
                Так значит мы всегда вдвоём!
                Моя любимая!
Вон оно чего! Вот и выяснилось всё – любимая! Ну а как же! Карточка есть? Есть!  Олина? Олина! Со мной? Со мной! И в кармане! Значит – лю-би-мая! Вот оно как! Любимая! Любовью боженька меня ударил тогда, здесь, на Сакмаре! Сердце выпрыгивало от теплоты внутри, от радости открытия, от того, что это происходит, произошло со мной, от того, что всё то чистое и светлое, что бурлило во мне, когда рядом Оля, да и когда не рядом, тоже бурлило – обрело наконец чёткое обозначение - я её люблю.


 Не знал я тогда, что любовь бывает и безответная, я был просто твёрдо уверен, что я добьюсь, завоюю её сердце. Боженька уже тогда подарил мне и эту радость – я душою почувствовал, не понял, а почувствовал, что он наградил меня, не обделил, величайшим из чувств на земле – любовью.
  Про любовь говорят, с умным видом изрекают, что любят за то-то и то-то, имея в виду качества человека (ум, красоту, честность, и многое другое), даже и про физиологию речь заводят (запахи, строение тела, самцы и самки, и прочее и прочее). Ну какая чушь! Я то теперь знаю -  там, на Сакмаре,  где физиология? Где качества моральные? Я же в первый раз её увидел только и сразу ударило.  Так что нет ни физиологии, ни качеств моральных – есть Бог, есть воля его! И всё! Нет больше ничего! До открытия этого ещё далеко –далеко! Мне ещё долго – долго завоёвывать  её придётся, а уж страдать-то, страдать-то сколько – ужас! И ещё ужаснее – её тоже заставлять страдать. Но мы сейчас с удовольствием пострадали бы снова. Видите, как хорошо – я тут же спросил Олю, можно я в этом месте напишу «мы», вместо «я», она кивнула, даже не задумываясь.


Закончили мы восемь классов в Гребенях. В среднюю школу два пути: в Сакмарск и в Оренбург. Оля – в Оренбург и я туда же. Жил я на квартире, учился в 22-ой школе. Во дворе нашем, в другой квартире жил мальчишка, Серёжа, позже мой друг, он учился в 51-ой школе: и ближе, и школа считалась лучшей в Оренбурге. Там же училась и Оля. Ну какой же я дурак! В Оренбург, в Оренбург! Номер школы надо было узнать сначала: прямо и спросить у неё про номер. Но с какой стати, я же для неё хоть и уважаемый, но ещё ноль. Надо было -  унижаться ещё я буду! Столько лет прошло с тех пор, и вместе мы большую его часть, а мне так жалко тех потерянных двух лет, что мы не вместе были. Могли даже и за одной партой сидеть – ну а куда бы она делась – земляки ведь, в чужом коллективе. Не случилось! Но мы виделись по выходным, вместе ехали на поезде в понедельник, и даже три остановки на седьмом троллейбусе вместе ехали. Да и Сергей мне регулярно рассказывал о делах в их школе. Но что -  рассказывал, не то. Вот вместе бы, да за одной партой!


В десятом классе,  на весенних каникулах, умудрился я сломать ногу, как раз первого апреля. Пошёл в обед поить скотину: быка корову, овец. Всех напоил, остался бык-полуторник, его поить – каждый день испытание господне. В нём весу около тонны, ндраву он буйного, любит, когда я за ухом у него почёсываю. А в тот день я закружился, забыл за ухом почесать у него, он и обиделся, поддал ведро рогом, я едва успел отскочить от него, он хвост трубой и сиганул через забор. Одолел, вражина, забор-то высокий. Устал я за ним гоняться, чтобы назад загнать. И к хитростям прибегал, посыпкой любимой его заманивал и сеном душистым – не идёт зараза, бегает вокруг сарая. Решил я быка перехитрить, наперерез ему через крышу полез. Вот он бежит, я прыгать приготовился навстречу ему. И ещё не долетел я до земли, ещё там, на крыше, почувствовал,что хрустнуло что-то в ноге, болью ударило. На сыром снегу сижу, встать пытаюсь, не получается, от боли аж искры из глаз, а бык рядом стоит, смотрит на меня удивлённо-укоризненно: «Ну что? Догнал? Может ещё попробуем?» - Уйди с глаз долой, вражина! – замахиваюсь на него снежком. Девчушка-соседка увидела меня, с быком беседующего, побежала за помощью. Долго помощи не было: не верят дома – шутка – первое апреля сегодня. Только когда Надюша в слёзы ударилась, тогда поверили. В больнице я, двух сторонний перелом левой ноги. В гипс заковали ногу, в палату привезли, хорошо, тепло, ничего не болит. Спать советуют братья по несчастью, предупреждают, что укол  отойдёт – будет не до сна. Не послушался, а зря.  Ночью, чтобы я уснул, отдохнул от боли, мне собрали со всей палаты снотворное. Мне на ночь дали полтаблетки анальгина всего. Я возмутился: «Я дома от головной боли пью целую таблетку, иногда и две, а тут от перелома, да ещё от двухстороннего и всего полтаблетки?» - напрасно возмущался, ничего не добавили. Выпил я снотворное, закурил втихаря, хорошо, боль куда-то ушла, и я куда-то провалился. Проснулся я от булькающих звуков воды. Вода лилась мне на голову, грудь, вся палата была в дыму. Выпала сигарета у меня из рук на матрас ватный и тлела долго, пока сосед мой,  до этого не встававший после операции, не схватил графин и с криком пожар, героически потушил вату. Быстренько открыли окна, форточки, проветрили всё, пепел смели, запрятали следы бедствия, никто так и не узнал о пожаре. После обеда медсестра сообщила, что девочки ко мне пришли, ждут там в коридоре. «Симпатичненькие!» - подмигнула сестричка мне. Оля пришла! Оля пришла! Я был уверен, что она это внизу там ждёт. Нашли мне костыли быстренько, пижаму, в пожаре пострадавшую заменили, и я бегом вниз, Оля же ждёт!  Ну бегом это я по привычке загнул. Боль от страха пожарного хоть и притупилась, но присутствовала, и плёлся я как старая больная кляча. Сердчишко только моё бежало, летело: пришла! Всё-таки пришла! А почему «всё-таки» и сам себе объяснить не мог. Приковылял и застыл в изумлении и робости. В изумлении - от свежести, чистоты, красоты её весенней. И в робости – а что говорить? Как говорить, слов-то нету? Обнять бы, да как? Хотя бы просто – дотронуться!  А она ещё розы мне принесла! Удумала чего! Цветы – мужику - в больницу?! Я же не девушка, куда я их дену? Как мужикам-то объясню, засмеют ведь! А душа была в облаках, сердце ушло в пятки – как бы не увидела чего. Это были первые цветы в моей жизни. И вовсе никто меня не засмеял в палате. Напротив, все по очереди, и не один день меняли воду в банке, иногда и по два раза на дню. Больница ремонтировалась, и в одной пустой комнате обнаружил я пианино. Оно покрыто было материей, я убрал её, крышку поднял, пристроился на ящике каком-то, закрыл глаза и ударил по клавишам. Оля была! Я с ней разговаривал! Нечаянно, будто бы, даже дотронулся! Завтра опять придёт, роман-газеты читать принесёт! Минут десять я ликовал с закрытыми глазами. Устало убрал руки с инструмента и услышал сзади… аплодисменты одинокие. Пожилая медсестра хлопала, глаза вытирала: «Это где ж ты так научился?»  - Чему? – Ну играть – то. – Да не умею я. С чего вы взяли, я так просто бил по клавишам. -  Нет, милок, так по клавишам не бьют, так играют, Молодец! Почаще бы девочка эта светленькая к тебе приходила, ты бы быстренько поправился. – Я покраснел.  Во как! Я ведь действительно не умею играть ни на чём, папа играет на гармошке, а я так только учусь. Оказывается, и на такие чудеса способна любовь!
Целый месяц после больницы проходил, или вернее, проносил я гипс.


Пятнадцатого мая пошёл снимать его в поликлинику. Большущими блестящими ножницами доктор разрезал гипс, освободил ногу. Батюшки! Какая же она тоненькая да лохматая. Я смело встаю с кушетки сразу на обе ноги. И  сразу же падаю назад, на кушетку, так больно вдруг стало, опять искры из глаз. Ничего себе – вылечили! «Ишь ты, быстрый какой! Чуть отвернулся, а он уж убежать норовит. Погоди маленько, ещё с месяц на физлечение к нам походишь, парафинчиком ногу твою погреем, физзарядку поделаешь.» - ворчал старый доктор. С негнущимися суставами ноги и с такими не радушными перспективами, освобождённый от выпускных экзаменов, приехал я в Гребени. Оля тоже приехала. Спустился я с насыпи на просёлочную тропинку, полегче чтобы идти, бреду, тихонько, опираясь на палочку.  Оля решила почему то характер показать, а может и себя испытать. Идет, покачиваясь по рельсу, а сзади поезд ход набирает, гудит, чтоб путь освободили. А она не освобождает, качается всё, идёт, гудок уже захлёбывается, а ей хоть бы хны. Треснуть бы палкой по одному месту за такие испытания, а как снизу дотянешься?  Сердце застучало глухо, забухало тревожно, кинулся было, а она прыг и внизу уже, рядом, весёлая, смеётся, глаза горят каким-то блеском особенным. Машинист кулаком грозит сверху, слова нехорошие кричит. Я про себя тоже кричу: « Тоже мне, Печорин в юбке нашлась!» А в слух-то - что? Ничего, тихо только вздохнул, чтоб не заметила.


Худенькая, светловолосая девочка превратилась в стройную, с вьющимися льняными волосами, весёлую,  привлекательную, жизнерадостную девушку. Всё, что она носила, платья, юбки, брюки, было со вкусом, подобрано, было уместно и красиво на её стройной фигуре. Заметили тоже, о чём это я речь то повёл? До фигуры уже добрался, а то всё про душу, да про сердце. Ну, а что же, кровь играла, молодые же! Но поцелуи, объятия и всё остальное никогда не были главными. Нечаянным, неуклюжим движением, словом ли  боялся обидеть, оскорбить то светлое и чистое, что было внутри. И потому, наверное,  запомнившимся ощущением от первого поцелуя у меня остался только стыд и разочарование: «И всё?» Это уже когда во вкус вошли поцелуев и всего остального, тогда на такую высоту чувства взлетели – до сих пор голова кружится, хоть опять за пианино садись.


Этим же летом, когда я уже ходил нормально, а Оля сдала экзамены в школе, пригласил я её в кино. В первый раз набрался смелости и пригласил. Мы и раньше ходили в кино, дома, в Гребенях, но толпой всей,  не всегда рядом с ней и место мне выпадало.  А тут вдвоём в городе, в самом «Космосе», рядышком, даже дотронуться можно. Потом в кафе «Отдых» пригласил, мороженое поели. Она теперь вспоминает, что только дома поняла, что на свидание я её приглашал, а тогда… да, такой фильм надо обязательно посмотреть, он учит тому – то и тому – то. А мне по барабану, кто, кого и чему учит, я и фильм-то не помню, главное – свидание было, она пришла и даже не опоздала! И ещё, она  знала теперь, что зря, просто так на свидание не приглашают, что-то значит это. А про меня что говорить, я как в омут холодный бросился и слава тебе Господи – искупался, то есть открылся. Оля даже сейчас удивляется тогдашнему открытию своему: «Я считала, что ты весь такой идейный, всё войнушки у тебя да общественные дела на уме, а тут вдруг раз и свидание.»
 Но свидание ничего не значило в судьбе нашей общей, в моей значило – я таиться перестал, а в её – ну сходили в кино, делов-то, но нулём для неё я быть перестал, и то -  достижение. Это я к самым тяжким мукам того времени подступаю – к мукам ревности. До того они тяжкие и рубцом легли на моё сердце, что даже сейчас, когда мы уже тридцать пять лет вместе, и за всё это время даже повода она мне не дала ни малейшего, я как вспомню их, завожусь опять. Завожусь, зная теперь, через столько лет, что любить из - за измен, если бы они даже и были, я бы её не перестал – выше и чище то, что Господь мне дал, наградил меня, послав  встречу с ней. Может быть, ушёл бы, обидевшись, но надолго ли – не знаю. Но это я теперь такой умный, а тогда ну прямо умирал по пустякам. Да и если уж честно, не знаю, были бы мы вместе, ослабь я тогда упорный свой натиск, осаду многолетнюю.


Появилась надпись у неё на парте в седьмом классе – Оля + Ваня П. Я обалдел: меня ударило на Сакмаре, а тут Ваня, да другой, как же так, я вроде бы не замечал подлости такой от друга своего? Да ладно бы надпись, она её скрыть старается, не убирает, а как уберёшь, ножичком вырезали, да глубоко по дереву. Сказала бы, да хотя бы и мне, я бы выскоблил, выгрыз бы слова те, а она молчит, только книжками прикрывает. Ага, значит не против, чтобы плюс. Да и Ванька важничать стал, нос задирает, вроде бы и сторониться меня начал, опасность чует с моей стороны, конкурента боится. А куда от меня денешься – путь домой у нас вместе, всегда втроём ходим из школы. Это в школу я с Олей вдвоём  наловчился ходить: высматриваю в окно, когда калитка её откроется, и сам спешу к своим воротам: «О! Привет!», вроде бы случайно. А соперник туповат, не додумался до хитрости такой. Зря он важничал, перешли в восьмой класс, парты смешали, покрасили,  надпись исчезла, Оля на него ноль внимания, всё путём, как говорит мой папа.


Тут другой мой друг Коля знаки внимания начал оказывать. Ему хорошо, Коле – то, у него, у отца его, есть мотоцикл «Иж-Юпитер», он и катает девчат, какая же откажется. Оля тоже не отказывается, но вот беда – больно уж подолгу катаются, уедут и нет их и нет.  Когда повзрослели чуть-чуть, я решил и эту проблему: стал выпрашивать у отца своего грузовик, будто бы за травой, ну и естественно,  у Оли в семье тоже корова была, мы вместе и ездили. Благодать, какой уж тут мотоцикл сравнится.
 Но это всё мелочи, а вот когда старшие ребята на танцах её стали приглашать, да ещё и до дому провожать, тут уж капец полный. Не буду копаться дальше, трое таких было, да сплыло. Я тоже, назло ей двоих провожал, ну и что же, всё вспоминать теперь?


Поступила Оля в университет, в городе Куйбышев. Я не прошёл  по конкурсу в военное училище, всё как у Высоцкого: «Куда мне до неё, она была в Париже!» Работал слесарем на шёлкокомбинате. Узнал адрес, написал письмо, получил ответ, с первой же получки я был в поезде «Оренбург - Куйбышев». Московское шоссе дом  №23 нашёл уже ночью, с трудом. И была встреча, да только так и скажу и была встреча, та самая, решающая, где и сказал я ей, что жизни без неё мне нет. Потом Оля приехала на каникулы, после первой сессии. Это было уже счастьем! Мы допоздна бродили по родным Гребеням, целовались у её ворот, всё не могли расстаться,  другим вечером вместе сидели в кино, держались за руки, она даже голову мне на плечо прикладывала – мы никого уже не боялись, да и не замечали попросту. Весной и летом я опять ездил в Куйбышев, мы гуляли по Ботаническому саду, сидели на крутом берегу Волги и целовались, и целовались. Летом ходили на рыбалку, когда у меня выходной, а в будние дни гуляли до рассвета. А я же работал, хорошо, хоть учеником пока, на окладе. Спал, спрятавшись от мастера, в кузнечном участке, спал и даже молота не слышал. Наставник у меня был хороший человек, выручал меня, прикрывал. Потому прикрывал, что когда Оля училась, и была далеко, я за те же шестьдесят рублей пахал уже на шефа, он на сдельщине был. На праздник 23 февраля мужики накрыли стол в раздевалке, после работы. Они мужики, им наливают по стакану водки, а мне что делать, я рюмку стараюсь за глоток выпить, если придётся когда, чтобы вкуса гадости этой не ощутить. А тут целый стакан поставили передо мною, и шеф смотрит внимательно, даже жевать перестал. Я готовился, готовился, а тару держать нельзя долго, да как жахну стакан в два глотка, у шефа и колбаса из рук выпала: «Вот так ученик! Ёлки маталки!» А уж когда я его до дома довёл, да в руки жены сдал, он меня ещё больше зауважал. 
 …….

 Субботний вечер на корабле. В который раз (больше десятка уже), показывают фильм «Командир счастливой щуки». Я выхаживаю по коридору, всё думаю об Оле (письмо получил тревожное, что-то там не важное случилось), а как, чем помочь? С верхней палубы, из рубки дежурного, почти бежит капитан-лейтенант Попов. Дневальному приказывает кого-то вызвать с фильма.
                - Что случилось, товарищ капитан-лейтенант? – я интересуюсь.
                - Срочная работа на лодке, замена теплообменника и перегрузка фильтров (работа в реакторном отсеке).
                - А что же Вы  Рогачёва вызываете, он же молод ещё, разве сможет сделать всё это? Давайте я пойду, со своим отделением?
                -  Нет, ты своё уже отходил, хватит с тебя. Не зря говорил слова эти офицер: на третьем году службы берегли нас офицеры от излишней радиации, которой мы и так уже иногда сверх меры перебирали.
                - Я всё сделаю с ребятами своими, а Вы мне поможете?»- и я всё рассказал капитан-лейтенанту Попову про письмо. Неделю почти сидели (работали, конечно) мы  в подводной лодке, спал даже в реакторном отсеке, но всё сделано было в срок. Девятого января 1976 года офицер сам пришёл сообщить, что я могу собираться в дорогу: объявил командир отпуск . Позже уже узнал я, что атомная лодка попала в аварию у берегов Африки: пробила корпус, затопила первый отсек и в таком состоянии сама пришла на базу. Срочно вернуть лодку на боевое дежурство – это и было главной задачей, в которой  мне со своими ребятами пришлось поучаствовать. Отпуск объявили ещё одному матросу, всем остальным из моего отделения  присвоили очередные воинские звания и объявили благодарности командира.  Отпуск ещё и потому так важен был для меня, что позволял, хотя и с опозданием, но сдержать слово, данное любимой девушке; я так был уверен в поступлении в военное училище, что обещал  Оле встречу через полгода: хотел заехать по пути в Ростов - на - Дону. Тогда, осенью, мы целовались на школьном крыльце, строили планы на будущее. Оля уже училась на втором курсе университета в городе Куйбышеве, а я  мечтал попасть служить куда – нибудь на Запад, поближе к Куйбышеву, да и к Ростову тоже. Но судьба распорядилась по своему, и оказался я на самом Дальнем, дальше некуда, Востоке, в посёлке Рыбачьем,  где была база второй Камчатской флотилии атомных подводных лодок, на корабле обеспечения,  плавучей мастерской, и заниматься пришлось межпоходовым ремонтом атомных лодок. С корабля не было даже увольнительных, некуда ходить в Рыбачьем: десяток пятиэтажек, базовый дом культуры, да сопки, сопки кругом и вода, пирсы с пришвартовавшимися лодками, катерами ракетными и другими кораблями. Железо кругом! Хоть отбавляй!…….  Ещё и в училище выехать не смог, не прошёл медкомиссию, хотя до этого четыре раза проходил. Слишком велики расходы посчитали местные бюрократы в погонах.
 

Всю дверцу моего рундука (шкафчика для одежды)  украшали фотографии Оли. Во время одного из смотров командир, увидев их, изумлённо сделал мне замечание:
               -Сколько их у тебя много! Надо бы убрать! Ты посмотри, и все пишут, вон писем какая стопка огромная.               
             - Это всё одна, товарищ капитан 1- ого ранга.
              - Как одна? Да, верно, в разное время только снята. Ну что же,
тогда оставь, пусть висят.
       Добрым и строгим был командир корабля, капитан 1-го ранга Гамов, участник войны, добровольцем, в 17 лет попал он на фронт, знал и понимал пожилой офицер, что значат эти фотографии и письма для матроса.
Читателю может показаться, что дорога любви нашей была ровная да гладкая. Нет, не была.  Ещё до призыва с поезда я выпрыгивал, когда, после ссоры очередной, собрался уезжать из Куйбышева. Увидел её из тамбура уже, стоит она какая-то потерянная, заплаканная и молчит, сказать ничего не может, только идёт, бежит за поездом уходящим – ну как уедешь? Я и не смог, выпрыгнул из тамбура. А в отпуске, в феврале, опять поругались, и я досрочно, раньше на день, улетел в Хабаровск. Разбирались долго, я один всё что-то говорил, а она опять молчала. К самолёту меня одного везли, по трапу иду, а чемодан мой выносят из самолёта, еле уговорил назад вернуть. Из самолёта-то не выпрыгнешь, но я уже из Хабаровска хотел назад,  в Куйбышев, улететь. Ладно, друзья отговорили, а то бы первый же патруль отправил меня на «губу» - отпуск закончился. Первая открытка пришла аж к майским праздникам, до этого даже не писали друг другу. В открытке было всего два слова: «Люблю и жду!» Я понял тогда, что прощён. Открытку храню до сих пор. А письма её все утопил в море, перед самым дембелем и утопил: за три долгих года в них много чего накопилось, неверие, что мы выдержим всё, тоже было. Вот я и не хотел тащить неверие это домой, на встречу нашу, чтобы не омрачать её, такую долгожданную. 
Четвёртого ноября мы встретились, а двадцать первого января была свадьба наша. Иван Алексеевич, отец Оли, убеждённый коммунист, не стал возражать против  свадьбы в день смерти Ленина: «Ничего страшного, Ильич бы только рад был.» А мы так настрадались от долгой разлуки, что больше жить рядом, но не вместе, уже не могли. Я вернулся с флота осенью, а уже весной мог получить однокомнатную квартиру в Степном, от комбината шёлковых тканей,  на котором я полтора года работал. Даже дом показали, наставник мой, Владимир Яковлевич Чуркин, показал, после того, как восстановил справедливость – в очереди на жильё стал я первым.  Ещё до свадьбы нашей мой будущий тесть советовал опять устроиться на работу на комбинате, получить квартиру, а потом учиться. Я уже к тому времени знал себя, если не сделаю что-то сразу, потом не сделаю никогда. Сразу после службы стал учиться на рабфаке сельхозинститута (теперь ОГАУ), и квартира уплыла. По - другому мы с Олей решили этот вопрос: на те деньги, что нам подарили на свадьбу, купили комнатку в доме на четырёх хозяев, с отдельным входом и даже с клочком земли. Мы на нём помидоры летом выращивали, а зимой  заливали его водой и играли в мини хоккей с маленьким нашем сыном.
 

 - Какой у меня сын! Мне всегда кажется, что он лучше всех, умнее и красивее. Оля моя! Я век свой обязан тебе за него, ведь только ты могла родить такого парня! Когда нет рядом тебя, я смотрю на Алёшу, и радостно, радостно на сердце становится от того, что он ТВОЙ и МОЙ сын!- это строчки моего письма в Саратов, где Оля заканчивала университет. Кстати, я и туда летал, когда уже сил не было дождаться её. Саратов – не Петропавловск-Камчатский, да и я вольный человек, захотел увидеть – и полетел. Красота!
 Я уже говорил о преимуществе своём, вот и сейчас я спрашиваю свою Ольгуню:
                -Как же мы устояли три года? Ладно, я. Мне-то что, среди сопок, железа и воды увидеть женщину – уже событие, а ты? Тебя окружали сотни парней в университете, неужели никто клинья не подбивал?
                - Да как же, всё было! Но меня берегли сокурсницы, да и парни знали, письма-то на виду лежали, на вахте, что пишет мне все три года из далёкой Камчатки матросик, уважали тогда чужую любовь. А я? Я письма тебе писала, твои караулила, спать в твоей тельняшке, которую ты мне прислал, ложилась, ждала тебя, молилась, чтобы приснился.


 Письма мои все целые, Оля их сберегла, и каждое из них - с комментариями её тогдашними, которые я сейчас с удовольствием перечитываю.
 Что увидеть женщину – событие, это точно. Прибыл к нам на корабль молодой лейтенант после училища, с женой прибыл. Жить молодым негде и жила некоторое время жена лейтенанта Кутырева на корабле. Командир даже объявление делал несколько раз по громкой связи: «Товарищи матросы и старшины! На борту женщина, прошу не выражаться! Поймаю кого – «губа.»» 
 …… Алёша родился 23 октября 1977 года. Накануне, вечером, я вызвал скорую, и Олю увезли в больницу. В роддом на улицу 8-е  марта её увезли. Я позвонил в деревню, приехала утром мама Оли, Людмила Ивановна, позже, я тоже считал её своей  мамой. Пришли утром 23-его  в роддом, мама-то наша опытный человек, посмотрела на листочек, вывешенный на доске и говорит: «Поздравляю тебя с сыном! Вес 4кг. 200 гр., рост 55см. » - и приобняла меня. Я стою, как дурак: «С каким сыном? Так быстро всё? » И буря чувств: я теперь отец? Я теперь отвечаю за жизнь какого-то неведомого мне человечка? » Первый курс мехфака дружно откликнулся на рождение Алёши: они скинулись и купили нам коляску детскую – мой сын был первенцом не только у нас, но и на курсе.  Потом всё было как положено: встреча у порога роддома, такси, хотя идти было метров шестьсот, торт, сухое вино. И вот ушли все. Мы сидим с Олей и смотрим на маленький комочек, шевелящийся в кроватке. Он кряхтит, плакать намеревается. И мы растерялись, когда развернули пелёнки: что делать-то, как взять на руки это хрупкое создание? Я решительность показал: свернул все пелёнки, одеялки, Олю заставил одеваться и поехали мы на поезде к моей маме, Клавдии Тимофеевне. Приехали, мама воды накипятила, ванну приготовила новорождённому, положили его туда и Алёша наш затих, ему явно нравилась эта процедура. Потом он пару раз взбрыкнул ногой, обдал нас всех брызгами, пососал грудь и удоволенный, крепко уснул. Алёшей мы его назвали в честь того, помните: «Алексей - Алёшенька сынок! Словно сын её услышать мог.» - пела тогда София Михайловна Ротару. 


Человек я консервативный, и потому долго не мог называть родителей Оли папой и мамой. Так и звал долго, года два, по имени отчеству – Людмила Ивановна и Иван Алексеевич. Да ещё и то помнил, что они учителями моими были в школе, а учителей в деревне тогда уважали, а тут вдруг раз и …. папа и мама. Но со временем всё пришло само собой, и я сам того не заметив, стал их мамой и папой называть: таких умных и тактичных людей мало на белом свете. Все про тёщу анекдоты рассказывают, ругают их, а мне и тут повезло, повезло, что у меня появилась вторая мама, ставшая мне родным человеком. Про тестя и говорить нечего, с ним мы быстрее общий язык нашли. После очередной баньки в субботу, напарившись, садились за стол  с ним, он всё время говорил, что Суворов рекомендовал портки продать, но после баньки сто грамм принять, вот мы и садились для этого. Мама борщ ароматный ставит нам, выпиваем, папа крякает, хрумкает огурцом, я уплетаю борщ. «Ой, Ваня, лук-то я пережарила! Да и свёклы много положила.» Зачем она всегда так говорила, до сих пор не пойму, всё всегда было вкусно, сытно. Забота видно такая была – угодить, но она не из угодливых была? Уехать от них в понедельник сложно: автобус как всегда не вмещал всех желающих, потому -  давки, ругань при посадке. Папа вставал пораньше и занимал нам места: он был директором школы, и уважали его в селе, потому и места ему доставались всегда. Алёша даже в ясли пошёл в их селе, когда Оля уехала на очередную сессию в Саратов. Сколько жить буду столько и помнить их доброту и заботу о нас, ещё и сыновьям накажу, потому что всё кажется мне, что не успел я при жизни сполна отблагодарить их за всё.
       

 Вот на этом месте я надолго задумался. Сельский период жизни пришёл, окончил я институт, Оля – университет, и мне надо было ехать в деревню – работать по специальности. Задумался вот почему. Описывать всю деревенскую жизнь? Это, наверное, скучно и неинтересно. Думал я неделю или две, и вот что решил: я расскажу только об открытиях своих, о том, как я глубже и всё больше узнавал Олю, и всё больше и больше любил её. Нет, любить всё больше и больше нельзя, тут – или – или. Восхищение стало появляться, от узнавания, познавания Человека. Не умею я, как великий наш Лев Николаевич Толстой, описать обделанную пелёнку Димы, которую она показывала бы всем с восхищением, как Наташа Ростова, не умею. Да и Оля не показывала никогда (считаем мы, что делать это – показывать с восхищением всем, не нужно – не всем ведь понравится, поймут не все), но дети всегда были ухожены, вовремя накормлены, уроки у них всегда вовремя сделаны. В доме всегда чисто и уютно, огород наш, а это лицо хозяйки в деревне, всегда приводил в восхищение всех, кто его видел.  Я всегда чисто и аккуратно одет, хотя при инженерной профессии это, иногда, выходило мне боком. Приезжает как-то первый секретарь райкома со свитой проверять готовность к уборочным работам. Свита шествует вдоль комбайнов, секретарь недоволен: стоят на линейке, а комбайнёры ремонтируют, а не стоят по стойке смирно перед комбайнами. Начал ко мне придираться, один угодник из свиты поддакивает: «Да где же комбайнам-то быть готовыми – инженер в чистенькой рубашке и брюки со стрелочками.» Откуда же им было знать, что я полчаса назад бегал домой переодеваться: облило меня маслом дизельным из прибора (шланг лопнул), когда искали поломку в тракторе. Председатель видит, что я завожусь, что в котле закипает, кулачок мне показывает тайком: «Молчи! Ради Бога! Молчи!» Но я угоднику ответил, не сдержался: «Да и Вы, Василий Лаврентьевич, не шибко грязный!» Он не раз потом напоминал мне об этом, не мстил, правда, но и не забывал, когда сам стал большим начальником. Оля моя, умница: «Да ладно! Успокойся! Живи дальше, ты же не для них одеваешься, иначе – что о жене твоей подумают?» Поставили Олю заведовать садиком детским, и родители диву давались, узнавая, какими умными становились их дети. Председатель колхоза на себе испытал упорный характер Ольги Ивановны, и садик колхозный отремонтировали, клумбы цветов, затейливые фигурки сказочные украшали дворик садика. Пошёл Алёша наш в школу, мама вместе с ним стала учительницей. Предложили ей стать директором школы, но её родители, сами учителя, а папа ещё и директор школы в другом селе, отговорили её от такого назначения: Оля всё делает на совесть, не отступит, пока не будет результата, и мы все побоялись, что слишком уж тяжела будет нагрузка такая. 
 

В те годы, да и сейчас, приходилось часто встречаться с коллегами: инженерами, председателями колхозов, директорами заводов, в общем – с начальством. Многие, да большинство, назначали встречи вне дома: на природе, в кафе, в гараже,  а когда уже совсем быстро надо, то и прямо в машине выпьем по рюмке чая, проблему решим и всё путём.  Отговорки всегда разные «да без баб лучше, мешать только будут» и ещё всякую ерунду несли - не осуждаю я никого, берегли они своих женщин, или боялись, не мне судить, но два, три случая подсказали мне, что всё-таки боялись. Когда встречи случались на моей территории, я всегда всех приглашал в дом. «А баба твоя не выгонит?» Я просил гостя выбирать слова, говорил, что у меня жена – женщина, а не баба! И ещё говорил, что не всегда уместно опускаться до базарной брани людям с высшим образованием.


Никогда и никого Оля не выгоняла. Самым быстрым и надёжным блюдом в семье нашей были и есть пельмени, в холодильнике всегда свежие.  Оля не хотела показаться доброй, она всегда добрая, она не показывала, будто бы ей человек интересен, он ей на самом деле интересен, она не показывала радость, она рада гостю искренне. Чувствуя  заботу настоящую, теплоту настоящую, гости мои на следующий раз ехали прямо к дому нашему: «Хоть с Олей  поздороваюсь!» А если я у них бывал – всегда не забывали приветы, иногда и подарки ей передавать. Отец мой, Фёдор Иванович, любил сноху: «Хороша сноха досталась! Экономна, всех обслужит!»


Совсем своим человеком среди моих друзей мужчин Оля стала после курьёзного случая. После встречи однокурсников на берегу Урала, на другое утро, заехала компания ко мне. Чайку крепкого попили, здоровье поправили, стали разъезжаться. «Миша! Возьми-ка носки вот эти, смени свои.» Миша, известный бабник среди нас, смотрит на свои ноги и только и нашёлся: «Да как же это я так?» Носки разные, один даже цветной, женский. «Да ладно, ладно, не смущайся, я же не жена, Надя бы тебя точно прибила» Всё это естественно между ними двоими происходило, но Миша сам всем рассказывал, приговаривая: «Вот это женщина, наш человек! Своих не продаст!»


«Неужели за все годы на других женщин ни разу не посмотрел?» - спрашивают друзья мои. Смотрел, почему же, я же не каменный совсем, да и других, красивых женщин в России ох как много. Пытался пару раз даже поухаживать, как сейчас говорят «чисто» из-за любопытства. Ничего у меня не получалось – не мог я перешагнуть какую-то внутреннюю черту, за которой жизнь моя, наша жизнь, была бы уже не моей и не нашей. Давно это было. Нам многое пришлось пережить вместе; и нападение бандитов на наш дом, и беды уже взрослых сыновей, и серьёзные болезни друг друга, нет уже и родителей наших, но за все эти долгие годы мы стали  одним целым, нам не нужно тратить лишних слов, чтобы что-то объяснить друг другу, достаточно посмотреть в глаза, подержаться за руки и без слов нам всё понятно. Течёт жизнь, последнее время прямо бежит, и я об одном только буду молить Господа, когда придёт срок, чтобы забрал меня раньше её, чтобы она мне глаза закрыла. Я без неё не проживу и дня.


Проверено: как ударило тогда, на Сакмаре, так вот с того времени и не жил я без неё ни часу, а это уже почти полвека. Прочитает человек строчки эти и подумает: «Вот эгоист какой! Только о себе и думает.» Нет, не эгоист, и у суждений таких есть ещё одна причина – она лучше меня детям, внукам поможет, с ней светлее и добрее, надёжнее мир для них будет, дай Бог, чтобы подольше!
С радостью и какой-то неудовлетворённостью заканчиваю я рассказ свой; с радостью оттого, что побывал там, далеко-далеко теперь уже, и с неудовлетворённостью оттого, что слов светлых и высоких не нашёл, чтобы люди поверили, что жива ещё Любовь на свете.  Ну что же? Как сумел, так и написал, я об этом предупредил в самом начале. А сейчас я беру трубку телефонную, чтобы позвонить ей и сообщить, что закончил рассказ. Сердце моё то замирает, то бухает, как колокол - я сейчас опять услышу её!